СОРОКИН Н. В.

В ГОРАХ И ДОЛИНАХ РУССКОГО ТЯНЬ-ШАНЯ

Если читатель потрудится взглянуть на рельефную карту Азиатского материка, то как раз по средине найдет гигантский горный хребет Тенгри-Таг, составляющий часть длинной цепи возвышенности Тянь-Шаня. Упомянутая горная группа находится в равных расстояниях от Черниго моря на западе, Желтого моря на востоке, Обской губы на севере и Бенгальского залива на юге. Тенгри-Таг возвышается на средине прямой линии, которую можно провести от мыса Северо-восточного в Сибири до мыса Коморина в Индии (Н. Маев. Топографический очерк Туркестанского края («Турк. Ежегодник». Вып. 1-й. 1872. Стр. 16).).

Каждому, кроме того, известно, что название «Тянь-Шань» означает на китайском языке — Небесные горы; некоторые же китайские авторы дают ему кличку «Сюэ-Шань», т. е. Снеговые горы. Затем участки горного узла, каковы: Памир, Мустаг и проч., можно перевести: первый — Крыша Мира, второй — Ледяные горы.

Одним словом, уже эта одна терминология указывает на то, что Тянь-Шань принадлежит к одной из величайших горных систем на всем земном шаре. И действительно, средняя высота магистрального хребта колеблется между 16,000 и 18,000 футов (Л. Костенко. Туркестанский край. 1880. Т. I. Стр. 24.), а отдельные пики, каков Хан-Тенгри в Мустаге, достигают 21,000 футов и выше. [361]

Понятно, что все сказанное выше и взятое вместе давно уже интриговало пытливый ум ученого, и давно уже стремились путешественники проникнуть в лабиринт запутанных ущелий этого недоступного уголка земного шара.

Еще недавно о Тянь-Шане существовали самые смутные и сбивчивые представления. Все известное основывалось на весьма сомнительных данных, собранных иезуитами во времена Цан-Луня, т. е. около 1757-1759 годов.

У Гумбольдта (1843 г.) мы встречаем несколько расспросных сведений о маршрутах поперек Тянь-Шаня, но и это составило нечто новое, дополняющее показания китайской географии Туркестана, переведенной на русский язык в 1827 году отцом Иакинфом (Бичуриным) (заимствую эти сведения у Костенко (1. с, стр. 17).). Нечего, я думаю, прибавлять, что карты этой части Средней Азии (какова, например, карта Клапрота) отличались неточностью.

Только в 1847 году, топограф Нифантьев, бывший за рекой Или, составил карту озера Иссык-Куля (расспросную) и тех путей, которые ведут мимо его в Кашгар и Уг-Турпан.

В 1855 году, возникли наши Заилийские колонии, что дало возможность в следующем же году (1856 г.) топографу Яновскому снять восточную часть Иссык-Куля и прилежащих горных мест. Но первым путешественником, проникшим в Алатауские горы и в Тянь-Шань и давшим основания географии Центральной Азии, был, без сомнения, Семенов (1856 — 1857).

Затем следует целый ряд путешественников, с опасностью жизни стремящихся вглубь долин Небесных гор. Таковы: гг. Захаров, Велиханов, Голубев, Венюков, Полторацкий и Остен-Сакен.

С особенной быстротой двинулось изучение Тянь-Шаня после учреждения Туркестанского округа в 1867 году: гг. Краевский, Буняковский, Северцев, Рейнталь, Каульбарс, Костенко и многие другие навсегда останутся известными науке по тем результатам, которые получены ими при изучении географии края.

Что касается до естественноисторической части исследований, то и она в настоящее время имеет уже весьма много ценных выводов. Вспомним зоологические изыскания, произведенные гг. Северцовым и Федченко, геологические — Романовским и Мушкетовым, ботанические — Регелем. Особенно посчастливилось геологии: профессор Мушкетов, посвятивший несколько лет на изучения хребтов в геологическом отношении, кроме опубликованных кратких отчетов, готовит капитальный труд, разъясняющий, до некоторой степени, как строение, так и появление Тянь-Шаня на земной поверхности. [362]

Не смотря, однако, на то, что много затрачено уже трудов упомянутыми путешественниками, остается еще очень и очень много таких мест, где ни один из европейцев не бывал никогда, где только каракиргиз карабкается на своей маленькой лошадке и где лежат еще много сокровищ, ждущих счастливого ученого, который бы сорвал с них таинственное покрывало неизвестности.

Благодаря просвещенному содействию генерал-губернатора Г. А. Колпаковского, в 1884 году и я получил возможность попытать счастья и также пройти в ущелья Тянь-Шаня. Мне особенно приятно было совершить такое путешествие потому, что впервые две поездки в Среднюю Азию я познакомился только со степью и песками Сыр и Аму-Дарьи и едва коснулся горной флоры в Гиссарском хребте. Пополнить свои сведения и сравнить степную флору с горной для того, чтобы составить себе ясное общее представление о растительности Средней Азии, казалось для меня весьма заманчивым.

Оставляя научный отчет до более благоприятного времени, я позволю себе здесь поделиться вкратце с читающей публикой теми впечатлениями, которые волной нахлынули на меня во время трудного пути по горам и долинам русского Тянь-Шаня.

1-го июня я отчалил на пароходе «Иван» от Казани с тем, чтобы надолго покинуть свои привычки, разграфленную на клеточки жизнь чиновника, известный комфорт и проч., и проч. Все это надо было забыть и пожить бивуачною жизнью, т. е. есть не тогда, когда хочется, а когда можно, спать не тогда, когда клонит ко сну, а когда является к тому возможность, пить — что попало, а заболеешь — лечиться самому. Но меня такая перспектива нисколько не смущала, так как я могу считать себя привычным к подобным лишениям.

Не стану описывать подробно мой путь до Перми. Дорога слишком известна, да и переезд совершился самым благоприятным образом. Меня только крайне удивила оголенность берегов Камы; когда я проезжал здесь в 1882 году, отправляясь в вогульскую экспедицию, зеленый бор шумел по обеим сторонам реки и спускался до самой воды по крутым и живописным скатам. Теперь же от него осталось весьма немного. Хищническая порубка, стало быть, продолжается, не смотря на справедливые протесты печати и не внимая голосам специалистов.

Сам город Пермь выиграл со времени проведения железной дороги. Хорошенькие дома и магазины появились там, где их не было двенадцать лет тому назад, а вместо деревянного сарая, где давались спектакли, выстроился весьма красивый театр. [363]

Быстро пролетели мы в вагоне пространство до города Екатеринбурга и вдоволь налюбовались прелестными видами уральских ущелий. Пересев в тарантас, отправились дальше на Тюмень и 7-го июня, под вечер, миновали тот четырехугольный столб, который стоит на границе Пермской и Тобольской губерний, т. е. между Европой и Азией. Облупленная штукатурка, изломанная железная крыша и безграмотные надписи, покрывающие бока этого одинокого обелиска, далеко неизящны.

На другой день со звоном и грохотом тарантас наш подкатил прямо к пристани Курбатова на реке Тоболе, где стоял пароход «Сарапулец», на котором предстояло совершить длинное плавание до Семипалатинска. Приятно было забраться в чистую и теплую каюту, когда кругом свистел холодный ветер, брызгал мелкий дождь, а солнце ныряло в низких тяжелых облаках.

С рассветом тронулись в путь. Плоские берега, пустынные окрестности и северная погода производили не особенно хорошее впечатление. Мутные волны Тобола с шумом плескались об отмели, длинноногие кулички перепархивали у самого прибоя, да белые чайки с криком носились в воздухе. Деревень почти не встречалось в первый день нашего путешествия. Останавливались и брали дрова прямо у берега; с баржи, которую тащил пароход, сходили солдатики и, вооружась длинными палками, таскали громадные поленья. На минуту пустынная местность оживлялась. Пассажиры тоже выбирались на берег, слышался хохот, отрывок из какой-нибудь шансонетки, звуки гармоники. Но вот раздался капитанский свисток. Эхо прокатилось далеко по лугам и лесам, все засуетилось. Солдатики уходят опять на баржу, убирают мостки, чалки... Третий свисток — и пароход запыхтел, зашумели колеса, густой дым повалил из трубы, и мы двинулись далее. Снова берег погрузился в молчание; где за пять минут была такая толкотня и шум, виднеются разбросанные поленья, обрывок веревки, пустая бутылка... Налетевший ветер подхватил клочок синей бумаги и понес его куда-то далеко к лесу.

