МАРКОВ Е. Л.

НА ОКСУСЕ И ЯКСАРТЕ

(ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ТУРКЕСТАНА.)

IX.

Русский Ташкент и его общественные учреждения.

Нам хотелось познакомиться не только с своеобразным бытом и своеобразным устройством нашей средне-азиатской столицы, но и с ее деятелями всякого рода.

По счастью, нам это в значительной мере и удалось, так как пришлось мало-помалу столкнуться с представителями самых разнообразных профессий: и с крупными администраторами, и с полицейскими чиновниками, и с выдающимися деятелями по судебной части, и с военно-ученым элементом, и просто с военными, с педагогами, техниками, торговым людом и даже с некоторыми из интересных туземцев.

Признаюсь, здешняя интеллигенция поразила меня очень приятно. Я не без удивления и, конечно, с большим удовольствием убеждался, какой счастливый подбор людей выпал на долю этой далекой окраины. Мне пришлось встретить здесь столько знающих, развитых, деятельных и вполне порядочных людей, сколько дай Бог встретить в любом крупном городе внутренней России. Осмеянный когда-то нашим [620] талантливым сатириком тип разухабистых «ташкентцев» — стал уже совсем неприложим к теперешним скромным, добросовестным и просвещенным местным деятелям, которые сделали бы честь всякому краю.

Конечно, все это большею частью продукты не местной, а нашей же русской жизни, явившиеся сюда из той же Москвы, Питера или Одессы, но все-таки многие из них работают здесь уже довольно долго, и однако нельзя сказать, чтобы на них лег под влиянием местных условий какой-нибудь несимпатичный отпечаток. Напротив того, Туркестан невольно сообщает русскому интеллигентному деятелю как будто больше простоты и близости к жизненной правде, отучает его хоть немножко от въевшейся в него канцелярщины, в конец губящей нас на нашей коренной родине.

* * *

Мы изрядно-таки исколесили не только сартский, но и русский Ташкент, осматривая в нем все нас интересовавшее. Извощики тут в прекрасных парных колясках на очень бойких лошадях и несут вас с быстротою, неведомою нашим российским губернским городам. Мостовые в образцовом порядке, — везде почти шоссе, пыли никакой, — все с раннего утра подметено и полито. Полицейские в русском городе большею частью Сарты, одетые в свои белые кителя с бляхами. Они преважно делают под козырек ежеминутно проезжающим военным, воображая себя подлинными солдатами. Впрочем многие, я видел, прилагают взамен этого, по восточному обычаю, руку к сердцу, прикрытому жестяной бляхой. Это, конечно, очень чувствительно, но с непривычки как-то смешно со стороны бутыря, руки которого самою природою устроены хватать людей за шиворот, а не выражать растроганность чувств.

Обхват русского Ташкента громадный. Не сочтешь его широких, прямых, длинных улиц, обращенных в живописные зеленые аллеи, с геометрическою правильностью перекрещивающих друг друга. Некоторые главные проспекты тянутся по нескольку верст. Ширина их напоминает уже не улицу, а наши старинные большие дороги, в которых поперек была целая десятина. Одни тротуары будут шириною с иной [621] московский переулок какого-нибудь Сивцева Вражка, или Вшивой Горки. С обеих сторон они обсажены в два, в четыре, даже в три ряда тесным строем высоких деревьев. Эти бесконечные шеренги древних великанов идут во все стороны, куда только глаз хватает, словно строющиеся полки на каких-нибудь грандиозных военных маневрах... Редко что может быть красивее этих теряющихся вдали перспектив, всюду утешающих глаз.

Улицы оживлены, несмотря на летнюю жару, народа везде пропасть, и на первом плане, конечно, взад и вперед снующие молодцеватые солдатики наши, в своих щеголеватых белых рубахах и малиновых штанах. Народ все рослый и здоровый, смотрит весело; набираются они почти исключительно в Заволжских губерниях, из Оренбуржцев, Пермяков и пр., где еще русское крестьянство сохранилось во всей неиспорченности.

