СОРОКИН Н. В.

В ГОРАХ И ДОЛИНАХ РУССКОГО ТЯНЬ-ШАНЯ

(Окончание. См. «Исторический Вестник», т. XXIV, стр. 360.)

В полдень 28-го июля, мы выехали из Каракола, направляясь в глухие горные трущобы, мало кому доступные. Только до первой станции (до выселка русских Сливкино) пролегает хорошая колесная дорога, дальше же вьется тропинка, по которой можно проехать только на привычных горных лошадках.

Благодаря добрым советам И. А. Колпаковского, на этот раз я поступил более обдуманно, а именно: написал в Пишпек и Наманган письма, прося местное начальство содействовать моему путешествию; было указано направление моего пути, приблизительное число верст, проходимых каждый день, и, следовательно, являлась возможность заготовить мне в известных местах проводников и провизию. Кроме того, И. А. вперед отправил джигита, чтобы сделать то же самое в Иссык-Кульском урочище.

Наконец, грубый и пьяный переводчик Сассык, которого я нанял в Верном, был прогнан, и его место занял молодой и расторопный туземец Деркен-бай, превосходно владеющий русским языком и оказавший мне действительно много услуг.

День нашего отъезда из Каракола был чудесный. Яркое солнце светило и грело порядочно, чистый горный воздух живительной струей вливался в грудь, ветерок приятно дул в лицо. Наши лошади отдохнули и бойко шлепали по грязным лужам.

Налево громадной стеной стояли горы, чуть не до подошвы [629] покрытые снегом; в ущельях висели тяжелые тучи; кое-где разорванными клочками цеплялись облака за остроконечные вершины.

На пол дороге до Сливкино, мы заезжали к богатому киргизу Чина-баю и пили там чай вместе с И. А.. который любезно взялся проводить нас до этого места.

Чина-бай принадлежит к числу влиятельных туземцев, занимал какую-то должность довольно важную, и теперь, живя на покое, пользуется всеобщим уважением. Особенно интересно то, что живет он на европейский лад в выстроенном доме; дом состоит из нескольких комнат; нам показывали кабинет, гостиную и проч., но большая часть этих приемных почти пуста; кое-где стоят складные стулья, такой же стол, висят часы, остановившиеся на 6 часах, а в кабинете совсем не имеется ни скамейки, ни чего либо другого.

Впрочем, надо заметить, что семья Чина-бая в это время еще не возвращалась из гор, где она проводит лето, ютясь в привычных кибитках, греясь около костров, слушая шум горных речек. От этой привычки нескоро отстанут киргизы; но, как устраиваются обитатели дома на зиму, наполняются ли коvнаты в это время и проч., — сказать не берусь.

Любезный хозяин до сих пор держит себя бодро и очень красив в своем халате и синей тюбетейке, надетой на затылок. Он употреблял все от него зависящее, чтобы накормить и напоить нас, и мы выехали уже довольно поздно, провожаемые благими пожеланиями И. А., Чина-бая и его многочисленной свиты.

Прямо, без всяких тропинок, следуя за проводником, перерезали мы площадь, заросшую степными выгоревшими растениями и версты за три до деревни снова вышли на битую дорогу. Вдали темнели деревья, громоздилась куча деревенских построек.

Быстро помчались мы, стараясь пораньше добраться до ночлега, но сумерки сгущались, туман закрыл горы и охватил нас влажным холодом.

Но вот и деревня. На единственной улице стоит толпа народа; мужики в новых кафтанах; кое у кого видны медали на груди; на завалинках изб сидят и стоят бабы, дети, старухи. Провожатый наш скачет дальше, мы—за ним. Шапки снимаются почтительно с голов, поселенцы с любопытством смотрят на нас и любезно раскланиваются. Около одной избы толпа особенно многочисленна, здесь стоят старшины и прочие власти. Проводник остановился, мы—тоже. Десятки рук протянулись к моей лошади, помогают мне слезть с седла. Тут только я сообразил, что весь этот праздник устроился сам собою, по случаю нашего приезда; джигит, посланный уездным начальником, рассказал, вероятно, о вас такие небылицы, что поселяне сочли [630] меня за что-нибудь очень важное. И действительно, староста постоянно называл меня «ваше высокопревосходительство».

Войдя в комнату, приготовленную для нас, я с удовольствием увидел стол, накрытый чистой и белой скатертью, блестящий самовар, даже сдобные булки... Затем следовал сытный ужин и крепкий сон на мягкой перине. Всем этим хотелось хорошенько воспользоваться, помня, что надолго опять придется забыть всякий намек на комфорт.

На другой день, когда мы проснулись, солнце уже встало. Лучи его целым снопом ударяли в маленькое окно и играли на иконах, сухих цветах, которые украшали святой угол и на картинках, развешанных по стене. Надо было расставаться с гостеприимными поселенцами и выступить по направлению к ущелью Барскауна, где заготовлена кибитка.

Мы пересекли несколько рек, еле пробивающихся между громадными гальками, взбираемся на высокие и длинные холмы и, наконец, выезжаем на берег моря Иссык-Куля, который раскинул свою зеленую аквамариновую скатерть на необозримое пространство. Горы по ту сторону моря еле-еле синеют; на них стояли тяжелые темные тучи; кое-где сверкал ослепительным блеском снег.

Не доезжая немного до кибитки, из-за темных скал выехало несколько всадников, слезли с коней, сняли шапки. Это старшины явились встретить меня и проводить на ночлег. После взаимных приветствий, отправились дальше, и скоро очаровательная долина развернулась перед нами. Узкой трещиной шла она от самых гор и, расширяясь все больше и больше, спускалась к морю. Налево стояли снеговые гиганты, на дне ущелья журнал Барскаун, со всех сторон врезывались в голубое небо острые скалы, красного оттенка; везде рытвины, везде обвалы... На берегу зеленая высокая и сочная трава ковром прикрыла каменистую почву. Здесь стояла кибитка, приготовлены были лошади... Несколько поодаль двое киргизов возились около зарезанного барана.

Сама кибитка устлана коврами, украшена пестрыми кошмами. Я пригласил старшин выпить со мною чая, побеседовать и покурить папирос, до которых они большие охотники.

Слуга мой Яков, толстый и коренастый казанец, соблазнился криками рябчиков, взял ружье и отправился на охоту. Это случалось каждый день, и каждый день он возвращался с пустыми руками, осыпаемый насмешками киргизов. Для него, по-видимому, нравился собственно процесс выслеживания добычи, стреляния и заряжания вновь ружья. За все время ему удалось убить только двух несчастных сурков, да и то в упор (промахнуться было невозможно, так как животные забились под камень). [631]

Вечер был чудный. В воздухе реяла целая стая журавлей покрикивали белоголовые орлы; о рябчиках и говорить нечего, они задавали целый концерт и точками чернели на скатах гор. Такова была обстановка нашего бивуака на Барскауне.

Дальше дорога становится еще интереснее. Тропинка бежит как раз у самого прибоя морских волн. Слева то отступают, то приближаются отроги гор; то они уступами спускаются к воде, то сразу оканчиваются отвесными стенами, о которые с шумом и ревом разбивается морская пена. Все это глинистые наносы. В некоторых местах они до такой степени прихотливо размыты дождями, что представляются полуразрушенными замками с зубчатыми стенами, высокими башнями, бойницами, окнами и дверями. Иногда дождевой поток, роясь глубоко в рыхлой почве, проделывает себе настоящий тоннель в несколько сажен длины.

