СЕМЕНОВ А. А.

ПО ГРАНИЦАМ БУХАРЫ И АФГАНИСТАНА

(Путевые очерки 1898 года).

(Окончание. См. “Исторический Вестник”, т. LXXXVII, стр. 961)

Первое знакомство с бухарской равниной за Кулябом производит безотрадное впечатление. До самого “Чубека” (небольшого кишлака верстах в 40 — 50 от Куляба) дорога все время пролегает по голой, выжженной солнцем местности. Солнце огнем жжет с высоты голубого безоблачного неба, растрескавшаяся почва дышит зноем, в раскаленном воздухе мелькают будто огненные искры. Селения совсем исчезли, на смену их зеленым деревьям местами одиноко чернеют юрты кочевых узбеков и киргизов племени “катаган”. Стада лениво движутся и подбирают жалкие клочья засохших трав.

И куда ни оглянись: справа и слева, спереди и сзади — всюду одна и та же унылая равнина. Лишь на пол дороге между Чубеком и Кулябом ее пересекает невысокая гряда гор; белые пятна соли местами выступили на ее скатах и ослепительно сверкают на солнце. Под самым Чубеком показывается обширная площадь яркой зелени, которая, как оазис, резко вырисовывается на окружающей желтизне.

В Чубеке находится русская таможня, где живут управляющий и офицер пограничной стражи со своими подчиненными: [99] двумя таможенными чиновниками, 4 — 5 солдатами и татарином-переводчиком. В семейном кругу этих лиц мы провели вечер 26 июля впервые в европейской обстановке после трехмесячного скитания по дебрям Нагорной Азии. Грустную историю пришлось услышать от управляющего таможней и его сожителя офицера.

Занесенные только два месяца назад в эту глушь далекого азиатского востока из разных мест России, первый из Пржевальска, второй из Таурогена, они плохо мирятся со своим новым житьем-бытьем. Другой русский цивилизованный мирок, Сарай, находится от них в 3-х днях пути, поэтому общение с ним бывает очень редкое, кругом чалмоносцы — “аралаш”, с которыми они ничего не имеют общего. В особенности растерялся поручик фон-К. Ему здесь все кажется таким ужасным и диким, что он до сих пор не может себе представить, что в таком месте могли жить “культурные люди”. Окружающая равнина, по его рассказам, “гибельнее и ужаснее, чем Сахара”, невысокие увалы, через которые ему иногда проходится переезжать, в его передаче рисовались какими-то Гималаями с головоломными подъемами и спусками и с ужасными “до обморока” стремнинами. Вдобавок г. фон-К. вместе с женой и их девочкой болеют все время местной болотной лихорадкой, и их смертельно-бледные изнуренные лица с воспаленными глазами красноречиво говорят, что действительно несладка их жизнь.

— Зачем же вы ехали сюда в эту дичь и глушь? — спросил я его.

— Представьте, знакомые подбили, расписали такими привлекательными красками эту проклятую страну, что мы поверили и поехали. К тому же соблазнили большие подъемные деньги: тысяча рублей.

— Ну, а жалованье-то?

— Да жалованья только на сто рублей больше того, что я получал в Таурогене. Теперь вот и живи здесь по закону целых три года, сейчас бежал бы отсюда, но нужно заплатить тысячу рублей, которые казна выдала на проезд сюда. А средства офицера вы знаете какие?.. Вот положение-то!

Бедные люди! И это только цветики для них. Что же будет, если настанет суровая и лютая зима среднеазиатских равнин? Выпадет снег, забушуют и засвистят буйные бухарские ветры и метели, подправленные тридцатиградусными морозами, — куда бежать от них? Помещения для чинов таможенного ведомства и пограничной стражи сложены самым примитивным образом из сырцовых кирпичей, леса нет, обожженного кирпича туземцы не делают, стены оштукатурены кое-как, лечи невыносимо дымят, внутри страшная сырость и резкий холод. [100]

Управляющий таможней, с виду серьезный и положительный человек, не так тяготится новой обстановкой: вероятно, жизнь в Сибири и в такой глуши, как Пржевальск, приучила его смотреть на вещи проще. Весь досуг, который он имеет, посвящает охоте, благо дичи здесь такое изобилие, и чтению, для чего выписывает много периодических изданий. По его словам, русская таможня в Бухаре, на границах Афганистана, возникла в 1894 году, за право открытия пограничной линии таможен русское правительство заплатило бухарскому эмиру 3 миллиона рублей единовременно. Пошлина с каждого товара, идущего из Афганистана, взимается в размере 5% со всей его номинальной стоимости, этот побор идет в пользу русской казны. Бухарцы же сверх того взимают в свою пользу еще 2%, но обыкновенно так, что эти 2% бывают равны пяти, если не превышают их. Прижимки и вымогательства туземных властей, очевидно, имеют место и при сборе пошлин. В виду этого афганские купцы, провозящие товары в Бухару через русские таможни, целыми днями торгуются из-за пошлин, предполагая, что русские, как и бухарцы, всегда назначают произвольную плату, и потому, если поупорствовать, то можно что-нибудь и выторговать. Словам же таможенных чиновников, что размер платы раз навсегда определен, никто не верит. Что касается доходов, то русской казне ни одна местная таможня, за исключением разве Керковской, их не приносит. Годовой доход, например, Чубекской таможни определяется только рублей в 500, тогда как ее содержание стоит гораздо дороже. Причину подобной вялой деятельности местных таможен следует искать главным образом в плохом развитии торговых сношений между Бухарой и Афганистаном. Политические события последних лет надолго разъединили друг от друга эти два государства-буфера. Недружелюбие Англии к России сказалось, и притом в более резкой форме, и на взаимных отношениях Афганистана к Бухаре. Бухарец терпеть не может афганца, называет его не иначе, как “одами-ганда” (негодный человек, мерзавец), и всячески старается избегнуть каких либо с ним сношений, афганец платит тем же. Кроме того, эта обостренность международных отношений дошла, как известно, за последнее время до того, что ни один туземец Бухары не имеет права переступить афганскую границу, чтобы не быть “прирезанным” (о русских и толковать нечего) (По этому поводу мне вспоминается ходившее в 1897 и 1898 годах среди пограничных бухарских властей извещение афганского эмира, Абдуррах-ман-хана, для сведения русских туристов, что “все благородные русские путешественники, которые приедут в Афганистан, будут пользоваться всевозможными удобствами и гостеприимством в стране, но, к сожалению, он, эмир Афганистана, не может поручиться за их жизнь”. Это распоряжение Абдуррахман-хана было также известно и многим русским в крае). Справедливость требует, между прочим, сказать, что [101] бухарцы все-таки допускают к себе афганцев. Все эти обстоятельства сильно тормозят бухарско-афганские торговые сношения. Теперь пока предметами торговли служат: скот, различное сырье, предметы туземной кустарной промышленности (ковры, паласы и проч.), отчасти хлебные продукты и некоторые русские товары, чрез посредство бухарцев все более завоевывающие афганский рынок. Особенно охотно покупается афганцами русский ситец, преимущественно мануфактуры Цинделя, Прохорова и другие, а также хлопчатобумажные произведения Саввы и Викулы Морозовых. Дешевые, но гнилые ситцы английских фабрик все более и более признаются негодными в Афганистане. Пишущему это приходилось неоднократно слышать подобное от самих афганцев. К сожалению, на предложение в Афганистан других русских товаров спроса пока нет.

