СОРОКИН Н. В.

ПРИРОДА И ЧЕЛОВЕК В СРЕДНЕЙ АЗИИ ¹

IX.

Едва я успел разобрать свои вещи и напиться чаю, как ко мне с шумом влетел правовед К. Я знал его по прошлогоднему путешествию, и он был так любезен, что занял для меня заранее номер в гостинице.

— Ну, слава Богу, наконец-то приехали! — закричал он. — Уж мне надоело справляться о вас, каждый день заезжал сюда!... Ну, что, довольны помещением? ведь, право, недурно... Не так ли я говорю?

Я поблагодарил и пододвинул гостю стакан чая.

— Нет, спасибо! некогда, ей-Богу, некогда... После!... Вечер вы свободны?... Притащу к вам кое-кого из моих товарищей и проведем прекрасно время... Все люди бывалые и поразскажут пропасть интересного. Ведь вы, конечно, не прочь познакомиться? не так ли я говорю?

— Буду очень рад. Только не обманите.

— Непременно, непременно... А теперь прощайте!... спешу ужасно.

И К. исчез с такою же быстротою и стремительностью, как и явился.

Я принялся за осмотр своего багажа и так углубился в занятие, что и не заметил, как в комнату ввалилась огромная фигура красивого сарта. [86]

— Здравствуй, тюра! — проговорил он и бросил на пол огромный узел.

— Здравствуй. Что тебе надо?

— А вот принес всякие вещи. Не купишь ли?

И не ожидая ответа, сарт быстро развязал свой тюк и начал вынимать оттуда расшитые шелками салфетки, подушки, туфли, и прочие местные производства.

Цены показались мне самыми доступными. Напр., большая салфетка для стола — 12 р., подушка —3 р., туфли — 1 р. 50 к., или даже 25 к. (для детей).

Соблазненый такими прелестями, я накупил порядочное количество всякой всячины. Ахметка торжествовал, так как ему все эти вещи, конечно, достались чуть не даром.

Вдруг в комнату входит другой сарт, седой и согнутый в дугу, тоже с узлом, и тоже с целью продать выгодно.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Что надобно?

— Не купите ли товару? Всякия скатерти есть, тупли, подушка.

— Я уже купил... Вон смотри сколько!

Старик гневно посмотрел на Ахметку и проговорил что-то по его адресу. Ахметка улыбался и укладывал свои вещи в узел.

Не прошло минуты как явился третий сарт с узлом, за ним — четвертый и, наконец, набралась целая толпа. Один тащил меха кашгарских баранов по 5 р. за шкурку, другой — канаус, третий — кальян, трубки для гашиша. Незваные гости с завистью смотрели на счастливого соперника и уселись в разных углах моей комнаты.

Я был очень смущен такой безцеремонностью и не знал что делать. К счастью явился лакей — Иван и выгнал всех, чуть не в шею.

— Ишь понабрались целой оравой!... — кричал он. — Пошли отсюда! пошли! чтоб и духа вашего тут не было... Вы, барин, напрасно с ними церемонитесь!... С ними плохая музыка!

Однако, через пять минут Ахметка заглянул еще раз, но с улицы, в открытое окно.

— Ты опять сюда! — напустился Иван. — Убирайся к чорту, а то такую музыку покажу, что свет не узнаешь!

— Не кричи, не кричи! — флегматично отвечал сарт. — Ведь я не к тебе, а вон к тому тюра пришел!

— Ничего мне не надо больше, — заявил я довольно решительно, видя, что церемониться действительно не следует.

— У меня, тюра, есть хороший вещь!... такой вещь нигде несыщешь. [87]

— Тебе говорят — ничего не надо.

— Ах, напрасно! право напрасно!... хороший вещь!

Я начал колебаться.

— Какая же вещь?

— Картинки! — шопотом сказал Ахметка. — Яман — картинки!... бульно славный написан!

Иван захохотал.

— Это он неприличности продает!... свинья, право, свинья!... Ступай отсюда, с твоей музыкой конца не будет!

Окно захлопнулось и штора опустилась. Ахмет нехотя отстал от меня.

Снарядившись с помощью Ивана, я отправился «являться» к высшим властям, и, конечно, везде был любезно принят. Посетил почтовую контору, которая помещалась в саду, наполненном цветущею белою акацией. Можно себе представить, как все это не походило на наш медвежий угол, Казань, и с каким наслаждением вдыхал я аромат!

Широкие улицы с пирамидальными тополями, масса щегольских экипажей, снующий народ —показались мне еще более привлекательными, нежели в то время, когда я въезжал в город несколько часов тому назад.

— А где здесь ресторан, где бы можно было позавтракать? — спросил я своего лихача-извозчика.

— Помилуйте-с, есть у нас рестарация первый сорт... В один минут предоставим.

И действительно — «предоставил» в весьма приличный, где особенно поразило меня то обстоятельство, что хозяин и хозяйка были чистейшие парижане. Как они попали сюда, — один Аллах ведает! но, превосходный французский язык как-то странно, казалось, звучал в сердце Средней Азии. Офицеров завтракающих и играющих на бильярде толпилось множество. Веселый говор, смех, каламбуры — так и сьшались со всех сторон.

Подкрепив свои силы, я снова отправился фланировать и первым долгом посетил Кауфмановский сад.

Это нечто превосходящее всякое описание! Главный арык Ташкента разрезывает сад на две части, следовательно, воды здесь с избытком достаточно. А где в Азии есть вода, там растительность роскошная. Глаз, за длинный переезд по сьшучим пескам и безплодной глинистой степи, до такой степени отдыхает на этой чудной свежей зелени, что нельзя оторваться! Изящные айлантусы, Soplora japonica и прочие виды теплаго климата с большим вкусом сгруппированы на площадках и по бокам широких аллей. Красивый мостик перекинут через арык, который в этом месте падает большим каскадом, сделанным искусственно. Вода ревет и мечется, бурлит и клокочет, [88] вздымая клубы пены. Роскошные цветники, затейливыя клумбы — разбросаны там и сям. По вечерам, как я уже говорил, играет здесь музыка и обитатели города блещут костюмами, вьшисанными из Петербурга и Москвы.

Дворец одноэтажный, скромный на вид, но с просторным зимним садом, в котором есть хорошие экземпляры пальм и папортников. Садовник — немец весьма предан своему делу и забыл о фатерланде, получая весьма приличное содержание.

В осмотрах подробностей сада, под руководством немца, прошло время совершенно незаметно и я довольно поздно вернулся в свой номер, где Иван уже ждал с обедом, предсказывая что я останусь доволен «каклетками» и что у них можно достать всякую музыку.

Послеобеденное время употребил я на распаковку книг и микроскопа, и когда последняя тетрадка легла на свое место, солнце уже скрывалось за тополями. Наступал вечер, жара спала и должен был скоро явиться правовед с своими знакомыми.

Действительно, они не заставили себя долго ждать.

— Вот вам рекомендую, — затараторил правовед, входя с двумя мужчинами. — Сей муж, видом суровый — доктор медицины В., а сей — толстенкий, имеющий сходство с Бахусом — чиновник особых приключений при губернаторе.

Все смеялись, шутили, как будто сто лет были знакомы.

Иван подал самовар и с шиком поставил поднос с стаканами.

— Еще некоторые прибудут в скором времени... я и забыл предупредить, — спохватился правовед.

— Прекрасно. Будем принимать пищу! — серьезно заметил доктор и уселся перед чайным прибором. — Я специалист в разливании чая и, вообще, в тех случаях, когда необходимо иметь дело с питательным материалом.

Комичная важность высокого, коренастого В., его серые глаза и добродушная улыбка невольно располагали к нему. Белый китель сжимал его немилосердно и сидел точно с чужого плеча. Доктор поминутно поправлял свой галстух, вылезавший из — под воротника, крутил шеей и потел в непривычной форме, — дома он ходил целый день в широчайшей блузе.

Чиновник особых «приключений» казался совершенно другим человеком. Толстенкий, красный, с хитрыми глазками и маленьким носом, он хотя и принадлежал к типу тех людей, которые называются «добрый малый», но был вместе с тем и «себе на уме». Тем не менее дурного впечатления на меня не- произвел. Разсказывал он уморительно, каждого изображал в лицах, показывал, как кто ходит, как сидит и проч. [89]

Изменял голос, гримасничал и, вообще, мог насмешить до упаду.

— В каких палестинах нашего града Ташкента изволили быть сегодня? — обратился этот чиновник ко мне.

Я вкратце передал свои впечатления и изложил последовательно, кого видел.

— Ну, и как на вас Ташкент хорошее впечатление произвел?

— Превосходное.

— Все это от того, что давно из цивилизованных мест выехали, давно садов не видали, давно в домах не бывали... А в сущности — что у нас тут хорошего?... Азия, одно слово.

— Ну, нет! — перебил правовед, это напрасно! — Ташкент город прелестный, оригинальный... другого Ташкента во всем свете нет и быть неможет!

Конечно, нет... Впрочем, — улыбнулся чиновник, — и в Петербурге есть «Ташкент», но там веселее...

— Ну, вы вечно сведете на Бог знает что... мы говорим серьезно... Не так ли я говорю? — обратился правовед ко мне.

— Город хорош, — подтвердил я, — обстроен прекрасно, улицы широкие, шоссированыя... чего же вам надо?...

— Шоссированы!... а много таких?... знаете ли что со мною случилось нынешнею зимою, на одной из главных улиц? — сказал чиновник... — Вот послушайте и тогда говорите. Недалеко отсюда имеется у меня маленький домишка с небольшим садиком...

— Дом в десять комнат, а сад — чуть не целый квартал занимает! — процедил доктор, наливая чай.

