СТРЕМОУХОВ Н. В.

ПОЕЗДКА В БУХАРУ

I

В конце 1873 года, бухарском эмиром Сеид-Музаффар-Эддином было отправлено в С.-Петербург посольство, которое только к маю 1874 года возвратилось в город Ташкент для дальнейшего следования в Бухару. Посещение столицы Российской Империи, <…> милостивый прием которого они удостоились, произвели сильное впечатление на диких бухарцев. По собственным их словам, они насмотрелись в С.-Петербурге таких чудес, каких себе и вообразить трудно. Эта похвала европейской образованности тем более заслуживала удивления, что она была из немногих, которые среднеазиатцы позволили себе провозглашать открыто и без всякой сдержанности. Вообще, этот факт тем знаменателен, что до сих пор никогда никакой житель Средней Азии не осмеливался восхищаться ничем, что только не принадлежало к мусульманскому миру, под страхом общего презрения и тяжелых наказаний, которым обыкновенно охлаждались неумеренные восторги каждого мусульманина, риск шелковичных нувшего найти что-нибудь хорошее в европейской образованности [Разительным примером может служить посольство в 1869 году Тюря-Джана, сына эмира: мало уцелело от этого посольства.].

Означенное посольство везло от Государя Императора к эмиру многочисленные подарки. По прибытии его в Ташкент, для оказания ему почета, было поручено мне сопровождать его до Бухары; кроме того, я должен был передать Сеид-Музаффару поклоны и дружеские пожелания туркестанского генерал-губернатора и генерал-лейтенанта Колпаковского.

Не скажу, чтоб известие о моем назначении приятно подействовало на посланника. Он боялся попасть в немилость у своего властителя за то, что привез с собой кяфира [кяфир — неверный]. Смущение свое Абдул-Кадыр-бий (посланник) не смог скрыть, несмотря на все приторные любезности, которыми поспешил меня осыпать при первом нашем знакомстве. Зная непостоянный и жестокий характер своего повелителя, он был особенно озабочен тем, как я буду принят в Бухаре и как его высокостепенство, эмир, отнесется к его действиям в С.-Петербурге. Мое присутствие могло его сильно стеснить.

15го мая, отправив вперед арбы [Арба — телега.], нагруженные подарками, посылаемыми Государем Императором, и вещами, как нашими, так и бухарскими, я двинулся с г. Вилькинсом (одним из моих спутников) к Самарканду, чтоб обеспечить бухарскому посольству безостановочное следование к столице Тимура и вместе с тем предупредить генерал-майора Абрамова (начальника Заравшанского округа) о приезде бухарцев.

Переезд из Ташкента в Самарканд был совершен благополучно. Города Чиназ, Джюзак и Самарканд, степь Мурза-Рабат, Тамерлановы Ворота и пр. не стану описывать: все это давным-давно известно до мельчайших подробностей, а потому прямо начну свой рассказ с выезда нашего из Самарканда.

В Самарканде я узнал, что эмир Бухарский находится в городе Шааре, а так как Абдул-Кадыру и мне требовалось явиться первоначально к его высокостепенству, то с общего согласия и было решено проехать через горы на город Китаб, и оттуда в Шаар. Из двух путей, идущих по этому направлению (один в 72 версты, другой в 110 верст), мы выбрали самый длинный, потому что по кратчайшему, вследствие крутых гор, его перерезывающих, было бы невозможно благополучно провезти наши арбы (через Кара-Тюбе арбы не ходят).

Новизна далекого путешествия верхом, перспектива ближе ознакомиться с одним из независимых государств Средней Азии, известным мне только по книгам и рассказам, наконец, своеобразная обстановка, при которой должно было совершиться путешествие, все это сильно возбудило мое любопытство. А бухарцы нарочно как будто испытывали мое терпение, медлили приготовлениями к отъезду, и, для большей важности, теряли время на пустые церемонии.

Наконец, 20го мая, в 5 часов пополудни, мы оставили Самарканд. На большое пространство растянулся наш караван; вот состав его: Абдул-Кадыр-бий токсаба [Токсаба — военный чин, равный полковнику.], посланник, его два секретаря, мирза [Секретарь.] урак [Духовный чин.] и мирза Вахаб, Зианеддин-мирахур [Мирахур — шталмейстер, от слов мир — начальник и ахр — ясли.], ездивший в Ташкент по приказанию эмира встречать возвращающееся посольство, тридцать бухарских джигитов [Джигит — молодец; эти люди употребляются для посылок, исполняют обязанности прислуги и заменяют почтальонов. Джигитами также называются смельчаки, лихие наездники.], я, г. Вилькинс, состоящий в ведомстве Министерства государственных имуществ и назначенный меня сопровождать, г. Чапышев, назначенный мне в спутники в качестве переводчика, татарин мулла Хайрулла Юнусов, приглашенный мною в качестве частного секретаря, наши джигиты, татарин Камалей и ташкентцы Сеид-Али и Уста, десять уральских казаков с урядником, одиннадцать арб с их проводниками и курбаш [Полицейский чиновник.] самаркандский с пятью помощниками, которые провожали нас до самой границы и распоряжались угощением, покуда мы не оставили русских пределов.

Живописную картину представляла из себя эта смешанная толпа всадников в европейских и азиатских костюмах. Весьма неуклюжие и неповоротливые как пешеходы, бухарцы имеют совершенно другой вид на лошади. Несмотря на тяжелые чалмы, длинные, пестрые халаты (почти на каждом было надето их по нескольку штук), они чрезвычайно ловко сидят на своих высоких седлах (у старших лошади были украшены разноцветными шалевыми и парчовыми попонами и бирюзовыми сбруями) и смело перескакивают через самые трудные препятствия. Лошади, большею частью иноходцы (между ними были и туркменской породы), не уступают своим всадникам в ловкости, выносливости и смелости. Меня особенно удивлял комфорт, которым умел окружать себя Абдул-Кадыр-бий во время своих странствований. В продолжение всего путешествия, челимчи [Обязанность челимчи заключается в раскуривании и подавании челима — род кальяна. Бухарцам очень нравилось, что я находил удовольствие курить их челим.] подносил ему ежеминутно челим, который он курил с большою важностью, нисколько не замедляя шага лошади. Обыкновенно челим переходил из рук в руки по старшинству. На опыте пришлось мне убедиться, что курение челима, возбуждая мокроту и освежая рот, значительно способствует перенесению усталости. Когда наступал час для совершения намаза, немедленно расстилался намаз-джай [Намаз-джаем называется ковер, употребляемый во время намаза, то есть молитвы.]. Когда томила жажда, тотчас же подносилась свежая вода или же холодный чай джигитом, особо для этого назначенным. На стоянках всегда весьма скоро разбивались узорчатые палатки, устанавливались навесы, раскладывались ковры и подушки и подавались многочисленные угощения. При этом нельзя было не пожалеть несчастную прислугу, которая из страха наказания, несмотря на усталость, принуждена была исполнять малейшие капризы своего избалованного и изнеженного господина [На привалах Абдул-Кадыр всегда переодевался и разваливался на подушках, причем джигиты обязаны были растирать его утомленное тело.].

Проехав три таша [Бухарский таш (таш — камень) равняется восьми верстам. Отмеривают его следующим образом: обыкновенно это делается во время путешествий эмира, джигит ведет его лошадь и считает шаги. Отсчитав 12.000 шагов, он останавливается, произносит «таш» и кладет на то место большой камень. Затем уже считает другой джигит, и т. д.] по прелестной холмистой местности, пересеченной несколькими горными ручейками, мы остановились на ночлег в кишлаке [Кишлак — зимовка, деревня, вообще какое-нибудь поселение неукрепленное; от слов киш — зима, лик или ляк — окончание, означающее место, способ, средство, размер.]. Садаган, у подножия Джамских гор. При лунном свете разбили мы наши палатки на берегу быстрого горного ручейка; кони были привязаны к железным кольям, что, однако, не мешало им часто отрываться и производить большую суматоху между спавшим людом; и скоро весь караван, подкрепив свои силы туземными яствами, находился уже в объятиях Морфея. С этого места, а потом с каждого привала, были посылаемы Абдул-Кадыром джигиты к эмиру с извещением о нашем приближении. Первый переезд, хотя мы и совершили его шагом, показался несколько скучным и утомительным; впоследствии мы свыклись с таким способом передвижения и уже более не чувствовали никакой усталости.

На следующий день (21го мая), проехав в сильнейший жар по совершенно ровной долине З¾ таша, мы добрались до кишлака Джам, где в последний раз пользовались угощением на русской почве. Здесь мы распростились с курбашем, который вернулся в Самарканд. Недалеко от кишлака, на маленькой возвышенности, мы увидели развалины старого Джамского укрепления. Отсюда под вечер мы успели сделать еще два таша чрез Шахрисябзские горы, по узенькой дорожке, до кишлака Кызыл-Кутан, находящегося уже в бухарских владениях, где и остановились ночевать, так как далее, вследствие темной ночи и высоких гор, было очень трудно и опасно ехать, особенно тяжело нагруженным арбам нашим. С этого дня все попечения обо мне и моих спутниках бухарцы взяли на себя, что и исполнили с большим успехом, обставив нас самым изысканным восточным комфортом, какой только можно себе вообразить в стране мало образованной. На этом ночлеге посланник предоставил нам свою палатку, в которой буквально все свободное пространство было заставлено блюдами с разными кушаньями.

Хотя переезд от Кызыл-Кутана до кишлака Ак-Бугая всего в четыре таша, он у нас, однако, занял очень много времени по причине крутых и длинных подъемов на горы и таких же спусков. Дорога, весьма живописная, шла то большими пропастями и оврагами, то чрез узкие ущелья; поминутно приходилось переезжать быстрые горные ручейки, а самое худшее было переправляться чрез большие пространства, густо усеянные острыми каменьями. Все эти препятствия было довольно трудно преодолеть арбам, для которых проложенная тропинка была слишком узка; а потому, принужденные ехать по склонам гор, они подвергались на каждом шагу опасности опрокинуться. С большим трудом и только с помощью многих рук (насильно принуждались к этому все встречавшиеся туземцы) могли они быть благополучно вытаскиваемы на горы и спускаемы вниз. Придавая важное значение поклаже, которою они были нагружены, Абдул-Кадыр очень добросовестно заботился об их безопасности. Частые депутации от разных кишлаков выезжали к Абдул-Кадыру навстречу с поздравлениями, причем встречавшие поспешно слезали с лошадей, подобострастно подбегали к посланнику и целовали его руки; эти задержки отнимали у нас очень много времени.

На полдороге до Ак-Бугая, у кишлака Гюль-Хаме, мы были встречены младшим сыном Китабского бека (Абдул-Гафар-ипака [Ипак — значит служащий в свите, чин придворный. Некоторые мне объясняли, будто этим названием обозначается доверенное лицо, близкий советник, и будто этот чин после аталыка один из важнейших.]), Абдуррахман-беком-курчи [Курчи — караульщик, равняется чину поручика.], который после дружественного рукопожатия объявил мне, как он доволен и счастлив данным ему поручением встретить меня, поздравить с благополучным въездом в бухарские владения, выразить чувства искренней дружбы, которую бухарцы питают к русским и, провожая нас до города Китаба, оказывать мне гостеприимство. На это я ответил, что я с своей стороны также считаю себя счастливым вступить при таких благоприятных обстоятельствах на бухарскую почву, где вижу на каждом шагу доказательства дружбы Бухары к ее могучему соседу, что я весьма рад случаю познакомиться с ним и выразить ему мою глубокую благодарность за оказываемый мне прием; надеюсь, что наше знакомство этим не ограничится, и, наконец, что с нетерпением буду ожидать дня, когда буду иметь честь представиться его высокостепенству. Молодого бека сопровождало более пятидесяти всадников, все в нарядных, разноцветных халатах.

В кишлаке Ак-Бугае нас поместили в узбекские, весьма уютные и красивые, юрты, устланные коврами, куда, тотчас по нашем прибытии, целым эскадроном слуг, почти на пятидесяти блюдах, был принесен роскошный дастархан [Дастархан — скатерть. Этим словом обыкновенно называется угощение.], состоявший из фруктов, печений, сластей и разных произведений бухарской кухни. После короткого отдыха, так как ожидали моего разрешения, я дал знак к подъему [Меня бухарцы называли калян-заде, т. е. «сын великого сановника», почему и удостоивали самых высоких почестей.].

22го мая день был облачный, что в летнее время в этих странах редко случается; дул сильный ветер, умерявший несколько страшный жар, который мучил нас в продолжение всего путешествия. Опять пришлось превозмогать трудности, перебираясь через горы. Особенно утомил нас проход через ущелье Макрит-Тау [Тау — гора.] (или Капкан-Агач [Т. е. «оторванное дерево».]). Только в узких долинах, оврагах и ущельях виднелись деревья, да склоны некоторых гор были покрыты очень плохо обработанными полями; бо́льшую же часть пейзажа занимали высокие горы, представлявшие из себя груды наваленных камней, всевозможных цветов. Сделав около трех ташей, мы очутились в кишлаке Макрит, расположенном в длинной и узкой долине, окаймленной с двух сторон горами. Нас ждала масса народа (все узбеки); угощения уже были приготовлены — несмотря на их приторность, мы принуждены были к ним приступить, чтобы не обидеть наших гостеприимных хозяев. Здесь на наших глазах разыгралась мелодраматическая сцена, о которой не могу умолчать, так как она весьма рельефно может выставить, на какой низкой ступени нравственного развития стоит бухарский народ. Когда нужны были вспомогательные лошади для втаскивания наших арб на горы, то таковые обыкновенно требовались от жителей. Один узбек, однако, отказался от этой неожиданной повинности; его решили немедленно наказать за такое непослушание. Его заметили сидящим в толпе, которая окружала нашу юрту. Абдуррахман-бек-курчи первый бросился на него и стал жестоким образом бить его ногайкою. Это послужило сигналом: в одну секунду все поднялось на ноги и кинулось на несчастного; даже те, которые за несколько минут сидели рядом и дружески разговаривали с ним. Сильно избитый, узбек был повешен за локти на дереве и провисел в таком отчаянном положении около четверти часа. Но этим не удовольствовались; к нему подошел узбекский аксакал [Аксакал — старшина, почетное лицо; от слов ак — белый, сакал — борода.] и начал его отвязывать, чтобы, как я узнал позже, подвергнуть новым, еще худшим истязаниям. Узбек ждал только благоприятной минуты: когда его развязали, он внезапно, сбросив халат (за который его держали), устремился к довольно высокой ограде, сделал отчаянный скачок через нее и мгновенно скрылся, благодаря своей быстроте, от спешившей за ним погони. После этого любопытно было видеть ярость молодого бека, который должен был сознаться, что жертва избегла его жестокости.

Проехав еще немного по горам, мы наконец оставили их, и нашим глазам представилась великолепная картина: на далекое пространство расстилалась громадная Шахрисябская долина, совершенно оправдывающая свое название — «зеленый город». Вся долина покрыта сплошною массою зелени (сады и поля), на которой темными пятнами обозначались города и кишлаки и светлыми полосками изгибались ручейки и речки. Вдали возвышалась башня Ак-Сарая [Ак-Сарай — дворец в гор. Шааре.], постройка Тамерлановских времен.

II

Одолев еще два таша, мы вечером добрались до Улус-кишлака [Урус-Кишлак. — rus_turk.], где и остановились, за восемь верст от города Китаба, для ночлега в нарочно для нас отведенном доме, с большим садом. Население этого большого кишлака очень приветливо отнеслось к нашему приезду. На следующий день мы должны были въехать в город, так как вечером (от 9 до 10 часов), после намаза хуфтана, последней молитвы, ворота затворяются и в город никого не впускают.

Не обращая никакого внимания на нашу усталость и почти насильно вынудив наше согласие (мы отказывались сперва, но принуждены были согласиться, так как нам внушили, что отказ очень обидит хозяев), после неизбежного дастархана, бухарцы устроили на небольшой эспланаде, под открытым небом, при свете сальных свечей, базем [Увеселение с музыкой и танцами.]. Музыка загремела, несколько мальчиков начали пляску, раздались песни под аккомпанемент дутары [Дутара — двухструнная гитара.]. С трудом удалось нам уговорить прекратить это увеселение и дать нам необходимый отдых.