По словам бухарских купцов, два продукта нашей промышленности могли бы иметь там, по крайней мере, в Северном Афганистане, громадный сбыт: это фарфор и спички. Афганцы не прочь бы покупать русские фарфоровые чайники и чашки для чая и спички, так как наш фарфор обходился бы им дешевле, нежели китайский и английский, а русские спички качеством оказываются лучше, чем английского изделия. К сожалению, у нас в России значение этнографических сведений для торговых целей не скоро сознают наши фабриканты и детальное изучение вкусов населения, с которым они ведут торговлю, его привычек, суеверий, любимых цветов и прочее, долго будут считать ненужной роскошью. Поэтому весьма аляповатые, с безобразно напачканными рисунками, чайники Матвея и Ивана Кузнецовых не нравятся афганцам. Они лучше отдадут лишнее, лишь бы приобрести себе по вкусу вещь китайского или бомбейского изделия. Производство же маленьких без ручек чашек для чая, из которых пьют чуть ли не все народы Азии, по-видимому, еще не пришло в голову нашим фарфоровым фабрикантам. Русский фарфор как не пошел в Бухаре, так не идет и в Афганистане. Тоже самое следует сказать и о русских спичках, преимущественно Лапшина. Они не находят себе сбыта у афганцев потому, что последним не нравятся слишком простенькие желтые коробочки, к тому же на них изображен “Лев и Солнце”, герб шиитской неверной Персии.

От Чубека до кишлака “Порхар” характер местности изменяется. Дорога местами пролегает громадными зарослями тростников и камышей, скрывающих путника вместе с лошадью в своем зеленом море. Порою перед глазами открываются блестящие озера, с их спокойных вод доносятся крики водяных птиц. Но вот заросли редеют, тростники и камыши как-то сразу исчезают, и мы на берегу спокойных и плавно льющихся [102] вод величавой реки. То снова перед глазами, давно с Калаи-хума (Калаи-хум, или вернее Калаи-хумб — главный и вместе с тем единственный город Дарваза, обширной бухарской горной области) исчезнувший Пяндж, но не узкий и бурный, как там, в верховьях. Здесь — громадная площадь вод, окаймленная с одной стороны зеленеющим берегом бухарской равнины, а с другой ее стороны смутно вырисовывается из-за серо-голубой дымки далекого заречья гористый берег Афганистана. Ширь, мощный размах так и чувствуются во всей этой картине. Зеленые острова и островки с непролазными чащами кустарников поднимаются из зеркальных вод, дерева жмутся по берегам, дерева зеленеют в глубине островов; медленно покойные воды реки то извилистыми узкими рукавами, то широкими пространствами текут между островов, охватывают их со всех сторон и своей сетью разнообразных каналов бороздят всю эту беспредельную зеленую ширь необъятной равнины. Это действительно “Великая река” (“Амин-дарья”, Катта-дарья”), как называют здесь Пяндж местные племена кочевников.

В нижнем своем течении, после принятия справа и слева многочисленных и многоводных притоков, Пяндж делается большой и широкой рекой, почему живущие там мои земляки, туркмены некоторых племен, называют его “Амин-дарья”, т. е. великая река, так как “амин” по-туркменски означает вообще великий, старший, значительный, начальник, старшина. И, вероятно, это название было сначала всеобщим, но некоторые из туркмен, отличающиеся грубым выговором, исказили это слово в “Амун-дарья”, “Амбу-дарья”, под которым известен у них Пяндж в нижнем течении. Говорят, что в далекую старину его течение было не то, что теперь. Эта река протекала чрез то место, где теперь Бухара, и там, где сейчас находятся две бухарских мечети Магога, был страшный водоворот, причинявший окрестным жителям немало забот и беспокойства, отсюда “Амин-дарья” шла к Ургенчу (Хиве) и сливалась по близости его с Сыр-дарьей. Но течение Аму-дарьи изменилось по случаю того, что пророк Хызр, — да будет мир ему, — придя в Бухару и видя тот водоворот, рев и шум которого пугал людей, отправился отсюда вверх по реке, молясь Богу, чтобы Он отвел реку в другое место, и Аллах услышал мольбу святого: приказал реке идти по тому пути, по которому она сейчас течет, т. е. на Керки, Чарджуй и т. д.

В первый раз мы услышали название “Амин-дарья” в кишлаке “Сайод” случайно в разговоре, спросив узбека, подававшего нам чай: “как называется эта река?” Узбек отвечал: “Катта-дарья” (т. е. Великая река), при чем тут же в виде [103] пояснения прибавил: “т. е. “Амин-дарья”. Слова же “катта” и “амин” на узбекском и туркменском наречиях есть синонимы одного итого же понятия: великий, огромный. Впоследствии, желая проверить это, мы неоднократно расспрашивали при случайных наших встречах узбеков и туркмен разных родов, как они называют Пяндж. И всюду ото всех слышали одно слово “Ами-дарья” (конечное и в слове “амин” для сокращения отбрасывалось). Когда же спрашивали, что значит “Ами”, поясняли, что это слово (при чем отдельно его туземцы произносили полностью “амин”) значит “катта” — великий, большой (Не понимаю, откуда взял Вамбери происхождение слова “Аму” от турецкого “аму” (дядя). Если он был на берегах Аму-дарьи, то должен знать, от чего произошло название этой реки).

В Порхаре пришлось впервые услышать рассказы о тиграх: ими да пантерами и леопардами кишмя кишат здешние камыши. Бравый солдат — старший из местного пограничного поста, рапортовал нам о набегах хищников.

— Сначала эта самая тигра задрала у нас корову. Наши солдатики вздумали было подстрелить тигру, а она заместо этого одного из них разорвала. А уж ежели она отведала человечины, так берегись... Ночью никто и на двор не выходит без ружья: все около бродит. Такая безобразная страна!

— Что же местные-то жители смотрят? Устроили бы на тигров облаву, этак, ведь, житья, пожалуй, им нет от них? — спрашиваем мы.

— Не могу знать, — отвечал солдатик, — но только ежели который из жителей встретится с тигром, то сейчас ей поклон отвешивает, ну, она и ничего, уходит и не трогает его. Должно быть, слово какое знают; а, может, и потому, что здешний народ сам как бы в роде тигры.

Пришлось поговорить о тиграх и с местными туземцами. Добродушные узбеки отнеслись к ним с полнейшим равнодушием.

Когда их спросили, охотятся ли они на местных хищников кошачьей породы, они отвечали:

— Нет, таксыр, разве человек одолеет их? Мы когда встретим тигра или леопарда, сейчас же уступаем им дорогу, они и проходят.

— Да разве они не таскают у вас скот, ведь вон у солдат растерзали корову и человека?

— Мы, таксыр, их не трогаем, потому они и нас не трогают и ваш скот. И от отцов никогда не слыхали, чтобы тигры сделали нам какое либо зло. А что про солдат говорите, так те первые вздумали охотиться на них, ну, ведь, надо же им как-нибудь защищаться... [104]

Не знаю, были ли местные тигры трусливы, были ли признательны за свою безопасность, или же питали к туземцам родственное расположение, потому что действительно “здешний народ как бы в роде тигры”, но только везде потом по аму-дарьинскому побережью приходилось слышать от туземцев подобный единодушный отзыв об этих хищниках.

От Порхара почти до самого Сарая дорога идет близ берега реки опять по унылой, выжженной солнцем местности. Местами встречаются невысокие горы, покрытые фисташковыми деревьями. Налево, у реки, неширокая прибрежная полоса, сплошь заросшая разнообразной зеленью. Там царство оленей, тигров, пантер, кабанов и неисчислимых стай пернатых. На пути кое-где попадаются кочевья арабов. По рассказам последних, они бежали сюда тридцать лет тому назад из Кундуза (Кундуз одна из афганских провинций, лежащая по левому берегу Аму-дарьи, центр так называемого Афганского Туркестана. Главный город Кундуз, средоточие дорог в Китай, Персию, Бухару и Индию), от притеснений афганцев.

Ближе к Сараю дорога переваливает через небольшие увалы и идет все время уж по обширной цветущей равнине. Сады и кишлаки разбросаны здесь и там, табуны лошадей и стада скота бродят по тучным пастбищам. Рисовые поля занимают большие площади вблизи болот и по окраинам мутных и глубоких арыков. Преобладающее население — полуоседлые узбеки племени “катаган”; большинство из них опять таки бежало двадцать лет тому назад из Афганистана и по тем же причинам, что и арабы.