Ярко-пестрые чалмы и халаты Сартов и верблюды степных Киргизов еще больше разнообразят без того уже оживленный пейзаж этих улиц. Дома все в один этаж, в два — это великая редкость; зато каждый маленький домик тонет в большом саду. Оттого на улицу выходят больше ворота и ограды, чем дома. Главная улица Ташкента — Соборная; она идет от генерал-губернаторского дома, мимо плаца обоих военных соборов, старого и нового, и мимо хорошенького, небольшого дворца Великого Князя Николая Константиновича, который ведет здесь жизнь совершенно частного человека, не имея никаких отношений к официальному миру. Дальше улица эта пересекает на двое густой сад Константиновской площади, названной так в честь покойного Константина Петровича Кауфмана, главного создателя Ташкента. В середине сада предположено поставить ему памятник. Константиновская площадь — один из важнейших центров Ташкента и одно из самых красивых мест его. Тут два больших каменных корпуса мужской и женской гимназий, тут учительская семинария, тут сад Общества Садоводства, послуживший местом замечательной Туркестанской выставки 1890 года, вместе с бывшею площадью клеверного базара, обращенного, трудами местного любителя садоводства Касьянова, в тот самый тенистый Константиновский сквер, которым мы теперь любуемся. Это чудесное превращение в течение каких-нибудь двух лет [622] пыльной площади в зеленый парк, эта смелая пересадка совершенно взрослых деревьев дает наглядное понятие о могучей силе здешней растительности, если за нее берется рука опытного и энергического садовода.

Сад выставки стоит смотреть. Очень затейливые и красивые ворота в русском стиле ведут в него. За воротами прудок с островом. Внутри сад полон опустевших павильонов, галлерей и всяких других помещений недавней выставки; многие из них замечательного вкуса и изящества. Посредине сада монумент в память покорения Ташкента, отлитый без литейного завода, местными артистами. Русский солдат водружает знамя на развалинах взятой с боя крепости, венчая своею типическою, молодецкою фигурой высокий пьедестал, на каждой стороне которого на четырех бронзовых досках написаны названия забранных нами городов Туркестана и Закаспийского края и годы покорения их. У ног памятника пирамида хивинских, бухарских и коканских пушек, как подобает боевому монументу. В этом же саду помещается солнечно-огневая плодосушильня, интересное изобретение Введенского, которую мы подробно осмотрели.

В ясный, солнечный день, печь эта нагревается одними лучами солнца до 50 и 53 градусов; в туманные же дни и ночами печь топится, как и всякая другая. Машина эта выставлена на дворе огневой плодосушильни здешнего Общества садоводства, которая послужила очень полезным толчком для местных садовладельцев, привыкающих мало-помалу к правильной сушке плодов. Некоторые уже завели по примеру Общества свои собственные плодосушильни; другие отдают свои плоды на сушку Общества.

Хороши также бесконечные аллей Саларского и Московского проспектов. Они глядят так весело своими молодыми деревьями и своими красивыми домами.

На Московском сосредоточено много казенных учреждений, военных и гражданских. Тут, между прочим, и прекрасный дом военного собрания с его залою в два света, единственною в Ташкенте. Уже везде здесь места стали недоступно дороги вследствие постоянно усиливающегося наплыва жителей. Даже в сартском городе земля продается по нескольку рублей за сажень, а недавно еще можно было приобрести здесь усадьбы чуть не даром. [623]

Первые счастливые приобретатели городских мест, захватившие по несколько десятин, богатеют теперь не на шутку. Хозяин дачи, где мы живем, купил ее немного лет тому назад за 200 рублей, а теперь ему предлагают за нее 12.000 рублей, и он не думает продавать, находя эту дену низкою. А это уже загородные места, гораздо более дешевые. Все предсказывает, что Ташкент в самое короткое время обратится в громаднейший и богатейший торговый центр. Он растет не по дням, а по часам, и если осуществится предположенная железная дорога от него до Самарканда — он двинется в рост еще быстрее. Здесь еще можно пока с великою выгодою, хотя, конечно, и не без великого риска во многих случаях, прилагать свою предприимчивость, знание, энергию; здесь затраченный капитал может еще приносить баснословные барыши. Первые предприимчивые люди, решившиеся завести здесь разные отрасли промышленности, дотоле неведомые Туркестану, как Иванов, Филатов, Первушин и др., сильно обогатились и стали влиятельными местными воротилами.

Разнообразие и смелость предприятий Иванова возбуждают искреннее удивление. Это как раз тот человек, которые так нужны и так неоцененны в новых непочатых краях. Меткий глаз на потребности населения и на разнообразные средства страны соединяется в таких людях с удивительною созидательною способностью и с уменьем поставить на практическую почву каждое задуманное дело.

