СОРОКИН Н. В.

ПРИРОДА И ЧЕЛОВЕК В СРЕДНЕЙ АЗИИ

I.

Стояла чудная весенняя погода, когда я и товарища, мой, зоолог, выехали из Оренбурга, направляясь в пустыни Средней Азии.

Оставить цивилизованный край, для того чтобы целые полгода пожить беспокойной бивуачной жизнью, представлялось не особенно привлекательным; но, стоило только вспомнить, какие чудеса, какие нравы, какие страны придется встретить, — и вся неприглядная сторона путешествия стушевывалась, отодвигалась на задний план, и каждый из нас спешил уложиться, старался пораньше выбраться из России, раздражался всяким промедлением...

В силу всего этого, мы весело болтали, сидя в покойном тарантасе. Как-то особенно легко дышалось. Чувство полнейшей свободы заставляло чуть не прыгать на месте.

А кругом расстилалась зеленеющая равнина. Солнце садилось в тучу. Косые лучи обливали всю даль теплым розовым светом. Края облаков, громоздившихся на западе, горели ослепительным блеском. Оренбург скрывался за пригорком. Только белая колокольня виднелась на горизонте.

Пусто было кругом. Ни одного пешехода, ни одной повозки не виднелось нигде, насколько хватал глаз. [6]

Не успели вдоволь наговориться, как уже стало темнеть. Степь закуталась в сумерках, дорога еле виднелась.

Надо было подумать о ночлеге. Под этим, конечно, не подразумевалась остановка, — совсем нет; следовало только в тарантасе сделать кое-какие перемещения.

В таких дальних путешествиях, каково было наше, когда расстояния считаются тысячами верст, экипаж превращается в постоянное жилище. Само собою разумеется, что привыкаешь видеть в нем все необходимое на известных, заранее избранных местах: ящики с провизией, положим, должны стоять там-то, кожаная подушка — лежать так-то, плед, шуба, шарфы, все принаровлено так, чтобы днем позволяло свободно двигаться, свободно вставать с места, вылезать и опять садиться.

На ночь — все изменяется. Шуба и теплое платье, вообще, вытаскиваются на свет Божий, подушка кладется несколько иначе, чтобы было поудобнее прикорнуть, а ящики с провизией заталкиваются подальше под козлы. Таким образом, в тарантасе делается просторнее и является полнейшая возможность расположиться даже с некоторым комфортом.

То же самое было и в тот вечер, когда мы выехали из Оренбурга. Наше походное жилище должно было не расставаться с нами до самого Самарканда, шутка ли!

Понятно, что мы с необыкновенным старанием озаботились снаряжением этого движущегося кабинета.

Правда, много было хлопот с зоологическими банками, бутылочками, инструментами, ружьями и проч., тем не менее, с наступлением темноты, все пришло в желанный порядок. Я закутался в ергак, совершив уже одно путешествие в Кара-Кумы, и с удовольствием улегся, в надежде отдохнуть несколько от утомительного хлопотливого дня.

Подул ветер из-под тучи. Пыль налетела вихрем.

— Непогода будет! — заявил ямщик, останавливая тройку и вытаскивая из-под себя зипун. Человек, взятый нами из Оренбурга в качестве лакея, последовал его примеру. Некоторое время продолжалась возня. Слышно было, как лошади пофыркивали, звякал колокольчик, гармонично звенели бубенчики.

Наконец, возня на козлах кончилась, тарантас снова застучал по твердой и гладкой дороге, колокольчик залился неумолкаемой трелью, и мы понеслись куда-то в простор и темноту.

Изредка холодный ветер распахивал воротник шубы и дул в лицо. Еще полчаса и дождевая капля щелкнула в лоб. Застегнули кожаный фартук, опустили зонт. Измученные сборами, мы отлично вздремнули.

Очнулись — стоим. Прямо в глаза ударил свет от фонаря. Полосатый, мокрый столб торчал у крылечка с [7] навесом, а перед нами переминался с ноги на ногу писарь со станции.

Дождь перестал. С крыши звонко стекала вода. Большая лужа перед окном отражала освещенный четырехугольник, занавески и даже густую герань с красными цветами.

Надо было доставать подорожную и, следовательно, немного потревожиться, а затем — опять покрикивание ямщиков, стук колес, подчас порядочные толчки и крепкий безмятежный сон.

Все пространство между Оренбургом и Губерлинскими горами имело теперь, весною, совсем другой вид; не то, что в сентябре, когда мы возвращались из Кара-Кумов. Зеленая трава ковром покрывала степь. В каждой лощинке еще стояла снеговая вода. Целые тучи дичи с шумом проносились над нашими головами.

Приходилось то и дело останавливаться. Зоолог с ожесточением палил из двухстволки и подбирал убитых птиц. Скоро стало тесно от наваленных куликов, уток разных сортов, даже орлов и ястребов, — не было никому пощады.

Не успеешь отъехать версту, слышишь — “стой!”

— Что еще?

— Погодите, погодите!

Зоолог схватывает ружье, приседает, ползет, прячется за камень или куст.

В ясном небе торопливо снует какая-то птичка. Вдруг — залп, птичка падает.

Торжествующий натуралист поспешно хватает добычу и с восторгом несет, рассматривая крылья.

— Ах, какой интересный Caprimulgus! — рассуждает он. — Однако, как странно, что до сих пор летает; обыкновенно козодои показываются в сумерках и прячутся с восходом солнца. И заметьте, есть разница в оперении, сравнительно с нашим видом.

И приходится слушать целую лекцию о Caprimulgus. По неволе увлекаешься, знакомишься с фактами, мне неизвестными, и зорко приглядываешься к полету каждой птицы. Незаметно бежит время.

Между тем, мы въезжаем в Губер ли. Холмистая местность делается все выше и выше. Стали попадаться крутые спуски, трудные подъемы. И чем дальше подвигаемся, тем красивее горы. Далеко на горизонте виднеются отлогие отдельные возвышенности; они жмутся друг к другу, сливаются подножиями, опираются боками. Сюда ближе горы круче, скалистее; беловатые обнажения сверкают на солнце.

Мы въехали на высокую вершину, от которой начинается [8] покатость к ближайшей станции. Отсюда открывается прелестная панорама. Горы большие и маленькие крутые и плоские, с круглыми и острыми верхушками — как на ладони. Видны почти все ущелья, почти все долины. Особенно красивы переливы светлых и темных тонов зелени, когда солнце то померкнет от набежавшего облака, то брызнет целым снопом лучей на зеленеющий откос. Каждый час, каждую минуту, с переменой освещения меняется общий вид панорамы.

Дорога извилисто подымается на пригорок. На его вершине стоит телеграфный столб, точно забежавший вперед, чтобы заглянуть вдаль — не видна ли станция?

Тройка бойких лошадок “одним духом”, по выражению казака, сидящего важно на козлах в картузе с синим околышем, внесла нас на холм и помчалась дальше.

На повороте выглянула белая церковь из-за густой зелени ивняка, сверкнула крестом на синем небе.

Мы покатили по улице. Станица была оживлена, благодаря какому-то празднику. Разукрашенные казачки в самых пестрых костюмах осадили нас у станции, предлагая пуховые платки, известные всей России и даже Европе. Целую зиму сидят женщины над вязаньем тонкой шерсти и продают свое рукоделье чрезвычайно дешево. Платок в 4 аршина (в квадрате), проходящий сквозь кольцо совершенно свободно, стоит рублей 12; меньшие по размеру продаются за 6, 5 даже 3 рубля серебром.

Этим пользуются купцы. Они закупают такой товар большими партиями и везут в Оренбург. Здесь, под названием “оренбургских шалей” сбывают их за 25 и 30 руб. сер., в Петербурге и Москве за них заплатишь 50 и 75 руб., а в Париже, говорят, они ценятся в сотни франков. Барыш, как видите, хороший.

Пока мы торгуемся с женщинами, тройка готова. Несколько казаков держат лошадей.

— Ты, Кирюха, смотри коренную-то придерживай вначале, а то подхватит, замечает станционный смотритель, почтенного вида старик.

— Знам, что делать!.. не учи! — ворчит парень, разбирая вожжи и оправляясь на козлах.

— То-то “знам”. Мотри!

Лошадей пустили. Коренная, почувствовав свободу, взвилась на дыбы, рванула и, поддержанная пристяжными, понеслась как стрела по улице.

Давно уже мелькнула мимо нас последняя хата станицы, давно прогремел под колесами мостик, перекинутый через какой-то ручей, а мы все летим. Ямщик только кнутом поводить, да смотрит вперед не раздавить бы кого. [9]

Но вот лошади заметно устают. Коренная перешла на быструю рысь; только пристяжные по-прежнему скачут, гремя звонкими бубенчиками.

Проехали еще версты две. Ямщик остановился, слез с козел и начал оправлять сбрую.

От тройки шел густыми клубами пар, широко раскрытые ноздри учащенно дышали.

Дорога пролегала по берегу неширокой речки. Справа и слева отвесно подымались скалы. В ущельях густо разрослись деревья. Желто-зеленые листочки молодых, только что распустившихся, березок рельефно выделялись на темном фоне соседних кустов. Между ветвями сверкала вдали речка, окаймленная высоким зеленым камышом. Кругом было так тихо, что слышалось журчанье ручейка, протекавшего поперек дороги; из каменистой щели утеса, нависшего над нами, пробиралась тонкая струйка воды и где-то падала невидимым каскадом.

В стороне от дороги возвышался каменный столб.

— Это что за столб? — спросил я у ямщика.

— А кто его знат.

— Разве ты не здешний?

— Для-ча нездешний? здешний, и родился тут.

— Разве ты ничего не слышал от стариков, почему столб поставили?

— Нет, не слышал

— Может быть, это какой-нибудь пограничный?

— Может быть и пограничный. Мы почем знам. Мало ли чего на свете делатся, всего не узнаш, только мозг засоришь, коли обо всем знать. Знай только то, что надо знать.

На этом разговор и кончился.

Мы выехали из ущелья. Солнце поднялось уже высоко и начинало припекать порядочно. Ямщик упорно молчал, зоолог перестал стрелять, так как ничего на пути не попадалось.

Наконец, горы расступились, вдали мелкнули строения, церковь и пожарная каланча. Налево сгруппировались старые, уродливые деревья, последние деревья Европейской России. Вот и река Урал с деревянным широким мостом. Мы въезжаем в Орск.

___________________________

Небольшая площадь, на которой возвышается просторная соборная церковь, застроена множеством маленьких деревянных лавочек. Почва устлана толстым слоем сена, соломы и навоза. Толпы киргизов снуют взад и вперед, пешком и верхом на коренастых небольших лошадках. Кое-где видны меланхолические фигуры верблюдов, на которых покачиваясь разъезжают киргизские красавицы с плоским сальным лицом и узкими [10] глазками. Из кабака слышны веселая песня, непечатная брань, возгласы и хохот. Все это вместе взятое представляет пеструю и шумную картину.

На станции, где мы остановились, нельзя было ничего достать, чтобы утолить голод. Явилась необходимость отправиться в гостиницу, где, по уверению смотрителя, можно достать все во всякое время. Мы пошли отыскивать.

Трехэтажный деревянный трактир, неуклюже сбитый из потемневших толстых бревен и украшенный громадной синей вывеской, угрюмо стоит на базарной площади и заменяет жителям Орска клуб, где можно поесть, выпить и узнать новости. Там собираются торговцы, туда заглядывают богатые киргизы, сюда же попадают проезжие люди (в роде нас), которым негде иначе пообедать. Все это доставляет возможность обмениваться мыслями, слушать разговоры о торговле, политике, городских сплетнях.

По скользкой крутой лестнице взобрались мы во второй этаж и, так как все комнаты или “залы” были заняты, то нам предоставили в полное распоряжение маленькое отдельное помещение, с поломанной мебелью и грязным полом. За то на стене висели две картины весьма интересного содержания: первая, как гласила надпись, изображала “персицких охотников”, сражающихся с африканским слоном, другая — ловлю “жоко — бразильской обезьяны на острове Борнео”.

Как видите, подобные произведения нашего отечественного искусства могут понравиться хоть кому, и мы занимались рассматриванием всех этих разукрашенных уродов с большим вниманием, пока, наконец, не получили долго ожидаемого обеда. Быть может, в другое время, у себя в Казани, такого супа мы бы и не стали есть, но здесь он показался нам очень вкусным.