Верстах в 15 от Сарая нас встретил сарайский амлекдар со своими людьми. Это был высокий красивый таджик, по-видимому, несколько тронутый “культурой”. От него сильно пахло духами пачули, и он то и дело подносил к носу безукоризненно чистый носовой платок. Вещь совершенно неизвестная в Бухаре! К тому же он хорошо произносил по-русски “здравствуйте”, “как поживаете” и “прощайте” и знал по-французски “merci”, “merci beaucoup”. Видимо, житье в Сарае среди русских интеллигентных лиц не прошло для этого амлекдара бесследно.

Под Сараем, между всюду разбросанными кишлаками, следы древних арыков, остатки стен заброшенных селений и наконец громадный курган “Мурза-Типа” (в двух верстах от Сарая) с явными следами какого-то древнего города или крепости; теперь на этом кургане местные жители хоронят своих покойников.

Сам Сарай лежит на берегу Аму-дарьи и представляет большой кишлак, населенный “аралашью”, при чем узбеки, кажется, [105] преобладают. Густая богатая растительность, широкая многоводная река, прекрасный вид на афганский берег, где из-за гор “Хаджа-Магомет” обрисовываются в туманной дали снеговые великаны Хиндукуша, — все это делало бы Сарай прекрасным местом для жилья, если бы не повальные болотные лихорадки, свирепствующие здесь почти круглый год. Этот бич и заставляет разочаровываться в местности каждого, кто попадет сюда.

В Сарае находится русская таможня, живет подполковник пограничной стражи, военный врач и другие, словом русское общество здесь представлено, сравнительно, многими лицами, и жить бы, казалось, можно сносно. Но достаточно взглянуть на этих интеллигентных представителей России, заброшенных в глубину Азии, чтобы донять, как тяжелые условия местной жизни и полная неподготовленность к ней наложили на них печать какой-то тупости и полнейшей апатии к окружающему. И эта страдальческая жизнь забывается разве только по вечерам за неизбежным, бесцельным винтом или в жестоких пароксизмах местной лихорадки.

Видно, что обязательный трехгодичный срок службы здесь не легко достается русскому интеллигенту. Мечтает он у себя на родине о большом окладе в Азии, о привольном житье-бытье на далекой окраине и прочих благах, надеется там устроиться поудобнее и поуютнее, сколотить деньжонок и “оперенным и окрыленным” возвратиться “в Россию”, а на деле вполне оправдываются две метких русских пословицы: “славны бубны за горами” и “хорошо там, где нас нет”. Отчего же все это происходит? — спросит читатель. Оттого, что любит человек “авось” и “небось”, любит отправляться на новые места, очертя голову, не прочитав, не спросясь и не узнав точно, что за жизнь там, и в результате “разбитые надежды” и горькие разочарования. То помещение из рук вон плохо, то ближайшая русская колония и Божий храм находятся за сотню верст, то негде во время достать необходимых вещей, то лихорадки, то, наконец, окружающие туземцы кажутся всевозможными дикарями. Да вдобавок и люди-то идут сюда совершенно не знающие Востока и его обитателей; каждый из них в праве перефразировать гамлетовское: “что мне Гекуба, и что я Гекубе!” в восклицание: что мне Восток, и что я Востоку! И на этой почве полнейшего незнания Востока, отсутствия к нему всякого интереса, проходит вся местная русская жизнь, и происходят все сношения здешних русских властей с “халатниками-дикарями”. Оттого и получается та “тоска-неволя”, та горемычная жизнь-каторга, на которые так любит плакаться местный чиновник каждому, залетевшему сюда свежему человеку “из России”.

Мы жили в Сарае у местного гостеприимного амлекдара уж двое суток и помышляли о дальнейшей дороге, как вдруг [106] заболели двое из наших людей. Приглашенный доктор И. нашел у обоих все характерные признаки местной болотной лихорадки: припухлость селезенки, повышенную температуру (39 — 40°), сильную головную боль, упадок сил, ломоту во всех членах тела, обильную испарину и отсутствие озноба. Больным было прописано питье водки два раза н день, усиленные приемы хинина и полное воздержание от фруктов и от питья сырой воды. Дня через два они несколько поправились, но были настолько слабы, что не могли сидеть на лошади; решили отправить их с большинством багажа в Патта-Хисар на каюке, который незадолго перед тем пришел с товарами из Керков и должен был пустым идти обратно вниз по реке. После долгих переговоров с туркменами-перевозчиками, запросившими сорок русских рублей за каюк, сладились наконец что-то за семнадцать — двадцать рублей и отправили наших больных и багаж по Аму-дарье, а сами направились в Патта-Хисар через Кабадиан.

III.

Через Кабадиан и Патта-Хисар в Чарджуй.

Снова перед глазами спаленная солнцем пустыня. Ни воды, ни травы, ничего нег. Лишь подле самой Аму-дарьи небольшая полоса густой зелени резко выделяется на общем безжизненном фоне окружающей равнины. Знойное солнце одиноко горит в бледно-голубом небе. Тишина окрестностей невозмутима: не слышно ни голоса, ни крика, ни шороха. Кажется, будто все живое вымерло, и могильный покой и безмолвие сковали окрестности. Иногда лишь увидишь ядовитую фалангу, перебегающую дорогу, да мелькнет перед глазами стадо диких коз, стремительно убегающих в даль, — и опять все та же безжизненность, то же смертельное однообразие. Ни кишлаков, ни кочевок, ни табунов, ни стад... Только по берегам Аму-дарьи до самого Патта-Хисара разбросаны русские сторожевые посты на расстоянии верст двадцати-тридцати друг от друга. На каждом из них живет по несколько человек солдат пограничной стражи, безответно коротающих в этой пустыне унылые дни. Днем страдают от 55-ти градусной (по Цельсию) жары, вечерами же и ночью не находят себе места от мириадов комаров и мошек, до самого утра ни на минуту не дающих покоя человеку.

А ведь было же, надо полагать, и у этой бесплодной и унылой равнины лучшее прошлое, не искони она была такой. Следы старых заброшенных арыков, — памятники прежней заселенности этой пустыни, — пересекают выжженную степь во всех направлениях, верстах же в шестнадцати от Сарая раскинулись развалины [107] древнего города Файзабада. Исполинский насыпной холм, на котором, вероятно, находилась цитадель, виден издали за несколько верст; наверху этого холма и по его склонам разбросана масса глиняных черепков. Если покопать немного почву, то можно наткнуться на слой пепла и мелких углей; поэтому можно предположить, что сначала разорение, а потом огромный пожар докончили существование города. Вокруг этого бугра и дальше вниз по реке здесь и там встречаются невысокие холмы, местами, где их размыли дожди, видны прослойки обожженного кирпича. Судя по правильному распределению этих возвышений, они должны быть следами городских улиц. Во многих местах по дороге и в стороне, между холмов, опять то и дело попадаются черепки битой посуды. Раз существовали здесь арыки, следовательно была и вода, а “от воды живет все”, говорит арабская пословица. Выла здесь и растительность, были многолюдные города и села, были сады и нивы: Кто же так обезлюдил этот край, какой бич Божий пронесся опустошительным ураганом по этой цветущей равнине и оставил после себя смерть и разрушение? На эти вопросы окружающая пустыня и остатки былой здешней жизни не говорят ничего, молчат об этом и летописные источники, и устные предания. Окрестные племена на все вопросы о том, что раньше было на этих пустынях, твердят одно: “мы здесь люди новые, пришли сюда лет 20 — 30 тому назад из Афганистана, и что это за развалины, кто тут раньше жил, — ничего не знаем”. Равнинная Бухара страшно богата такими памятниками погибшей цивилизации; все они ждут своих археологов и историков и, очевидно, долго еще не дождутся...

Чистота и прозрачность окружающего воздуха изумительны. Вон прямо перед глазами призрачными очертаниями вырисовывается что-то огромное и вместе с тем, должно быть, страшно далекое. Горы — не торы, замки — не замки... Подле меня едет загорелый типичный узбек, наш проводник из Сарая; спрашиваю его, что это виднеется там, вдали.