Такие точно осадочные гребни встречаются, по моему мнению, и в море; один из таких гребней и послужил поводом выдумать, что на дне Иссык-Куля стоит потонувший город с крепостью.

В особенности в одном месте глиняная стена наноса необыкновенно грандиозна: представьте себе на берегу, как раз над водой, громадную массу, сажен в 15 или больше; вся она как будто нарочно украшена колоннами, стрельчатыми окнами и висящими на воздухе балконами. Какие-то маленькие птички с криком вылетали из трещин, при нашем приближении; нависшие глыбы готовы были, кажется, сейчас обрушиться. И невольно вскидывал я глаза на эту громаду и понукал усталую лошадь.

Наконец, доехали до реки Коджи, где назначен был второй ночлег. Река и здесь вымыла себе ложе в красной глине, но, не дойдя до моря нескольких десятков сажен, пропала в гальках. Размытые бока ущелья представляют оригинальные конусы, которые по несколько вместе стоят на небольшом общем фундаменте. Около такой семьи располагаются еще и еще. И, кажется, будто окружен курительными свечками громадных размеров, только красного, а не черного цвета.

Но на этот раз ночлег был не особенно удачен. Не успели мы отведать жирной баранины, как дождь забарабанил по войлоку нашей кибитки, стало холодно, темно... Скоро поднялся ветер, наше ненадежное жилище гнулось.

Ко всему этому ночью вдруг грянул залп из ружей, потом другой, третий. Неистовые крики прокатились звонким эхом по ущелью. Мы с испугом выскочили. Больше всего перетрусил храбрый Яков, который видел везде «Китайскую империю» и ждал, что на нас нападут разбойники. [633]

Но дело объяснилось очень просто. Оказалось, что здесь до такой степени много волков, что пастухи, кочующие со своими стадами, должны беспрестанно стрелять и кричать, для ограждения овец от не званных гостей. Тем не менее, слышать всю ночь стрельбу и невообразимый визг было очень неприятно, и только одна усталость заставила немного заснуть перед рассветом.

Задолго до восхода солнца я вышел из кибитки. У костра сидело двое «часовых», поставленных Деркен-баем на всю ночь. Они тотчас же подскочили при виде меня. Остальные киргизы спали, закутавшись в кошмы. Дождь перестал. Черные тучи быстро неслись по небу. Море ревело ужасно, как будто хотело разбросать эти скалы, которые так гордо стоят, не сокрушимые ничем... Остаток луны в ущербе нырял в небе... Поодаль дремали лошади...

Холодный ветер загнал меня опять в кибитку; я натянул на голову шубу и снова задремал под выстрелы и крики.

Выезд из долины Коджи очень крут. Лошадь с усилием карабкается по почти отвесному скату, камни со стуком катятся из-под ее копыт. И все выше и выше подымаемся мы на гребень. Но вот и на вершине. Чудный вид невольно поражает. Направо море, все покрытое белыми пенящимися волнами, ревет, еще не успокоенное после вчерашней бури. Из-за него, далеко-далеко видны горы все в снегу, тучи легли у самой подошвы, вершины очистились и вырезались на синем небе; обрывы, пропасти, скалы—все это затянуто еще утренним туманом. Сотни белых чаек кружатся, с криком над прибоем.

Налево, в нескольких верстах от нас идет хребет серый, угрюмый, кое-где краснеет отдельная гора, точно не принадлежащая к этой семье темных великанов.

Солнце холодными и косыми лучами скользит по всей картине. Утренний холодок пробирает даже привычных киргизов.

Пересекли мы еще несколько речек, несколько глубоких оврагов; спугнули трусливого зайца, за которым помчался один из джигитов, повернули в долину, всю заросшую высоким пожелтевшим чием.

Прощай, море!.. мы углубляемся в лабиринт гор и больше тебя не увидим. В последний раз окинул я взглядом шумящую поверхность этого загадочного громадного бассейна...

Проводник давно уже что-то говорит мне и указывает нагайкой вперед. Всматриваюсь и вижу широкую долину; с двух сторон подымаются утесы, по средине вьется р. Ток, а поперек во всю ширину тянется какое-то сооружение. Это крепость, некогда громадная, а теперь разрушенная временем. [634]

Подъезжаем. Громадная глинобитная стена перегораживает путь. Тропинка идет через какую-то трещину, среди обломков древних сооружений. На известном расстоянии торчат башни; одни угрюмо стоят во всем своем величии, другие распались растрескались... Кое-где заметны большие отверстия, вероятно, ворота. Там заметны небольшие щели, быть может, амбразуры, и тянется такая стена ломанной линией направо и налево, пока не уперлась обоими концами в горы.

По всему видно, что кто-то воздвигал такое грозное укрепление, чтобы запереть вход в Токскую долину.

Киргизы говорят, что крепость принадлежала китайцам. Этому, пожалуй, можно поверить, так как вывести такую стену могли только строители Великой стены, которым подобные сооружения были не почем.

Мы свернули вдоль укреплений, перебрели Ток и остановились в густой зеленой траве, где поставлена для нас кибитка. Сзади возвышались два хорошо сохранившиеся редута; один из них, четырехугольный, господствовал над равниной, другой, поменьше, почти сравнялся с землей.

Я попросил старшин дать мне свежую лошадь и сейчас же отправился осматривать местность, пока готовили чай и обед. Взъехав на редут, легко обозреть направление укреплений. За первой стеной шел второй вал, когда-то высокий; за ним тянутся несколько десятков расположенных в два ряда редутов; все они четырехугольной формы и направлены в сторону моря; позади этих сооружений едва заметна задняя стена, распаханная и засеянная киргизами.

Глубокие рвы и ямы видны на каждом шагу.

Кто строил, для какой цели, против каких врагов?—все это вопросы, которые разъяснятся впоследствии, когда история края станет более изученной и выйдет из мрака неведения... Одно можно сказать, что крепость была первоклассной и могла вместить несколько тысяч войска.

К сожалению, я не мог узнать от туземцев ничего легендарного, никаких рассказов не существует, никаких древних остатков пока еще здесь не было найдено. А без таких данных можно ли говорить о чем-нибудь положительном? — даже предположений строить невозможно.

Пока я разъезжал по укреплениям и снимал вид, ко мне подскакал наш Деркен-бай и стал просить дозволить киргизам «немножко козла тащить».

—А что это значит?—спросил я.

—Старшины хотят угостить вас одной игрой, — отвечал он.—Вы только позвольте, сейчас увидите. Выезжайте вон на ту поляну — там место ровное. [635]

Едва было высказано согласие, как два киргиза поскакали в ущелье и в пять минут скрылись из вида.

Мы отправились на указанное место.

Там уже гарцевало человек пятьдесят. Даже старшины сняли с себя личину важности, подтягивали ремни на седлах, осматривали стремена.

Вдруг все засуетилось. Вдали показались два всадника, в руках у одного бился черный козел. Еще минута, и оба киргиза осадили своих взмыленных коней; тот, у которого был козел, соскочил на землю, выхватил из-за пояса короткий и острый нож и, не смотря на крики животного, отрезал ему голову. Еще кровь тонкими струйками свистала в разные стороны, еще судорожно подергивались ноги козла, а уж киргиз схватил его за шерсть, взбросил на воздух, ловко поймал и с криком помчался по полянке. Вся ватага кинулась за ним. Козел беспрестанно взлетал на воздух и переходил от одного киргиза к другому. Поймавший круто поворачивал лошадь и мчался в другую сторону, преследуемый всей кавалькадой. Часто два сильных и более ловких всадника схватывали животное в одно время, каждый тащил в свою сторону, визжал во всю глотку, понукал лошадь; кости и мускулы трещали, шерсть летела клочьями. Но вот атлет Шукур вырвал козла и, держа его высоко над головой, с криком победы погнал свою пеганку ко мне, промчался как вихрь мимо и успел бросить свою добычу к ногам моего коня. Победа осталась за ним. Но киргизы еще не утомились, они еще не размяли хорошенько своих железных мускулов,—откуда ни возьмись Деркен-бай, он на всем карьере подхватил с земли изуродованное тело и... опять игра возобновилась.