Чего, чего не завел в свое время Иванов в полудиких равнинах Туркестана! Он чуть ли не первый развел здесь виноградники крупных размеров, пересадил сюда лучшие лозы Крыма, Кавказа и Европы, и положил основу местному виноделию; у него же обширные хмелевые плантации, винокуренный и пивоваренный заводы; в гор. Чимкент работает его химический завод, кажется, пока единственный в Средней Азии, а в гор. Ходженте такой же единственный стеклянный завод. В Аулиэ-Ата он воспитывает прекрасных заводских лошадей, улучшая туземные породы выписными жеребцами. У него и копи каменного угля, только что начинающие разрабатываться, но обещающие впереди серьезную будущность; он один из главных учредителей Среднеазиатского Коммерческого Банка, он и содержатель почтового тракта из Ташкента в Оренбург, больше чем на тысячу верст. Торговые и промышленные [624] предприятия Иванова охватывают собою не только Сыр-Дарьинскую, Самаркандскую и Ферганскую области, но еще и Семиреченскую. Несколько лет тому назад Иванов выстроил в гор. Чимкенте завод для приготовления из цитварного семени дорогого химического продукта сантанина, вывозившегося в Европу.

Завод этот, единственный в России, сулил своему основателю громадные барыши, а между тем неожиданно подорвал его. На него было затрачено более 300.000 р., выстроен был целый дворец, в предвкушении будущих доходов; и вдруг Гамбург надул и перестал покупать сантонин. Как нарочно, сейчас же после устройства завода, Немцы изобрели способ приготовлять сантонин не из редко растущего цытварного семени, на которое был рассчитан завод, а из каких-то дешевых минеральных солей, которые можно достать в любом месте. Теперь несколько тысяч пудов этого дорогого товара, стоившего по 50 р. за пуд, лежат без движения на коммиссии в Гамбурге.

За виноделие Иванов получает до сих пор субсидию от правительства, которое вообще было всегда внимательно к его несомненным заслугам в развитии местных промыслов и поддержало его в критические для него минуты.

Таких людей необходимо поддерживать, не только ради них самих, но и ради благоденствия края. Кажется, нет ни одного дома в Ташкенте, и даже Самарканде, русского или сартского, который бы не служил в руках Иванова, конечно, за достаточно крупные проценты, залогом по какому-нибудь предприятию его... Поэтому с падением его, рухнуло бы разом, множество других людей, тесно связавших с его интересами свои собственные.

Банкротство Иванова, можно сказать, сделалось бы банкротством целого края, стало быть, своего рода общественным бедствием. Но Иванов, конечно, не один: маленький канцелярский чиновник Петров, начав с пустяков, разрабатывает теперь нефтяные, каменноугольные и серные копи в горах Наманганского уезда и сделался теперь владетелем весьма доходной спичечной фабрики в гор. Ташкенте. Купец Филатов, кроме огромного образцового виноделия, сосредоточенного главным образом в Самарканде, разводит множество табаку, курит спирт, наполняет своими разнородными [625] магазинами почти все города и городки Сыр-Дарьинской и Ферганской областей.

Первушин явился в Ташкент ранее других, вместе с известным Хлудовым, сейчас после покорения Ташкента, и один из первых стал серьезно заниматься шелководством, виноградом и табаком. Его Ташкентские табачные плантации на Саларе считаются образцовыми.

И что утешительно, а вместе с тем и несколько удивительно, иностранцев здесь почти вовсе нет, цивилизаторами края являются пока одни кровные Русские. Сарты хотя тоже торгуют сильно, заводят фабрики и заводы, наживают даже миллионы, но все это проделывают по следам Русских, как их рабские подражатели, очень удобно избавляя себя от риска и неудачных опытов, неизбежно сопряженных с первым привитием новых отраслей промышленности, и очень ловко собирая верные барыши с надежно обеспеченных предприятий путем оплаченного другими опыта.

* * *

В Ташкенте строится замечательно роскошное образцовое заведение для психических больных, подобных которому мало найдется у нас в России; в Ташкенте отличная публичная библиотека, обладающая ни с чем несравнимым систематическим собранием местных исследований и всякого рода статей о Туркестане, в баснословном количестве томов (целых 410!), составленных известным библиографом Межевым, после усидчивого десятилетнего труда, с такою полнотой, что ни один газетный фельетон, чем-нибудь касающийся Туркестана, не пропущен в нем. В Ташкенте есть и музей местных произведений и достопримечательностей, хотя только еще зарождающийся.

Одно, непостижимо, — в Ташкенте нет одной книжной лавки, и к стыду его, можно признаться, что немногие книжки, которые можно здесь достать, приходится покупать в разных галантерейных, табачных и бакалейных магазинах, как какой-то третьестепенный мимоходный товар, не стоющий серьезной торговли.