Пассажиры скоро перезнакомились друг с другом, и время пошло скорее и не так томительно скучно. С баржи часто приезжал военный доктор, любивший поиграть в карты, составлялась пулька и затягивалась на всю ночь. Мне приходилось удивляться такой страсти к картам.

По вечерам задавались целые концерты. В одном углу палубы еврей-кантор густым басом распевал: «В полдневный жар, в долине Дагестана», в другом — несколько евреек с чувством исполняли: «Я вновь пред тобой стою очарован», а в третьем — седая женщина, бывшая актриса, недурно и с [364] некоторым шиком выводила разбитым голосом арии из «Елены прекрасной» и «Почтальона».

10-го июня, утром, на горизонте засинел крутой берег и на нем сверкнули кресты церквей города Тобольска.

Город живописен с реки, но ужасен внутри. благодаря варварским мостовым. Представьте себе бревна, положенные вдоль и поперек улиц, полусгнившие, со щелями и ямами, — и вы получите некоторое понятие о том, на сколько удобно ездить по этим живым клавишам на тряских долгушках своеобразной конструкции. Сор, грязь и нечистота, целая толпа евреев, оборванных мальчишек и невзрачных домов добавляют общую картину. Читатель, конечно, помнит, что здесь же стоит памятник Ермаку, покорителю Сибири, и висит сосланный колокол. На последнем славянскими буквами стоит следующая надпись: «Сей колокол, в который били в набат при убиении благоверного царевича Димитрия, в 1593 году прислан из города Углича в Сибирь, в ссылку, в город Тобольск, к церкви Всемилостивого Спаса на торгу, а потом на Софийской колокольне был часобитным. Вес в нем 19 пудов 20 фунтов».

С невольной улыбкой смотришь на этого изгнанника и вспоминаешь о добром старом времени, когда даже к неодушевленным предметам относились не особенно снисходительно.

От Тобольска мы вошли в реку Иртыш. Берега его обрывисты, покрыты стройными елями; кое-где виднеются закоптелые дома татарской деревеньки. Иногда откосы совершенно голы и сбегают к воде зелеными пологими скатами.

Я очень был доволен, что пассажиры, по большей части, сидели в рубке и на палубе, оставляя всю каюту 1-го класса в мое распоряжение. Вынимались книги, карты, и я прилаживался заниматься. Но часто это не удавалось, потому что в ближней семейной каюте находилась громадная семья какого-то полицейского чиновника; дети шумели, дрались, родители расправлялись с ослушниками, прибегая к средству. давно уже оставленному. и поднимался такой гам, что читать было совершенно невозможно. Или старая нянюшка, обрадовавшись, что неспокойный какой-нибудь питомец задремал, начинала свою заунывную колыбельную песенку, и под «баюшки-баю» приходилось знакомиться с путешествием Каульбарса. Ничего не оставалось делать как идти тоже на палубу.

Крутые берега Иртыша часто обваливаются; поэтому нет почти ни одной деревни, где бы несколько хат не обрушилось. Часто приходилось видеть, как половина избы торчит на крутизне, остатки крыши нависли над волнами, плетень зацепился одним концом и держится на погнувшихся кольях, покачиваясь от [365] ветра. А там дальше по улице, все-таки, живут и, по-видимому, мало думают о предстоящей неминуемой такой же катастрофе.

Не смотря на средину июня, мы много терпели от холода и даже топили. 12-го, налетела черная туча, завыл ветер, и буря разразилась дождем и градом, покрывшим палубу белым слоем пальца в два толщиной.

Река необыкновенно извилиста и делает иногда такие крутые повороты. что мы возвращаемся почти к тому же месту, от которого за несколько часов отъехали. Большие волны с белыми верхушками подбрасывают длинные и тяжелые бревна, укрепленные на якорях. Это гигантские поплавки для ловли осетров. Разбросанные вдоль берегов в значительном числе, такие тяжелые куски дерева могут сильно повредить колесам парохода, если попадут в них. По счастью, рейсы здесь не частые, и мы только раза три встретили буксирки с несколькими баржами, нагруженными всякой всячиной, да два пассажирских парохода, идущие из Омска и Семипалатинска.

Простояв ночь в Омске, который своими красивыми зданиями производит весьма приятное впечатление, двинулись дальше.

Однообразно текло время. Утром пили чай, в полдень завтракали, потом обедали, спали, а вечером выходили «на улицу», т. е. на палубу, где заводились бесконечные споры и разговоры.

Особенно интересны были рассказы одного господина, давно служащего в Сибири. Так, например, он передавал, что в 60-х годах в Восточную Сибирь отправляли целые транспорты кошек, которых там в то время не было. Случилось как-то, что самому рассказчику пришлось вести в Николаевск партию солдат и партию кошек вместе. Дорогой 24 штуки четырехногих пассажиров погибло, а несколько дней спустя один солдатик, купаясь в Амуре, утонул. Бедный офицер был в горе от такого несчастья и в ближайшем городе явился к начальству, рапортуя о случившемся.

Начальство, услышав о смерти солдата, промолчало. — «Чего же поделаешь, воля Божья!» — и только; но, когда дело дошло до гибели кошек, оно страшно рассердилось.

— Милостивый государь, — заявило оно: — или извольте уплатить по три рубля серебром за кошку, или под суд.

Конечно, офицер согласился на первое и должен был внести из своего скудного содержания 72 рубля серебром.

Когда совсем темнело и на небе ярко светила луна, снова начиналось пение, рассказы принимали игривый оттенок, и один из пассажиров, прозванный Селадоном, пускался в разговоры с жидовками, угощал их орехами и любезничал отчаянно. Огненный хвост искр, внезапно вылетавший из трубы парохода, [366] иногда не, кстати, освещал Селадона, шепчущего на ухо черноглазой дочери Израиля какой-нибудь плоский комплимент.

На левом берегу Иртыша указали мне на богатый Черноярский поселок. Несколько поодаль от строений возвышалось 13 громадных пирамид соли. Соль эта вывозится из Коряковского озера, имеющего 40 верст в окружности; в год добывается ее более миллиона пудов. Разработка самая примитивная: подъезжают с телегами и снимают лопатами белую кору, которою покрыта поверхность воды; существует еще слой соли, лежащий на дне, но до него не дотрагиваются, так как без того добываемого продукта хватает на все.

Берега озера топки, а кругом на 100 верст будто бы нет никакой растительности. Прибавлю еще, что Коряковское озеро отстоит от Черноярского поселка всего в 25 верстах.

Спустя некоторое время, на высоком песчаном увале показался город Павлодар. Скучнее его нельзя себе ничего представить. Плохая пристань с покосившимся столбом, на котором висит разбитый фонарь, кучи сложенных кож, ни одного кустика и вихри песка — вот что бросается в глаза путешественнику, когда он подъезжает к этому жалкому городу. Низкие строения уходят за пыльный бугор. В высоком береге видны миллионы отверстий; из них вылетают быстрые ласточки и со звонким щебетанием мчатся над рекой, испуганные пароходным свистком.

У пристани теснятся оборванные пешие и конные казаки, киргизы, несколько доморощенных дрожек, годящихся в кунсткамеру; все это собралось полюбопытствовать. А над нами раскинулось серое раскаленное небо, немилосердно печет солнце. Густое облако пыли стоит над городом, еле рассмотришь крест одинокой церкви да луну единственной мечети.

Солнце садилось, когда мы ушли от этого негостеприимного (по виду) места. Пахнуло свежестью, взошла луна.

Обычные концерты на нынешний вечер несколько изменили свой характер. Дело в том, что в числе пассажиров на палубе находился один дервиш, который пешком ходил в Мекку и в настоящее время возвращался назад, куда-то в Среднюю Азию. Едва стемнело, он уселся, скрестив ноги, вынул из мешка особый инструмент сипай (инструмент состоит из двух деревянных палочек, вилообразно расходящихся. Там, где концы отходят друг от друга, продето железное кольцо, на котором висит множество мелких колец. Во время пения дервиш потрясает этими рогульками, подобно тамбурину.), и начал петь нечто длинное, заунывное. Собрался народ, воцарилось молчание. Пение становилось, однако, все оживленнее, дервиш повышал голос и, [367] наконец, дошел до неистовства — глаза засверкали, из груди вырывалось какое-то рычание дикого зверя. Можно было думать, что воспевается какой-нибудь ужасный случай, но на самом деле оказывалось, что певец благодарил Аллаха за благополучное возвращение на родину.