Утолив голод, надо было потолкаться по базару и купить многое, необходимое в дороге. Делалось это в виду того, что на станциях до самого Ташкента нельзя ничего найти ни за какие деньги, а в Иргизе, Казалинске, Туркестане и других попутных городах, если случайно что-нибудь и найдется, то за это возьмут втридорога.

Таким образом, пришлось еще больше и ближе ознакомиться с базарной жизнью Орска и еще раз убедиться, что этот городок весьма похож на всякий маленький уездный город и ничего оригинального не имеет, исключая киргизов и неразлучных с ними верблюдов.

Уже вечерело, когда мы разместились опять в нашем тарантасе и, напутствуемые благими пожеланиями смотрителя, двинулись в киргизскую степь. Долго оглядывались мы назад, прощаясь с Европой. Не скоро придется нам вернуться сюда [11] обратно. Да и кто знает, суждено ли всем увидеть снова эту церковь, пожарную каланчу, грязный базар?..

Ровной скатертью развертывалась перед нами степь. Множество мелких бассейнов воды, масса дичи и здесь встречались нам чуть не на каждом шагу.

В лицо дул теплый южный ветер. Солнце садилось чисто. На небе невидно было ни одного облачка. С шумом пронеслась вереница диких уток, целая туча скворцов. Высоко в воздухе перекликались орлы, невидимые для глаза. Где-то в сторонке заливался жаворонок.

В последний раз мелькнул вдали Орск. Губерлинские горы синей полоской тянулись на северо-западе и постепенно стушевывались в вечернем тумане.

Степь со всех сторон охватила нас.

Мы были в пределах Азии.

___________________________

Все пустыннее и пустыннее становится местность. На пространстве десятков верст не видно никаких поселков. Изредка на далеком горизонте черной точкой выглянет почтовая станция.

Подъезжаете. Бревенчатый дом, да длинные сараи для лошадей неуютно торчат среди голого поля. На заднем дворе стоят высокие горы потемневшего камыша, которым кормят здесь скот; в стороне черной дырой зияет колодец, весьма часто — без воды. Несколько полусгнивших трупов павших лошадей, несколько скелетов и изломанных почтовых телег довершают картину.

А кругом — простор и безотрадность степи. Солнце сделало уже свое дело — все мертво, пыльно и сухо.

От станции до станции подвигались мы на юг, пока не добрались до небольшого местечка с громким названием форт Кара-Бутак. Когда-то здесь содержался передовой отряд наш, на обязанности которого лежало наблюдать за непокойными кочевниками, готовыми при всяком удобном случае поднять голову; теперь времена уж не те, и форт представляет собою группу невзрачных домов и полуразрушенных построек, расположенных на берегу крутого оврага. Перед почтового станцией, на площади стоят длинные одноэтажные казенные заведения с красными железными крышами и белыми стенами, — это лазарет и всякие “управления”. Несколько семейств военных и чиновников, заброшенных судьбою в эту трущобу, развлекаются картами, чтением запоздалых газет и воспоминаниями прошлого. Никакая другая жизнь, конечно, здесь немыслима.

Когда мы подъехали к высокому крыльцу почтовой станции, там стояло рядом два экипажа: один — старый загрязненный тарантас с белым парусинным верхом, другой — [12] обыкновенная перекладная. Военный господин, в высоких сапогах и форменном сюртуке неопределенного цвета, укладывал в повозку тощий изодранный чемодан, саблю в чехле и подушку в ситцевой наволочке. Какая-то девушка помогала ему.

Седой курчавый ямщик запрягал коренную и сильно суетился около тележки.

— Живее, старый хрен! — кричал сиплым басом офицер, — чтоб в минуту было готово!

Увидавши нас, он приподнял свою белую запыленную фуражку, храбро подошел и с необыкновенноq развязностью затараторил:

— Имею честь кланяться, господа путешественники. И вы тоже в среднеазиатские владения отправляетесь? очень хорошо!... А нет ли у вас папирос?

Я вышел из тарантаса, достал портсигар и подал.

— Благодарю вас. Очень благодарю. Поистощился, все зелье вышло. Пойдемте на крыльцо, пока станут животных выводить. Потолкуем... Позвольте узнать, откуда ехать изволите?

Я сказал.

— Бывал-с и в ваших местах. В юности тоже ведь в университете штудировал права всякие. Но, сообразив, что защитники дорогого отечества имеют больше всех право на все — бросил храм науки. Сядемте-ка рядком, да потолкуем ладком.

Так как вечер был очень хороший, то я согласился на предложение незнакомца поместиться на ступеньку крыльца и послушать его странную речь.

— А вы откуда? — решился и я обратиться с вопросом.

— Из Оренбурга. Переведен теперь в Ташкент. Во время последней войны за Балканами был, Константинополь видел, в лазарете пролежал и победоносно возвратился в матушку Россию. Затем, получив приказ отправиться в азиатский Париж, захватил приличную сумму серебрянников, кои спустил в два вечера, благодаря интригам товарищей, и вот никак не могу добраться до места назначения. Для сокращения расходов на дороге бросил даже своего денщика; пусть, как птица небесная, кормится и до Ташкента прилетит.

Офицер докурил папиросу и забарабанил пальцами по перилам крыльца, глядя куда-то вдаль. Физиономия его носила следы кутежей самых отчаянных; по всему лицу, как на карте железных дорог, расползались во все стороны резкие линии морщин. Рыжие щетинистые усы были какие-то смятые, глаза — впалые, мутные. Трудно было даже приблизительно сказать, сколько лет незнакомцу? На висках и в рыжей небритой бороде сквозила уже седина, а спина довольно сильно изогнулась дугой. [13]

— В Оренбурге, — продолжал он, — случился со мной казус. Сижу это я на квартире и думаю: где бы взять ковер-самолет, чтобы без прогонов пролететь две тысячи верст?.. В карманах пусто в желудке — тоже, в папироснице — не больше... Вдруг входит денщик, мой верный Санчо-Пансо, и говорит: “Ваше благородие”. — Чего тебе? — “Когда же мы выезжаем?” — Убирайся к чёрту, пока морда цела. — “Оно так-то так, а все-таки ехать нужно”. — Пошел вон, говорю. — “А вы не извольте сердиться, ваше благородие, а лучше у меня дурака спросите совета, я научу”. — Что же это ты, скотина, смеешься надо мною, что ли? — “Боже сохрани смеяться, ваше благородие; а только возможность есть” — Какая? — “А вот какая, ваше благородие. Был я, значит, на почтовой станции. Вижу — барыня сидит на крылечке, на тарантас не запряженный поглядывает и горько вздыхает. Я что-то спросил — она ответила; разговорились. Узнаю, что барыня с горничной в Ташкент едет, да одним-то без мужчины страшновато. Я и говорю: мы, мол, с барином, тоже туда на днях собираемся. Уж так этому барыня обрадовалась, что и сказать невозможно! Пойди, говорит, голубчик, узнай у господина офицера, не хочет ли я его даром довезу? пусть только свою казенную подорожную представляет, чтобы остановки на станциях никакой не было, а все расходы мои”. Конечно, я на такие кондиции согласился и взыгрался, как младенец во чреве. Через два часа все было улажено, уложено и... мы двинулись. Сначала шло прекрасно; до Орска я ухаживал за барыней (оказавшейся вдовицей и домовладелицей в Ташкенте) ел, спал, но... не пил. В Орске пропустил штофик, другой... барыня нос завернула, пьяницей обозвала. Я, не говоря дурного слова, плюнул на это и стал отчаянно ухаживать за горничной, которая была и покрасивее, и помоложе. Тут уже пошла баталия настоящая; хуже чем под Плевной приходилось. Однако, я все крепился, пока не доехали до сего самого форта Кара-Бутакского. Здесь уж признаться я немного лишнего за галстук залил и что-то непотребное брякнул. И вот, полчаса тому назад услышал из уст прелестной: “Берите ваши пожитки и отправляйтесь одни; мне пьяниц, дескать, не надо!” Таким образом, я остался между небом и землей, с тремя рублями в кармане, и как доеду — одному Аллаху известно!... О, женщины, женщины! до чего доводит ваша ревность!... Разозлилась барыня даже за то, что Маша укладываться мне помогала... Так-то-с!

Слушая рассказ офицера и глядя на его довольно подозрительную фигуру, мне пришло в голову: а ну как он до самого Ташкента будет приставать к нам, будет денег просить, табаку, и так далее? Я решился тотчас же отделаться от непрошенного знакомства и встал, намереваясь уйти в комнату для проезжающих. [14]

— Куда же это вы? — спросил рассказчик.

— Мне надо... я думаю чаю напиться. Необходимо распорядиться.

— Гм. Жаль, что не вместе поедем. Впрочем, я где-нибудь вас подожду на станции... Прощайте.

— Прощайте.

В комнате, в которую я вошел, на одном из столов уже пыхтел самовар, зоолог суетился около чайника, вынимал из синей сахарной бумаги жареную холодную курицу.

У другого сидели две женщины. Одна — пожилая, некрасивая, уже “поблекший жизни цвет”, другая — молодая горничная, помогавшая офицеру укладывать его пожитки в перекладную.

Не успели мы выпить по одному стакану чая, как вошел офицер. Дама отвернулась в сторону.

— Ну, Маша, прощайте-с! — обратился он к предмету своих ухаживаний. — Не вспоминайте лихом... А вам благородная дама... делаю вам реверанс.

И он комично присел перед вдовушкой, придерживая фалдочки своего сюртука, наподобие дамского платья.

— Даже и взглянуть не хотят!... о, жестокая!... Прощайте, господа... где-нибудь еще встретимся! — отнесся словоохотливый защитник отечества к нам.

— Впрочем, дайте-ка папироску на дорогу... Благодарю. Да знаете ли что? Налейте-ка мне стаканчик чая, что-то в горле пересохло... Побеседуем немного, а перекладная подождет.

Делать нечего, пришлось угостить.

— И так, вы едете в Ташкент. Я отыщу вас там непременно. Покажу все, что пожелаете... Хороший город. Живут там “Ташкентцы”, народ прославленный господином Щедриным. Надо однако заметить, что все это прекрасные люди, а если немного горячи, так ведь это необходимость заставляет. Разве азиаты иначе послушают вас, если вот этого инструмента с вами не будет?

И он вынул из голенища сапога казацкую нагайку.

— У меня, благодаря этому волшебному жезлу, всегда всего довольно. Как только ямщик или смотритель станции заартачится, я сейчас легонько по спине штук десяток влеплю, и все является — и лошади, и повозка, и провизия. Согласитесь сами, господа, что мы русские происходим от варягов; нас азиаты призвали в незапамятные времена, чтобы водворять между ними порядок. Таким образом, уже тогда имелось два сословия: чернь и господа; мы — господа, потомки варягов, а чернь — до сих пор осталась азиатами. Этот простой народ одинаков везде, и в Азии, и в Европе, стало быть и мы должны быть одинаковы в Европе и в Азии. Сам закон природы требует, чтобы мы и [15] теперь водворяли порядок, а он может существовать только там где процветает нагайка. Все это я давно испытал и желаю быть верным своим принципам; будучи убежден, что я варяг и ничего больше — сыплю нагайкой направо и налево, и совесть моя покойна. Смеяться над моими убеждениями невозможно; это было бы святотатством.

Смотритель вошел и доложил, что лошади господину офицеру уже давно готовы.

— Хорошо, сейчас выйду! — мрачно крикнул варяг, допил не спеша чай, дружески простился с нами, “сделал ручкой” обиженной даме, ущипнул мимоходом горничную и звеня шпорами вышел из комнаты.

— Какой нахал, отвратительный пьяница! — процедила сквозь зубы дама, не обращаясь ни к кому в особенности.

Через полчаса, выждавший, когда стук офицерской перекладной затих в отдалении, мы попросили смотрителя позаботиться и о нашем тарантасе.

Уже совсем стемнело, когда мы уселись в экипаж. В казенных зданиях замигали огни. Из оврага потянуло свежестью. Тронулись.

Ямщик осторожно спустил с горы, с криком взлетел на противоположный крутой подъем и бойкой рысью покатил по гладкой и ровной степи.

Закат еще слабо алел. Звезды мерцали в вышине. Млечный путь резко выделялся на темном небе. Долго толковали мы о варягах.

___________________________

Было далеко за полночь, когда наш тарантас остановился у какой-то станции. Подобные остановки до сих пор нисколько не мешали нам спать, так как прогоны были уплачены до самого Иргиза и нашему человеку, дремавшему на козлах, приходилось только показывать подорожную. Но, на этот раз мы испуганно повскакали с своих мест. У подъезда слышались крики, брань, что-то вроде стонов и оханья.