23го мая, в шесть часов утра, едва мы успели одеться, как явился Абдул-Кадыр предупредить нас, чтобы мы готовились встретить двух посланных от эмира сановников. При этом посланник предложил свои услуги всегда и везде содействовать своими советами: как следует действовать при известных церемониях, чтобы не нарушить местных обычаев. Я не замедлил отблагодарить его за внимание и предупредительность, но к советам его все-таки редко прибегал, и то только для формы, так как хорошо был знаком с бухарскими нравами и обычаями, что приводило бухарцев очень часто в немалый восторг. С великою важностью, облаченные в парчовые халаты, явились эмирские сановники: Джалиль-бий токсаба и Ирпазар-удайчи [Удайчи — придворный чин.]. Приветствовав меня от имени эмира и пожелав всего хорошего (на что я отвечал в том же духе), они предложили мне поехать прямо во дворец, где меня желает встретить владетельный бек Абдул-Гафар-бек-инак.

При большом стечении народа мы поехали многочисленною кавалькадой: курбаши, с палками в руках, чтобы разгонять народ, впереди, Абдул-Кадыр-бий, за ним эмирские посланники, потом я, мои спутники, джигиты, казаки в два ряда и бухарская свита. Пред дворцом стояли сарбазы [Сарбазы — солдаты. Этим именем обозначается регулярная пехота.] (в красных мундирах) и топчи [Артиллеристы.] (в зеленых мундирах), с распущенными знаменами, шпалерами по обеим сторонам дороги. Когда мы показались, музыка заиграла туш и послышалась русская команда «на караул», довольно отчетливо произнесенная. По отдаче чести, мы были впущены во дворец, где вышел навстречу Китабский бек, очень видный и весьма почтенной наружности старик, с большою свитою сановников. Бек приветствовал меня от имени эмира в весьма дружелюбных выражениях; между прочим говорил, как ему приятно принимать сына одного из важных русских сановников. После продолжительного разговора, предметом которого были отношения дружбы и согласия, установившиеся между Россией и Бухарой, был подан дастархан гигантских размеров для меня и для всех меня сопровождавших. Затем были мне подарены лошадь с полною сбруей, халаты и куски материй. Соответствующими по старшинству подарками были также наделены и все мои спутники без исключения. Обычай одаривать при всяком удобном случае очень распространен в Бухаре — отказ считается оскорблением.

Так как эмир должен был скоро приехать в Китаб (как мне сказали, он спешил со мною познакомиться), то мы не могли остановиться во дворце, который сперва нам предназначался, а потому с теми же церемониями, как приехали, были отведены на помещение в частный дом, где и расположились: я со спутниками своими на одном дворе, а Абдул-Кадыр-бий — на другом, соседнем с нашим [Вследствие сильных жаров мы не могли ночевать в комнатах, очень маленьких и низких, почему бо́льшую часть времени проводили на воздухе под навесом или же в палатках.]. О нас заботиться в продолжение всего нашего пребывания в Китабе было поручено Абдуррахман-беку-курчи и Абдузаит-мирахуру (ученый, почтенный старик, всегда дружески к нам относившийся), которые приложили все старания, чтобы предупреждать наши желания и чтобы мы ни в чем не нуждались, и исполнили это самым добросовестным образом.

Едва мы успели переоблачиться в домашний костюм, халаты нам подаренные (что очень понравилось бухарцам), как уже пришли мальчики-танцоры и начался базем: нам совершенно не хотели дать времени вздохнуть и опомниться, только и думали, как бы развлекать нас. Но так как бухарские увеселения не блещут особенным разнообразием и так как всем в Бухаре наслаждаются до пресыщения, то все это скоро обратилось в Демьянову уху.

Утром 24го мая послышалась вдали военная музыка, которую скоро заглушили частые пушечные выстрелы и крики народа (впрочем, вынужденные палками курбашей): это встречали эмира. Вскоре затем явился к нам от властителя Бухары посланный, чтоб узнать о здоровье и пожелать всего хорошего. Посланный между прочим выразился, что эмир был так доволен, узнав о нашем приезде, что тотчас поспешил из Шаара в Китаб и был готов от радости «выскочить из своей рубашки, чтобы нас скорее увидеть». Я ответил, что высоко ценю эту честь и прошу передать его высокостепенству покорнейшую просьбу: ежедневно сообщать мне известия о его здоровье и благополучии, чем премного меня обяжут; кроме того, просил передать мою искреннюю благодарность за оказываемый прием.

В одно время со мною в Китабе находились: посланный от генерала Абрамова (которого бухарцы, однако, не допустили ко мне) и посланник от кабульского владетеля, Шир-Али-хана. Последний сопровождал эмира во всех его путешествиях.

Здесь не лишним считаю сказать несколько слов об отношениях Бухары к Авганистану и к России.

Отношения Бухары или, вернее сказать, эмира Бухарского, к Авганистану и к России часто меняются и вполне зависят от того, какая сторона наиболее угрожает; к той и примыкает Музаффар. Было бы весьма ошибочно полагаться на него: он во всякое время готов превратиться в преданного друга или же в заклятого врага. Такая шаткость в политике естественно вытекает из самого положения дел. Действительно, побывав в Бухаре, легко можно убедиться, на каком непрочном основании зиждется власть эмира и его отношения к соседям. Благодаря своему жестокому и неправильному управлению, Сеид-Музаффару нельзя рассчитывать на сочувствие и преданность своих подданных, что, конечно, заставляет его вечно находиться в опасениях; никогда он не в состоянии отвечать за безопасность своей власти, своих богатств и даже своей жизни. Покуда подданные его будут апатично выносить гнетущий их деспотизм, владычество эмира еще возможно, но он погиб безвозвратно, если только страх рассеется. Не имея твердой почвы под собою в своих владениях, эмир и не думает рассчитывать на поддержку своих соседей. Поэтому ему приходится вечно прибегать к интригам, обману и хитростям, и лавировать между препятствиями и опасностями, которые его окружают. Чье влияние сильнее, к тому склоняются и его симпатии.

Недоброжелательство и неприязненность к нам авганцев давно уже известны. Вероятно, подзадориваемые англичанами, авганцы неуклонно стремятся восстановить против нас эмира Бухарского и побудить его к открытым враждебным действиям. Свои настойчивые требования они подкрепляют разными угрозами; не испытав еще силы русского оружия, они полагаются на храбрость своего войска (впрочем, довольно хорошо организованного, и постоянно пугают эмира тем, что если он откажется к ним присоединиться, то они вторгнутся в его пределы. Бывшие при мне в Бухаре авганцы несколько раз высказывали это мулле Юнусову (ошибочно принимая его за бухарца и не подозревая, что он мой спутник) и прибавляли: «Ваши войска всегда победят русских». Трусливый Музаффар частенько был готов уступить их требованиям и согласиться объявить себя врагом России. Так, еще недавно, во время Хивинской экспедиции, по совету авганцев, эмир хотел наотрез отказать в присылке выступившему в поход нашему отряду необходимых съестных припасов, чем он поставил бы наших воинов в безвыходное положение. Кроме того, он намеревался пропустить чрез свои владения авганские войска, с которыми мог бы сделать нападение на Самарканд. Но проживающий в Бухаре татарин Каратаев и главнейшие купцы бухарские пришли к своему властителю, упросили его оставаться в мире с Россией и указали ему опасность, в какую подобные действия могут вовлечь его самого и все государство. Эти доводы осилили нерешительность эмира, и авганцы возвратились к себе, ничего не добившись.

Каждый год авганское посольство является в Бухару с новыми предложениями и вместе с тем с новыми угрозами. Я застал такое посольство, сопровождавшее эмира во всех его поездках; но и в этот раз авганцам не посчастливилось. Они приехали, как я узнал, снова настаивать на пропуске своих войск чрез бухарские владения, и вместе с тем старались отклонить эмира от блистательных приемов, которые он мне устраивал. Но и эти замыслы не удалась. Музаффар был очень доволен честью, оказанною ему Белым Царем, а потому и решился, как кажется, прямо объявить себя другом России. Вследствие этого авганцы были приняты очень холодно: они не допускались к аудиенциям, содержание и подарки давались им скудные, разъезжать по городам им было запрещено, и масса шпионов следила за каждым их движением.

По-видимому, в настоящее время эмир Бухарский образумился и понял, насколько необходима и полезна ему дружба России, прибегая к которой, он может упрочить свое положение, почему и старается теперь всеми средствами доказать нам свое расположение и преданность. Искренни ли его намерения и будет ли он верен этой политике, трудно решить.

Кушбеги и Каратаев, стоящие во главе русской партии, очень много способствовали к возвращению Музаффара на истинный путь. Большинство бухарского населения дружески расположено к России, даже многие сановники не скрывают своего к нам сочувствия; в этом я лично убедился. Так, начальник войск города Кермине, Кара-Бек-Ишок-Баши, провожая меня, откровенно высказал мне свой образ мыслей: по его мнению, Бухара не может долго продержаться в независимом состоянии и непременно, рано иди поздно, будет присоединена к России; присоединение это будет радостно всем, и под охраною и благодетельным покровительством России бухарцы увидят наконец счастливые дни. То же самое я слышал и от многих других лиц.

Вернусь теперь к своему рассказу. Наконец явился Абдул-Кадыр-бий, только что представившийся [Представление эмиру называется салямом, то есть «идти на поклон».] эмиру, вполне веселый, счастливый и довольный. Страх и опасения его рассеялись; Музаффар-Эддин очень милостиво его принял, всем очень интересовался и выказал большое удовольствие при виде подарков, присланных ему Государем Императором и поднесенных ему посланником.

Начиная с этого дня, к нам один за другим стали являться бухарцы [В том числе много больных за советами.], так что почти каждую минуту кто-нибудь да сидел у нас; многие приходили из любопытства, а отчасти из желания что-нибудь о нас разузнать. В особенности мирза Вахаб, второй секретарь Абдул-Кадыра, которого обязанность была шпионить за нами. Каждое наше слово, каждое движение записывались им и вносились в его ежедневные о нас доклады, подаваемые сперва посланнику, а потом самому владетелю.

Вечером была нам оказана особенная, впрочем, довольно странная, почесть: эмир прислал в полное наше распоряжение, на все время нашего пребывания в Китабе, своих придворных мальчиков-танцоров, главного маскарабаза [Маскарабаз — значит шут, от слова маскара — шутка и баз — игра.], ходжа-джевачи [Джевачи — чин военный, адъютант. Люди этого чина употребляются для разных поручений. На обязанности ходжа-джевачи было сообщать эмиру всевозможные сплетни.] и музыкантов. Устроился базем при свете китайских фонарей, нами привезенных, которые привели в восторг бухарцев.

С этого времени в каждом кишлаке, в каждом городе, где мы только останавливались, ежедневно по вечерам, к несчастию, очень часто и днем, являлись нас развлекать: танцоры, музыканты, маскарабазы, найранбазы [Найранбаз — фокусник, от слов найран — обольщение, хитрость, обман и баз — игра.] и др. Танцы мало разнообразны, они пантомимою стараются изображать любовь, или же танцующие выказывают в прыжках и кружении свою ловкость и быстроту. Иногда они переодеваются женщинами, и так удачно, что их трудно узнать. Маскарабазы представляют смешные сцены, но большею частию неприличного содержания. Музыканты разыгрывают народные песни (иные весьма мелодичны), которые поются со страшными выкрикиваниями; когда же они бьют в бубны, то производят это с сильнейшим, оглушающим шумом (бывало по девяти бубенщиков) [Инструменты бухарские следующие: дутара — двухструнная гитара, ситара — трехструнная, сурнай — флейта, цизак — вроде скрипки, кобыс — скрипка с волосяными струнами, карнай — кларнет, най (камыш) — дудочка, тыбаль — барабан, чирменда — бубен, давыл — маленький барабан, в который обыкновенно бьют ночные сторожа, и пр.]. Принадлежностью всякого базема были курбаши с своими палками, которые сдерживали толпы зевак в почтительном отдалении и соблюдали между ними порядок, беспощадно колотя палками по головам непослушных. Мои старания, чтоб эти увеселения (которые скоро надоели и опротивели) устраивались реже, остались напрасными. Пришлось покориться необходимости и терпеливо, лежа на коврах, испивать чашу до дна. Было же это необходимо потому, что все до мельчайших подробностей доносилось эмиру, которому, как нам объяснили, наш отказ был бы крайне неприятен. Желая чем-нибудь ему угодить и вместе с тем отблагодарить за его гостеприимство, поневоле нужно было терпеть. Кроме того, наши уши сильно страдали от шума, производимого военною музыкою, которая ежедневно, в присутствии эмира, соблюдая известные церемонии, разыгрывала зарю во время намаза дигара [Всех намазов пять: утренний на заре, в полдень, за час заката солнца — дигар, после заката солнца и по наступлении вечерних сумерек.].

III

25го мая мы отправились в мундирах представляться эмиру. Еще по выезде из Самарканда Абдул-Кадыр приставал ко мне и даже требовал, чтоб я ему отдал для передачи эмиру письмо, которое я вез от генерала Колпаковского; но я ему отказывал наотрез (потому что письмо это могло служить мне рекомендацией). Теперь же, пред отъездом во дворец, он возобновил свои просьбы и старался всевозможными хитростями выманить у меня письмо. Я ему опять объявил, что сам передам его. Тогда он сказал, что у них в обычае передать эмиру письма и прошения чрез посредствующее лицо, что я, отказав ему в просьбе, нарушу этот обычай. Видя бесполезность дальнейшего спора в вопросе, не представлявшем особенной важности, я предложил Абдул-Кадыру следующий компромисс, на который он согласился: когда будет время отдавать письмо, то я при эмире передам его Абдул-Кадыру с просьбою отдать его Сеид-Музаффару. Вероятно, посланник хотел особенно прислужиться своему властителю.

Наш переезд ко дворцу совершился с теми же церемониями, как и при въезде в город, разница была только в численности участвовавших: теперь было гораздо более как сопровождавших нас, так и солдат, расставленных шпалерами [У входа во дворец стояли две пушки, а рядом с ними тарантасы и кареты, видно, для большего парада.]. Вход во дворец был совершенно заставлен придворными и различным чиновным людом. Все ходило с трепетом на цыпочках и говорило шепотом. После длинных переговоров, после частого беганья Абдул-Кадыра к эмиру и обратно, нам было наконец объявлено, что его высокостепенство желает нас видеть. Меня было подхватили два удайчи под руки, чтобы вести в парадные апартаменты, но я отказался от их помощи, сказав, что могу идти один; для соблюдения же церемониала им осталось только показывать вид, будто они меня поддерживают. Зато мои спутники, гг. Вилькинс и Чапышев, были почти внесены. Абдул-Кадыр пошел с нами, чтобы представить нас.