Утомившись, дервиш порылся опять в мешке, достал скорлупу кокосового ореха, отделанного в виде чаши, и стал собирать в свою пользу с внимательных слушателей. Затем ушел на место, сосчитал деньги и, спрятав их в карман, растянулся совершенно удовлетворенный.

Между тем, мы все подвигались вперед и вперед. На заре прошли мимо Семиярска, и когда я утром вышел на палубу, то ландшафт представлял собою уже нечто новое. Берега сделались более оживленными, на каждом шагу виднелись рощи, вдали зеленый лес; крутые откосы сбегали до самой реки и пестрели всеми цветами разнообразно окрашенной глины; на различной высоте от воды пробивались обильные ключи и тонкими ручейками текли в Иртыш. Вот вдали показалась белая часовня — то святой ключ, без которого, кажется, не обходится ни один русский город. Группы темной зелени близь песчаных холмов указывали место, где стоит Семипалатинск.

Еще полчаса — и пароход засвистел, началась суета: мы приехали, пробыв в дороге 12 дней!

Если окрестности Семипалатинска можно назвать довольно красивыми по той массе растений, которыми они изобилуют, то того же нельзя сказать о самом городе: отсутствие деревьев, песок, глиняные невзрачные постройки — все это очень уныло и непривлекательно. Особенно интересно то, что в русском городе имеется всего две церкви и девять мечетей! Въезд наш в Семипалатинск нельзя также назвать счастливым; не успели пробраться сквозь густые кусты Казачьего острова, как услышали набат. Черный дым густым столбом поднялся над зданиями, красное пламя огромными языками взвилось в воздухе. Горел целый квартал. Воду надо было везти на гору, пожарные лошади измучились, и к вечеру десяток домов лежал в развалинах.

Ко всему этому жара стояла невыносимая, на солнце термометр показывал 43°, ветер буквально жег лицо.

Запасшись всеми необходимыми съестными продуктами, и главное — тарантасом, вечером 26-го июня, я выехал на юг, в степь. Переправился через Иртыш на пароме особого устройства, известном в Сибири под названием «самолет», и очутился на бесконечной плоскости, ровной скатертью уходящей в даль. Только направо синели горы Сими-тау.

При голубоватом свете луны можно было различать аулы киргизов, мазарки, зимовки кочевников. Иногда обгоняли длинные [368] обозы переселенцев, идущих искать счастья в краях, где реки молочные, а берега кисельные. Ночной ветерок нежно дул в лицо и приносил душистый запах полыни. Свежесть воздуха была особенно чувствительна после сорокаградусной жары, которую приходилось испытать днем.

Уже утром на следующий день приблизились к горам Джартас и вскоре налево увидели прихотливые очертания Аркатских утесов с необыкновенно красивыми вершинами. Затем снова раскинулась степь и потянулась до маленького и невзрачного Сергиополя.

Выжженная солнцем равнина желтела кругом. На горизонте то и дело подымались темные вихри пыли. Пробежит в стороне заяц, испуганно подымятся крупные дрохвы, киргизы верхом на коровах — вот что попадалось на дороге. Едва зашло солнце, на нас накинулись тучи комаров, которых здесь чрезвычайно много, благодаря близкому соседству озера Балхаш. И действительно, на заре с высокого холма блеснул этот громадный бассейн с пустынными берегами.

Дорога пошла по высохшему дну его. Ряды песчаных барханов, солончаки, кусты колючки, гребенщика и саксаула напомнили мне берега Аральского моря и глубокие барханы Кизыл и Каракумов. Наконец, на горизонте точно облака вырезались снежные вершины далеких гор Алатау, — цель нашего путешествия. Переменяем лошадей и мчимся далее. Вот и станция Абакум, расположившаяся у самого предгорья. Сытая тройка еле тащит тарантас по крутой дорожке, высеченной в каменных утесах. Красиво громоздятся камни, покрытые разноцветными лишайниками. Ручей шумит невидимый между кустами. Высоко над головой покрикивают ястреба.

Перевалили через хребет и выехали опять на равнину под жгучие лучи солнца. А между тем над горами, влево, стоят тучи; видно, где льет дождь, где свирепствует метель, как в декабре месяце. Дорога повернула вправо, но налетевшее облако успело сбрызнуть нас и обдать благодатной влагой.

Еще несколько станций — и мы в Копале, с хорошенькой чистой крепостью, опрятно содержимым валом и часовым. Горы подходят под самый город, выглядывающий вполне азиатским: маленькие лавки со всяким товаром, толпа всадников на лошадях и коровах, верблюды, нагруженные турсуками с кумысом. На площади разместились в кружок киргизы; они сидят на корточках, держат на поводу лошадей и о чем-то горячо толкуют; рог с нюхательным табаком обходит всех, и всякий не преминет насыпать на ладонь порядочную кучку и отправить ее в рот. В стороне стоят коровы; на них к седлам привязаны громадные вязанки дров; толстый кочевник поглядывает [369] кругом, ожидая покупателей, и прилежно выдаивает свою вьючную скотину — чрезвычайно удобно: она и дрова таскает, и хозяина питает.

Копал уже значительно приподнят над степью; он лежит на 3,900 футов выше уровня океана.

Далее на пути любовались речкой Каратал, которая есть не что иное, как ряд водопадов: все русло завалено громадными камнями, между которыми вода с ревом и пеной пролагает себе путь.

Вечером достигли станции Алтын-Эмел, с которой идет дорога в Кульджу. У самого крыльца поставлена каменная баба, найденная где-то в окрестностях, и которая ничем не отличается от баб южной России — та же грубая отделка лица, также сложенные руки на груди. Сама станция весьма чиста и опрятна; комната разделена ширмами на две части, стоит мягкий диван, стены обиты китайскими обоями, на окнах занавески. Даже свечу нам подали стеариновую.

Степной характер местности не изменяется вплоть до реки Или. На берегу ее опять встречаются песчаные барханы со свойственной им растительностью. Только кое-где из-под наносов выглядывают мощные красноватые утесы. Сама река широка, бурлива; по средине ее пробегают длинные и узкие песчаные отмели.

Мост, о котором так много говорили, действительно хорош и открыт незадолго до нашего приезда, а именно 5-го июня.

Под страшным солнцепеком, в густых облаках удушающей соленой пыли и обдуваемые горячим ветром, въехали мы в город Верный.

После занятия русскими Заилийского края в 1853 году, в следующем же (1854) году было заложено укрепление Верное, на том месте, где в средние века был город Алматы, т. е. Яблонный, известный по своей торговле и служивший станциею на пути следования караванов многих народов и, между прочим, генуэзских купцов в Китай. Укрепление явилось с целью упрочения русской власти над Большой Ордой и до сих пор известно между туземцами и многими русскими под названием Алматы.

Город лежит на высоте 2,500 футов над уровнем моря и построен на ровной местности у самой подошвы Заилийского Алатау, вершины которого резко выделяются на голубом небе своими вечными снегами.

Я остановился в единственной гостинице Алихина. Хотя из окон номера, снабженного балконом, и развертывается красивая панорама гор, но грязь и нечистота моего временного жилища отличались колоссальными размерами. Слуга-еврей, Ицка, до такой [370] степени был засален и ходил до такой степени неряшливо, что мог отбить всякий аппетит, когда подавал кушанья.

Улицы и базар отчасти напоминают собою Ташкент: те же арыки, те же густые тальники и пирамидальные тополи. Особенно красив проспект генерала Колпаковского.

Прекрасный губернаторский дом, художественно построенный архитектором Гурде, гораздо лучше Кауфмановского, а здания гимназий и некоторых частных лиц могли бы украсить любой губернский город в Европейской России.

Существуют здесь два сада для гулянья публики; в них играют оркестры музыки. Что касается до так называемого Казенного сада, то, принимая в расчет климат города Верного, можно было бы ожидать от него большого разнообразия цветов и растений вообще; кроме самых обыкновенных, я не увидел ничего.

Загородная дача генерал-губернатора, находящаяся в ущелье гор, в 10 верстах от города, замечательно красива по своему местоположению.