Приподнявши немного кожаный фартук, я скоро догадался в чем дело — здесь свирепствовал варяг, водворял порядок.

— Я тебя засеку, скотина! — ревел он. — Подавай сейчас! Ты украл, негодяй!

— Помилосердствуйте, ваше присходительство, — отвечал плачущий голос, — ей-Богу, не видал!

— Врешь, подлец! я помню, что у меня было шестьдесят копеек медью в кармане. На прошлой станции сдачу получил, сам водку покупал у смотрителя. Выехали мы — я уснул; вдруг просыпаюсь — денег нет! Кто же, спрашивается, мог стянуть, а? Кто, кроме тебя, в перекладной сидел, а? [16]

— Может, вы, ваше сиятельство, обронили как...

— Молчи, животное, а то опять нагайкой откатаю. Чтоб были деньги, иначе под суд отдам, в Сибирь сошлю, в Камчатку.

— Где же я, ваше высокоблагородие, найду их?

— А я-то почем знаю? Чтоб были, и все тут! Ступай, ищи по дороге.

На крыльце, при свете разбитого фонаря, видна была фигура варяга с нагайкой в руках, сзади из дверей выглядывала заспанная физиономия смотрителя, а у ступенек скучилась целая толпа оторопевших киргизов и русских. Один из ямщиков стоял на коленях, без шапки.

На нас никто не обратил никакого внимания. Брань продолжалась, крики офицера становились все громче и громче. Наконец, видя что его денег все-таки нет, он замахнулся нагайкой и кинулся к плачущему ямщику.

Вероятно, нам пришлось бы увидать возмутительную сцену, если б в это время из темноты вдруг не послышался голос:

— Вот они, деньги-то твои, ваше благородие.

Все оглянулись. Нагайка опустилась, ямщик вскочил на ноги. Показался киргиз; в протянутой его руке лежала куча медных монет.

— Где взял, мошенник? — окрысился на него офицер.

— Да в перекладной нашел. Ты сам дожно быть рассыпал, как пьяный спал.

— Вот я тебе задам “пьяный”! Ишь, узкоглазая свинья! Давай-ка сюда, посмотрим.

Началось сосчитывание суммы, которая оказалась вся сполна.

— Ну, хорошо. Пошли вон. Эй, смотритель, лошадей! Толпа стала расходиться. Человека два побежали снаряжать

новую повозку.

— Ваше благородие, подошел обиженный ямщик, за что же вы даром меня-то опозорили? Ведь я десять лет на станции служу, и никто меня вором не называл. За что же?

Офицер повернулся к нему и захохотал во все горло.

— Вот дурак-то! Да ты чего пристал ко мне?

— Да собственно за что...

— Убирайся, болван, пока морда цела. Эк, дворянин какой отыскался, и побить нельзя, что ли?

— Про это я, собственно, не говорю, ваше благородие... а за что, значит, вором обозвали?

— Повторяю тебе, что убирайся пока морда цела. Варяг важно направился в комнаты.

Почесал ямщик у себя в затылке, надел шапку и молча пошел к измученным лошадям, которые стояли у забора, понуря головы... [17]

Мы подъезжаем к Иргизу. Там, вдали, можно уже рассмотреть церковь с зеленой крышей, длинные строения крепости, почерневшие избы и домики...

Степь здесь уже совсем желтая, выгоревшая. Там и сям по ней, как шарики, бегают какие-то серовато-желтые, довольно крупные животные. Они быстро скрываются в свои норки. Некоторые, находящиеся от нас в почтительном отдалении, стоят на задних лапках и издают резкий, пронзительный свиста. То сурки.

Конечно, зоолог стреляет чуть не в каждого.

Но, не смотря на то, что заряды попадали в цель, нам не удалось захватить ни одного сурка. Животные скрывались в норы и подойдя к отверстию их жилища, можно было слышать жалобный писк раненых.

Уже совсем под городом, в стороне от дороги, лежал мертвый верблюд, раскинув мускулистые ноги. Штуки четыре громадных грифов с голыми головами терзали его внутренности, рвали мясо.

Мы остановились. Ружье было направлено из тарантаса. Грянул выстрел. Птицы испуганно замахали крыльями, но подняться не могли. После тщетных усилий покинуть землю и убраться по добру по здорову, они неуклюже и как-то боком побежали по степи и исчезли в ближайшей канаве.

— Обожрались, проклятые, — заметил ямщик. — Их у нас много бывает. А уж жадные какие — страсть!

Зоолог был не в духе от неудачной охоты и молчал.

Проехали в брод мелкую, но довольно широкую реку Иргиз, поднялись на крутое песчаный берег и очутились в городе.

На площади у длинного строения, покрытого камышом, стояли две пушки, ходил часовой. По единственной порядочной улице разгуливали куры, свинья с поросятами, флегматично жевала пестрая корова.

Стук нашего экипажа несколько потревожил жителей; десяток окон растворилось, головы мужчин и женщин выглянули и с любопытством рассматривали экипаж и пассажиров. Две-три собаки с лаем бросились к лошадям, стараясь схватить их за морды. Я думаю, нечего и прибавлять, что с прошлого года здесь незаметно было никаких перемен. Мне показалось даже, что изломанная повозка без трех колес, стоявшая тогда на улице близь дома, где мы прожили несколько дней, так и осталась на том же месте и с одним колесом.

В Иргизе надо было прогостить с недельку, а потому мы с зоологом наняли частную квартиру. [18]

В прошлом году (1878), когда мы проходили пески Кара-Кумы, мне не удалось собрать даже плохонького гербария, так как, благодаря позднему времени года, все растения были похожи скорее на розги. Само собой разумеется, что, попавши теперь в Иргиз в мае месяце, следовало попробовать пройти отсюда в Кара-Кумы и взглянуть на флору в летнем ее одеянии (весенние растения уже отцвели).

Но, для этого, чтобы исполнить свое желание, необходимо было, во 1-х, запастись опытными проводниками, знающими местность, и, во 2-х, достать верблюдов, без которых передвижение по пескам немыслимо.

С целью устроить свои дела, я тотчас же по прибытии в город отправился к исправнику.

Не успел отойти от квартиры несколько шагов и — невольно остановился: по ту сторону улицы, в мундире, с длинной саблей и в белых перчатках, важно выступал варяг.

Я выждал, пока он не завернул за угол, и с облегченным сердцем двинулся дальше.

Исправник, толстенький человечек, жалующийся постоянно на свое нездоровье, на какую-то хроническую болезнь, принял меня очень радушно.

За стаканом чая пришлось ему изложить наши планы. К сожалению, меня постигло полнейшее фиаско: киргизы откочевали от города верст за двести, и, следовательно, найти их было не особенно легко. К тому же, по уверению людей знающих, в мае в Кара-Кумах растет какая-то трава “джаман чуп”, очень вредная для верблюдов; вследствие этого никто не решился бы повести нас в пески ни за какие деньги.

Эта неудача была крайне для меня неприятна. По счастью, исправник указал на то, что в окрестностях Иргиза, верстах в 30-ти в сторону, начинаются пески урочища Джар-Булак, строение которых совершенно тождественно с Кара-Кумами; мало того, они составляют как бы остров, отделившийся от последних.

Поблагодарив за любезное и обязательное указание, я уже собирался уходить после пятого стакана чая, как вдруг в соседней комнате послышались шаги.

— Кто там? — спросил исправник.

Вместо ответа, полуотворенная дверь распахнулись, и на пороге показался во всем своем блеске и величии — варяг. Я окаменел.

Не замечая меня, свирепый офицер подошел к хозяину.

— Что вам угодно? — проговорил несколько удивленный исправник.

— Мне нужно от вас известного рода одолжения, — заговорил вошедший, крутя рыжий ус. [19]

— Какого одолжения?

— Я потерял свои деньги и мне не на что ехать в Ташкент. Я попросил бы у вас небольшую сумму. Больше ничего-с.

Мы оба рот разинули.

— Откуда же, наконец, у меня деньги возьмутся? — вспылил исправник.

— Но согласитесь, что я не виноват, если я потерял свои деньги.

— Положим, что так; но у меня есть своя семья. Не обязан же я давать в займы всем господам проезжающим.

— Милостивый государь, — перебил воин и нахмурил брови, — я не “все”; я возвращаюсь из-за Балканов, где проливал кровь за великое дело освобождения славян.

— Мне это все равно, но у меня денег нет.

Прошло несколько секунд молчания.

— Наконец, — продолжал освободитель славян, — у вас есть суммы, назначенные на экстренные расходы; дайте мне немного из этих сумм.

— Они назначены, как вы сами заявляете, на экстренные расходы, следовательно, вам я уж никак не могу одолжить из них ни одного рубля.

— Гм. Стало быть, я напрасно обращался к вам?

— Совершенно напрасно.

— Странно!... весьма странно!...

И, сверкнув глазами, варяг, не попрощавшись с хозяином, исчез в дверях.

Исправник посмотрел на меня вопросительно.

— Вас это удивляет? — спросил он. — А мы так привыкли. Подобных господ можно считать десятками. Они все “теряют” деньги и не смотря на это всегда умудряются без них добраться до Ташкента. Уж как им невидимые силы в этом помогают — никому неизвестно.

Распростившись с любезным исправником, я отправился к воинскому начальнику г. Ч. Этот человек, с которым я познакомился здесь же, в прошлом году, принадлежит к числу вырождающихся у нас хлебосолов-хозяев. Попавши к нему, нельзя уйти не позавтракав, а потом, после завтрака, следует сытный обед, а потом и ужин. И сидите вы целый день, едите и пьете до отвалу, и слушаете занимательные рассказы.

В Иргизе нет ни одного человека, который бы сказал о г. Ч. что-нибудь дурное. Везде его принимают с распростертыми объятиями, везде приглашают то в качестве гостя, то в качестве крестного, то, наконец, посаженного отца.

Полненький, живой, с добрыми глазами, посеребренный сединой, в туфлях и белом кителе, — он не знал куда меня посадить, чем угостить. [20]

За дымящимся блюдом необыкновенно вкусной дичи, запивая превосходным портером и рейнвейном, милейший хозяин сообщил между прочим:

— Сегодня, знаете, расстроил меня один проезжий офицер. Приходит ко мне, говорит: “деньги потерял, ехать не с чем, до Ташкента добраться не могу”. А там больная мать сына ждет героя забалканского. Ужасно жалко стало.

— Что же, вы дали что-нибудь? — спросил я, — пораженный до нельзя.

— Да, дал не много... Конечно, что мог, — смутился добряк. — Не хотите ли крылышко? ради Бога, возьмите же! Ведь с дороги надо есть побольше! Пожалуйста, вот этот кусочек!.. ради Бога!

Поздно кончилась наша трапеза.

Передавши и г. Ч. свои замыслы на счет песков, я получил в ответ, что к моим услугам вся его команда, что он мне доставит и кибитку, и лошадей, и солдат сколько угодно.

Поблагодарив за все добрейшего толстяка, я вернулся, наконец, к зоологу, который уже начал беспокоиться о моей участи.

Обрадовавши моего спутника обещанием самой комфортабельной обстановки во время житья в песках, я потушил свечу и заснул как убитый.

II.

Мы спустились с крутого холма. Иргиз, со своими глиняными домиками и церковью, еле был виден в густом облаке пыли, стоявшем над городком.

Уже несколько дней бушевал ветер. Целые тучи песку, соломы, перьев и всякого сора, носились в воздухе и днем, и ночью.

Я с большим удовольствием покидал свое временное помещение, чтобы на несколько дней переселиться в пески.

В комнате работать было нельзя. В ней было душно, пахло камфорой, мочалой, кожей. Несколько чемоданов, горы бумаг для гербария, банки с животными — все это до такой степени стесняло нас, что мы с нетерпением ждали минуты, когда все приготовления кончатся и можно будет вырваться на свежий воздух. Наконец-то, эта минута настала.

Еще с утра отправлены были два солдатика с киргизской кибиткой, провизией и необходимыми вещами. Около полудня к нам на двор въехали дроги, чтобы забрать чемодан и некоторые более мелкие вещи, а следом явился фельдфебель от г. Ч. с гривастым гнедым иноходчиком, предназначенным в мое [21] полное распоряжение. Наконец, скуластый киргиз Садык прикомандирован был к нам в качестве путеводителя.