* * *

Нас интересовало ближе познакомиться с положением народного образования в Ташкенте, и мы посетили для этого несколько учебных заведений русских, и туземных. [626]

В гимназии, впрочем, уроки уже были окончены и шли экзамены. Директор гимназии г. Остроумов, человек практически подготовивший себя к просветительной деятельности в этом инородческом крае, познакомил меня в общих чертах с весьма недлинною историей здешнего просвещения. Он был послан сначала инспектором школ Сыр-Дарьинской области, к которой в учебном отношении принадлежала тогда и вся Семиреченская область с г. Верным. Но школы, однако, он не нашел ни одной. То, что называлось громким именем школы в Казалинске, в Перовске, — было Бог знает что. Класс помещался, например, в цейхгаузе, а унтер-офицер, смотритель цейхгауза, считался учителем. Только в одном Чимкенте он нашел что-нибудь, хотя немного похожее на школу. Пришлось все начинать вновь, заводить то, чего не было. «И вдруг — неожиданный приказ — ехать в Ташкент и непременно открыть к 30 августу учительскую семинарию!» рассказывал мне свои былые треволнения г. Остроумов.

«Где взять учеников, учителей? Бросился я в Верный к генералу Колпаковскому; тот дал приказ станичным атаманам набрать сколько нужно было грамотных казачат, и вот я, нагрузив ими почтовые тройки, явился со своею добычей в Ташкент и открыл семинарию к 30 августа, как было приказано. Не успел я еще втянуться в учительскую семинарию, как опять новое назначенье: переводят меня директором в гимназию; вот уже восемь лет, как я здесь директорствую. В свободное время занимаюсь учеными трудами, газету кроме того издаю, на сартском и русском языке вместе, но Сарты мало интересуются ею, как и вообще, что имеет отношение к просвещенью, хотя газетка стоит в год всего 3 рубля».

Я еще раньше познакомился с интересным трудом г. Остроумова, его книгою Сарты и некоторыми его другими работами, помещенными в местных изданиях. Г. Остроумов занимался отчасти и археологиею Туркестана. Около Ташкента он раскопал до тридцати очень древних могил еще до-магометанской эпохи, так как в них, между прочим, были отысканы кабаньи головы (Теперь раскопкою туркестанских курганов занимается специально г. Эварицкий.). Из числа скелетов, кувшинов, горшков, откопанных г. Остроумовым, местный музей, по его словам, [627] взял очень немного, считая эти находки мало интересным хламом, а между тем, знаменитый европейский ученый этнолог Бастиан, недавно приезжавший в Туркестан чрез Сибирь, с большою благодарностью повез в Берлин многие из этих древних находок.

Мы подробно осмотрели с почтенным директором помещение гимназии, просторное, светлое, удовлетворяющее всем требованиям педагогики, с роскошною актовою залой, с изящною домовою церковью. Гимнастика введена уже довольно широко, музыка тоже вводится помаленьку. Огромный сад с арыками, с русскими дубками, посаженными еще недавно, и уже порядочно большими, с неизбежною киргизскою кибиткой вместо беседки, — охватывает гимназию сзади, между тем, как пред фасадом ее стелется густой Константиновский парк, так как со всех сторон гимназия, так сказать, купается в зелени и волнах чистого воздуха, что нужно особенно ценить в таком южном городе, как Ташкент.

В Ташкентской гимназии уже 250 учеников, из которых 35 живут пансионерами. Я их застал во время обеда и особенное внимание обратил на туземцев. И Сартов, и Киргизов, к сожалению, всего только шесть человек.

Киргизы охотнее поступают в русские учебные заведения, потому что более доверчиво относятся ко всему русскому, да и мусульмане не Бог знает какие строгие. Но сартское духовенство ожесточенно, хотя и втихомолку от нас, воюет с теми из своих, кто решается отдавать детей в русские школы. Фанатики-муллы уверены, что этим путем мы мало-помалу переманим всех Сартов в христианство.

Двух Киргизят я видел в гимназическом пансионе и беседовал с ними. Это здоровенные ребята, совсем, по-видимому, не созданные для школьных парт и греческих спряжений. И, однако, один в шестом, а другой уже в восьмом классе, и оба учатся отлично. Поступили они в гимназию из местных училищ Казалинского и Перовского; говорят по-русски совсем хорошо. Если бы серьезно приняться в этом направлении за всех вообще туземцев наших, не долго бы они оставались нам чужими по вкусам и взглядам. Школа — изумительный реформатор и способна быстро переродить какой угодно народ, если только начнет влиять на него с самого детства. [628]

В этом отношения городские трехклассные школы уездных городов Туркестана устроены довольно практично и отчасти достигают дели, о которой я говорю. В них дети пробывают не менее шести лет (в каждом классе по два года), а так как при каждой школе устроен пансион, то туземец бывает невольно поглощен русским элементом и незаметно всасывает в себя все русское. В каждой такой школе учатся человек по пяти, по шести Киргизов, преимущественно из «белой кости», то есть родовой киргизской аристократии; надзиратели и руководители школою большею частью назначаются из знающих киргизский язык, что также усиливает влияние школьной жизни на туземцев. Всех русско-туземных школ считается теперь около тридцати. Кроме того и в киргизских селениях есть уже не мало школ с русским языком, подготовляющих Киргиза к дальнейшим ступеням обрусенья и цивилизации.

