ШУБИНСКИЙ П.

ОЧЕРКИ БУХАРЫ

(Окончание. См. «Исторический Вестник», т. XLIX, стр. 620).

IV.

Дорога в кишлак Богаеддин. — Уличная жизнь бухарской столицы. — Внешний вид и внутреннее устройство бухарских жилищ. — Несколько слов по поводу дервишества на востоке. — Ходжа-Богаеддин. — Кишлак и монастырь его имени. — Шир-Баданский замок. — Дорога к железно-дорожной станции. — Бухарские сарбазы. — Станция «Бухара». — Русский поселок и политическое агентство. — Заключение.

Описав достопримечательности внутристенной Бухары, мы теперь обратим внимание читателей на ее окрестности и, в частности, на знаменитый монастырь Богаеддин, эту вторую Мекку мусульман Средней Азии.

Дорога от центра города к Мазарским воротам идет сначала по берегу канала Шахри-Руд, мимо медрессе Диван-Беги, откуда, поворотив к северо-востоку, выводит на прямой песчаный путь к монастырю Богаеддина, отстоящему в 8 верстах от городской стены.

Проехав по городу около трех верст, можно видеть уличную жизнь столицы во всех ее мельчайших проявлениях. Тут, на каждом шагу, встречаешь и ощущаешь настоящий восток, чувствуешь себя со всех сторон охваченным его пестрыми, оригинальными волнами. [100]

Вот двигается на встречу длинная вереница ослов, навьюченных всевозможной живностью. За ними спешно подвигается толпа носильщиков с какими-то тюками на плечах, а там, еще дальше, плавно и величественно выступает огромный караван двугорбых верблюдов, навьюченных произведениями Средней Азии, долженствующими быть отправленными отсюда по всем направлениям. Спины верблюдов покрыты большими разноцветными попонами, а их морды, украшенные большими темносиними кроткими глазами, убраны затейливой работы шерстяными недоуздками, с безчисленным множеством кисточек, привесков и амулетов, имеющих назначение предупреждать болезни и разные другия случайности. Под горлом каждого верблюда, на длинных, толстых шнурках подвешены огромные медные бубенчики, издающие в такт движения животных мерный, гармонический звон, далеко предупреждающий о приближении каравана. Впереди на небольшом степном коне едет здоровенный киргиз, караван-баш, управляющий с помощию тонкой волосяной веревки, продетой в ноздри первого верблюда, — а от него ко всем следующим, огромной вереницей мощных, но кротких и покорных животных. Шествие замыкают несколько конных сынов пустыни, с загорелыми, медно-красными лицами, в остроконечных меховых шапках. Два-три таможенные агента издали сопровождают караван своим хищным оком.

Тут, в этих тесных и кривых улицах, на каждом шагу попадается и заграждает путь то скрипучая арба, наполненная целым поколением бухарцев, отправляющихся в свои сады, или толпа полуголых мардекеров, с первобытными китменями в руках, спешащих куда-то, или группа конных обывателей, в разноцветных халатах и пышных белоснежных чалмах, направляющихся к одному из безчисленных городских базаров. Изредка, как бы крадучись, проскользнет по тротуару длинная, закутанная с ног до головы в темное одеяние, фигура женщины, быть может, еще молодой и прекрасной, но кажущейся, благодаря безобразному одеянию, всегда старухой; проедет, в сопровождении большой свиты, какой нибудь важный бухарский чиновник в богатом парчевом халате, на кровном аргамаке, разукрашенном дорогой збруей и вышитой серебром попоной; с гамом и шумом пройдет по полотну улицы толпа оборванных дервишей, с тыквенными бутылками у пояса и длинными посохами в руках. Изредка увидишь перед собой дикого представителя пустыни, какого нибудь приезжего киргиза, или туркмена, которого тотчас можно узнать по его загорелому, здоровому лицу и меховой шапке. Он совсем поражен и не знает, чему более дивиться: роскоши ли [101] мазанок, пестроте ли костюмов, или шуму толпы, непривычному для его степного уха. Не менее его забавным кажется его чичероне, бухарский сарт, с гордостию представителя высшей расы, показывающий дикому кочевнику плоды своей цивилизации и утонченности нравов. Без сомнения, наивный номад разочаруется со временем в этих прелестях, ибо встречающая его теперь повсюду предупредительная любезность испарится как дым вместе с последней золотой монетой, вырученной им за проданный здесь товар. Но пока он чувствует себя на седьмом небе.

Вот мы проезжаем мимо открытой к стороне улицы первоначальной школы (мактаб-хана), рядом с которой помещается несколько больших кузниц. Уморительно видеть, как среди адского шума и грохота почтенный мулла учит читать и писать несколько десятков учеников, [102] сидящих, поджавши ноги, вокруг своего седобородого наставника. Лекция мусульманской премудрости, под акомпанемент железных молотов, приводимых в движение здоровенными руками, без сомнения, является крайне комичной. Профессор и его чады сидят красные от крика, как индийские петухи, и только по раскрытым их ртам да по налитым на лице жилам видно, что они заняты учением.

Всего чаще попадаются на пути чай-ханы, по большей части, также открытые к стороне улицы. Эти заведения всегда битком набиты посетителями, истребляющими здесь огромное количество китайского напитка. Страсть бухарца к чаю нужно признать одной из преобладающих его страстей. Сидя, поджавши ноги, или полулежа, житель Средней Азии в состоянии просидеть в чай-хана, наслаждаясь кейфом, безконечное число часов. Только необходимость или срочное дело могут вывести его из того состояния полудремоты и блаженного покоя, в которое он погружается под влиянием излюбленной им обстановки.