На дроги взобрался зоолог с ружьями, банками, бутылками, и всякой мелочью; я уселся на гривача, и мы тронулись.

Впереди на серой худой лошади выступал важным ходом Садык, за ним дребезжали стеклянные принадлежности моего товарища, а по бокам бесновались на горячих конях несколько казаков, отправившихся с нами без всякой видимой цели, а так, “про всякий случай”.

Сзади всех ехали я и фельдфебель. Он был мне уже знаком по прошлому году, и представлялся человеком довольно интересным. Правда, физиономия ничего особенного не выражала и походила на дюжинные лица всех наших солдат вообще, — выправка и дисциплина точно просвечивали у него даже в чертах лица и, казалось, что нос, рот, брови, глаза и проч. размещены так, как это следует по военному уставу. Интерес фельдфебеля заключался в его необыкновенной смекалке, любознательности и памяти. О чем бы вы с ним ни заговорили, — он будет слушать с большим вниманием, постарается понять все сказанное по-своему и уже никогда не забудет. Проживши десятки лет в степи, дослуживая “срок” и будучи окружен по большей части молодыми и неопытными солдатами, присылаемыми из России, фельдфебель выработал себе известный такт. Его все уважали и считали за непогрешимого. Вероятно, желание не уронить себя в глазах обчества и стремление казаться умным заставляло его говорить необыкновенным языком: употреблялись такие фигурные выражения и такие слова, что просто иногда только руками разведешь. Пораженный этою особенностью, я не мог не записывать его целые фразы. Ко всему этому, желая быть наиболее галантным, фельдфебель извинялся при всяком удобном и неудобном случае.

Так вот в каком составе тронулись мы из Иргиза, проехали большое поле, заваленное навозом, и, спустившись с крутого холма, выбрались на дорогу.

Бесконечная плоскость раскинулась направо. Ни одного возвышения, ни единого деревца не виднелось на всем пространстве, на сколько хватал глаз. Налево, далеко на горизонте, стояла какая-то темно-серая длинная гора; она круто спускалась в степь и имела вид высокого берега, прежде бывшего бассейна. Прямо, не много в стороне от дороги, белелась мазарка (киргизская могила).

Поехали шибче. Иноходчик раскачивался и грыз нетерпеливо удила. Белый конь фельдфебеля, истый киргиз, горячился и фыркал, обдавая меня брызгами пены. Подымая столб пыли, гремели [22] дроги; зоолог держал, как знамя, длинную палку с сачком для ловли насекомых и оберегал свои банки.

— Извините, — прервал молчание фельдфебель. — Вам угодно будет долго прожительствовать в песках?

— С недельку должно быть придется, — отвечал я.

— Это я собственно потому спросил, чтобы насчет провизии сумления не иметь.

Порыв ветра, налетевший невзначай, обдал нас горячим песком.

— Фу, прости Господи! — отплюнул фельдфебель. — Еакия частицы землистые — как огнем жгут. А все от движения атмосферного ветра. Бывают здесь такие бураны, извините, что дома заносят. Года два тому назад у нас, поблизости от Иргиза, воинская команда на топливо произрастания всякие вырубала (как, например, кок-пек, чагыр и другие) так, поверите ли, пески совсем к городу придвинулись, крайние две избушки покрыли, и обитателям много конфузу сделали, — должны были свое хозяйство бросить и искательство новых мест предпринять. Теперь, как запретили опустошение окрестностей производить, — и пески улеглись. Вы, извините, должны это сочувствие понять, потому произрастания землистые частицы сдерживают и никакого хода им не дают.

Затем, рассказчик пустился излагать мне свои понятия о самых разнообразных материях. Целых два часа слушал я фразы одна другой цветистее и иногда, по правде сказать, совершенно не понятные.

— Что это вы, извините, записываете в книжку? — допытывался он.

— Кое-какие заметки.

Фельфебель удивленно оглянулся. Кругом была все та же гладь бесконечная и однообразная. Вероятно, он сильно недоумевал, не замечая ничего особенного, тем не менее скорчил самую серьёзную физиономию.

— Да-с. Оно, конечно... Нам оно темно, а у вас видно несамостоятельное самоутверждение: другой не заметит, а вы видите.

Эта фраза ему, по-видимому, очень понравилась. На ней он и остановился.

Между тем, Садык свернул в сторону по направлению к мазарке. Свежий след тяжелой повозки виднелся на рыхлой поверхности земли; он шел, начиная от битой дороги, по которой мы ехали и, извиваясь между жалкими кустами ивняка, терялся где-то вдали.

— Это наши солдатики с кибиткой проехали, — заметил фельдфебель. [23]

Песок становился все глубже и глубже, попадались уже и небольшие барханы (песчаные холмы). Легкие дроги с зоологом тяжело пробирались. Скоро, однако, перед нами появилась большая круглая площадь с крутыми зелеными берегами, — точно высохшее озеро выглянуло из-за куста. Дно было твердо как камень. Колеса звонко застучали и не оставляли за собою никакого следа; звук от лошадиных копыт раздавался сухой и отчетливый. У самого берега оканчивался песок. Здесь густо росли тальник, кизыл-друзген, зеленела невысокая травка. Жар свалил. Раскаленное серое и пыльное небо уже не так сильно пышет расслабляющим огнем. Ветер также начинает стихать. Крутая гора придвинулась к нам; кажется, будто до нее версты две, а на самом деле — считают верст восемь. Белая мазарка теперь совсем хорошо видна. Она состоит из невысокого здания с круглым куполом и четырьмя башнями по углам; можно даже различить низенькую узкую дверь, ведущую в усыпальницу.

Наши дроги распряглись. Фельдфебель с казаками исправляют порванную сбрую, поднимается необходимый при этом спор и суматоха.

Я уехал вперед, следуя тому направлению, по которому виднелся Садык и скоро догнал его. Еле заметная тропинка пересекала наш путь и уходила в камыши.

— Куда ведет эта дорога? — спросил я.

— На зимовка. Сичас зимовка увидишь, — отвечал проводник. И действительно, мы поехали по тропинке, очутились в густом, высоком камыше и выбрались, наконец, снова на чистое песчаное поле. Небольшая группа низких глиняных строений с плоскими крышами и почерневшими трубами ёжилась в сторонке. Здания стояли без окон и без дверей; в них свободно гулял ветер.

— Чья же эта зимовка?

— Другая жена Так-Самбая зимой живет... А вот верста проедим, опять другая жена будет, бульно хуроша жена... тоже Так-Самбаева...

— Много у него жен?

— Два жена.

Проехавши версту мы встретили еще такую же зимовку. — А вот здесь... вон видишь высокий бархан? — указал Садык нагайкой, здесь Джар-Вулак начинается.

Добрались и до бархана. В самом деле, с этого места начиналась полоса бугристых песков. Холмы подымались один выше другого, образовали лощины, долины, ущелья... Бесконечными рядами растянулись они по всему горизонту, рассыпались громадными [24] неподвижными буграми по всей плоскости. Пески сразу оканчивались на глинистой площади, уходившей налево к той горе, которую мы видели еще из Иргиза и которая имела теперь форму шатра. Верстах в двух от нас рельефно выделялась, все на той же площади, белая мазарка. Как раз на границе песков начиналась и растительность. Тальник, камыш, джидда, густо засели здесь и расползались между барханами. Таким образом, резко и наглядно выразилась разница между песками и голой, бесплодной, глинистой степью.

Я не долго отыскивал удобное место для стоянки, так как, проехав еще несколько шагов, наткнулся на прозрачный ручей, пробиравшийся из-под громадного песчаного бархана. Здесь и растительность была в полном блеске. От джидды, покрытой мелкими желтоватыми цветками, так и тянуло ароматом.

Я слез с лошади и приказал Садыку отыскать солдатиков с кибиткой. Они должны были быть где-нибудь не далеко, так как зимовка избрана была сборным пунктом для всего нашего каравана.

— А ты здесь один оставался? — спросил меня киргиз, поворачивая лошадь.

— Один.

— И не боялся?

— И не боюсь. А что?

— Недавно около мазарка один киргиз зарезали, — добавил он, — внушительно провел пальцем по горлу и ускакал.

Мне однако не долго пришлось ожидать. Почти в одно и то же время, слева послышались понукания солдатиков, помогавших тащить повозку с кибиткой, а справа — показались зоолог, фельдфебель и казаки.

Скоро закипела у нас необыкновенная деятельность. Быстро и ловко был расставлен решетчатый остов походного жилища, натянули на него войлок, разместили вещи, даже постели постлали.

Несколько поодаль затрещал костер. Белый едкий дым сначала кидался из стороны в сторону, но потом густым столбом поднялся вверх.

Лошади живописной группой стояли тут же. Пестрая собака Валетка, принадлежащая иргизскому батальону вообще и никому в частности, серьезно поглядывала на все это движение, сидя на пригорке.

Вечерело. Ветер окончательно стих. Солнце заходило. Последние его лучи ярко освещали гору и мазарку, а мы находились уже в голубой тени, падающей от бархана.

За хлопотами по устройству своего жилища, мы и не видели, как совсем стемнело. [25]

На разостланной кошме под открытым небом принялись пить чай.

Этот чудный воздух, эта оригинальная обстановка, располагали к дремотной лени, и, лежа навзничь, глядя в бездонную синеву, вдыхая аромат цветущей джидды, хотелось бы не двигаться, не говорить...

К довершению прелести вечера, на востоке кровавым заревом вспыхнула полоска; она светлела все больше и больше, и медленно и величественно всплыла громадная луна.

Долго не мог я успокоиться. Уже давно храпели мои спутники, давно погас костер, — a мне все не хотелось забираться в кибитку.

___________________________

Чуть только забрезжил рассвет, мы были уже все на ногах.

В этих местах работать можно только рано утром или же после захода солнца, — иначе, быстро возрастающая жара делает всякое занятие в высшей степени затруднительным, особенно для людей, непривыкших к тамошнему климату. Можно еще, пожалуй, читать и писать, сидя или лежа на одном месте в кибитке, но экскурсировать и двигаться под палящими лучами солнца составляет страшнейшую пытку.

В силу подобных соображений, мы сидели уже на лошадях, когда блеснул первый луч солнца.

Зоолог с казаками направился в одну сторону, а я с фельдфебелем поехал прямо к мазарке, чтобы между прочим осмотреть и ее.

Бойко бежал мой иноходчик на встречу утреннему свежему ветерку. Множество мелких ястребов сновали в небе.

Но вот и усыпальница. Она построена по типу, который мы видели в Кара-Кумах. Четырехугольное здание с большим куполом и с круглыми столбами по углам (издали похожими на башни) возвышается на довольно низком фундаменте. На самой вершине крыши, на деревянном шесте, сидел деревянный же грубо сделанный ястреб с большими черными глазами. От колонн, тщательно закругленных, имеющих форму бутылок и расположенных по углам здания, шла глиняная зубчатая стена. Входная дверь, с заостренным на верху сводом, находилась в фронтоне, который украшался разными лепными узорами. Все стены и крыша снаружи обмазаны были глиной. Нигде невидно ни одной трещины, ни одного обвалившегося камня. — могила стоит совершенно новая.

Привязавши лошадей, мы вошли.

Внутренность усыпальницы, с одной могилой в виде продолговатого глиняного саркофага, также носила на себе отпечаток новизны. На гладких выбеленных стенах красовались рисунки, [26] указывающие на занятия покойного. Вот голубой краской изображен сайгак; к нему ползком подбирается охотник; одной рукой он целит из ружья, положенного на изогнутых сошках, а в другой — держит длинную веревку, конец которой привязан к сбруе коня. Несколько повыше видим какое-то бегущее животное (вероятно лисицу) на хребте его сидит птица (должно быть, сокол); к одной ноге птицы прикреплена короткая веревка с петлей. Наконец, на помощь соколу бежит собака, напоминающая по фигуре борзую.

В третьем параллельном ряду находим, между прочим, две сцены: одна — за зайцем гонится охотничий пес с веревкой на шее, другая — свирепый голубой тигр с зигзаговидными поперечными полосами на теле, выпущенными острыми когтями и разинутой пастью кидается на охотника, который смело целит в него из пистолета и держит в другой руке, про всякий случай, широкий топор.

Наконец, четвертый ряд (все на той же стене) изображает рыболова: босой, в уродливой шапке, человек бьет трезубцем громадную рыбу; другая, такая же — привязана к поясу, на котором висит еще какой-то острый прямой инструмент или оружие. Рыболов этот приехал к реке верхом на оседланной корове, которую и держит за повод.