— Ну, хорошо-с... По другую сторону улицы, как раз против моей усадьбы, живет мой приятель, старинный знакомый (вместе в Ташкент приехали, через месяц после его взятия). Хорошо-с... Улица, заметьте, не шоссирована... Хорошо-с. У этого приятеля собираются иногда вечером зимою поиграть в карты, потанцовать, побалагурить... А я, хотя и далеко молодым называться не могу, ибо дочь в институте в Петербурге имею, но... непрочь повеселиться... Притом, состою вдовдом уже десять лет слишком, следовательно, состою на правах жениха, или, по крайней мере, на правах холостого человека... Хорошо-с. Только вот на Рождество, на самый первый день, у приятеля затеялся бал, т.е. не то чтоб бал, а-полубалок. Конечно, без меня дело не обошлось, и я отправился. Хорошо-с. А надо вам заметить, что для танцев я из Москвы только-что вьшисал особые ботинки, лакированные и с тонкими подошвами. Ну, хорошо-с... Засветло забрался я к приятелю, помогал его супруге перемещение мебели сделать, кое-что посоветывал украсить и, затем, [90] пустился в пляс, как только заиграла музыка... Хорошо-с. На сколько добросовестно я исполнял свое назначение, как танцор, — судить не берусь, но, надеюсь, что многие девы от моих фигур в кадрили ночь не спали... Уже на разсвете начали гости собираться домой. Надел я, только, калоши, выхожу на крыльцо, и вдруг... можете себе представить, дождь всю ночь лил как из ведра, лужи стояли крутом, как моря, а улица превратилась в нечто ужасное... Лошади тонули в грязи поколено и с трудом вытаскивали экипажи. Так как я вышел одним из последних, то не нашел ни одного извозчика... Хорошо-с... Что мне предстояло делать?... С смущенным духом стоял я на тротуаре и изобретал способ перелететь через улицу... Ведь всего каких-нибудь 10 или 15 шагов отделяют от своего дома... Хорошо-с... Пока я стоял таким образом, улица опустела, двери гостеприимного дома за мной затворились и воцарилась мертвая тишина. Хорошо-с... «Да чего, думаю, особенно безпокоиться? выберу где-нибудь местечко посуше и пойду прямиком; если немного и наберу в калоши — так лакей вычистит». Решившись на такой смелый шаг (в буквальном смысле этого слова) пошел по тротуару... Хорошо-с. Вижу — в одном месте почва бугром подымается. «Вот здесь, думаю, пройти можно!» Перекрестился и — шагнул.

Чиновник стал посредине комнаты и прекомично шагнул, балансируя руками.

— Царица небесная! нога ушла поколено... Чтоб ее вытащить, я должен был опереться на другую ногу... Хорошо-с. Опираюсь — и другая нога уходит куда-то глубоко, глубоко... Я дергаю одну ногу, другую... ни та, ни другая не вылезают... холодная жидкая грязь засасывает меня все больше и больше... И стою я в двух шагах от покинутого тротуара и не могу двинуться ни вперед, ни назад... И оглядываюсь кругом, как Марий на развалинах Карфагена!... Боже мой, Боже мой!... что мне делать?.

И действительно, чиновник так уморительно стоял перед нами скорченный и растерянный, что мы расхохотались. Даже доктор беззвучно разсмеялся, сотрясаясь всей своей фигурой.

— Да, вам хорошо хохотать!... а подумайте, что я должен был перечувствовать? Ну, хорошо, государи мои. Стоял я, стоял и думаю: как же мне быть?... ведь теперь пропали мои ботинки!... все равно, как-нибудь надо же выбираться! И взяла меня злость, такая злость, что, кажется, сам бы себя поколотил. Хорошо-с. Собрался с силами — хвать! одну ногу вытащил и шагнул дальше... рванул другую — ступил вперед... Но, о ужас!... калоши остались в грязи, и сквозь мою щегольскую обувь, как сквозь кисею, начала просачиваться холодная вода! Хорошо-с. Несколько мгновений [91] стоял я в нерешительности — идти ли дальше, или... впрочем, мысль о возможности найти калоши, тотчас же была отброшена, как абсурд. Хорошо-с. Надо было идти дальше и проститься с блеском и изяществом новых ботинок... Со злостью зашагал вперед, брызги полетели в разные стороны, нижняя часть костюма покрылась каким-то холодным тестом, но... я шагал и шагал.

Разсказчик делал преуморительные движения, весьма точно изображая на своем лице ощущение холода, когда грязь забиралась к нему в ботинки.

— Остается всего шагов пять, шесть... Хорошо-с. С отчаяньем вытаскиваю ногу и представьте — на ней не имеется ботинка... Вытаскиваю другую ногу-то же самое... Проклятье!... Ступаю ногою, обутою только в один тонкий чулок прямо в холодную воду и чуть не кричу!... Чувствую, что весь начинаю замерзать!... Хорошо-с... Иду дальше... ногам еще холоднее... Выскакиваю на тротуар, цель моих желаний — и оказываюсь босиком...

Взрыв хохота прервал разсказ... Чиновник стоить посреди комнаты с поднятой ногой и на лице его выражается и холод, и злость.

— Бегом пробежал до своего дома, звоню... Заспанный Антон никак не может проснуться и я замерзаю у порога собственного убежища. Хорошо-с. Насилу достучался... Антон смотрит на меня и не узнает. Принял было, за жулика, хотел дать в шею... Хорошо-с. Но тут я таким жалобным голосом проговорил: «Антон... пусти»!... что каменное сердце дрогнуло бы всеми своими фибрами... Да-с государи, мои!... на другое утро вытащили мою обувь из замершей грязи, но — это были жалкие остатки прежнего блеска и величия.

— Ну, господа, принимайте пищу! — перебил доктор, передавая сухарницу и чай. — Будет уже вам, Петр Иванович, хныкать! ведь ботинок не вернете.

— Да-с не верну! это точно... Но из этого нравоучительного разсказа можно составить себе понятие о здешней грязи.

— Такая грязь не в одном Ташкенте бывает, — возразил правовед. — Следовательно, подобный случай мог с вами быть и в другом месте. Не так ли я говорю?

— Нет не так, — отвечал Петр Иванович. — В Ташкенте грязь лёссовая, солонцоватая, очень липкая.

В это время в передней раздался звук шпор и стройный брюнет, лет сорока, вошел в комнату.

— А! — закричал правовед, — вот еще старожил нашего Ташкента. Капитан Ш., прекрасный человек! — отрекомендовал он вошедшего. [92]

Капитан извинился, что забрался так безцеремонно, но что получил приказание явиться и не осмелился ослушаться.

— Ха, ха, ха!... Это все я распорядился!... а? не так ли я говорю? Ха, ха, ха! — заливался веселым смехом неугомонный правовед.

Новый гость присел к нам и поглаживал свои черные, длинные бакенбарды.

— Я, кажется, помешал беседе? — спросил он.

— Нет, я уж кончил! — со вздохом отвечал Петр Иванович. — Вот разсказывал поучительный случай с моими ботинками.

— Ну, а вы как съездили-с вашим генералом? — спросил доктор капитана.

— Съездили — ничего. Только маленький скандал случился дрогой.

— Скандал?... неужели?... разскажите — ужасно люблю скандалы! — засуетился правовед.

— Да, изволите видеть, дело вот в чем. Накануне нашего выезда из Верного, генерал отправил свою кухню вперед; с ней, по обыкновению, отправился и престарелый Дормидонт (это верный слуга генерала, пояснил мне капитан). На другой день рано утром двинулись и мы, надеясь остановиться в указанном месте, где к этому времени Дормидонт должен был приготовить ночлег и обед. До этой станции от Вернаго считается верст сто или не много больше, следовательно, генералу ничего не стоило проехать это пространство и вечером иметь хороший ужин и постель, приготовленную руками старого лакея, знающего все привычки своего барина... Ехали мы, как и всегда, скоро и без остановок. Уже под вечер генерал задремал, а я молча выглядывал из окна кареты. Вдруг не много в стороне от дороги, на чистом месте, смотрю стоят наши экипажи, отправленные вперед вместе с Дормидонтом. Народ суетится, лошади отпряжены. «Что это такое»? думаю. Смотрю Дормидонт выбегает на дорогу и направляется к нам. Генерал продолжает спать. Мне не хотелось будить его и я высунулся из кареты, чтобы узнать причину остановки кухни. Ямщик немного удержал лошадей. Дормидонт, сердитый, подбежал к дверцам и лаконически крикнул: «Ступайте к себе на станцию, я догоню»! — Что за причина... говорю. — «Не ваше дело... Ступайте себе своей дорогой... и без ужина пробудете!» Повернулся и пошел назад к экипажам. А надо вам заметить, — прибавил капитан мне, — что характер Дормидонта здесь известен. Он груб даже с самим генералом и когда не в духе — лучше у него ничего не разспрашивайте, все равно ни чорта не узнаете. Ну, вижу, что здесь толку не добьешься, не стал будить генерала и помчались [93] дальше... Приехали на станцию еще довольно рано. Проснулся генерал, я и докладываю, что видел Дормидонта и что он мне сказал. «Ох уж этот мой Дормидонт! просто беда с ним!» проговорил генерал своим тихим ровным голосом, — тем дело и кончилось, Конечно, на станции нам подали и чай, и ужин приготовили, так как смотритель был заранее предуведомлен о проезде генерала, но... ночь наступила, его превосходительству нужна его кровать, его нессесер, а ничего этого нет — «Вы бы, Александр Николаевич, вышли на крыльцо, да посмотрели — не едет ли Дормидонт?» сказал генерал часов в 10... Вышел я на крыльцо, постоял на ступеньках, поглядел в туманную даль-никого и ничего!... Вернулся. — «Ну, что-нет Дормидонта?» — «Невидно, ваше превосходительство! « — «Удивительно!... что бы это значило такое!...» Опять посидим, опять выпьем по стакану. — «Вы бы, Александр Николаевич, вышли еще раз!» — «Слушаю, ваше превосходительство!» Выйду — и опять ничего. Наконец, вижу старик спать хочет, дремлет, начинает сердиться и передвигает стулья (а это явный признак раздражения). — «Александр Николаевич, говорит, что вы все сидите!... выйдите посмотрите, не едет ли Дормидонт?» Выбежал — и опять ничего... Разозлился старик... — «Я ему, скотине, сто палок велю дать!» несколько громче против обыкновенного сказал генерал и застучал стульями. Наконец, вдали послышались голоса, топот лошадиных копыт, грохот колес. — «Александр Николаевич, обращается его превосходительство, вы никогда не выйдете на крыльцо!...» Но... я уже летел сломя голову. У крыльца остановился, экипаж и Дормидонт вылезал не спеша, с достоинством... — иди скорей, закричал я, генерал сердится!» — «Ну и пускай сердится!» — «Вот он тебе задаст!» — «Ничего не задаст, я невиноват.» — «А кто же виноват?» — допытывался я. Дормидонт даже не ответил, и молча, медленно пошел к генералу. Я пошел следом. Генерал, видимо раздраженный, стоял по среди комнаты и тихим голосом обратился к лакею: — «Что же ты, Дормидонт, нарочно делаешь со мной такие пакости?... а?... я ведь вчера тебя отправил вперед?... ты где пропадал?... разве не мог ехать...» — «Известно не мог», — перебил его Дормидонт. — «Как не мог, почему?» — «А потому.» — «Говори, скотина, понятнее!» — «И то ведь говорю, что не мог ехать. Вот вы бы сами на моем месте побывали, так я посмотрел бы на вас, что бы вы делали!...» — «Послушай, Дормидонт, ты кажется грубить начинаешь». — «Вовсе не начинаю, а только говорю, что такой случай произошел, что не дай Бог...» — «Что же экипаж сломался?» — «Вовсе не экипаж, а, значит, фалетор родил.» — «Ка-ак?... форейтор родил?... ты с ума сходишь?... ты шутишь со мной?» — «Вовсе не шучу. А фалетор [94] родил это точно...» Генерал смотрел на меня, а я на него ничего не понимая. — «Слушай, скотина, разскажи как следует». — «Да чего разсказывать: приезжаем, значит, на станцию — все ямщики в разгоне, а двое для вас приготовлены. Смотритель и говорит — посадите фалетором киргизку, которая на кухне у нас готовит... ну, кухарку узкоглазую и посадили; а она-то не доехала и до половины — взяла да и родила. Должно очень уж разстрясло... Ну, и я должен был сам повитухой быть. А вы все говорите-отчего не попал вовремя? — разве тут можно было поспеть!...» Генерал улыбнулся и послал меня разследоват дело более подробно. Действительно, в повозке лежала киргизка с только-что родившимся ребенком. Ее перенесли в избу и генерал подарил «на зубок « двадцать пять рублей. Тем дело и кончилось.