Каждый раз, как кавалькада с гиком пролетала мимо меня, моя лошадь готова была также ринуться за ней; она начинала беситься, дрожала всем телом и грызла удила. Надо было держать ухо востро, чтобы поневоле не попасть в этот бурный поток коней и людей.

Несколько раз козел падал передо мной, и каждый раз Шукур или Деркен-бай снова подхватывали его.

Глядя на эту мчавшуюся массу, где всадники совсем не управляли лошадьми, где они все свое внимание устремляли на козла, мне приходило в голову: ну, если лошадь у кого-нибудь споткнется?—от него не останется ни одного живого места. И, точно в ответ на мою мысль, вдруг вижу: одна лошадь падает, перевертывается несколько раз, взмахнувши ногами, и остается на месте; всадник покатился кубарем.

— Убит! — закричал я, но... всадники промчались дальше, перескакивая через лежачего; никто не обратил на него ни [636] малейшего внимания. С гиком, плотной кучкой, ринулась вся толпа ко мне, козел тяжело грохнулся еще раз перед моей лошадью...

Никакое перо не в состоянии описать все перипетии такой бешеной скачки, такой дикой игры, где всадник и конь одинаково щеголяют силой, ловкостью и быстротой... Все это надо видеть, надо самому быть свидетелем...

Раскрасневшиеся потные лица, изорванные халаты, голые головы, с которых послетали шапки и тюбетейки, усиленно дышащие груди — вот что представлялось глазу наблюдателя. Только блеск глаз участников показывал готовность их хоть еще пуститься снова в скачку... Взмыленные кони разгорячились, их с трудом сдерживала сильная рука киргиза; они плясали на месте, грызли удила, взмахивали потными мордами и жадно втягивали воздух широко раскрытыми ноздрями.

Из-за пригорка подъехал и упавший всадник; он так же ловко сидел на изломанном седле, как и прежде; только на руке выступало кровяное пятно... Лошадь тоже каким-то чудом осталась цела.

Поднялся хохот, насмешки... Шукур изощрялся в остротах и делал всевозможные гримасы, на потеху товарищей.

Я дал участникам пять рублей, и оказалось, что все остались довольны, в особенности, когда прибавлена была к этому порция водки.

Между тем тучи спускались все ниже и ниже; они ползли на нас из ущелья точно чудовища, клубясь и расправляя длинные туманные члены... Ветер крепчал... Брызнул дождь, а затем посыпался довольно крупный град... Через пять минут вершины гор, не особенно высоких и окружающих нашу кибитку, покрылись белой пеленой.

Надо было поспешить в походное жилище, где уже стоял чайник, лежали поджаренные, кусочки баранины, нанизанные на длинные и тонкие палочки (шишкевек). Я пригласил старшин, угостил их сигарами... Десятки глаз смотрели сквозь щели кибитки, у дверей образовалась толпа любопытных.

Конечно, беседа вертелась около «козла»... Деркен-бай истомился, переводя рассказы киргизов...

Подали свечи. Вечер, холодный и ненастный, нисколько не помешал нашей вечеринке.

От «крепости» я пошел долиной Аксая переправился через р. Алабаш и стал подниматься на перевал Алабаш-бель. Ущелье суживалось все больше и больше, пока ширина его не достигла сажен пяти (приблизительно). Камни, скатившиеся с гор, затрудняли путь, но, не смотря на это, мы благополучно достигли [637] высшей точки перевала, где по обеим сторонам тропинки стояли две пирамидальные кучи искусственно насыпанных камней; на левой водружен был длинный шест с клочком лошадиного хвоста.

Спустившись снова в долину, я не мог вдоволь налюбоваться красивыми снежными вершинами хребта Улахов; справа и прямо перед нами громоздились крупные скалы урочища Кульджи. Здесь на каждом шагу попадались древние могилы, состоящие из небольшой насыпи, на которой были расположены камни в виде круга; в центре подымались один или несколько более крупных гранитных обломков. Более новые могилы часто встречались разрытыми, и проводник рассказывал мне, что все это проказы горных медведей, которые большие охотники до Мертваго человеческого тела.

К сожалению, за все время моего путешествия я не мог наткнуться на этих хищников и не мог достать от киргизов ни одного меха.

Наконец, через перевал Семись-Бель, мы вышли к бурному Джуван-Арыку. Стесненный отвесными скалами вышиною в [638] несколько десятков сажен, он с ревом мчится по значительному уклону; камни, которые в большом количестве попадали в поток, образуют величественные пороги; через них низвергаются водопады, белая пена клокочет и рассыпается в едва видимую пыль, сверкающую всеми цветами радуги, когда луч солнца скользнет на них из-за туч. Поверхность камней, засоряющих русло, отшлифована так хорошо водою, как будто здесь трудился человек, вооруженный каким-нибудь оружием.

Дорожка бежит у самой реки, под нависшими глыбами гранита, под неумолчный рев бушующих волн. Ущелье иногда до такой степени суживается, что над головой едущих едва виднеется узкая полоска голубого неба. В таких местах становится жутко, брызги обдают холодным туманом и лошадь, и всадника. Над головой висят зеленые плети ползучих растений, в трещинах приютился мох... Эхо вторит на разные лады грохоту водопадов. С особенным удовольствием выезжаешь из таких трущоб навстречу яркому солнцу туда, где ущелье хоть несколько расширяется.

Такие виды, какие встречаются на каждом шагу, следуя по берегу Джуван-Арыка, могут за пояс заткнуть любой ландшафт горных стран Европы, и будь только более удобный путь в этих местах, их посещали бы наверно и художники, и туристы. Но... нескоро наступит то время, когда живописные ущелья Тянь-Шаня попадут в портфель наших пейзажистов.

Проехавши верст 15 вдоль реки, мы должны были переправиться через нее вброд и пустились по Тюлюку, одному из притоков Джуван-Арыка. Прорывая каменные громады, Тюлюк впадает под прямым углом и только верст на десять течет между скал; затем горы понижаются, река тихо катит свои воды по глинистому грунту и подрывает левый берег, который все более обваливается. Часто приходилось ехать по высокому гребню как раз в том месте, где глубокая щель зияла с правой стороны, и казалось, что вот-вот грохнет вся эта масса вместе с моим караваном в Тюлюк, зловеще сверкавший глубоко внизу. Много раз проводник должен был останавливаться, так как недавний обвал уничтожил тропинку, — она исчезла вместе с огромным куском берега; впереди виднелась отвесная стена, и надо было подыматься еще выше, предоставляя лошадям выбирать новую дорогу, как им заблагорассудится.