Войдя в чай-хана, бухарец обыкновенно достает из кожаного мешечка, пристегнутого к поясу, небольшую щепотку чаю, которую передает хозяину, продающему, поэтому, главным образом горячую воду, а не чай (В Бухаре обращается в продаже чай 16 сортов. Лучшими из них считаются 2 сорта зеленого чая «ленка», стоящие от 36-43 тиллей за цибик, то-есть от 216—258 рублей за пуд. Второстепенные сорта стоят 24, 20-16 тиллей за цибик). Затем он садится и принимает ту или другую позу, которой остается верен иногда втечение нескольких часов. Говорить слишком громко, смеяться, жестикулировать, или даже оживленно разговаривать о чем нибудь, считается в Средней Азии верхом неприличия. Поэтому неудивительно, что в небольшой чай-хана помещается иногда до пятидесяти и более посетителей, не стесняющих и не мешающих друг другу. Через несколько минут перед посетителем появляется круглый фарфоровый чайник и китайская чашка, в роде наших послеобеденных полоскательниц. Устроившись таким образом, он выпивает один чайник за другим, изредка затягиваясь чилимом (средне-азиатский кальян), подносимым ему служителем чай-хана, а если гость поважнее, то и самим хозяином. Появляется бродячий музыкант с своей дутарой (Дутара — двухструнный инструмент, в роде гитары. Кроме того, в Средней Азии употребляются следующие инструменты: тамбур в 3 струны металлических; кабыз и зизак в 2 струны; флейта, кокчей — двойной кларнет; рожок и чильмандар — бубен), какой нибудь фокусник, заклинатель змей, странствующий аафиз, которые по очереди завладевают вниманием пьющей чай публики. Иногда появляется бача, вызванный кем либо из [103] богатых посетителей, и тогда ко всем этим удовольствиям присоединяется еще балет. Зрелище разнообразят группы странствующих дервишей, которые, расположившись на ступеньках чай-хана, или просто посреди улицы, произносят свои, по большей части, притворно-фанатические проповеди, вызывая такой же притворный восторг слушателей, которые немедленно по удалении святых мужей переходят к созерцанию соблазнительной пляски бачи или к выслушиванию скабрезных рассказов странствующего повествователя.

В антрактах между этими развлечениями передаются сплетни, выслушиваются новости, которые потом разносятся по всему городу.

Только истребив несколько чайников чая и целую гору вываренных листьев этого растения, которые бухарцы любят не менее самого напитка, посетитель решается сдвинуться с места и деланной, лениво раскачивающейся, медленной походкой, считающейся здесь верхом грации, направляется домой, где, быть может, его давно ожидает голодная семья и дела неотложной необходимости. Дорогой он еще не раз остановится, чтобы поболтать с встретившимся знакомым, поглазеть на что либо любопытное, и так далее.

Но такова уже натура восточного человека, этого прототипа эгоизма, себялюбия, смеси алчности и мотовства, поражающей лености и неподвижности, с предприимчивостию и коммерческой сметкой, развитой у него преимущественно перед всеми остальными народами земного шара. Часто становится совершенно непонятно, как эти ленивые и неповоротливые люди, повидимому, проводящие жизнь в праздности, ведут большую торговлю, поддерживают значительную производительность и культуру, хотя первобытную, но всеже требующую труда и усилий. Ключ к разгадке этого вопроса, конечно, заключается в их природных способностях и естественных богатствах страны, на столько обширных, что даже поверхностное прикосновение к ним дает богатые результаты и обеспечивает жизнь человека во всех ее первых потребностях.

Следуя по берегу канала Шахри-Руд, можно увидеть безчисленное множество иллюстраций возмутительно небрежного отношения бухарцев к столь драгоценной и необходимой здесь воде. Вот на широких каменных ступенях хауза видна целая группа жителей священной Бухары разных возростов. Вода в хаузе имеет какой-то странный, прозрачно-зеленоватый вид, кажущийся крайне подозрительным. Из этого нездорового источника несколько женщин черпают воду, очевидно, для питья большими медными кумганами. О бок с ними здоровенный парень, быть может, мясник, сидя на корточках, моет свои [104] грязные огромные руки, а еще дальше — широколиций узбек, с наивным наслаждением умывается и полощет рот той же водой, которой через минуту, быть может, воспользуется другое лице для целей не менее деликатных.

Повернув от канала Шахри-Руд по направлению к северо-востоку, мы попадаем в одну из немногих прямых и довольно широких улиц Бухары, которая мимо медрессе Фетх-Улла-Куш-Баи и нескольких старинных мечетей доводит нас до крепостной стены, с проделанными в ней центральными Мазарскими воротами.

Улица эта обнесена большими, нештукатуренными, глинобитными домами мрачного вида, окна и жилые части которых обращены внутрь дворов. Проникнуть в эти жилища можно лишь с помощию единственной небольшей калитки, едва достаточной для того, чтобы пропустить местную арбу, верблюда или всадника. Внутреннее пространство этих бухарских жилищ почти всегда разделяется на две половины, образующие два двора, из которых первый занят конюшнями, кладовыми, помещением для прислуги и, если бухарец состоятельный, то особым помещением для гостей. Второй двор занять кладовыми, кухней и постройками, где живет семья домовладельца. Иногда за этим двором помещается еще сад.

Дома строятся всегда из тополевого дерева, обмазанного сверху глиной. Весьма редко под них подводится каменный фундамент. Полы делаются кирпичные. Сверху их покрывают обыкновенно барданами, кошмами, паласами или коврами, смотря по достатку домохозяина. Окна, по большей части, без стекол, с решетчатыми рамами, которые на зиму заклеивают просаленной бумагой. Двери имеются лишь с наружной стороны домов. Внутренния же комнаты редко снабжены ими. Мебели почти ни у кого нет. Ее можно встретить разве во дворце эмира и в двух-трех самых богатых домах. Большинство же бухарцев проводит жизнь на полу, сидя на разостланных ватных одеялах и подкладывая сбоку для удобства небольшие круглые подушки. Вся роскошь обстановки заключается в скульптурных украшениях потолков и иногда стен, расписанных альфресковой живописью, в коврах и домашней утвари, между которой нередко можно встретить весьма ценный китайский фарфор и превосходной работы металлические изделия, как-то: кумганы, чашки, блюда и проч.