— Вот так скандал! ха-ха-ха! — заорал правовед. — Форейтор разрешился от бремени... Не так ли я говорю?... ха-ха-ха!

— Разве киргизок сажают вместо форейторов? — спросил я.

— Сплошь и рядом. Оне ведь очень хорошо ездят, с малолетства приучаются, — говорил капитан. — Ну, а за недостатком мужского персонала ямщиков, идут и бабы, принимаются и за женское сословие.

Забавный анекдот размешил даже серьезного доктора; он оставил на время «принимать пищу» и хохотал от души, — даже слезы выступали у него на глазах.

— Фу, ты Господи!... вот насмешили!... — отмахивался платком Петр Иванович. — «Фалетор родил!» — передразнивал он Дормидонта, которого знал очень хорошо, так как также езжал с генералом.

А между тем стало совсем темно. Иван, облачившись в более приличную пару, внес свечи, убрал самовар и даже нитяные белые перчатки натянул.

В комнате было очень душно. В оба растворенные окна мало проникала вечерняя свежесть, да и свежести этой, говоря по правде, совсем не было. Галстух доктора съехал совсем на голую шею, узкий китель душил его немилосердно, а с лица струился пот ручьями; от хохота ему сделалось еще жарче. Я заметил это.

— Вы бы растегнули ваш китель! — предложил я.

— Ах, с громадным удовольствием!... а то сонныя артерии начали у меня сильно пульсировать, да и, вообще, гиперемия мозга могла бы довести до обморока.

Галстух полетел под стол, сюртук — распахнулся, и доктор стал приходить в себя, отдуваясь и отмахиваясь носовым платком.

— Однако, тепло у вас здесь, — обратился я к моим собеседникам. [95]

— Уж что и говорить! — подхватил Петр Иванович. — Если только не купаться, так совсем пропадешь.

— А где же вы купаетесь?

— А здесь в каждом почти доме есть бассейн, куда вода проведена из арыков. Ни одного сада без такой купальни ни кто не устраивает.

— Я не люблю купаться в арычной воде, — сказал капитан. — Лучше съездить на Чирчил; хоть и далеко, за то на вольном воздухе, да и поплавать местами можно.

— Нет уж — слуга покорный! — перебил правовед. — Там сомы водятся, то и дело народ таскают. Не так ли я говорю?

— Какие там сомы, одно воображение, — пробурчал доктор.

— Нет извините. А помните историю с Михаилом Дмитриевичем?

— Кто это такой Михаил Дмитриевич? — спросил я.

— Как вы не знаете? — вскочил Петр Иванович. — Михаил Дмитриевич Скобелев?... хорош русский человек!

— Какая же это история была с ним?

— Курьезная!... это правда!... потеха одна! — захохотал доктор, а за ним и все мои собеседники.

— Разскажите, пожалуйста! — попросил я.

— Уж подлинно, что курьез, — продолжал доктор. — Представьте себе, что этот храбрый генерал, наводивший ужас на турок (да и на всю Европу, пожалуй) своей неустрашимостью, боялся более всего на свете... как вы думаете чего?... сомов... Поэтому он купался в реке не иначе как верхом на лошади... Вот однажды собралась нас большая компания. Сидели разговаривали, пили, принимали пищу — все как следствует!... А вечер стоял превосходный. — «Знаете что, господа, — предложил белый генерал, — поедемте на Чирчил купаться». — Конечно, все согласились, оседлали лошадей — и марш. А надо заметить, что день был какой-то праздничный, по улицам народу гуляла масса... Вот мы выбрались за город, разговариваем, курим... не видели как и до реки доехали... Михаил Дмитриевич прежде всех разделся, разседлал своего коня, сел на него и — бух! в воду... Не успели мы последовать его примеру, как вдруг наш храбрый генерал как закричит не своим голосом, ударил по лошади и выскочил на берег весь бледный, с блуждающими глазами... — «Что с вами?... что случилось?» — кинулись мы к нему, думая, что с Михаилом Дмитриевичем дурно... Но он ничего не видит, ничего не слышит... Простоял какую-нибудь секунду, крикнул: «сом!» — и, как стрела, помчался обратно в город, не заботясь о своем более чем легком костюме. Многие, не успевшие раздеться, вскочили тоже на лошадей и погнались за беглецом... А белый генерал в карьер влетел на [96] главную улицу и, не помня себя от испуга, колотя лошадь, прискакал к себе на квартиру. Уж когда деньщики сняли его с коня ввели в комнаты и сбрызнули водой, — генерал пришел в себя... Так вот какие дела бывают с некоторыми субъектами, — бомбы, пули, гранаты ни почем, а одна мысль о рыбе может нагнать панический страх!... Мы убеждены даже, что сома не было, а Скобелеву только «показалось», что он хватил его за ногу (как разсказывал генерал впоследствии).

— Да, это была картина, говорят, достойная кисти художника! — закричал правовед.

На эту тему беседа тянулась долго, и каждый из нас, конечно, передавал случаи из своей жизни.

Наконец, явился Иван с котлетами и пирожками. Доктор встрепенулся.

— Боже, как это прекрасно! — пробасил он. — Теперь 12 часов... организм требует принятия легкой и питательной пищи!... Это очень и очень полезно...

Все принялись за вилки и ножи. Вино еще больше развязало языки; в особенности правовед и Петр Иванович засыпали анекдотами. Доктор и капитан слушали и уплетали...

Когда беседа и ужин кончился, небо белело и утренний холодок приятно тянул в открытую дверь. Где-то крикнул петух...

— Однако пора, организм требует успокоения! — докторально заявил врач и начал отыскивать свой галстук.

— Ну, что? — обратился правовед ко мне... — Разве мало интересного узнали вы от нас?... не так ли я говорю?... а все это устроил я: я написал всем вот этим юношам, что вы непременно желаете их видеть, по весьма важному делу. Ну, а мы люди простые, без всяких претензий, — визитов не ждем... Не так ли я говорю?

Я благодарил своих гостей и вышел проводить на крыльцо.

Совсем стало светло. Далеко-далеко где-то слышались удары бубна.

— А знаете кто это «бубнит»? — спросил капитан.

— Нет, не знаю, — отвечал я. — Только-что хотел спросить у вас.

— Это ночной караульщик. У вас в России ходят с трещеткой, в Екатеренбурге с чугунной доской, а в Средней Азии с бубном... и право, я нахожу, что последнее очень оригинально...

— Да, действительно, оригинально...

Проводив гостей, я вернулся в свой номер, где заспанный Иван убирал со стола.

— Какую музыку затеяли эти господа, просто беда! — ворчал он.

— Какую музыку? [97]

— Да как же? разве можно всю ночь сидеть?... ведь люди в это время спать должны, а они музыку разводят.

Скоро я погасил свечку и отворил окно около моей кровати... утренний ветер колыхал занавески. Над головой моей, на потолке, поднялась какая-то возня.

«Должно быть голуби просыпаются или крысы возятся», подумал я и стал дремать. Откуда-то доносился чей-то завывающий голос, — то муэдзин с высоты минарета сзывал правоверных на молитву... Сон окончательно овладел мною.

Когда на другой день Иван принес мне самовар, я разсказал ему о том, что голуби или крысы сильно возятся над моей головой.

— Это-с вовсе не голуби, и не крысы, — отвечал он.

— А что же такое?

— Оченно просто-с, — это скорпионы.

Я даже перестал жевать кусок белого хлеба.

— Неужели скорпионы?

— Это так точно-с. У нас их многое множество и иногда эти гадины такую музыку затевают, что спать не дают... Если прикажете, мы их сколько угодно и когда угодно наловим. Малайка все гнезда знает... музыка самая обыкновенная в Ташкенте.