Сеид-Музаффар-Эддин принял нас в очень большой и высокой комнате; деревянный потолок ее был раскрашен разнообразными пестрыми узорами; стены было крыты довольно изящною лепною работой, со врезанными в них шкафиками (без дверец, впрочем) всевозможных величин и размеров; но лучшим украшением комнаты были отличные ковры, сплошь покрывавшие пол. Еще далеко на лестнице, откуда едва можно было видеть его высокостепенство, нам подшепнули сделать поклон, который мы и исполнили по-европейски. Сопровождавшие нас Абдул-Кадыр и удайчи, прижимая руки к животу, начали совершать частые пригинания и приседания (трудно найти подходящее слово для выражения их поклонов: они как-то особенно сгибались пополам). Затем нас повел уже один Абдул-Кадыр, не прекращая приседаний. У двери в залу, где сидел эмир, мы сделали другой поклон и, наконец, третий, пред самым его высокостепенством. Тогда посланник исчез. Пожав нам всем троим руки по старшинству, Музаффар знаком руки пригласил нас сесть. Не видя вокруг себя ни одного седалища, мы принуждены были опуститься на ковер и сесть по-бухарски, то есть поджав ноги под себя. Первыми минутами, которые мы провели в молчании, я воспользовался, чтобы подробно рассмотреть властителя Бухары, главу мусульманства в Средней Азии. Небольшого роста, чрезмерно толстый, он сидел в простом шелковом халате, без особых признаков величия, на шелковых подушках. Несмотря на начерненные волосы, бороду и брови, несмотря на раскрашенные глаза и щеки, все в нем обличало человека, истощившего силы свои на плотские удовольствия. Может быть, когда-то и очень красивый, он теперь (ему 56 лет) имел вид весьма неприятный. Медленно и очень тихим голосом (он задыхался от тучности), он приветствовал меня с благополучным приездом, прибавив, что до моего отъезда я могу считать себя как дома в его владениях, ездить куда хочу и видеть что только пожелаю. Потом он осведомился о здоровье и благополучии Государя Императора, всего Императорского Дома, начальника Туркестанского края, генерала Колпаковского и вообще всех высших русских сановников. На это я ответил приблизительно следующее: «Высокостепенный эмир! Господин начальник края и генерал Колпаковский поручили мне передать вам их искренние поздравления с оказанною вашему посольству Государем Императором честью и искренние пожелания всякого благополучия, а также выразить чувства дружбы и приязни, которые они питают к вам. К этому я осмеливаюсь присоединить и свои пожелания и поздравления. Осчастливленным считаю себя данным мне поручением, так как это дало мне случай удостоиться большой чести быть представленным вашему высокостепенству. По въезде моем в бухарские владения счастье и радость меня не покидали, повсюду видел я радушный прием и на деле мог убедиться в крепости союза и дружбы между Россией и Бухарой. Каждый благомыслящий человек должен молить Бога, чтобы всегда так продолжалось. Благодарю ваше высокостепенство за гостеприимство и почести, оказываемые мне вашими подданными. Еще долгом своим считаю вам выразить, как я благодарен почтенному Китабскому беку, его сыну и другим за их старания обратить мое пребывание в бухарских владениях в целый ряд праздников. Все это за непременную обязанность почту сообщить пославшим меня и моему начальству в Петербурге. Наверное эти вести всех порадуют и еще более послужат к укреплению дружелюбных отношений двух соседних государств».

Моя речь ему понравилась и успокоила его. Поблагодарив меня, он начал уверять в дружбе, которую питает к России. Затем говорил г. Вилькинс, что очень удивило эмира, так как в Бухаре не принято, чтобы младший говорил при старшем, не испросив у последнего на то разрешения. Повторив поздравления, мой спутник выразил просьбу о содействии ему для изучения шелководства, как оно производится в Бухаре, на что и получил полное разрешение [Г. Вилькинс состоит при школе шелководства, которую Министерство государственных имуществ учредило в Ташкенте с целью распространения правильного шелководства и разведения здоровых шелковичных червей в Туркестанском крае.].

Когда эмир сделал знак, что кончает аудиенцию, я передал ему письмо от генерала Колпаковского через посредство Абдула-Кадыра, который вдруг, точно вырос из-под земли, явился пред нами. После нового пожатия рук и новых троекратных поклонов, мы вышли, отступая лицом к Музаффару. Нас тотчас окружила толпа царедворцев и осыпала поздравлениями с милостивым приемом.

Все мои джигиты и казаки также были представлены эмиру, только с тою разницею, что они свой поклон совершили на лестнице, дальше их не пустили, и приветствие за них прокричали удайчи по установленной форме [«Худа Хазрети амирни Музаффар мансур кылсун». То есть «да сделает Бог эмира могущественным, победоносным». В этой фразе есть своего рода комизм: музаффар значит побежденный. Не зная хорошо арабского языка, бухарцы думают, что слово значит победоносный.].

Потом всех нас оделили халатами и кусками шелковых материй, а мне и гг. Вилькинсу и Чапышеву были подведены лошади под парчовыми попонами и с бирюзовыми сбруями. (Мне были подарены две лошади, халат с плеч эмира и его собственный пояс). Когда стали от нас требовать, чтобы мы надели халаты и в них отправились по городу, как прежде ошибочно делали все русские, ездившие в Бухару, то я решительно отказался это исполнить и согласился только на одну уступку. Объяснив бухарцам, что на свой мундир не имею права надевать другой (у бухарцев халат имеет значение мундира), я только накинул халат и, пройдя немного по двору, у выхода немедленно снял его. Мои спутники сделали то же.

Дома опять целый эскадрон махремов [Махрем — слуга приближенный. Махрембаши — начальник прислуги.] принес нам обильный дастархан, только уже с кухни Музаффара — одна из самых больших почестей.

С этого дня Абдул-Кадыр по нескольку раз в день стал ходить к эмиру. Потом я узнал следующее: он попал в милость к своему владетелю, приобрел большое влияние на все дела, словом, сделался временщиком, убедив своего повелителя, что он необходимый в управлении государством человек. Начав козни против всех, кто только старался ближе сойтись с эмиром (это отозвалось и на нас впоследствии), он сумел отстранить всех влиятельных людей и действовал вообще так, что редко кому удавалось помимо его добраться до Сеид-Музаффара.

Не стану распространяться об увеселениях, которые были каждый день те же, и вообще о нашем препровождении времени, не блиставшем особым разнообразием; во избежание повторений, упомяну только об отдельных случаях, которыми иногда нарушалось однообразие нашей жизни.

Каждый день стали приходить разные подозрительные лица, оказавшиеся потом шпионами, но так как я всегда держался настороже, то им было невозможно узнать что-нибудь.

Утром 26го мая нас разбудил страшный шум — это была военная музыка; проходили полки сарбазов и пред нашим домом отдавали нам военные почести [Эта церемония происходила впоследствии каждый день.]. Войска (около двух тысяч человек) шли на поклон к эмиру мимо нас, и мне удалось таким образом подробно рассмотреть бухарских сарбазов (о них буду говорить после). В этот день г. Вилькинс поехал делать наблюдения над производством шелка и выводкою червей, а я в сопровождении казаков и двух курбашей отправился осматривать город. Высокая, большая стена, с многочисленными башнями по углам, окаймляет город Китаб. Другая стена, в центре города, окружает дворец владетельного бека. Сам по себе город не велик и не имеет почти никаких исторических памятников. Посередине его находится небольшой базар. Долина пред городом покрыта многочисленными кишлаками, садами и полями (рисовые преобладают [Рисовые поля долго бывают совершенно затоплены водою, отчего распространяется сырость, причиняющая трудноизлечимые лихорадки.]). Эту долину пересекают с одной стороны река Ак-Дарья [Ак — белая, Дарья — река.], с другой — Китаб-Дарья. Во время прогулки я посетил бухарский лагерь, имевший весьма плачевный вид. Солдаты с готовностью отдавали мне честь. Хотя сопровождавшим меня курбашам и было поручено строго следить за мною, однако они очень любезно отвечали на все мои расспросы.

28го мая бухарцы начали меня допрашивать, когда я намерен двинуться дальше. Этот вопрос они повторяли почти до последней минуты моего отъезда и постоянно получали один и тот же ответ: «Когда угодно будет его высокостепенству». Все это было делом Абдуд-Кадыра, который старался скорее отправить нас дальше, чтоб отнять всякую возможность иметь свидания с эмиром. И в то же время этот ловкий бухарец уверял меня, что если бы не служба, он все время проводил бы с нами для исполнения наших малейших желаний.

В Бухаре всякое дело совершается медленно, после длинных переговоров, с подходами и хитростями. Все друг от друга скрывают, все друг друга боятся, друг за другом шпионят; поэтому в барышах только умеющие интриговать, им и покровительствует эмир; истинно же хорошие люди всегда находятся в тени, или пользуются тайною славою и уважением, или же невинно погибают жертвою наветов злых завистников.

30го мая по всему городу раздались пронзительные и нестройные крики азанчей [Азанчи — духовные лица, созывающие магометан на молитву. Их также называют муэцзинами.], созывавших правоверных к совершению намаза-джума. Намаз-джума исполняется каждую пятницу (как мне сказали, в память въезда Магомета в Медину). При громадном стечении народа, в присутствии всех войск, эмир со всеми своими сановниками совершил этот намаз, после которого пропустил мимо себя все полки церемониальным маршем, что представило весьма любопытное и комическое зрелище. Неловко, не в ногу, неровными рядами, каждый держа свое ружье по собственному усмотрению, под оглушительные звуки какого-то странного бухарского марша, прошли жалкие сарбазы, скорее походившие на толпу шутов, очень мало походившие на военных. Смотря на войско бухарское и на его вооружение, легко убеждаешься в справедливости слов Каратаева, который советовал эмиру распустить войска и оставить при себе для забавы только два-три батальона, так как бухарские воины не могут принести никакой пользы, а требуют больших издержек. Слова эти совершенно справедливы: не говоря уже про отсутствие дисциплины, солдаты не имеют ни одного из тех качеств, которые требуются от военных; между тем содержание их ложится тяжелым налогом на народ. Регулярной кавалерии нет, иррегулярная же собирается только во время войны. Артиллерия есть, но ее намерены уничтожить по негодности. Пушки теперь плавятся и понемногу обращаются в монеты, так что уже с трудом можно насчитать в Бухаре каких-нибудь сто орудий. Настоящее войско составляет только пехота, сарбазы, которая почти вся набрана из персиян-невольников (их более десяти тысяч человек в войсках). Простые солдаты одеты в красные и синие куртки, офицеры в кафтаны и в халаты. Вооружение весьма разнообразное и в самом жалком положении: кремневые ружья без кремней, ударные без курков, другие же такие, что при первом выстреле разрываются.

Если есть полки и в них какой-то намек на порядок и дисциплину, если есть полковая музыка, команда по-русски, если, наконец, солдаты бухарские хотя несколько похожи на воинов, то всем этим Бухара обязана сибирскому казаку, Алексею Яковлеву. Попав по своей оплошности в неволю к бухарцам, этот казак употребил первые усилия свои на то, чтоб освободиться от рабства: объявил эмиру, что нисколько не намерен бежать, и что если только примут его услуги по устройству войск, то он сделает все, чтобы быть полезным. Сеид-Музаффар согласился на его предложение, переименовал его в Османа, и вскоре, убедившись в искренности его намерений, поручил ему начальство над своею армией, возведя его в достоинство бека. Осман-бек немедленно принялся за нововведения. Он научил бухарцев делать порядочный порох, лить пушки, хотя и плохие, исправлять ружья, образовал полки, которые одел в одинаковые мундиры, ввел русскую команду и полковую музыку. Кончил же Осман, как и многие другие, насильственною смертью. Нашлись завистники, которые повели против него интригу, к фальшивому документу (письму, в котором он будто подговаривал против эмира) приложили его печать; эмир поверил, и Осман был задушен.

Войско бухарское не опасно; когда оно идет на войну, то обыкновенно еще до приближения неприятеля расстреливаются все патроны (на каждого солдата выдается по тридцати штук) с целью устрашить врага, так что, когда неприятель в виду, им уже нечем стрелять. Если первый напор неудачен, то немедленно все поворачивают спину и бегут; только наемные афганцы умеют стойко умирать и сражаются довольно храбро. Чтобы разбежавшееся войско собрать, употребляют очень оригинальный способ: всякому прибежавшему к месту сбора невредимым и не раненым дарят халат (иначе невозможно собрать храброе воинство). Раненые же ничего не получают — им ставят в вину, зачем допустили себя ранить. Поражение обыкновенно стоит жизни главнокомандующему: непременно заподозрят в измене и без суда казнят.

IV

Утомленные выжидательным положением (нас все держали в неизвестности насчет отъезда), 2го июня мы с удовольствием услышали от Абдул-Кадыра известие, что через полтора часа непременно должны выехать из Китаба, чтобы не задержать эмира, который вскоре за нами желает последовать в Шаар. Наскоро приготовились к путешествию и одарив халатами и другими подарками всех лиц, которые были к нам приставлены, мы оставили Китаб.

Расстояние между двумя главнейшими городами Шахросябзской долины немного более одного таша. Дорога идет мимо многочисленных кишлаков, по хорошо обработанной местности. На полдороге нас встретили: племянник Шаарского бека, Саттар-Кули-мирахур, начальник полиции, Мурад-хан-джевачи и ясаул-баши [Ясаул-баши — помощник батальонного командира. Ясаул — капрал, баши —начальник.] Муким, с большою свитою. С ними мы и поменялись обычными любезностями. У ворот городских нас встретил караул. Въехав на большую площадь, окружавшую цитадель, мы увидали толпы народа, смотревшего на нас точно на зверей. У входа в цитадель расставленные в две шеренги сарбазы при двух знаменах и артиллеристы при четырех пушках под звуки музыки отдали нам честь. В воротах дворца мы были встречены начальником войск, Девлет-бием [Бий — князь, судья, господин, генерал. У киргизов — судья.], а на дворе дворца вышел к нам престарелый (80ти лет) бек, высший сановник, родственник эмира по деду, Абдул-Карим-диван-беги [Диван-беги — чин гражданский, начальник совета, дивана. Это название дается также лицу, заведующему какими-нибудь хозяйственными делами.]. Нас ввели в большие залы Ак-Сарая [Одна сторона Ак-Сарая имеет 60 аршин вышины, другая 65 аршин.], постройка знаменитого Тимура. Старик бек приветствовал меня довольно странною речью. После обычных любезностей он сказал: «Знатные люди легко друг друга понимают и всегда друг другу сочувствуют, а потому, как высший бухарский сановник, я весьма счастлив познакомиться и подружиться с сыном известного русского визиря». Заметив слабость старика, я ему ответил, что раньше еще слышал о его знатности, горел нетерпением увидеть великого сановника, и что теперь исполнение моего желания представиться ему наполнило мое сердце счастливым и радостным спокойствием. Лесть моя понравилась беку и побудила его удвоить старания, чтобы перещеголять в гостеприимстве бека Китабского (дастархан и подарки были в бо́льших размерах).

В Шааре мы были поручены попечениям близкого родственника владетельного бека, Абду-Захид-мирахура, дом которого и был отдан в полное наше распоряжение. В этот же день мы поспешили осмотреть дворец. Ак-Сарай, хотя в некоторых местах уже разрушившийся от времени, представляет, во всяком случае, замечательный исторический памятник. Такие величественные постройки ныне не воздвигаются более в Средней Азии. Высота стен и башен, разнообразие и красота эмальированных на стенах узоров [Узоры составлены из вделанных в стены разноцветных изразцов. Несмотря на время, цвета великолепно сохранились. Мозаика эта невольно поражает своею оригинальностью и изяществом. Кроме этих узоров, стены покрыты арабскими надписями, большею частью синего, черного и белого цвета.], прочность и долговечность древней мавританской архитектуры служат неопровержимыми доказательствами прежнего процветания и богатства Средней Азии. Город Шаар был родиной Тимура. Здесь он однажды на кок-буре [Кок-буре — очень опасная скачка, на которой всадники стараются вырвать друг у друга козла. Победитель всегда пользуется особым почетом и известностью, как лихой наездник.] сломал себе ногу, вследствие чего и был прозван Тимур-ленгом или Тимур-аксаком, то есть хромым. Об одной башне Ак-Сарая сложилось следующее предание, которое обыкновенно приводится туземцами в доказательство, как преданы были этому эмиру его подданные и как они его любили. «Тимур очень любил сидеть на вершине этой башни и любоваться великолепным видом на город и его окрестности; однажды, когда он там сидел, ему было подано прошение. Ветер вырвал из его рук бумагу, которая и упала у подножия башни. Тимур выразил желание, чтобы прошение тотчас же было поднято: в ту же минуту сорок приближенных к нему людей бросились с вершины башни и все до одного погибли. Пораженный этим несчастием, Тимур оставил башню и более уже не посещал ее».

Зго июня пушечные выстрелы возвестили о приезде Сеид-Музаффар-Эддина.

В сопровождении многочисленной свиты, мы осматривали город, который имеет много интересного. Из особенно замечательных зданий, кроме Ак-Сарая, можно указать несколько мечетей, гробниц святых, большой крытый, с каменными сводами базар, несколько медрессе [Медрессе — училище.] и, наконец, большую крепость, считающуюся одною из самых неприступных в Бухаре.

