ШУБИНСКИЙ П.

ОЧЕРКИ БУХАРЫ

I.

Происхождение и родословная династии Мангыт. — Эмир Мозафар-Эддин и его семья. — Положение Бухарского ханства перед водворением на его престоле Сеид-Абдул-Ахата. — Он делается эмиром. — Церемония восшествия на престол. — Первые реформы и преобразования. — Детство и отрочество эмира. — Его жизнь в Кермине и управление бекством. — Наружность Сеид-Абдул-Ахат-хана. — Его характер, привычки, образ жизни. — Семья и гарем. — Состояние эмира. — Высшая администрация ханства. — Представители духовенства и армии. — Придворный штат. — Значение для Бухары русского политического агентства. — Внешния сношения эмира.

Эмир Сеид-Абдул-Ахат-хан — седьмой государь из династии Мангыт (Первым властителем Бухары из дома Мангыт был Шах-Мурад (1784-1802 г.). Ему наследовали: Мир-Гайдер (1802—1825 г.); Хуссейн-хан и Омар-хан (1825-1826 г.); Наср-Уллах (1826-1860 г.); Мозафар-Эддин (1860-1885 г.)), утвердившейся на бухарском престоле после смерти Абуль-Гази, последнего эмира из дома Аштарханидов, в 1795-1796 году (Вамбери: «История Бухары», перевод Павловского, Спб., 1873 г., т. II), стр. 120. Мирза-Шамси-Бухари: «3аписки», Казань, 1861 г., пр. I, стр. 41-42).

Узбекский род Мангыт и, в частности, отделение его Тук уже давно приблизились к верховной власти и фактически управляли страной еще с начала XVIII столетия (Буквальное значение слова «узбек» — самостоятельный. Вамбери: «История Бухары», т. II, пр. II, стр. 2. Слово «мангыт» означает густой лес. Абуль-Гази: «Родословная тюркских племен», перевод Саблукова, Казань, 1854 г., стр. 27. Слово «тук» — отряд воинов в 100 человек. Марко Поло, перевод Шемякина, Москва, 1863 г., стр. 184). В 1784 г. энергичный и талантливый представитель этого рода Шах-Мурад устраняет от власти слабого и неспособного Абуль-Гази и делается верховным правителем ханства. Его сын, Мир-Гайдер, по смерти Шах-Мурада, последовавшей в 1802 г., принимает титул эмира. Ныне царствующий в Бухаре эмир Сеид-Абдул-Ахат-хан — правнук этого государя. [119]

Династия Мангыт ведет свой род по мужской линии от Узбека, девятого государя из дома Джюджи, по женской — от Чингис-хана.

Мангыты были приведены на берега Оксуса Чингис-ханом с северо-востока Монголии еще в начале XIII столетия и, на ряду с кунгратами, считались храбрейшим и знаменитым родом из всех узбекских племен, кочевавших в пределах Хивинского ханства. В XVI столетии Шейбани-Магомет-хан призвал часть из них в Бухару, где предоставил им Каршинские степи (Вамбери: «История Бухары», т. II, стр. 116). В настоящее время они кочуют частию в окрестностях этого города, частию в Бухарском округе (Ханыков: «Описание Бухарского ханства», Спб., 1843 г., стр. 58-66). Оставшиеся в Хиве племена мангытов населяют верховья левого берега Сыр-Дарьи и состоят в подданстве хивинского хана.

Бухарские узбеки первоначально составляли собой военно-служилое сословие. Политическое влияние их росло по мере ослабления внутреннего строя ханства под скипетром слабых и бездарных Аштарханидов. Во второй половине XVIII столетия оно достигает своего апогея, и Шах-Мурад уже свободно овладевает древним престолом Трансоксании; женившись, затем, на внучке эмира Абуль-Феиз-хана (Абуль-Феиз-хан царствовал в Бухаре с 1705-1747 г. Он был умерщвлен своим мятежным министром Рахимом-Би, захватившим в свои руки верховную власть и истребившим все прямое потомство Абуль-Феиза. Мирза-Шамси-Бухари, пр. VIII, стр. 55-58. Последний эмир из дома Аштарханидов, Абуль-Гази, был двоюродный племянник Абуль-Феиза), Шемс-Бану-Аим (Малькольм и Изетуллах считают ее дочерью Абуль-Феиза, причем первый придает ей имя Елдуз-Бегюм. Мы даем преимущественную веру сведениям о ней в статье Гребенкина: «Родословная династии Мангыт» («Ежегодник Туркестанского края», вып. III, стр. 338-339)), последней представительнице рода Аштарханидов, он узаконяет захваченную им верховную власть и права основанной им династии на престол Чингисидов (Аштарханиды были прямыми потомками Чингис-хана. Они, вместе с тем, происходили от изгнанных из России астраханских ханов. Вамбери: «История Бухары», т. II, стр. 67-69).

Эмир Сеид-Абдул-Ахат-хан родился в Кермине в 1857 году. Он был четвертый сын эмира Сеид-Мозафар-Эддина, умершего в Бухаре 31-го октября 1885 года. Мать эмира, персиянка, из рабынь, по имени Шамшат, отличалась редким умом и была любимой женой Мозафар-Эддина. Она умерла в Кермине в 1879 году, проживая у сына, которого почти не оставляла со времени назначения его беком в этот город. Кроме сына, у нее была одна дочь, Салиха, которую Мозафар-Эддин выдал замуж за своего племянника Аманд-Улла. [120]

Известно, что покойный Мозафар-Эддин был большой поклонник женской красоты. Пользуясь двойными правами мусульманина и средне-азиатского властителя, он имел, кроме четырех законных жен, еще обширный гарем, состоявший из 150-200 женщин. Старшей его женой считалась дочь шахрисябзского бека, Даниар-аталыка, но от нее у него не было детей. От других же жен у него было следующее потомство (Сведения о семье эмира Мозафар-Эддина обязательно сообщены нам проживающим в Ташкенте двоюродным братом эмира бухарского, Мир-Сеид-Ахат-ханом): Каты-Тюра-Абдул-Малик, рожденный от одной из четырех законных жен эмира, персиянки, по имени Хаса-Зумрат, родившийся в 1848 году; Сеид-Нур-Эддин, бывший бек Чарджуйский, родился в 1851 году, умер в конце семидесятых годов; Сеид-Абдул-Муммин, родившийся в 1852 г., еще при жизни Мозафар-Эддина был назначен гиссорским беком; Сеид-Абдул-Ахат, недовольный его управлением бекством, перевел его в 1886 г. сначала в Байсун, а затем отозвал в Бухару, где он теперь и проживает с своим семейством; Сеид-Абдул-Феттах, родился в 1857 г., умер вскоре после своей поездки в Петербург, для представления покойному государю императору, в 1869 г.; Сеид-Абдул-Саммад, бек чиракчинский; Сеид-Садык, покойным эмиром был назначен беком чарджуйским после смерти Нур-Эддина; по восшествии на престол Абдул-Ахата был отозван в Бухару, где теперь проживает; Сеид-Акрам, бек гузарский; Сеид-Мир-Мансур, родившийся в 1863 г., поручик 3-го драгунского Сумского полка, служит и проживает в Москве. Кроме того, у покойного эмира было несколько сыновей, умерших еще при его жизни и не оставивших о себе исторических воспоминаний в бухарском народе.

Порядок престолонаследия в точности не установлен бухарскими законами. Каждый властитель Бухары может завещать свой престол «достойнейшему», но обыкновенно эмиры передавали его старшим сыновьям, которые, еще при жизни их, носят титул каты-тюра, равносильный титулу наследника.