Налево, по ту сторону Тюлюка, раскидывался плоский берег, покрытый выжженной солнцем травой, а немного дальше опять громоздились горы, опять виднелись снеговые пятна. Низкое темное облако полосой пересекало дальние вершины. Над головой блестел раскаленный шар солнца... Ничего живого не было видно, только мы одни копошились между камнями. [639]

Недолго, однако, дорога шла по сравнительно широкой долине, скоро горы как будто сами подбежали к нам и охватили со всех сторон. Тропинка начала подыматься, почва стала болотиста, ноги лошадей вязли, чуть не по колена. Пересекая несколько раз Тюлюк, мы свернули влево. Человек десять старшин встретили нас по обыкновению, сделали «большой култук» (то есть отдали большой поклон) и повели к ночлегу. Взобравшись довольно высоко, где не было ни одного кустика, ни одного деревца, и обогнув огромный камень, весь обросший разноцветными лишайниками, мы увидали свою кибитку. Человек сто киргизов верхом и пешком суетились около костра. В нескольких шагах журчал ручей.

Высота местности дала о себе знать, и пришлось надеть шубы. Из открытой двери кибитки виднелись только голые вершины, небо, охваченное румянцем заходящего солнца, да полоса белого снега.

Старшина, сидевший со мною, указал на прихотливые очертания хребта, который подымался прямо перед нами.

— Вон там—сказал он:—лежит озеро Сон-Куль; завтра рано будете на его берегу.

Мы все встрепенулись. Так вот где находится конечная цель нашего путешествия! как близко! (мы еще не знали, чего стоит пройти это недлинное расстояние).

Ободренные и успокоенные мои спутники весело принялись за чай. баранину и кумыс.

Рано утром мы были уже на лошадях и подымались по крутому откосу. Перевал (Кум-бель) хотя не длинен, но чрезвычайно утомителен. Лошадям приходится карабкаться по таким камням, что недоумеваешь ловкости животного. Иногда лошади надо ставить все четыре ноги на один небольшой осколок, чтобы перепрыгнуть на другой через глубокую трещину; иногда она карабкается чуть не на отвесную стену, и ожидаешь, что вот-вот опрокинешься.

Холодный ветер свистит в ушах, распахивает шубу, выжимает на глазах слезы... По бокам едва заметной тропинки идет снеговое поле; снег грязный, рыхлый; множество тонких водяных струек журчит из-под ледяной коры, прикрытой обвалившейся землею. Острые камни, пирамидальные глыбы темного гранита, резко вырезываются на чистом голубом небе.

Несмотря на то, что со стоянки мы выступили с восходом солнца, на вершину перевала едва удалось попасть только в полдень. Лошади измучились, мы также... Еще несколько шагов, и я [640] на самом гребне хребта, ж все озеро Сон-Куль развернулось, как в панораме. По ту сторону его синеет в тумане низкий снеговой хребет, направо и налево уходят горы все дальше и дальше, берега низменны и болотисты. Там вдали у самой воды разбросано несколько десятков кибиток, бродят стада, столбом стоит черный дымок от костра. Ближе, у подошвы перевала, чернеют всадники,—это старшины, выехавшие навстречу.

Озеро Сон-Куль лежит еще выше Иссык-Куля, а именно на 9,400 футах над уровнем океана. Хотя в длину этот бассейн (по описаниям путешественников, которым удавалось побывать здесь) имеет 26, а в ширину 16 верст, тем не менее, я думаю, что озеро гораздо меньше, почти вдвое. Даже очертание его на картах представлено совершенно неверно. Северо-восточные берега сплошь состоят из болот (сазов), через которые пробраться невозможно, что указывает на усыхание Сон-Куля.

Довольно многочисленные, но небольшие притоки пересыхают летом и наполняются водою только весной и осенью. Хотя у Каульбарса и Костенко говорится о мелкой рыбе, будто бы водящейся в озере, но это совершенно несправедливо, так как все киргизы единогласно заявили о ее отсутствии в здешних местах. Мало того. Один уважаемый и почтенный аксакал вздумал нарочно из Нарына привезти несколько пудов рыбы и пустить ее в Сон-Куль; и что же?— по рассказам туземцев, вся рыба через полчаса ослепла (sic!) и умерла. Все это могло произойти в силу крайне поднятого положения озера, хотя не думаю, чтобы рыба действительно ослепла.

В окрестностях, как мне передавали, встречаются медведи, волки, забегает кровожадный барс, а туда дальше, на юг водятся дикобразы.

Плоские берега служат убежищем красным уткам, или отайкам, и другой птице. За то флора в высшей степени интересна и носит характер альпийский. Деревьев и кустарников— напрасно искать в этих местах, камыша—также; но мелкие растения весьма характерны. Особенно бросается в глаза маленькая голубая Gentiana, чрезвычайно чувствительная: стоит только коснуться пальцем до ее нежного венчика, и он тотчас же свернется, закрутившись в виде спирали, вокруг своей длинной оси; осторожно подрезанный цветок тоже сворачивается, но медленнее; весь процесс закрывания совершается в две минуты (приблизительно).

Такая чувствительность особенно интересна в том отношении, что большинство растений, обладающих этой способностью, растут, как известно, в разных странах, как, например, мимоза [641] стыдливая, мухоловка и проч. Если и встречаются у нас и такие чувствительные представители флоры, то во всяком случае движение их листьев происходит гораздо медленнее. Здесь же на Сон-Куле средняя температура года низкая, и в бытность нашу по ночам вода замерзала в чайниках. Надо вообще заметить, что климат местности крайне суров: в сентябре озеро покрывается уже льдом, а в начале октября все заваливается снегом и представляется вымершим до начала мая или конца апреля.

Наконец, чтобы кончить беглый очерк интересного Тянь-шанского края, я позволю себе упомянуть еще об ала-курте, или «пестром червяке», который стал известен весьма недавно и до сих пор не описан учеными (Сколько мне известно, первые экземпляры ала-курта доставлены в ташкентский музей Н. Н. Пантусовым (из Верного). Экземпляры, имеющиеся у меня, пожертвованы Н. А. Маевым. Описание заимствую из «Туркестанских Ведомостей», 1884 г., 17 апреля, № 15).

Ала-курт есть не что иное как вредная блоха и ничего общего с червяками не имеет. Она является исключительно зимой в нагорных долинах хребта Тянь-Шаня и в горах Байсаур (верховья Чилика), на зимовках киргизов-атбанов.

Киргизы рассказывают об этом паразите следующее.

В октябре месяце, когда в горных долинах уже лежит снег, в туманные морозные дни, ала-курт в виде маленького черного животного, похожего на блоху и прыгающего так же, как блоха, «падает с неба» вместе с изморозью. Если после изморози устанавливаются сильные морозы, то ала-курт быстро размножается и с земли переходит на лошадей, баранов, верблюдов и рогатый скот.

Поселившись на теле животного, ала-курт постепенно увеличивается в объеме, причем черный цвет его переходит в белый (Сколько мне приходилось рассматривать ала-курт, изменение цвета замечается только у самок; тело их до такой степени набивается яйцами, что сегменты брюшка расходятся. От этого блоха представляется удлиненно, белого цвета, о поперечными темными (узкими) полосками). На скоте он сидит так же крепко, как и лесной клещ, и требуется некоторое усилие, чтобы отделить его.

У лошади ала-курт поражает круп и ляжки задних ног, а в те зимы, когда его очень много, и обе стороны шеи; у баранов он поражает курдюк, грудь и шею; у верблюдов прикрепляется к телу под лопатками, на шее, боках, крупе и ляжках; у коров поражает мясистые части и в особенности шею.