В Шааре особенно резко обозначались происки Абдул-Кадыра, желавшего нас удалить от эмира. Между прочим многими доброжелателями (в числе которых находился мирза-урак [Мирза-Урак (второй секретарь посланника), как человек умный, честный, прямой и хорошо образованный (насколько может быть только образован азиатец), резко отличается от своих соотечественников. Он мог бы принести большую пользу Бухаре, но к несчастию эмир не любит правдивые речи, почему и держит его в загоне.]) было мне сообщено, что еще в Китабе посланник старался убедить своего повелителя, чтобы нам не устраивали торжественных встреч и вообще принимали как можно проще. Он говорил эмиру, что мы какие-то проходимцы, не пользующиеся никаким значением, потому и следовало бы обращаться с нами построже. Узнав об этом заговоре, я попросил муллу Юнусова переговорить тайно с мирзою ураком и, под видом дружбы и преданности, выставить ему, что я не гонюсь за подарками и торжественными приемами и приехал только для исполнения данного поручения, что сам я не большого чина, не хочу выставлять себя в лживом свете и очень хорошо понимаю, что в лице моем чествуется мой отец, и, наконец, что если со мною будут дурно обходиться и выкажется неприязнь как ко мне, так и вообще к русским, то это может повлечь за собою дурные последствия, которые обрушатся не на меня, а на тех, кто будет идти против меня, так как я русский чиновник, удостоившийся доверия своего начальства; вряд ли положение дел может улучшиться, если я, за зло, мне сделанное, также буду отплачивать злом; по моему мнению, им гораздо лучше будет, если они откажутся от своих напрасных угроз и интриг и останутся со мною в дружеских отношениях. Я был уверен, что урак передаст эти слова по принадлежности; так и случилось. На другой же день Абдул-Кадыр пришел ко мне с новыми изъявлениями дружбы и преданности. Ему, видимо, было неловко.

Здесь так же, как и в Китабе, нас постарались окружить многочисленными шпионами, усилия которых разведать что-нибудь остались по-прежнему тщетными. Особенно интриговали бухарцев частые разъезды джигитов с письмами от меня в Самарканд и обратно. Однако как ни велико было их любопытство, вскрыть письма они побоялись.

Утром 6го июня какой-то несчастный старик в рубищах, прорвавшись сквозь толпу приставленных ко мне прислужников, вбежал ко мне в палатку и стал просить о защите. Он оказался узбеком и жаловался на то, что две его дочери, несмотря на опубликованное запрещение продавать невольников, были насильно схвачены и проданы одному богатому бухарцу, который, не обращая внимания на решение кадиев и приказ эмира, ни за что не хотел возвратить им свободу. Я не счел себя вправе вмешиваться в дела внутреннего управления, почему отклонил от себя решение этого вопроса и поспешил выпроводить старика, посоветовав ему прямо обратиться к эмиру.

10го июня мы почти весь день провели в саду племянника владетельного бека, Аллаяр-бека-токсабы, который, чтобы нам угодить, сделал все, что только было в его силах. Пришлось опять насладиться до пресыщения музыкой, пением, танцами и угощениями. Это пиршество, однако, едва не было причиной очень трагических событий. Вернувшись домой, я сильно расхворался (захватил шахрисябзскую лихорадку) и слег в постель. Болезнь моя встревожила всех, и когда весть о ней достигла до эмира, то последний так перепугался, — ему тотчас пришла на мысль отрава, — что объявил: если мне не будет лучше и если со мною случится какое-нибудь несчастие, то все приставленные ко мне лица, обязанность которых была следить за моею безопасностью, будут подвергнуты строжайшему наказанию, первому эта участь угрожала угощавшему нас Аллаяр-беку.

Утром на следующий день (11го июня) приехали узнать о моем здоровье от имени эмира Дурбин-бий [Младший советник и вместе с тем младший казначей эмира.] и владетельный бек. Кроме того, каждые четверть часа хозяин дома, где мы жили, и Абдул-Кадыр осведомлялись о том же. Очень было заметно, как у всех отлегло от сердца и как все разом повеселели, когда мне сделалось лучше и я поехал кататься по городу.

13го июня пришел Абдул-Кадыр и объявил, что Музаффар-Эддин желает принять нас на следующий день, а в доказательство своего дружеского к нам расположения присылает подарки. Лица, которым удалось часто видеть эмира и которые имели у него несколько аудиенций, пользуются в Бухаре большим значением и приобретают особенные преимущества. Для меня это было важно, так как могло быть значительным облегчением в деле собирания разных сведений, давая доступ ко многим источникам, которые при других обстоятельствах наверно были бы закрыты для меня. Однако мое желание ближе сойтись с эмиром постоянно встречало противодействие со стороны Абдул-Кадыра, ревнивого к своему влиянию, приобретенному с большими опасностями и трудом. Борьба эта длилась во время моего пребывания в бухарских владениях. С самого приезда в Шаар, я просил передать его высокостепенству, что с нетерпением ожидаю удобного случая, чтобы еще раз повидаться с ним. Мне обещали, и в то же время откладывали мое второе представление в долгий ящик. Наконец 13го июня, как я уже сказал, меня известили о назначенной на следующий день аудиенции.

В день представления (14го июня) в девять часов утра, одетые в мундиры, мы ждали, как было условлено, Абдул-Кадара, чтобы с ним отправиться во дворец. Но посланник не являлся. Затянутые в мундиры, мы должны были прождать до трех часов, испытывая немалые мучения от удушливого жара. Несколько раз я посылал сказать бию, что мы ждем его с великим нетерпением и, когда он явился наконец, дал ему понять всю неловкость и все неприличие его обращения с нами. Сильно сконфуженный, он чувствовал свою ошибку и в бессвязных выражениях всю вину сваливал на эмира, который, будто, утомившись после тяжелых трудов, отдыхал и никого не впускал к себе; конечно, все это оказалось выдумкой.

Представление обошлось с обычными церемониями. Когда я поблагодарил эмира за подарки и за расположение к нам и выразил ему, как я рад его видеть в вожделенном здравии, — он ответил, что весьма доволен нашим пребыванием в его владениях, постарается чаще видеться со мною, для чего и сократит свое пребывание в Шааре и поспешит в Бухару, где будет в состоянии еще несколько раз принять меня.

15го июня Абдул-Кадыр пришел нам объявить, что если мы согласны, то можем выехать из Шаара около шести часов пополудни, так как эмир вскоре за нами последует, и что ему дозволено нас сопровождать до столицы ханства. По его сияющему виду, богатому шелковому халату, почетному кинжалу, видневшемуся из-за шалевого кушака, и по берату [Берат — эмирская грамота.], который был воткнут в великолепную чалму, мы могли заметить, что он удостоился новой милости от своего повелителя, с чем и поспешили его поздравить. Музаффар-Эддин за удачную его поездку в С.-Петербург произвел его в датхи [Датха — военный чин вроде нашего генерал-майора.]. Не имея никакого дела в Шааре, я принял с удовольствием его предложение, и в этот же день, когда жар начал спадать, мы снова пустились в дальнейшее странствование.

V

Одарив многих подарками и распростившись в Урта-Кургане (четыре версты от Шаара) с гостеприимными шахрисябцами, мы направились к городу Чиракчи, отстоящему от Шаара на четырнадцать верст. Дорога все время пролегает по берегу реки Кашка-Дарья, по ровной местности, не отличающейся живописностью. Пред городом мы были встречены старшим сыном китабского владетеля с многочисленною толпою всадников. Произошел, по прежним примерам, размен подарков.

Город Чиракчи стоит на возвышенности, на берегу Кашка-Дарьи. Хотя не очень большой, он занимает хорошее стратегическое положение и представляет из себя довольно твердый оплот против всяких нападений.

На следующей день, в сильнейший жар, проехав двенадцать верст, мы остановились для отдыха в Чим-Кургане, месте весьма непривлекательном [На этом месте всегда останавливается эмир во время своих путешествий.], оправдывающем свое название (чим-курган значит холм, покрытый дерном, впрочем, дерна не было видно ни малейших следов). Даже узбекские юрты не были в состоянии достаточно скрыть нас от удушающей жары. Отъехав три таша, мы достигли Чима, когда-то сильной крепости, теперь же незначительного кишлака. В два часа ночи опять были в дороге и, сделав еще несколько ташей, прибыли в город Карши.

Пред городом нас выехали приветствовать лица, приставленные эмиром в качестве менторов к его сыну, Каршинскому беку, Сеид-Акрам-хану.

Карши один из древнейших — если не самый древний — городов бухарских владений. Вмещая в себе многочисленное население, он растянулся на громадное пространство, имеет довольно высокие здания [В Средней Азии только в старинных городах можно увидеть высокие дома.] и обширный, крытый, со сводами, базар. Это самый богатый и значительный центр Бухары. Нас поместили в доме, называемом посольским, потому что он предназначен для приезжающих почетных иностранцев.

Здесь ко мне подошел посланный от генерала Абрамова татарин и начал просить моей защиты от притеснений бухарских властей. Ему было поручено начальником Заравшанского округа отыскать трех дочерей одной самаркандской жительницы, которые были тайно увезены в Бухару и проданы в неволю. Нечаянно проговорившись, он навлек на себя подозрение бухарцев, которые его продержали пятьдесят шесть дней в Карши в заключении и обращались с ним весьма дурно, несмотря на то, что он объявил себя русским джигитом. Чтоб его освободить от притеснений, я старался убедить Абдул-Кадыра в неблаговидности поступка бухарских властей. После долгих усилий, мои настояния имели наконец успех, и он был отправлен обратно в Самарканд с приличными подарками.

18го июня мы представлялись владетельному беку, который вовсе не был красноречив и ограничился только обычными приветствиями, и то подсказанными Абдул-Кадыром. Сеид-Акрам-хан, третий сын эмира, хотя еще весьма юный (восемнадцати лет), уже носил признаки бухарской испорченности. Его истомленный вид, болезненная бледность, бессвязные речи ясно свидетельствовали о недостатке всякого нравственного и умственного развития. Он произвел на нас очень грустное и тяжелое впечатление. Кроме того, видно, что он запуган своими советниками, управляющими бекством его именем.

19го июня мы оставили Карши, переехали по каменному мосту Кашка-Дарью и с большим трудом, по очень скверной дороге, постоянно переправляясь через глубокие и широкие арыки, добрались до Корсана, большого кишлака, известного своим базаром. Корсан был когда-то цветущим городом, от которого осталась только развалившаяся крепость.

На следующий день, одолев четыре таша, мы остановились в кишлаке Ходжа-Мубарек — также древний город, о чем свидетельствуют большие развалины. Отсюда Кашка-Дарья направляется на юг и теряется в песках. По дороге очень много сардоба, крытых колодцев, построенных еще знаменитым эмиром Абдулла-ханом, очень заботившимся облегчить путешествия чрез бесконечные песчаные пространства, занимающие всю середину бухарских владений.

Ходжа-Мубарек расположен на краю громадной Каршинской степи, в которую мы и въехали 21го июня. Оставив за собою три таша, мы сделали привал у большого колодца Чули-Какыра [Чули — степь.].

При степных колодцах построены сараи, весьма удобные для остановок и представляющие хорошее убежище от часто дующих степных вихрей. Не раз приходилось с благодарностью вспоминать об Абдулла-хане. Без этих построек было бы невозможно переезжать степи, где путешественник легко может сбиться с дороги или же быть занесенным песком.

Бесконечно в даль тянутся многочисленные песчаные холмы, по благоусмотрению ветра меняющие свои места. Кое-где виднеются мелкие колючие кустарники. Редко встречаются путники; трудно найти дорогу в этих степях; это возможно только привычному глазу, местами иногда торчащие из-под песка скелеты указывают ее направление. В иных местах попадается и твердый грунт, образующийся от многочисленных солончаков, сухих летом и топких осенью.

На один таш от Какыра отстоит другой большой сардоба, Бузачи [Назван этот сардоба так, потому что разбойники, в нем жившие, опивались бузой. Буза — одуряющий напиток, делаемый из риса и проса.], где в прежние времена был притон разбойников. После отдыха, в двенадцать часов ночи мы пустились далее по глубокому песку, перемешанному со множеством каменьев, которые представляли большие затруднения нашим утомленным лошадям. Несмотря на эти препятствия, мы употребили менее четырех часов на проезд четырех с половиною ташей; почти все время приходилось ехать рысью, чтобы не отстать от посланника, который опережал всех на своем великолепном иноходце. Наконец после долгих усилий мы оставили мрачную степь с ее горячим ветром и жгучим песком и ступили на более привлекательную почву. Въехав на небольшую каменистую гору, мы немного остановились, чтобы полюбоваться великолепною картиной, разом раскинувшеюся пред нами. Большое озеро тянулось направо и ярко отражало первые лучи восходящего солнца. Весело было смотреть на разноцветную зелень многочисленных полей и садов. А вдали, окруженные тенистыми деревьями, возвышались башни, мечети, медрессе и дворцы. Это была знаменитая Бухара — цель нашего путешествия. Особенно для нас это зрелище было отрадно после безотрадной степи, которую мы только что покинули.

VI

Чтобы приготовиться к торжественному въезду в Бухару, мы должны были сперва остановиться в маленьком кишлаке. Здесь мы познакомились с выехавшими к нам навстречу тремя сыновьями Абдул-Кадыра. Последний таш мы, окруженные многочисленными всадниками, сделали медленным шагом, строго соблюдая бухарский церемониал. Наконец мы могли отдохнуть от долгого путешествия, и потому с немалым удовольствием слезли с лошадей и вошли в один из летних загородных эмирских дворцов, отведенный нам на все время нашего пребывания в Бухаре.

Загородный дворец этот называется Тальчой [Тальча — значит «зеленый холм».]. Его многочисленные и разнообразные балконы, галереи, маленькие окна, украшенные резьбой, большое количество двориков очень напоминают наши старинные боярские терема. В комнатах нет мебели, но зато богатые ковры и мягкие шелковые и бархатные подушки ее вполне заменяют. Очень изящная лепная работа на стенах и разноцветные узоры на потолках придают комнатам весьма оригинальный и веселый вид. Довольно большой сад, распланированный на европейский образец, представляет приятное убежище от жары. В середине его пруд, очень чисто содержимый, распространяет благодетельную свежесть. У самого пруда была раскинута для нас роскошная палатка, принадлежавшая эмиру.

23го июня, в девять часов утра, состоялось при торжественной обстановке наше представление кушбеги (первому министру) Мухаммед-бию-инаку [Кушбеги и его сын родом персияне, были рабами. Оба возвысились, женившись на отставных женах эмира.]. Очень представительный по наружности, бухарский визирь с первого же знакомства приобрел нашу симпатию своею разговорчивостью и веселостью. Принимая нас с неподдельным радушием, он из кожи лез, чтобы нам угодить [Особенно это высказалось в подарках, нам поднесенных.]. Наверно, в разговоре с нами он дал бы волю откровенности, если бы не присутствие его сына и Абдул-Кадыра, которые, видимо, его стесняли и пугали. Поблагодарив его за гостеприимство и получив позволение беспрепятственно разъезжать по городу, мы распростились. При этом он просил извинить его, если ему не удастся до возвращения эмира приехать ко мне с визитом, так как в качестве временного коменданта города Бухары он не имеет права выезжать далее городских ворот, но что непременно это исполнит, как только представится возможность. Я поблагодарил его за намерение и сказал, что все-таки не теряю надежду увидеть его у себя.

В этот же день меня посетили доверенные наших купцов: Дюкова — Александр Агеев и Коншина — Феодор Козин. Третий, Мухамед-Джан — доверенный Веснина, был в отсутствии, я его увидел после. Как от них, так и от других лиц мне удалось собрать о торговле в Бухаре некоторые сведения, которые считаю полезным поместить здесь.