По улицам то и дело скачут калмыки с длинными женскими косами, киргизы важно покачиваются на верблюдах, китайцы, в огромных соломенных шляпах и с веером в руках, возят двухколесные тележки с овощами. Прогремит пара офицерских лошадок, разубранных бляхами и бубенцами, или мягко прокатится большая коляска с франтовато одетыми дамами на сытых серых конях.

Базар, как и вообще среднеазиатские базары, представляет невообразимый хаос: тут и ослы с дровами и корзинами, и коровы, нагруженные всякой всячиной, и лошади, -везущие сразу двух киргизов. Крик, шум, гам. На высоких арбах зеленеет целый стог клевера. Разноцветные, громадных размеров, зонтики защищают от солнца таранчинцев с цветной капустой, урюками и абрикосами. Изредка прошмыгнет белый русский солдатик в розовых чамбарах с кульком под мышкой.

Все это, вместе взятое, представляет весьма оригинальную картину. Даже оборванные старики-нищие, у которых сквозь рубище проглядывает голое коричневое тело, живописны, а калмычки с длинными черными косами, остроконечными шапочками, одетые в до невозможности грязных и длинных рубашках, так и просятся на картину. На одной из улиц можно встретить даже кибитку с целым семейством киргизов; голые детишки бегают и играют у арыка, лошади пасутся, ходят бараны и коровы, а сама хозяйка, спустив с плеч сорочку и спрятав в тын голову, выставила на солнышко жирное лоснящееся тело и предается кейфу. Как видно, здесь ничем не стесняются.

В первый же день приезда в Верный, сидя на балконе своего номера, я любовался картиной грозы в горах. Точно декорация [371] стояли горы, окутанные густыми облаками, а из ущелий где-то далеко вспыхивала ярко-красная молния, и глухо отдавалось эхо далекого грома.

Верный со своей оригинальной обстановкой и радушным обществом до такой степени понравился мне, что, когда наступила минута отъезда, когда лошади были закуплены, а джигиты наняты, — мне не хотелось уезжать оттуда.

Но, делать нечего, сел на лошадь, махнул своему проводнику, и маленький караван тронулся в путь.

Я имел уже случай говорить, почему горная страна, в которую я направлялся, возбуждает интерес всякого натуралиста. Теперь прибавлю, что вся местность не представляет собою низменности с высокими снежными горами, а, наоборот, вся эта область есть не что иное, как общее громадное поднятие материка, а на колоссальном пьедестале, в свою очередь, проходит множество хребтов, или обособленных (в редких случаях), или же сплетающихся в запутанные лабиринты.

Который из этих хребтов есть главная ось поднятия, — сказать трудно, хотя течение рек и барометрические указания заставляют думать, что высшая часть находится в стране верховьев рек Нарына (Сыр-Дарьи) и Иртыша; в этом-то месте громоздятся ледники Ак-Шийряка, дающие начало множеству рек и речек. Выть может, впоследствии, когда наши исследования Тянь-Шаня будут более подробны, найдется и еще высший пункт, но пока мы знаем только самую значительную террасу или сырт упомянутых ледников, смело подымающуюся на могучем каменном основании.

Уже невдалеке от Семипалатинска на юг, хотя местность и носит степной характер, она видимо начинает приподыматься по мере приближения к Алатау. Так барометр показывает, что поселение Илийское лежит на 1,300 футов, а Верный уже на 2,430 футов над поверхностью океана. Стало быть, Тянь-Шань не сразу вырастает на низменности, а постепенно вздувает кору земную.

На громадной возвышенности, о которой мы говорим, разбросаны обширные горные равнины и несколько значительных водяных бассейнов. Последние в виде озер держатся, окруженные горами как чаши, наполненные водой. Таково громадное водовместилище Иссык-Куль, возвышающееся над поверхностью моря на 5,500 футов, Сон-Куль — расположенный на 9,400 футов и т. д. На сколько значительны эти горные озера, видно уже из того, что первое имеет 172,5 версты в длину, 56 верст в ширину и площадь воды около 7,346 квадратн. верст; второе имеет [372] 26 верст в длину, 16 верст в ширину и площадь в 236 квадратных верст.

Селения, расположенные на Иссык-Куле, пользуются чисто горным климатом — холодными ночами и не очень жаркими днями; но правильнее будет сказать, что перемена в температуре воздуха совершенно зависит от того, подует ли ветер со снеговых гор, или нет. В июне и июле после заката солнца все одеваются в теплую одежду, тогда как в Фергане и Ташкенте в это самое время изнывают от жары.

То же самое можно сказать и о других плоских возвышенностях, каковы горное плато с озером Сон-Кулем, Памир, или Крыша Мира и проч. Прибавим еще, что часто здесь на высоких местах путешественник страдает сильно от разреженного воздуха; из носа, горла и даже (как мне рассказывали очевидцы) из ушей идет кровь, сердце учащенно бьется, человек задыхается, точно ему мало воздуха для дыхания, и, кроме того, наступает самое отвратительное настроение духа.

Вот в общих чертах то, что я хотел сказать читателю, не имеющему ни времени, ни желания познакомиться с этим интересным уголком земного шара из специальных сочинений.

Перехожу к описанию моего путешествия.

Первый день нашего пути из Верного (10-го июля) приходилось ехать все время по местности, носящей степной характер; даже ковыль целыми островами раскидывался в далеком море всевозможных злаков. Степь эта уходила вдаль налево; направо подымался Алатау с еловыми лесами на крутизнах и сверкали две белые вершины Талгарской горы и Алматинского острого пика; на других — тоже виднелся снег, но пятнами, не составляя сплошного поля. От этого кряжа (главного) спускаются зелеными волнами небольшие террасы с мягкими очертаниями; верхушки их закруглены и имеют вид куполов.

Профессор Мушкетов, на основании своих исследований, пришел к тому заключению, что породы, слагающие Тянь-Шань, весьма разнообразны, как по своему строению, так и по времени образования; следовательно вся горная местность образовалась не одновременно, а в несколько последовательных, сменявших друг друга периодов, в продолжение нескольких геологических эпох.

Все это прекрасно может видеть путешественник, проходящий вдоль или поперек хребта. Даже издали есть возможность отличать кряжи различных образований, если только внимательно присмотреться к ним.

Соображая все это и припоминая, что мне приходилось наблюдать в окрестностях Верного, я подвигался к первому ночлегу, назначенному в поселении таранчинцев Алексеевке. Несколько [373] тысяч этого трудолюбивого народа ушло после сдачи Кульджи и под руководством выдающегося, по своему природному уму, Бушери-бека, расположилось на берегу реки Талгарки.

Трудно поверить, что все, что мне пришлось увидеть, возникло в один год, так как строиться они начали только с лета 1883 года. Длинная улица, протянувшаяся на несколько верст, и переулки застроились уже глиняными домиками, воздвигается мечеть, медресе, у каждого дома имеется сад, полный всякого рода цветов и овощей; на базаре, всегда многолюдном, идет деятельная торговля, в углу его развевается оригинальное знамя над дунганским трактиром; существует даже баня и при ней китайская кухня. На главной улице высоко в воздухе стоит широкая беседка, выстроенная в китайском вкусе, предназначенная, как мне объясняли, для «музыки» (!).

У каждого двора стоят колья тальника, покрытые молодыми ветками со свежими листочками, а кое-где грациозно подымаются стройные пирамидальные тополя. Я не говорю уже о карагачах, этих деревьях Средней Азии, они попадаются на каждом шагу. Можно себе представить, какой вид примет селение, когда через пять, шесть лет названные деревья разрастутся. Прибавим к этому, что место, выбранное таранчинцами, отличается крайне здоровым (пока) климатом, нынешнею зимою здесь не было ни одного случая дифтерита, свирепствовавшего во всех ближайших местечках и даже в Верном.

Когда я въехал на двор прямо к Бушери, на крыльце полу европейского домика стоял красивый молодец средних лет, в бархатном халате, босой и с ребенком на руках. Это и был сам влиятельный таранчинец.

Он гостеприимно принял меня, угостил превосходным пивом, чаем и супом. Позже немного потребовал певцов, и пришлось послушать не особенно красивую музыку, так как аккомпанемент состоял из двух инструментов: ситер — нечто в роде гитары с тремя струнами (шелковыми) и верхней и нижней декой, сделанной из рыбьей кожи, и дутер — с деревянной декой и двумя струнами.

Я рад был, по правде сказать, когда музыканты убрались, и явилась возможность побеседовать с умным таранчинцем.