Обстоятельства, послужившие причиной изгнания из страны каты-тюра Абдул-Малика, достаточно известны, и мы не будем во всей подробности воспроизводить их, напомнив лишь читателю, что этот бухарский принц стремился к овладению престолом еще при жизни отца. В 1868 г., когда войска Мозафар-Эддина были окончательно разбиты русскими в сражении при Зера-Булаке и вся страна восстала против него, Абдул-Малик, подстрекаемый фанатическим духовенством и англичанами, обещавшими ему помощь оружием и деньгами, открыто становится [121] во главе бунта и с оставшимися в Бухаре войсками выступает против отца, который в эту критическую минуту обращается за помощью к своим недавним врагам, русским, с которыми он только что заключил мир. Помощь эта ему была немедленно дана, и генерал Абрамов, рассеяв войска каты-тюра в стычках при Джаме и Карши, принуждает его самого бежать сначала в Хиву, а затем в Индию, где он до сих пор проживает в Пешавере, на пенсии английского правительства (Вамбери почему-то считает его умершим («История Бухары», т. II, стр. 195). Между тем, Абдул-Малик, по оффициальным и частным сведениям, обретается в полном здоровье, роскошно живя в Пешавере, на большую субсидию, отпускаемую ему англичанами).

Оскорбленный и разгневанный отец навсегда лишает Абдул-Малика прав на бухарский престол и предполагает назначить наследником после себя третьего своего сына, бека чарджуйского Нур-Эддина, но этот умный и талантливый принц вскоре умирает. Та же участь постигла и юного Абдул-Феттаха, которого Мозафар-Эддин прочил себе в наследники, отправив его в 1869 году в Россию, для представления императору Александру II, которого намеревался просить об утверждении Абдул-Феттаха в звании каты-тюра еще при своей жизни («Русский Инвалид», 1869 г., №№ 116, 125 и 128).

Потеряв этих двух сыновей, эмир передает права на бухарский престол своему пятому и любимому сыну, Сеид-Абдул-Ахат-хану. В 1883 году он отправляет его в Россию для представления императору Александру Александровичу и для присутствования на священном короновании. Вместе с тем, эмир просит об утверждении Россией Сеид-Абдул-Ахата в звании наследника Бухарского ханства. Государю императору было угодно исполнить просьбу эмира, и молодой принц увозит в Бухару прочные гарантии своей будущей власти, оставив повсеместно в русском обществе симпатичные воспоминания, созданные его простотой, умом и красивой наружностью («Новое Время», 1883 г., № 2637; «Правительственный Вестник», 1887 г. № 89 и др).

Летом 1885 года Мозафар-Эддин находился в Карши, где заболел эпидемической малярной лихорадкой. Осенью того же года он переехал в Бухару, где болезнь усилилась, и 31-го октября, на рассвете, он скончался на 62-м году от роду. Последние дни своей жизни Мозафар-Эддин провел в своем любимом загородном дворце Шире-Бадане. Но приближенные эмира, и во главе их 72-х-летний куш-беги Мулла-Мехмед-Бий, предвидя скорую кончину своего властителя и опасаясь народных беспорядков, ночью перевезли его во дворец, в цитадель Бухары, где собственно он и умер. [122]

В тех же видах от народа была скрыта смерть Мозафар-Эддина до прибытия из Кермине Сеид-Абдул-Ахат-хана, за которым был немедленно послан один из наиболее преданных ему мирахуров.

До прибытия нового эмира, в комнату, где помещалось тело покойного Мозафар-Эддина, никто не входил, кроме куш-беги и его сына Мухамет-Шерифа-Диван-беги, которые время от времени отдавали разные приказания от имени эмира, как бы еще живого.

Получив известие о смерти отца, Сеид-Абдул-Ахат-хан немедленно выехал из Кермине, в сопровождении 1.000 нукеров, и утром 1-го ноября был уже в кишлаке Богаеддин, месте упокоения знаменитого средне-азиатского святого Богаеддина-ходжи, отстоящем от Бухары на расстоянии 8 верст. Совершив молебствие на могиле святого и раздав милостыню, он, в сопровождении выехавшей к нему на встречу огромной свиты бухарских сановников, войска, при огромном стечении народа, торжественно въехал в Бухару.

В тот же день, в 11 часов утра, тело Мозафар-Эддина было предано земле на кладбище Хазрет-Имля, где погребен весь род династии Мангыт.

4-го ноября состоялось восшествие Сеид-Абдул-Ахата на бухарский престол. Церемония эта, совмещающая в себе, вместе с тем, и коронование, состоит в том, что в тронной зале древнего бухарского замка на Регистане, при собрании всех находящихся в Бухаре придворных, военных, духовных и гражданских чинов, высшие представители узбекских родов, правительственной власти и духовенства торжественно сажают нового эмира на белую кошму, разостланную у подножия трона, и, подняв кошму, опускают ее, вместе с эмиром, на трон, представляющий собой большой, гладко отшлифованный, серо-синеватый мраморный камень, с тремя ведущими к нему ступенями, устланный семью покровами из дорогих бухарских и индийских тканей (Церемониал этот установлен со времен Рахима-Би, насильственно захватившего власть после умерщвления Абуль-Феиза. Прежние эмиры бухарские совершали свое коронование в Самарканде, восходя на знаменитый трон Тимура-кок-таш. Жители Самарканда отказались впустить в город Рахима-Би. Чтобы совершить коронование, он, по совету приближенных и как сам родовитый узбек, принял символом коронования чисто узбекское произведение, составляющее в их быту самый необходимый предмет — кошму, а для обозначения чистоты его намерений, происхождения и богатства рода, кошма была выбрана белая. Обряд коронования был совершен узбеками, подобно только что описанному. Гребенкин: «Родословная династия Мангыт» («Ежегодник Туркестанского края», вып. III, стр. 337). Мирза-Шамси-Бухари («3аписки», стр.2) говорит, что Мир-Хайдер, при восшествии на престол, возложил на голову венец, украшенный драгоценными камнями, но этого не было исполнено при короновании Сеид-Абдул-Ахат-хана). [123]

Затем произносятся приветствия, после которых присутствующие присягают эмиру, поочередно целуя у него руку, которую, в знак покорности и вечного повиновения, прикладывают к своему лбу и глазам. Первым подходит ходжа-калян (глава духовенства), вторым — накиб (следующий за ним духовный чин), третьим — куш-беги, четвертым — диван-беги и т. д. Этот обряд присяги называется «дастбейгат».

После этого эмир удаляется во внутренние покои, а присутствующим раздается сахар, и они разъезжаются по домам («Правительственный Вестник», 1887 г., № 89).

Восшествие на престол нового эмира сопровождалось рядом празднеств, устроиваемых для народа, и обычной раздачей подарков, состоящих из дорогих халатов, лошадей и проч., приближенным эмира, духовенству, войскам и чиновникам.

Эмир Сеид-Абдул-Ахат-хан вступил на бухарский престол с самыми широкими планами относительно реформ и преобразований, которые он намеревался ввести в стране своих предков. Он еще, видимо, находился в то время под влиянием впечатлений, вынесенных им из поездки в Россию, и не мог не сознавать, что государственный и общественный строй его отечества является совершенным анахронизмом среди охватившей его со всех сторон европейской цивилизации.

