СОРОКИН, Н. В.

В ПЕСКАХ КАРА-КУМ

(Из путевых записок).

В туманной мгле раскаленного горизонта ело виднеется одинокая станция Кара-Кудук. Длиной черно лентой растянулся наш караван. Рев верблюдов, ржание лошадей, крики киргизов — оглашают бесконечную, пустынную равнину. Впрочем равниной нельзя назвать местность, в которую ми теперь вступаем. Плоская гладкая степь осталась назади; здесь и песчаная почва делается все более и более волнистой, а там, впереди, и горизонт, уже виднеются настоящие барханы, белеют и сверкают их сыпучие верхушки.

Во главе каравана едет вожак киргиз. На голове у него надет косматый малахай; широкое плоское лицо совсем спряталось в густом лисьем меху, которым обшиты наушники, и только черные, блестящее глаза смотрят бойко из-под приподнятых черных бровей. Пестрый, теплый халат сидит мешком на коренастом теле и стянут узким ремнем; сбоку прицеплена кривая сабля.

За киргизом следуем мы верхами, а там дальше грузно тащатся тарантасы; их влекут медленно, шаг за шагом, верблюды. Казаки гарцуют в сторонке и гонять несколько бычков, предназначенных поступить в полное распоряжение повара, когда появится надобность.

Безотрадная картина развертывается перед нами — везде песок и сухая выжженная трава. Справа и слева подымаются барханы. Они делаются все больше и больше, попадаются все чаще и чаще. Не успели проехать и десятка верст, а попали в настоящее песчаное царство. Дорога стала очень тяжелой. Конечно, более всего хлопот с тарантасами. Верблюды, непривычные к упряжке, то рвутся в разные стороны, то остановятся и, несмотря на нагайки, стоят как [455] вкопанные, то вдруг круто сворачивают в сторону, летят стремглав, не слушая криков киргиз, ее видя ничего перед собой. Тарантас врезался по самые оси в песок. Тройка верблюдов уперлась в крутой откос бархана; упряжь изорвана, коренной упал и переломил оглоблю. Недоумевая, поглядывают пристяжные на своего лежащего товарища; у одного вырвана веревка, которая была продета через ноздрю, из раны капает алая кровь; верблюд жалобно ревет и поворачивает голову все стороны, точно просит помощи. Толпа конных и певших суетится, шумит и приводит вес в порядок. Едем дальше.

Песчаные бугры точно раздвинулись. Узкая, ровная долина совершенно неожиданно раскинулась перед нами и ушла в даль персты на три; там она опять уперлась в барханы, которые отсюда кажутся громадными темными волнами, застывшими во время сильной бури. Далее она представляет собой точно дно какого-то высохшего бассейна. По бокам стоять густые заросли сухого камыша, кое-где зеленеет трава. Грунт земли глинистый, твердый. Колеса тарантасов громко застучали; верблюды, обрадованные тем, что им стало легче тащить необыкновенные для них повозки, пустились в припрыжку, раскачивая длинной шеей. Насилу остановили.

Несмотря на сентябрь, солнце жарит довольно сильно. На небе ни облачка; каким-то серым, пыльным куполом прикрыло оно паст, и уперлось в дрожащую полоску горизонта. Даже вожак снял свой малахай и потирает бритую голову, которая блестит как вычищенный металлический шар. Здесь, в долине стало невыносимо душно. Казалось с удовольствием можно бы было подставить раскрасневшееся лицо налетевшему ветерку, но этот «зефир» жжет как огнем, от него трескаются губы и сохнет во рту.

Молча продолжаем путь. Лошади фыркают и машут понурыми головами. Какой-то киргиз, повязанный красным платком по-бабьему, затянул заунывную, длинную песню, такую же дикую и однообразную, как окружающая природа. Смотрел он куда-то вдаль, раскачивался сидя на горбах верблюда и не обращал ровно никакого внимания на своих товарищей, знакомых и незнакомых. Ему хотелось петь, он и пел, импровизировал, глядя на однообразную долину, на крутые песчаные берега ее, чувствуя горячий ветер, и считая себя вероятно за самого счастливого человека в свете.

— Эк затянул, проговорил ехавший рядом со мной казак. — точно шакал воет. И что уж это за народ такой! Порядочной песни спеть не умеет. Уж и впрямь азиаты.

Прошло еще полчаса. Вдруг из-за бархана выглянуло небольшое белое здание с крышей в виде купола.

— Это что такое? спросил я у вожака, говорящего немного по-русски.

— Могила или мазарка по вашему; здесь похоронен очень [456] хороший человек. И семья тоже похоронена вместе с ним. Богатый киргиз был, много баранов и верблюдов имел, в дальние страны ездил, где живут другие народи, а киргиз и русских нет.

— А посмотреть мазарку можно?

— Отчего же нельзя? Свернем немного в сторону: если к ней подъехать, крюку с полверсты будет не больше.

Караван остановился. Послезали с лошадей, начали оправлять седла. В некоторых тарантасах достали жестяные ящики с провизией и принялись наскоро завтракать.

Интересующихся осмотреть мазарку набралось несколько человек и мы, не медля ни минуты, пустились рысью к небольшому возвышению, на котором стояла могила хорошего человека.