Вред, наносимый ала-куртом, очень велик; поселившись на самой тучной, здоровой лошади, он в два месяца, при самом лучшем корме, чрезвычайно истощает животное, жеребята же [643] почти всегда издыхают. На белых лошадях, пораженных паразитом, отчетливо виднеются кровавые полосы. По стаянии снега, ала-курт исчезает и в редких случаях продолжает жить до того времени, когда лошадь начнет линять.

Травы Тянь-Шаня чрезвычайно питательны и не могут быть сравниваемы с травами других местностей, почему скот, не смотря на обилие ала-курта. переживает зиму; но бывают зимы на столько обильные упомянутым паразитом, что множество скота не доживает до весны и гибнет сотнями.

В самые благоприятные, теплые зимы ала-курт хотя и появляется, но в незначительном количестве.

Таким образом эта вредная блоха отличается от других паразитов, исключительно появляющихся на исхудалом и страдавшем накожными болезнями скоте, тем. что поражает совершенно здоровый и сытый скот.

Кибитка наша стояла на левом берегу речки Таш-когу, впадающей в Сон-Куль с северной стороны.

Название «реки» здесь, по правде сказать, в высшей степени громко, так как киргиз Шукур, на потеху всех, перескочил ее одним махом.

Озеро отстояло отсюда в полуверсте; нас отделяло от него обширное болото.

Старшина, встретивший мой караван, пригласил меня и спутников в свой аул, который раскинулся несколько дальше (на запад) верстах в трех. Там должна была устроиться «байга», или увеселения, по случаю годовщины смерти его брата.

Само собой разумеется, что я с удовольствием согласился посмотреть на забавы горных кочевников и, не отдохнувши порядком, опять сел на лошадь.

Уже издали видны были всадники, скачущие во всех направлениях. Человек около тысячи, если не больше, толпились близ нескольких кибиток. Оседланные лошади стояли большими группами.

Несколько десятков киргизов выехали к нам навстречу и предложили почетный кусок вареной конины, расположенный на деревянном блюде. Мясо оказалось тепловатым, без соли, жестким и невкусным.

Пока мы показывали вид, что жуем с удовольствием предложенное, сидя на лошадях, импровизатор-музыкант наигрывал нескончаемую и однообразную мелодию на инструменте, похожем на скрипку; при этом он очень ловко упирал конец его в переднюю луку своего седла и, низко нагнув голову, покачивался в такт всем телом. Игра сопровождалась пением; фистула была сильная, unisono с высокими нотами инструмента. [644]

Наконец, проглотили мясо и двинулись ближе к аулу. Голодные, поджарые собаки, разных цветов и величин, подняли свирепый лай, маленькие дети без всякого костюма шныряли между всадниками, с изумлением смотря на нас черными большими глазами.

Около одной кибитки стоят привязанными несколько лошадей, покрытых богатыми расшитыми золотом и серебром попонами, красного, синего и зеленого цветов.

Поверх попон привешены оружие и одежды самые щегольские. Все это принадлежало покойнику, все это пользовалось его особым расположением.

Недалеко помещалась кибитка, вокруг которой шумит большая толпа народа, все больше женщины в праздничных нарядах: в белых тюрбанах на голове, пестрых халатах, с косами, разукрашенными монетами и ключами от своих сундуков. Из средины кибитки раздавались крикливые причитания и хоровое пение похоронное, тоскливое и однообразное. Я попросил позволение заглянуть туда, на что старшина согласился с готовностью и пошел вперед, расталкивая народ. Мы вошли. Правая сторона отгорожена синим занавесом,—это место, где скончался усопший; там теперь сидела вдова, покрытая с головою черным покрывалом. Она выкрикивала фразы, покачиваясь всем телом из стороны в сторону, и горько плакала. Ей отвечал хор женщин, сидящий по сю сторону занавеса.

Когда мы вошли, одна из киргизок, высокая, полная и красивая, встала и протянула руку. Вся грудь ее была украшена в несколько рядов золотыми и серебряными монетами, халат также коробился от золотой вышивки. Лицо нисколько не напоминало восточный тип и скорее походило на лицо наших русских купчих, белых и румяных. Это была одна из родственниц умершего.

У стен, внутри кибитки, размещалось много любопытных, не принимавших, по-видимому, никакого участия в отпевании. Они разговаривали, смеялись; два мальчика поссорились из-за чего-то и, не стесняясь, тузили друг друга по бритым головам. Воздух здесь был душный, жаркий; пахло каким-то ароматическим маслом.

Мы отправились в кибитку старшины. Человек двадцать мужчин сидело кругом. Убранство жилища было праздничное. Крашеные сундуки сдвинуты в одно место, подушки разложены на коврах, чтобы было удобно облокотиться.

Любезный хозяин отдал приказание, и началось угощение. Прежде всего, оборванный киргиз поднес чашку и сосуд с водой, чтобы обмыть руки и губы. Вместо полотенца употребляется конец широкого полотняного пояса. Затем, когда все оказались [645] омытыми по закону и обычаю кочевников, внесли несколько громадных деревянных чашек с пловом, т. е. вареным рисом с кусочками баранины. Все это поставили посредине, на разостланном куске синего московского коленкора.

Но в то время, как киргизы с жадностью запустили свои пальцы в горячую кашу, выжав из нее воду (которая, кстати сказать, потекла грязными ручьями в их рукава и обратно в чашу), наше положение было весьма критическое, так как ложек с нами не было. Хозяин заметил недоумение, засмеялся и велел принести несколько щепок, которые заменили нам необходимое оружие.

Затем следовала вареная баранина, потом жареная, потом подали опять плов и т. д., до тех пор, пока со всех сторон не раздались звуки громкой отрыжки. Услышать это составляет удовольствие и гордость хозяина; это есть лучшее доказательство того, что гости сыты.

Принесли чай, крепкий, горячий, но... без сахара.

Наконец, все были окончательно сыты, обмыты опять руки и губы, и стали выходить из кибитки.

Хозяин пригласил и нас выйти посмотреть на байгу. Сели на лошадей и поехали, еле протискиваясь между всадниками.

На большой поляне, которая уходила вдаль по берегу озера верст на десять, как муравьи сновали киргизы. Они махали руками, кричали, гнали лошадей, как будто готовясь к чему-то необыкновенному.

В сторонке, на холме, водружен длинный шест, на верхушке которого трепещется флюгер, сделанный из синего и белого коленкора. Сюда должны направлять своих бегунов скачущие на приз. Здесь же привязаны: несколько штук баранов, лошадей, жеребят, одна корова и высокий верблюд; они составляют награду лучшему скакуну.

Осмотрев призы, снова направились на ровное поле, где большим кругом стояли верховые. Два всадника поместились в центре; один — представитель одного аула, другой — другого. Состязание должно было происходить между киргизами двух урочищ. Первый всадник громко, в длинных стихах, воспевал быстроту коней, силу мужчин и красоту женщин своей местности, и едва оканчивал, как другой опровергал его и восхвалял достоинства своего аула. Не были забыты даже и мы, потому что глашатай, желая во что бы то ни стало доказать, что его соплеменники фениксы своего рода, добавил, что вот, дескать, даже русский «дженарал» в России услышал о их доблестях и приехал за сотни тысяч верст полюбоваться на байгу. Громкие крики одобрения послышались в ответ на эту находчивость. [646]

Тем временем, пересекая круг всадников, проехала процессия лиц, желающих состязаться. Все это были дети не более десяти лет. Их головы обвязаны плотно кусками материй, костюм самый легкий, чтобы ничто не стесняло движений. У лошадей (очень молодых, не сформировавшихся жеребят) хвост туго закручен жгутом, челка у основания подвязана тесьмой, так что торчит между ушами на подобие султана (чтобы волоса не попадали в глаза животному), седло очень маленькое и легкое. В числе участников была и девочка лет восьми; она бойко поглядывала на всех, помахивая нагайкой.