Положение дел в ханстве, в момент водворения на его престоле Сеид-Абдул-Ахата, представлялось действительно серьезным. Покойный эмир Мозафар-Эддин, не смотря на свой своеобразный ум и редкую проницательность, являлся представителем старого, отжившего свой век, исламо-иерархического режима, упорно отстаивавшего страну от каких бы то ни было нововведений в духе времени. Духовной жизнью народа всецело руководило фанатическое духовенство, которое захватило также в свои руки воспитание и образование юношества и судебную власть, решая все дела на основании постановлений алкорана и шариата. Проведение каких бы то ни было реформ путем законодательства было чрезвычайно затруднительно, так как всякий новый закон, даже самый незначительный, становился в разрез с священными книгами мусульманства, вызывая горячий протест со стороны духовенства и солидарной с ним консервативной партии.

На ряду с этим хищение и лихоимство администрации были доведены до высшей степени. С народа не брал только тот из чиновников, кто не хотел. Фактического контроля над [124] действиями администрации почти не существовало, да он и не мог быть с успехом применен на практике, так как эмиру пришлось бы выбирать контролирующих лиц из того же тесно сплоченного и одушевленного одной общей идеей сословья сипаев, которое представляло собой правильно-организованную и созданную историческим путем прочную систему взяточничества, лихоимства и хищений.

Между тем, целый ряд войн, веденных в первый период царствования Мозафар-Эддина, значительно подорвал экономическое благосостояние страны. Бухарский народ беднел с каждым днем, торговля падала, и целые области пустели, будучи оставляемы жителями, которые эмигрировали в пределы Русского Туркестана, в Кашгарию, Авганистан, или просто бросали свои земли, переселяясь в города, где являлись первыми пионерами нарождающегося в стране народного пролетариата.

Наряду с этим, Бухара сделалась опорным пунктом для эмиграции из Русского Туркестана всех вредных элементов общества, в виде фанатического духовенства и дервишества, не желавшего примириться с новым порядком вещей, а также остатков бухарской и кокандской армии и ханских чиновников, которым новый порядок не оставлял места. Весь этот сброд, очистив Русский Туркестан, потянулся в священную Бухару, которая гостеприимно отворила ему свои ворота, удручая в то же время страну содержанием целых тысяч непроизводительных и беспокойных тунеядцев.

Содержание бухарской армии, которую Мозафар-Эддин упорно отказывался распустить, или сократить хотя на половину, тяжелым бременем лежало на финансах страны. Представляя собой подобие опереточного войска, совершенно непригодного для боевых целей, армия эта, в то же время, поглощала миллионы на свое содержание.

Торговля невольниками процветала в Бухаре, наряду с системой всевозможных административных и судебных злоупотреблений, произвола, доносов, пыток и зверских казней.

Семья покойного эмира враждовала между собой, ожидая лишь его смерти, чтобы начать целый ряд интриг и междоусобий, предотвратить которые могло только могущественное влияние России, а жемчужина бухарских владений Шахризябз грозил отложением, открыто выражая желание лучше перейти в русское подданство, чем подвергаться разорительному и угнетающему режиму.

Задавленный, обобранный и обращенный в какое-то вьючное животное, народ глухо роптал. Приносившее когда-то колоссальные выгоды земледелие, промышленность и торговля падали с каждым днем. Всякий спешил скрыть свой достаток от хищнических взоров ханских чиновников, или переселялся в [125] другия страны, увозя с собою нажитое состояние. Только духовенство и солидарная с ним администрация торжествовали повсюду, будучи вполне уверены, что в лице эмира Мозафар-Эддина они имеют могущественный оплот от ненавистных нововведений, навязываемых русской цивилизацией.

В таком положении обстояли дела страны, когда на престол ее взошел 28-милетний Сеид-Абдул-Ахат-хан.

Бесспорно, положение молодого эмира, как и положение всей страны, являлось чрезвычайно серьезным. Сеид-Абдул-Ахат не мог не сознавать, что могущественная поддержка России была ему оказана отнюдь не с платонической целью, и что, преследуя свою цивилизаторскую задачу на дальнем Востоке, северный колосс потребует от него целого ряда широких реформ и преобразований в пользу народа и упорядочения экономического и административного положения страны.

На точке, диаметрально противоположной этим требованиям, стояли фанатическое духовенство и консервативная старо-бухарская узбекская партия, стремившаяся к упрочению существующего порядка вещей и даже мечтавшая о восстановлении ханства в прежних границах.

Многочисленная родня эмира почти поголовно была к нему враждебно настроена, недовольная его возвышением помимо старших братьев. Беки гиссарский и чарджуйский скрытно волновали народ, распуская сенсационные слухи, а бывший каты-тюра Абдул-Малик ожидал лишь удобного случая вторгнуться в страну и поднять знамя мятежа против младшего брата, которого он считал похитителем власти.

При всем том, молодой эмир твердой рукой берется за кормило правления и в короткое время успевает восстановить в стране относительный порядок и спокойствие.

Первым законом, который он издает по восшествии своем на престол, был закон об освобождении рабов и об отмене навсегда рабства в Бухарских владениях.

Без сомнения, закон этот, возвративший свободу и человеческие права десяткам тысяч невольников преимущественно из персиян, явился мерой чрезвычайно смелой по отношению к привиллегированным классам ханства, видевшим в нем акт стеснения своих вековых, освященных исламом прав и подрыв экономического благосостояния (Невольничество существовало в Трансоксании еще со времен глубокой древности. Оно особенно усилилось с начала XVII столетия, когда невольничество шиитов было оффициально санкционировано фетвой муллы Шемсетдин-Магомета в Герате, в царствование султана Гуссейн-Байкеро, в 1611 году. (Вамбери: «Путешествие по Средней Азии», Спб., 1865 г., стр. 213; Веселовский: «Русские невольники в средне-азиатских ханствах», Материалы для описания Хивинского похода 1873 года, вып. III, стр. 1-4)). [126]

Мерой этой Сеид-Абдул-Ахат создал и для самого себя весьма немаловажные затруднения, ибо значительная часть бухарской армии и почти весь штат мелких придворных чиновников и дворцовой прислуги состоял из рабов. Получив свободу, все эти люди поспешили вернуться на родину, а на их место пришлось набирать неизвестных наемных людей, содержание которых вызвало новые значительные затраты.

Следующей реформой эмира было сокращение штата бухарской армии, которую он довел до 13-титысячного состава (Штат бухарской армии состоит в настоящее время из 13-ти баталионов пехоты по 1.000 человек в каждом, 800 человек артиллеристов при 155 орудиях, 2.000 иррегулярной конницы и одного кавалерийского 4-х-сотенного полка. Пехота содержится в сокращенном составе, вследствие чего общая цифра армии не превышает 13.000 человек).

В 1886 году Сеид-Абдул-Ахат издал распоряжение об уничтожении во всем ханстве зинданов (подземных тюрем-клоповников).

По его же приказанию была засыпана и замурована находившаяся в бухарском арке (Арк — укрепленный замок, с дворцом эмира, внутри Бухары) знаменитая подземная государственная тюрьма, называемая Сиах-чар (черный колодец) или Кенне-хане (клоповник). Предки эмира бросали в эту тюрьму преимущественно государственных преступников, где, после всевозможных истязаний, их заживо съедали разводимые с этой целью мириады клопов, клещей и других паразитов.

Вслед затем были отменены пытки, а применение смертной казни ограничено случаями крайней необходимости.