Таковы рисунки, выведенные густой синей краской. На остальных стенах замечаются почти те же сцены с небольшими вариациями.

Довольно широкий карниз, отделяющий верхушку стен от купола собственно, занят был множеством ястребиных гнезд; в них пищали уродливые птенцы, покрытые желтым пухом.

Несколько раз, пока мы осматривали мазарку, в нее влетали старые ястреба и, встретив неожиданных посетителей, с испугом кидались назад. Когда же нам пришлось покинуть усыпальницу, над куполом с криком вертелась целая туча птиц, оплакивающих, вероятно, юных птенцов. За то, не успели мы отъехать нескольких шагов, как все пернатое население с быстротой молнии бросилось в дверь, узнать об участи своего потомства.

— Родительские претензии, извините, имеют! — заметил по этому поводу фельдфебель. — Все-таки птица Божья... стремление к своему семени показывает.

Осмотревши местность на несколько верст кругом, часов в восемь утра, когда становилось уже жарко, мы вернулись к кибитке. Зоолог был уже там и суетился около богатого материала; здесь лежали и убитые птицы, и масса насекомых в спирту, и несколько живых молодых ястребов. В суконном чулке покоилась черная небольшая змея (Eryx) из неядовитых. Когда мы брали ее в руки, и она с шипением поворачивала [27] свою голову в разные стороны — казаки и Садык приходили в неописанный ужас, ожидая, что наши проделки окончатся очень плачевно. Только фельдфебель не удивлялся; он решил, что мы “слово” такое знаем, которое делает нас неуязвимыми.

В просторной банке возилось несколько больших ящериц (Phrynocephalus). Они серовато-коричневато цвета с громадной головой и зубчатыми отростками кожи, расположенными по бокам пасти на подобие бакенбард. Когда животное раздражено, эти отростки принимают всевозможные оттенки: розовый, малиновый, лиловый, синий и т. д.

Невзрачная физиономия ящериц и изменчивость в цвете их бакенбард, конечно, служили темой разнообразных толков для наших спутников. Всезнающий фельдфебель категорично заявил, что животное огонь заливает и в пламени не горит; понятно, что этому все верили.

Одним словом, наша кибитка превратилась в музей. Даже тогда, когда жара сделалась нестерпимою, мы, укрывшись в нашем убежище, могли наблюдать в открытую дверь кое-что весьма интересное.

Вот, например, в небольшом углублении песка возится черный большой жук. Он с большим старанием хочет вытащить со дна ямки кусочек конского навоза и для этого упирается головой и передними ногами в песок, а задними, более длинными лапками, уцепившись за свою ношу, пятится по наклонной плоскости. Малейшее неудачное движение — и навоз срывается вниз; жук спешит за ним, снова схватывает, снова тащит и часто снова теряет. Глядя, какого труда стоит бедному труженику извлечь небольшой кусок из следа лошадиного копыта, невольно вспоминаешь легенду о Сизифе. Натуралисты на этом основании действительно обозначили жука именем упомянутого мифологического существа. Навоз, катаемый в продолжение нескольких часов, принимает совершенно правильную шарообразную форму; в центр его насекомое кладет свои яйца. Поэтому многим жук известен под названием — жука-аптекаря.

Интересно, кроме того, следить с каким остервенением и силой дерутся два аптекаря, из-за обладания навозным кусочком; каждому хочется иметь его, один свирепо бьет другого, или же, сцепившись, оба противника катаются по песку. Удары сражающихся на столько сильны, что можно ясно отличать щелкание и треск лапок, скользящих по твердым покровам тела.

А там, из-под куска брошенной газетной бумаги осторожно выползла большая ящерица с бакенбардами. Она зорко оглядывается и едва заметна на песке, благодаря своему цвету. Мимо ее головы медленно пролетает какое-то большое насекомое, вроде зеленой мухи. Широкая пасть ящерицы мгновенно раскрывается, [28] из ее глубины с быстротой молнии вылетает длинный липкий язык, обхватывает муху и — пойманная добыча исчезает. Тоже проделывается в другой, в третий раз, пока животное не насытится и не побежит дальше.

Поймать эту большую ящерицу довольно трудно, так как она очень быстро бегает; но стоит только не упускать ее из вида и заметить, где она остановится, — животное, стараясь укрыться и утомленное долгим преследованием, быстро-быстро отгребает песок лапками вправо и влево, и погружается в него, как в воду, тут уже, конечно, легко взять ее руками.

Мы пробовали приручить ящериц, но без успеха; посаженные же по несколько вместе, они постоянно ссорятся, дерутся и часто приходилось видеть, как одна, вцепившись в горло другой, до тех пор не разжимала пасти, пока в более слабом противнике не оставалось ни одной искры жизни.

Между кусками саксаула, сухими листьями ивняка, бумагами, веревочками и всяким сором, быстро бегали крупные белые муравьи-термиты. Они часто останавливались, с необыкновенным проворством отбрасывали передними ножками песчинки и производили, таким образом, миниатюрные беспрерывные песчаные фонтанчики. При малейшем шорохе — насекомые исчезали.

Одним словом, куда ни посмотри — везде найдешь много занимательного.

Вечером, вооружившись ружьями, мы пошли гулять по долинам между барханами. Густые рощи джидды, целые леса ивняка, камыша — все это зеленело и резко выделялось на желтом фоне бесплодных песков. Не верилось, что такая богатая растительность приютилась на такой неприветливой почве. Чувствовалась сырость; по всему видно было, что под поверхностью земли недалеко находится вода; даже хвощи, растущие у нас на низменных болотистых местах, весело покачивались, окруженные тенистыми кустами гребенщика.

Особенно красивы были кизыл-джузгены. Они, по-своему обыкновенно, занимали острые, наиболее сыпучие верхушки песчаных холмов. Раскинув во все стороны тонкие и крепкие трехсаженные корни и коленчатые стебли без листьев, — они все окутывались розовыми гирляндами плодов, которые, у людей не посвященных, слывут за цветы. Громадные, шарообразные кусты этих оригинальных растений, и без того красные, казались теперь огненными при вечернем освещении.

Долго ходили мы и присматривались к окружающей своеобразной природе. Вдруг из-под куста вылетел заяц и, прежде чем кто-нибудь успел навести ружье, исчез из вида. Только Валетка с громким лаем кинулся за ним.

— Дезертир! — закричал фельдфебель и улыбнулся. [29]

Между тем, время быстро летело. Надо было подумывать и об отъезде в Иргиз, чтобы оттуда в свою очередь двинуться в дальнейший путь.

Последний день нашего пребывания в песках стоял такой же удушливый, как и первые. Приводя в порядок наши коллекции записывая, рисуя, мы и не заметили, как уже перевалило за полдень и фельдфебель явился в кибитку с дымящимся котелком.

— Стол накрыт, пожалуйте! — официально заявил он, хотя стола никакого, конечно, не имелось, а салфетка, разостланная на ковре, заменяла эту излишнюю мебель.

Мы весело беседовали, пили кумыс, толковали с Садыком. Какой-то отдаленный гул по временам был явственно слышен.

— Что это такое? — спросил я у фельдфебеля.

— Чего-с?

— Слышите — гул?

— Нет-с, никакого гула не имеется; это у вас в ушках звенит.

— Какое “в ушках”! Я уже несколько раз слышал. Не гром ли это?

— Помилуйте-с. У нас, извините, ни грома, ни дождя не бывает-с. Это совсем даже можно сказать редкость большая, когда в это время и вдруг дождь.

Я замолчал.

Зоолог показывал нам, между прочим, как пойманная черная змейка лакомилась мышью. Пущенная мышь долго бегала по коробке и змея, казалось, не обращала на нее никакого внимания. Потом, вдруг кинулась на свою жертву, обвила узким гибким телом, как лентой, и сжала так сильно, что бедное животное околело через несколько минут. Змея, между тем, долго не распускала своих предательских петель и лежала в углу коробки. Казаки, Садык и фельдфебель смотрели на все это разиня рот. — Из каких же, извините, будет эта тварь? — задал вопрос фельдфебель, обращаясь к зоологу. — То есть, как она называется?

— Да-с. Значит, как будто на удава похожа? — Да. Она очень напоминает по некоторым привычкам. — Чудно-с. Такое стремление к несостоятельности, что даже уму непостижимо.

Между тем, гул продолжался и как будто становился слышен более явственно.

Все переглянулись с изумлением и вышли из кибитки. Дело объяснилось очень просто.

Вся правая сторона неба темно-синей почти черной тучей. Ее очертания быстро менялись, она точно росла с [30] поразительной быстротой; вправо и влево отходили крылья, охватывали горизонта и мчались на нас.

— Ну что? — спросил я у фельдфебеля.

— Удивительно-с. Я живу здесь сколько годов и такую историю в другой или третий раз только вижу. Однако, ребята, смотрите, чтобы дождем чего не испортило! Ступайте-ка!

Казаки побежали к телеге, прикрыли вещи кошмой, понаведались к лошадям. Валетка забрался к нам в кибитку и усиленно дышал, высунув красный мокрый язык.

Между тем, туча приближалась. Яркое солнце внезапно скрылось; стало темно — точно сумерки наступили. Гром грохотал без перерыва; изредка слышались удары, напоминающие пушечные выстрелы.

На дальнем солончаке взвился белый столб соленой пыли, завертелся и пошел вдаль; за ним последовал второй, там — третий... Скоро и ближние барханы будто задымились; с легким звоном посыпались песчинки. Вдруг холодный ветер пахнул в лицо. Куски оберточной бумаги, солома, перья, понеслись на нас... Ослепительная молния разрезала тучу, мелькнула змейкой и вонзилась в дальнюю гору. Следом грянул гром. Удар был короткий, сухой и такой сильный, что мы едва устояли на ногах.

— Господи Иисусе Христе! — прошептал фельдфебель и набожно перекрестился.

Его примеру последовали и все остальные казаки.

— Пойдемте-ка в кибитку, — предложил я, — а то дождь пожалуй сейчас брызнет.

И действительно, не успели мы войти, как крупные капли щелкнули на песок. Потом последовал еще удар грома, и проливной дождь загудел по нашей войлочной крыше.

В пять минут вокруг лагеря было уже целое море воды. Быстрые ручьи с шумом понеслись с барханов, подхватывали листья, стебли, солому и с пеной исчезали вдали. Ветер с страшной силой ревел и давил на кибитку. Жиденький ее остов трещал и гнулся. Два казака и Садык держались за веревки, прикрепленные к потолку, иначе наше жилище было бы опрокинуто и унесено. К довершению всего, мы с ужасом заметили, что под кошму где-то пробралась вода и с журчанием ринулась на коллекции, подушки, одеяла... Куда деваться? Положить не на что, держать все в руках — невозможно. Пришлось многим поплатиться.

К счастью, буря продолжалась не больше часа. Ветер стал утихать, гром сделался глуше, дождь мало-помалу перестал. Мы отворили войлочную дверь.

Туча пошла на Иргиз. Синие, растрепанные полосы опускались там и сям из тяжелых еще облаков, освещаемых изнутри [31] голубоватым светом молнии. В воздухе чувствовался запах фосфора. Увлаженный песок испускал прохладу. Выглянуло солнце. Испарения поднялись со всех сторон; мокрая кошма на кибитке точно дымилась. Тепло и влага напомнили нам наши бани, даже как будто чувствовался банный запах.

Между тем, мы принялись просушивать мокрые вещи, казаки отправились за лошадьми, фельдфебель отдавал какие-то приказания и уверял, что все это очень удивительно.

За то какой чудный вечер наступил после бури; каким чистым воздухом дышала грудь!

Долго сидели мы у кипящего чайника и не могли насладиться волшебной лунной ночью. Было так светло, что являлась полнейшая возможность писать и читать.

На небе ни облачка. Несколько летучих мышей реяли в воздухе. Запоздалый ястребок хлопотливо пролетел по направлению к мазарке.

___________________________

Рано утром двинулись мы обратно в Иргиз. Поблагодарив любезного Ч. и исправника за их предупредительность и внимание к нам, распростились мы и с словоохотливым фельдфебелем.

Пользуясь светлыми ночами, когда не так жарко ехать, мы в тот же день покатили дальше на юг, дремотно покачиваясь под однообразный звон колокольчика.

III.