— Динау, таксыр, — лаконически отвечает тот. — Вернее горы, окружающие город Динау, лежащий отсюда верстах в 120-ти.

— А вон, таксыр, Кундуз — моя родина.

И узбек показал плеткой на афганскую сторону; там действительно за виднеющимися желтыми песками смутно чудится какая-то зелень, будто чинары уходят в высь, из-за них что-то блестит под солнцем. А отсюда до Кундуза верст пятьдесят (Мудреного ничего нет, что город заметен на таком расстоянии. Помимо прозрачности воздуха следует принять во внимание и то, что правый берег Аму-дарьи, на котором мы находились, в этом месте выше левого афганского берега на 1.000 футов). [108]

— Где же лучше жить Ахмат-бий: в Кундузе или здесь? — спрашиваю я.

— О таксыр, Кундуз — родина, а тут чужая сторона, — отвечает мой узбек: — афганы, шайтан их возьми, заставили нас уйти оттуда и глядеть на родину издали.

— Зачем же вы ушли оттуда?

— Ох, таксыр, вы не знаете, какой злой народ афганы! Что им понравится — все возьмут, ни с чем оставят, а кто не нравится, тому... и Ахмат-бий многозначительно провел пальцем по горлу. — Если и весь народ не понравится — и народа всего не пожалеют. Вот мы и бежали сюда... Говорят, таксыр, к нам сюда еще таджиков из Афганистана Хазрет хочет поселить: тоже недавно бежали в Бухару (По последнему памирскому разграничению, происшедшему в петербургских и лондонских кабинетах, нам, или, вернее, Бухаре, были, как известно, отданы Шугнан, Рошан и небольшой клочок Вахана, страны, de facto и раньше этого принадлежавшие Бухаре. От Бухары же был отрезан и отдан Афганистану многолюдный и богатый край с таджикским населением — южный Дарваз, лежащий по левую сторону Пянджа. Неистовства новых хозяев южного Дарваза, афганцев, были причиной того, что началось чуть ли не массовое бегство местных туземцев в Бухарские владения. В 1898 году, на глазах у пишущего это, в Бухару бежало 400 таджикских семей из южного Дарваза; судя по их рассказам, с афганскими зверствами могли сравниться разве только турецкие злодейства над христианским населением Болгарии и Сербии в минувшую русско-турецкую войну. По словам переводчика хисарского кушь-беги, Рахмат-Уллаха, бухарское правительство охотно отводит этим беглецам места для поселения и, несмотря ни на какие требования афганцев, решило не выдавать их последним).

Подле Джилли-Куля (верстах в 70-ти от Сарая) встречается первая зелень и кочевья туркмен, лет двадцать слишком переселившихся сюда из-под Чарджуя и Керков.

Джилли-Куль — огромный, раскинутый на большом пространстве, туркменский кишлак с толстыми глинобитными стенами высоких домов. Вблизи селения посевы пшеницы, кунжута, немного хлопчатника, гряды дынь и арбузов, обнесенных также небольшими глиняными стенами. Дальше же, на расстоянии нескольких верст от кишлака, следы недавних посевов и забытые арыки.

По словам туркмен, они на этих местах сеют злаки и огородные овощи через известный промежуток времени: год здесь бывает посев, на другой год в другом месте, благо земли здесь много, а народа горсть. Вперемежку с полями местами видны целые покинутые кишлаки: торчат стены домов, тянутся невысокие ограды садов и огородов и иногда одиноко стоят целые, еще не успевшие развалиться, дома. Эти селения покинуты по одной только прихоти полукочевников-туркмен, не [109] любящих заживаться слишком долго на одном месте. Построит туркмен на славу свой глинобитный “уй” (дом), не чета убогому хона таджика, поживет в нем несколько времени и бросить его, чтобы где-нибудь по близости опять построить такой же уй, который со временем опять бросится, как и первый. Природа врожденного кочевника сказывается и в полуоседлом тюрке, который летом и в доме-то совсем не живет. С наступлением теплых весенних дней, когда окружающая равнина оденется зеленью, и почки дерев начнут распускаться, туркмен ставит по близости своего дома просторную кибитку с решетчатыми стенами, обтянутыми легкою тканью или камышовой циновкой и живет в ней до самых холодов, с наступлением которых опять перебирается в глинобитный уй.

Туркмены, живущие вблизи Джилли-Куля, занимаются земледелием и скотоводством. Сеют: пшеницу, ячмень, кунжут, хлопок, арбузы, дыни и огурцы. Проса не сеют: это — специальность таджиков и узбеков. Поля перед посевом унавоживаются и вспахиваются плугом, в который впрягается пара волов. По уборке хлеб не свозят в кишлаки (так как летом не живут в них), а складывают на полях в большие скирды, напоминающие наши одоньи. Здесь же на поле разметают ток и обмолачивают зерно, как и везде в Бухаре “чапаром”, тяжелым длинным бревном, которое таскают два вола. Муку мелют ручными жерновами. Для хлеба идет пшеничная мука с небольшой примесью ячменной; хлебы пекутся только на один день и своей формой представляют плоские, круглые (четверти две в диаметре) лепешки.

Хлопок, собираемый с полей, идет на приготовление ткани невысокого достоинства, которая служит исключительно только для удовлетворения местных потребностей. Из кунжута, как и везде, добывают только одно масло для освещения, драгоценное же качество его волокон здесь совершенно неизвестно.

Производительная промышленность развита крайне слабо. Многие самые необходимые вещи в домашнем обиходе приходится покупать или выменивать на хлеб и скот у соседних таджиков, или в близком Кабадиане, как, например, глиняную посуду, выделка которой среди туркмен совершенно неизвестна. Помимо тканья местной хлопчатобумажной материи, из шерсти, кроме обыкновенных кошм, работают паласы, ковры, хорджины и узкие дорожки (игыныб) для скрепления решеток кибиток. Окраска пряжи для этих изделий производится исключительно местными растительными красками. Тканьем всех перечисленных вещей занимаются женщины, большие мастерицы этого дела. Их ковры и паласы отличаются необыкновенным разнообразием орнамента и ткутся с особенной любовью и тщательностью, [110] несмотря на очень кропотливую и долгую работу. Например, на приготовление с узорами паласа, длиною, приблизительно, аршин шесть и шириной около сажени, уходит времени месяца два и больше.

Переночевав в Джилли-Куль, мы отправились в Кабадиан, лежащий отсюда верстах в тридцати. После самого Джилли-Куля пришлось переправляться через быстрый Вахш (Вахш, носящий в верховьях название Сурхоба, один из значительных притоков р. Аму-дарьи с правой стороны. Его воды золотоносны, и туркмены, обитающие в низовьях Вахша, и таджики Каратегина, где течет Суртоб, не без успеха занимаются промывкой речного песка), или по-туркменски Вагыш. Два неуклюжих плоскодонных каюка стояли у заросшего тростником берега. В один поместили лошадей, в другой людей. Туркмены-перевозчики накинули четырем лошадям (по две у каждой лодки) на шею арканы, привязанные к кормам, и погнали лошадей на тот берег. Несчастные животные из сил выбивались, борясь с быстриной реки, арканы немилосердно терли им шеи; вероятно, от частых переправ при таких условиях у них и произошли эти страшные раны на шеях.

Ближе к Кабадиану встречаются невысокие горы с неглубокими долинами, их обнаженные и голые склоны лишены почти всякой растительности и усеяны камнями. В центре этой гряды лежит большая пустынная равнина, сухие стебли засохших трав скатались в клубки и перегоняются ветром с одного места на другое по ее обширной глади. Заключенная среди гор, эта равнина, не будь она так печальна, производила бы приятное впечатление. Залюбовавшись ею, я окликнул ехавшего впереди махрам-бека и шутя спросил его, нельзя ли купить у эмира эту местность.

— Ах, тюря, — засмеялся махрам, — к сожалению, за деньги нельзя.

— А как же?