Осенью 1886 года, по желанию и ходатайству эмира, в городе Бухаре было учреждено русское политическое агентство. Сеид-Абдул-Ахат предоставил в распоряжение агентства одно из лучших казенных зданий города Бухары, и по его настоянию все содержание агентского дома, прислуги и казачьего конвоя до переезда нашей миссии во вновь отстроенный в 1891 году посольский дом производилось из ханской казны. Повидимому, эмир был чрезвычайно доволен поселением в его столице представителя императорского правительства, значительно облегчившего сношения Бухары с Россией по политическим, торговым и другим делам. Въезд нашего агента г. Чарыкова в столицу ханства был обставлен чрезвычайной пышностью, и вскоре между ним и эмиром установились наилучшие отношения.

Сеид-Абдул-Ахат, высоко ценя покровительство, оказанное ему государем императором, неоднократно заявлял, что считает державного отца русского народа и своим вторым отцом, а Россию — своим вторым отечеством. Эти слова сделались лозунгом [127] его внутренней и внешней политики по отношению к России, повидимому, вполне искренней и сердечной.

Вскоре по восшествии на престол, эмир издал целый ряд постановлений с целью поднятия общественной нравственности. Употребление опиума, наши и кунара (Употребление этих наркотически-снотворных веществ в большом ходу в Средней Азии и в особенности в Бухаре. Действие опиума общеизвестно. Что касается наши и кунара, то они производят ощущение равносильное гашишу. Эти вредные вещества нашли распространение в Средней Азии со времен глубокой древности. Уже в 1091 году известный Старец Горы (Гассан-бен-Али), основатель династии Ассасинов в горах Рудбара, Ливане и Сирии, пользовался ими, как вспомогательным средством для достижения своих политических целей. Впоследствии дервишество распространило эти вещества по всему Туркестану. (Марко Поло, стр. 97-100)) было строго воспрещено, так же как и публичные танцы бачей, скабрезные пантомимы и проч. Удвоена была строгость законов, карающих за продажу жен, за взяточничество, лихоимство и проч. Чиновников и других должностных лиц эмир всеми силами старался отучить от поборов с народа и вымогательств, беспощадно сменяя с должностей и наказывая провинившихся.

Преследуя эту последнюю задачу, он изменил систему зякетного сбора, а с целью поощрения торговли значительно понизил таможенные пошлины на ввоз и вывоз товаров.

Одновременно с этим эмир делает попытку эмансипировать женщину в своей стране, подав этому пример устройством нескольких праздников в своем дворце, на которые высшие офицеры и чиновники столицы были приглашены вместе с своими женами. В то же время он упрощает стеснительный придворный этикет, стараясь изменить его применительно к виденному им в Петербурге и Москве во время поездки на коронацию. Обе эти меры встречают, однако, горячий протест со стороны духовенства и окружающих эмира царедворцев, вызывая сенсационные слухи в народе, которые заставляют Сеид-Абдул-Ахата отказаться от дальнейших попыток в этом направлении.

В настоящее время, как мы слышали, эмир занять проектом устройства грандиозного оросительного канала из Аму-Дарьи, с целью орошения бесплодных степей северо-западной части ханства. Работы эти, по смете инженеров, производивших изыскание, будут стоить до 6.000.000 рублей, но польза их для народа будет колоссальна, так как вода в Средней Азии составляет все. Открытие этих работ эмир ставит в зависимость от своей поездки в Петербург, которую, по слухам, намеревается предпринять в непродолжительном времени.

Мы далеки от мысли писать хвалебный панегирик деятельности Сеид-Абдул-Ахата. Период правления его ханством еще [128] на столько короток, что о нем трудно составить какую бы то ни было общую характеристику. Задачу эту мы предоставляем времени, выразив лишь надежду, что молодой эмир не остановится в своей дальнейшей деятельности на первых шагах по пути улучшения экономического, общественного и административного строя вверенной его попечению обширной и богатой дарами природы страны.

Но, на ряду с этим, мы не можем не воздать должной справедливости тем добрым семенам, которые, при данных обстоятельствах, уже брошены рукой Сеид-Абдул-Ахат-хана в заглохшую почву страны.

Огромное большинство нашего общества убеждено в том, что бухарские эмиры, как и вообще все средне-азиатские властители, представляют собой олицетворение всемогущества относительно подчиненных их власти народов, что стоит им только захотеть, чтобы все совершилось их подданными немедленно, беспрекословно, как бы по мановению волшебного жезла. На самом деле это далеко не так. Едва ли есть другая конституция на свете, которая так стесняла бы законодательную деятельность государей, как та конституция, которую представляет собой коран и шариат. Будучи вольны в жизни, смерти, имуществе отдельных лиц, в своей внешней политике и во всех частных мероприятиях, восточные правители оказываются подчас совершенно бессильными изменить законодательным путем самое ничтожное условие общественного и государственного механизма, существование которого обусловлено кораном и шариатом. Эти две книги составляют всю сущность жизни, весь кодекс средне-азиатского мусульманства. Оне исчерпывают собой правила общественной и частной жизни, народное образование, главнейшие черты финансовой системы, судопроизводство, правила владения собственностью, словом, всю жизнь мусульманина, которая собственно и состоит из безконечного повторения, из поколения в поколение, из века в век, тысячелетних правил, завещанных ему аравийским пророком. История востока представляет нам многочисленные примеры падения не только отдельных правителей, но и целых династий, решавшихся начать открытую борьбу с установившимся исламо-иерархическим режимом.

Могущественное духовенство стоит во всеоружии на защите народной жизни от каких бы то ни было нововведений вне этого законодательного круга, и власть всякого мусульманского правителя только до тех пор и сильна, пока она солидарна с этим сословием и не становится в разрез с каноническим мусульманским правом.

Этой идеи, повидимому, придерживаемся и мы, предоставив в наших средне-азиатских владениях туземному населению [129] автономию народного образования, народного суда, и создав законодательство, приноровленое к шариату и вытекающим из него народным обычаям.

Другим не менее сильным двигателем народной жизни в Средней Азии и в особенности в Бухаре является обычай. Он также почти силен, как и закон. На страже его стоит сам народ. Бесспорно, все это отжило свой век и совершенно не вяжется с окружающей Бухарские владения современной обстановкой. Но темные народные массы далеки от сознания действительного положения вещей, и эмиру, не смотря на его кажущееся неограниченное могущество, не только приходится считаться со [130] всем этим в своей деятельности правителя страны, но и подчинять свою личную жизнь той обстановке и тем условиям, которые повелевает ему коран, диктует шариат и указывает народный обычай.

Сеид-Абдул-Ахат-хан родился в Кермине в 1857 году, когда бекством этим управлял, в качестве наследника престола, его покойный отец Мозафар-Эддин.

Детство и первые годы юности эмир провел при дворе отца. Он получил обычное воспитание, которое дается бухарским принцам: кроме грамоты, его научили персидскому и арабскому языкам, заставили вызубрить наизусть коран и шариат, познакомили с некоторыми образцами восточной литературы, на чем курс учения и был закончен. В тринадцать лет отец уже женил его на одной из своих племянниц, которая и по сие время считается старшей женой Сеид-Абдул-Ахата. Однако же, воспитателю принца, Хамет-Максулю, удалось привить своему питомцу наклонность к научным занятиям. Эмир чрезвычайно любит литературу и в особенности поэзию. Он считается большим знатоком восточных поэтов и, как говорят, сам недурно пишет стихи. Порусски он знает лишь несколько слов, но из газет и журналов ему обыкновенно переводят все то, что касается политики, известий от высочайшего двора, Бухарского ханства и в частности его самого.