Так как торговля составляет одну из доходнейших статей для эмира, то на нее и обращено особенное его внимание. Чтобы купцы не могли увернуться от платежа установленной пошлины, существуют многочисленные зякетчи с целым штатом помощников. Главный надзор поручен главному зякетчию — это место теперь занимает сын кушбеги, который в то же время исполняет должность казначея эмира. Кроме того, для ведения торговых дел и для наблюдения за правильностью торговли имеются торговые аксакалы [Старший торговый аксакал постоянно живет в Бухаре. Теперь эту должность занимает весьма почтенный человек — Мирза-Ша-аксакал, пользующийся большим влиянием.]. Хотя за сбором торговой пошлины весьма зорко следят, однако иные торговцы умудряются ускользнуть от ее уплаты. Приведу следующий пример: бухарцы, ввозя в наши пределы товары, получают зякетные квитанции в удостоверение того, что товарная пошлина уплачена. Эти квитанции секретно передаются или перепродаются в другие руки, и таким образом могут служить нескольким лицам (тождественность лица весьма трудно проверить в Средней Азии), которые, пользуясь этим, провозят свои товары бесплатно. Чтобы труднее было узнать истину, бухарцы стараются брать квитанции из городов более отдаленных от границы, например из Джизака, Ходжента и др. Обманывая наших чиновников, бухарцы таким же способом вводят в обман и своих.

Привозимые товары складываются в нарочно для того устроенные караван-сараи [В Бухаре таких сараев 155.]. Сараи эти отдаются в пользование арендаторам, вследствие чего купцы принуждены платить, кроме обыкновенного (2½%) зякета, еще за помещение товаров в сараях. Последняя плата не определена точно и вполне зависит от произвола арендаторов, надзор за которыми весьма слаб.

Во время моего пребывания в Бухаре, цены на некоторые бухарские товары были следующие:

Бумага хлопчатая от 7 до 9½ тенег (теньга — серебряная монета в 20 коп.) за 20 фунтов;

Шелк-сырец от 175 до 180 тенег за 10 фунт.;

Черный каракуль (шкурки с маленьких баранов) от 135 до 130 тенег за 10 штук;

Данадар [Мелкая мерлушка, зернистая.] от 100 до 150 тенег за 10 штук;

Миша [Сырая баранья кожа для обуви.] от 120 до 130 тенег за 100 кож;

Бухарская пряжа 200 тенег за 6½ пудов;

Выбойка большемерная 460 тенег за 100 штук;

Выбойка маломерная от 185 до 200 тенег за 100 шт.

Чаи идут более всего в Бухару из города Мамбая (так мне сказали). Больше спроса на следующие сорта:

Баладур высший сорт — от 90 до 95 тиллей (золотая монета в 5 руб. 20 коп.) за 160 фунтов;

Яхак, крупный и мелкий — 70 тиллей за 160 фун.;

Кумыш, высший сорт — от 45 до 60 тиллей за 160 фун.;

Ак-куйрюк — 35 тиллей за 160 фунтов, и

Альма [Кирпичный, в виде яблока. Альма — значит яблоко.] — 16 тиллей за 160 фунтов.

Большая часть шелковичных коконов направляется через Авганистан в Индию и Англию. Вообще, цены стояли довольно низкие, и купцы жаловались на дурную торговлю.

Кроме отдельных лавок [В Бухаре насчитывают до 200 лавок с красным товаром.] и караван-сараев, существуют для продажи товаров многочисленные базары. Самыми значительными могут считаться Бухарский, Каршинский и Гиссарский.

Базары бывают постоянные и временные; на них всегда стекается множество народа. Кроме торгового значения базары имеют политическое, потому что служат центром распространения разных слухов, новостей, словом, играют роль наших газет.

Одно время преобладавшие на бухарских рынках английские товары теперь совсем вытеснены русскими. Авганских товаров теперь очень мало в Бухаре, и распродаются они плохо.

Из английских товаров более всего ситца, коленкору и металлических изделий; только последние имеют хороший сбыт, что же касается английских ситцев и кисеи, то хотя они и лучшей доброты, чем русские, покупаются, однако, неохотно, потому что русские продаются за полцены.

Временами много товаров привозят авганцы и индийцы, которые, спеша скорее выручить деньги, продают по дешевым ценам (очень часто себе в убыток), чем очень портят цены. Но эта конкуренция не опасна, так как непостоянна и недолговременна. Продав товары свои, авганцы и индийцы, а также и евреи стараются приобрести русское золото, которое и вывозят в большом количестве в Индию. Мне самому приходилось несколько раз убеждаться, как много в Бухаре русского золота и старого русского серебра. Итак, первенство в торговле, конечно, после местных произведений, бесспорно принадлежит русским товарам. Чтобы дать более наглядное понятие о нашей торговле с Бухарою, привожу здесь перечень тех русских товаров, которые ввозятся в Бухару и на которые спрос более распространен, с обозначением приблизительно цен, по которым они продаются:

Ситец Нарвской мануфактуры за кусок в 50 аршин от 26 до 32 тенег.

За кусок в 40 аршин от 18 до 24 тенег.

Однокубовый ситец за кусок в 40 аршин 26 тенег.

Розовая сарпинка за кусок в 30 аршин 21 теньга.

Голубая 17 тенег.

Ситец Коншина за кусок в 50 аршин 35 тенег.

Ситец Зубова, пунцовый, 60 тенег.

Ситец Гандурина, зеленый, от 21 до 22 тенег.

Ситец Меньщикова то же.

Ситец Кокушкина от 20 до 22 тенег.

Ситец Фокина 19 тенег.

Тик Соколова за кусок в 40 аршин 1й сорт 60 тенег.

Ситец Сидорова 50 тенег.

Ситец Шереметева, 2й сорт, 27 тенег.

Сукно алое и розовое за кусок в 20 аршин 80 тенег.

Сукно Потапова то же.

Карамели 37 тенег за пуд.

Леденец 47 тенег за пуд.

Сахар 22-фунтовой 51 теньга за пуд.

Песок сахарный 45 за пуд.

Олово прутковое 80 тенег за пуд.

Орешки чернильные, черные 40 тенег за пуд.

Белые 30 тенег за пуд.

Кошениль черная 250 тенег за пуд.

Серая 220 тенег за пуд.

Полотно в куске 30 аршин 32 теньги.

Коленкор лощеный, в куске 50 аршин, 17 тенег.

Красная юфть от 310 до 400 тенег за 10 кож.

Бумага прядильная, уток 38/40, Нарвской мануфактуры, 27 тенег за пачку.

Лодерской мануфактуры 27 тенег за пачку, и т. д.

Наши купцы обыкновенно отправляют свои караваны из Оренбурга через Казалу прямо в Бухару. Каждый караван состоит только из пятидесяти навьюченных верблюдов — более за один раз не посылают, так как это значительно замедляло бы движение каравана. Кроме наших купцов, много бухарских торговцев занимаются продажей русских изделий, вывозя их из России (больше с Нижегородской ярмарки). Исключительно для русских товаров в Бухаре отведены караван-сараи: Аим, Ташкент, Абдул-Хаким, Ногай (для татар) и базары.

В настоящее время, как я уже упомянул, в Бухаре находятся доверенные наших купцов: Агеев, доверенный оренбургского купца Дюкова, Козин, доверенный московского купца Коншина, и татарин Мухамед-Джан и Юдин, доверенные ростовского купца Веснина. Первые трое живут в городе Бухаре, а последний в Кермине. Вообще, они довольны своим положением; бухарцы их не притесняют, и торговлю ведут они довольно успешно. Я их познакомил с главным закетчием и Абдул-Кадыром, которых просил, в случай необходимости, оказывать доверенным покровительство и содействие.

Кроме вышеизложенного, от них я узнал еще следующее:

Плата за русские товары производится на теньги по курсу, который иногда стоит очень высоко, смотря по тому, спешит ли продавец сбыть свой товар. Цена теньги доходит от 27 до 40 копеек. Это происходит тогда, когда требуется немедленная уплата. Чтобы не подвергаться большим убыткам, которые были бы неизбежны при высоком курсе на теньгу, наши доверенные принуждены поневоле торговать в кредит, потому что в этом случае курс на теньгу почти не принимается в расчет [Во время моей поездки курс на русские бумажные деньги был в Шахрисябзе 70 коп. за рубль и в Бухаре 98 коп.]. Бухарцы неохотно тотчас же платят за купленный товар, большею частью покупают его в кредит с рассрочкой уплаты, иногда на довольно продолжительное время. При этом для русских торговцев бывает еще та выгода, что при повышении цены на какой-нибудь товар достоинство теньги понижается и доходит от 20 до 18 копеек. Но если продажа в кредит представляет некоторые выгоды, зато, с другой стороны, она имеет большие невыгоды. Так, в Бухаре продажа происходит большею частию на известный срок, без всяких документов — требуется только личное присутствие маклера (или вообще какого-нибудь должностного лица), который назначается от правительства. Конечно, такое голословное свидетельство, хотя и официального лица, о совершившейся продаже далеко не достаточно и не может служить хорошею гарантией. Бухарцы обыкновенно не отказываются от уплаты за забранный товар, только редко производят ее в сроки [При уплате на каждые двадцать тенег дают одну теньгу пулами, что весьма затрудняет счет, так как в одной теньге (20 коп.) заключается 64 пулы. (Пула — маленькая, но тяжеловесная медная монета).]. Однако случается тоже, что они совершенно не уплачивают своих долгов (чему главною причиной бывают частые банкротства) и тем сильно подрывают нашу торговлю. Из всего этого ясно видно, на каких шатких основаниях держится торговля русских в Бухаре и каким большим опасностям подвергаются интересы наших купцов. Поэтому доверенных наших весьма интересует вопрос: как обезопасить нашу торговлю в Бухаре. Что, конечно, послужило бы к большему ввозу русских товаров. (Они очень надеялись на учреждение торгового консульства в Бухаре или же на дозволение обеспечивать продажу законными документами). Другая их жалоба относится к зякету в 2½%, который теперь взимается эмиром с вывозимого хлопка. Этот лишний платеж противоречит главному правилу по сбору зякета (было постановлено со всех ввозимых товаров брать 2½% с правом вывезти бесплатно товаров на сумму, равную ввозимым) и тяжело ложится на наших купцов; кроме того, взимается десятая часть с вывозимой из Бухары звонкой монеты.

VII

На следующий день приезда в Бухару, то есть 24го июня, я познакомился с саратовским татарином Каратаевым (в Бухаре его зовут Уста-Али). Он предан русским, и, несмотря на то, что занимает при эмире ничтожную должность придворного часовщика [Одно из его произведений, большие стенные часы, красуются на воротах дворца в городе Бухаре.], имеет большое влияние на бухарцев. После первого же свидания он предложил свои услуги — доставлять мне разные сведения, что и исполнил очень добросовестно и успешно, не обращая внимания на опасности, которые были с этим сопряжены. Али-Мухамед Каратаев, сын купца второй гильдии, из города Хвалынска, Саратовской губернии, не имея возможности уплачивать гильдейские повинности, в 1854 году прибыл в Бухару, где и нанялся за 300 рублей у бухарского купца Рахим-бая, караван-баши, для постройки мукомольных мельниц. В то же время он не бросал своего любимого мастерства — изделия часов. Заработанные деньги он посылал в Россию для уплаты повинностей. Когда же Рахим-бай умер, Каратаев захотел вернуться на родину, но эмир Насрулла (отец Музаффар-Эддина), видя в нем человека полезного, насильно задержал его и запретил ему выезд из бухарских владений (ему было назначено содержание по 280 тенег и 16 батманов хлеба в год). Некому было за него хлопотать, и все его просьбы оставались без последствий. Теперешний эмир, Сеид-Музаффар, даже приказал, под страхом наказания, совсем не принимать его прошений. Долгое время находясь в бедственном положении, Каратаев едва был в состоянии пропитывать себя. Несколько раз он пытался бежать, но за ним зорко следили, и каждый раз его возвращали назад. Ему volens nolens пришлось покориться своей участи и терпеливо выжидать спасения в будущем; часто жизнь его была в опасности, и только знание страны и жителей помогло ему избегать опасностей, с которыми приходилось бороться на каждом шагу. Уже двадцать лет, как он живет в Бухаре; в это время ему пришлось испытать многое: то он был переводчиком у эмира и сопровождал его во всех походах, то командовал артиллерией (впрочем, недолго, так как был признан неспособным), то исполнял должность придворного часовщика, то, наконец, впадая в немилость, бедствовал в нищете. Теперь он исполняет обязанности главного переводчика и пользуется большим значением. Преданность его России имеет очевидные доказательства. Благодаря его заступничеству, многие русские пленники, между прочим гг. Струве, Глуховской и другие, спаслись от смертной казни. Неоднократно ему удавалось удерживать эмира от неприязненных действий против русских [Удивительно, как этот старик, пробыв двадцать лет в Бухаре, не забыл еще русского языка.]. Замечая его расположение к русским, бухарцы несколько раз порывались запретить ему приходить ко мне; однако когда я стал выражать непременное желание видеть старика, они побоялись отказать мне.

Получив от генерала Колпаковского приказание переговорить с кушбеги по некоторым делам, я отправился к нему вместе с г. Чапышевым. Хотя прием был по обыкновению очень радушен, все-таки было довольно трудно говорить о делах с кушбеги, который избегал положительных ответов, видимо стеснялся и даже не постарался скрыть свою радость и облегчение, когда свидание пришло к концу. Бухарцы вообще неохотно говорят с русскими о делах, относятся с большим недоверием и избегают высказывать свое мнение. Они убеждены, что их хотят непременно обмануть, выпытав истину; а потому, чтобы не подпасть гневу эмира за излишнюю болтливость, они или отмалчиваются, или же отвечают совершенно ничего не значащими фразами. Понятно, такой способ переговоров не может способствовать скорейшему решению дел.

26го июня я посетил наших торговцев, что, как я узнал впоследствии, значительно повысило их положение между бухарцами. От них, вследствие официального приглашения, мы поехали в гости к Абдул-Кадыру, который задержал нас у себя до следующего утра. Век эти визиты была очень утомительны, так как повсюду преследовал нас скучный бухарский этикет.

Называя себя самым преданным нашим другом, Абдул-Кадыр по-прежнему продолжал вести свои интриги против нас. Он начал убеждать нас, что эмир не скоро приедет в Бухару, что мы напрасно будем его ждать, словом, старался поскорее выпроводить. Сперва я было и хотел поспешить своим возвращением в Самарканд, но потом, посоветовавшись с благонамеренными людьми и прислушавшись к народным толкам, изменил свое намерение и решился непременно дождаться приезда эмира. Причины к этому решению были основательные; в народе распространился слух, будто эмир нами не доволен и намерен подвергнуть нас строгому обращению, будто мы обманщики и самозванцы и т. п., кроме того, я узнал, что Абдул-Кадыр, вступив в тайную борьбу с кушбеги, постоянно доносил эмиру (донесения были редактированы мирзою Вахабом, шпионом посланника) что мы всем недовольны, все браним и критикуем, стараемся втереться в дружбу бухарцев, чтоб обо всем подробно доложить в Петербурге; в то же время кушбеги, с своей стороны, представлял эмиру совершенно противоположные известия, что мы люди тихие, доброжелательно относимся к бухарцам, довольны их радушием, за которое и стараемся отплатить добром и благодарностью. Это противоречие не ускользнуло от эмира и побудило последнего ускорить свой приезд в Бухару, чтоб убедиться самому, кто прав и кто виноват.

28го июня я был извещен, что эмир просит меня дождаться его прибытия, так как непременно желает еще раз принять меня. Когда Абдул-Кадыр убедился в своей ошибке, он немедленно переменил тактику и принялся уверять эмира, что он был обманут ложными доносами.

29го июня я нечаянно проговорился, что это день именин моего отца. Каратаев, услышав об этом, поспешил сообщить всему городу и внушить бухарцам, что они должны достойным образом отпраздновать этот день; вследствие чего с самого утра начались поздравления. Все высшие должностные лица перебывали у меня с визитом. Весь день у меня в саду играла военная музыка, а вечером быль сожжен фейерверк (устройства Каратаева). День окончился роскошнейшим ужином с участием многочисленных сановников. За это внимание я отблагодарил подарками кого только было возможно.