Площадка где мы остановились, была почти лишена всякой растительности; чахлые, сухие пучки песчаного камыша вылезали из трещин земли на подобие верблюжьей шерсти, да там и сям торчали мертвые зонтики отцветших еще весной растении; только кизил-джузгены чувствовали себя очень хорошо в этой раскаленной почве и весело протягивали во все стороны узловатые, кроваво-красные ветки. Несколько ящериц суетливо забегали по песку, испуганные нашим появлением; из какой-то расселины в куполе вылетела небольшая сова и, ныряя в воздух, исчезла за барханом.

Мазарка была построена из глиняных кирпичей; кое-где на стенах и на крыше виднелись следы извести, которой вероятно было обмазано все здание. Невысокие стены украшались возвышениями в виде колонн, расставленных в равном расстоянии друг от друга. Фундамент имел форму круга и весь исчезал в волнах песка, который постепенно начинал засыпать даже заднюю стену постройки. Узкая и низкая дверь помещалась в середине высокого фронтона: верхняя его часть носила следы множества прямоугольных углублений расположенных в ряд и составляющих довольно красивый карнизы Всеразрушающее время наложило на всё здание свою руку: — фальшивые колонки обвалились, карниз начал сглаживаться, углы фронтона обрушились.

У входа валялось два лошадиных черепа и несколько костей. Надо было согнуться, чтобы войти в дверь, суживающуюся к верху. Она вела в необыкновенно тесный и короткий коридорчик, из которого уже мы попали в небольшое круглое помещение. Стены постепенно переходили в довольно высокий свод и сохранились весьма хорошо; чисто выбеленные, они все были покрыты весьма оригинальной живописью. Смелая рука азиатского художника набросала здесь фигуры верблюда, овцы, барана, лошади, а там и копья, кольчуги, топора, лука, стрелы, слона, птицы, рыбы и прочее. Верблюды, привязанные один за другим, должны были изображать длинный караван; овцы во всех положениях и возрастах представляли многочисленные стада; лошади, оседланные и без седла, указывали на [457] большие табуны, которыми владел покойник. На одной стене живописец представил даже несколько сцен из охоты: скачущий всадник погоняет сайгака и пронзает его непомерно большим копьем, другой целит из лука в громадного тигра, третий несет на руке сокола с распущенными крыльями. На третьей стене можно было видеть сражения, бой на копьях, мечах и в рукопашную; тут же помещались розовые и синие слоны с восседающими на них путешественниками. Фигуры разных цветов, сгруппированные описанным выше образом, составляли полосы, идущими параллельно карнизам и разделяли таким образом стены на несколько отделений с известным характером: кроме того, между сценами замечалась извилистая линия с украшениями в виде звезд, небывалых цветов, листьев н проч. Таким образом получались разные картинки, и просматривая их, можно было читать чуть не всю биографию киргиза и судить об его зажиточности. Посреди мазарки возвышалась длинная и узкая глиняная гробница, крышка которой суживалась кверху наподобие острого гребня. По бокам ее находились еще несколько подобных же памятников самых разнообразных велечин: — то были могилы жен и детей умершего.

Киргизы, кочуя в Кара-Кумах, привлекаемые сочной травой, растущей между барханами во многих местах, проводят в них все зимние месяцы. С одной стороны корм для скота здесь находится в изобилии, а с другой — холода в песках не так чувствительны, как в глинистой степи, охватывающей Кара-Кумы со всех сторон. Киргизы любят окружающую своеобразную, природу и многие из зажиточных номадов выбирают себе еще при жизни местечко для будущей могилы. Под их наблюдением строят мазарки, приготовляют материалы для гробницы, разукрашивают стены и, после смерти, кладут чуть не на поверхности земли, насыпают над ними глиняный холм и придают ему форму ящика или куполообразного возвышения. По смерти домочадцев, их трупы также попадают в семейную мазарку, если средства родственников позволят тащить их иногда из довольно далеких мест. Мертвеца связывают и окутывают полотном, прикрепляют как вьюк на верблюде; и отправляются к мазарке. Молчаливо сидят киргизы, мерно покачивается труп, и печальный кортеж проходит иногда несколько суток под однообразный звук колокольчиков, прежде чем достигнет до места похорон; уложат мертвеца на свое место, сядут опять на высокие седла и через полчаса снова все стихнет в окрестностях мазарки, точно никто не нарушал мертвой тишины пустыни.

Так случилось с хорошим человеком, похороненным в здании, которое мы осматривали, так похоронили и всю его семью. А по рисункам, действительно, можно было видеть, что он и в Индии побывал и на слонах покатался. [458]

Мы долго сидели на гробницах, срисовали стенные изображения и очень рады были тени и прохладе. Свет падал через входную узкую дверь, да и в куполе заметна била трещина, в которую виднелось синее небо; никаких окон не существовало.

На гробницах, ее стенах и даже на полу было что то написано, на непонятном для нас языке, — вероятно потомки похороненных или, вообще благочестивые мусульмане, заброшенные судьбой в эти места, спешили поклониться праху покойника и начертать какой-нибудь красноречивый стих из Корана.

Поодиночке, согнувшись, чуть не на коленях, выбрались мы из мазарки. Яркий свет ударил в глаза и после темноты казался ослепительным; жар становился невыносимым. Мы уселись на наших коней и догнали караван, который ушел версты на две вперед.

Поднимался ветер, раскаленные песчинки били в лицо и засыпали глаза. Горизонт окончательно стушевался, вершины барханов дымились. Пучок сухой травы, прыгая, пронесся через дорогу...