В 18-ть лет Мозафар-Эддин назначил его беком в Кермине (Город и округ Кермине отстоят от Бухары в 80-ти верстах железно-дорожного пути. В нескольких верстах далее начинаются Нур-Аттинские горы. Округ этот издавна составляет удел бухарских наследников), где эмир и жил до смерти отца, вдали от дел и политики, пользуясь лишь правами обыкновенного бека. Управляя бекством, он сумел заявить себя, как способный, деятельный, справедливый и добрый правитель. Население любило его за его простоту, набожность, доступность и приветливое обращение. Проживая в Кермине, эмир вел самый простой образ жизни: вставал обыкновенно с восходом солнца, целый день занимался делами, а в свободное время обучал войска, читал, или работал над дворцовыми или городскими постройками, не гнушаясь иногда собственными руками брать топор и лом, чтобы принять непосредственное участие в производимой постройке. Его любимым развлечением были поездки в соседния Нур-Аттинские горы, откуда он обыкновенно возвращался во главе целого транспорта арб, нагруженных камнем для городских построек.

Преобладающей страстью эмира была любовь к спорту и лошадям. Он считался и до сих пор считается одним из [131] лучших ездоков в ханстве. Проживая в Кермине, он принимал всегда непосредственное участие во всех кок-бури (Кок-бури, так же как и байга, состоит в конной игре, во время которой принимающие в ней участие всадники на полном скаку выхватывают друг у друга из рук убитого козла. Победителем считается тот, кто успеет ускакать от товарищей и увезти с поля состязания остатки разорванной добычи) устроиваемых узбеками в окрестностях этого города.

Известно, с каким пылом предаются средне-азиатцы этой их любимой игре, доводящей их иногда до полного неистовства и забвения всего окружающего. Дело доходит весьма нередко до убийств, но обычай, переходящий в закон, не позволяет родственникам убитого требовать возмездия, если погибший нашел смерть в кок-бури. Даже сами эмиры, принимая участие в этой игре, не обижаются, если кто нибудь толкнет их, или даже в пылу схватки свалит с лошади.

Сеид-Абдул-Ахат считался в свое время одним из самых ловких и смелых любителей кок-бури, но это не спасло его от опасного падения с коня, последствия которого он, как говорят, испытывает до сих пор, вследствие чего и не позволяет себе больше принимать непосредственное участие в конных ристалищах, ограничиваясь лишь ролью наблюдателя.

Домашняя жизнь Абдул-Ахата, в бытность его беком в Кермине, отличалась скромностью и простотой. Он совсем не пил вина, не курил и довольствовался обычной скромной пищей. Его гарем состоял лишь из двух его законных жен.

Поездка молодого принца в Петербург и Москву в 1883 году произвела на него глубокое впечатление.

Милостивое обращение с ним государя императора и августейшей семьи глубоко запало в душу молодого узбека, а культурная жизнь русского общества внушила ему горячее желание перенести все виденное им на почву своей родной страны.

Сеид-Абдул-Ахат до сих пор вспоминает о своем пребывании в России, как о лучшем времени своей жизни, и любит при всяком удобном случае говорить о нем.

Все это создало ему огромную популярность, и народ с нетерпением ждал минуты, когда бразды правления перейдут от престарелого Мозафар-Эддина в руки столь много обещавшего в будущем его молодого наследника. Тем более невероятными казались проникшие вскоре по воцарении эмира в общество и даже печать сенсационные слухи о гаремных и других излишествах, которые будто бы дозволяет себе Сеид-Абдул-Ахат в своей частной жизни, — излишествах, сделавшихся предметом общественных толков и народного неудовольствия. [132]

Мы позволим себе усомниться, однако же, в справедливости большей части такого рода известий и объяснить их, с одной стороны, происками враждебных эмиру консервативных элементов, старающихся всеми силами подорвать обаяние его в народе, а с другой — наклонностью самого бухарского народа к политиканству, всевозможным сплетням, судам и пересудам, предметом которых главным образом является всегда их эмир, а затем наиболее близкие к нему окружающие лица. Эта черта в таджикском народе до такой степени сильна, что даже кровавый террор, посредством которого управляли страной предки эмира, не мог удержать словоохотливых обывателей священной Бухары от вмешательства в семейную и частную жизнь их повелителей. Подозрительный и свирепый Наср-Уллах, доведший полицейскую систему шпионства в стране до высшей степени, десятками рубил головы своих подданных, уличенных в недоброжелательных и неодобрительных отзывах о его личности. Но это лишь раздувало пламя, которое он старался потушить, и до крайности трусливый и робкий во всех других случаях жизни таджик смело являлся на место только что совершенной казни, чтобы громогласно выразить свое порицание эмиру за его действия.

Без сомнения, относительно мягкий и гуманный образ действий Сеид-Абдул-Ахата, совершенно игнорирующего сенсационные народные толки о его личности, оставлял широкий простор для всякого рода недоброжелательных слухов, о нем распускаемых лицами, заинтересованными в деле охлаждения к нему народной симпатии, почему к такого рода слухам мы и относимся с крайней осторожностью.

Другой несимпатичной чертой характера эмира считают его крайнюю скупость и допускаемые им чрезвычайные поборы с народа. Но и в этом отношении центр тяжести лежит, по нашему мнению, главным образом в самом народе. Общие статистические цифры правительственных сборов в ханстве, пропорционально числу душ населения, поражают своею незначительностью (Общая цифра сборов с населения на содержание центральной администрации, двора эмира, армии и высшего духовенства, не превышает 3.500,000 рублей в год. Цифра народонаселения ханства в точности не определена, но она во всяком случае не менее полутора миллиона душ). Если же на самом деле эти сборы и достигают больших размеров, то это происходит главным образом вследствие вымогательства администрации, представляющей из себя правильно организованную шайку взяточников. Администрация эта выходит из того же народа. Она есть продукт его корыстных побуждений, и в этом отношении все мероприятия [133] эмира, клонящиеся к уничтожению взяточничества и лихоимства в стране, оказываются до сих пор паллиативами.

Эмир Сеид-Абдул-Ахат-хан несколько выше среднего роста, крепкого и сильного телосложения. Он бесспорно один из самых красивых мужчин ханства. Правильные, пропорционально-тонкие черты лица, обрамленного черной, как смоль, бородкой, матово-прозрачный цвет кожи, правильный овал глубоких, с оттенком мечтательности, черных, как агат, глаз, не напоминают в нем ничего узбекского и являются античным образцом аристократического таджикского типа. Красивые белые зубы, маленькая рука и нога, мягкий и приятный тембр голоса и изящная простота манер дополняют симпатичный портрет властителя священной Бухары.

В настоящее время эмиру 35 лет, но на вид он кажется гораздо моложе.

Эмир, повидимому, сознает, что природа не обидела его своими дарами. Он занят своею наружностью, старается одеваться всегда к лицу, а в разговоре с новыми лицами видимо бывает заинтересован впечатлением, которое произведет на посетителя его внешний облик.

Обычная одежда Сеид-Абдул-Ахата состоит из национального таджикского костюма, то-есть из бешмета, шелкового халата и таких же чамбр, заправленных в мягкие кожаные ичиги. На голове носится вышитая шелками тюбитейка, а при выходах из дворца и во время молитвы поверх тюбитейки надевается еще белая чалма. В торжественных случаях эмир надевает военную форму, состоящую из вышитого золотом суконного двубортного мундира до колен, таких же рейтуз на выпуск, с раструбами внизу, опушенными коротким мехом, и сапог со шпорами европейского образца. Поверх парадного мундира надеваются густые эполеты и осыпанный драгоценными камнями широкий пояс, к которому пристегнута кривая хоросанская шашка в дорогих ножнах.