— У нас пустырей не продают, а отдают даром, но с условием, что вы, взяв участок, какой хотите величины, дадите обещание оросить его и засадить растительностью или покрыть посевами в течение трехлетнего срока. Если не выполните этого, участок у вас отбирается, а если арыки проведете и кое-что посадите или посеете, то земля навсегда ваша.

За равниной опять каменистые, малоприветливые горы (по близости здесь Пик-Федченко), через них мягкий перевал, с гребня которого видна блестящая извилистая лента р. Кафирна-ган-дарьй, изумрудная зелень ее прибрежья, развалины древнего города Кайкубада и утонувший в садах, широко раскинувшийся [111] Кабадиан. Тихо спускаемся с каменистой горы, навстречу нам, снизу от города, несутся всадники в ярких халатах, клубами поднимая пыль. Подъехали к встрече, обменялись крепкими рукопожатиями, перекинулись приветствиями и помчались все вместе к городу. На пути, за развалинами, очень широкий и громадный арык пересекает дорогу (Этот искусственный арык, на многих картах изображаемый рекою, представляет собой канал длиной около ста верст, он идет почти все время параллельно реке Кафирнаган-дарья, берет в ней начало и впадает в нее, так что составляет как бы рукав этой реки), через него в разных местах мосты. За арыком — предместья Кабадиана. Узкие улицы все затянуты богатейшей зеленью, ветви чинар и платанов выставились из-за заборов и протянулись над головой, листвою покрыты крыши построек, листвою перевиты столбы и коновязи вблизи хижин. Народу на улицах почти ни души, несмотря на вечер: все, очевидно, в полях убирают хлеб. Проехав несколько улиц, повернули налево и сразу очутились на обширной площади, средину которой занимал гигантский холм; на нем высились мощные глинобитные громады городской цитадели и вместе с тем губернаторского арка. Из-за зубцов сторожевых башен и из-за брустверов крепостных стен виднелись разноцветные тюрбаны, раззолоченные тюбетейки и пестрели яркие халаты, из-за мелких решеток неправильно разбросанных окон белели женские чадры и мелькали плотно прильнувшие любопытные женские лица. В настежь растворенных тяжелых громадных воротах кишела многолюдная разноцветная толпа. Очевидно, все смотрели на нас. Сбоку арка, на склоне холма — какие-то постройки, окруженные глинобитными стенами, из-за которых видна листва дерев. Это “Ильчи-хона”, т. е. посольское подворье. Мы поднимаемся вверх, издали раскланиваемся с народом, стоящим около арка, и въезжаем через широко распахнутые ворота на просторный двор Ильчи-хона. Перед глазами развесистые крепкоствольные чинары, суетливая, галдящая толпа и длинное высокое здание с рядом резных дверей по фасаду. Нас ввели на веранду, провели через высокие, длинные и узкие комнаты, устланные коврами и с нишами в белых стенах, и мы очутились по другую сторону флигеля в большом саду.

Там и сям, между корней платанов, карагачей и свечеобразных тополей, журчали струи воды и бежали в огромный бассейн среди сада, глинобитные площадки со ступенями были разбросаны чуть не на каждом шагу, сплошь затянутые диким виноградом легкие беседки виднелись между деревьями, дорожки были тщательно расчищены, утрамбованы, посыпаны песком и по сторонам обсажены цветущими кустами роз, резеды и [112] гиацинтов. Видно было по всему, что сад содержался в большом порядке. На одном из глинобитных возвышений, под тенью платанов и чинар, длинный стол, покрытый красным сукном. На нем чайники с чаем и водой, горы самых разнообразных фруктов и сластей и абрикосовое варенье в банках; вокруг стола венские стулья бр. Тонет. Ближайшее соседство с русскими колониями уж было заметно по этим вещам. Только что уселись за стол, как пришел возвратившийся из арка махрам-бек и сказал, что к нам идет кабадианский мир с визитом. Вот и он опускается с веранды в сад, за ним разряженная свита человек в десять. И по внешности, и по манерам кабадианский губернатор резко отличался от всех раньше виденных нами бухарских миров. Это был высокий, очень хорошо сохранившийся старик, с длинной седой бородой и необыкновенно живыми выразительными глазами; вместо обычного, пестрого шелкового или парчового, одеяния на нем был тяжелый, малинового бархата халат, отороченный золотым галуном, на голове чалма из индийской кисеи, в руках высокий резной, из черного дерева, посох. В его обращении и манерах сидеть и говорить совершенно не было той напускной важности и слащавой изысканной любезности, которыми так щеголяют местные чиновники высшего полета. Правда, и наш теперешний гость был весьма любезен и внимателен, но чувствовалось, что все это выходило у него совершенно натурально и не било ключом чрез край. По быстрой манере говорить с некоторой жестикуляцией, по его привычке не спускать с собеседника глаз, по его тонкому уменью вести интересную беседу во время пустякового официального визита, наконец, по этому частому употреблению в разговоре арабских слов и речений, — почти безошибочно можно было судить, что перед нами находится один из тех хитроумных сынов Ирана, недюжинный ум и изворотливость которых сумели приобрести им почетное и высокое положение даже в суннитской Бухаре, издавна фанатически настроенной к шиитам.

Посидев с четверть часа, губернатор встал, и, извиняясь, что он не хочет мешать отдыху гостей, стал прощаться, по обычаю, прося подольше погостить.

Несмотря на то, что время было к вечеру, я заглянул на местные базары, так как в Кабадиане решили только переночевать и ехать дальше. Скрытые ряды лавок, полутемные переходы и закоулки, занимавшие большое пространство, во многом напоминали торговые ряды города Бухары; судя по оживлению многолюдной, волнующейся толпы, наводнявшей кабадианские базары, глядя на эти разнообразные товары, разложенные в местных лавках, можно заключить, что Кабадиан представляет собой [113] весьма значительный торговый центр. Из товаров больше всего преобладает мануфактура (туземные шелковые материи и русские ситцы Цинделя и Морозовых), байховые и зеленые чаи кяхтинских фабрикантов и разнообразные предметы местной производительности: кожи, сбруя, фрукты свежие и сушеные и проч. Среди торговцев, помина таджиков и узбеков, заметны бадахшанские таджики в своих афганских костюмах, неизменные “яхуди” (евреи) с традиционными пейсами и юркие, слабосильные индусы. Последние в Кабадиане и его окрестностях занимаются, кажется, не только излюбленным ими ростовщичеством, но и ремеслом ювелиров и продавцов древних вещей; последние они в изобилии находят в этой обширной стране развалин. У одного из встретившихся на базаре таких “заргаров” (ювелиров) мне удалось приобрести за бесценок три весьма древних серебряных монеты времен первых веков мусульманской эры. Словоохотливый индус высказался, что “если поискать в здешней земле, то много можно найти хороших вещей и ценных монет, за которые всегда дадут хорошие деньги те, кому эти вещи нужны”; по его словам, дома у него кое-что было, но так как мы уезжали завтра, а индус жил верстах в 20 от Кабадиана, то мне и не удалось посмотреть его “кое-что”. Узнав, что мы предполагаем завтра ночевать в кишлаке “Туркмен”, лежащем в 30 — 40 верстах от Кабадиана, индус посоветовал обратить внимание на развалины города Бишкенда подле этого кишлака.

— Там, — говорил он, — находят много всего. Из найденного вы, саиб, можете купить, что вам нравится, у одного из моих соотечественников, тоже заргара: он живет верстах в двух от Бишкенда. Пошлите за ним, саиб: он увидится с вами.