Медленным шагом прошла процессия несколько раз, чтобы все могли видеть и всадников, и коней. Наконец, глашатаи замолчали, старшина велел начинать. Небольшим галопом пустились желающие в противоположную от флага сторону, к берегу Сон-Куля. Там они должны были повернуть и уже оттуда мчаться в карьер до места, где стояли призы. Таким образом скачка происходила на расстоянии верст двадцати (считая взад и вперед).

Вся толпа кинулась по тому же направлению, и только гул да столп пыли указывали направление этой движущейся живой массы

Мы со старшиной остались одни.

Место было ровное, и следить за ходом скачки можно было отлично, в особенности с помощью бинокля.

Вдруг, по знаку распорядителя-киргиза, с длинной палкой в руке, вся ватага бросилась назад. Крики, шум, пыль..... Несколько лошадей сразу выделились и поскакали впереди, не отставая друг от друга. Но вот серый конек забирает все сильнее и сильнее, обогнав одного, другого, третьего и подняв вверх острую мордочку, понесся впереди всех. Маленький всадник награждает его ударами нагайки. Киргизы визжат и ревут.

Те, у которых лошади побойчее, подскакивают к победителю, схватывают под уздцы его лошадь и мчатся несколько вместе, помогая, таким образом, серому скакуну податься еще вперед; затем, помогавший всадник отскакивает в сторону, его место занимает другой, мимо которого несется серый и опять тащит вперед, и т. д. Это называется кутерьмить скакуна и допускается по правилам скачки.

Таким образом, каждый из участников имел своих помощников, расставленных на известном расстоянии друг от друга, чтобы иметь свежих лошадей для кутерьмы.

Долго спорили серый и гнедой, пока, все-таки, серый не взял первого приза. Остальные кони отстали, один из скакавших мальчишек свалился где-то далеко. Описать тот шум, крик, визг и толкотню, которые поднялись, когда первый всадник подскакал к флагу,—нет возможности. Тяжело дыша, весь в мыле, покрываемый целым градом ударов, примчался серый конек; [647] мальчик, сидевший на нем, еле держался в седле глаза его были красны как кровь, пот струился по запыленному лицу Коня, однако, не остановили сейчас же, а долго водили шагом по полю, пока он несколько не остыл.

Начался дележ призов. Кто тащил барана, кто лошадь кто верблюда. Не обошлось и без драки, но на это старшины смотрели сквозь пальцы, говоря: «сами подерутся, сами и помирятся» Но не прошло и получаса, как опять все стали в круг, и опять глашатаи начали выкрикивать, должно быть, что-то очень уж смешное, потому что толпа много хохотала.

Наконец, вышел киргиз в самом легком костюме, вызывая на борьбу кого-нибудь. Бронзовое тело его могло бы служить прекрасной моделью для Геркулеса.

Нашелся и противник.

Оба стали друг против друга, разминая мускулистые руки.

Толпа замерла. Медленно, как кошка, подползающая к добыче, двинулся один из борцов, согнувшись, шагая тихо и едва слышно. Он обошел кругом своего противника, который не спускал с него глаз и готов был предупредить внезапное [648] нападение. Круги становились все меньше, наконец, руки сцепились, головы утерлись лбами. Оба силача стояли несколько секунд, стараясь покачнуть друг друга, но напрасно. Один сделал усилие—руки соскользнули, другой схватил за плечи — потное тело увернулось. Противники, тяжело дыша, опять разошлись, и опять началось под ползание (иначе я не могу назвать эти движения).

Еще раз стукнулись лбы, еще раз напряглись мускулы, пошли в ход и ноги, которыми борцы хотели свалить друг друга, но—опять напрасно. Один из них вцепился в руки своего противника даже ногтями, но тело как железо не поддавалось. Вдруг, совершенно неожиданно, один приподнял другого на воздух... крик торжества вырвался из груди зрителей, но... приподнятый моментально извернулся, схватил за голову противника и грохнул его о землю. Поднялся хохот. Победителя окутали в тулуп и увели.

Байга кончилась. Я поблагодарил старшин и отправился в свою кибитку.

Такие увеселения совершаются при всяком удобном случае; они составляют единственное развлечение киргизов.

Иногда призы на скачках довольно ценны. Так, например, в прошлом году 25-го августа, по рассказам И. А. Колпаковского, состоялось байга, на которой соперничали Каракольские и Джаркентские киргизы. Первый приз, взятый известным скакуном «Тай-кашка», состоял из 1,000 руб. серебром деньгами, 200 лошадей, 9 верблюдов и 9 выдр. Скачка—на 50 верст.

Понятно, что такие скакуны, как Тай-кашка, ценятся очень дорого, они составляют не только гордость, но и источник богатства своего хозяина. Их держат в кибитке, вместе с членами семейства, их берегут как зеницу ока.

Где только появляется Тай-кашка,—там уж она наверно возьмет первый приз; поэтому владетель такой лошади боится, чтобы из зависти ее не украли или, еще хуже, не испортили: он всю жизнь, так сказать, посвящает на служение благородному животному. Подобные скакуны имеют свою историю, свои легенды.

На сколько дорого ценят хороших лошадей, можно судить из того, что, по рассказам туземцев, Тай-кашка куплена за 1,000 p., когда она еще была жеребенком и выведена из Кульджи.

Экскурсируя по берегам Сон-Куля, я имел случай сделать также интересную находку. На поверхности земли, между корнями засохшей травы, разбросаны в громадном количестве сероватого цвета шарики, величиною от горошины и до ореха. Поверхность их морщиниста; они ломки и сильно разбухают в горячей воде.

Это не что иное как лишайник—Lichen esculentus (Chlorangium esculentum), который растет и в южной России, например. [649] на Дону, может быть употребляем в пищу и называется по-русски «земляной хлеб».

Киргизы не знают, что они топчат ногами суррогат весьма вкусный, который мог бы им пригодиться.

Интересен главным образом факт нахождения земляного хлеба на таких различных высотах, каковы уровень Дона и Сон-Куля.

Было холодное серенькое утро, когда мы двинулись дальше по северному берегу озера.

Густые низкие облака быстро неслись по небу. Вдали на горизонте шел дождь. Солнце выглядывало из-за туч в виде большого шара без лучей и тепла.

Бойко шли наши лошади, шлепая по болоту. Иногда ноги их вязли выше колена, и тогда проводник спешил изменить направление. Кутаясь в шубы, ежились мы в седлах.

По сухой поляне, на которую выбрался караван, быстро бегали большие черные пауки, гоняясь за насекомыми. Мои спутники устроили за ними целую охоту.

По тихой зеркальной поверхности Сон-Куля вереницей плавали красные крупные утки. Где-то в сторонке свистели сурки, эти постоянные жители горных мест.

К полудню было пройдено довольно много. Остановились перекусить холодной бараниной.

Вдруг впереди поднялось облако пыли; ржание лошадей, крик киргизов звучно отдавались в холодном воздухе.

Громадный аул перекочевывал на другое место, покидая высокие места. Табуны в тысячи голов, бараны и целые сотни разукрашенных верблюдов потянулись бесконечной цепью. Опять пришлось любоваться на красивых наездниц, на своеобразные украшения высоких седел. Опять с удивлением поглядывали мы на навьюченных коров.