При этом одеянии, составляющем полную парадную форму эмира, он носит все свои орденские знаки, а именно: ленту и осыпанный бриллиантами орден Белого Орла, пожалованный ему государем императором в 1886 году, такой же орден св. Станислава 1-й степени, полученный им ранее, в бытность на коронации. Осыпанную огромными бриллиантами «Восходящую звезду священной Бухары», составляющую орден его дома (Орден «Восходящей звезды священной Бухары» был учрежден эмиром Мозафар-Эддином в 1881-1882 г. Он имеет пять степеней и жалуется эмиром только военным и иностранцам. Кроме того, на офицерах и солдатах бухарской армии мы видели какие-то орденские знаки другого образца, выдаваемые им эмиром за особые заслуги), эмир [134] носит обыкновенно рядом с Белым Орлом а затем еще идут какие-то украшенные драгоценными камнями орденские знаки, повидимому, турецкие или персидские. Головной убор эмира, при этой форме, составляет белая кашемировая, или индийской кисеи, пышная чалма (Чалма изображает собою саван, или покров, который каждый мусульманин должен иметь на голове, как напоминание о смерти. Коран определяет длину чалмы в 7 аршин, но мусульманское благочестие увеличивает ее до 14, 28 и даже 42).

В этом европейско-азиатском одеянии, заседая на своем обычном троне, состоящем из резного деревянного кресла с низенькой спинкой туземной работы, посреди ковров и всевозможных восточных орнаментов, Сеид-Абдул-Ахат-хан является типом средне-азиатского властителя современной, переходной, формации.

В менее торжественных официальных случаях эмир надевает цветной бархатный мундир, с русскими генеральскими погонами, при орденах, но без ленты.

По общим отзывам, Сеид-Абдул-Ахат-хан от природы справедлив, добр и мягкосердечен, но подозрителен, вспыльчив и упрям. Относительно окружающих его должностных лиц администрации он проявляет иногда крайнюю требовательность, доходящую до педантизма: он во все вмешивается, входит во все мелочи правления страной и, по выражению бухарцев, хочет командовать и распоряжаться всеми, от куш-беги до последнего нукера. В особенности вызывает неудовольствие ленивых и неподвижных азиатцев то, что эмир, просыпаясь обыкновенно с восходом солнца, тотчас же принимается за дела и требует, чтобы все должностные лица администрации находились к тому времени уже на определенных для них местах. Заметив какое нибудь злоупотребление или упущение, он круто распоряжается с виновными и, в припадках вспыльчивости, собственноручно расправляется иногда с нарушителями изданных им постановлений. При всем этом, эмир отнюдь не жесток, не злопамятен, приветлив и ласков с народом и вообще с теми, кого он считает безупречно исполняющим свои обязанности.

Сеид-Абдул-Ахат-хан проводит в своей столице не более полугода. Зимой он уезжает обыкновенно на несколько месяцев, в Шахризябз и Карши, где климат гораздо умереннее, чем в Бухаре, а июнь и июль проводит в Кермине (Эти ежегодные поездки бухарских эмиров по своей стране с течением времени приобрели традиционное значение. По всей вероятности, оне заимствуют свое историческое начало из эпохи Чингизидов, имевших обыкновение проводить разные периоды года в разных провинциях своей империи. (Марко Поло, стр. 208)), [135] которое особенно любит, как родину и свой бывший удел. В этих поездках его обыкновенно сопровождает большая свита и значительный конвой, но семья эмира и высшие чины администрации остаются в Бухаре. Возвращаясь в столицу, эмир редко занимает большой дворец на Регистане, а проживает, большею частью, в загородном замке Шир-Бадане, снабженном всеми удобствами и комфортом европейской жизни.

Но где бы ни проживал эмир, режим его жизни остается всегда один и тот же. Вставая с восходом солнца, он посвящает несколько минут своему туалету, затем совершает краткую молитву и выходит в приемную залу, где его ожидает завтрак и собравшиеся уже к тому времени, с докладами, сановники и царедворцы.

Поместившись на диване, перед которым ставится небольшой стол, эмир поочередно выслушивает доклады собравшихся должностных лиц. В это время ему подают завтрак, меню которого ежедневно состоит из восьми блюд. Выбрав одно-два блюда, он приказывает подать остальное присутствующим лицам. После этого подается чай. Выслушав доклады, эмир принимает просителей и занимается судебными делами. От 11 до 2 часов он отдыхает; в 2 часа обедает, после чего опять принимает просителей и разбирает тяжебные дела. Окончив это, он просматривает донесения беков и вообще все поступающие втечение дня бумаги. Перед закатом солнца совершает намаз и в третий раз принимает всех имеющих к нему какое нибудь дело. В 8-9 часов вечера он удаляется во внутренние покои дворца, где ужинает и предается гаремным развлечениям.

Раз в неделю, по пятницам, около 12 часов по полудни, эмир отправляется, с большой торжественностью, на молитву в главную соборную мечеть того города, где он находится. Его сопровождают обыкновенно все высшие сановники и блестящая свита. Впереди едут удайчи, с длинными жезлами в руках, которые призывают благословение Божие на главу своего повелителя. Тут же едут казначеи эмира, которые раздают милостыню нищим.

Эмир совершает эти выезды всегда верхом.

Вообще Сеид-Абдул-Ахат не любит экипажей и чрезвычайно редко пользуется ими.

Кстати сказать, что езда в придворных бухарских экипажах производится совсем иным способом, чем у нас. Козлы обыкновенно остаются незанятыми, а кучера помещаются верхом на лошадях, запряженных попарно в 1, 2 и 3 пары. На каждой паре помещается один ездовой, управляя своей и сподручной лошадью с помощью уздечки. [136]

В теплую и сухую погоду эмир совершает по улицам более или менее длинные прогулки верхом, посещает байгу, кок-бури и скачки.

Изредка это однообразное препровождение времени нарушается поездками эмира в гости к высшим сановникам ханства, совершаемыми всегда с большой пышностью. Эта высоко ценимая бухарцами честь обходится им обыкновенно очень дорого, ибо, по установившемуся издревле обычаю, сановник, удостоившийся такой чести, должен поднести эмиру не менее 9 бакчей халатов, 9 лошадей в полном уборе и 9 мешечков серебряных монет разной стоимости (В тюркском народе издавна укоренился обычай приводить всякое дело к цифре 9. Это употребление числа 9 произошло от первых 9 монгольских ханов, от Монгол-хана до Иль-хана (Абуль-Гази, стр. 12)); кроме того, одарить и угостить всю свиту эмира, а путь его от дворца до ворот посещаемого жилища осыпать серебряными монетами (теньга 20 коп.), а от ворот до входа в дом золотыми тиллями (золотая бухарская тилля стоит 6 руб.) (Этот древний обычай установлен в Бухаре со времен Чингисидов. Без сомнения, при настоящем положении вещей он представляет одно из зол, с которым Сеид-Абдул-Ахату давно следовало бы покончить).

Богатые увеличивают эти подарки вдвое, иногда втрое, сдирая при удобном случае с народа затраченные суммы.

Посещение эмира, кроме угощения, сопряжено с устройством томаши, на которой под звуки туземной музыки пляшут бачи, показывают свое искусство акробаты и фокусники, а странствующие поэты и сочинители читают свои произведения.

Кухня Сеид-Абдул-Ахат-хана состоит исключительно из азиатских блюд, между которыми первое место принадлежит палау. Вина он совсем не употребляет и не курит. В пище соблюдает большую умеренность, придерживаясь убеждения, что это лучшее средство сохранить здоровье.