—А случаи укушения бывают у вас часто?

— Да как вам сказать? бывают, но нечасто... Тоже ведь хоть и гадина, а все опасливость имеет, — если ее не трогать, то никогда сама не кинется... Недавно мальчишка у нас на дворе руку в самое гнездо засунул... Трещина, значит, в стене была, ну, и знали мы, что скорпионы там гнездятся, не трогали... а мальчишка, глупый еще, лет шести был, взял да и засунул руку... укусили...

— Ну, и что же?

— Ну, известная музыка — к вечеру... готов.

— Чтож кричал сильно?... ведь боль говорят. страшная...

— Кричал страсть как!... на другой улице слышно было... ну, и кончился. А то ничего, не трогают...

В дверь, в это время высунулась голова Ахметки.

— Хороший вещи, разные платки, подушка, — начал он опять перечислять свой товар.

— Ступай, ступай! — махнул ему Иван. — Надоел с своей музыкой! Иди, говорят тебе.

Ахметка исчез, но вместо него явился старый сарт...

И этого спровадили. Через пять минут показалась голова в белой чалме, за ней виднелась голова в синей чалме... [98]

— Пошли вон, идолы! — разсердился лакей и затворил дверь на крючок.

— Если их не гнать, покоя не дадут... Все равно что жиды!...

Я продолжал наслаждаться утренним кейфом.

X.

Тихая, теплая ночь спустилась над виноградниками. Звезды, как бриллианты сверкают на черном, бархатном небе и играют всеми цветами радуги. Луна еще не взошла.

Небольшая компания собралась на даче доктора В., который, со свойственной ему любезностью, угощает своих гостей и с чисто русским гостеприимством подливает вино в стаканы.

— Пожалуйста, принимайте пищу, господа! — твердит он мягким басом и пододвигает то к одному, то к другому, дымящияся блюда.

— Что же это никто не ест!... вот напасти!

В стороне сидят несколько человек офицеров, сгруппировавшись около бойкой барыньки и толстенькой хозяйки. Оттуда слышен звонкий хохот, громкие речи... Перед ними, на маленьком столике, горит лампа и освещает оживленные лица, усы разных цветов и величин, белые кители и ясные пуговицы.

У нас же идут интересные воспоминания. Меня посвящают во многие тайны, передают анекдоты, относящиеся к первому времени водворения русских в Ташкенте.

Полковник генерального штаба с открытым, чисто русским, лицом ведет разсказ. Он считается за оратора и старается поддержать установившееся о нем мнение. Куря безконечную папиросу, облитый ярким светом нескольких свечей, полковник только изредка взглядывает на нас, — он весь погружен в воспоминания. Правовед К., сверкая своим изящным белоснежным кителем, то и дело старается перебить разсказ и обратить на себя внимание, однако, это ему не удается.

Казачий офицер — хмурый и озлобленный, занимающийся литературой, изредка вклеивает фразу и с наслаждением затягивается сигарой.

Какой-то господин, неопределенной профессии, в длиннополом сюртуке, с подвязанной щекой, все время молчит и только взвизгивает, когда разсказывается что-нибудь мало-мальски смешное.

Вот и все, разместившиеся вокруг длинного стола, покрытого белой скатертью и установленного всякою всячиной.

Хозяин хлопочет и перебегает от нас к дамам, и обратно.

Недалеко, за цветником, виднеется распахнутая настежь дверь, через нее падает свет на широкую террасу, всю обвитую [99] виноградником. Как дверь, так и окна дома, светлыми четырех — угольниками выделяются на темном фоне стены. Но комнаты пусты, все сидят под открытым благодатным южным небом... Дышется свободно полной грудью и чувствуешь, как чистый воздух вливается струею в легкия. Невольно завидуешь обитателям этого земного рая.

— А помните ли, полковник, — заговорил правовед, — наши первые балы у генерал-губернатора?... вот было весело и комично!... не так ли я говорю?

— Да, как не помнить! — произнес медленно разсказчик. — Такое время не повторяется...

— Разскажите пожалуйста что-нибудь об этом времени, — попросил я.

— В логической последовательности передать все, что тогда происходило — почти невозможно. А вот один курьез, характеризующий и наших барынь, и нашу тогдашнюю обстановку, могу изобразить.

— Ах, это об госпоже М? — перебил правовед. — Не так ли я говорю?

Полковник даже не взглянул на юношу, закурил новую папироску, погладил усы, и начал:

—Еще задолго до нового года стало известным, что 1-го января у генерал-губернатора будет бал, на который уже приглашено множество лиц, как военных, так статских, так и туземцев. Понятно, что наши жены и дочери, успевшие перебраться в завоеванный город, всполошились. Вероятно, не мало пришлось испытать мужьям, много семейных бурь пронеслось над их головами; но... в конце концов слабая половина осилила и полетели конверты с пятью красными печатями и со вложением — в Москву и Петербург. Одне дамы требовали платья, самые изящные и самые модные, другие — чепчики самые головокружительные, третьи — просили выслать целый тюк французских лучших цветов, которые могли бы затмить собою настоящие, четвертые — вьшисывали перчатки, самых нежных колеров. Одним словом, — всего не пересчитаешь, да я и не берусь за это, так как имею удовольствие быть холостым, а холостые во всех тонкостях дамского туалета весьма несильны. Нечего, я думаю и прибавлять, что каждая из дам держала в глубокой тайне свой заказ п хранила секрет от задушевных приятельниц. Сколько безсонных ночей провели жены и дочери, мечтая об эффекте который дне произведут, явясь на бал в новом костюме!... какие планы роились в их головках!... В числе этих мечтающих особ была и госпожа М. Муж ея, кроме жалованья, не имел никаких доходов; но это ничего не значило, и барыня требовала выписать по крайней мере три чепчика: один с [100] голубой отделкой, другой — с розовой, а третий — с белой». Конечно, все три чепчика не могли быть надеты в один вечер, но... все равно другие пригодятся к Светлому празднику. Почесал у себя затылок бедный муж и уделил из скудного жалованья необходимую сумму... Медленно потянулось время для ожидающих, безконечными показались им часы и минуты... Однако, все имеет свой конец, кончился и Рождественский пост. Остается только несколько дней: до нового года. Помещения генерал-губернатора начали приводить в праздничный вид, бедный почтмейстер сбился с ног, выдавая посылки из столиц, дамы засуетились, примеривая наряды. Только одна М. не получала почему-то свои чепчики. Раздражение ея достигло высшей степени, мужу не было покоя, дети попрятались по углам. Барыня свирепела, не принимала визитеров, не делала визитов, обливалась горючими слезами и бранилась со всеми, кто попадался ей на глаза... Наконец, наступило 30-е декабря, потом 31-е... а посылки нет, как нет... От огорчений и целого месяца ожиданий М. слегла в постель, обложила голову солеными огурцами, нюхала спирт и ожидала переселиться в вечность. Ей представлялся бал, все ея знакомые дамы в выписанных нарядах, кругом них толпы офицеров, все ахают... а ее нет там, в этой пестрой толпе. Больная чувствует, что сердце останавливается, перестает биться; руки и ноги холодеют. Вдруг она слышит быстрые шаги. Кто-то идет прямо к двери, с шумом распахивает. «Верочка, посылка пришла»! кричит торжествующий муж и с восторгом сует ящик, обшитый полотном. Умирающая вскакивает. «Давай ножик скорей!... распаковывай!... скорее ради Бога!» Дух захватывает от восторга. Но, ножа почти не надо было... едва прикоснулись к крышке, как она отскочила. Еслиб вскрывавшие были не так взволнованы, то легко заметили бы, что и холст, и веревки, и печати были весьма «сомнительной целости»... Но, где уж тут разбирать! Главное — чепчики получены!... Нетерпеливо вынимается все содержимое ящика, осторожно извлекается какая-то куча лент, цветов, кружев... Но — чепчик один. Где же второй и третий? их нет?... Сначала М. чуть в обморок не упала, но потом спохватилась и решила, что особенного горя здесь нет: пока можно явиться в присланном, а до Святой — муж должен списаться с модным магазином и просить разъяснения. Наконец, чепчик был очаровательный, хотя немного высок и состоял из голубых, розовых и белых лент, следовательно, мог быть употребляем со всяким платьем. Спереди так эффектно размещались три цолосы — голубая, розовая и белая, состоящая из самых красивых цветков и блонд... «Слава Богу, слава Богу!» твердила барынька и в восторге поцеловала даже муженька, давно наведавшего такой милости. И бедный муж тоже развеселился, [101] наэлектризованный восторгом своей Верочки» и оставалось. Несколько часов до вечера. Деньщки и даже дворник сарт засуетились с утюгами, юбками и другими принадлежностями дамского туалета. Солдат стал готовить арбу, чистить лошадь и осмотрел даже свой костюм, так как не хотелось и ему ударить лицом в грязь перед другими солдатами-кучерами... Наконец, на маленьких часах, с гирями и розаном на верху циферблата, пробило — десять. Верочка явилась расфранченная и с сознанием своей красоты, с очаровательной улыбкой на устах, взглянула, через плечо в зеркало, в последний раз. Она увидела, себя такою изящною; белое платье, с сильно вырезанным лифом, чрезвычайно шло к ея личику. Только необыкновенная высота чепчика смущала ее. «Вероятно такая мода теперь в Петербурге успокоила себя барыня. «Тем лучше, — ни у кого высоких чепчиков не будет, а у меня есть!...» Супруг, одетый в потертый мундир и напомаженный ужасным образом, стоял в немом удивлении и мысленно целовал свою женку в пухлыя губки. — «Едем», произнесла Верочка и стала натягивать перчатки. — «Едем, — повторил муж. — Иван свези хорошенько!» Вышли на крыльцо. Дождь лил, как из ведра, ночь была темная, о фонарях тогда еще не мечтали, извозчиков — не спрашивай. Перед крылечком стояла высокая арба с саженными колесами и будкой. Иван поставил стул, на него с ахами и взвизгами ступила барыня, подбирая шлейф и закрываясь большим платком. «Ах, еслиб чепчик не помялся!» думала Верочка. Наконец, кое-как счастливая чета уселась под навес арбы. — «Ну, трогай! только смотри осторожнее»! — скомандовал муж. — «Да смотри, Иван, стул привяжи на верх, на будку. Хорошенько привяжи, а то дорогой потеряем»! Солдат-кучер, сидевший на запряженной лошади верхом, чмокнул, и арба, покачиваясь, выехала из ворот. На улице было совсем темно, в двух шагах нельзя было ничего разсмотреть. Изредка сверкал огонек из незакрытого ставнем окна, и безконечной полоской отражался в лужах. Вдали слышались понукания кучеров, шлепание лошадиных копыт, — то двигались тоже арбы с приглашен-ными на бал. Иногда, осторожною рысью обгонял путешественников всадник, закутанный шинелью и в нахлобученном башлыке, — тоже спешащий на веселье... Вот повернули за угол и показалось зарево; точно большой пожар захватил чуть не целую улицу. Это горел разноцветными фонариками и бенгальскими огнями дворец генерал-губернатора (так называлось временное помещение начальника края). Не смотря на дождь, кругом стояла громадная толпа туземцев и русских; каждому хотелось хоть издали полюбоваться освещением и послушать музыку огромного военного хора. Вереница арб со стульями, привязанными на верху [102] будки, стояли в ожидании господ. Множество оседланных лошадей жались под дождем, привязанные к чему попало... Кое-как протискались через толпу и остановились у подъезда. Солдатики кинулись к арбе; один — отвязывал стул и ставил его поближе к ступенькам, другой — помогал офицеру выбраться из-под навеса, третий — протягивал руки барыне. Опять послышались «ахи» и «охи», и, наконец, Верочка с бьющимся сердечком вошла в ярко освещенную прихожую. Тут толкотня была страшная. Я сам только-что успел снять шинель и солдатик тщательно вытирал мои забрызганные сапоги, следовательно, я был свидетелем того торжествующего выражения лица, с которым Верочка раскланивалась с своими знакомыми дамами и кавалерами. И она была действительно очень интересна, еслиб не проклятый чепчик, вышиною с казанскую Сумбекину башню... Мы вместе вошли в зал, где гремела уже музыка. Генерал приветливо встретил нас, сказал барыне комплимент и пошел в другую комнату. Я, как нетанцующий, пробрался в кабинет отведенный «под карты», собрал себе компанионов и сел играть по маленькой. Прошло часа два, как вдруг влетает...