По словам Бушери, многие из его предков были царями, но являлись другие претенденты, в одну прекрасную ночь «резали немножко» всех и делались сами владетелями народа. В силу этого ненависть к китайцам у таранчинцев превосходит всякое вероятие.

— Пусть мой царь скажет, — говорил Бушери: — чтобы я через два дня представил ему войско против поганых китайцев — сейчас соберу 25.000 и впереди сам пойду резать немножко. [374]

Рассказчик видимо волновался и горячился, вспоминая покинутую Кульджу. Он был на коронации в Москве и с большим благоговением передавал все подробности милостивого разговора с ним государя императора.

— Я здесь хочу школы завести, — говорил Бушери: — чтобы народ умнее был. Наши жены дуры, но потому, что мы их дурами держим; когда учиться будут — умнее станут.

И все это говорилось не с чужого голоса, а в силу убеждения.

Долго беседовали мы, и уже далеко за полночь меня проводили в комнату, украшенную китайскими картинами.

На другой день Бушери меня повел показывать все, что он строит, и обратил. внимание мое на интересное нововведение на базаре, а именно: продается мясо отдельно без костей.

— Я хочу мясо купить; а мне кости продают; это нехорошо. Хочешь кости брать — бери отдельно, а обманывать народ нехорошо, — толковал мне замечательный человек.

Пока мы ходили и смотрели, сзади послышался трубный звук. Оглядываемся, а это — дувана (юродивый) трубит и коверкается прося денег на хлеб.

В другом месте собрался народ. По средине круга слушателей стоит старик и с пеной у рта выкрикивает что-то скороговоркой. Все слушают. Оказывается, что это проповедник учит, как надо жить, и собирает за свое учение мелкую монету.

Затем Бушери повел меня познакомить со своими женами. На отдельном дворе выстроен особый домик. Через среднюю дверь мы вошли в большую комнату, устланную коврами. Прямо стена загромождена сундуками всевозможных величин, окованных и не окованных; на них лежат шелковые подушки — большие и маленькие; стена направо вся скрывается под множеством стенных часов, из которых ни одни не шли, маятники неподвижно висели; налево развешано оружие, халаты и шапки. Свет падает из окон, расположенных высоко над дверью, так что бедные затворщицы никого увидеть не могут.

Расположившись на ковре, Бушери позвал жен. Вошли две маленькие, хорошенькие женщины; одна 18 лет, по имени Гюль-Шарахан, держала на руках любимого сына Батрахана, которого я заметил вчера на руках у отца, другая — 16 лет, со странным именем Магимунеханым. Первая казалась уже поблекшею, вторая — в полном расцвете красоты; первая одета была в высокую шапку и желтое шелковое платье, вторая — в такой же шапке, но вся в розовом.

Надо заметить, что на последней Бушери женился уже четыре года тому назад, т. е. когда ей было 12 лет. [375]

Мы обменялись любезностями; розовая жена скоро скрылась, побуждаемая выразительным взглядом «передового» таранчинца, а осталась Гюль-Шарахан.

Любимый ребенок, не замедливший перебраться на руки к отцу, имел правую сторону головы низко выстриженную, тогда как левая покрывалась густыми черными и длинными волосами.

Когда я спросил о причине такого обычая, то Бушери ответил, что в таком виде голова ребенка остается до четырехлетнего возраста, а затем волосы остригают и весят; сколько золотников окажется в них, столько золота (по цене) должно быть роздано бедным, которые будут молиться за здоровье маленького таранчинца.

Затем мы отправились опять в мужской дом, где подали дунганское кушанье «ланго». Оно готовится из рису, мяса, каких-то кореньев и всякой всячины и, что удивительно, подается в низеньком широком сосуде, посреди которого стоит труба с угольями, как в самоваре; сам сосуд разделяется перегородками на отделения, где и варятся отдельно, но в одно время, мясо, рис и пр.

Допустивши, что подобные сосуды, известные на востоке с глубокой древности, заимствованы русскими от азиатских народов, окажется, что, по всей вероятности, и самовар не есть наше изобретение. А мы-то гордимся!

Бушери подарил мне свою фотографическую карточку, снятую в Москве, и пожелал счастливого пути.

Из Алексеевки я направился по старо-кульджинской дороге и, проехавши верст 12 до большой глиняной мазарки (могилы), свернул прямой тропинкой на селение Иссык. Местность постепенно стала повышаться; у самых гор стоит казачий поселок, на берегу шумливой речки, которая быстро стремится по камням. От Иссыка до следующего местечка Тургеня считается также 12 верст. Темные сады его видны еще издали. Горизонт впереди упирается в горный хребет, значительно опустившийся, пологий; в том месте находится тургельский перевал, по которому мы должны были войти в горы.

Прибавлю еще, что от самого Верного земля обрабатывается довольно прилежно. Орошение производится арыками, а сеют обыкновенно ячмень, пшеницу, клевер и просо.

Проехавши не более версты от селения, сразу мы очутились в живописном ущелье. Тропинка вьется по берегу быстрой р. Тургени, над нами громоздятся скалы, кусты арги со своей зеленью резко выделяются на сером фоне откосов. Все выше и выше подымаются лошади, и, наконец, после нескольких подъемов и спусков мы достигаем самого высокого перевала, имеющего 9,400 ф. вышины. Чудный вид открывается отсюда; ущелья, [376] скалы, шумные потоки, причудливо нагроможденные камни, в виде грибов колоссальных размеров, составляют прелестную панораму, которая расстилается у ног путешественника. Начали спускаться. Лошади скользят, мелкие камни со звоном сыпятся вниз и исчезают в пропасти. Глубокий ров то выглянет из-за утеса, то опять спрячется; на дне его высокие ели кажутся маленькими деревцами; аулы киргизов — едва заметны, а пасущийся скот белыми и темными точками.

Трудность пути заставила нас остановиться близь леса и реки Карачайле-Булак, разбить палатку и послать в ближний аул за бараном на ужин. Но горы дали себя почувствовать. Покуда джигиты хлопотали об устройстве ночлега, тучи надвинулись густой пеленой, заволокли даль и разразились ливнем, который продолжался вплоть до самой ночи. При этом температура упала до +8° R, и пришлось закутаться в шубу.

Долго не мог я заснуть в эту первую ночь, проводимую в горах. Треснет ли что-нибудь в лесу, крикнет ли ночная птица, или кто-нибудь из джигитов застонет во сне, — я вскакивал и напряженно прислушивался. В открытую палатку виднелось темное небо с яркими звездами, черная громада утесов, догоравший костер, да сторожевой киргиз, пасущий лошадей; он тоже озяб, примостился к огню и греет свои заскорузлые руки. А холодный ветер так и пронизывает до костей. Рано утром выступили дальше, направляясь на реку Асы.

Целый день пробирались между многочисленными стадами и караванами киргизов, которые перекочевывали в долины со всем своим имуществом. Картина была весьма красива.

Длинная вереница верблюдов мерно шагает по тропинкам; одни навьючены кибитками, другие — кухней, третьи — мешками с хозяйственными принадлежностями; на некоторых покачиваются большие корзины и выглядывают хорошенькие лица только что проснувшихся детей или мордочки очень молодых ягнят и телят. Киргизки верхом (по-мужски) на лошадях тащат за веревку переднего верблюда. Кругом гарцуют девушки; седла их разукрашены; преобладает красный цвет; перетянутые кушаком, в синем халате, со множеством длинных разубранных монетами кос, они чрезвычайно ловко управляют лошадью: то мчатся в карьер по крутому спуску, то перепрыгивают через глубокие рытвины; с раскрасневшимися щеками и смелым взглядом черных глаз, эти амазонки весьма эффектны. И каким здоровьем дышит их загорелое лицо, как естествен румянец! Небольшая красивая голова или повязана красным платком, или скрывается под меховой шапочкой.

Следом за женщинами идут киргизы, понукая стадо овен длинными палками. Часто старик, еле сидя на оседланной корове, [377] занимается этим делом. Быки также нагружены дровами, тур-суками с кумысом, коврами... Киргизенок сидит поверх всего этого хлама и управляет веревкой, продетой в ноздри; деревянное кольцо до крови раздирает их, и бедное животное сопит и карабкается в гору.

Случалось встречать маленьких девочек и мальчиков, лет по шести или семи, бойко сидящих на жеребятах, оседланных в нарядные попоны.