Вероятно, массу интересного и ценного в научном отношении скрывали не только окружающие Кабадиан бесчисленные развалины, но и самый Кабадиан, неоднократно в былые века разоренный и вновь восстановляемый, переходивший из одних рук в другие, видевший в своих стенах столько народов-владык, сколько их сменилось в Средней Азии во всю многовековую жизнь этой многострадальной страны. Стоит, например, хотя бы обойти сад при Ильчи хона. Достаточно беглого взгляда на его окраины, чтобы убедиться, что он разведен сравнительно недавно на месте давно заброшенных пустырей и развалин. Пройдя эти дорожки, минуя изящные зеленые беседки, обвешанные травянками, подле изгороди, где тянутся виноградники, то и дело натыкаешься на какие-то остатки старых кирпичных фундаментов, то и дело замечаешь различные торчащие из земли черепки [114] разноцветного фарфора, какие-то осколки глиняной посуды с поливой нежно-голубого цвета, то, наконец, находишь цельные глиняные лампочки и детские игрушки. Судя по работе и материалу, эти остатки несомненно принадлежат старому прошлому Кабадиана: теперь нет в употреблении ни здесь, ни вообще в Бухаре, ни такого фарфора и глины, ни таких игрушек. Вероятно, и цитадель Кабадиана, в которой мне, к сожалению, за недостатком времени не удалось побывать, тоже заслуживает внимания по своей древности.

На другой день, утром, мы выехали из Кабадиана в Патта-Хисар. Переправившись на каюках выше Кабадиана через Кафирнаган-дарью, мы отдалились от прибрежной зелени и снова поехали знойной безотрадной степью вниз по реке. На пол дороге между Кабадианом и кишлаком Туркмен остановились отдохнуть в одном узбекском селении.

Встретивший нас за кишлаком местный аксакал, одетый почему-то в костюм нукера (Нукерами в Бухаре называют разъездных слуг каждого мира. Они не получают никакого жалованья от своих начальников, а пользуются известным наделом земли. В Кулябе, например, земельный надел каждого нукера равняется десятинам 30, в Кабадиане же, где земли хотя и много, да толку в ней мало, у них находится годной для обработки земли десятия по 10. Ни государственных податей, ни различных поборов, с нукеров не берут. Мир дарит им по три халата в год и один раз в два года эмир присылает по халату. Переходить нукерам от губернатора к губернатору воспрещается под страхом строжайшего наказания, даже если мир переходит на службу в другую провинцию и тогда он не имеет права взять с собой ни одного из своих нукеров), т. е. в халат, запрятанный в широкие, на выпуск, сафьянные штаны, затейливо вышитые шелками, и обутый в сапоги с высокими узкими каблуками, почему то не поладил с нашим махрамом. Должно быть мзда, которую махрам собирал со всех встречавшихся на пути начальствующих лиц, показалась последнему на этот раз слишком мала, и потому, когда мы выехали из кишлака, то, к величайшему своему удивлению, заметили, что расшитые штаны аксакала очутились на нашем махраме, и их бывший хозяин выехал нас провожать только в одном халате. Правда, хорджины махрама за все время нашего путешествия постепенно увеличивались в объеме и наполнялись то ковриками для молитвы, то халатами и другими вещами, но чтобы эмирский чиновник снимал со встречных людей панталоны, это, признаться, мы еще видели в первый раз.

Кишлак Туркмен, куда мы приехали на ночлег, заселен “аралашью” и возник лет 30 — 40 тому назад, как передавали его обитатели. Бок-о-бок с ним — прекрасно сохранившиеся остатки не то города, не то громадного замка Бишкенда. Высокая [115] толстая стена на возвышении, занимающем обширную площадь, видна далеко издали. Вокруг нее глубокий ров еще поныне с остатками воды. По легкому мостику через ров, через величественную арку ворот, проникаем во внутренность крепости. Там обширные дворы, переходы, закоулки, валяются повергнутые каменные колонны (Только в одном Бишкенде я и видел такие колонны, больше нигде, во всей Средней Азии, не приходилось встречать ничего из камня: повсюду либо кирпич, либо глина.), прочь отлетевшие от них капители, кругом, занимая большое пространство, высятся хорошо сохранившиеся стены с зубчатыми башнями и с отверстиями для бойниц. Куполообразные дома, разбросанные по всем направлениям, все настолько уцелели, что в них и теперь еще можно жить. Большинство из них внутри имеет сводчатые высокие потолки, прекрасно оштукатуренные стены, сплошь украшенные богатейшей лепной орнаментацией; в них камины совершенно европейского образца. Как крепостные стены, так и внутренние здания — все построены из прекрасно обожженных кирпичей той несравненной выработки, которою отличается кирпич всех старинных среднеазиатских построек.

Под ногами, куда ни пойдешь, и в домах, и вне их, всюду пепел, лоскутья и обрывки каких-то материй или одежд, черепки посуды, кирпичи и глина. Ноги так и тонут в этом. По-видимому, этот мусор, застилающий почву и полы домов, очень толст, по крайней мере, сколько мы ни копали его с туркменом, который сопровождал меня, не могли дорыться ни до земли, ни до пола в постройках. Это подлинно Авгиевы конюшни и не в переносном, а в буквальном смысле. Нигде нет ни следа какой либо надписи, по которой было бы можно судить, к каким временам относятся эти развалины. Спросил было своего cicerone, но туркмен отрицательно покачал головой и сказал:

— Не знаю, таксыр, мы поселились здесь недавно... Должно быть, таксыр, кто-нибудь здесь жил, — простодушно добавил он.

Возвратясь с осмотра развалин, я застал у своих спутников, во дворе местного аксакала, какого-то пожилого индуса. Оказался тот самый заргар-продавец старинных вещей, которого мне рекомендовал на кабадианском базаре его соотечественник. За ним, оказалось, послали Якуба, и тот привел его. Индус продал несколько штук серебряных монет времен арабских халифов и различных султанов Трансоксании и выразил сожаление, что у него много было и еще разных монет золотых, серебряных и медных, он их теперь бы продал “саибам” за деньги, но года два тому назад он отдал их в долг [116] одному “саибу” из Патта-Хисара, а “саиб” этот и поныне не платит деньги. И индус вынул из-за пазухи своего балахона вдвое сложенный листок бумаги, оказалась расписка на сумму в сто пятьдесят рублей, которую был повинен заплатить за взятые монеты индусу нижеподписавшийся. А нижеподписавшийся был “фон”... и далее следовало такое словечко, которому бы место не на бумаге, а где-нибудь на заборе. К расписке была приложена большая сургучная печать.

— Я, саибы, ходил в Патта-Хисар, — говорил индус: — и саиб, который мне должен, сначала сказал, что он уплатит деньги через два месяца, я пошел опять через два месяца к саибу, но на этот раз он меня прогнал. А отсюда до Патта-Хисара, саибы, взад и вперед так далеко, что мои старые, разбитые ноги едва добрели обратно... А я ведь ходил, саибы, дважды, и все понапрасну...

Выехав на другой день из Бишкенда, мы были застигнуты в дороге сильнейшим песчаным ураганом. Тучи мельчайшего песку поднимались ветром на страшную высоту, со свистом кружились в воздухе, застилая солнечный свет, и набивали песок в ноздри, в уши и во все складки платья. Вокруг слышался только рев и вой ветра, и царил какой-то полумрак, воздух настолько был сух, что губы и кожа на руках трескались до крови. Укрыться же было решительно негде: перед глазами лежала одна ровная гладь песков с проходящими по ней кое-где ложбинками и невысокими возвышенностями. Ни деревца, ни кустика не было видно, местами лишь едва заметно высовывались стебли занесенного песками саксаула. Чтобы поскорее добраться до ночлега, лошади сами, без понуждения, неслись вперед, как бешеные, среди окружающего свиста бури и хлеставшего в лицо горячего, раскаленного песку. Миновали смутно рисовавшиеся в вихре громадные развалины “Хатун-Рабат”, проехали верст восемь по дороге, сплошь усеянной черепками посуды, и наконец, к своему удовольствию, увидали высокие камыши и зеленые заросли и плавни Аму-дарьи. Доскакали, оказалось, до русского поста, где у гостеприимных солдат умылись, переоделись и остались на ночлег, так как дальше ехать было невозможно: песчаный жгучий ураган ревел все по-прежнему.