С шумом и гамом расположился караван на ночевку. Три кибитки, убранные со всей киргизской роскошью, предоставлены в полное наше распоряжение. Тарантасы выстроились в одну шеренгу. Отпряженные верблюды с важным видом расхаживают между снующим народом и с аппетитом пережевывают свою жвачку.

Немного в сторону два казака хлопочут над костром. Белый, густой дым прямым столбом подымается в тихом вечернем воздухе и тает высоко-высоко над нашими головами; пахнет гарью и печеным картофелем. Недалеко от кибиток, киргизы принялись копать колодец; вооруженные широкими, круглыми, железными лопатами, насажанными на древко так, что составляли с ручкой прямой угол, они быстро и ловко углубляли яму. С каждым взмахом этого оригинального инструмента отделялась большая глыба плотного влажного песку, которая легко выбрасывалась на берег будущего колодца. Почва становилась все более и более мокрой, наконец, из-под ног рабочих стала просачиваться вода и яма быстро наполнилась ею. Тонкие, едва заметные струйки показались со всех сторон; но вода отзывалась сернистым водородом и была противного затхлого вкуса. Киргизы вычерпали раз, другой и оставили ее на некоторое время в покое. Через четверть часа колодец глубиной не более полутора аршина весь наполнился светлой, пресной и чистой водой, которая прибывала с такою быстротой, что даже выступила из берегов.

Описанным способом в любом месте Кара-Кумов кочевники выкапывают себе кудуки, из которых поят скот. Это удобство происходит от того, что на небольшом расстоянии от [459] поверхности земли находится водоупорный пласт, глубже которого дождевая вода, просачивающаяся сверху, не может идти. Во время таяния снегов весной, громадное количество влаги пробирается между песчинками и скопляется в подземные, так сказать, резервуары. Стоит только прокопать от 1 до 2 — 3 аршин верхний песчаный слой, каст, тотчас натыкаешься на воду. Водоупорный пласт состоит из глины и того же песку, но только более уплотненного, превратившегося в песчаник. Он окрашен в более темный цвет от присутствия громадного количества органических остатков, увлекаемых и смываемых с поверхности водой. В Казалинске рассказывают, что этот песчаник может гореть, что куски его, брошенные в огонь, сильно раскаляются и даже будто бы могут сами издавать пламя. В этих рассказах есть много правдоподобного, но сам я ничего подобного не видел.

Итак страшные пески Кара-Кумы с названием которых темно связано представление о чем-то действительно ужасном, в действительности не так страшны; вода, это главное и необходимое условие для существования всего живущего, везде очень близко.

Вырывши несколько колодцев (кудуки), киргизы, все испачканные грязью и мокрые, растянулись на песке и с наслаждением заложили себе за губу тертого табаку. Расправивши усталые члены, закрыв глаза, они неподвижно предались отдыху.

Между тем, кругом все идет своим порядком. Вон из одной кибитки, предназначенной для прислуги, понесли в нашу поднос со стаканами чая. Лакей, из современных, проворно бегает около тарантасов и с лакейской развязностью отдает приказания другим, менее ловким своим помощникам. Повар, в серой шапке и фартуке, стучит дорожной посудой. Звон чайных ложек, стаканов, рюмок приятно раздражает слух. Вдали на гребне бархана, виднеется статная фигура начальника экспедиции со своей неизменной записной книжкой в руке. Целая толпа кочевников окружает его. Переводчик что-то объясняет им и, для убедительности, даже руками показывает.

Место ночевки выбрано весьма удачно. Барханы окружают нас только с трех сторон. С четвертой виднеется большой солончак. Он весь покрыть толстым белым слоем соли, точно снегом. На его поверхности проложено множество пересекающихся птичьих следов, а в одном месте у берега легко отличить отпечатки лошадиных копыт; должно быть кто-то собирался переехать прямиком, но вовремя повернул назад. Эти солончаки только издали кажутся сухими и твердыми; под белым налетом обыкновенно находится топь, из которой никому не удавалось выбраться, если только, вследствие незнания или неосторожности, он попадал в нее; быстро засасывает вязкая грязь несчастного всадника, напрасно силится лошадь выкарабкаться на берег, все дальше отбивается она от [460] твердой почвы и нее глубже погружается в холодную, полужидкую массу, Ещё одно движение, еще один отчаянный крик и все кончилось. Развороченная грязь медленно колышется, приходит в равновесие. Через пять минут на этом месте точно ничего не происходило.

Берега предательской топи покрыты мелкими растениями с толстыми жирными листиками. Как только ударят морозы, листики принимают кроваво-красный цвет. От этого чрезвычайно эффектными кажутся яркие края белоснежных площадей, цвета красный и белый необыкновенно резко отделяются друг от друга и производят сильное впечатление.

За солончаком, на горизонте виднелась синяя полоска дальней возвышенности. Она теперь, при вечернем освещении, отливает всеми тенями лилового цвета, от самого темного до самого светлого. Сумерки быстро наступают. Красное пламя зари уже потухло. В воздухе разливается темно-серый колорит; какая-то мгла окутывает все предметы, стушевывает очертания барханов, затягивает все леткой дымкой. Точно свечка затеплилась на небе первая звездочка. Она дрожит и мигает. Большая Медведица широко раскинулась над головами и обозначается все резче и резче.