И все это с криком, ревом, блеянием, ржанием и песнями идет и идет без конца.

Уже к вечеру спустились мы в долину Асы, но тропинка уперлась в сухое русло реки, заваленное крупной галькой; только верст через девять или десять начинают попадаться сначала отдельные плесы, а затем как будто из земли выливается быстрая река.

Слева впадают в долину несколько ущельев, из которых особенно живописно выглядит ущелье Кара-Арча, заросшее лесом.

На плоских берегах Асы часто можно встретить круглые большие камни, расположенные на поверхности почвы в виде правильных кругов. Это, по рассказам туземцев, могилы китайцев, прежних владетелей края.

В одном месте около такой могилы стояла, покосившись на сторону, каменная баба с отбитым лицом.

Киргизских мазарок всевозможных величин и форм попадается множество. Впрочем, кочевники устраивают себе и другого рода памятники, нагромождая над могилой камни в виде пирамидальной кучи. Пирамиды над умершими детьми отличаются меньшими размерами и тем, что на их вершине родители обыкновенно оставляют ту колыбель, в которой спал покойник.

Выехавши в долину Асы, мы были свидетелями грозы, разыгравшейся перед нами в горах. Темные тучи пронизывались молниями во всех направлениях, гром непрерывными раскатами грохотал в ущельях. Пронесется туча в сторону, и вся гора, над которой она стояла, оказывается белою от града. Скоро все вершины возвышенностей, растянувшихся по всему горизонту, оказались покрытыми как зимой белым покровом.

Ветер переменился, и на нас пахнуло таким холодом, что пришлось прибегнуть к теплому платью.

Ночевка в этот день была на крутом берегу Асы, у самого леса. Хотя из палатки открывался прелестный вид на громадную равнину, по которой извивалась речка, паслись стада, в живописном беспорядке разбросаны были аулы, тем не менее, мне было не до видов. Все признаки «горной» болезни начали проявляться во всей своей силе: показалась кровь из носа, сердцебиение усилилось до такой степени, что я невольно останавливался [378] на каждом шагу, учащенным дыханием не мог вдоволь надышаться. Незначительное усилие бросало в пот, силы слабели и, в конце концов, напала тоска невыносимая, воображение рисовало самые безотрадные картины.

Ночью, ко всему описанному, прибавилась жестокая головная боль, не позволившая заснуть ни на минуту.

К довершению неприятности перед рассветом в аулах поднялся гам, лай собак и выстрелы — киргизы прогоняли волков, которые смело бросаются почти каждую ночь на стада овец и коров. Я очень был рад, когда в щель над головой блеснул бледный свет утренней зари и когда можно было заняться сборами в путь. Со стоянки на Асы тропинка идет по ущелью на перевал Драмбас вдоль реки, русло которой наполнено громадными камнями. Выйдя из этой россыпи галек, она круто поднимается на высокую куполообразную гору. Крутизна на столько значительна, что приходится ехать зигзагом до самого верху, до высшей точки перевала. Одна из наших вьючных лошадей выбилась из сил, остановилась и начала шататься. По счастью, с нее быстро сняли тяжести, закрыли (по обычаю) морду шапкой и животное несколько оправилось. На перевале стоит большая куча камней; в нее воткнуто множество палок, а на палках прикреплены лоскутки разноцветных тканей, пучки конских волос, брошены бараньи черепа и кости. Все это приношения киргизов тому духу, который владеет проходом, за счастливое окончание трудного подъема.

С Драмбаса открывается чудная панорама; на горизонте стоит мрачный Алатау, а от него вниз сбегают зеленые предгорья. Еще несколько спусков и менее значительных подъемов — и мы достигли ущелья Кандык-Тас. Отсюда расстилается широкая равнина с характером полынной степи и идет до самого сухого и значительного русла высохшей реки, имевшей когда-то много боковых притоков. За высоким кряжем наносов вьется быстрая Дренишке. В одном месте превосходно видно, как первая река прорвала кряж и ринулась в Дренишке; место для геолога весьма интересное. Берега покрыты зеленой травой, громадными зарослями азиатской крапивы и старыми тополями, и левый берег крут, обрывист и представляет резко обозначенные слои наносов. Когда мы подъезжали к Дренишке, от воды поднялся мерными взмахами крыльев красивый черный аист. Туча ласточек носилась низко над землей.

Верст через 15 добрались до ущелья, где Кара-Булак вливается в Чилик и где существует мост; река (последняя) до такой степени бурна и быстра, что брод в этом месте не существует, волны легко могут перевернуть всадника с лошадью. [379]

Ущелье Чилика тем более поражает своей крутизной, что развертывается перед путешественником внезапно, — за десять шагов нельзя и ожидать, что степь вдруг оборвется сразу и пересечется бурным потоком.

Когда мы подъехали к спуску, то глазам представилась следующая картина: узкое ущелье, изгибаясь, уходило вправо и влево, стены его состоят из нагроможденных камней громадных размеров, склон боков имеет, по крайней мере, 45°; на дне глухо ревет Чилик весь белый как молоко, от пены; влево у громадной серной глыбы прикреплен мостик из бревен и досок; одно бревно оторвалось и висит в воздухе. Тропинка зигзагом извивается между камнями и поворачивает иногда так круто. что лошади приходится на расстоянии одной сажени два раза переменять направление. Часто эта тропинка маскируется колючим кустарником или завалена мелкими круглыми гальками.

Таков спуск к Чилику. Не без некоторой робости направил я лошадь на скат, отдаваясь вполне благоразумию и осторожности животного. Медленно ступая, ощупывая ногами каждый камешек, пустился мой киргизский конь по опасной дороге. Часто приходилось совсем откидываться на седле назад и упираться в стремена, принимая лежачее положение. Едва поскользнется нога лошади, едва вырвется из-под копыта камень и со звоном полетит в пропасть, уж думаешь, что и сам летишь вниз головою. Долго продолжается такая пытка. Но вот и мостик. Несколько караульных киргизов, живущих в шалаше из сухих веток, просят сойти с седла и в руках провожают лошадей по качающимся бревнам. А под ними рвется и мечется Чилик, обдает брызгами и шумит так, что с трудом можно разговаривать.

Оправивши вьюки и напившись холодной воды, начали снова подыматься по берегу прозрачного Кара-Булака. Подъем не так крут и опасен, а за ним опять холмистая степь с выжженной травой. Только около водомоин зеленеют кустарники и злаки. Вот и река Мерке в живописной долине с красивыми и стройными елями. Прозрачная вода с тихим шумом струится по каменистому дну; видны разноцветные гальки, обрывки зеленой водоросли. Изредка блеснет золотом обломок слюды и снова исчезнет, унесенный волной.

Потом следует опять длинная и высокая гора; на нее опять надо взбираться по ломаной линии — иначе взъехать нет физической возможности. А там снова холмистая степная местность и крутой спуск ко второй Мерке, которая еще живописнее первой. Амфитеатром подымаются со всех сторон горы, окружая широкую долину, покрытую сочной зеленой травой. Кое-где на утесах [380] стоят горделиво ели с серой корой, покрытой бородатым лишайником, точно закутанные в плащ.

Так как было уже поздно, то остановились на берегу реки, в ауле. Приезд наш произвел переполох. Киргизы заметались в разные стороны: кто разводил огонь, кто тащил на заклание барана, кто предлагал кумысу. Не больше как через час появилась огромная грязная деревянная чашка, на которой лежал изрезанный на куски баран. О хлебе и соли киргизы имеют весьма смутное понятие, поэтому пришлось погрызть булки, захваченные еще из Верного и превратившиеся в камень. Тут же подали нам кусок мяса, поджаренного на угольях и растянутого на тонких палочках; это кушанье весьма вкусно, когда чувствуешь волчий голод.

Закутавшись в шубы, занялись мы ужином. Термометр показывал +7° R.

Рано утром, на другой день, пока вьючили лошадей, к реке подошло большое стадо рябчиков. Их своеобразное квохтанье возбудило в нашем джигите кровожадные инстинкты; он схватил ружье и ползком направился в кустарник. Вскоре послышался выстрел, и одна из молоденьких птиц попала к нам в торока. Мы были рады тому, что хоть на один день имели возможность обойтись без баранины. Затем, поднявшись долиною Мерке, верст через 10 достигли роскошного ущелья, по которому невидимая шумит река Кенг-Су. Отвесные серые берега, усеянные скалами самых разнообразных очертаний, прячут грохочущий поток. Старые ели нависли над ним и покрывают скаты живописными группами. Только изредка блеснет где-нибудь между кустами вода и только изредка увидишь ее русло. Одним словом, ущелье может спорить с любым прославленным местом в Альпах. Только природа здесь дикая. Нет ни удобных отелей, ни красного вина, ни любезных гидов... Кроме рева воды, нет других звуков, кроме плавающих в воздухе орлов — нет ничего живого.