Следующим днем я воспользовался, чтобы посетить кишлак Богоеддин (отстоящий на один таш от Бухары), где похоронен известный мусульманский святой, именем которого названо это селение. К этому месту стекается множество поклонников, особенно нищих, очень нахальных, от которых просто прохода нет. Властители Бухары также часто посещают это святилище. В этом кишлаке достойны внимания мечети древней мавританской архитектуры. Особенно замечательны высокие колонны серого мрамора, потолки, украшенные великолепными рисунками, и большие люстры русского изделия (сделанные в России на заказ). Гробница святого, сделанная по образцу прочих бухарских мавзолеев, окружена оградой, у которой возвышается большой шест со знаменем из конского волоса и разных старых тряпок на конце. На гробнице виднеется мраморная доска, исписанная молитвами на арабском языке. Население кишлака состоит большею частию из ходжей, потомков святого Богоеддина. Ходжи приняли нас весьма радушно, зато нищие разорвали бы нас на части, если бы мы не были оберегаемы полицейскими. По моему поручению мулла Юнусов бросал деньги в толпу; то же самое он делал на возвратном пути нашем из Бухары к Катта-Кургану. Эта благотворительность даже необходима в Бухаре, потому что располагает массы в пользу благотворителя, воспоминания о котором запечатлеваются надолго.

2го июля мы ездили в гости к богатому бухарскому купцу, Мансур-баю, много путешествовавшему и часто посещавшему Россию. Он показал нам довольно хорошо удавшиеся посадки американского хлопка [Семена американского хлопка были подарены эмиру нашим правительством с целью улучшить в Бухаре хлопок, так как бухарский хлопок все более и более вырождается и делается хуже по причине небрежного ухода за ним.]. Затем мы смотрели размотку коконов, производство бархата и шелковых материй. Все это, конечно, находится в первобытном состоянии и нуждается в больших изменениях и улучшениях.

Хотя в разное время было написано много статей о земледелии в Средней Азии, я решаюсь, однако, сообщить здесь те сведения, которые собрал в Бухаре по этому вопросу и которые не лишены некоторого интереса.

Положение Бухары придало здесь земледелию особенный характер. Сильные жары и ветры иссушили бы окончательно почву, не совсем доброкачественную (местами глинистую, местами песчаную и солонцеватую; чернозема почти нет), если бы жители не пользовались разлитием рек и не проводили многочисленных арыков [Арык — канава.]. Следовательно, плодородие в Бухаре вполне зависит от количества воды, которою наводняются поля. Мианкальская и Шахрисябзская долины, как самые близкие к рекам, самые урожайные. Но первая почти целиком вошла в состав наших владений, и главнейшими житницами Бухары остались только Шахрисябзская долина и бекства Зиаддинское в Хатырчанское. Роль египетского Нила исполняет в Бухаре Заравшан, который спасает своею целительною влагой Заравшанский округ от засухи. Распределение воды на таком большом пространстве весьма затруднительно и зависит от высоты, до которой вода доходит при разливе; отчего иной год все поля заливаются водою, в другой же год, напротив, жители принуждены довольствоваться наводнением только незначительной части обработанных земель. Так как главное течение Заравшана находится в наших пределах, то и ежегодное распределение его воды принадлежит нашему правительству, которое, заведуя этим делом, имеет значительное преимущество пред бухарцами и может всегда принудить последних, поражая в самых насущных потребностях, быть осторожными в своих отношениях к России. Стоит только задержать воду, и Бухара будет находиться в крайнем положении. Почти каждый год между нашими и бухарскими пограничными властями возникают пререкания по этому вопросу. Теперь эти пререкания усилились, потому что задерживается большее против обыкновенного количество воды для Заравшанского округа, в котором ежегодно увеличиваются обрабатываемые земли. Для разрешения этого вопроса и чтобы не лишить Бухару необходимого для нее количества воды, генерал-майор Абрамов отправил к Заравшану особого чиновника, на которого возложена обязанность хорошенько ознакомиться с течением помянутой реки и ее притоков и исчислить, сколько возможно и необходимо пускать воды как в наши, так и в бухарские владения.

Лучшие земли в Бухаре, как я уже сказал, и наиболее обработанные, расположены по Заравшану, но земель этих не особенно много. Вторыми по качеству могут быть названы земли в Шахрисябзской долине и отчасти в окрестностях города Карши. Поля делятся на танапы, величина которых приблизительно равняется 600 квадратным аршинам, то есть четвертой части десятины (в Ташкенте танап составляет одну шестую часть десятины). Несмотря на наводнения, земли требуют частого удобрения: на танап, как меня уверяли, идет обыкновенно от 100 до 150 ишачьих (ослиных) вьюков навоза (мешанного); каждый вьюк стоит двадцать копеек. Только посевы на горах нуждаются в меньшем удобрении.

В Бухаре принято трехпольное хозяйство — две части полей находятся обыкновенно под посевом, а одна под паром. В севооборот не входят земли, занятые огородами. С каждого клина снимаются две жатвы, из которых первая называется кук, а вторая ак [Кук — зеленый, когда снимаются овощи и др. Ак — белый, для обозначения хлебов.]. Так, в конце февраля засевается яровая пшеница, в мае месяце она снимается, а на ее место сеются уже в июне либо какие-нибудь масличные растения, либо овощи, которые, в свою очередь, снимаются в течение сентября. На следующий год участок этот остается под паром.

Пашут обыкновенно волами, но часто ярмо надевается и на лошадей. Плуги первобытного устройства и весьма плохи. Борона походит на нашу, только имеет два ряда железных клиньев, по семи в каждом; клинья покрыты доской, на которую становится работник [Часто борону заменяет простая доска, даже без клиньев.]. Чтобы не истощать землю, хлеба перемежаются с овощами и травами. Для примера привожу здесь некоторые произведения бухарской почвы, с обозначением приблизительно урожаев, которые они дают.

Морковь сеется весной, получается в количестве от 50 до 70 батманов [Бухарский батман равен 8 пудам.] с танапа. Цена за батман от четырех до двадцати тенег.

Затем сеют пшеницу, иногда сорго, которым не дают вызревать и вытравляют в первый год скотом.

Потом идет очередь ячменя.

Пшеница родится сам-10, 18 и даже 50, ячмень в том же количестве. Обыкновенно с четверти батмана получается от двух до трех батманов. Батман пшеницы, поспевающей во второй половине июня, сто́ит от 22 и до 100 тенег. Ячменя получается от трех до пяти батманов, сеется в последних числах августа или сентября (в редких случаях в октябре); поспевает он в первых числах мая; сто́ит батман от 17 до 80 тенег.

Рис сеют более всего в Шахрисябзской и Мианкальской долинах. В других местах не сеют по недостатку воды.

Сорго сеют в июле и мае, поспевает в сентябре; собирают его в октябре; сорго требует большого удобрения.

Хлопчатник сеется весной и поспевает в конце августа.

Табак сеют только в Карши или Мианкале. Цена его доходит до 120 тенег за батман.

Марену сеют на грядах. Для нее необходимы усиленное удобрение и тщательный уход. Отличается особенно длинным корнем.

Свекла поспевает к морозам; цена от четырех до пяти тенег за батман.

Земли в Бухаре делятся на три главные вида: эмирские, бекские и вакуфные. Доходы с эмирских земель идут прямо эмиру и собираются особыми чиновниками — амлакдарами. Доходы с бекских земель употребляются на управление бекствами и собираются самими беками. А доходы с вакуфных земель идут в пользу тех лиц или учреждений, в собственность которым эти земли предназначены.

Подать, взимаемая с обрабатываемых земель, часто изменяется по произволу властителя. С земель, орошаемых водой, берется третья часть урожая, с неорошаемых (большею частью в горах) восьмая часть. Кроме того, землевладельцы платят с каждого танапа до рубля двадцати копеек.

VIII

Свободным от всяких занятий временем я пользовался, чтоб ознакомиться с городом Бухарой. Благодаря любезности бухарцев, мне удалось это без особенных затруднений.

Извне город имеет довольно изящный вид, внутри же, вследствие очень узких улиц и небольших площадей, красота древних зданий теряется в массе домов, их окружающих. Худая мостовая [по улицам разбросаны в беспорядке большие камни, которые очень затрудняют езду ло городу; лошади легко спотыкаются и нередко угрожают падением], пыльные в жаркое время и грязные в дождливое арыки (хотя некоторые довольно широки), большею частью наполненные мутною водой [бухарцы не стесняются и сваливают все нечистоты прямо в арык], постоянные миазмы, отравляющие атмосферу, делают прогулку по городу не особенно приятною. Доказательствами прежнего процветания страны остались многочисленные памятники, по своей величине, изящности и оригинальности архитектуры вполне достойные удивления. В Бухаре до двухсот медрессе, несколько сот мечетей; большой крытый базар, в котором лавки распределены по различным отраслям промышленности; башня, с которой бросают преступников, клоповник и колодезь, также для наказания преступников; дворец эмира в городе и четырнадцать загородных, уже новейшей постройки. В одном из них помещаются более тысячи жен и наложниц эмира.

4го июля все находившиеся в городе войска вышли встречать эмира. Так как дворец, который мы занимали, был расположен на дороге, по которой эмир должен был въехать в город, то владетель Бухары остановился в одном из загородных дворцов [дворец Ширбудун, где живут жены эмира], не решаясь проехать мимо нас (у бухарцев это считается неприличием), а также и из боязни какой-нибудь западни (он решительно всего боится и в каждом человеке видит врага).

В этот же день я познакомился с Николаем Михайловичем Урепевым, известным в Бухаре под именем Абдуррахима, бывшим доверенным оренбургского купца Деева. Он мне также был очень полезен разными сведениями, которые сообщал с большою готовностью.

Удельный крестьянин Симбирской губернии, Сызранского уезда, Урепев в 1859 году в качестве доверенного был отправлен в Бухару с большим караваном оренбургским первой гильдии купцом Степаном Михайловичем Деевым [Сын печально известного купца Зайчикова (Деева), продававшего русских в рабство. — rus_turk.]. Вскоре по прибытии в Бухару, Урепев сделался жертвой собственных увлечений и неопытности. Захваченный ночным караулом в доме одного бухарца с женщиной, он был приговорен, согласно местным законам, к смертной казни, от которой ему удалось избавиться только по уплате выкупа в семь тысяч тенег. Не имея своих денег, он принужден был произвести эту издержку из сумм, доверенных ему Деевым, что и поставило его в крайне затруднительное положение относительно доверителя, так как он не был в состоянии уплатить означенной суммы. Неизвестность, как отнесется доверитель к его поступку, и страх навлечь на себя гонения побудили Урепева остаться в Бухаре, где он находится и по сие время. Эмир не замедлил воспользоваться его критическим положением, женил его на туземке насильно и под страхом смерти заставил его принять мусульманство, назначил над ним строгий надзор, чтоб он не имел возможности бежать, и взял его к себе в переводчики, переименовав в татарина Абдуррахим Абдулина.

Одно время Урепев постоянно находился при Музаффаре и с 1859 года участвовал во всех его походах. Человек весьма умный, ловкий и благомыслящий, он хорошо изучил нравы, обычаи и язык бухарцев. Теперь он отставлен от должности переводчика и едва перебивается, занимаясь мелкими торговыми операциями.

Его доверитель, с которым он вступил в переписку, и которому откровенно признался в своей вине, простил ему долг и несколько раз звал его к себе в Оренбург. Урепев, страдая тоской по родине, порывался уехать, но бухарцы были настороже и постоянно разрушали его намерения. Много русских подданных, подобно Урепеву и Каратаеву, подвергаются в Бухаре насильственному задержанию. Татары составляют большинство. Одни бежали в Бухару, чтоб избавиться от наказания за какие-нибудь преступления, или спасаются от взысканий за долги, другие же, попав случайно в Бухару, насильно задерживаются эмиром, который принуждает их поступить к себе на службу, и, наконец, третьи (обыкновенно очень молодые), которых обманом и лживыми обещаниями заманивают в Бухару, откуда уже выезд им запрещен. Эмир находит особенное удовольствие задерживать у себя русских подданных и упорно отказывает им в разрешении выезда из Бухары. Многие пробовали бежать, но попытки эти очень редко удавались.

8го июля состоялась наконец последняя, прощальная аудиенция наша у эмира. Кроме меня и гг. Вилькинса и Чапышева, на аудиенции присутствовал Каратаев, на которого эмир возложил обязанность следить за переводом г. Чапышева. Поблагодарив еще раз владетеля Бухары за его внимание и милости к нам и сказав ему, что я не премину сообщить своему начальству самым точным образом, насколько укрепились в Бухаре дружба и приязнь к России, я предложил свою готовность исполнить все поручения, которые ему будет угодно дать мае. При этом воспользовался случаем, чтоб упомянуть о всех лицах, блистательно исполнивших возложенное на них поручение оказывать нам самое утонченное гостеприимство. Меня очень удивило молчание, которое последовало за моею речью. Эмир, видимо, затруднялся ответом. Наконец он проговорил, что остался весьма доволен нашим пребыванием в его владениях и просит передать его искренние приветы и пожелания пославшим меня, а также выражения глубокой преданности всему Императорскому Дому. Закончил он следующими словами: «Пожалуйста, передайте генералу Колпаковскому, что я очень обижен и оскорблен его недоверием ко мне; ему не следовало бы проверять мои слова и поручать вам собирать по некоторым делам доказательства». (Он намекал на поручение, данное мне, переговорить с кушбеги о некоторых вопросах, решение которых бухарцы по обыкновению откладывали в долгий ящик). Разными уклончивыми фразами, ссылаясь более на недоразумение, я старался его успокоить и утешить, в чем, кажется, и успел. По окончании аудиенции произошла неизбежная раздача сарпаев [Сарпай — значит почетный подарок. Сар — голова, пай — нога, то есть с ног до головы.].

В столице ханства мне удалось собрать некоторые сведения о населении Бухары, управлении, войске, отношениях эмира к народу и др.

Три резко друг от друга отличающиеся народности составляют главное население Бухары: узбеки, таджики и джугуты [евреи].

Узбеки бедны и сильно притесняемы. Они держатся в большом загоне; их имя даже часто употребляется в виде ругательства. По правде говоря, узбеки стоят на весьма низкой и первобытной ступени умственного развития, в чем далеко уступают хитрым и ловким таджикам. Несмотря на это, они все-таки должны пользоваться предпочтением, так как очень добродушны, прямы и честны. Все они оседлы и занимаются земледелием: торговцев между ними мало.

Таджики — самая многочисленная часть населения, преобладают в стране во всех отношениях. В высшей степени развращенные, они не останавливаются пред выбором средств, чтобы только достигнуть своих целей; поэтому подкуп, обман, шпионство, доносы у них не считаются злом, родственные чувства, честь, любовь к религии и отечеству им неизвестны; главное их стремление — приобретать богатства и возвышаться быстро в иерархическом отношении, чтобы давить подчиненных и высасывать из них что только возможно (я говорю здесь о бухарских таджиках).

Самому большому презрению, самым большим притеснениям подвергнуты в Бухаре джугуты. Они живут преимущественно в городах, лишены всяких прав гражданства, даже ограничены в выборе одежды, так, например, им запрещено ездить верхом, носить чалмы и наряды ярких цветов, они должны ходить в простых темных халатах, подпоясанных маленькими платками, или просто веревочками, в маленьких из темного сукна шапочках на голове. Обидеть, убить джугута не считается грехом. И все-таки, подобно всем евреям, подобострастно сгибая спину, терпеливо вынося век невзгоды, они сумели сохранить свою религию, не бросают своих занятий и настойчиво ожидают лучших дней. Все их надежды основаны на пришествии русских (где только русские водворялись в Средней Азии, там и евреи немедленно появлялись в большом количестве). Занимаются же джугуты крашением шелка, продажею шелковых материй и ростовщичеством, в чем сильно соперничают с индийцами. Никакие притеснения и лишения не в состоянии помешать им наживать значительные богатства.