Свет от костров делается заметнее. Красный колорит ложится на лицах, сидящих по близости, на лошадях стреноженных и неподвижно стоящих в куче, на ближней кибитке. Говор и шум начинают утихать — все заняты едой; каждый спешит поужинать и лечь на мягки песок.

Кто-то тащит целую вязанку сухого камыша из за бугра; виднеется какая-то масса, темная, бесформенная, на двух ногах; трава шумит и раскачивается во все стороны.

Из дальнего тарантаса слышен хохот и звуки балалайки. В нашей кибитке зажгли свечи. Все собираются «к столу»...

Вот уже несколько дней идем мы Кара-Кумами. Проехали их центральную часть; недалеко и Сыр-Дарья — конец нашего странствования. И странное дело, чем глубже проникаем в эту песчаную пустыню, тем удобнее становится путь. Поверхность барханов скреплена растительностью, пресной воды везде достаем в изобилии, попадаются довольно часто аулы, стада баранов. В одном месте, мы даже наткнулись на широкую, плотно утоптанную верблюжью тропу, которая есть ничто иное, как ближайший караванный путь, известный только кочевникам; он обходит Казалу и, таким образом, значительно сокращает дорогу и время перехода. Небольшие, но густые заросли тальника, джузгенов, джиды, астрагалов, дрока и проч. то и дело встречаются, приютившимися в котловинках между буграми, а камыш, чий и кияк раскидываются по всей поверхности барханов, скрепляя подвижную почву [461] своими длинными и крепкими корнями. Если бы оставить эту растительность в покое, то о сыпучих передвижных песках не было бы и помину; но киргизы со своими многочисленными стадами портят почву и доставляюсь горе себе и другим. Животное, срывая траву выдергивает весьма часто и самый ее корень; образуется небольшое голое местечко песку; подует ветер, сухие, ни чем не скрепленные песчинки рассыпаются во все стороны, покрывают соседние растения, зарывают их листья... Представьте себе сколько таких голых мест появятся на известном пространстве, после того как целое стадо попасется на нем в продолжении недели, двух, а иногда и более и какая громадная поверхность песка, способного передвинуться, выглянет на свет Божий. Напомню читателю рассказ Старинга, из которого мы знаем, что одна из самых высоких дюн Фрисландии произошла от того, что растущий на скрепленном песке дуб был вырван с корнем; таким образом обнаружилось небольшое местечко, давшее неиссякаемый материал целому песчаному потоку, залившему все окрестности.

Кроме того, животные очень легко скусывают и обгрызают верхушки и молодые побеги кустарников. Само собой разумеется, что это также не служит в пользу растений песчаной полосы.

Но более всего вредит делу закрепления песков сам кочевник. Он не только уничтожает траву своими стадами и разрыхляет этим почву, но даже вырывает корни для топлива.

Упрёк относится не к одним киргизам, но и к нам — цивилизаторам. Так, например, в прежнее время, в Кара-Кумах и прилежащих местностях встречались целые рощи осокоря и чрезвычайно своеобразного дерева саксаула. Теперь первого растения вы совсем не найдете или, если оно и встретится, то разве — два-три экземпляра, сохранившееся где-нибудь каким-то чудом: что же касается до саксаула, то его можно найти во 1-х около каких-нибудь священных могил и во 2-х в таких местах куда уж очень трудно проникнуть человеку. Причина последнего исчезания названных двух пород деревьев есть Аральская флотилия, которая употребляет их на топку и ежегодно сжигает несметное количество пудов. Древесина саксаула превосходно горит, и потому целые караваны верблюдов нагружаются кривыми уродливыми стволами и тянутся в Казалу и другие стоянки флотилии.

Таким образом, мы ясно видели, что сама природа как бы старается укрепить пески, что эта полоса земли, о которой рассказывали самые баснословные вещи, наводящие ужас на путешественника, вовсе не так страшна по своему бесплодию; что в этой пустыне зимует много киргизов; что никаких передвижных, сыпучих песков, могущих засыпать целые караваны, в ней не существует, и что, наконец, умереть от жажды там весьма трудно, так как до пресной воды везде можно дорыться. Наконец мы [462] видели, что сам человек портит Кара-Кумы, уничтожая растительность, скрепляющую песок и заставляет в некоторых местах почвенные пески превращаться в сыпучие. Запретите киргизам пасти спои стада и Аральской флотилии выворачивать с корнем последние остатки саксаула — и физиономия Кара-Кумов окончательно сделается неузнаваемой. Но, быть может читателю приходить в голову вопрос такого рода: на каких данных были основаны страшные рассказы о пустынности и неприветливости песков? Где источник этих легенд?

Дело объясняется очень просто. Ореко-Казалинский тракт пролегает по западной окраине Кара-Кумов и упирается в Аральское море. Затем, следуя берегом этого скучного, неприглядного бассейна, дорога доходит до Сыр-Дарьи, до самого Казалинска; отсюда уже путь проложен правым берегом Сыра до Ташкента. На всем протяжении, где вы только проезжаете по пескам, они по истине ужасны, глубоки и сивучи. Полное отсутствие растительности и пресной воды не позволяют устроить хороших станций с исправными лошадьми. Еле выстроится глиняный домик и сарай, еле поселится станционный смотритель — как при первых же ветрах песок начинает уже заносить и станцию и конюшни. Отгребаться нет возможности, укрепить пески также. С каждой бурей, с каждым порывом ветра нагоняются песчаные сугробы все выше и выше, они достигают крыши сараев, перекатываются через них и мало-помалу заваливают дворик... А тут еще наступает зима, пойдет слякоть и, глиняная станция расползается, лопается на части. Выходит несчастный смотритель из своего помещения, ставит киргизскую кибитку и помещается в ней, бросая все на волю Божью.