Все это принадлежало именитому старцу Шаману, который сам, собственной персоной и с богатой свитой, выехал ко мне «побеседовать и узнать о здоровье Белаго Царя».

Старик небольшого роста, довольно крепкий на вид. Он прифрантился в синий суконный халат, обшитый позументом, и прицепил даже медаль, полученную за участие в коканском походе. Богатства его, по рассказам, неисчислимы, род многочислен как песок морской.

Поговоривши через переводчика, он хотел было проводить меня. но я благодарил за любезность и упросил ехать своею дорогой.

Между киргизами, которые большой кавалькадой теснились вокруг нас, мое внимание обратил на себя один молодой парень [650] совершенно без носа; вместо этого необходимого члена существовало белое гладкое место (невольно припомнилась история Гоголевского «Носа»).

Когда мы расстались с Шаманом, парень, все-таки, продолжал следовать за мной на своей пегой лошадке.

Проехали верст десять, а безносый не отстает.

—Что ему надо?—спросил я через переводчика.

Киргиз, соскочив на ходу с лошади, снял шапку, взялся за живот и отвесил низкий култук.

—С просьбой,—пояснил джигит.

Хотя я и предуведомил, что по заявлению просителя вряд ли могу что-нибудь сделать, тем не менее, пришлось выслушать следующее.

Два года тому назад, брат безносого проезжал один мимо враждебного аула. Киргизы напали на него, без дальних церемоний убили и закопали. Весною совершенно случайно труп был найден, и злодеяние обнаружено. Но... на кого и кому жаловаться?— в таких трущобах более чем где-нибудь оказывается справедливой пословица: «до Бога высоко, до Царя далеко».

Так дело и кончилось. Родные погоревали и устроили байгу.

К сожалению, убитый, во время боя на жизнь и смерть, сильно поранил одного из нападавших; раны становились все более и более страшными и причиняли большие страдании. Тогда-то закипела досада у всех участников преступления, и они решили отмстить кому-нибудь из родственников убитого. Долго случай не представлялся, но, наконец, злая судьба направила их на родного брата погибшего. Убийцы встретили его где-то в глухом ущелье и, не смотря на сопротивление, отрезали ему нос.

Так и остался несчастный уродом на всю жизнь. Зовут его Нур-ала.

Успокоивши бедняка тем, что я обещал рассказать об этом факте кому ведать надлежит, мне оставалось только возмущаться и... продолжать путь.

Нур-ала повернул лошадь и пустился догонять Шамана.

Проехавши еще верст пять, проводник указал на лежащий на берегу священный камень «тулпар-таш».

Он имеет аршин длины и 3 четв. ширины (с одного конца, 2 четв.—с другого). На поверхности его заметна глубокая впадина, по очертаниям напоминающая след лошадиного копыта.

Киргизы говорят, что в глубокой древности в этих местах обитали богатыри-гиганты, разъезжающие на громадных конях, и что след на тулпар-таше есть доказательство справедливости такой легенды.

Тем не менее, камень валяется прямо на берегу; вокруг него нет загородок, над ним не возвышается никакого навеса. [651]

Из долины озера Сон-Куля через перевал Шиль-бели мы вышли к быстрому Джумгалу.

Издали можно подумать. что на берегу его разбросаны целые деревни, какие-то белые и серые здания с куполообразными крышами.

Подъезжая ближе, скоро убеждаешься, однако, что это город мертвых, что это все мазарки, могильные памятники.

Они построены в виде миниатюрных мечетей, с фронтоном, фальшивыми колоннами, минаретами.

В средине главной стены (фасады) находится низенькая дверь, которая ведет в небольшое помещение, где покоятся целые семьи. Стены украшены рисунками, изображающими охоту, путешествие и различные сцены из семейной жизни и хозяйство. Реальность таких сцен иногда переходит границы приличия. Все рисунки, вместе взятые, составляют, так сказать, историю жизни умершего кочевника в иллюстрациях.

Особенно бросается в глаза на берегах Джумгала присутствие рощиц березы, тальника и больших развесистых тополей, чего мы уже давно не видали.

Теплый воздух приятно отогревал нас; не верилось, что можно снять шубы.

Останавливались при впадении Сусамыра в Джумгал и поэтому, чтобы продолжать путь, необходимо было переправиться через довольно широкий (сравнительно) и быстрый Сусамыр. Вьюки положили на высоких верблюдов, а сами пустились вплавь на лошадях. Вода до такой степени сильна, что надо ехать всем вместе, плотно держась друг около друга, иначе может снести всадника или перевернуть его вместе с лошадью.

Но и на этот раз нам посчастливилось, и никто не пострадал; только один из старшин окунулся вместе с конем, но был подхвачен товарищами.

Затем пошли по левому берегу Сусамыра. Тропинка поднялась высоко-высоко над ущельем, становилась все уже и уже и. наконец, превратилась в карниз, ширина которого в широких местах не превышала двух четвертей. Голова кружилась, когда заглядывал со страшной высоты туда вниз, где ревела река, вся белая, как молоко, от пены.

Слева поднимались отвесные скалы, правая нога висела над пропастью. Лошадь осторожно переступает, ощупывая ногою каждый подозрительный камень.

На беду обломки скал загораживали часто узкую дорожку, и объезжать опасное место можно было только на наших привычных горных конях, предоставляя им полную своду взбираться вверх или спускаться вниз. [652]

Наконец, к довершению всех неожиданностей, карниз очень часто спускался с заоблачной высоты вниз к самой реке и, пройдя несколько шагов, снова подымался круто вверх... Камни скатывались из-под ног лошади и. прыгая с уступа на уступ, исчезали в темном ущелье. Невольно закрывались глаза или, наоборот, с напряженным любопытством глядели вперед, желая увидеть: где же конец этим пыткам? когда же кончится карниз?

И такого пути пройдено около 20 верст! из них уж очень скверного и опасного около 10!

Нельзя описать того восторга, который обуял нас, когда, наконец, действительно карнизы кончились, и мы въехали в целую рощу березы, боярышника и других кустарников и деревьев, густо покрывающих Сусамыр; точно нарочно посаженные, они образовали прелестные аллеи, и по ним-то извивалась тропинка.

Кругом высились желтоватые громады хребта, и на одном из крутых склонов мы заметили дикую козу с маленьким козленком. С недоумением посмотрела она на нас и, не спеша, стала карабкаться на крутизну, прячась за камни.

Взобравшись снова на перевал Ковэк-бель, мы очутились уже в Наманганском уезде, и, увы! снова начались неприятности, так как письмо мое не дошло во время в Наманган и, следовательно, никаких распоряжений о нашем проезде сделано не было.

Имея, все-таки, бумагу от губернатора, я обратился к именитому Роскульбеку, который, на мое счастье, кочевал здесь недалеко.

Меня проводили в аул. Роскульбек высокий, худой и черный киргиз с довольно неприятным выражением лица. Особенно его портят большие синие очки с сетками, плотно закрывающие маленькие подслеповатые глазки. Он принял нас очень радушно в своей кибитке, угостил ужином, чаем и обещался сам проводить до Кетменьтюбе, где у него имеется дом, или, правильнее, целое поместье.

И действительно, на другой день выступили вместе. Кое-как продолжали подвигаться, взбираясь на кручи, спускаясь в глубокие ущелья, пересекая шумные потоки. Вдруг в одном узком проходе заметили целую сотню киргизов; они были без шапок, одеты в изорванные рубища, в поводьях держали лошадей.