Но вот утомительному переезду по тесным, пыльным и душным городским улицам наступил конец. Мы подъезжаем к Мазарским воротам, тотчас за которыми начинается уже линия садов. Ее сменяют хлопковые поля и небольшие зеленые лужайки, через которые до самого кишлака Богаеддина [106] пролегает широкая, песчаная дорога, обрамленная по краям тщательно поддерживаемыми оросительными канавами и рядами тутовых деревьев. Там и сям, в стороне от дороги, виднеются сакли подгородных жителей, кладбища, небольшие мечети, какие-то развалины. Общий вид этой местности довольно пустынный и унылый, тем не менее она кажется земным раем после невообразимой тесноты, пыли, гама и шума городских улиц. Восемь верст, отделяющие кишлак Богаеддин от городских ворот, промелькнули совершенно незаметно. Вот издали становятся видными, окутывающие кишлаки, огромные сады и висящий над ними полусферический купол Мазара, но прежде чем войдти под его древние своды, скажем несколько слов о дервишестве вообще и о личности патрона этих мест, знаменитого Ходжа-Богаеддина.

Основатель учения о тарикате Ходжа-Богаеддин-Мухамет-Накш-Бянд считается одним из старейших представителей средне-азиатского дервишества (Колыбелью учения о тарикате считается Багдад. Отсюда оно распространилось по всем мусульманским странам. Оно составляет особое толкование некоторых мест корана и шариата), этого величайшего из зол, которым западный ислам подарил древнюю Трансоксанию и прилегающие к ней страны, в период времени между XI и XIV столетием.

Идея дервишества (Слово дервиш состоит собственно из двух персидских слов: «дер», дверь, и из однозначащего с глаголом «джистан», искать. В переносном смысле оно означает бедняка, который ходит от двери к двери, с просьбой о помощи. (Броун, «The dervisches, or oriental spiritualism», стр. 49)) заимствует свое начало из времен глубокой древности. Колыбелью ее следует считать Индию и главным образом Грецию, откуда она была занесена в Малую Азию апостолами древне-индийской теософии и греческого неоплатонизма. Отчасти вытеснив, отчасти восприняв в себя основы древне-арабского аскетизма, обрывки учения этих двух последних школ мало-по-малу переработались в суфийство, которое с течением времени на столько укоренилось в Малой Азии, что даже могущественный ислам был поставлен в необходимость примириться с существованием дервишеских братств, под условием принятия ими догмата единства Бога, признания пророческого посланничества Магомета и некоторых внешних форм мусульманской обрядности. Таким образом, в смешанную школу суфийства был введен, хотя и в слабой степени, еще четвертый элемент — магометанство.

Было бы, однако, до крайности ошибочно считать дервишество ближайшим фактором распространения на востоке религии мусульманского пророка. Последняя является для него лишь щитом, [107] за которым скрыта совершенно самостоятельная религиозно-философская школа, чуждая исламу почти столько же, сколько и религии Христа.

Учение это, прежде всего, стремится к разрешению самого великого мирового вопроса, — вопроса о бытии и назначении человека. По его понятию, все в природе, в том числе и человек, происходит не от Бога, а из Бога, и все, до мельчайшей песчинки, составляет эманацию Его божественной сущности и духа. По отношению материального мира, материи, мы постоянно находимся в обмане наших чувств, и эти последния заимствуют свое существование только от божественного света, или одушевляющего принципа, который делает нас способными видеть мир, а его делает видимым, иначе говоря, он есть ничто (Поздеев, «Дервиши в мусульманском мире», стр. 90).

Далее дервишество учит, что для Бога совершенно безразлично, какое бы понятие о нем кто ни имел. Для человека обязательно лишь одно чувство по отношению к Божеству — безграничная, всепоглощающая любовь.

Люди, посвятившие себя всецело этой божественной любви, при исполнении всех предписываемых дервишеством условий, получают возможность лицезреть сущность Божества; перед ними открывается не только видимый мир, но и сущность всех вещей в природе.

Это состояние, составляющее последнюю степень духовного совершенства, называется халь. Для достижения его, кроме религиозных упражнений, дервиши употребляют еще хашиш и упражняются в зикре. В Средней Азии, кроме хашиша, между дервишеством в большом употреблении «наша» и «кукнар», о которых мы уже имели случай говорить выше.

В вопросе о предопределении они держатся убеждения, что все происходит от Бога, и что человек ничего не может сделать без Его воли, если Он не пожелает того. Под влиянием этого же принципа они отрицают зло, видя в проявлении самых возмутительных пороков и страстей лишь недоступный нашему пониманию высший промысел.

Духовную жизнь человечества дервишество разделяет на четыре стадии. К первой, низшей стадии оно относит все вообще религии и даже само магометанство. По их понятию, все религии имеют лишь временное значение: с развитием своих последователей, оне должны уступить место второй, высшей степени духовного совершенства.

Переходя, затем, все остальные степени духовной жизни, человечество должно дойти до совершенного познания истины и до полного слияния с Божеством. [108]

Из сказанного становится очевидным, какая огромная бездна отделяет ислам от дервишества, и почему светское мусульманское духовенство с такой непримиримою ненавистью относится к последнему, совершенно основательно видя в нем злейшего и опаснейшего врага вероучения Магомета, овладевшего зеленым знаменем пророка лишь для того, чтобы под его защитой проводить в темные народные массы свое собственное, диаметрально-противоположное учение.

Не подлежит сомнению, что во все времена и у всех народов Востока суфийство порождало массу талантливых личностей, с сильными характерами и большими политическими способностями. Этим объясняется та необыкновенная последовательность и осторожность, с которой дервишество овладевало и продолжает овладевать религиозной и социальной жизнью мусульманских народов Востока, мало-по-малу отодвигая светское духовенство на степень второстепенного значения. Можно с уверенностью сказать, что нравственное влияние дервишества на народные массы уже теперь значительно выше влияния светского духовенства, и что значение последняго поддерживается исключительно его правами на народное образование и принадлежащей ему значительной долей судебной власти. Раз эти две прерогативы отойдут от него, оно быстро обратится в нуль, и дервишество овладеет всеми струнами религиозно-политической жизни магометанских народов.

Большинство исследователей учения дервишества совершенно игнорируют вопрос о социальном и политическом значении этого сословия в жизни мусульманских народов Востока. Между тем, уже оставив в стороне историю мусульманских стран, представляющую безчисленные иллюстрации стремления дервишества руководить политической жизнью магометанского мира, мы укажем лишь на примеры нашего времени, как-то: на восстание мюридов на Кавказе, бабидов в Персии и лже-Магди в Судане. Сюда же следует отнести горячую агитацию, которую дервишество вело против России, во время войны в Средней Азии, в 1860-1868 годах.