Пресной воды, как я сказал нет; приходится в некоторых местах посылать за ней на весьма почтенное расстояние, около 10 — 12 верст, а так как лошадей мало, то случается не поит их по двое суток. Само собой разумеется, что несчастные животные гибнут как мухи. В последнее время начали сдавать станции на аренду киргизам. Имея несколько верблюдов, этих неприхотливых «кораблей пустыни», новые смотрителя ведут дело несколько лучше и позволяют по крайней мере хоть медленно, но все таки продолжать свое путешествие.

Корм для лошадей и верблюдов доставляет также центральная часть Кара-Кумов, где встречаются целые луга свежего камыша, которого набирают по несколько тысяч пудов.

Из этого беглого очерка окраин Кара-Кумов видно, что существует резкая разница в строении почвы внутренней и периферической, так сказать, части песков; по крайней мере западный берег этого песчаного моря в высшей степени не приветлив.

Разница эта становится понятной, если припомним историю образования Кара-Кумов, Геология говорит нам, что было время, когда [463] Арал и Каспий составляли одно море, воды которого покрывали большую часть Средней Азии. Вследствие различных переворотов оба моря разделились и начали усыхать. Берега их выглянули на поверхность, а волны постепенно отлагали на них ту громадную массу песку, который теперь в таком изобилии находится в Азии. Если мы представим себе, что осушение шло от востока к западу, то само собой разумеется, что чем восточнее будем брать для исследования полосу осевших песков, тем они будут старее по отношению к лежащим более к западу.

Эти взрослые пески будут содержать в себе все меньше и меньше морских солей; они становятся более пригодными для появления на них растений, они более выщелочены. Если при этом вспомним, что подпочвенный водоупорный пласт находится недалеко от поверхности земли, то получаются все данные для того, чтобы поверхность покрылась своеобразной растительностью — флорой бугристых песков, как ее назвал Борщов.

Не то на западе. Здесь пески молоды, солены. Растений нет, подпочвенный пласт уходит глубоко, стало быть, нет возможности укрепить эти передвижные сухие волны, нет возможности человеку бороться с природой.

Понятно, что прежние путешественники, пробираясь по почтовому тракту, приходили в полнейшее отчаяние. В их памяти надолго, пожалуй навсегда, призывалось представление о грозных барханах, о томительно долгом передвижении, о комфортабельном помещении в развалившейся станции, где приходилось чуть не по неделе ждать очереди и прислушиваться к вою ветра. Каждому думалось, что если на окраинах Кара-Кумы так грозны, то само собой разумеется в центральной своей части они должны быть еще грозней. Опровергнуть это мнение не было оснований, так как никто из европейцев никогда не углублялся и эту неприветливую страну и не решался попробовать счастья.

На деле оказалось совсем наоборот.

...Целый день мы ехали совершенно скрепленными песками. Небольшие рощицы тальника, покрытого уже покрасневшей листвой, то и дело попадались по дороге. В долинах, по берегам какой-нибудь промоины, тянулись заросли свежего, сочного камыша. Эти узкие деления полоски расширялись иногда в настояние луга и охватывали большие и маленькие солончаки с кроваво-красными берегами. Только видя своими глазами эту массу травы, становилось вероятным, что почтовый тракт обязан своим существованием именно этой бесплодной пустыне.

Иногда на бугре чернелась могила киргиза. Но это была не мазарка, подобная той, которую мы рассматривали на первом переходе [464] от Кара-Кудука, а самое простое сооружение, имеющее целью указать на место погребении простого смертного. Средства покойного не позволили ему воздвигнуть даже скромного здания, на стенах которого можно бы было по рисункам судить о его богатствах, о его подвигах и путешествиях. Невысокие темные стены образовали четырехугольник. По углам возвышались как бы зачатки небольших башенок. Каждая стена в отдельности строилась таким образом, что на слой глины клался слой сухого камыша или стебли других каких-нибудь растений, затем следовал опять слой глины и потом опять камыш, и т. д. Внутри четырехугольника, кроме засохших прошлогодних трав, я ничего не видел. Правда, попадались там кости н черепа каких-то животных; но занесены ли были они туда случайно, или же их можно рассматривать как остатки похоронной тризны — решать не берусь.

Иногда из-за бархана виднелся столб дыма. Там стоять несколько кибиток. Кругом пасутся лошади и овцы, важно расхаживают верблюды и с любопытством поглядывают на нас. Несколько голых детей испуганно бегут восвояси и прячутся куда попало. Две — три женщины с белыми, высокими повязками на головах робко выглядывают из полуопущенного войлока, закрывающего вход в кибитку. Собаки с громким лаем летят к нам на встречу. Над головой проносятся то и дело стаи куропаток. Вот они опустились недалеко, как раз за тем бугром. Из каравана отделяется ординарец Махин и с ружьем на перевесе скачет туда. Он слез с лошади, припал к земле, ползет... Ствол блеснул на солнце. Прошла минута томительного ожидания. Вдруг белый клубок дыма точно вырос из земли, что-то стукнуло... Куропатки поднялись.