— Это я влетел! — перебил правовед. — Не так ли я говорю?

— Вдруг влетает вот он и говорит, что случился скандал...

— Да, действительно, я вскочил в карточную и закричал «господа, скандал!» Больше был не в силах ничего произнести, так как просто умер от смеха. Не так ли я говорю?

— Действительно, войдя в танцовальный зал мы заметили легкое движение между нетанцующими. Дамы закрывались платками и хохотали, кавалеры не отставали от них; образовались кучки, где что-то передавалось в полголоса. Но, любезный и тактичный хозяин, подгонял молодых людей, приглашал для них дам, заставлял танцовать, и особенного ничего не вышло. Я подошел к одному из разсказывающих и узнал следующее: как только появилась в зале Верочка, ее окончательно завертели. Никто не замечал (кроме женщин), что чепчик уж слишком топорщился, и после каждаго тура розовое отставало от белого, а белое от голубого. Наконец, начался кадриль. В шестой фигуре, когда молодежь дошла до апогея бешенства, распорядитель подхватил Верочку и начал выкидывать с нею какую-то необыкновенную фигуру... Вдруг, злополучный чепчик, разваливающийся все больше и больше, вспорхнул, полетел в сторону и опустился как раз посредине круга танцующих. Но, представьте чудо!... вместо безформенной массы блонд, лент и цветов, на полу лежали три совершенно самостоятельных чепчика!... Раздался хохот, гром падающаго без чувств тела, [103] началася суматоха... Появился хозяин. Верочку в обмороке вынесли, крикнули доктора а три чепчика резко выделялись на блестящем, натертом полу своими раскинутыми лентами. Кто-то из адъютантов подхватил и унес их для передачи по принадлежности, а танцы продолжались попрежнему. Хозяин очень тактично старался замять этот неприятный пассаж... Так кончился траги-комический случай с барынькой. Уж сколько было разговоров — сами можете представить. Никуда нельзя было явиться, без того, чтобы не прослушать историю скандала, — конечно, в разукрашенном виде.

Полковник замолчал, слегка улыбаясь из под своих густых усов.

Длиннополый господин неопределенной профессии, долго удерживавшийся от смеха, даже завизжал от восторга. Правовед громко хохотал, чувствуя, что и он играл кое-какую роль в разсказанной истории.

В это время доктор подбежал и снова начал упрашивать, «принять пищу».

Делать нечего, пришлось опять приняться за жареного фазана.

А ночь становилась все темнее и темнее. Аромат цветущей дридды несся откуда-то издалека и просто опьянял меня. Множество самых разнообразных и изящных насекомых летело на огонь свечей и десятками падали на белую скатерть.

Насилу успокоились слушатели, вспоминая подробности разсказа.

— А про Агафью Федоровну не разсказывали? — спросил казак-литератор полковника.

— Нет.

— Ах, это про ту... — прервал правовед. — Штука интересная. Характеристика тоже своего рода. Не так ли я говорю?

— Разскажите, полковник. И я послушаю, хоть анекдот и знаю, — сказал доктор, присаживаясь к ним и накладывая себе новую порцию цыплят.

Полковник опять видимо сделался доволен. Он пустил целую тучу дыма и, когда она разсеялась, приступил с важным видом:

— Когда Ташкент начал уже принимать более или менее европейский вид, когда к нам понаехали архитекторы, художники и всякого звания люди, прибыла, в числе прочих, и одна пара супругов. Он — один из чиновников, она — бывшая вдова из Оренбурга. Надо еще заметить, что и поженились они довольно странно. Чиновник, имея маленький чин, получил прогонов не особенно много, а денег иметь побольше в своем кармане каждый хочеть... Неудивительно, что и чиновник изобретал всевозможные способы, чтобы заполучить себе как-нибудь более значительную [104] сумму. Какой-то приятель разрешил задачу очень легко — он посоветывал бедняку жениться, так как женатый, отправляющийся на далекие окраины, чиновник должен был получить прогоны чуть не вдвое против того, что он имел в данный момент. За невестой дело не стало — была указана вдова, жаждущая выйти замуж, да притом кое е каким капитальцем. Чиновник пришел в восторг от этой идеи й в неделю все было устроено, улажено и «молодые» двинулись в путь. Быть может, живя в своем Оренбурге, вдова была бы самой обыкновенной вдовой, но раз попала она в Азию, она преобразовалась окончательно. И, надо заметить, что всякий, кто живет в наших местах, удивляется следующему факту: большинство лиц, попа- дающих в Азию, удивительно изменяются, метаморфор происходит чуть не моментальный и объяснить его никто не в состоянии; тем не менее факт остается фактом. Мне, например, приходилось видеть очень нежных и воздушных женщин, которые в России так и остались бы нежными и воздушными, а у нас делаются чуть не кровожадными зверями, способны чуть не истязать сарта или киргиза, находят удовольствие в охоте, верховой езде, и пр. Ко всему этому, в Ташкенте оне воображают, что здесь миссия их совсем другая, нежели в России, и часто откалывают такие пассажи, какие и в голову не пришли бы, если бы оне жили на родине. Теперь времена изменились и такие типы делаются достоянием истории, но в первое время каждая почти дама или девица старалась быть эксцентричною и отбросить свою женственность. Я мог бы привести массу примеров, подтверждающих мое мнение, но об этом лучше в другое время. И так вернусь к разсказу. Вдова, выйдя замуж за чиновника, едущего в Ташкент, тоже преобразилась, но не в кровожадного зверя и не в авантюристку, готовую сражаться с барантачами. Она решила достать своему мужу положение, вывести его в люди, сделать так, чтобы начальство его полюбило. К сожалению, добрая женщина не обладала ни одним из тех качеств, которые делают возможным исполнение такого плана: она не была особенно молода, не отличалась ни красотой, ни умом... Тем не менее Агафья Федоровна решилась во что бы то ни стало хлопотать за мужа, изображая ив себя какую-то героиню. Всю зиму она, что называется из кожи лезла, бывала на всех вечерах, балах, и желала, чтобы на нее обратил внимание один весьма влиятельный генерал; она не смущалась его старостью, ее окрыляла надежда. Но, увы, влиятельное лицо не обращало на самоотверженную женщину ни малейшего внимания. Наступила весна, теплая, с чудными днями, которые встречаются только в наших краях... Публика начинала уже свои прогулки в саду