Главных дервишеских орденов во всем мусульманском мире считается 36 (Поздеев, стр. 59-64). Основатели этих орденов были почти исключительно арабы, турки и персияне. Они все считаются святыми, и их могилы, с устроенными при них текие, составляют как бы главные капитулы, от которых распространяются разветвления этих орденов по всему мусульманскому миру. Эти основные текие служат, вместе с тем, местопребыванием раис-уль-мешейхов, или генералов дервишеских орденов, [110] руководящих и заправляющих делами отдельных общин своего ордена, возникающих в разных странах.

Основатели дервишеских текие имени того или другого из этих главных святых за пределами их родины в большинстве случаев также считаются святыми. Эти многочисленные монастыри имеют в свою очередь множество разветвлений, в виде второстепенных текие, молитвенных домов, мечетей и проч. Каждое из таких учреждений служит местопребыванием одного или нескольких шейхов.

Общим главным центром для всех дервишеских учреждений известного ордена служит место, где покоится прах первого его основателя и где проживает раис-уль-мешейх.

Монастыри, мечети и молитвенные дома дервишей владеют значительными недвижимыми имуществами, доходы с которых идут на их поддержание и отчасти на содержание членов братств.

Таким образом, дервишество образует собой правильно-организованную, сплоченную, богатую и влиятельную касту, густой сетью охватывающую весь мусульманский мир, начиная с отдаленного Туниса до берегов Босфора и обширных территорий Средней Азии.

Основанный в Бухаре Ходжа-Богаеддином нищенствующий орден Накш-Бенди есть один из наиболее влиятельных и могущественных дервишеских орденов на всем земном шаре. Нищенство это является, впрочем, совершенно фиктивным, ибо, не говоря уже о значительных вакуфах, принадлежащих ордену во всех мусульманских странах, почти каждый из членов братства, пробыв в нем несколько лет, успевает скопить себе более или менее значительный капитал, который пускает потом где нибудь на стороне в оборот, и оставляет своему потомству солидное наследство.

Ходжа-Богаеддин был современник знаменитого Тимура (1349-1388 гг.). Он приобрел себе, еще при жизни, громкую известность своей святой жизнью и чудесами, к числу которых, между прочим, относится приписываемая ему способность знать все, что делалось в его время на земном шаре. Мусульмане всех стран высоко чтят этого святого, и троекратное паломничество на его могилу считается равносильным путешествию в Мекку. В частности он считается патроном и покровителем Бухары, так, как, например, св. Петр покровителем Рима, а св. Сергий покровителем Московского государства.

Большинство дервишей женаты; этому похвальному обыкновению следовал и знаменитый мусульманский подвижник, оставивший, как можно думать, многочисленное потомство, ибо, поселившись после его смерти в окрестностях Мазара, оно с [111] течением времени разрослось на столько, что образовало целый маленький городок, названный кишлаком Богаеддин. Обитатели этого кишлака, происходящие по мужской линии непосредственно от святого, носят название шейхов и ходжей, освобождены от повинностей и пользуются большим уважением со стороны народа. Кишлак этот, вечно набитый богомольцами, целыми тучами профессиональных нищих, дервишами прочих орденов и разным другим сбродом, представляет собой нечто в роде независимого городка, у ворот которого оканчивается сфера влияния светской власти и где духовенство является полновластным распорядителем.

Кишлак Богаеддин по наружному виду мало отличается от остальных местечек этого рода в Средней Азии. Более или менее обширные глиняные дома, обращенные, как и городские их собратья, жилыми частями внутрь дворов, несколько небольших мечетей, с десяток чай-хана и четыре заезжих дома для богомольцев, - все это утопает в зелени абрикосовых, тутовых, таловых и других деревьев. При въезде в кишлак, с правой стороны, видны какие-то огромные развалины, с полуразрушенным куполом на верху, быть может, мечеть, или заброшенный караван-сарай. Проехав по кишлаку около версты, выезжаем на небольшую площадь, левая сторона которой занята высокой глинобитной стеной, с возвышающимися посреди ее древними каменными воротами. От этих входных ворот начинается длинный, вымощенный диким камнем, довольно широкий корридор, застроенный по сторонам, идущими в ряд, саклями, составляющими убежище богаеддинских нищих, которых тут проживает несколько сот человек. Входные двери этих небольших сакель, каждая в одну комнату, обращены к стороне корридора и остаются всегда открытыми. Сквозь них виднеется убогая обстановка, производящая, вместе с грязью и лохмотьями обитателей этого маленького квартала, крайне тяжелое впечатление. Обойдти его, к сожалению, невозможно. Это единственный путь к воротам Мазари-Шерифа, издавна занятый нищими, которых удалить отсюда невозможно, ибо Ходжа-Богаеддин считается их ближайшим покровителем. Они пользуются от монастыря даже известным содержанием, так как им, кроме даровых помещений, дается и пища, ежедневно приготовляемая в четырех огромных котлах, называемая «пищей святого». Тут всегда толпятся целые тучи калек и оборванцев всевозможных возростов, между которыми добрую половину составляют здоровенные парни, которые могли бы заработывать себе средства к существованию, отнюдь не прибегая к нищенству. Вся эта публика при входе посетителя остается совершенно спокойной и лишь жадным оком взвешивает вновь прибывшего, [112] в смысле возможности получить от него большую или меньшую цифру подаяния. Но зато при выходе из Мазара на богомольца производится правильная облава, и беда ему, если он позволит нищим окружить себя. Они буквально ограбят его до последней нитки, причем набожному поклоннику святого Богаеддина грозит опасность быть избитым до полусмерти голодными и алчными тунеядцами.