— Эх, не попал!.. пропуделял!.. заявляет один казак.

Но из летящей стаи одна птица начинает отставать. Она усиленно работает крыльями, и между тем опускается все ниже и ниже, и наконец, как камень надает на землю.

Махин скачет за добычей. За ним ринулся и казак, сожалевший о промахе.

Выбрались на ровную местность. Как будто и конца нет этой плоскости. Вдали несется облачко пыли. В нем, в этом облачке, замечается, что-то рыжеватое, круглое, точно шарик.

- Что это? спрашиваю я переводчика.

- Сайгак... вишь как жарит, и догнать-то его трудно. Смотри-ка, смотри!

Облачко остановилось, рассеялось: можно различить животное.

Оно вероятно утомилось и с недоумением и ужасом смотрит на эту шумную массу людей. Мы продолжаем двигаться. Сайгак сделал прыжок, которым он обыкновенно начинает свой бег, и покатил дальше. [465]

А от безоблачного неба опять пышет жаром. Просто не верится тому, что во время ночевки било так холодно, что принуждены были целую ночь поддерживать огонь в кибитке. Когда с восходом солнца, мы, закутанные в шубы, садились на лошадей, песок был влажен от легкого морозца и белый иней лежал в лощинах. И после такого утра опять такая жара.

Я оглянулся назад. Что за чудо? У подножия цепи барханов, которые мы проехали с полчаса тому назад, блестит озеро. Голубая поверхность его углубляется между высокими песчаными буграми и отражает в себе каждый предмета с необыкновенною отчетливостью. И в нем, в этом озере, тоже виднеются барханы и темные и светлые, только все это обращено вниз верхушкой. Направо водяная гладь слилась с синевой горизонта и кажется, будто узкий осколок неба вонзился в землю.

Я был поражен.

— Какое это озеро? спросил я вожака. Ведь мы ее проезжали мимо него?

— Озеро? Где озеро?

И киргиз с удивлением оглянулся по моему указанию.

— А вонь, видишь? Около барханов.

Вожак усмехнулся и поехал дальше.

— Никакого озера нет, пробормотал он. Это у тебя только в глазах. Воды нигде до самой Дарьи не увидишь. Одни кудуки есть, а озера нет.

Я опять посмотрел назад. Озеро стоить себе на том же месте.

— Неужели же в самом деле это только кажется, подумал я и пригнулся к седлу.

Всё вдруг пропало, исчезло. Я приподнялся — и снова громадный бассейн разлился перед глазами, даже еще больше места захватил он под себя.

Это был мираж.

Последний ночлег в Кара-Кумах. Завтра должны добраться до Сир-Дарьи.

Кибитки поставлены опять довольно удачно. Кругом высятся неподвижные барханы, поросшие джузгенами. Колодцы наполнены свежей чистой водой. Не успели остановиться, как явился какой-то киргизский старшина в необыкновенно обширном пестром халате и необыкновенно уродливой шапке, по форме напоминающей собой китайскую башню. На груди виднелась громадная золотая медаль, повышенная на длинной красной ленте. Лошадь его была также убрана со всей роскошью востока: сбруя, седло, чепрак — так и переливали пестрыми шелками, блестками, золотом и серебром. В его свите находилось еще одно должностное лицо крошечного роста в татарской тюбетейке и полуказачьем мундире. Через плечо у него [466] была привешена длиннейшая сабля, на шее блестела тоже медаль. Этот человек ужасно трусил перед нашим начальником и когда тот обращался к нему с каким-нибудь вопросом, вытягивался во весь свой маленький рост и, заикаясь, величал его всеми известными ему титулами: то назовет «Ваше Превосходительство», то «Ваше Высокородие», то «Ваше Царское Благородие» и т. д.

После обычных приветствий, началось угощение. Конечно, прежде всего, мы набросились на чудный кумыс, о котором у нас в Казани и Самаре не имеют никакого понятия. Затем не оставлен был без внимания айран, т.е. баранье кислое молоко, разбавленное водой.

Но вот и обед. Несколько человек один за другим, несут сначала шурпу — бараний суп, нечто ужасное, мутное, холодное, жирное и без соли. Потом такая же вереница людей явились с кавардаком или жареной бараниной, разрезанной на кусочки. Ожидали плова, но почему-то не дождались.

В заключение происходила беседа с киргизами через переводчика и когда все это кончилось, все вздохнули свободно, точно пудовик свалился с плеч.

Между тем начало темнеть. Зажгли опять костры. Некоторые из нас отправились погулять по «табору».

Из крайней кибитки слышится пение и звуки, какого-то инструмента. Идем туда. Войлочные стенки подняты и через решетку видна группа. В средине разложен огонь. На угольях стоят медные, дымящееся чайники; несколько казаков, в том числе и Махин полулежат на кошмах и слушают. Тут же поджавши, по-восточному, ноги, помещается стройный молодой киргиз. Оп перебирает пальцами по струнам самодельной гитары или, скорее, балалайки и во всю грудь выкрикивает быстрые речитативы. Каждый куплет начинается необыкновенно высокой, сильной и длинной нотой. От этого лицо певца делается багровым, жилы на шее вздуваются; ожидаешь, что вот-вот оборвется голос, «перехватит» горло. Не тут-то было — сильная грудь степняка вынесет и не такие усилия. Иногда киргиз сам улыбается своей песне, видимо довольный словами.