Кауфмана. Там, по утрам, гулял и генерал. Агафья [105] Федоровна забралась раз туда очень рано, часов в семь, и уселась на скамеечке с книжкой в руках... Большой куст скрывал ее со стороны главной дорожки, но эта дорожка поворачивала как раз около этого куста. Таким образом, гуляющий генерал неожиданно мог наткнуться на сидящую барыню... Разсчитав все, как следует, Агафья Федоровна притихла и как будто углубилась в чтение романа. Не прошло и десяти минут, как послышались шаги, ближе, ближе... и генерал вышел из-за куста... «Ах, ах!... мне дурно, дурно!... умираю!» закричала барыня и стала падать в обморок. Испуганный старичок кинулся к ней, подхватил и стал звать на помощь. Но никто не являлся на призыв, так как никого в саду, в такой ранний час, не было... А Агафья Федоровна продолжает истерически рыдать, повергая в смущение бедного генерала... Вспомнив, что при подобных случаях, следует разстегнуть корсет, старик принялся за это дело... Но, барыня, наконец, стала приходить в себя... «Где я?» проговорила она, голосом, каким произносят это на сцене актрисы... — «Как вы себя чувствуете?» прошамкал генерал, обрадовавшись, что припадок кончится... «Ах это вы?... простите меня... я так нервна... а вы меня испугали, внезапно явившись!... я думала, что одна в этом саду». Генерал совсем оправился. — «Удивляюсь вам, сказал он, зачем садитесь вы здесь, когда ежеминутно кто-нибудь может испугать вас? разве мал сад? выберете другое место!...» «Ах нет, это мое любимое место! здесь так хорошо!» Но старик даже разсердился, встал и пошел дальше, проклиная нервных барынь. На другой день, рано в семь часов, Агафья Федоровна опять была на своем месте. Опять генерал испугал ее и опять последовал глубокий обморок, из которого вывести еле удалось, после самых энергических ухаживаний... Когда старик хотел было уйти, больная этого ни за что не могла допустить... «Вы уйдете и бросите меня на произвол судьбы... Я так слаба, так слаба... Дайте мне вашу руку и проводите до первого извозчика!» Делать было нечего и генерал согнул руку калачиком. Момент наступает самый удобный и Агафья Федоровна, медленно шагая по аллеям, передала всю биографию своего мужа, выставивши его в самом блестящем свете. Почтенный кавалер сначала сердился, но потом размяк и заинтересовался барыней... Он обещал обратить внимание на бедного чиновника и даже стал улыбаться, слушая комплименты, от которых давно уже отвыкли его уши. Но вот и ворота. В тени карагача стоит коляска генерала. Он зовет кучера и подсаживает нервную, ликующую Агафью Федоровну. «Ах, ваше превосходительство, я так вам благодарна... вы так благородно поступили со мной... вы такой рыцарь!... Скажу мужу, чтоб он непременно явился поблагодарить вас!... Но... простите, [106] ваше превосходительство, мою дерзость... мне так бы было желательно, чтобы когда-нибудь и вы завернули в нашу убогую хижину... Будьте уверены, в нас встретите самых искренних друзей!... Живем мы тихо, скромно... у нас во всем такая проституция!...

Взрыв хохота прервал разсказ...

— Проституция!... ха-ха-ха!... вот так словечко! — орал правовед.

Доктор чуть не подавился, а господин с неопределенной профессией вскочил с места и завизжал, как поросенок.

Полковник тоже вздрагивал плечами, как будто на них колебались жирные эполеты.

— Нет, каково?... проституция!... ха-ха-ха!... ведь это она брякнула, вместо слова «простота»!... — пояснял правовед, хотя я тотчас же сообразил в чем заключается самая соль...

— Да, — окончил полковник, — так и теперь Агафья Федоровна слывет еще под этим именем.

Веселое настроение духа, вызванное у нас разсказами полковника, продолжалось до самого конца вечера. Доктор передал несколько анекдотов из своей практики, и даже правоведу удалось, с своей стороны, посвятить нас в одно таинственное происшествие, случившееся с ним в Ташкенте, при чем само происшествие передано было почему-то на французском языке.

Между тем, надо было позаботиться и о возвращении в город. Гости стали собираться, дамы втихомолку зевали. Прохлада раннего утра ощущалась довольно чувствительно. Большая Медведица повернулась головою вниз.

— Для вас я велел заложить лошадь, а то извозчиков здесь не достанешь, — сказал мне доктор.

Я пробовал было протестовать, правовед охотно брал меня с собой и обещал доставить на квартиру, но любезный хозяин был неумолим.

Когда лошадь подъезжала к калитке виноградника, мы все вышли большой гурьбой. Из темноты слышалось фырканье нетерпеливых коней, голоса кучеров... Я простился и сел в долгушку.

— Смотри же, Юнуска, — приказывал доктор, — поосторожнее на Чирчиле!

— Якши! — пробурчал кучер, повидимому только-что разбуженный от сладкого сна.

— Завтра я к вам заеду! — кричал мне из своего фаэтона правовед. — Надо еще кое с кем познакомить вас. Не так ли я говорю?

— Хорошо, хорошо.

Долгушка застучала, зазвенела. Поднялась целая туча пыли... [107] Мы покатили по узкой дорожке заросшей по бокам густой травой. Справа и слева шли низкие глиняные заборы, из-за которых подымались виноградные лозы, подпертые столбиками. Пирамидальные тополи, как стража, окружали плантацию со всех четырех сторон.

Наконец, выехали из темноты на торную дорогу. Стало светлее, ветер дул с реки и заставлял ежиться в теплом пальто.

Вот и спуск к Чирчилу. Слышен плеск и журчание струй; неглубокое, но широкое русло белеет в тумане и пересекается длинными черными грядами галек и камешков. Осторожно ступает лошадь. Брызги с шумом летят во все стороны, долгушка покачивается и стучит колесами по каменистому дну. Брод довольно извилистый; приходится то и дело поворачивать то вправо, то влево. Посредине течение довольно сильно. Вода с звонким рокотом несется к вам на встречу и, чудится, будто она увлекает вас все дальше и дальше, что долгушка, вместе с лошадью, вами и Юнуской, стремительно мчится куда-то... Но вот еще несколько шагов, брызги в последний раз разлетаются мелким дождем и лошадь выходит на противоположный берег. После шума и треволнений (как оне ни незначительны) чувствуешь себя необыкновенно спокойным, когда колеса легко покатились по темнеющей дороге. Конь отфыркивается и резко бежит против холодного ветерка, который слегка режет вам глаза и вызывает слезы...

Сзади слышны крики, понукания, шум воды... То остальные товарищи переезжают Чирчил.

Потянуло дымком; въезжаем в Ташкент... Слава Богу — близок ночлег!

XI.

Быть в большом средне-азиатском городе и не видеть базим, т.е. пляски бачей гораздо непростительнее, чем быть в Риме и не видать папу. Поэтому будет понятно желание мое попасть на вечер к какому-нибудь туземцу, поклоннику мальчиков.

«Долго, однако, мне это не удавалось, — все являлось какое-нибудь препятствие. Наконец, благодаря любезности г. П., я получил — таки лестное приглашение от одного аксакала (седобородого, всеми уважаемого сарта) и, вечером, часов в 9, в компании знакомых, отправился на сартовскую половину азиатского Парижа.

Уже темнело, когда мы въехали в узкие и кривые улицы старого города. Направо и налево тянулись глиняные заборы; из-за них еле виднелись плоские крыши низеньких домов. Иногда в полурастворенную калитку можно было видеть небольшой [108] дворик, маленький бассейн с темной водой, обсаженный тутовыми деревцами и узкий проход в сад. Целый лес стройных тополей и развесистые карагачи высоко вздымались со всех сторон, а сочные, ветки айлянтусов свешивались через забор на улицу.

Въехали под высокий навес крытого базара. Здесь царил уже довольно густой мрак. Только кое-где копошились в своих лавочках купцы, озаренные свечами в низких железных подсвечниках, с широчайшими круглыми основаниями. Или масляная лампочка, в виде башмачка, освещала выразительные лица и живописные группы сартов. Угарный запах кунжутного масла стоял в воздухе, указывая, что наступило время обеда для туземцев и что готовятся их незатейливые кушанья. Попадались тут же небольшие помещения, где продавали клевер и ячмень для лошадей, вход оказывался без дверей, но занавешанный цыновкой; красноватый свет жаровни сквозил через дырья этого занавеса и гигантские тени причудливо двигались по стенам, сливаясь на верху с густым тяжелым. мраком.

Из всех этих лавочек выскакивали любопытные, удивленные нашим поздним визитом.

Наконец, повернули направо и вдали заметили большой красный многогранный фонарь, оклеенный промасленой бумагой ². Он висел высоко над входной калиткой и освещал небольшое пространство. Здесь стояло уже несколько оседланных лошадей и толпились джигиты... Шарообразная крона столетнего карагача наклонилась над входом и еле отделялась от темневшего неба.

Толпа приветливо разступилась перед нами и на порог явился хозяин.

Мы вошли на неособенно большой дворик. С трех сторон его шла галлерейка с тонкими колоннами, на четвертой находилась та калитка, через которую можно было выйти на улицу. В одром месте под навесом глиняный пол поднимался на аршин над поверхностью двора и выступал правильным четырех-угольником. Вот этот-то четырех-угольник и был предназначен для нас почетных посетителей. На нем разостлан большой ковер, стоят два железных подсвечника с необыкновенно большими круглыми основаниями; в подсвечники вставлены сальные свечи. Посредине ковра помещается низенькая, но довольно широкая, скамейка, покрытая кумачем и уставленная дестарханом ³, т.е. всякими угощениями: тут и [109] фисташковые конфекты на бараньем сале, виноград, дыня, фисташки, какие-то пряники желтоватого цвета (тоже вареные на баран ем сале), красные яйца и проч.

По просьбе хозяина мы разместились вокруг скамеечки и могли угощаться сколько душе угодно, сидя — или на корточках, или прямо на ковре, вытянув ноги (каких-нибудь стульев не оказалось)» Чтобы было более удобно, для лиц не привыкших долго сидеть со скорченными ногами, лежало несколько подушек длинных, узких, наподобие валиков; покрыты подушки розовым или лиловым канаусом. Подложив под локоть такой мягкий валик, являлась возможность полулежать в довольно удобной позе.

Разместив нас, хозяин побежал распоряжаться. Как раз против нашего возвышения посреди дворика, был растянут большой туркменский ковер. На одной из сторон среди продолговатых подушек сидел мальчик лет восьми, а может быть и больше. Лицо его было довольно миловидно, из-под красной тебетейки на плечи падали черные, длинные волосы, зачесанные за уши. Полосатый голубой халат стягивался поясом, изукрашенным узорами в азиатском вкусе. На груди виднелась белая рубашка с синей каймой, вместо воротника. На ногах надеты широкие шаровары розового цвета, застегнутые у ступни, и, наконец, голые ступни всунуты были в туфли, ничего особенного не представляющие.

Мальчик (бача) сидел очень важно и с достоинством поглядывал на нас. Перед ним стоял кунган (медный высокий кувшин с крышкой и носиком) и синяя китайская чашка, похожая на «полоскательную». От времени до времени из кунгана наливался хозяином зеленый чай (кок-чай) в чашку и с подобострастным видом подносился к мальчику. Он, не глядя на подносившего, нехотя брал в руки чашку и прихлебывал.