Эта улица нищих приводит посетителя ко вторым воротам меньшего размера, чем первыя, скрывающим за собой обширное кладбище, непосредственно примыкающее к ограде монастыря и представляющее собой ряды четырехугольных возвышенных могил, разделенных между собой правильными корридорами. Тут покоятся эмиры двух династий: Шейбанидов и Аштарханидов, потомки Богаеддина и множество исторических личностей, полководцев, министров и выдающихся общественных деятелей разных эпох существования священной Бухары. Первый слой кладбища, уже вскоре после смерти Богаеддина, был занят рядами благочестивых поклонников святого, пожелавших сделать его местом своего вечного упокоения. Для того, чтобы иметь возможность хоронить тут новые поколения, пришлось делать над старыми могилами искусственные насыпи. Чтобы последния не осыпались, выводился обыкновенно каменный четырехугольник, более или менее обширных размеров, внутри которого, в каменном склепе, клали тело покойника. Сверху все засыпалось землей, плотно утрамбовывалось и воздвигался памятник. Над этими могилами устроивались новые насыпи, причем только прежние памятники переносились выше и ставились на точках, образующих перпендикуляр к похороненным под ними лицам. Таким образом, с течением времени образовалось кладбище в несколько ярусов, заключающее между своими каменными стенами целые поколения обитателей священной Бухары и потомков Ходжа-Богаеддина.

Это историческое кладбище производит чрезвычайно сильное впечатление на посетителя. Оно кажется каким-то городом мертвых, скрывающим в своих мрачных стенах нечто таинственное, еще не совсем угасшее, но продолжающее жить в недрах огромных каменных усыпальниц, увенчанных оригинальными мавзолеями, с их загадочными куфическими надписями, несомненно гласящими о громких победах, неувядаемых подвигах и былой славе целых тысяч людей, нашедших здесь конец своим земным странствованиям и разнообразным приключениям.

Все мертво и пустынно кругом: ни одной травки, ни одного листка, оживляющего этот огромный каменный склеп, ни одной птички, нарушающей его могильную тишину своим пением. [113] Гулко отдаются шаги в пустынных, каменных коридорах кладбища, и лишь изредка встречаешь здесь какого нибудь бродягу-эксплоататара, который, желая сорвать несколько лишних тенег, навязывает вам свои услуги чичероне, беспощадно перевирая имена и года исторических лиц, похороненных под сводами безчисленных мавзолеев и памятников.

Издали, в конце главного корридора, виднеются огромныя, украшенные эмалированными изразцами, входные ворота Мазара, с обычной стрельчатой нишей, над которыми виднеются красиво сложенные огромные рога маралов, туров, оленей и других рогоносцев.

Рога в Средней Азии, в противоположность нашим европейским понятиям, считаются эмблемой силы и славы. Эмблема [114] эта, очевидно, была привита среднеазиатцам греками, ибо мы знаем, что Александр Македонский пользовался ей в качестве сына Юпитера-Аммона. Поэтому-то в Средней Азии он и известен под именем Искандера-Зюлькарнайна, то-есть двурогого. Сассаниды и некоторые другия династии употребляли рога, как украшение своих корон и шлемов, следы чего мы видим на монетах той эпохи. С течением времени вошло в обычай украшать рогами могилы святых, богатырей и других замечательных личностей, особенно чтимых мусульманским миром.

Вход во внутренность Мазара осенен несколькими столетними развесистыми карагачами, за которыми виднеются великолепные резные двери старой работы с бронзовой оковкой, представляющие дивно выполненный художественный рисунок в азиатском вкусе. К сожалению, усердие правоверных испортило этот антик, выкрасив его в разноцветную краску. Но, конечно, обожающему пестроту среднеазиатцу, оне представляются в таком виде несравненно изящнее. Пройдя эти двери, вы попадаете во внутренний двор Мазари-Шерифа, производящий также очень сильное впечатление.

Двор этот представляет обсаженный деревьями и хорошо вымощенный правильный каменный четырехугольник, правая южная сторона которого занята мавзолеем святого и мечетью Хакима-куш-беги, левая, то-есть восточная, мечетью Абдул-Азиса, а западная, в которой собственно и находятся входные ворота, образует длинную, во всю ширину двора, крытую молитвенную террасу, устланную дорогими коврами и украшенную прекрасной альфресковой живописью и резными украшениями в виде колонн, пилястров, арок и т. п. К потолку террасы привешены несколько бронзовых серебряных и хрустальных люстр, старинной работы, которые зажигаются во время богослужения.

К сожалению, грубый вкус современного бухарца не пощадил и этой замечательной по своему изяществу и оригинальности части Мазари-Шерифа, так как на покрытых альфресковой живописью стенах террасы местами видны прибитые к ним простые деревянные рамки с гравюрами грубой работы, изображающими виды Мекки, Медины и других священных мест мусульманства.

С восточной стороны двор ограничен высокой каменной стеной, за которой начинаются принадлежащие монастырю обширные сады, поля и другия угодья.

Мавзолей Ходжа-Богаеддина находится прямо против входных ворот Мазара, в юго-восточном углу двора. Он представляет собой массивный белый мраморный четырехугольник, в три аршина высоты и около двух квадратных сажен у [115] основания. Головная часть гробницы испещрена арабскими надписями, изящно вырезанными по белому мрамору. Три остальные стороны памятника гладко отшлифованы, и в них, на высоте половины роста человека, вделаны небольшие черные камни, привезенные из Мекки, называемые бухарцами сянги-мурад. К этим камням после молитвы правоверные с благоговением прикладываются, глубоко веря в их чудодейственную силу. Могилу святого осеняют несколько огромных бунчуков, с подвешанными под них металлическими шарами, издающими при колебании от ветра тихий, меланхолический звук, напоминающий звук мелодиума.

Между изголовьем гробницы и входными воротами, под большим пестрым наметом, устроено возвышение, покрытое дорогими коврами, на которых обыкновенно восседают все старшие представители потомства Богаеддина, имеющие звание шейхов. Таких лиц считается теперь в кишлаке около сорока. Семь из них, по очереди, ежедневно дежурят при могиле святого от восхода до заката солнца. Они же являются как бы арендаторами могилы святого, собирая в свою пользу все пожертвования, делаемые посетителями, и выплачивая лишь жителям кишлака ежегодно около 12.000 тенег (2.400 р.), которые эти последние делят между собой. Такому же разделу подвергаются доходы с вакуфного имущества. Кассы, принадлежащей собственно монастырю, как учреждению, совсем не существует. Огромные доходы, образующиеся от пожертвований богомольцев и от вакуфного имущества, почти всецело поступают в руки шейхов и обитателей кишлака и расходуются ими на свои личные надобности, вызываемые их частной жизнью, обставленной, в большинстве случаев, богато и со всевозможными азиатскими удобствами.