Дорога была нам знакома по прошлому году. И теперь, как тогда, передвижение могло считаться сносным только до станции Терекли; отсюда, же начинались мучения для всякого путешественника: лошади заморенные, да и то в весьма ограниченном количестве, верблюды — еле живые; прежде чем сдвинуться с места приходилось ждать по несколько часов, торговаться, хлопотать, даже браниться. Особенно удивляешься тому, что пространство в 9 верст превращается (по столбам) в 12, 12 — в 15, и т. д. Конечно, прогонная плата взимается за последнюю цифру. К довершению всей прелести, станции построены из глины (а не из бревен, как до Терекли), стены лопаются, крыша проваливается и, в конце концов, вся усадьба исчезает под налетевшим песком. Поэтому, сплошь да рядом, около развалившейся постройки торчат две или три джуламейки (кибитки); в одной из них помещается казенный стол с “жалобной” книгой на длинной веревочке, висит портрета государя, расписание или, лучше сказать, описание предстоящего пути с указанием вымышленного числа [32] верст. Много бед причинило нам и то обстоятельство, что мы не запаслись казенной подорожной.

В силу всего сказанного будет понятно, почему мы медленно двигались, делая не более 40 верст в сутки.

Но вот и Аральское море — такое грустное и тихое на вид. Маленькие волны плещутся на низкие песчаные берега, взбивают грязную пену, выбрасывают живых и мертвых ракушек. Там и сям по окраинам заливчиков тянутся белые полосы высохшей соли, торчат кусты гребенщика. Какие-то длинноногие кулички бегают по взморью, слабо попискивая и подымаясь тучей при приближении человека.

Мертвая природа оживляется еще почтовой станцией с разбитыми окнами, стогом гнилого камыша на дворе, да воем старой голодной собаки. За исключением таких грустных доказательств присутствия здесь человека, все мертво или, по крайней мере, мертвенно.

С удовольствием заметили мы, наконец, на горизонте ряды пирамидальных тополей. То был Казалинск, там сверкала Сыр-Дарья.

___________________________

Город уже носит на себе отпечаток восточного. По улицам часто наталкиваетесь на караваны верблюдов; почти на каждом шагу можете встретить ишака (осла), нагруженного всякой всячиной или же несущего на своих выносливых плечах громадного хивинца в громадной бараньей шапке; ноги всадника чуть не касаются земли. Базар запружен киргизами, в маленьких лавчонках сидят бухарцы с азиатскими коврами, халатами, голубой посудой... Пахнет кунжутным маслом, слышатся гортанные звуки непонятного разговора. Тощие собаки шныряют между народом... И все это суетится в облаках густой пыли.

Но, стоит вам отъехать подальше от базара, и вы попадаете в сравнительно широкие улицы, любуетесь комфортабельным домом “начальника”... Мимо пронеслась щегольская коляска (хоть несколько и старомодного фасона) богатого купца, запряженная парою вороных лошадей, приведенных из Симбирска. По тротуарам спешит куда-то казак, несут ящик два матроса, гуляет дама с зонтиком. Одним словом — Европа, да и только. Правда, на площади, на которой стоит церковь, лежат дохлые кошки, но... без этого украшения не обходится ни один русский город.

Если вы проберетесь на берег Сыра, вам бросится в глаза целая масса глиняных низких построек — это мастерские Аральской флотилии; они редко работают все, но за то машины чисты, блестят как новые... На реке дремлют баркасы, медленно [33] разрушаются дряхлые пароходы. Мне рассказывали, что в свежий ветер опасно выезжать на этих стариках в море, так как никто не может поручиться за крепость и надежность представителей нашего азиатского флота.

Таков в общих чертах Казалинск или Казала, как его называют туземцы.

По пыльным улицам промчались мы до гостиницы. Она вся состояла из коридора и четырех номеров, расположенных по два, на каждой стороне. Окна без занавесок, глиняные полы без ковров, твердая и изломанная мебель — таково убранств этих комнаток. Прибавьте ко всему этому миллионы мух и какой-то особый специфический запах, и вы будете иметь полное представление об единственной гостинице города. Около крыльца стоял небольшой тарантасик, запряженный парой верблюдов. Высокий, стройный господин, с седыми усами, стриженными белыми волосами на голове и умным взглядом укладывал вещи. Ему помогал миловидный мальчик в голубой шелковой рубашке, кучерских шароварах и изящных высоких сапогах. С первого же взгляда поражала у этого юноши высокая грудь и чрезвычайно сильно развитая бедра.

Седой путешественник обернулся к нам. Одет он был в инженерный китель, сшитый не без щегольства; толстая золотая цепь солидно лежала на груди. Надвинув на свой красивый нос pince-nez и удовлетворив своему любопытству, он снова принялся за дело.

Мы заняли номер, умылись и с жадностью принялись за чай.

Вдруг дверь отворилась и на пороге показался инженер.

— Извините пожалуйста, — обратился он, — что я вас обеспокою. Не можете ли разменять мне десятирублевую бумажку?

Завязался разговор, пошли взаимные расспросы. Оказалось, что инженер едет в Петро-Александровск через Кизыль-Кумы, что он возвращается из Питера, куда наведывался к своему семейству; жена его постоянно живет в столице и занимается воспитанием детей, а он, по обязанностям службы, обречен томиться на берегу Аму-Дарьи.

— Такая трущоба этот Петро-Александровск, — говорил наш новый знакомый, — что и выразить вам не могу. Только и развлечения, что съездишь за 30 верст в Хиву, к хану. Я с ним большой приятель. Сидим и пьем шампанское, запиваем пуншем и спим. Везу ему в подарок стереоскоп с нецензурными картинками... Ужасно любит. Общества у нас совсем нет, каждый живет особняком или же в карты дуется... Женщин свободных — ни одной, все законные супруги... Можете себе представить!.. По счастью теперь в Оренбурге удалось мне достать одну сиротку... чай заметили?.. в мужском костюме?.. Славная [34] девочка 15 лет... Очень обрадовалась, когда я предложил ехать со мной. Подумал, отчего не сделать доброе дело? Ведь умрет с голоду... А тут будет и ей хорошо, и мне хорошо... Ну, однако, прощайте!.. Совсем зарапортовался!.. Будете в Петро-Александровске — не проходите мимо! Addio!

Инженер ушел. Мы вышли на крыльцо проводить. Киргиз взгромоздился уже на одного из запряженных верблюдов. Седой пассажир закупоривал флягу, из которой только что пропустил себе в горло порядочную порцию.

— Ну, теперь можно двигаться! — прибавил он, влезая в экипаж, где уж сидел юноша с высокой грудью. — Тебе, Наташа, хорошо сидеть?.. а?..

Наташа сконфуженно прижималась в угол. По всему было видно, что костюм ее стесняет, что она не вошла еще в свою роль; она не знала куда девать руки, как протянуть ноги; мужской картуз падал с головы, коса расплеталась.

— А ведь разлюбезное дело, господа, этот наряд!.. Что может быть удобнее для дороги?.. Ну, разве годится куда-нибудь длинная юбка, корсет и всякая дребедень, когда приходится тащиться две недели в тарантасе... Итак, до приятного свидания!.. Ну, айда!..

Киргиз дернул за веревку своего верблюда, ударил подручного. Животные жалобно завыли, фыркнули, и медленно, нехотя, потащили экипаж...

— Ну, уж народец, — проговорил зоолог. — Что это за типы!.. Один курьезнее другого...

Долго оставаться в Казалинске нам не пришлось. Мы живо окончили наши дела и тронулись в путь.

___________________________

Вот и Кара-Тугай — одинокая станция, крайний предел нашего прошлогоднего путешествия.

Взойдя в комнату, живо припомнилось веселое общество товарищей, споры о пройденных Кара-Кумах, самовар, даже петые в то время романсы.

Теперь... комната была пуста, ветер свистел в трубе. На дворе поднималась буря. Не смотря, на то, что часовая стрелка показывала два часа дня, наступила совершенная темнота — хоть свечу зажигай. Солнце спряталось; в воздухе вертелись тучи пыли, из соседних Кара-Кумов мчались по земле целые барханы... В двух шагах трудно было рассмотреть что-нибудь.

Благодаря этой буре, мы едва добрались до форта № 2, где прождали до утра. Форт ничего особенного не представляет: несколько домиков, образующих две-три улицы, да небольшое [35] глиняное укрепление — лепятся на берегу Сыра. Достать здесь что-нибудь, исключая курицы и черствого хлеба, нам не удалось.

Свежее утро, наступившее после ветреного дня, чистое небо, прозрачность дали — помирили нас с судьбой. Мы двинулись дальше. Стали попадаться большие такыри, т. е. затвердевшие солончаки, по которым легко катился наш тарантас. Гребенщик и саксаул образовали по дороге целые рощи!

Выехавши на ровную плоскость, мы молча ежились от утреннего холодка, как вдруг зоолог засуетился и схватил ружье. Шагах во ста от нас стояла пара чернохвостых антилоп, щипля травку. Грациозные и изящные они освещались розовыми лучами восходящего солнца и испуганно навострили уши, гордо подняв красивые головки.

Но, вероятно, животные догадались об опасности, которая им грозила, потому что едва блеснул ствол ружья, они с быстротой молнии скрылись из вида.

Не прошло получаса, как натолкнулись на несколько штук сайгаков. Эти, однако, еще быстрее умчались прочь, подбрасывая задом и поднимая столб пыли.

Между тем, вдали на горизонте показались строения, зазеленели деревья; стали встречаться верховые казаки, киргизы, стада баранов. Потянулись огороды. Мы подъезжали к форту Перовского или Ак-Мечети, городу основанному в 1853 на месте коканской крепости, взятой штурмом оренбургским генерал-губернатором, графом Перовским.

___________________________

И здесь вы встречаете длинные й короткие глиняные домики, почти плоские крыши, азиатский базар, громадное количество солонцеватой пыли и такую же неряшливость жителей, как и в Казалинске.

На берегу Сыр-Дарьи помещена крепость с подъемным мостом, засоренным рвом и остатками полуразрушенной башни, которая, как кажется, есть единственное напоминание о прежней Ак-Мечети.

Но меня интересовал не город, а нечто другое. Дело в том, что если вы, читатель, посмотрите на карту наших среднеазиатских владений, то заметите около Перовска сильное разветвление Сыр-Дарьи на множество рукавов. От этого русло затягивается илом, зарастает камышом и река отступает влево все больше и больше; самый крайний широкий рукав называется Джаман-Дарья. Таким образом, существует громадное урочище, состоящие из целого лабиринта извилистых узких каналов и множества островов, непроходимых и необитаемых. [36]

Так как между Казалинском и Чиназом ходят пароходы, при чем они направляются через Джаман-Дарью, то, само собою разумеется, неоднократно поднимались вопросы о возможности расширить русло, очистить его от камышей, углубить фарватер и проч. Конечно, прежде чем приступить к делу, следовало бы изучить эти недоступные места, узнать причину отклонения реки и, вообще, проникнуть глубже в таинственный Кара-Узяк (как называют туземцы). Не зная ничего почти положительного, приходилось слышать много баснословного о Кара-Узяке. Говорили, например, будто острова, поросшие камышом, передвигаются ветром то в одну, то в другую сторону; что каналы, как живые, то суживаются, то расширяются; будто путешественник, возвращающийся назад из лабиринта, может натолкнуться на не существовавший до этого времени остров или же может быть легко затерт надвинувшимся берегом... Одним словом, разговора было много, но положительных сведений не существовало.

Все это возбуждало мое любопытство, и я решился пробраться в сказочную местность. Само собою разумеется, что мне и в голову не приходило изучить Кара-Узяк во всех отношениях, просто хотелось предпринять экскурсию с ботанической целью. Чтобы устроить свои дела, надо было, однако, похлопотать у начальства.

По счастью, в Перовске жил один офицер, знакомый мне по каракумской экспедиции. Не долго думая, я отправился к нему, был принят чрезвычайно радушно и получил обещание не только устроить все, но даже сопутствовать в путешествии. Кроме того, услышав, что помещение, которое нашлось в гостинице, было крайне плохо, он предложил мне ночевать в пустом здании военного клуба. Конечно, я согласился. Только зоолог не покинул нанятого номера, так как ему пришлось много возиться к коллекциями.

Благодаря сочувствию коменданта, велено было на завтра снарядить для нас железный баркас и предоставить в распоряжение команду, состоящую из шести человек казаков.