Под навесом, кругом всего дворика, размещались гости — званные и незванные. Набралось чуть не несколько сотен. Стало тесно и передние выступали все более и более вперед, так что первый ряд сел чуть не на самый ковер, на котором возлежал бача.

Каких только лиц не было здесь! и старые, и молодые, и красивые, и безобразные. Старики особенным страстным взором [110] поглядывали на предмет своего поклонения... Молодые как будто сдерживали свои порывы и только сверкали глазами. За то все без исключения улыбались, но эта улыбка, с сухими губами и оскаленными зубами. имела отвратительный характер, в ней было что-то животное, плотское...

Говор, сдержанный смех, неопределенный гул, какой слышится во всех многолюдных собраниях, раздался отовсюду. Чувствовалось, что здесь, сейчас что-то произойдет и что этого жаждут сотни нетерпеливых сердец. А между тем, тот, кто составлял цель всех помыслов, лежал на подушках в самой невозмутимой позе и, казалось, не обращал ни на кого ни малейшего внимания — он видимо кокетничал.

Несколько прислужников, в халатах, надетых на голое тело и подпоясанных какими-то грязными полотенцами, внесли и развесили под навесом разноцветные фонари. Стало немного светлее. Красные и зелёные пятна скользнули по согнутым спинам, потным лицам и белым чалмам.

Не прошло и пяти минуть, как вошли музыканты и уселись около нас с правой стороны. Их было три человека: старик, с очень выразительным лицом, нес нечто в роде скрипки, два молодые — несли по большому темному глиняному горшку, отверстие которых было затянуто кожей. Перед ними поставили жаровню.

Хозяин вынырнул из какого-то угла и торжественно поставил на ковре, где помещался бача, два высоких подсвечника тоже с сальными свечами.

Исполнив это, он умильно взглянул на мальчика, сделал ему жест рукою, указывая на свое сердце и скрылся для дальнейших распоряжений.

А между тем, народ прибывал все больше и больше. В калитку еле можно было пробраться. Один сидел на плечах у другого.

Вот послышался глухой удар... Барабанщики начали подогревать кожу своих глиняных барабанов над жаровней. Они ударяли пальцами по инструментам и по звуку судили о том, надо ли еще нагреть или эта операция должна считаться оконченной.

Скрипач установил конец своей скрипицы на колене; гриф высоко поднимался около уха. Согнувшись низко, музыкант перебирал пальцами по струнам и коротким смычком издавал ужасные звуки. Чем выше была нота, тем ниже наклонялась голова старика, покачиваясь в такт своеобразной мелодии. И видно было, что скрипач играл с душой, что он импровизировал вдохновенно, что в звуки облекаются его чувства...

К сожалению, для европейца такая музыка слишком резка, мало понятна. [111]

Тем временем барабанщики окончили свои приготовления и успокоились, ожидая начала представления.

Хозяин, весь потный и запыхавшийся, как из земли вырос около музыкантов он тащил за руку еще одного, в руках которого находился большой бубен.

Пришлец уселся тут же и, через минуту, ударил в свой инструмент; барабанщики забили пальцами дробь, скрипач издал резкий, до невозможности, звук. Увертюра началась.

Между тем, среди гостей, разносили китайские чашки. Полуголый сарт с большим кунганом наполнял их чаем, и с трудом пробирался между спинами сидящих аксакалов.

Появился опять хозяин, на этот раз неся еще два подсвечника со свечами — один медный о трех свечах, а другой — высокий, деревянный о пяти; последний был поставлен перед мальчиком. С сладкой улыбкой обратился он к идолу своего сердца и что-то прошамкал; тот даже и бровью не повел.

Музыка гремела все больше и больше, и сами музыканты начинали увлекаться. Наконец, один из барабанщиков пронзительно закричал, его подхватили все присутствующие...

— «Милый светик, пропадаем!» — орала толпа, глядя на бачу. — «Лепесток розы!... пропадаем!» ⁴

Но лепесток не двигался.

— «Мы рабы твоих глаз!»

То же самое.

— «Пусть все твои болезни придут к нам!... Соловей на дереве, роза в саду, пропадаем!»

Крики становились все неистовее... Шеи вытягивались, из груди вылетал какой-то визг...

Хозяин опять что-то сказал баче и приложил руку к своему сердцу.

Нехотя встал мальчик. Все оживились, и еще громче закричали: «пропадаем!»

Первый ряд, сидящий на ковре, несколько подвинулся назад (на сколько было возможно); подсвечники поставили по углам пустого пространства так, чтобы все движения мальчика были всеми видимы.

Бача стал по средине, скучающим взором оглянул все общество и снова повернулся к нам лицом. Он повел плечами и медленно протянул ногу, — десятки рук схватили туфлю и сняли, подал другую ногу — и с нея моментально была снята [112] обувь. Мальчик остался босиком и поместился как раз в центре круга.

Раздался оглушительный вопль (иначе я не могу назвать этот крик) и все присутствующие ударили в ладоши. Музыка играла нечто в роде марша.

Бача распустил рукава своего халата так, что они чуть не касались земли и, как будто обмахиваясь ими, начал делать круг, ступая в такт музыки.

— «Ах, светик, пропадаем!»

Мальчик прошелся несколько раз по кругу, остановился опять посредине и откинулся всем туловищем назад.

Это очень понравилось публике, которая просто заревела от восторга.

Вдруг бача ударил сам в ладоши и резким голосом проговорил какой-то речитатив. Присутствующие отвечали хором, музыканты застучали еще сильнее. Потом мальчик опять сделал круг и опять сказал что-то...

Так повторялось несколько раз.

Но, вот музыка перешла в быстрый темп, руки сартов захлопали чаще и бача ускорил танец; он как будто стал воодушевляться, сонливость и деланная холодность соскочили. Пробегая мимо кого-нибудь из сидящих в первом ряду, мальчик кокетливо улыбался, другому делал лукавые глазки, на третьего помахивал спущенным рукавом... Все это разжигало публику. Вдруг танцор на мгновение остановился посреди круга, повернулся раза два на одном месте и быстро опрокинулся назад, касаясь длинными волосами почти до самой земли; прошло мгновение и бача снова выпрямился, тяжело дыша и улыбаясь.

Со всех сторон протянулись чашки с чаем, каждый старался быть осчастливленным... Мальчик, быстро оглянув всех претендентов, выбрал чашку старого богатого сарта и медленно поднес ее к губам.

— Куллу, к таксыр! ⁵ — осклабясь проговорил счастливец и сел на свое место, возбуждая общую ревность.

Чашка выпита и опять десятки рук протягиваются, чтобы хоть принять ее и этим удовольствоваться.

Между тем, музыка, крики, удары в ладоши продолжаются.

Бача начинает свой оригинальный танец. Он быстро перебирает ногами, отмахивается, как от мух, длинными рукавами и изгибается всем телом, принимая весьма нескромные позы. Последнее вызывает единодушное одобрение.

Затем, танцор, стоя посредине, быстро поворачивается раз, другой, третий, все быстрее и быстрее... пока перед нами не [113] явился какой-то туманный столб, ноги, руки, полы развевающегося халата — все слилось вместе.

Неистовство публики дошло до крайних пределов.

Бача остановился, несколько раз качнулся из стороны в сторону и, обливаясь потом, кинулся на подушки... Хозяин бросился к нему с чашкой, благодарил, говорил (повидимому) кучу комплиментов; его примеру последовали наиболее богатые и влиятельные гости, окружившие мальчика.

Наступил антракт. Нам подали шурпу (бараний суп) в чашках, но от нея все отказались. Тогда принесли кишмиш, урюки, персики... Громкий говор поднялся во всех углах дворика.

— Ну что как нравится вам комедия? — спросил доктор.

— Да ничего особенно хорошего, — отвечал я. — Изящества недостает.

— Вот подитеж! а ведь между нашими русскимй на мало поклонников подобной мерзости.

Глотая виноград, мы следили затем, что делалось на ковре. А там шло такое ухаживание, какое, пожалуй, встретишь только где-нибудь в уборной балетной корифейки. Желание угодить, сказать комплимент, даже хоть прикоснуться к разгоряченному телу мальчика — написано было на каждом лице азиатов. И предмет оваций очень серьезно принимал все это, как будто так и сле- дует, и что иначе никак нельзя.

Музыка опять заиграла. Два человека растянули какой-то ку- сок ситца и загородили от нас мальчика, — там, за этой импровизированной занавесью, шло переодеванье. Через две минуты бача явился в женском платье и в парике; косы на концах украшены были монетами, наряд оказался пестрым: донельзя красный, желтый, зеленый цвета комбинировались с азиатской безцеремонностью.

Появление такой красавицы встречено было с восторгом; все кричали, хлопали, заявляли, что все они «пропадают!»

Однако, танец повторился, за самыми незначительными отступлениями, тот же самый. Бача делал круги, то быстро, то тихо; то опрокидывался назад, то вертелся волчком. Иногда он пел, надрывая свой голос до крика, то произносил короткий речитатив. Каждый раз толпа отвечала хором...

Не смотря на костюм, который мог бы дать новую пищу изобретательности танцора, оказалось, однако, что этой изобретательности не имеется.

А толпа приходила в восторг, ревела, кричала...

Во время передышки, когда мальчик стоял посреди круга с чашкой, он протягивал руку с напитком к кому-нибудь из сартов. Осчастливленный выбором и предпочтением, сарт [114] вставал и, улыбаясь, делал шаг вперед; но в это мгновение, бача быстро поворачивался к нему спиною и отдавал чашку другому.

Надо было видеть восторг присутствующих. Хохот и визг стоял в воздухе, пока сконфуженный и обманутый гость усаживался на прежнее место, с деланной улыбкой на губах.

Кроме подобных неожиданностей, весь вечер продолжались танцы по известному шаблону; однообразие их произвело на меня нехорошее впечатление и навело даже скуку.