Заболев, эмир пользуется советами туземных врачей, и мы не слыхали, чтобы он обращался когда нибудь к советам проживающего в Бухаре русского доктора.

Гаремная жизнь эмира составляет тайну даже для близких к нему людей, и о ней можно судить лишь по слухам. На востоке вообще неприлично говорить о женщинах, о семейной жизни того или другого лица, так что выеснить обстоятельно семейный быт повелителя Бухары решительно не представляется возможности даже путем разговоров об этом с приближенными Сеид-Абдул-Ахат-хана (Согласно с правилами ислама неприлично говорить о чьей нибудь жене, и потому на востоке употребляются метафоры для выражения идеи супружества. Так, турок в обществе называет свою жену гаремом, персиянин — выражением, подразумевающим дом, хозяйство, туркмен — палаткой, а житель Средней Азии — балашака (дети). Вамбери: «Путешествие по Средней Азии», приложение I, стр. 51). Что же касается до так [137] называемых «базарных» слухов, то им отнюдь нельзя придавать серьезного значения.

Тем не менее, известно, что новый эмир втечение своего семилетнего правления успел обзавестись значительным гаремом. Время от времени он устроивает в нем праздники для своих жен, разрешает им прогулки в окрестностях столицы и в горы, в закрытых туземных экипажах, посещение родных, и несколько раз в год открывает внутри дворца базары, на которых оне могут покупать нужные для них предметы.

У Сеид-Абдул-Ахата было всего пять сыновей, из которых остались в настоящее время в живых только два: Сеид-Мир-Алем — 13 лет и Сеид-Мир-Хуссейн — 9 лет. Старший сын эмира Сеид-Мир-Абдуллах должен был сделаться наследником Бухарского ханства. Эмир уже намеревался отправить его в Россию, с целью дать ему европейское образование, но в 1889 году он потерял этого сына, вместе с двумя младшими, погибшими от дифтерита или эпидемической малярной лихорадки.

Теперь наследником Абдул-Ахата считается 13-ти-летний Сеид-Мир-Алем, которого эмир намеревается везти в Россию, где оставит до окончания курса в одном из высших учебных заведений.

Бухарцы рассказывают чудеса о колоссальных богатствах эмира, заключающихся в наличных деньгах, драгоценностях, золотой и серебряной утвари и проч.

По их словам, одни наличные капиталы эмира достигают 100 миллионов рублей. Но это, без сомнения, составляет выдумку. Состояние эмира едва ли превышает цифру 12—15 миллионов. Что же касается его сокровищ, то и оне едва ли так значительны, как об этом думают. Бухара — страна подарков и, без сомнения, если бы эмиры только одной династии Мангыт вздумали сохранять все драгоценные предметы, присланные им разновременно в подарок русскими государями, турецкими султанами, персидскими и другими соседними властителями, а за последния 25 лет — туркестанскими генерал-губернаторами, то это, вместе с подношениями их подданных и коронными драгоценностями, составило бы при переводе на деньги огромную цифру. Между тем, мы знаем, что предки эмира до Мозафар-Эддина включительно имели обыкновение сохранять из этих ценностей только те предметы, которые имели историческое значение или оказывались нужными в их домашнем обиходе. Остальное, не желая продавать и находя в то же время излишним сохранять в своих подвальных кладовых, они переливали в монету. [138] Эта своего рода похвальная щепетильность была, однако, причиной варварского истребления массы драгоценных по работе изделий из серебра и золота, целыми ворохами привозимых и присылаемых в подарок эмирам из России и других стран. Запас драгоценных камней в казне эмира также едва ли значителен. Мы знаем, что Сеид-Абдул-Ахат весьма нередко покупает бриллианты и жемчуг для подарков своим женам, чего он, вероятно, не делал бы, если бы уверения бухарцев о том, что в кладовых Регистанского дворца хранятся целые ящики того и другого, были справедливы.

При всем том, личное состояние Сеид-Абдул-Ахата, заключающееся в принадлежащих ему землях, капиталах и драгоценностях, конечно, относительно громадно. А так как, по общему отзыву, эмир чрезвычайно расчетлив и далеко не проживает всех своих доходов, то, без сомнения, со временем богатство его достигнет действительно колоссальной цифры.

Упомянув выше о подарках, мы считаем необходимым выяснить их историческое происхождение в Бухарском ханстве и вообще на востоке.

Закон Магомета повелевает каждому мусульманину с честью принять гостя, кто бы он ни был, угостить его, дать ему возможность отдохнуть, если он путешественник, а отпуская — позаботиться о его одежде и коне. Вследствие этого, еще со времен утверждения ислама, в стране вошло в обычай, что эмиры бухарские щедро одаряли всех путешественников и вообще всех посещающих их приезжих лиц. Предмет подарка составляла обыкновенно лошадь в полном уборе, полный комплект одежды и несколько кусков различных тканей туземной работы. Более значительные лица получали несколько лошадей, несколько комплектов одежды и т. д.

В свою очередь, эмиры не гнушались подарками, которые им приносили иноземные и свои приезжие посетители, и принимали их.

С течением времени этот обычай взаимного одаривания сделался с одной стороны как бы синонимом дружбы и расположения эмира к посетителю, а с другой — знаком внимания и уважения к нему.

Впоследствии вошло в обычай, при отправлении из Бухары послов к союзным и дружественным государям, тоже посылать при них подарки. Это, разумеется, вызвало взаимность.

Сеид-Абдул-Ахат придерживается этого древнего обычая, щедро одаряя всех вновь представляющихся к его двору.

Мы уже упомянули выше, что эмир есть глава ханства, но ограниченный каноническим мусульманским правом, то-есть кораном и шариатом.

Его ближайшим помощником по управлению ханством [139] должен быть аталык. Должность эта остается, однако, не замещенной со времен Наср-Уллаха, назначившего в последний раз аталыком владетеля шахризябзского — Даниара.

Ближайшим помощником эмира в настоящее время является 40-ти-летний куш-беги Ша-Мирза. Должность куш-беги, по своему внутреннему значению в Бухарском ханстве, может быть приравниваема к должности вице-канцлера. Кроме того, она сопряжена с должностями коменданта арка, дворца на Регистане, губернатора города Бухары, хранителя государственной печати и казны эмира. Эту последнюю обязанность Сеид-Абдул-Ахат-хан передал, впрочем, другому лицу, поручив, взамен ее, Ша-Мирзе заведывание таможенными сборами в столице.

Ша-Мирза родом персиянин. Еще ребенком он был захвачен в плен туркменами, которые продали его в рабство Мозафар-Эддину, при котором он и состоял в услужении. При переселении Сеид-Абдул-Ахата в Кермине, покойный эмир назначил Ша-Мирзу к нему казначеем, а затем беком в Хатырчи. Абдул-Ахат перевел его оттуда беком в Шахризябз, а после смерти Муллы-Мехмед-Бия, в 1889 году, назначил на должность куш-беги.

Ша-Мирза обладает красивой наружностью типичного персиянина, чрезвычайно словоохотлив, прост и весел. Эру его жизни составляет поездка в Петербург в 1888 году во главе посольства, которому было поручено повергнуть пред государем императором благодарность эмира за проведение чрез его владения Закаспийской железной дороги. Он до сей минуты вспоминает с живейшим восторгом обо всем виденном в России, о милостивом приеме государя императора, с благоговением показывая всем своим новым знакомым подаренную ему при этом богатую шашку и орденские знаки св. Станислава 1-й степени, которыми чрезвычайно гордится.