— И чего смеется? Каждый раз заявлял презрительно Махин, обращаясь к переводчику, прикурнувшему в тени, в самой глубине кибитки.

— Про любовь поет.

— Про любовь? Вишь ведь азиат, а все же любить должен.

— А как эта песня прозывается? в свою очередь спрашивает молодой казак с глуповатым лицом.

— Никак не называется, продолжает пояснять переводчик. Это он ведь свою жизнь воспевает. Что в голову взбредет, то и поет. [467]

Послушавши импровизатора, мы направились к своей кибитке. В тарантасах уже спали. Из-под фартука одного выглядывали подошвы громадных сапогом, из другого торчал угол подушки, в ситцевой наволочке. Кто-то храпел чуть не на всю степь...

Из-за бархана виднелось красное зарево — то всходила луна. Летучая мышь повертелась над нашими головами и юркнула в сторону.

Из нашей кибитки доносились звуки романса. Приятный баритон с чувством пел:

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Несколько голосов пробовало подтягивать. Долго слушали мы пение. Минорный мотив будил воспоминания. Испрошенная грусть щипнула за сердце.

— Пора спать, заявил кто-то из моих товарищей.

Все направились восвояси. Только мне хотелось побыть еще на воздухе, точно мало было целых недель, проведенных в степи. Но вечер был такой чудный, тихий. Луна уже взошла и какой-то холодный голубоватый свет, разлитый повсюду, придавал необыкновенную прелесть всему ландшафту. Длинные тени барханов ложились одна на другую, небольшие кусты, растущие в лощинах, превращались в деревья огромных размеров. Неподвижно лежали верблюды, пофыркивали насунулся лошади, потрескивали догоравшие костры н над всем этим темный, почти черный, свод неба, усеянный блестящими звездами.

Я повернул тоже к кибитке. Из нее слышалось:

И с тез пор на шею четки

Вместо шарфа навязал,

И с лица стальной решетки

Никогда не подымал.

— Лучше другую спойте, повеселее, пристает бас.

— Извольте, и баритон запел:

Меня к вашим глазкам давно привлекло,

И в глазках мол вся отрада,

Взгрустнется ль, и взглянешь — к вес отлегло

Как будто в них все, что мне надо.

Второй куплет запели уже все вместе. Примкнувший бас рявкнул не в тон; общий хохот прервал пение.

— В Кара-Кумах русские романы поются! подумал я и вошел в ярко освещенную кибитку. [468]

Холодный и порывистый ветер пронизывает нас насквозь и заставлял потеплее кутаться в шубы. Вдали темной полоской тянулась какая-то возвышенность, а как доберемся до нее, то увидим Сыр-Дарью. С напряженным вниманием смотрим мы на эту полоску; время ожидания кажется нам бесконечным, а бодрый шаг наших киргизских лошадок представляется необыкновенно медленным. На вожака уже никто не обращает внимания — все едут впереди его, благо сбиться с пути уже нет возможности.

А между тем кругом нас происходит довольно интересное явление природы. Дело в том, что мм выбрались на глинисто-солонцеватую площадь. Из трещины земли торчат cyxиe пучки прошлогодней травы, грустные остатки кое-каких кустиков... Ветром несет с ближних барханов песок. С сухим звоном летят песчинки, скользя по поверхности почвы, прыгают, взвиваются на небольшую высоту, снова падают и все дальше и дальше мчатся от родных мест. Но вот на пути попадаются трава, камень или какой-нибудь другой предмет. Песчинки задерживаются, предмет все больше и больше засыпается. Новый порыв ветра подгоняет еще целую армию песчинок и мало помалу растет холмик. Рост его продолжается годами, и едва заметное возвышение превращается в настоящий бархан.

На той ровной площади, но которой мы ехали, можно было проследить весь постепенный ход развития песчаных бугров. Там виднелось еле заметное возвышение, в другом месте оно уже выросло в довольно заметный холмик, в третьем он достиг весьма солидных размеров, из верхушки торчит засохшая ветка уродливого саксаулового дерева. Сторона бархана, обращенная к ветру, крута и почти отвесно опускается к основанию, противоположная же постепенно сливается с почвою и как бы стушевывается.

В некоторых местах несколько молодых баранчиков соединились в ряды и образуют пока миниатюрную гряду песчаных бугров. Всё это представляло весьма поучительную картину.

Тем временем мы подвигаемся все-таки вперед. Вдруг на горизонте что-то блеснуло. Это вода, это Сыр-Дарья. Все встрепенулись, ожили.

— Наконец-то можно будет умыться, привести себя, так сказать, в порядок, думалось мне, да вероятно и каждому. А там и обратный путь в тарантасах, на почтовых. Какое наслаждение. Невольно горячишь лошадь; она ускоряет шаг; несколько человек не выдержало и пустились рысью. Пыль поднялась столбом и быстро сносится ветром в сторону. Передний всадник поскакал, за ним ринулись все...

С высокого бархана стало наконец видно на далекое расстояние. Налево, на таком же бугре, в версте от нас, громоздились [469] какие-то здания, белые, серые, темные... Один были высоки, другие низки, торчали белые колонны.

— Уж не Кара-Тугай ли это? спросил я скакавшего подле киргиза.

— Нет, Кара-Тугай — вон видишь? и он указал на едва заметное маленькое строение, чернеющееся как раз на берегу Сыра.

— А это что ж?

— Мазарки.