Собираться в предстоящую поездку пришлось недолго, поэтому остальное время дня и вечер я провел в компании офицеров за стаканом чая. Самовар кипел без устали и снабжал всех неиссякаемым источником горячего напитка.

За то зоологу было много хлопот. Жара способствовала быстрому разложению убитых птиц и животных, поэтому необходимо было, не теряя ни минуты, снять кожицу, намазать ее нужным составом, записать в книжку под номером, и т. д. Словом, бедный сотоварищ завалил всю свою комнату богатым материалом и полураздетый, с окровавленными руками, вооруженный скальпелем — проработал целые сутки в вонючей атмосфере. Боясь [37] каких-нибудь случайностей, не надеясь на плохие запоры, он не воспользовался даже предложением ночевать в клубе, вместе со мной.

Но вот наступила ночь. Городишко погрузился в сон. Все как будто вымерло. Тускло сверкали звезды на небе, которое темным колпаком прикрыло нас; их блеск едва проникал сквозь густую тучу пыли, стоящей над домами, над крепостью, над чахлыми городскими деревьями. Говорят, что такой сухой туман держится здесь все лето и только с наступлением зимних дождей мало-помалу оседает.

Причина этого явления заключается в том, что почва здесь (как и вообще в этих широтах Средней Азии) покрыта толстым, почти в две четверти, слоем лёсса. Малейший ветерок подымает целый столб мелких частичек этого мягкого порошка; следовательно, можно себе представить, сколько его взбрасывается на воздух, когда по улице проскачет всадник, проедет почтовая тройка, или пройдет стадо. Пыль, поднятая раз, настолько легка, что держится в атмосфере очень долго; за одну ночь немыслимо воздуху очиститься хоть на половину, а с пробуждением жизни в городе, едва станет рассветать, новые лёссовые тучи заклубятся по улицам.

Итак наступила ночь. Сопутствуемый собеседниками, я отправился на ночлег по большой площади, точно устланной мягким ковром. Ноги тонули, поднятая пыль заставляла чихать, что возбуждало всеобщий смех, шутки, остроты.

Наконец, мы остановились у длинного, низкого здания, со множеством окон. Ощупью отыскали дверь и вошли. Затхлый воздух так и ударил в нос.

— Вестовой! — крикнул М. (гостеприимный офицер, схлопотавший мне ночлег).

— Вестовой! — откликнулось эхо и покатилось по всем пустым комнатам.

Где-то вдали сверкнул свет и показался заспанный солдат со свечей в руках.

Мы вошли в зал. Длинный, узкий, со множеством окон без мебели, он показался мне каким-то громадным фонарем. На потолке висел обыкновенный деревянный обруч (вероятно, снятый с бочки) на четырех “сахарных” веревочках. Ради красы обруч и веревки были когда-то обмотаны и оклеены узкими полосками золотой бумаги; теперь же от нее остались только клочья.

Назначение подвешенного круга, как, вероятно, догадывается читатель, заключалось в том, чтобы заменить люстру, которую, конечно, в этой глуши невозможно достать. Голые стены, обмазанные глиной, во многих местах носили следы трещин; [38] кое где вколоченные громадные гвозди поддерживали во время надобности зеркала или еще что-нибудь. По углам красовались темные и пыльные гирлянды паутины.

Из залы направо шла дверь (т. е. отверстие двери, без затворок) с полинялыми голубыми портьерами из шерстяной ткани. Комната носила громкое название — дамской уборной. По стенам сделаны глиняные скамьи наподобие лежанок; против входа стоит разбитое трюмо; потолок чернеет от копоти, пыли и паутины.

Посреди этого-то дамского помещения стояла, приготовленная для меня, кровать. Чувствуя усталость, я распростился с моими провожатыми и, в свою очередь, должен был посветить им, выпустить вестового и запереть дверь.

Гулко раздавались мои шаги в пустых комнатах. Половицы гнулись, жалобно стонали. Обходя весь дом, я нигде не нашел никакой мебели, — все было пусто. Только в одной комнате с земляным полом валялись груды декораций, изодранных и испачканных, стояло сухое дерево с привязанными к нему зелеными бумажными листьями, да в углу торчали деревянные копья, картонные латы, меч и всякий театральный хлам.

Впоследствии мне говорили, что антрепренер ташкентской труппы, проездом через Перовск, давал какое-то представление и пользовался для этой цели клубом.

Убедившись, что мне нечего бояться никаких незваных гостей, так как все было заперто, я вернулся в уборную. Но, не успел поставить свечу на глиняную скамью, как на подушку шлепнулось что-то, по-видимому, с потолка.

Оказалась фаланга — большой паук с четырьмя сильными и острыми челюстями. Он очень проворен и своим укушением причиняет нестерпимую боль. Рассказывали даже случаи смерти, последовавшей довольно быстро после ранения этим опасным животным.

Конечно, непрошеный гость был тотчас же раздавлен. Но, через пять минут шлепнулась другая фаланга, потом — третья... Тогда я решил вытащить свою кровать в зал, на средину комнаты. Но при этом передвижении поднялся такой гул в пустом необитаемом доме, что, казалось, весь город должен был быть разбужен.

Наконец, я улегся. Воцарилась мертвая тишина. Множество окон смотрело на меня точно громадные четырехугольные глаза; углы закутались в тяжелый мрак...

Целую ночь приходилось прислушиваться, оглядываться, ожидать, что вот-вот явится откуда-нибудь фаланга. Каждый, я думаю, испытал как нехорошо спится вообще на новом месте; [39] можно судить поэтому, на сколько дурно дремалось мне при описанной обстановке. Только сильное утомление заставило забыться перед восходом солнца.

___________________________

За зеленый мыс уходит Перовск. Над городом стоит густая красноватая пыль. Свежий ветерок дует прямо на встречу. Наш железный баркас без шума несется по течению.

Сыр-Дарья, подернутая легким утренним туманом, гладка как зеркало; все предметы на берегу — деревья, кусты, верховой киргиз — с необыкновенною точностью отражаются в воде; даже небо, с неуловимыми переливами красного, розового и голубого цветов, как будто окунулось в холодную влагу.

Между тем, как ни одна волна, ни малейшая зыбь не рябит поверхности реки, она несется довольно быстро вперед. Но, это можно заметить только присматриваясь или к берегу, или к какому-нибудь камню, тяжело выглядывающему из воды. Только тогда видно, как вся масса Сыра стремится вперед неудержимым потоком. От этой быстроты вода мутна, почти желтого цвета и дает в стакане большой осадок.

Двигаясь по реке, глядя на ее зеркальную поверхность, то и дело замечаешь как в том или другом месте вода вдруг закипает: покажутся несколько маленьких водоворотов, сольются вместе и подбросивши вверх небольшую пенистую волну, вертясь с легким шумом, несутся дальше. Через минуту все успокаивается и от воронковидной движущейся ямы не остается и следа.

Иногда такое кипение и образование воронки происходит как раз около лодки, и тогда явление наблюдается очень хорошо. Причина всему этому, сколько мне известно, не выяснена до сих пор окончательно.

Между тем, мы двигаемся довольно быстро. Казаки, составляющие нашу команду, аппетитно завтракают; только один из них стоит на руле. Зоолог готовит себе поудобнее местечко. Я веду разговор с М. и Д., офицерами, которые отправились с нами ради прогулки.

— Плохо живется здесь, — говорил Д. — Ни общества, ни книг не имеется. Хорошо тому, кто умеет в карты играть, ему есть возможность убить время; а кто как я, их в руки взять не умеет, тому хоть вешайся на первом дереве! Всякий считает себя вполне счастливым, когда является возможность получить командировку в Ташкент, все-таки на время оживишься; без этого остается запить горькую.

М. был в другом строении. Он задавал множество вопросов, не ожидая ответов, распоряжался “по хозяйству” и [40] фальшиво мурлыкал различные шансонетки, до которых был отчаянный охотник.

— Теперь, я думаю, можно и чайку испить? — обращался он ко всем вообще. — И, знаете, — с мягкими лепешками, прелесть! Или, быть может, поесть говядинки хотите? А то — подождем немного. Провизии захватили много. Не желаете ли папироски? Есть даже сигары, но вы, кажется, их не курите. Лягу, полежу... Вот тут прекрасное местечко! А вы не ляжете?

И, не дожидаясь ответа ни на один из вопросов, запел:

Ребенок... две капли,
Две капли — отец!

По мере того, как мы удалялись от города, воздух делался все чище и чище. Приятная свежесть охватывала тело. Берега, крутые и обрывистые, были покрыты сплошной непроходимой массой колючки — приземистого кустарника, вооруженного гибкими и большими иглами.

Иногда вдруг ветерок приносил удушающий аромат цветущей джидды.

Но, странно, ландшафт пока был мертв. Не слышно ни стрекотания кузнечиков, ни крика птиц. Все точно дремало.

Скоро добрались до места разветвления реки: налево шла Джаман-Дарья, направо — ее рукав, который и образует начало Кара-Узяка. Баркас свернул вправо, путешествие только что начиналось.

Вдруг до моего слуха долетело какое-то странное пение, состоящее из прищелкивания, треска, писка и небольшого числа свистящих ноток.

Я удивленно взглянул на зоолога, а тот уже сидел улыбаясь, поднявши палец кверху, как бы прося не прерывать мелодии.

— Что это такое? — спросил я шепотом.

— Соловей, здешний азиатский соловей... — отвечал он еле слышно.

Пение однако прекратилось. Надо сознаться, что оно не может быть даже сравниваемо с пением нашего соловья, которое мы привыкли слушать в тиши майской ночи; это не пение, а карикатура, жалкое подобие; оно скорее, по-моему, напоминает щебетание скворца.

Едем дальше. На повороте реки из-за куста мелькнуло что-то белое с длинной шеей и скрылось в камышах.

— А это что? — обратился я опять к зоологу.

— Не видел, такая жалость!

— Лебедь обнаковенный, — пробасил рулевой, щуря глаза и глядя вперед...

На отмели сидит громадная темная птица с голой головой и [41] оканчивает свой завтрак. Завидя нас, она вытянула шею, покачнулась вперед и, расправив длинные крылья, тяжело поднялась на воздух.

— Гриф, — заявил М. — Хотите выстрелить? Впрочем, теперь уж поздно!

Опять кругом было тихо. В небе высоко-высоко чернелся орел и делал большие круги, не шевеля крыльями.

— Здесь должно быть хорошая охота? — спросил зоолог, обращаясь к офицерам.

— Прекрасная, — ответил Д. — Есть кабаны, есть тигры, есть и всякая птица. Да и немудрено: Кара-Узяк совсем необитаем, только рыбаки-киргизы знают немного местность, следовательно, дичь никем не распугивается. Туда дальше, где находятся плавающие острова, тигров очень много.

— А ну как мы наткнемся на этого полосатого зверька? — подумал я. Встреча неособенно приятная!

Тем временем, проток реки, по которому мы следовали, делался все уже и уже; берег понизился, зарос громадным густым камышом. В некоторых местах баркас налетал на мель; тогда казаки прыгали в воду, стаскивали наше судно и путешествие продолжалось.

Были однако и добровольные остановки; выходили на берег разводили огонь, ставили самовар и немного отдыхали в тени камыша... Но все удовольствие отравлялось комарами, которые с необыкновенною назойливостью пробирались в рукава, за воротник и кусали руки, лицо, шею. Приходилось отмахиваться, курить, пачкаться гвоздичным маслом.

Наконец, жара стала спадать, солнце двигалось к западу и надо было подумать о ночлеге.

М., распоряжавшийся экипажем, зорко следил за берегами, отыскивая местечко поудобнее. Однако, это не было легким делом — везде виднелись все камыши и камыши без конца. Мы начинали уже отчаиваться, думали, что нельзя будет развести огонь, как вдруг... о радость! налево показался крутой берег, поросший кустами и снабженный даже небольшой лужайкой.

Пристали. Вбили кол, привязали баркас. Все с удовольствием выпрыгнули на сушу и расправляли усталые члены.

М. сделал даже антраша, прищелкнул языком и начал было:

Когда супруг
Захочет вдруг
Свою супругу
Навестить...

но налетевший рой комаров облепил его окончательно. Напрасно отмахивался он обеими руками, жалящий неприятель наступал храбро и решительно, пока певец не бросился бежать [42] к баркасу и, отыскавши там густую кисею, не окутался ею хорошенько. Конечно, все это сопровождалось самою ужасною бранью.