Едва я показался, как вся толпа подняла крик; каждый что-то говорил, старался перекричать своего соседа и низко кланялся. Переводчик объяснил мне, что все эти люди жалуются на Роскульбека, который будто бы насильно взял лошадей у них под мои вьюки. [653]

Напрасно я убеждал, что заплачу за все, что даром никто лошадей не берет,—ничего не помогало! Киргизы стояли на дороге, не пропускали вперед, хватали за стремя; Роскульбек как-то стушевался.

Тогда наш джигит еще раз объявил им, что деньги будут заплачены, и бросился увещевать нагайкой. Несколько человек было опрокинуто, другие вскочили на лошадей и разбежались в разные стороны, дорога расчистилась.

Роскульбек как из земли вырос. Он похвалил находчивость джигита, заявил, что «нагайка — самая первая вещь при убеждениях», и мы двинулись дальше.

Через двое суток въехали в долину Нарына и добрались, наконец, до поместья Роскульбека.

Это целая помещичья усадьба, с садом, виноградником, строениями для прислуги и мазаркой, в которой покоятся предки богача-киргиза.

Здесь мы с удовольствием расположились в комнате, пестро раскрашенной в азиатском вкусе. С тех пор, как мы выехали из Каракола, нам не удавалось провести ни одной ночи под крышей, поэтому-то ночлег у Роскульбека сулил нам много комфортабельного. Поужинав плотно и полакомившись душистой дыней и крупным виноградом, мы задули сальную свечку и разлеглись на ковре. Но... назойливый комар затрубил над ухом, за ним появился другой, третий... наконец—целый рой...

Напрасно мы отмахивались с ожесточением; невидимый враг, сильный своей многочисленностью, нападал все с большим и большим остервенением. Укрыться не было возможности, потому что ночь стояла теплая, душная...

Так всю ночь никто не мог сомкнуть глаз ни на минуту.

Едва солнце блеснуло из-за гор, мы расстались с Роскульбеком. Он дал своего провожатого и рассчитывал на то, что никаких задержек нам в пути не будет. Через трудный перевал Март прошли благополучно и к вечеру остановились около небольшого аула, прося киргизов дать лошадей. В ответ услыхали, что лошадей нет. Стали просить барана—и барана нет, а есть козел, за который требовали 3 р. с; помирились на 1 р. 50 к. и сели жесткое мясо с отвратительным запахом.

Договорили киргизов, которые нас везли до сих пор, чтобы они продолжали путь с нами. Еле-еле удалось убедить; но, когда на другой день мы наткнулись на несколько кибиток, то наши проводники считали себя в праве снять вьюки, сложить все это в пыль на дорожку и исчезнуть, говоря, что мы теперь можем нанять других людей, а что они и без того далеко зашли.

Так и остались мы среди ущелья. Солнце пекло невыносимо. Деревья, пожелтевшие и пыльные, точно дремали кругом. Нигде ни звука. [654]

Недалеко виднелись две кибитки, суетилось несколько женщин.

Джигит пошел к ним узнать: можно ли достать лошадей? В крайности пришлось бы вьючить своих, которых мы берегли на всякий подобный случай. Дикие красавицы ответили, что в ауле остались все женщины, а мужчины уехали, что распоряжаться они не имеют права.

По счастью, один из наших проводников услышал где-то ржание. Он быстро скрылся, и через полчаса десятка два испуганных лошадей выскакало прямо на нас. Их тотчас без церемонии поймали и навьючили.

Но не прошло и пяти минут, как со всех сторон нагрянули спрятавшиеся мужчины и женщины, с криком и плачем. Одна старуха жаловалась, что у нее только одна лошадь и есть, что она не может ее отдать, потому что мужа нет дома; другая молодая киргизка в изорванном костюме, со сверкающими глазами подскочила ко мне и кричала во всю глотку, размахивая руками; от злости она была бледна как полотно, губы дрожали, черные густые косы растрепались.

Я опять объяснил через переводчика, что за все будет заплачено, сел на лошадь, и среди криков и брани наш караван тронулся в путь. Со всех сторон шумели всадники, бабы, старухи, — мы не обращали никакого внимания и были рады, что хоть как-нибудь есть возможность выбраться из этой трущобы. Мало-помалу, однако, киргизы помирились и разахались, бабы отстали, и можно было вздохнуть свободно.

Как ни спешили мы выбраться поскорее из лабиринта гор в теплую Ферганскую область, но это нам не скоро удалось.

Особенно труден был день, когда мы то и дело взбирались на высоты, спускались в ущелья, пересекали ручьи и понукали измученных лошадей, на основании слов проводника, что остался всего один перевал.

Солнце уже село, туман заклубился в долинах, а этого перевала все нет, как нет. Наконец, только на одной снеговой вершине сверкал отдаленный закат, становилось совсем темно и... пришлось остановиться высоко, где не было ни кустика, ни деревца; даже трава оказалась выгоревшей. Кое-как приютились между каменьями, без кибитки. Собрали кизяк, стали разводить огонь. Кизяк дымился, не горел, вспыхивал и опять погасал. А холодный ветер так и пронизывает насквозь. Мертвая Тишина царит в природе.

Угрюмо понурив голову, стоят и дремлют лошади. Киргизы разошлись отыскивать топливо.

Ежась под морозным ночным небом, вспоминали мы, как хорошо было бы теперь отогреться в кабинете да поесть горячей баранины. И не верилось, что все это было когда-то. [655]

Затем мы спустились в интересную долину Кара-су. В высоких частях этого ущелья лежал снег большими полями, растительность была часто горного характера; но по мере того, как мы спускались, характер местности менялся, и, наконец, въехали в целые рощи грецкого ореха, акаций и других представителей теплой полосы Средней Азии.

Но вот горы раздвинулись, снежные хребты ушли направо и налево, на нас пахнуло точно из оранжереи. Кругом зазеленели плантации джугары, клевера, кукурузы. Стали попадаться кишлаки.

Мы въехали в культурную полосу, в Фергану. Из-за глиняных заборов выглядывали черные глазки детей. Красивые сарты в белых чалмах и синих полосатых халатах молодецки сидели на кровных аргамаках. Арба на высоких колесах, нагруженная дынями, тяжело тащилась по улице, подымая тучу пыли...

Еще несколько десятков верст, и мы в Намангане, городе с крепостью, с гостеприимным домом уездного начальника П. В. Аверьянова и где есть возможность отдохнуть и снарядиться в обратный путь.

Переправившись через Сыр-Дарью, увидел я опять знакомые пески, весьма характерные по своему наружному виду. Они состоят из высоких и низких холмов серповидной формы и перекатываются с одного конца Ферганы до другого, засыпая на пути кишлаки с их садами, плантациями хлопка и тутовых деревьев. Туземцы уверяют, что на то, чтобы серповидный холм перекатился через поселок, необходимо, по крайней мере, пятьдесят лет.

Наконец, явилась возможность ехать на перекладной. Ночи стояли чудные, теплые; луна светила фосфорическим светом, даль куталась в голубой туман, по темному, бархатному небу чертили падающие звезды... И так хорошо дремалось под звуки колокольчика и покрикивания ямщика.

Вот и Ташкент, разросшийся до неузнаваемости за эти последние пять лет.

А там опять еще более знакомая дорога через Казалу, скучный Иргиз и Оренбург.

Н. Сорокин.

Текст воспроизведен по изданию: В горах и долинах русского Тянь-Шаня // Исторический вестник, № 6. 1886