Пост был довольно значительный, на нем жило человек тридцать солдат под начальством фельдфебеля. Большинство из них болеет болотной лихорадкой и лежит в лежку. По словам фельдфебеля, то и дело перебегающего от койки к койке с лекарством, хины выходит страшно много, да и та почти не приносит пользы,

— Как воду пьют, — говорил он: — и то не действует. Привыкли, надо полагать. [117]

В комнатке фельдфебеля, где мы пили чай, среди портретов государя императора, государыни императрицы и главного начальника пограничной стражи министра финансов С. Ю. Витте, была приклеена к стене большая лубочная картина, изображающая всех правителей света. Наш махрам-бек так и впился в нее глазами, пустившись в рассматривание различных коронованных особ; особенно привлекла его внимание покойная the queen Victoria.

— Ах, тюря, тюря, — качал головой махрам, слегка прищелкивая языком: — что, вы говорите! Такой гордый народ эти инглизы, и подчиняются женщине... И мужа у нее не было? Сама все время управляет царством?

И когда я рассказал жизнь императрицы Виктории и сообщил вкратце об английском парламенте, махрам еще более удивился.

— Какие странные порядки у франков, очень странные, тюря, совершенно, как в Кафиристане (Кафиристан — обширная горная страна в Афганистане, близ Индии. Она населена особым племенем “болорами”, как называют себя все местные туземцы. Так как болоры язычники, то среди окружающих их мусульман они известны под именем “кафиров”, т. е. неверных; часто их также называют “сио-пушами”, что в переводе с таджикского значит: “люди, носящие черную одежду. Благодаря полнейшей замкнутости этой страны от всех иноземцев (кафиры никого не пропускают к себе), до сих пор о Кафиристане известно крайне мало. Известие, что эта страна управляется царицей, мне приходилось много раз слышать в Бухаре и не от одного махрам-бека. Как рабы, кафиры ценятся в Афганистане весьма высоко за свою силу, ловкость и красоту). Вы слышали, тюря, про эту страну? Там никто не был, совсем никто, но все, кто видел кафиров в Афганистане, все слышали от них, что у них тоже царствует женщина-падишах, и собрание есть, где государственные дела сначала обсудятся, как следует, а потом уж доложатся царице... Страшная и жестокая должна быть, тюря, эта царица инглизов: какую бы войну ее парламент ни решил, на всякую она соглашается, и оттого-то, должно быть, много инглизы войн ведут; каждый год, говорят, воюют...

Бедная the queen! Так сердечно относившаяся к людям вообще и так искренно желавшая всюду и везде мира, думала ли она, чтобы ее кто-нибудь назвал когда либо страшной и кровожадной?

Дорога к Патга-Хисару от поста частью пролегала по пескам, частью по плодородным местностям, лежащим ближе к упомянутой русской колонии. В песках опять встречаются развалины, опять идут обширные пространства, усеянные всевозможными черепками. Среди мимоходом подобранных нами есть глиняные черепки с рельефными узорами, черепки разноцветного [118] китайского фарфора и наконец куски фаянсовых тарелок и различных сосудов с прекрасно сохранившимися на них куфическими письменами. Перед Патта-Хисаром — плодородная цветущая равнина с обработанными полями и многочисленными кишлаками; везде торчат небольшие глинобитные башенки: стоя на них, особые караульные криками и трещотками прогоняют с посевов и огородов стаи птиц и стада кабанов. Вперемежку с кишлаками и полями, на однообразном фоне окружающей зелени и бледно-голубого неба, куда ни посмотришь, высятся справа и слева громадные обезображенные остовы замков, дворцов, мечетей, гробниц царей и водопроводов, — словом, целое мертвое царство, обширная страна бесчисленных памятников былой цивилизации. 3-го августа мы были в Патта-Хисаре. Помимо туземных властей нас встретили и те двое наших людей, которые отправились сюда из Сарая водою. Оказалось, что 199 верст от Сарая до Патта-Хисара они на неуклюжем каюке сделали меньше, чем в двое суток! Да при том ночь туркмены — перевозчики не ехали, а ночевали подле берега. Быстрота течения Аму-дарьинских вод говорит сама за себя; на то же самое расстояние, но вверх по реке, уходит, как было выше упомянуто, более четырнадцати суток.

Патта-Хисар представляет большое полутуземное, полурусское селение. Здесь находится главное управление корпусом пограничной стражи, таможня, православная церковь (при нас строившаяся) и офицерское собрание. Преобладающий контингент местного русского населения составляют, конечно, военные и чиновники таможенного ведомства, затем идут различные торговцы и рабочие, по большей части, “восточные человеки” с Кавказа. Не могу сказать, как проводится здесь жизнь местной интеллигенцией: шесть дней, проведенных нами в “Патта-Хисаре”, были сплошными днями страданий всех нас (за исключением г. N) жестокими припадками болотной лихорадки, поэтому и не пришлось наблюдать здесь русскую жизнь. Думаю, однако, что помимо общего недовольства “Азией, дичью и вредоносным местным климатом” все местное интеллигентное общество живет, не особенно скучая. В офицерском собрании, куда мы заглянули в первый же день нашего приезда, мы увидели на большом столе в зале массу различных журналов и газет за текущее время: все почти были разрезаны и развернуты: очевидно, читались добросовестно. Большое количество захватанных руками венских стульев, стоящих вдоль оштукатуренных стен, показывало, что собрание охотно и часто посещается.

— У нас, знаете, — говорил нам сопровождавший нас офицер — частенько происходят небольшие балы. Музыка своя, танцоры и дамы также. От скуки все с удовольствием веселятся, [119] как умеют. Кто постарше или танцевать не хочет, засаживается в винт или идет к буфету... Словом, как и везде, одно лишь скверно — лихорадки, и уберечься от них никак нельзя... Вот, например, наш доктор К. и фуфайку носил и фрукты не ел, как приехал сюда, а все-таки лихорадка его забрала, да еще какая. Стреляться два раза хотел в беспамятстве, но оба раза, к счастью, его обезоружили...

Лихорадки, как видно, везде здесь больное место.

Неподалеку от офицерского собрания находится часовня, рядом с ней сооружается из кирпича небольшой храм. Возможность выстроить в “Патта-Хисаре” церковь явилась лишь тогда, когда последовало распоряжение заменить все местные казенные глинобитные или из сырцовых кирпичей здания новыми кирпичными и более просторными (Около Патта-Хисара устроено несколько громадных пирамидальных печей для обжигания кирпича; на них день и ночь работает несколько сот человек). Местный батюшка, единственный на всю длиннейшую цепь постов пограничной стражи, кавказский уроженец, осетин по национальности, своим положением, по-видимому, не тяготится и легко переносит здешний климат. Его соплеменников вообще здесь и в прочих местах по Бухарско-Афганистанской границе много, они предпочтительно пред другими народностями охотно принимаются сюда на службу по большей части в качестве переводчиков (Это, заметим, делается, вероятно, по недоразумению. Язык осетинский как известно, только одного корня с персидским, но перс или таджик ни за что не поймут осетина, если же допустить, что тот или другой осетин владеет азербиджанским наречием турецкого языка, то разговаривать ему с узбеком все-таки весьма затруднительно, и пишущему это приходилось наблюдать, как тот или другой переводчик-осетин при разговоре с туземцем прибегал или к помощи жестов, или к помощи другого переводчика, знающего русский язык и местный. При известной же пылкости и необузданности темперамента осетин нередки и их довольно крупные столкновения с местными жителями, столкновения, на которые жалуются туземцы и которые, со временем, пожалуй, приведут к плачевным последствиям для нарождающейся русской колонизации края. Лучшими заместителями осетин могли бы быть наши татары: порукой в том служит то, что татарин почти свободно понимает узбека, и что, наконец, в складе характера и темперамента у татарина больше выдержки, нежели у осетина).