Я с Д. хотели было пробраться вглубь острова через кусты колючки, но... сделавши шагов десять, отказались от задуманного плана — миллион шипов вонзилось в наше тело, и мы чуть было не оставили на сучьях все платье.

Между тем, сумерки сгущались быстро. Румянец заката перешел в лиловатую тень. С реки поднялся туман. У разведенного костра присели казаки и мы. Кто грыз хлеб, кто варил кашицу, кто пил чай.

Я ушел на баркас, закутался в кисею и улегся.

— А что тигр не придет? — слышался голос М. — Ведь надо принять меры. Не поставить ли караул? Ребята, надо по очереди не спать и чтоб ружья были наготове.

— Слушаю-с, ваше высокородие, — отвечал голос.

— А вам хочется спать, г. зоолог? Впрочем, еще рано... Что же мы делать будем? Ведь здесь небезопасно, подлый тигр может так подкрасться, что и не заметим. Ведь правду я говорю? Однако — я иду на баркас спать. Прощайте, господа.

О, неужель вас, боги, веселит
Что наша честь кувырком-кувырком полетит?

Спите вы или нет?.. я ложусь, по крайней мере.

Не получивши от меня никакого ответа, в котором он, впрочем, и не нуждался (по обыкновению), M. повозился на своей постели, покачал баркас и умолк.

Не смотря на все желание уснуть, комары не дали даже вздремнуть ни мне, ни товарищам. Не прошло и получаса после того, как мы “разошлись”, как уж все сидели, охали, проклинали судьбу, шлепали себя по лбу, по щекам. Даже кисея не спасала и комары безжалостно вонзали свои жала в наше тело. Шансонетки умолкли, М. ругался.

На берегу потухший костер еле дымился. Укрывшись зипунами, казаки спали самым безмятежным сном; их, как видно, и комары не беспокоили. Только один часовой прохаживался с ружьем между лежащими товарищами и боролся с дремотой.

Сыр-Дарья едва журчала, касаясь железного бока баркаса. Камыши стояли неподвижно; ни одна былинка не шевелилась, ни один листок не шелестел и не прерывал ночной тишины. Изредка темное небо освещалось падающей звездочкой, изредка вспыхивала папироска у Д., и на минуту из темноты выступали рыжие усы и кончик носа, облитые красным отблеском... Дремота одолевала. [43]

Еще было далеко до восхода солнца, когда мы отчалили. Туман стлался над камышами густой пеленой, холодная влага пронизывала нас до костей; все сидели или лежали молча, не шевелясь.

Вдруг над баркасом с треском пронесся фазан и грузно опустился на другом берегу в темных кустах.

Зоолог вскочил, с отчаянием посмотрел в ту сторону, где исчезла птица, и схватил ружье. Но, увы! фазаны в другой раз не показывались.

Взошло солнце. Проехавши еще несколько верст, наткнулись на полянку, по которой разбросано было несколько кибиток, дымились костры, сновал народ, лаяли собаки.

— Аул, — объявил рулевой, не спуская глаз с маленького

островка, который мы огибали.

— Не остановиться ли? — спросил М. — Рулевой, правь к берегу.

Сейчас напьемся чайку, курочку зажарим, водочки пропустим... прелесть!

Не о том скорблю, подруженьки...

Баркас стукнулся о берег. Киргизы поспешили к нам на встречу, помогли поставить самовар и пригласили поместиться в пустую, еще не занятую кибитку.

От них мы узнали, что аул только вчера расположился здесь для рыбной ловли, что путешествие на баркасе должно окончиться, так как река дальше пойдет все мельче и мельче, делясь на узкие рукава, и что в нашем тяжелом судне нет возможности проплыть в этом лабиринте и двух верст. Последняя новость нас крайне опечалила. Тем не менее, я решился попробовать пуститься в дальнейший путь на какой-нибудь лодке, с гребцами, знающими Кара-Узяк.

На такое предложение киргизы согласились тотчас же, и через час явилась душегубка и два рыбака. Новое суденышко, предназначенное для меня, было узкое и длинное дерево, глубоко сидящее в воде (борт возвышался не больше вершка над поверхностью реки); в носовой части виднелась внушительных размеров Дыра, заткнутая тряпкой; сноп камыша, брошенный на дно, служил местом сиденья. Ко всему сказанному прибавьте необыкновенную неустойчивость — стоило поднять руку или протянуть ногу, как душегубка начинала качаться самым беспощадным образом. Таков был новый экипаж.

Сопутствовать мне решился один Д., хотя, по правде сказать, больше двух пассажиров (кроме гребцов) лодка не могла бы вместить.

Вооружившись берданками и револьвером, запасшись бумагой банками для растений, двинулись. Течение быстро понесло нас от оставшихся товарищей. [44] Киргизы ловко лавировали между отмелями и изредка отпихивались длинными шестами от крутого берега.

Не успели оглянуться, как аул скрылся из вида, а через полчаса влетели в какой-то зеленый коридор: высокий камыш сплетался над головой, под этим живым сводом царствовал мягкий полусвет. Вода, стиснутая берегами и не находя для себя достаточного простора, с глухим шумом неслась дальше и буквально процеживалась сквозь корни и стебли растений. Падете горизонта Сыр-Дарьи становилось настолько сильно, что мы под конец скользили как по водопаду. Здесь киргизы показали свое искусство, — они так ловко вертелись в этих узких коридорах, что мы ни разу не были выброшены на отмель, ни разу не зацепились носом; лодка послушно поворачивалась, шла ровно и точно изгибалась.

Прошло часа два. Узкий проток расширился; среди высоких зеленых стен вода образовала круглый бассейн; вправо выступал глинистый островок. Река здесь как будто стояла неподвижно, ни одна струйка не рябила ее гладкой, зеркальной поверхности. Душегубка пошла медленно. Один из киргизов, стоящий на носу, вытащил со дна лодки длинный трезубец, поднял его высоко над головой, и, перегнувшись за борт, стал пристально вглядываться в глубину. Мы затаили дыхание.

Вдруг трезубец быстро опустился в воду, киргиз налег на его рукоятку и через секунду — на железном острие трепетал громадный усач; сброшенный в лодку, он сильно прыгал, вращал глазами и беспомощно открывал рот.

Рыбак, видя, что добыча может легко ускользнуть из плена, самым хладнокровным образом запустил пальцы ей в глаза и ударил о борт.

На небольшом пространстве и в довольно короткий промежуток времени было, таким образом, убито несколько крупных экземпляров рыбы.

Удивительно, на сколько верен глаз кочевника и силен его удар; необъяснимо то чутье, с которым он отыскивает невидимую для нас добычу; казалось, что вода совершенно покойна, что на ее поверхности нет ни пузырька воздуха, ни струйки, ни тени рыбы, а между тем, именно, в таких-то местах меткая острога находила или жирного сазана, или колоссального усача.

Натешившись охотой, въехали опять в узкий коридор, помчались снова между камышами и, спустя довольно долгое время, стукнулись о дно. Душегубка стала.

Вода по-прежнему неудержимо стремилась вдаль и шипела между камышами, но продолжать путь было уже невозможно.

Киргиз кое-как объяснил нам, что дальше будет все также мелко, и пойдут сплошные камыши. [45]

Мы взяли длинные шесты, соскочили в воду и пошли в брод, пока не уперлись в зеленую непроницаемую стену. Делать нечего, пришлось вернуться.

В наиболее широком месте канала, на островке, развели огонь Сазаны и усачи, разрезанные на длинные ломтики и воткнутые на заостренные палочки жарились на костре; жидкий горячий жир капал на уголья и распространял аппетитный аромат. Усевшись около лодки, окруженные высоким камышом, мы имели над своими головами только небольшой клочок голубого неба. По нем проносились длинными вереницами громадные розоватые пеликаны, с отвислыми мешками под нижнею челюстью. Они пугливо кидались в сторону, заметивши нас, а один из стаи так близко пролетел мимо, что мы чувствовали веяние его крыльев.

Как ни интересно было посидеть в такой глуши подольше, но... следовало подумать и об отъезде. Против течения подыматься оказалось очень трудно: киргизы цеплялись руками за камыш, притягивали его к себе и, упираясь ногами в душегубку, сдвигали ее, таким образом, с места. Там же, где такая манипуляция почему бы то ни было оказывалась непригодной, пускали в ход длинные и крепкие шесты. Каждый догадается, какими черепашьими шагами тащились мы, не смотря на желание выбраться из этих трущоб до захода солнца. Иногда случалось, что камыш, за который держался киргиз, вдруг вырывался с корнем, и нашу душегубку несло назад, ударяло о берег или же выбрасывало на отмель. Приходилось во второй раз проходить уже пройденное пространство.

Усталость и головокружение окончательно овладели нами. Напрасно мы стреляли, разговаривали, пели чувствительные романсы, бранились с рыбаками — припадки морской болезни, от этих поминутных толчков и покачивания, подступали ко мне все чаще и чаще. Наконец, когда уже я лежал почти в бесчувственном состоянии на связке мокрого тростника, киргиз радостно вскрикнул и указал нам на развернувшуюся картину: река сделалась шире, на левом берегу стоял аул, а около крайней кибитки покачивался наш железный баркас. Однако, в виду наших товарищей, когда оставалось проехать несколько сажень, с нами чуть не совершилось катастрофа, — тряпка, которой заткнута была дыра в дне душегубки, выскочила и вода хлынула в лодку фонтаном. Напрасно искали мы мокрые лоскутья, чтобы ими снова заложить отверстие — куда-то исчезли, а другого под руку ничего не попадалось, пришлось засунуть в щель собственную руку, обернутую носовым платком. Насилу пристали к берегу, где были встречены толпою любопытных киргизов и товарищами, которые начинали уже беспокоиться о нашей участи. [46]

— Ну, что, тигры вас не сели? — спрашивал М. — А ведь это очень легко могло случиться. Есть хотите? От чая тоже не откажетесь?.. Пойдемте в кибитку, там все уже приготовлено.

Мы с наслаждением расположились на мягком ковре, при свете свечи, заправленной в бутылку.

Ночь наступила темная, холодная. Ветерок тянул с реки. Вдали сонливо перекликались собаки.

___________________________

Обратный путь совершали мы верхом. Все обстояло благополучно. Видели на берегу множество скелетов сомов, которых здесь водится во множестве; попадались черепа, имеющие до двух четвертей в затылочной части. Рассказывают, что не обходится недели, чтобы кто-нибудь из купающихся не исчез безвозвратно, схваченный громадным хищником за ногу.

Проезжая через один аул, расположенный на рукаве Сыра, мы вздумали напиться чаю. У берега покачивалась душегубка; в ней сидел киргизенок лет четырнадцати.

Пока товарищи хлопотали, я вошел в лодку и велел себя везти покататься. Ловко действуя шестом (вместо весла), мальчишка направился в камыши. Вода здесь была покойная, тихая. Вдруг что-то ударило о дно нашей душегубки, громадный темный хвост мелькнул в воздухе и волна хлестнула к нам за борт. Киргизенок чуть не слетел в глубину.

Когда все утихло, мой возница захохотал во все горло.

— Сом!.. Джаман сом!.. Ох, джаман! — твердил он, весело утирая брызги со своего широкого лица.

После этого, я поверил в рассказы об исчезнувших казаках, о пропадающих без вести киргизах.

Такому пресноводному киту, который одним ударом хвоста чуть не опрокинул лодку, ничего не стоит утащить человека в глубину.

Подъезжая обратно к берегу, я увидел, что на отмели несколько голых ребятишек, сидя на песчаном дне, собирают что-то руками и кладут в корзины. Оказалось, что это они ловят рыбу. Способ крайне прост, несколько человек, отходят от берега на известное расстояние, садятся рядом на дно и расставляют ноги. Двигаясь по направлению к суше, они отрезывают всякое отступление мелкой рыбе, которая мечется между коленами и без всякого труда захватывается руками. Согласитесь, читатель, что способ довольно примитивный!

Отдохнувши немного, наша кавалькада направилась к Перовску.

Там пришлось привести коллекции в порядок и, распростившись с любезными офицерами, опять сесть в тарантас. [47]

М. и Д. провожали нас. Достали лимонада, пили за благополучное путешествие. Наконец, лошади тронулись.

— Прощайте, прощайте! — кричал М. — А что, увидимся ли еще когда-нибудь?

И, не дождавшись ответа, зашагал по улице, мурлыча какой-то мотив...

Текст воспроизведен по изданию: Природа и человек в Средней Азии // Исторический вестник, № 10. 1887