Проехав верст шесть по крутому косогору, выбрались на небольшую полянку, где кочевал аул. Мы напились чаю, переменили лошадей и отправились далее. Путь лежал лесом, дорога подымалась все выше и выше на высокую и мрачную гору, острый гребень которой резко выделялся на голубом небе. Выехали из леса; тропинка пошла по голой вершине; направо и налево в глубоких пропастях лежал снег; мы поднялись еще выше. Наконец, вот и вершина перевала Талбугаты в 9,000 футов.

Резкий и холодный ветер, гуляющий здесь на просторе, срывал шапку с головы. Вдали передо мною тянулись ряды высоких холмов, за ними стеной вздымался снеговой хребет, лежащий уже по ту сторону озера Иссык-Куля. [381]

Спуск с перевала нетруден; скоро въезжаешь в лес, пересекаешь в нескольких местах реку, впадающую в Туп, и, таким образом, попадаешь в водную систему огромного озера, столь интересного, что ничего подобного не найдешь во всем Тянь-Шане.

Остановившись у каракиргизов в кибитке, я попросил джигита съездить в табун и достать нам лошадей назавтра. Через полчаса он явился назад в истерзанном виде и заявил, что табунщики избили его нагайкой, а товарища чуть не задушили. Дело становилось серьёзным. Я предлагал своему хозяину посмотреть свое предписание от губернатора, написанное на двух языках, в доказательство того. что я вправе требовать вьючных лошадей и провожатых.

Хозяин мой утверждал, что табун «джок» (т. е. табуна нет), тогда как с перевала он нам был отлично виден.

Тогда я пригрозил, сказал, что пожалуюсь уездному начальству в Караколе, а прежним киргизам пообещал хороший «склау» (т. е. на водку), если они меня доставят до города. На это последовало полное согласие, и я улегся под непосредственным кровом. Ночью провожатые не спали, карауля наш табун вьючных лошадей, а рано утром я сед на лошадь и не захотел напиться чая.

Явился хозяин с лошадьми и просил оставить дело. Но надо было выдержать характер, и я, повторив еще раз, что уездный начальник взыщет с них за обиду, уехал.

Не отошли мы и пяти верст, едва успели перейти в брод р. Туп, как пошел мелкий назойливый дождь, окрестность спряталась в тумане, подул холодный ветер.

Джигит предложил остановиться в ауле на половине дороги и, приняв мое молчание за знак согласия, ускакал в сторону. Мы последовали шагом за ним, но потеряли его из виду. Пришлось брать по тому направлению, по которому исчез киргиз, и скоро добрались до крутого обрыва; на дне его текла р. Дрергалак. Куда ехать? за дождем не видно было ничего вдали. Спустились вниз, поднялись опять по скользким откосам — никого нет. А дождь все барабанит по моему непромокаемому капюшону. Наконец, на горе показался всадник, то был джигит. Измокшие до костей, мы ударили по лошадям и скоро нашли аул. Три изорванные кибитки еле защищали от сырости и холода, разложенный костер дымил ужасно... Опять подали вареную баранину без соли и хлеба. В дверь поналезло человек двадцать мужчин, женщин и детей. Они с завистью поглядывали на нас, когда мы ели, и, получив остатки мяса, мигом его уничтожили.

Вообще везде, где мы ели баранину, нашу кибитку обступали жители аула и ждали подачки. Часто подымалась драка из-за [382] куска мяса и даже обглоданной кости. Раз мой человек бросил кость худой и голодной собаке, но едва бедный пес кинулся за лакомым куском, как получил удар в бок: старая киргизка вырвала чуть не из пасти кость и с наслаждением начала ее уплетать, на сколько позволяли зубы.

Мне потом объясняли, что киргизы редко режут баранов для своей надобности летом, а питаются в это время молоком, болтушкой и лепешками. Понятно, что приезд русского «тюра» является прекрасным предлогом поесть любимого кушанья, к которому они привыкли с малых лет.

Между тем дождь перестал, мы немного осушились и, расплатившись с крикливой и оборванной хозяйкой, вышли из кибитки. Синие горы были совсем близко, разорванные облака, как клочья ваты, стлались низко-низко по их бокам и скоплялись в глубоких ущельях и трещинах. Небо начало расчищаться, блеснуло даже солнце. Едва выехали на пригорок, как перед нами открылся Каракол. Оказывается. что мы от него были всего верстах в пяти.

Бойко пошли наши лошади, шлепая по грязи, все немного ободрились. Вот и город, маленький, невзрачный, скрытый тальником, орошаемый арыками. Те же калмыки, те же киргизы, всадники на лошадях и быках, стая злых собак, с яростью кидающихся на проезжего.

Явился вопрос: где остановиться? Джигит указал на какого-то Павла. Подъезжаем, посылаем человека просить гостеприимства и получаем отказ; даже ворота не открылись, а сквозь щель сверкнули чьи-то любопытные глаза и... больше ничего.

Подъезжаем к другому дому — то же. Я собирался уже разбить палатку среди улицы, как вдруг блеснула мысль отправиться прямо к уездному начальнику и просить его помощи. Действительно мне не пришлось раскаиваться. Тотчас же пришел полицейский, найден был пустой необитаемый дом, явилась мебель, и мы водворились на квартиру.

Приятно было отдохнуть под крышей и сознавать, что холодный ветер и дождь не будут уже здесь беспокоить.

Горячая рисовая каша и жареные цыплята, которыми угостила нас добрая бабушка, показались чрезвычайно вкусными. Утолив голод, легли на складные кровати и забыли все невзгоды и неприятности.

Если сам городок Каракол не представляет собою ничего особенного, то окрестности его до такой степени интересны для натуралиста, что ездить сюда на несколько дней или недель — значит осмотреть все слишком бегло. Здесь надо пожить полгода или год, и только тогда можно сделать что-нибудь солидное. [383]

Отдохнувши один денек, я отправился прежде всего посетить горячие целебные ключи, находящиеся от города в 15 верстах. Ровная дорога (колесная) ведет к поселению малороссов и оттуда в ущелье реки Ак-су, подымаясь на значительную высоту.

Громады серых скал стоят с двух сторон отвесными стенами; над обрывом раскинулся еловый лес, а на дне его с ревом и пеной низвергается река. Как раз по средине, точно вделанная в рамку картина, виднеется белая вершина горы Ак-су, вся заваленная снегом и скованная льдом.

По течению реки имеется несколько мест с теплыми ключами. Самый верхний (на правом берегу) обделан и превращен в прекрасную ванну; по моим измерениям, он имеет +33° R., при температуре воздуха в +22° R. (в тени); второй, также отделанный внизу (на левом берегу), имеет +34° R. Кроме того, существует много неразработанных ручейков горячей воды, пробирающихся по камням, а в одном месте из трещины постоянно льет теплый дождь. У ключей имеются номера для больных, довольно удобно построенные. Нижний ключ (солдатский) издает слегка запах серы, а с поверхности воды постоянно подымаются легкие облачки пара. Говорят, что в ущелье еще верст 16 вверх существует большой бассейн (необделанный) горячей воды в +40° R. Киргизы рассказывают даже, что одному из кочевников надоело жить, и он бросился в бассейн, где моментально сварился. Но несравненно интереснее всяких ключей, по-моему, является громадное озеро или море Иссык-Куль, о котором мы говорили раньше. Оно заключено, точно в чаше, в исполинской котловине, образуемой разветвлениями Тянь-Шаня. Размеры этой котловины гораздо больше, нежели размеры озера, а именно: озеро имеет в длину 172,5 версты, в ширину 56 верст, тогда как длина котловины = 250 верстам, а ширина до 80 верст.

Цвет воды зеленый, аквамариновый; волны прозрачны, и в тихую погоду дно видно на очень глубоких местах; вкус горько-соленый, морской. Вот причины, почему туземцы называют это озеро морем.