Кроме этих трех народностей, в Бухаре живут индийцы, авганцы, персияне (большею частью невольники), киргизы, каракалпаки, туркмены и татары, преимущественно ученики медрессе и беглые из наших пределов.

Сельскими жителями могут назваться только таджики и узбеки, остальные же населяют города или же перекочевывают с места на место.

Все вышеисчисленные народности не живут между собою в согласии, что еще более усложняет интриги, которым все без исключения предаются в Бухаре.

Как в кишлаках, так и в городах количество населения очень часто изменяется, и собрать о нем достоверные статистические сведения совершенно невозможно; приходится ограничиться одними гипотезами. Торговля есть одна из главных причин убыли и прибыли населения; опала эмира также способствует частым передвижениям. Переписей совсем нет (теперь, кажется, хотят ввести эту меру), почему и количество взимаемой подати бывает каждый год различно. Только в городах по числу мечетей и махалэ [Махалэ — приход. В каждом приходе есть мечеть.] определяется количество жителей, и то приблизительно и весьма неточно. Такая неточность служит основою сборщикам податей к великому произволу и злоулотреблениям [Подушной подати нет.].

Из общей массы населения выделяются два совершенно различные элемента: военный (сипаи — служилое сословие) и духовный [Шейки, ходжи, саиды и т. п.].

Преимуществ особенных эти сословия не имеют, так как все зависит от воли и каприза владетеля страны, почему и можно безошибочно утверждать, что кастового разделения в Бухаре нет.

Кроме внешней и внутренней охраны, на сипаях лежат многочисленные обязанности по управлению страны. Большая часть должностей распределена между ними, что и дает им немалый перевес над гражданским людом. Духовные же, исполняя религиозные обряды, в то же время служат главным оплотом мусульманской образованности. Как одни, так и другие, соблюдая только личные интересы, легко относятся к своим обязанностям, отчего войско, управление, религия, словом, все, постепенно приходит в упадок. Застой и разврат проникли всюду. Бухара называется мусульманами священною; она считается центром мусульманства в Средней Азии, а на самом деле мы видим совершенно иную картину: в ней царствует полнейшее безверие; фанатизм, и то напускной, фиктивный, выказывается только по отношению к кяфирам; религиозные обряды хотя и исполняются, но это делается для вида, для посторонних, в действительности же охмеляющие напитки (даже вино), азартные игры, бачи и женщины сделались лучшим препровождением времени бухарцев, когда-то отличавшихся необыкновенною строгостью нравов.

В то время как высшие слои населения предаются разврату, интригам и низкопоклонству пред своим властителем, низшие стонут под ужаснейшим гнетом. Нельзя сказать, чтобы масса жителей Бухары любила своего повелителя, напротив того, редко кто из подданных Сеид-Музаффара скажет о нем доброе слово. Со всех сторон слышны на него жалобы и проклятия. Даже осыпанные его милостями не стесняются и бранят его. Видя это, мне несколько раз приходило в голову — как еще держится на своем престоле Музаффар? Как его не свергнут? Впоследствии, ознакомившись ближе с положением страны и народа, я был в состоянии себе ответить на эти вопросы. Развращенность, нравственное падение более всего способствовали апатии, оковавшей население; конечно, верование в предопределение играет в этом немаловажную роль. Но главною причиной, удерживающею бухарцев от возмущения и заставляющею их терпеливо выносить жестокий деспотизм, их гнетущий, может безо всякого сомнения назваться интрига, которая вкоренилась во всех слоях общества. Так как все зависит от произвола эмира, то каждый самый последний простолюдин не теряет надежды со временем сделаться высоким сановником, для чего не требуется ни особенного знания, ни заслуг — достаточно одной воли всемогущего повелителя. Вследствие этого частенько какой-нибудь владетельный бек, потеряв свое звание, преспокойно сидит в лавочке и торгует мелким товаром, или нищенствует, а простой арбакеш [Извозчик, ломовой, управляющий арбою — телегою.] его замещает и пользуется плодами своей ловкой интриги. При таком управлении, о дружбе, родственных чувствах не может быть и помину — все друг друга боятся, друг за другом следят, друг другу копают яму. Каждому хочется получить хотя незначительную должность, чтобы грабить и наживаться. Этою-то отвратительною и безнравственною политикой твердо держится эмир на своем престоле. Всем готовы бухарцы пожертвовать, чтобы только достигнуть своей цели, так, например: Абдул-Кадыр-бий, ездивший в Петербург и восхищавшийся там правильным государственным строем и европейскою образованностию, вернувшись в Бухару, не задумался продать эмиру свою любимую дочь, чтобы получить только чин датхи и приобрести влияние на эмира [Он взял за свою дочь двадцать тысяч тенег.]. Поговаривают, будто он готовит своего младшего сына в бачи для забавы Сеид-Музаффару. Подобных этому примеров я могу привести множество.

Что же делает эмир? Он очень хорошо знает, что ненавидим своими подданными, всего боится поэтому, окружает себя наемными телохранителями и только с многочисленною стражей показывается народу, который, из опасения за жизнь свою, за свое имущество, поневоле принужден приветствовать своего мучителя вынужденно восторженными криками. Эгоизму эмира нет пределов: все желания его должны быть исполняемы; если какой-нибудь дерзновенный осмелится противиться, тот мгновенно стирается с лица земли. Казни и всевозможные притеснения доставляют удовольствие, приятное развлечение жестокому Музаффару, нарушал, хотя и на короткое время, однообразие его жизни. Кроме того, он умеет извлекать из казней большую выгоду для себя, присваивая имущества жертв своих. Такой легкий способ собирания богатств сделал его скупым, жадным, он не упускает ни одного удобного случая, чтоб увеличить свои сокровища, запрятанные в больших подвалах дворца, и которые он четыре раза в год ходит осматривать и проверять. Чего только нет в этих подвалах: золото, серебро, драгоценные камни, разные редкости навалены там грудами, в которых даже халаты занимают не малую часть.

Время свое Музаффар проводит исключительно среда своих жен, бачей, музыкантов и маскарабазов; самая малая часть времени уделяется на государственные дела. Имея более тысячи жен и наложниц, он все-таки этим не довольствуется: те, которые ему надоели, или идут в продажу [В Бухаре мне предлагали купить четырех жен эмира, по 150 рублей за каждую.], или же передаются в виде особенной милости приближенным [Так, кушбеги и сын его, главный зякетчи, женаты на отставных женах эмира.]. Кроме того, постоянно приобретаются новые посредством покупки (самая малая часть), или обманом, или же силою (обыкновенно употребляемый способ).

Особенно тяжелы для народонаселения частые разъезды эмира по его владениям, и горе тем провинциям, на которые падает его опала. Так, при мне он привел с собою в Шахрисябз, кроме многочисленной свиты придворных, несколько полков сарбазов. Содержание всего этого люда ложится на народ, от которого мне самому привелось слышать рассказы о притеснениях, которым его подвергало пребывание бухарского властителя. Как только клевреты Музаффара узнавали, что у кого-нибудь из шахрисябцев есть красивые жены или дочери, эти несчастные немедленно отрывались от семейств и тащились ко двору. В ссылках, конфискациях имуществ, незаконных поборах тоже недостатка не было. Эмир мстил и продолжает мстить шахрисябцам за прежние их возмущения.

Входя в разбирательство самых незначительных дел, эмир предоставляет себе исключительное право объявлять безапелляционные приговоры. Никакая инквизиция не в состоянии сравниться в жестокости с изобретательною способностью Саид-Музаффара в придумывании наказаний. Первое место между наказаниями занимают: клоповная яма, колодезь и башня.

1) Клоповная яма находится во дворце, в городе Бухаре, имеет вид бутылки, к низу широкая, к верху у́же, так что приговоренного спускают туда на веревках. Выкарабкаться из нее нет никакой возможности. Населена эта яма легионами клопов [Точнее, персидских клещей (Argas persicus). — rus_turk.], которых нарочно откармливают мясом, чтобы сделать их свирепее. Чтобы продлить мучения несчастных заключенных, их два раза в день вытаскивают на воздух. Во время моего пребывания в Бухаре, в этой яме сидел двадцатилетний юноша, сын одного заслуженного бека. Сидит он в ней уже год, и вследствие истощения сил и большой потери крови у него уже произошло разжижение мозга. Наказан был этот молодой человек за следующее: его отцу поручено было собрать в одной провинции зякет. Бек исполнил поручение добросовестно, но эмир, по своей обычной подозрительности, остался им недоволен, объявил, что он собрал не все и, вероятно, часть сбора присвоил себе. Всевозможные доказательства были представлены стариком, но все напрасно. Эмир прослышал о его богатствах, которыми и задумал непременно завладеть. Поэтому старика бека он засадил на всю жизнь в темницу, а сына его, вовсе не причастного к делу, ввергнул в клоповную яму [Эмир никогда не довольствовался наказанием одного лица; непременно все семейство обвиненного подвергалось опале, а имущество конфисковалось.].

2) Колодезь имеет глубины 38 футов; дно его усеяно острыми кольями и копьями, на которые и бросаются сверху несчастные; обезображенные тела там и остаются неприбранными.

3) Круглая башня, вышиною в 60 аршин, построена одним киргизским ханом, весьма красивое здание, украшенное многочисленными и самыми разнообразными узорами и надписями. С вершины ее бросают на каменную мостовую приговоренных, от которых остаются только какие-то массы.

Первым двум наказаниям подвергаются высокопоставленные лица, а последнему простые преступники.

Кроме этих трех видов наказания, существуют:

Тюрьма, называемая зинаданом, состоящая из трех этажей. Два нижние этажа выложены камнем, третий представляет из себя саклю. В нижний этаж опускают преступников на блоках. Свет туда никогда не проникает. В отделения второго этажа впускают немного света через маленькие отверстия. Заключают обыкновенно в эту тюрьму на всю жизнь. Пищу для заключенных казна не выдает; заботу эту предоставляют родственникам преступников. В противном случае им остается голодная смерть.

Пытки, как то: поджаривание на раскаленных подносах, отрубливание носов, ушей, рук и ног; выкалывание глаз, выдергивание ногтей, волос и языков; прижигание раскаленным железом; разламывание молотками суставов и множество других.

И, наконец, самая обыкновенная казнь — перерезывание горла (наподобие того, как режут баранов) и отсечение головы. За прелюбодеяние закапывают (этому подвергаются женщины) по пояс в землю и побивают потом каменьями. Вот перечень некоторых более замечательных лиц, которые подверглись разным наказаниям:

Абдул-Адир, бывший еще при Насрулле в должности кушбеги, несмотря на свои заслуги, был Сеид-Музаффаром заключен в крепость Нурата, где его три дня подряд били палками, потом жгли на раскаленном подносе, и наконец зарезали. Было же это сделано только потому, что эмиру захотелось приобрести его имущество.

Баратбек, бывший Ура-Тюбинским беком, был после ужасных пыток зарезан пред дворцом за то только, что был разбит коканцами, которые овладели крепостью Ура-Тюбе. Трое суток тело его лежало на дворцовой площади.

Начальник полиции Абдулла был зарезан в тюрьме за то, что отсоветовал воевать с русскими.

Все семейство Сеид-Ахат-хана, племянника эмира, было перерезано. Сам Сеид-Ахат-хан едва успел спастись бегством в Ташкент, где проживает и ныне на счет русского правительства.

Люди казнились сотнями и тысячами за раз (так, при взятии Гисара было казнено пять тысяч человек). Хотя теперь казни совершаются реже, все-таки можно насчитать много невинных жертв.

Управление в Бухаре, как я уже сказал, основано на произволе и на злоупотреблениях — редко встречается честный человек, который добросовестно исполнял бы свои обязанности. Хотя должностных лиц очень много, тем не менее в Бухаре каждый может вмешиваться в государственные дела, отчего и происходит великая путаница. Все заботятся более о соблюдении разных бесполезных церемониалов, которым придают большое значение (местничество особенно развито), чем о делах по управлению страною. Одна политика еще интересует немного, и то потому, что дает обширное поле интригам; остальные дела исполняются весьма плохо и медленно. Между гражданскими и военными чинами точного разграничения нет, так что часто в одном лице соединяются и военные и гражданские обязанности; только духовенство составляет нечто самостоятельное целое.

Не стану утруждать внимание читателя разбором всех частей управления в Бухаре; постараюсь только представить маленькую характеристику этого управления, насколько я успел подметить во время моей поездки.

Центр управления находится в городе Бухаре и сосредоточен в лице кушбеги; в бекствах же ведение дел возложено на владетельных беков. Как первый, так и последние, хотя и имеют в эмире опасного контролера, однако, вследствие неправильно организованного государственного строя, всегда в состоянии много скрыть. Игра эта очень опасна, потому что может иметь трагический конец, но зато и очень выгодна, отчего ей все и предаются на свой риск и страх. Только побывав в Бухаре, можно понять, до каких утонченных злоупотреблений могут дойти люди. Почти каждое дело решается в пользу того, кто больше заплатит, почему бедным нет положительно никакого исхода. Общее правило в Бухаре: каждый захватывает сколько успеет и сумеет, чтобы было чем задабривать других, более сильных. Предосторожность эта не лишняя. Законным основанием для взяток служит древний обычай давать подарки при каждом удобном случае. Главным собирателем подобных подарков может считаться, конечно, сам эмир; только этим способом и можно заслужить его милости.

Считая государство собственным достоянием, эмир не стесняется. Так, когда умирает какой-нибудь чиновник, наследники его обязаны представить подробный список имущества умершего эмиру, который уже решает: оставить все или часть наследникам, или же присвоить себе. Скрывшие что-нибудь подвергаются строгому наказанию. Но имущества отбираются не у одних мертвых, живые также не могут считать свое в безопасности от покушений алчного Музаффара. Я был свидетелем ужасной несправедливости. В Китабе был беком очень умный, влиятельный и, сравнительно с другими, честный человек, Абдул-Гафар-бек (о котором я уже говорил раньше), глава большого семейства. Его богатства давно прельщали эмира, который искал только удобного случая, чтоб ими завладеть. Случай не замедлил представиться: Абдул-Кадыр-бий, зная намерение своего властителя, поспешил угодить ему, оклеветав Гафар-бека, с которым был в личной вражде [вражда произошла от пустяшного обстоятельства. Ипак отказал содержать людей и лошадей посланника во время его пребывания в Китабе]. Он донес Музаффару, что старик бек, не обращая внимания на данное приказание, отвел очень дурное помещение мне и моим спутникам и вообще принял нас дурно. Обвинение это было совершенно незаслуженное. Эмир ухватился за этот донос, немедленно сместил бека и его сыновей, конфисковал имущество всего семейства и повез несчастного старика с собой в Бухару, чтобы заключить на всю жизнь в тюрьму. Как я ни был возмущен такою несправедливостью, не мог, однако, ничего предпринять в пользу осужденных. Не имея никакого права вмешиваться в дела управления, я решился все-таки воспользоваться первым случаем, чтобы смягчить эмира. На последней аудиенции я завел речь об Абдул-Гафаре, очень его хвалил, восхищался приемом который он устроил в мою честь, и в конце прибавил, что, вернувшись в Россию, непременно расскажу все своему начальству, которое, конечно, очень доброжелательно отнесется к этому человеку. Мои слова произвели желаемое действие: потом я узнал, что наказание было отменено и Абдул-Гафару и его семейству подарен дом, с обещанием в скорости назначить его опять куда-нибудь беком.

Подобные действия, конечно, не могли приобрести эмиру симпатию народа и увеличивают только разладицу и беспорядок.