Вообще внутренняя организация дервишеских монастырей и их социальное значение на столько же далеки от нашего, европейского, представления о монашестве, на сколько и религия Христа разнится от религии Магомета. Тут все основано на совершенно других началах, подчас до того диких и неестественных, что не знаешь, чему более дивиться: невероятному ли эгоизму и лицемерию представителей духовной власти, или легкомыслию толпы, позволяющей так нагло и безцеремонно эксплоатировать себя, благоговеющей перед людьми, отнимающими у нее иногда последний грош для того, чтобы употребить его на свои прихоти и предметы роскоши.

Семь дежурных шейхов заседают обыкновенно в ряд на описанном нами возвышении, оставляя свои места лишь на время молитвы и обеда. Перед каждым из них возвышается горка золотых, серебряных и медных монет, составляющих [116] приношения богомольцев, которые потом поступают в общую дележку. Непосредственно за главной гробницей виднеются гробницы семи учеников Ходжа-Богаеддина, в виде двускатных, слегка округленных саркофагов, сделанных из алебастра.

В нескольких шагах от гробницы Богаеддина находится священный ключ, дающий прекрасную, необыкновенно чистую и вкусную воду; несколько далее, внутри двора, обложенный мраморными плитами небольшой хауз, а еще далее – изящный каменный киоск, внутри которого также помещается водоем. Шейхи разрешают посетителям брать оттуда воду за особое приношение.

Мечети Хакима-куш-беги и Абдул-Азиза не представляют собой ничего особенно выдающегося в ряду других зданий этого рода в Средней Азии, о которых мы в предыдущей главе говорили. Последняя замечательна только по своей внутренней стенной живописи, сделанной мертвыми цветами.

В нескольких местах двора виднеются рассаженные там и сям развесистые столетние карагачи, дающие тень и прохладу всему этому местечку, имеющему своеобразный и оригинальный вид и производящему чрезвычайно сильное впечатление, еще более увеличиваемое тем глубоким благоговением, которое написано на лицах многочисленных богомольцев всех типов Средней Азии.

В юго-западном углу двора помещаются небольшие ворота, ведущие во второй двор Мазара, занятый главным фасадом мечети и медрессе Абдул-Азиза, небольшим медрессе эмира Мозафар-Эддина и другими второстепенными зданиями. Отсюда есть несколько выходов на кладбище и прилегающий к нему огромный сад, знаменитый своими розами.

Оба двора и сад содержатся чисто и в большом порядке, так же, как и здания, составляющие Мазар. На них еще незаметно той печати разрушения, которая так резко бросается в глаза при взгляде на любую старинную постройку в Средней Азии. Но нельзя сказать того же про Богаеддинское кладбище. В общем оно содержится крайне небрежно. Узкие корридоры между гробницами местами совершенно засыпаны землей, так что по ним даже пробраться трудно; ступени, ведущие на верх, обвалились точно так же, как и многие замечательные по своей работе и историческому значению надгробные памятники. К числу таких памятников принадлежит и гробница знаменитого Абдуллах-хана, представляющая собой правильный куб, увенчанный сверху великолепной мраморной балюстрадой, местами уже сильно пострадавшей, со сдвинутым с своего основания надгробным камнем. Глядя на эту забытую, полуразрушенную могилу одного из величайших представителей [117] лучших минут процветания ислама в Средней Азии, невольно вспоминаешь знаменитое латинское изречение: «sic transit Gloria mundi». Действительно, очевидно, не далеко то время, когда не только могила, но и самое имя величавого и просвещенного «отца и благодетеля бухарского народа» изгладится из памяти измельчавшего, переродившегося, погрязшего в мелком торгашестве современного бухарского люда.

К могиле Ходжа-Богаеддина ежегодно стекаются сотни тысяч богомольцев со всех концев Средней Азии. Для жителей священной Бухары это маленькое паломничество составляет душеспасительную прогулку. Движение между городом и [118] кишлаком на столько значительно, что у Мазарских ворот содержится постоянно более ста ослов и несколько десятков извозчичьих арб, которыми, не имеющие собственных перевозочных средств, бухарцы пользуются для того, чтобы съездить в Богаеддин и обратно. Кроме того, по дороге к этому местечку и на пути от него можно всегда встретить множество пешеходов и конных мусульман, едущих на богомолье и возвращающихся с него.

Эмиры бухарские ежегодно раз совершают туда торжественное паломничество. Кроме того, при переездах из Бухары в Карши и обратно они обязательно заезжают на могилу святого. Эти посещения приносят всегда монастырю значительные пожертвования.

На половине пути между кишлаком Богаеддин и Мазарскими воротами находится одна из немногих современных достопримечательностей священной Бухары — загородный Шир-Баданский дворец эмира. Дворец этот, окруженный со всех сторон огромными садами, был построен в его настоящем виде еще покойным Мозафаром-Эддином; Сеид-Абдул-Ахат-хан прибавил к нему лишь большую увеселительную залу и несколько жилых комнат.

Путешественник, которому представится возможность осмотреть Шир-Бадан, будет очень разочарован, если отправится туда с расчетом увидеть все то, что составляет великолепие и прелесть наших европейских дворцов, то-есть античную архитектуру, роскошное убранство, мрамор, позолоту, картины и т. д. Ничего этого и в помине нет в Шир-Баданском замке, представляющем собой обширный четырехугольник, обнесенный высокой глинобитной стеной, с рассаженными внутри его прекрасными садами и большим зданием европейско-азиатского стиля по средине. Здание это является образцом новейшего вкуса бухарского народа. Все в нем шаблонно, безвкусно, пестро. Тем не менее, в общем, после утомительных разъездов по пыльным и душным улицам, после осмотра всех этих старинных развалин, — осмотра, требующего напряженного внимания и оставляющего впечатление смерти и разрушения, Шир-Баданский замок, с его новенькими зданиями, множеством зелени, цветов, с тщательно-содержимыми двориками и небольшими прудами, представляется чуть-чуть не земным раем. Здесь все дышет жизнью, довольно меркантильной и лишенной поэзии, но все же жизнью, которую так хочется увидать после того мрачного полуразрушенного склепа, каким представляется вся эта старая Бухара, с ее безчисленными развалинами, мрачными стенами, душным, спертым воздухом.