Куш-беги живет всегда в Регистанском дворца, где для помещения этого сановника со всей его семьей, чадами и домочадцами имеется отдельный дом и двор. Особенность его положения состоит в том, что, по законам страны, во время отлучек эмира из Бухары он не имеет права оставлять дворец и живет там безвыездно до возвращения в столицу своего повелителя.

Эмир ценит в Ша-Мирзе его честность и преданность, будучи совершенно покоен за управление столицей во время своих отлучек оттуда.

Вторым сановником в ханстве после Ша-Мирзы является молодой Астанакул-парваначи, исполняющий обязанности главного зякетчия (нечто в роде министра финансов) в Бухарском ханстве. Этот молодой и способный сановник представляет собой [140] нарождающийся тип бухарца современной формации, сложившейся под влиянием отношений к русской цивилизации.

Он не пользуется, как говорят, личными симпатиями эмира, но Сеид-Абдул-Ахат, ценя службу его престарелого деда и отца, а также под влиянием симпатий к нему русских властей, справедливо предоставляет ему значительную долю влияния в делах ханства.

Следующими затем наиболее влиятельными лицами при дворе эмира являются: начальник артиллерии бухарской армии Топчи-баши-Мулла-Махмуд, советник эмира Дурбин-бий и начальник шир-баданского гарнизона Хал-Мурад-Бек.

Все эти лица имеют, так сказать, лишь местное значение, ибо во главе армии и администрации стоит сам эмир, непосредственно всем распоряжаясь путем прямых сношений с беками (губернаторами провинций), с начальниками отдельных частей войск, а по делам внешней политики — с туркестанским генерал-губернатором, с политическим агентом в Бухаре и с соседними владетелями.

Только в отношении церковных дел эмир не предпринимает ничего помимо шейх-уль-ислама и ходжа-каляна, являющихся представителями высшей духовной власти в стране.

При особе эмира состоит совет из духовных, гражданских и военных лиц, который он собирает для обсуждения всякой предполагающейся важной реформы. По обычаям страны, он не может предпринять ничего решительного без предварительного обсуждения этим советом проектируемой реформы.

Мы не будем утомлять внимание читателя подробным перечислением всех чинов и должностей сложной бухарской администрации и укажем лишь на особенно выдающиеся.

Из них по духовной части наиболее важными являются: шейх-уль-ислам, ходжа-калян, накиб и раис.

Все эти лица обязательно происходят из сословия сеидов и ходжей (Сеидами называются все вообще потомки первых четырех халифов, преемников Магомета: Абу-Бекра, Омара, Османа и Али, женатого на любимой дочери пророка Фатиме. Титул ходжей носят потомки Магомета от других его дочерей. В Туркестанском крае принято называть также ходжами всех тех мусульман, которые совершили паломничество в Мекку на поклонение гробу Магомета. Остальной бухарский народ разделяется на два сословия: сипаев — служащих и фукара — неслужащих). Они являются ближайшими советниками и помощниками эмира в судебных делах, ведают церковные дела, заседают в ханском совете и вообще пользуются широкими правами и большим влиянием. Ходжа-калян есть единственное лице, при встрече с которым эмир целуется и которое имеет право [141] входить к нему неподпоясанным. Раис — есть блюститель общественной нравственности и исполнения правоверными внешних правил мусульманской обрядности.

Высшими представителями гражданского управления считаются куш-беги, главный зякетчий и беки — губернаторы областей. Им за особые заслуги придаются иногда звания диван-беги (нечто в роде звания статс-секретаря), парваначи, инаков и биев.

Есть и такие лица, которые носят только одни эти звания, не занимая определенных должностей и лишь состоя при дворе и при особе эмира.

Старшим лицем в армии эмира считается топчи-баши, за ним следует чин-датха (бухарский генерал) и токсаба (полковник); чин мирахура равняется чину капитана.

Придворный штат эмира состоит из гражданских и военных лиц. Между первыми считаются наиболее важными удайги (церемониймейстеры) и мехремы (камергеры). Адъютанты эмира числятся в званиях мирахуров и иногда биев.

Из этой последней категории лиц наибольшим расположением эмира пользуются почтенный и представительный старец удайги Яхши-бек, ведущий свой древний род от арабов-завоевателей; Наср-Улла-бий, узбек, бывший воспитатель и наставник брата эмира Сеид-Мир-Мансура; молодой и красивый мирахур-баши Юнус-Магомет, заведывающий конюшнями и экипажами эмира; мирахур Мирза-Джалял и персиянин токсаба Абдул-Кадыр, командующий конным ханским конвоем. Двое последних назначаются обыкновенно эмиром в качестве посланцев для доставления особо важных писем и подарков туркестанским генерал-губернаторам.

Сеид-Абдул-Ахат чрезвычайно тверд в своих симпатиях и отношениях к людям. Опала при его дворе вещь вообще редкая, и в этом отношении он отнюдь не подражает своим капризным, жестоким и деспотическим предкам, каждый отдельный порыв гнева которых навлекал на провинившегося полнейшую опалу, конфискование имущества, а иногда и смерть. До сих пор не слышно было, чтобы Сеид-Абдул-Ахат смещал с должностей или налагал взыскание на служащих и придворных лиц за что либо другое, кроме злоупотреблений по службе, взяточничества или общих преступлений, предусмотренных мусульманским кодексом.

При всем том, сила привычки к наружному низкопоклонству и раболепию в бухарском народе на столько велика, что едва ли мы найдем другой двор на востоке, кроме разве персидского, где личность правителя пользовалась бы наружным поклонением в такой степени, в какой пользуется в Бухаре личность эмира. При виде своего повелителя каждый бухарец, как бы он ни [142] стоял высоко в общественной или служебной иерархии, буквально, обращается в ничто. Эта черта низкопоклонства наиболее присуща высшим придворным и административным сферам, тогда как духовенство и простой народ выражают, по отношению к эмиру, более самостоятельности и чувства собственного достоинства.

Бухара живет почти исключительно своей внутренней, самобытной жизнью. Поэтому ее внешния сношения отнюдь не сложны. Они заключаются главным образом в сношениях с туркестанским генерал-губернатором, который, по делам международным, торговым и политическим, является главным посредником между эмиром и нашим центральным правительством. Политическое агентство в Бухаре имеет целью охранение на месте наших политических и торговых интересов в ханстве, а также является наблюдательной инстанцией по отношению к проживающим в Бухаре русским подданным.

Сеид-Абдул-Ахат, сознавая всю важность для страны такого местного представительства, пользуется им, как совещательным рессурсом, во всех важнейших вопросах не только внешней, но и внутренней политики. Разумеется, это не составляет ошибки правления молодого эмира, ибо в лице нашего политического агента в Бухаре, П. М. Лессара, он находит не только олицетворение прямого, честного и открытого образа действий России к покровительствуемому ею маленькому государству, но и высоко образованного человека, имеющего возможность принести существенную пользу стране своими обширными научно-практическими познаниями, специализированными на почве Средней Азии.

Два раза в год, зимой и в начале лета, между эмиром и туркестанским генерал-губернатором происходит обмен приветствий посредством небольших посольств. Этот обмен посольств сопряжен с обычным на востоке обменом подарков.

В чрезвычайных случаях эмир высылает посольства к высочайшему двору, как это было в последний раз в 1888 году, по случаю открытия Закаспийской железной дороги.

П. Шубинский.

(Продолжение в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Бухары // Исторический вестник, № 7. 1892