У богатых сартов иногда устраивается тамаша, на которой танцуют несколько бачей. Каждый из содержателей участников старается друг перед другом блеснуть костюмом и красотой своего мальчика, а мальчики, в свою очередь, стараются затмить своих соперников искусством пляски, грацией движений, неожиданностью поз. Тогда быть может это и делается более занимательным, но мне не приходилось видеть таких празднеств в Ташкенте ⁶.

Поэтому будет неудивительно, что я предложил своим спутникам уехать домой, на что и получил полное согласие.

— Да, лучше теперь принять пищу, — сказал доктор. — Организм требует подкрепления потраченных сил.

— Поедемте в кафе, — подхватил правовед. — Madame Sophie угостит нас превосходным ужином. Не так ли я говорю?

Никто против этого не возражал.

Насилу отыскали любезного хозяина. Мы поблагодарили за удовольствия, которые он нам доставил своим бачей и дастарханом, пожелали ему с гостями веселиться и направились к калитке. Сарты с удивлением смотрели на нас, недоумевая: как можно уезжать, не дождавшись окончания таких чудных танцев?

Среди толпы джигитов с трудом нашли мы свои экипажи. Хозяин был на столько предусмотрителен, что дал своего сына в провожатые; молодой мальчик — сарт ехал впереди верхом и светил большим желтым фонарем. Тень от всадника и его лошади достигала гигантских размеров и скользила по заборам, деревьям и зданиям, мимо которых мы ехали.

Не раз говорили мы большое русское спасибо за провожатого, так как то и дело встречали на пути то еле-живой мостик. то арык. то какой-нибудь большой камень; и не будь у нас фонаря, обратный путь не обошелся бы без приключений.

Наконец выбрались в новый город. На звездном небе обрисовался профиль крепости, по гребню стены медленно [115] расхаживал часовой. Непредвиденные опасности кончились и мы, дав силау ⁷ провожатому, отправили его домой.

Быстро покатил наш экипаж между освещенными окнами домов, стали попадаться извозчики, кавалькады. У новенькой будки, где продавалась сельтерская вода и лимонад, стояла толпа мужчин.

— Вот что значит продавщица хорошенькая появилась! — заметил доктор. — А то — совсем никто к будке и не подходил.

Между тополями сверкнул яркий фонарь, поставленный у освещенного подъезда. Здесь виднелся целый ряд дремавших извозчиков.

Мы подъехали к кафе и отдали себя в полное распоряжение правоведа. Через полчаса вся наша компания сидела в отдельном кабинете, оффицианты суетились, посуда гремела. Очаровательная хозяйка тараторила пофранцузски, вспоминая свой Париж, а ея супруг побежал сам на кухню сооружать какое-то необыкновенное кушанье.

— А что теперь делается там, откуда мы только-что приехали? — задал вопрос доктор. — Ведь должно быть, подлецы, все кричат «пропадаем!» и никто из них не вспомнит о своих женах, которые действительно пропадают от скуки и одиночества.

Тут явился француз и вечер кончился поевропейски.

XII.

В бытность мою в Ташкенте, я довольно часто проводил время на даче генерала Т. Вечером, когда солнце скрывалось за горизонтом и «дневная жара исчезала как сновидение» ⁸, мы по несколько часов просиживали в тенистом, прекрасном саду. Множество арыков журчали в разных направлениях, искусственные каскады шумели, замаскированные густыми кустами, а прелестные цветники изливали целое море аромата. В кругу радушных хозяев, за спорами, разсказами и анекдотами из местной жизни, незаметно бежало время, и часто случалось, что часовая стрелка, показывающая полночь, одна могла заставить нас прекратить беседу. Невидимая луна, скрытая деревьями, обливала чудным голубым светом все здания, дорожки, клумбы... Свет был на столько ярок, что позволял читать книгу, без особого напряжения...

Генерал и я не могли вдоволь налюбоваться этим лунным светом и вспоминали наши украинские ночи. [116] В одно из моих посещений, когда я уже уходил от гостеприимного Т., он обратился ко мне с таким предложением:

— Не желаете ли сделать завтра со мною интересный визит?... Ведь у нас живет в настоящее время Абдурахман-хан, убежавший из своих владений, С ним небольшое количество джигитов и две жены. Поедемте.

Конечно, я с большою радостью согласился, и было решено, что завтра в 8 часов утра за мною пришлют джигита и верховую лошадь.

Так мы и сделали. Не успел я окончить свой утренний чай и разсмотреть несколько зеленоватых скорпионов, которыми снабжал меня ежедневно Малайка, как приехал посланный от генерала Т.

Через пять минут мы уже скакали по направлению к губернаторской даче. Здесь уже собралось довольно много офицеров, намеревавшихся тоже побывать у Абдурахмана.

Большой кавалькадой направились мы по узким проулкам старого Ташкента и после нескольких заворотов вправо и влево, остановились перед невысокими воротами, ведущими в сад.

Абдурахман был уже предупрежден о нашем визите и встретил нас на небольшой полянке, окруженной деревьями. Здесь возвышались четыре тонких столбика, украшенных резьбой и красками; передние два — были выше задних; на них растянут большой навес из полотна, расшитый красным, синим и белым; верх навеса окрашен в зеленый цвет, как у всякой бухарской палатки.

Таким образом, мы вошли в защищенное от солнечных лучей место, открытое со всех четырех сторон, а следовательно, продуваемое утренним ветром. На земле был разослан превосходный туркменский ковер, а на нем разставлены — небольшой круглый столик и несколько стульев.

Абдурахман, одетый в белый китель, высокие батфорты и синие панталоны, стоял посреди ковра и дружески протянул всем руки. На голове у него возвышалась большая, черная, остроконечная шапка из мерлушек. Длинные черные волосы, почти без проседи, красиво спускались почти до плеч; окладистая черная борода, черные густые брови, правильный нос и глубокие, бархатные глаза, — вот каким представился нам тот, который теперь занимает всеобщее внимание.

Абдурахман попросил нас сесть и сам поместился около круглого столика. Прислужники, одетые в синие халаты и тоже остроконечные шапки, засуетились разнося кок-чай в синих китайских чашках. Переводчик стал тут же, чтобы приняться за свое дело, когда понадобится.

Абдурахман с некоторым удивлением оглядел мою [117] «статскую» фигуру и вопросительно взглянул на генерала. Тот передал, что я один из тех ученых, которые теперь ездят по Средней Азии и изучают всяких животных и растения, и что, кроме того, с вопросом об изучении местности связан другой — о возможности или невозможности провести железную дорогу из Оренбурга до Ташкента.

— Якши, якши! — отвечал Абдурахман самым спокойным образом. — Я был всегда убежден в том, что все что не предпринимает белый царь будет хорошо для его подданных.

Фраза, как видите, достойная хоть какого дипломата.

После минутного молчания, генерал попросил позволения покурить.

Такая просьба однако сильно стеснила Абдурахмана, так как у него не было ни папирос, ни табаку. Конечно, сейчас же было объяснено, что курить мы будем свое.

Генерал предложил повелителю Авгана свои длинные папиросы. Абдурахман взял одну, попробовал закурит, потом повертел ее между пальцами. Кто-то зажег спичку и поднес ему; он опять неумело сунул папиросу в огонь, хотел втянуть в себя дым; но сморщился и положил непривычную вещь на столик.

— Что не нравится? — спросил генерал.

— О!... бик якши!... только... лучше позвольте вот этого...

И он взял со стола изящный и плоский нефритовый флакон, вынул пробочку, которая вытягивалась на подобие лопаточки, зачерпнул ею содержимое флакона и ловко положил себе за губу. Оказалось — нюхательный табак, сосать который Абдурахман великий охотник.

Он видимо наслаждался и сплевывал в сторону.

Разговор продолжался через переводчика. Говорили о погоде, о винограде, о чае, который мы истребили по несколько чашек.

Наконец, генерал поднялся, протянул руку хозяину и благодарил за угощение.

— Я был эти дни болен, я хворал даже сегодня, — сказал на прощанье Абдурахман. — Но приезд генерала и его товарищей возстановил мои силы; если генерал желает, чтобы я был всегда здоров — он должен почаще навещать меня!

Отпустив такую любезную фразу, авганец прошелся с нами немного по аллее и простился еще раз. Мы направились к выходной калитке, мимо сакли, где помещались две жены хана.

Впереди бежали голубые халаты и выкрикивали наших джигитов. [118]

___________________________

Через две недели после моего приезда в Ташкент, стали прибывать и другие члены Самарской экспедиции. Начались сборы к дальнейшему путешествию, обсуждение маршрута и пр.

17 июля, я вместе с начальником экспедиции покинул азиатский Париж и направился в Коканское ханство.

Н. Сорокин.

Комментарии

1. Окончание. См. «Исторический Вестник», т. XXXVI, стр. 562.

2. Стекол азиатские фонари не имеют.

3. По словам Вамбери («История Бухары или Трансоксании с древнейших времен до настоящего», 1673. Т. I, стр. 225), еще во времена Тимура, при его дворе, лакомое блюдо (задняя часть лошади) разрезалась на куски, обливалась соусом и подавалась в золотых и серебряных чашах, другие же жаркие, разделенные на куски искусными резальщиками, клали на кожаные скатерти и обносили кругом только после того, как император съедал первый ломоть. Эти кожаные скатерти теперь заменены пестрыми русскими ситцовыми, а у богатых — шелковыми, с длинной бахрамой, и носят название «дестурхан», от «дестур» — церемония и «хан» (правильнее хоан — стол).

4. Хорошхин (в. с. стр. 185). Присутствующие со мной товарищи, говорили мне, что эти восклицания совершенно верно переведены Хорошхиным, я в позволяю себе привести их здесь.

5. Т. е. благодарю, повелитель!

6. Такую тамашу я увидел впоследствии в Кокане и Карши. О чем буду говорить в своем месте.

7. Т. е., на водку, на чай.

8. По восточному выражению.

Текст воспроизведен по изданию: Природа и человек в Средней Азии // Исторический вестник, № 7. 1889