С улицы в замок ведут большие каменные ворота, в виде арки, выкрашенные в разноцветную краску. Пройдя их, [119] попадаешь в обширный первый двор, с водоемом по средине и крытыми навесами по сторонам, для помещения лошадей приезжих посетителей. Второй двор представляет обширный четырехугольник, усыпанный песком, в конце которого виден лицевой фасад большего одноэтажного дворца, с несколькими подъездами, балконами, колонками, арками и другими неизбежными азиатскими украшениями. Стены дворца выбелены, а выдающиеся части весьма недурно раскрашены разноцветной масляной краской. Боковые стороны двора заняты дворцовыми постройками такого же типа, как и главное здание. В общем, эта наружная сторона замка очень напоминает Бахчисарайский дворец в Крыму.

Внутреннее помещение состоит из нескольких десятков обширных комнат одного общего типа. Главное богатство этих покоев составляют великолепные, скульптурной работы, потолки, с неподражаемым искусством окрашенные сверху водяными красками, среди которых местами сверкает позолота. Полы сплошь устланы дорогими бухарскими, хивинскими, туркменскими и текинскими коврами, между которыми, местами, видны замечательные по своей величине и работе экземпляры. Стены лишь в некоторых комнатах украшены альфресковой живописью. С потолков почти всех комнат спускаются бронзовые и хрустальные люстры, наполненные разноцветными свечами; кое-где на стенах видны бра. Мягкой мебели во дворце совсем нет, за исключением нескольких тахт и двух-трех больших кресел, вероятно, служащих седалищем эмиру, когда он в этих комнатах принимает кого либо. Зато в венской мебели нет недостатка. Ею убрана чуть не половина дворцовых комнат.

Весь дворец снабжен стеклянными рамами и печами. Прекрасные резные двери имеются также почти во всякой комнате.

Вдоль лицевого фасада, выходящего на двор, расположены приемные покои, между которыми находятся зеркальная и тронная зала, обширная, высокая комната, общего типа с описанными нами; в глубине ее, против входной двери, устроено нечто в роде балдахина, под которым помещается трон Сеид-Абдул-Ахата. Эта зала снабжена боковым входом во внутренние покои.

За этими оффициальными комнатами идут внутренние покои; между ними некоторую оригинальность представляют: огромная увеселительная зала, с двумя круглыми арками, открывающими вид в боковые ее части. Зала эта снабжена хорами, откуда любуются представлением жены его высокостепенства. Стены и потолок этой комнаты сплошь покрыты живописью, скульптурой, и обтянуты цветным кретоном. Глядя на последний, невольно [120] мелькает мысль, что ему, вероятно, предстоит вытеснить из Средней Азии последний обрывок древняго искусства - скульптурную работу и альфресковую стенную живопись. Шаблонный узор кретона резко выделяется своей аляповатой пестротой среди нежного и изящного рисунка стенной живописи. Окна этой залы выходят в прохладный, тенистый сад, и вся она представляется чрезвычайно уютной и веселой, не смотря на свою обширность.

Далее, среди ряда комнат, обращает на себя внимание угловая фонтанная комната, с круглым бассейном по средине, из которого бьет прозрачная и всегда холодная вода. В нескольких шагах от нее помещается чайная. Усердие устроителя этой комнаты сделать ее именно «чайной» дошло до того, что он позаботился росписать даже стены чайниками и чашками, которые во множестве видны на стенах среди фруктов, цветов и других украшений.

Эмир Сеид-Абдул-Ахат-хан образцовый хозяин и большой любитель садоводства, благодаря чему замок содержится в отличном порядке, а окружающий дворец обширный парк переполнен редкими растениями и цветами.

Через дорогу, против дворца, помещается постоянный лагерь батальона сарбазов, под начальством Датха-Хал-Мурад-бека. Во время пребывания эмира во дворце лагерь этот увеличивается еще частями кавалерии и нукерами.

Объехав Шир-Баданский замок с юго-западной стороны, вы выезжаете на прямую, шоссированную дорогу, которая направляется к железно-дорожной станции Бухара, отстоящей от города на расстоянии восьми верст. Дорога эта идет все время голой степью, не представляющей собой ни малейшего интереса (Окружающая Бухару огромная равнина буквально выжжена солнцем. Лишь кое-где на этом пепельно-буром фоне пустыни виднеются темно-зеленые ленты растительности, ютящейся по берегам арыков, напоминая о жизни, да живым ключем бьет она на шоссированном полотне дороги, отделяющей город от железно-дорожной станции. Тут постоянно вы можете видеть целые вереницы верблюдов, арб, пешую и конную толпу, всевозможных типов Средней Азии, уезжающую из города или спешащую в него. По сторонам дороги, кое-где виднеются раскинутые в степи пестрые палатки и юрты таможенных чиновников или подгородных кочевников). В двух-трех верстах, не доезжая станции с левой стороны, виднеется возвышенное земляное укрепление, с несколькими орудиями на валах и толпящимися у ворот сарбазами, в меховых шапках, белых гимнастических рубахах и красных чамбарах, нашего русского покроя. В толпе сарбазов, между взрослыми бородатыми людьми, есть еще совсем дети 13-15 лет. В Бухаре не существует воинской повинности, и вся армия эмира состоит из наемных солдат. Разумеется, бухарцев, добровольно [121] желающих поступить в военную службу, является очень немного, и для того, чтобы пополнить ряды, эмир разрешает принимать на службу мальчиков, часто совершенно не сложившихся и неспособных вынести все тягости военной службы.

Уморительно бывает видеть, как эти дети, вооруженные большими ружьями со штыками и одетые в мундиры с чужого плеча, маршируют во фронте, наряду с остальными солдатами. Но уже такова священная Бухара: тут все оригинально и своеобразно и все представляет смесь европейского с азиатским.