Подъехали. Действительно, целый город, состояний из мазарок, самой разнообразной величины, выстроен был довольно живописно. Это был город мертвых.

Свернули вправо. Выбрались на почтовую дорогу, настоящую почтовую дорогу с выбоинами и колеями, которую мы такт, давно не видали; она идет как раз по крутому берегу широкой Сыр-Дарьи, которая с глухим шумом катить свои желтые, мутные волны.

Еще полчаса и мы подскакали к одиноко стоящей глиняной станции. Покосившийся полосатый столб с разбитым фонарем напоминал о Европе. Над входной дверью висела доска с надписью «Кара-Тугай» и с обозначением числа верст до ближайших станций.

Когда мы вошли в маленькую комнатку «для проезжающих», когда почувствовали над своей головой кровлю, и когда наконец могли укрыться от резкого холодного ветра, нас охватил восторг неописанный. Все лишения, усталость — все было забыто. На столе запыхтел самовар, появился горячий суп из курицы, а потом, снова мы услышали и «бедного рыцаря» и «глазки».

Обратный путь в Россию, через Казалинск с высокими пирамидальными тополями и фортом Аральской флотилии, через Иргиз, с пустынными улицами, кажется всякому необыкновенно длинным. Начиная от Казалы, тащишься большей частью на верблюдах, той окраиной Кара-Кулов, с которой мы уже отчасти знакомы. Станции в ужасном виде. Все эти «Сопак», «Ак-Джулиас», «Алты-Кудук» и прочие представляются чуть не совсем засыпанными песками.

Залив Аральского моря Сары-Чеганак имеет самый неприветливый вид. Тихо набегают волны на плоские, безжизненные берега, оставляюсь большой осадок соли, выбрасывают невзрачные водоросли, мелкие раковины, — а кругом подымаются и громоздятся друг на друга сыпучие барханы.

На станциях, если подорожная не по казенной надобности, можно умереть с голоду. Некоторым несчастным приходится иногда сидеть по две недели, истратить весь свой запас и не знать, когда придется ехать дальше. Главная причина этих бедствий заключается [470] и том, что на тракт до Терекли держать только четыре тройки лошадей. Почта и несколько повозок идет чуть не каждый день. Само собой разумеется, что прежде всего удовлетворяют почту, а потом уже, если счастье выпадет, дадут и проезжающему измученных, еле живых лошадей. Хорошо еще, что в последнее время в некоторых местах киргизы держат верблюдов, и следовательно есть возможность выбраться из несчастного моря. Иначе хоть пропадай. Раздраженные пассажиры вымещают свою злобу на несчастных станционных смотрителях, почему все жалобные книги наполнены самыми невообразимыми обвинениями. Читать и просматривать эти засаленные и припечатанные на длинном шнурке, манускрипты доставляют все-таки некоторое развлечение, когда приходится ждать по несколько часов, пока выкормятся лошади.

Кроме того, в часы томительного ожидания, злополучные путешественники развлекаются тем, что расписывают стены комнат различными восклицаниями, замечаниями, или же прямо царапают ножичком, «такого-то числа, месяца и года, такой-то проезжал и ждал столько-то часов». Конечно, на конце ставится громадный восклицательный знак.

Медленное движение продолжается до Терекли. С этой станции начинается тракт другого почт содержателя, лошадей больше, да и песков меньше. Возят превосходно, и не увидишь как долетишь до Орска. Маленький городок с белой церковью и высокой пожарной каланчей виден еще издалека, когда подъезжаешь из степи. И как приятно вообразить, что добрался наконец до России, что здесь протекает Урал, отделяющей Европу от Азии. А ветер гонит серые низкие тучи, дождь стучит по крышке тарантаса. Безотрадная осенняя картина развертывается направо и налево. Везде желтая степь, везде пусто. Большие и маленькие кусты перекати-поле несутся мимо вас в какой-то бешеной пляске. Точно они стараются обогнать друг друга, точно изощряются в том, чтобы подпрыгнуть повыше... Изредка попадается на встречу киргиз верхом на верблюде, да нагруженный тарантас, отправляющийся в Ташкент. А дождь все стучит, дорога делается тяжелее.

Но вот и Орск. Здесь уже начинается линия телеграфа и сознание того, что я могу, в случае чего, дать знать о себе куда следует, действует весьма успокоительно и чувствуешь себя почти дома.

От Орска везут уральцы. Живописные Губерлинские горы, большие станицы, с целой толпой казачек, продающих пуховые платки, — все это быстро мелькает перед вами. Вот вдали сверкнули кресты оренбургских церквей. Зарождающийся из пепла город производит грустное впечатление. Везде видны обгорелые остовы печей, кучи мусора и угольев. Но резкий свист поезда железной дороги заставляет на некоторое время забыть горе близких и [471] подумать о том, что через несколько часов я буду катить по рельсам, сидя на мягких и упругих подушках вагона.

А там пройдет ночь, и в 10 часов утра, точно каким-то чудом очутится в скучной Самаре, с ее невылазной грязью и тоскливым Струковским садом. Но все имеет свой конец. Вы садитесь на пароход, отчаливает. Колеса шумят, свежий ветер дует в лицо, широкая Волга величественно течет из Жигулевских ворот. Самара пропадает в тумане; только дачи Анаева краснеют на высоком берегу. Слава Богу не далеко и до дома!

Н. Сорокин.

Казань.

24-го января 1880 г.