Из многочисленных развалин подле Патта-Хисара нам пришлось, к. сожалению, посетить только некоторые, именно: Термез и Гуль-Гуля. Осмотреть другие памятники погибших городов нам помешала мучившая нас все дни лихорадка, при чем лично мне удалось побывать только в развалинах Гуль-Гуля. О них я упомяну. Развалины города Гуль-Гуля лежат в нескольких верстах от Патта-Хисара, занимаемая ими площадь [120] громадна, но определить ее, даже приблизительно, не берусь, так как всюду по пустыне на десятки верст тянутся развалины. Гуль-Гуля ли был так огромен, или же по близости его были другие города и замки, — не знаю. Что касается названия этого города, то оно в переводе с арабского значит: говор, шум (кыл-у-каль, или, по произношению таджиков, галогуль), потому что, как говорит местное предание, город был так велик, что гомон на его базарах и улицах был слышен на той стороне Аму-дарьи, в Балхе, за 60 верст. Осмотреть все остатки Гуль-Гуля в день-два нет никакой физической возможности, а чтобы их описать и исследовать, для этого нужны годы. Те несколько часов, которые я провел в Гуль-Гуля 4-го августа, пошли на осмотр склепа, известного у окрестных кочевников-узбеков под именем “Султан-Саадат” (Слово “саадат” по-арабски есть множественное число от слова “саид”, что значит: государь, начальник, а так же — потомок Пророка, следовательно, название склепа “Султан-Саадат” должно перевести по-русски “усыпальница султанов, потомков Пророка”). Склеп занимает площадь в несколько десятин и издали могучими стенами своих зданий напоминает крепость.

Внутри эта усыпальница имеет скорее вид дворца, нежели дома смерти: громадные залы со сводчатыми потолками и лепной орнаментацией, винтовые лестницы, проходные арки из помещения в помещение и изящные решетчатые окна — поражают путника на каждом шагу и говорят о былой счастливой жизни и минувшем могуществе в этих местах. Лишь бесчисленные низкие гробницы, правильными рядами наполняющие все эти величавые великолепно сохранившиеся покои, говорят о том, что здесь — место вечного успокоения многих поколений владетельных лиц. К сожалению, нет нигде ни одной надписи, по которой бы можно судить, кто здесь покоится. Только в конце двора этого склепа, против главного входа, возвышается с надписью величественный портал с островерхой персидской аркой, он вел, по всей вероятности, в мечеть, от крыши которой ныне не осталось и следа. Арабская надпись вязью, остатки которой еще сохранились, окаймляла всю арку и была сделана из цветных эмалированных кирпичей; возможно, что подобными кирпичами были облицованы и все наружные стены усыпальницы: кирпичи с цветной поливой разбросаны в большом количестве подле них. Справа арки уцелело: ...Султанату-с-Саидуль-Мухаммаду... (т. е. Султан-Саид-Мухаммед...), в верху над аркой: Ассади-бни-Абиль-Хасани-Мухаммади-бни (Ассада, сына Абу-Хасана-Мухам-меда), и переходя на левую сторону арки: Раббиль-Касыми-Алийи-бни-Абдуллахи-бни-Аби-Касыми-Алийи-бни-Мухаммадиль-Хасаниль .......(Рабби-Касыма-Алия, сына Абдуллаха, сына [121] Абу-Касыма-Алия, сына Мухаммеда-Хасана). Это, по-видимому, “тарих”, или дата, исчисляющая весь род того, при ком построено, а, может быть, только вновь отделано все здание. Справа портала низкая деревянная дверь ведет в громадное полутемное помещение, все наполненное гробницами; в углу громадный саркофаг из кирпичей, покрытых зеленой глазурью. Вокруг него идет местами лепная глазурная куфическая надпись. Во многих местах саркофаг безобразно замазан глиной. По сторонам его, как и по сторонам арки портала, два высоких шеста с конскими хвостами на них и с новыми лоскутами красного сукна. Это сукно недавно привязал живущий здесь со своим маленьким внуком старый ишан (мулла). Мне не удалось его видеть, — он куда-то ушел, но то, что говорили про этого единственного обитателя местных развалин, заслуживало внимания. Всеми окрестными жителями он признавался за прямого потомка владетельных султанов, в былые века царствовавших здесь. Не отрицал этого и ишан, тем более, что свое происхождение он подтверждал целым архивом различных документов древнейшего происхождения. Эти бумаги он хранит далеко отсюда в месте, известном только ему одному. Как-то забрав самые ценные из них, он отправился с ними в Бухару к эмиру. Последний, рассмотрев их и убедившись в высоком происхождении ишана, приказал возвратить ему обширные земли, когда-то входившие во владения его царственных предков. Но беда была в том, что ишан был очень беден и ничего не мог дать эмирским сановникам и тому губернатору, в провинции которого он жил, поэтому эмирский приказ остался без исполнения, и ишан продолжает пребывать таким же нищим, каким был и прежде.

Дождавшись парохода из Чарджуя, мы отправили всех наших людей на лошадях в Самарканд чрез Шир-абад, Якка-баг, Шаар и Китаб, а сами, в том числе Якуб и Ходжа-Назар, если на пароход и отправились вниз по Аму-дарье в Чарджуй.

Следует сказать, что все товаропассажирские пароходы на Аму-дарье образуют так называемую боевую Аму-дарьинскую флотилию, ее назначение главным образом служит для военных целей во время могущего произойти столкновения с англо-афганцами. Все местные пароходики невелики и вооружены пулеметами, оснастка пароходов оставляет желать много лучшего, прочность же вообще не совсем надежна, причина этому страшная быстрота аму-дарьинских волн, которая дает себя чувствовать на каждом шагу. Вверх по течению пароход, идущий на всех парах, движется едва заметно, так как встречное быстрое течение не дает ему хода. [122]

При плавании же вниз по реке, пароход часто дает задний ход, чтобы мутно-желтые волны бешеной реки не нагнали на мели и откосы. Благодаря этой постоянно усиленной работе паров, пароходы высматривают какими-то разбитыми, скрипучими инвалидами. Второго класса совсем нет, есть только первый и третий.

Вместо обычных трех дней пути до Чарджуя, мы проплыли пять. Причина этому была та, что капитан нашего парохода нарочно хотел опоздать, так как в это время в Чарджуе должен был произойти смотр всей аму-дарьинской флотилии вновь назначенным туркестанским генерал-губернатором С. М. Духовским. Налетит где-нибудь пароход на песчаную отмель и стоит целые часы неподвижно; капитан, красный как рак от выпитой марсалы, апатично смотрит на бурные волны, команда, тоже подогретая винными парами, горланит песни или галантно любезничает с двумя “погибшими, но милыми созданиями”, едущими из патта-хисарского веселого дома (В Патта-Хисаре имеется и это учреждение) в Керки. Для снятия парохода с мели не предпринимается ровно ничего; дожидаются, пока благодетельные волны сами размоют мель и понесут пароход дальше на новую мель, где опять та же история. В Келифе же и Керках простояли по целой ночи; к капитану собрались с берега добрые друзья и знакомые, к матросам также, — и пошел пир горой на всю ночь.

Правда, мы, лежавшие в каюте почти без памяти от лихорадки, были довольны этим медленным подвиганием к Чарджую: на пароходе можно было покойно лежать, не то, что на ожидавшей нас впереди железной дороге. Но двое мальчиков гимназистов, ехавших через Чарджуй в Ташкент после каникул, по несколько раз на дню приставали к капитану с вопросом: “скоро ли мы доедем до Чарджуя?”

На это капитан всегда отвечал им словами одного из щедринских персонажей: “погодите, доедем”. И те безропотно “годили” до самого Чарджуя. Благодаря искусству и опытности в опоздании, наш капитан пришел в Чарджуй аккуратно на другой день после осмотра генерал-губернатором флотилии, избежав этой не особенно приятной церемонии.

Выехав из Чарджуя по железной дороге, мы на другой день 14-го августа приехали в “жемчужину мира” — Самарканд, откуда ровно три месяца тому назад отправились на лошадях в горы Центральной Азии.

A. A. Семенов.

Текст воспроизведен по изданию: По границам Бухары и Афганистана. (Путевые очерки 1898 г.) // Исторический вестник, № 3. 1902