Обмундирование и вооружение пехоты, по русскому образцу, было введено в бухарской армии еще эмиром Мозафар-Эддином. Оно состоит из тех же самых частей, что и у нас, с той лишь разницей, что на голове, вместо фуражки, носится меховая шапка. Но так как в Бухаре нет казенных швален, то бухарцы покупают мундиры для своих солдат на базарах наших туркестанских городов. Однообразием они не стесняются, и во фронте любой бухарской роты можно видеть солдат, одетых в мундиры всех родов оружия нашего туркестанского воинства, начиная с стрелковых и линейных частей, до саперных и казачьих. То же самое смешение форм представляет и обмундирование офицеров, на которых виднеются погоны и эполеты всех существующих у нас родов оружия.

Вооружение и амуниция также лишена единообразия. Казнозарядных ружей в бухарской пехоте всего 2.000. Остальное огнестрельное оружие состоит из заряжающихся с дула и даже фитильных ружей.

Все это образует крайне пеструю и довольно комичную картину бухарского военного фронта, впрочем, довольно хорошо выправленного и обученного плац-парадной службе.

Железно-дорожная станция Бухара представляет собой небольшой, но чистенький каменный дом, окруженный с трех сторон службами и зданиями, между которыми помещается и бухарская таможня. Тут всегда толпится самый разнообразный и смешанный люд, лишающий это место того казенно-оффициального типа, которым отличаются все вообще станции наших русских железных дорог.

Вот, проходя по платформе, вы видите группу загорелых до черноты узбеков, судя по их костюмам и целым ворохам лежащих около них дорожных азиатских принадлежностей, прибывших сюда издалека, быть может, с тем, чтобы предпринять еще более далекий путь в священную землю Магомета. Они уселись в кружок и, оживленно толкуя о чем-то, с апетитом поедают сочные бухарские дыни, разрезывая их на кусочки своими кривыми, пристегивающимися у пояса ножами. О бок с ними разместилось несколько человек наших [122] солдатиков, уволенных в запас армии, с большими котомками за плечами, нетерпеливо ожидающих поезда, который унесет их из этих опостылых им мест в родные деревни и прохладные, привольные леса какой нибудь Пермской или Уфимской губернии. Вот около приехавшего из русского поселка приказчика или коммиссионера суетятся два туземца-носильщика, всеми силами стараясь овладеть его дорожным сундуком, который, между тем, оборванный персиянин-амбан уже взвалил на свои могучия плечи, с целью нести его в багажную контору. Но ловкие сарты успевают убедить владельца сундука доверить его им и, не теряя времени, овладевают добычей, отнимая ее у перса, который с грустью удаляется, разочарованный в своих надеждах заработать бакшиш.

Несколько человек мервских туркмен, в верблюжьих халатах и высоких меховых шапках, прогуливаются по платформе, зевая по сторонам в ожидании поезда. Их подвижная натура, просвечивающая в резких движениях, быстрых, смышленых взглядах и живых речах, составляет разительный контраст с сонливой неподвижностью остальных типов мусульман Средней Азии, видных там и сям на возвышении платформы и прилегающих к ней площадках. Но вот они останавливаются на краю платформы и с напряженным любопытством начинают всматриваться в приближающуюся к вокзалу группу конных бухарцев, провожающих какого-то почтенного старика в огромной белой чалме и богатом халате, быть может, бека одного из попутных округов, который, сойдя с лошади, важно проходит в станционный зал, сопровождаемый своей пестрой свитой. Туркменов, однако же, очевидно, не удивил ни надутый вид этого господина, ни шуршащие новые халаты его провожатых. Все их внимание направлено на лошадей вновь прибывших, которых бухарские джигиты проводят, между тем, в станционном дворе. Стоя на краю платформы, сыны пустыни с живейшим любопытством рассматривают красивых карабаиров, очевидно, оценивая их качества и обмениваясь по этому поводу живыми замечаниями. На противоположном конце платформы сгруппировалась какая-то смешанная толпа туземцев, рассматривающая стоящий на запасном пути раззолоченный вагон эмира, тыкая в него пальцами и, очевидно, споря, настоящее ли это «тилля», или только позолота.

Между всей этой пестрой, полудикой толпой там и сям видны мундиры и фуражки железно-дорожного начальства, блузы рабочих, смазчиков, кочегаров, как и на любой из железно-дорожных станций внутренней России. Большинство из них отлично говорят потаджикски и чувствуют себя среди всего этого иноплеменного люда совершенно как дома. Глядя на них, невольно [123] удивляешься способности русского человека повсюду ужиться, со всяким установить добродушно-дружественные отношения, лишенные и тени гордости или чванства, столь присущих повсеместно народам-победителям.

В нескольких шагах от полотна Закаспийской дороги начинается русский поселок «Бухара», вмещающий в себе до тысячи человек жителей, состоящих из русских купцов, приказчиков, служащих на железной дороге и других подобных лиц. Поселок этот образует нечто в роде маленького городка, в котором есть уже все, составляющее предмет первой необходимости для жизни, как-то: православная церковь, магазины, лавки, гостинница и даже клуб. Все это, разумеется, имеет совершенно первобытный характер, но как бы то ни было обеспечивает жизнь в ее первых потребностях. Быстрое развитие наших торговых сношений с Бухарой сулит этому местечку блестящее будущее.

Эта небольшая русская колония имеет своим начальником русского чиновника, молодого, но деятельного и распорядительного, г. Черкеса.

Тут же находится новое здание русского политического агентства, построенное Сеид-Абдул-Ахат-ханом для нашей агентуры. Обширное здание это прекрасно меблировано и снабжено всеми удобствами европейского комфорта.

________________________________

Заканчивая наш небольшой очерк, мы позволяем себе надеяться, что он, при всей его беглости и неполноте, даст читателям понятие о том, каким образом под влиянием кровавого деспотизма, суеверия и удушающего действия ислама некогда считавшаяся колыбелью человечества великолепная Трансоксания обратилась в тот жалкий обломок, который представляет собой современное Бухарское ханство.

П. Шубинский.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Бухары // Исторический вестник, № 10. 1892