Происхождение такого громадного водяного бассейна весьма загадочно. Одни думают, что он в отдаленную геологическую эпоху составлял одно общее море вместе с Каспием, Аралом и Балхашом, но потом разделился. С другой же стороны, в виду того, что на берегу Иссык-Куля находят и до сих пор остатки посуды. кирпича и человеческие кости, некоторые допускают, что озеро появилось на месте громадного провала, подобно Мертвому морю. С последним мнением, однако, многие геологи не согласны (Рамановский).

Существует легенда у киргизов, которая гласит следующее.

Давно, очень давно, вместо озера расстилалась огромная равнина, на которой кочевали народы со своими многочисленными стадами. [384]

В одном месте долины находился колодезь; вода из него вытекала с такой силой, что каждый, приходивший с ведрами, тотчас же спешил завалить отверстие бассейна тяжелым камнем. как только сосуды были наполнены.

В это доброе время жили да были одна девушка-красавица и молодой джигит, страстно в нее влюбленный. Казалось бы, и свадьба могла состояться, если бы не родители, которые почему-то об этом и слышать не хотели. Мало того, они запретили молодым людям даже видеться. Но страсть не унималась. Однажды, девушка назначила своему возлюбленному свидание у колодезя. Он, конечно, явился. Камень был отвален, ведра подставлены под струю воды, а молодые люди, тем временем, занялись разговором. Долго ли, коротко ли они наслаждались, сказать трудно, но вдруг послышался шум потока, и из отверстия колодца хлынула такая масса воды, что погубила влюбленную пару, разлилась по равнине и потопила все, что встретилось ей на пути.

Эта незатейливая фабула, как мне кажется, доказывает, во-первых, что происхождение ее весьма древне, а, во-вторых, что действительно Иссык-Куль произошел в силу какой-нибудь внезапной катастрофы. В настоящее время уровень моря понижается все больше и больше. В Караколе живет один старик Ребянов, 85 лет, который рыбачит на озере одиннадцать лет. Он лично показывал мне места, где за последние 10 лет вода отошла, по крайней мере, на 100 саж. Иссык-Куль должен считаться весьма глубоким. Берег его местами обрывист и глубина дна достигает 150 саж., в других местах на версту можно пройти совершенно свободно — до такой степени вода мелка; наконец, по средине, говорят, и дна не достанешь (И. А. Колпаковский передавал мне, что он опускал лот в 285 саж., и дна достать не мог.).

Море никогда не замерзает; только заливчики покрываются тонким слоем льда. Вследствие этого оно получило название по-киргизски Иссык-Куль, по-китайски Же-хай, что означает теплое. У монголов и калмыков море это известно под именем Темурту-нор, что значит — железистое озеро, по причине черного шлиха, покрывающего дно и берега. Каракиргизы, говорят, умеют сваривать этот шлих и получать довольно порядочное железо (?)

Рыба здесь водится в большом количестве, но ею пользуются только одни русские. Берега покрыты дичью — утками, гусями и проч.

Зима на Иссык-Куле довольно суровая, снег хотя и выпадает глубокий, но скоро сдувается сильными ветрами.

Благодаря любезности полковника В., я имел возможность посетить Иссык-Куль не один раз. Он дал нам свою лодку, гребцов, пригласил старика Ребянова и сам даже поехал на Кой-Сару, местность, лежащую на юго-восточном берегу и [385] интересную в том отношении, что там более всего выбрасываются кости, кирпичи и всякая всячина.

Когда мы вышли из маленькой бухты, на берегу которой расположен лагерь линейного батальона, все шло хорошо. Зеленые волны с легким шумом ударяли в бок лодки, и неумелые гребцы кое-как справлялись. Но мало-помалу погода изменилась, подул ветер, небо нахмурилось, пошел дождь. Волнение не давало идти скоро, и мы добрались до мыса, отделяющего залив от открытого моря, только через четыре часа, не смотря на то, что считается здесь всего 10 верст.

Измученные вышли мы на берег и под предводительством Ребянова пустились на Кой-Сары. Действительно, весь берег у прибоя загроможден человеческими костями, битой посудой, кирпичами и раковинами. Глина, из которой сделана посуда, совсем непохожа (в отделке) на глину нынешнюю и отличается своею прочностью. Громадное количество человеческих костей, как мне, кажется, указывает действительно на внезапность катастрофы, хотя определить, в чем состояла она, я не берусь. Если б вода постепенно отступала или наполняла бы котловину, то, понятно, и народ уходил бы от нее. Здесь же на расстоянии трех аршин я мог найти 8 нижних челюстей.

Ехать в открытое море, чтобы осмотреть подводные строения, было немыслимо, по случаю поднявшегося волнения; возвращаться на лодке — также, в виду наступивших сумерек. Мы зашли в ближний аул, взяли лошадей и вернулись в лагерь уже поздно вечером верхом.

Я выждал, когда погода установилась, и снова отправился верхом вместе с полковником В. и некоторыми другими офицерами на озеро. Вперед, еще накануне, была откомандирована на Кой-Сару парусная лодка. Действительно, мы собрались там в ясное солнечное утро, и хотя вода была прозрачна, но волнение, все-таки, сильно. Не смотря на это, отчалили от плоского берега и ушли в открытое море. Поднялась порядочная качка, волны хлестали иногда через борт. Вдали чернела гряда каких-то камней, о которые с шумом разбивался прибой. То были подводные здания, или, как здесь называют, стена крепости. Мы подъехали вплоть к рифу, я вышел даже из лодки и стал на него; здесь не более четверти глубиной. И, все-таки, должен высказаться, что никаких построек здесь не существует, что риф есть не что иное, как край глиняной обрывистой террасы, которая выступает в настоящее время из-под воды в силу того, что озеро становится более мелким.

Мне кажется даже странным допускать существование крепости и относить ее к той эпохе, к какой относят все вещи, находимые в море. Дело в том, что мне удалось приобрести достаточно хороших сосудов и других предметов, [386] выброшенных волнами на Кой-Саре, и, кроме того, бронзовые молоток, нож, иглы и проч., вырытые тоже на берегу, но около селения Преображенского, стоящего на восточном крае моря. Если жители Иссык-Куля, погибшие при катастрофе, принадлежали к бронзовому веку, то о крепости не может быть и речи. К тому же остатки древностей, по всей вероятности, относятся не к одной эпохе, а к нескольким. Мне говорили, будто монеты из озера были испанские (?). Не правильнее ли будет заключить, что существовало несколько геологических переворотов (каких? — сказать трудно), последствием которых была гибель нескольких поколений? Тогда будет понятно несходство находок, тогда будет понятно, почему древности относятся и к бронзовому веку, и к более поздним.

Что же касается до крепости и вообще подводных построек, то существование их следует отнести в область фантазии.

Налюбовавшись озером, набравши несколько мешков древностей, мы вернулись в лагерь. Чудный вечер спустился на вершины Алатау, луна выплыла на безоблачное небо, вдали шумел морской прибой... Где-то на фисгармонике играли отрывки из «Жизни за царя»...

Прошлись по маленькому садику и наткнулись еще на невиданное явление: под темной листвой кустарников сверкал фосфорический свет, точно голубоватые угольки разбросаны были повсюду... Можно было принять, что видишь перед собою Иванова червячка, но каково было мое удивление, когда вместо невзрачного «червячка» я увидел нежного зеленоватого комара. Говорят, их здесь весьма много; они не кусают, летают вначале очень охотно, но не издают света; а потом садятся, становятся вялыми и начинают изливать фосфорическое сияние. В это время комара легко брать руками.

Водятся такие «светляки», как их здесь называют, по всему берегу моря Иссык-Куля, и показываются только в теплые вечера. Свет, выделяемый ими, не ограничивается одним каким-нибудь местом брюшка, а все тело их в темноте кажется продолговатым зеленоватым огоньком, безразлично сверху и снизу. Я собрал немного таких диковинок, распрощался с любезными офицерами и отправился в Каракол, чтобы оттуда двинуться в дальнейший путь.

Ярко светила луна, когда наш тарантас выехал из лагеря. Со всех сторон подымались и синели горы, сверкали их снежные верхушки. Тройка бойких лошадок мчалась по ровной дороге. Из тумана бежал к нам навстречу уснувший Каракол.

Н. Сорокин.

Текст воспроизведен по изданию: В горах и долинах русского Тянь-Шаня // Исторический вестник, № 5. 1886