Самым случайным образом мне удалось узнать, что рассказывают здесь о происхождении Сеид-Музаффар-Эддина. В Бухаре появление на свет мальчика празднуется всегда с большим торжеством, рождение же девочки считается немилостью Божиею. Когда у любимой жены эмира Насруллы-Богадур-хана родилась девочка, то бедная женщина, боясь подвергнуться опале или даже смерти, решилась на подлог. Подкупив жену одного плотника, которая в одно время с нею родила мальчика, она взяла, говорят, у нее сына и выдала за своего, а девочку отдала ей. Дочь Насруллы до сих пор живет в неизвестности. Таким образом Музаффар из сына простого плотника превратился в сына владетеля Бухары. Невежественный, трусливый, он с самой ранней юности своей уже обещал мало хорошего в будущем. Молодость его прошла в чувственных наслаждениях (что продолжается без всякого перерыва по настоящее время) среди 30 жен, целого эскадрона бачей, маскарабазов, хафизов [хафиз — поющий стихотворения Хафиза] и пр. Его воспитатель Абдул-Карим диван-беги потерял всякую надежду на его исправление, что и высказывал нередко близким к себе людям. Крайне развратное общество, в котором Музаффар вращался с детства, не могло благодетельно повлиять на его умственное развитие; и теперь на вопрос о познаниях его можно получить всегда одинаковый ответ: что у него мало «савата», то есть что он едва может разбирать писанное. Доступ к нему имели только низкие льстецы, интриганы, вообще люди, вся жизненная цель которых заключалась в быстром обогащении. Насрулла его никогда не любил и хотел уже назначить своим наследником Абдул-Ахат-хана, сына одной из дочерей своих (вышедшей замуж за богатого бухарца Ходжа-Сеид-бека), но преждевременная смерть разрушила его намерения. Про жизни отца своего Музаффар-Эддин еще сдерживался, когда же ему удалось захватить бразды правления, он дал полный ход своим дурным наклонностям. Часть своих противников он засадил в заключение, где они и погибли, других же предательски казнил. Так погибло все семейство Саид-Ахат-хана, который сам успел спастись только бегством в Шахрисябз и оттуда в Ташкент [Сеид-Ахат-хан до сих пор не теряет надежды сделаться когда-нибудь бухарским эмиром, почему и поддерживает переписку со своими сторонниками (довольно многочисленными)].

Семейство Музаффара очень многочисленно; бо́льшая часть городов находится во владении его сыновей. Старший сын, после неудавшейся войны против отца, живет теперь в Кашгаре. Из всех своих сыновей Музаффар любил более всего бека в Кермине, которого, как кажется, прочит себе в наследники. Эмир, подозревая всех, не доверяет также и детям своим (возмущение старшего сына сильно его напугало), вследствие чего озаботился ко всем приставить шпионов для наблюдения за ними.

В настоящее время в Бухаре проживает Назар-хан, сын Суфи-бека, старшего брата настоящего коканского владетеля — Худояр-хана. Судьба этого молодого человека весьма печальная. Биби-Хашия (мать Назар-хана), дочь одного ташкентского жителя Шадман-бая, по смерти Суфи-бека, осталась с тремя сыновьями и двумя дочерьми на руках. Прельстившись красотою последних, Худояр-хан коканский задумал взять их к себе в наложницы, но получил решительный отказ. На его предложение ответили, что девушек согласны отдать ему в жены, но не в наложницы, так как будущность таковых обыкновенно бывает самая ужасная. Рассерженный этим, Худояр засадил все семейство в тюрьму, откуда выпустил только по просьбе родственников и друзей покойного бека. Потом, видя в лице подраставшего Назар-хана опасного для себя соперника, он отправил его к эмиру Бухарскому с просьбою непременно задержать его в Бухаре и ни под каким предлогом не выпускать его. Мать, брат и сестры Назара вскоре присоединились к нему в Бухаре с некоторыми из оставшихся им верными приверженцами. Сперва положение этого семейства было сносно: Назар-хан поступил в военную службу и своим жалованьем мог кое-как поддерживать себя и своих родных. Но к их несчастию и эмир, прослышав о красоте девушек, стал их требовать себе в жены. Ему также ответили: «Вы, вероятно, желаете их для временной забавы, а потом по обыкновению отдадите кому-нибудь из своих прислужников; девушки недостойны такой горькой участи». Несколько раз эмир настаивал на своем намерении, но все безуспешно, тогда он дал волю своему гневу. Назар был немедленно отставлен от службы и со всем семейством засажен под строгим надзором в дом, нарочно для этого назначенный эмиром, с запрещением выходить из него и иметь с кем бы то ни было сношения. Формально было объявлено, под страхом наказания, чтобы никто не смел помогать им и свататься за молодых девушек. Таким образом несчастные были лишены всяких средств к жизни. Младший брат Назара умер в это время; жестокий эмир запретил его хоронить, и труп пролежал несколько дней в доме; с трудом могли испросить позволения закопать его. Конечно, все семейство погибло бы неизбежно, если бы не сжалился над ним один бухарский портной, который тайно доставлял девушкам работу; скудною платой за свое рукоделие последние могли кое-как поддерживать своих родных и избавить их от голодной смерти, которая всем им угрожала. Много прошений было подано эмиру от Назара и его матери, которые просили отпустить их или в Кокан, или в Ташкент, но все было напрасно. Раз как-то Музаффар позволил им выехать, но когда они подъезжали к городским воротам, то их остановил полицейский и вернул опять в заключение. Назар-хану теперь около тридцати лет; он пользуется всеобщею симпатией, одарен большим умом и хорошими качествами, в Кокане очень любим, и бо́льшая часть коканского населения желает иметь его своим ханом. Каратегинский [Каратегин расположен на границе Бухары и Кокана] бек несколько раз подавал эмиру прошения, с многочисленными подписями коканцев, в которых были изложены просьбы содействовать к низвержению Худояра и замещению его Назар-ханом, но Музаффар разрывал прошения и наконец объявил, что если ему еще раз будет подано подобное, то он казнит подателя. Единственное желание семейства Назар-хана — избавиться от жестокостей эмира и верной насильственной смерти, которая в будущем готовится для всех членов этого семейства, а потому они и просят позволения жить у своих родственников в Ташкенте, под охраной русских законов. Никаких политических целей в этом желании не нужно предполагать.

Официально торговля невольниками была запрещена в Бухаре по повелению эмира, и караван-сарай, где продавались невольники, теперь навсегда закрыт; нарушители этого повеления подвергаются даже наказанию, штрафу в тысячу тенег и шестимесячному заключению в тюрьме. Несмотря на это, большое количество людей (большею частью купцы) занимается тайно у себя на дому продажею и покупкой рабов. По-прежнему, главными поставщиками рабов могут назваться туркмены, которых баранты (разбои, набеги) не прекращаются. Большинство попадающих в неволю составляют персияне (я уже говорил, что персиян очень много в войсках эмира Бухарского, это все несчастные, захваченные туркменами). Но особенно велик торг женщинами; их даже из наших пределов бухарцы увозят посредством обмана и всевозможных хитростей и продают секретно в Бухаре, и это совершают так ловко, что положительно нет никакой возможности уследить за ними. Торговлей женщинами занимаются преимущественно татары. Хотя формальное запрещение и существует, но оно существует номинально, так как сам эмир секретно покровительствует этой позорной торговле. К ней его побуждают две причины: во-первых, торг этот доставляет ему новобранцев для войска, и во-вторых, таким способом он может приобретать себе молодых и красивых женщин и избавляться от тех, которые ему уже надоели. Для покупки и продажи рабов и рабынь Музаффар держит особых тайных агентов, которым платит очень значительное содержание.

Труднее всего мне было собрать точные сведения о переправах через реку Аму-Дарью. По этому вопросу бухарцы старались сбить меня с толку и давали самые разноречивые показания. Наконец, Каратаев и Урепев разрешили мои сомнения.

Переправы через Аму-Дарью на всем протяжении бухарских владений находятся во власти бухарцев. Конечно, я говорю здесь о правом береге реки, так как на левом несколько переправ принадлежат авганцам. Переправы около города Чарджуя (через Чарджуй караваны идут в Мешед) в трех местах, а именно в Усте, Черчеке и Бурдалыке, отданы теперь в аренду за сто тридцать восемь тысяч тенег бухарским купцам. Около Ир-Сари, в трех местах переправами владеют туркмены, которые иногда платят Бухаре, но очень редко, дань за право перевоза чрез реку. Большею же частию они стараются избежать этой издержки, а бухарцы положительно не в состоянии принудить их к исполнению условий, которые существуют только номинально. Правительство бухарское оставило в своем распоряжении только одну переправу, самую большую, около города Керки, имеющую довольно важное значение, так как она есть пункт соединения нескольких караванных путей. Эмир находится в постоянном страхе, чтоб авганцы не овладели переправами, тем более что он чувствует себя вполне неспособным им противодействовать.

В настоящее время Сеид-Музаффар-Эддин сильно занят разными нововведениями и начинает обращать большое внимание на управление страною и на положение своих подданных — факт утешительный. Я думаю, что поддержка с нашей стороны, даже самая незначительная, утвердит его в этом благом решении. Такою спасительною для страны переменою эмир, без сомнения, обязан Каратаеву и тем лицам, которые клонят к сближению с Россией. Но это, наверно, совершится не скоро, потому что бухарцам трудно вырваться из застоя, в котором они пребывали неизменно в продолжение нескольких столетий. Покуда эмир, нехотя соглашаясь на некоторые нововведения, продолжает противиться другим. Так, ему несколько раз было предложено устроить правильное почтовое сообщение между Бухарою и Катта-Курганом, выставлены были ему все выгоды, которые могли бы от этого произойти; но все напрасно, он отказал наотрез, доказывая, что русские могут воспользоваться этим средством, чтобы при случае навести свои войска (как будто по почте это легче сделать) в Бухару и завоевать ее. Его постоянно пугает мысль, что Россия непременно овладеет Бухарой, прельстившись ее богатствами.

Невежество Сеид-Музаффара выказывается во всем. Следующий пример может ясно доказать, на какой низкой ступени умственного развития он стоит. Когда в Самарканде был пожар, бухарцы успели, однако, спасти знаменитую Тамерлановскую библиотеку, которую и перевезли в город Бухару. Теперь эта библиотека свалена в подвалы эмирские, и никому не позволяется ею пользоваться. Время, сырость и мыши производят в ней большие опустошения. Кроме того, сам Музаффар, нисколько не дорожа ею, когда является необходимость в деньгах, отправляет довольно часто на базар продавать по пустяшным ценам некоторые книги; сочинения, таким образом, разрознивают, и если не положить этому конца, то скоро от всей библиотеки ничего не останется.

Возвращаюсь к своему путешествию.

9го июля утром мы присутствовали на прощальном завтраке, который мне давали русские доверенные. На этот случай все вина и закуски нарочно были ими выписаны аз Катта-Кургана. Со слезами на глазах провожали нас эти добрые люди, что произвело сильное впечатление на бухарцев. Вечером мы оставили город Бухару, простившись с Абдуд-Кадыром и русскими торговцами. Путеводителем нашим до русской границы был назначен мирза Васих, первый секретарь кушбеги, очень умный, ученый, прямой и честный человек, общество которого было приятным развлечением во все время нашего обратного путешествия. Проехав по густо населенной местности три таша, мы остановились на ночь в кишлаке Куюк-Мазаре [снова пред каждым кишлаком начали выезжать к нам навстречу разные чиновные лица].

10го июля под вечер мы вступили в степь Малекскую. Нам предстояло сделать три с половиною таша по совершенно безводному, песчаному пространству. Погода была сперва великолепная, жар немного спал, и тихий, теплый шамаль [ветер] умерял ночную прохладу, которая в степях бывает очень ощутительна. Но, к нашему несчастию, это не долго продолжалось. Вдруг поднялся сильнейший вихрь, небо совершенно скрылось за черными тучами, и со всех сторон начали взвиваться густые столбы песку, так что мы едва видели друг друга и с большим трудом могли следовать за нашим проводником, быстро подвигавшимся на великолепном иноходце. Опасность была нешуточная, и перспектива погибнуть в безводной стели от жажды и голода далеко не завидная. Мелкий песок проникал всюду, залеплял глаза и мешал смотреть вперед; лошади со страху дрожали и храпели; ветер так сильно дул, что голоса совсем не были слышны. После всего этого легко понять, с каким наслаждением мы въехали в ворота маленького караван-сарая и с каким облегчением развалились под навесом на приготовленных коврах. Хотя нам сказали, что этот переход был в три с половиною таша, но это неверно, так как он занял у нас, несмотря на очень скорую езду, почти всю ночь. Маленькое местечко Малек (всего тридцать домов) находится почти посредине степи. Большой мазар и сторожевая башня свидетельствуют и здесь о любви Абдулла-хана к красивым постройкам и о его заботливости облегчить путешественникам трудности переходов по степным пространствам. В Малеке мы были встречены диван-беги, посланным от бека города Кермине.

11го июля, преследуемые сильным ветром, мы проехали еще два таша по степи и достигли Кермине. Город расположен в долине, густо населенной. Он делится на новый и старый, последний почти совсем покинут, быв несколько раз разорен киргизами. Местоположение его весьма красивое, на берегу реки Заравшана. Вдали темнеют Нуратинские горы. Над городом на горе возвышается большая крепость, построенная еще в те давно прошедшие времена, о которых составилось столько баснословных и поэтических преданий. Нас поместили в летнем дворце бека, поручив попечениям михмандар-баши [Михмандар-баши — придворный чин. На его обязанности лежит прием почетных гостей.] Абдул-Изака-мирахура (племянника Китабского бека). Здесь я познакомился с Василием Юдиным, доверенным ростовского купца Веснина. В Кермине я узнал некоторые подробности о сопровождавшем нас секретаре кушбеги, мурзе Васихе, которые его характеризуют с хорошей стороны. Васих был прежде зякетчием в Кермине и исполнял свои обязанности самым добросовестным образом, за что и подвергнулся большим нападениям своих многочисленных врагов. На него посыпались доносы, вследствие чего он подал в отставку [в Бухаре такой поступок можно назвать редким]. В противность заведенному в Бухаре порядку, он ничего не нажил и долго находился в большой бедности. Потом только его способности были замечены кушбеги, который и взял его к себе чиновником по особым поручениям. Этот человек, наверно, будет играть большую роль в Бухаре.

12го июля нас принимал пятнадцатилетний бек, Сеид-Абдул-Ахат-хан, любимый сын эмира. Весьма умный, развитой и бойкий мальчик, он составляет резкую противоположность со своим братом, беком в Карши. Посадив нас на стулья (что совсем не принято в Бухаре), он осведомился о здоровье Государя Императора и русских генералов; потом очень много расспрашивал о России. Хотя и некрасивое, его выразительное лицо внушает симпатию. Покуда мы находились в его владениях, он входил в мельчайшие подробности и во всем выказывал неподдельное желание нам угодить. После представления мы заезжали к Юдину, а затем провели несколько часов у одного из старших сановников города, Раджиб-мирахура, который устроил в нашу честь базем.

13го июля, сопровождаемые большою свитой, мы отъехали три таша до кишлака Таш-Купрюк и оттуда немного более одного таша до города Зиаддина, где нас принял владетельный бек. Город Зиаддин невелик; дворец бека и крепость построены на небольшом возвышении, у подножия которого широко расстилается быстрый Заравшан; от этой реки зависят богатства всех бухарских владений. Бек полновластен в своих незначительных поместьях и, имея частые сношения с русскими, он успел приобрести некоторый европейский лоск. Все его разговоры клонились к разрешению разных политических вопросов. Он всячески старался выпытать от меня сведения о намерениях России относительно Бухары, но я был настороже и общими фразами отделался от излишней откровенности. Вечером, при свете факелов, он задал нам великолепное представление, насколько это позволило среднеазиатское искусство.

14го июля мы распростились с мирзою Васихом, которому я дал письмо к эмиру (письмо это я написал с целью обезопасить его от всяких нападений), и при ружейных залпах (нам отдавали честь) оставили Зиаддин. К вечеру, сделав два таша, мы прибыли в кишлак Мир, последнее пограничное поселение Бухары.

15го июля, перевалив через Зарыбулакские высоты (прославившиеся битвою, в которой были совершенно разбиты бухарские войска), мы прибыли наконец в Катта-Курган. Отсюда, распростившись с бухарцами, нас сопровождавшими, мы уже в тарантасах поспешили по направлению к Самарканду.

Текст воспроизведен по изданию: Стремоухов Н. В. Поездка в Бухару. (Извлечение из дневника) // Русский вестник, 1875, № 6.