Дело это вообще пошло гораздо успешнее с тех пор, как в Туркестане учрежден особый главный инспектор по учебной части, а генерал-губернатору присвоены права попечителя учебного округа. Прежде же Туркестан зависел и в учебном отношении от оренбургского генерал-губернатора, который, разумеется, был бессилен успешно действовать из такой дали.

Женская гимназия — по внешности сколок с мужской. Совершенно такой же дом чрез улицу от нее, на такой же площади, окруженный таким же садом сзади, и тем же парком спереди.

Учительская семинария тоже в нескольких шагах, с другого фасу площади. Директор ее г. Миропиев сотрудничает в некоторых наших журналах, между прочим поместил несколько статей в Записках Географического Общества, а несколько месяцев тому назад интересную статью о «русской колонизации» в Северном Вестнике. Из других деятелей семинарии тоже есть люди с почтенными именами, как, например, г. Ашанин, ученый зоолог, автор монографии о «полужесткокрылых насекомых», деятельно помогавший покойному Северцову в его изысканиях по фауне Туркестана.

Недавно покинул семинарию другой почтенный исследователь края г. Наливкин, автор исторических книг о Туркестане и знаток его языков. Он теперь получил [629] назначение, более подходящее к его специальной подготовке, — инспектора туземных школ.

Все это показывает, какими серьезными образовательными силами снабжена Ташкентская Учительская Семинария, значение которой невозможно приравнивать к учительским семинариям наших внутренних губерний.

Здесь ее призванье не только педагогическое, но и отчасти политическое, так как она подготовляет в своих классах будущие духовные связи местного мусульманства с Россиею. Каждый воспитанник семинарии есть будущий учитель сельской школы, стало быть главный деятель по привитию туземцам русского образования, русской гражданственности. Удачно подготовленный учитель — это своего рода маленькая духовно-завоеванная область в обширных пределах наших внешних завоеваний, еще совершенно чуждых нам по духу.

Среди 58 воспитанников семинарии — Сартов только один, Киргизов девять. Это и немудрено, потому что в семинарию поступают только воспитанники городских училищ, а в Ташкентском городском училище нет ни одного Сарта!

Это окончательно должно убеждать нас, что Сарты принципиально и упорно уклоняются от русского образования. Как люди, гораздо более развитые, чем Киргизы, уже привыкшие уважать образование в формах, им привычных, — они, конечно, могли бы гораздо вернее Киргиза оценить несомненные практические преимущества многостороннего русского образования над исключительно религиозным обучением магометанской школы. Тем более, что в Ташкентской Учительской Семинарии сверх всего другого обязательно изучаются языки Сартов (то есть татарский) и Таджиков (то есть персидский).

И если тем не меньше, вопреки корыстным инстинктам своей натуры, они все-таки не стремятся овладеть этим важным практическим орудием, которое необыкновенно облегчило бы им конкурренцию с людьми русского племени во всех отраслях торговой, промышленной и даже служебной деятельности, то, конечно, причину этого надо видеть исключительно в их религиозной нетерпимости, в строгом запрещении мусульманским духовенством опасного для него смешенья в одной и той же воспитательной среде мусульманина с христианином.

Сарт, к несчастью, исстари имеет свое собственное, хотя и жалкое, образование, свою собственную, хотя и скудную [630] литературу, свою собственную систему, хотя и никуда негодных, школ. Он и держится за них, как за знамя своей народности, своей религии, своей истории, — и думает, что отступить от них, пройти чрез русскую школу, значит, ни больше, ни. меньше, как изменить всему прошлому своему, всем заветам своих отцов.

Киргиз же, дитя степей, дитя природы, почти не имеет ни настоящей религии, ни государственной истории, а тем менее какой-нибудь системы образования. Поэтому он не чувствует на своей душе тех нравственных тормазов, которые крепко держат Сарта в привычках его исторического прошлого, и легче поддается расчетам настоящей минуты.

Ташкентская семинария помещена очень удобно и с простотою, необходимою для будущих народных учителей, соединяет столь же необходимый простор и чистоту. Столовая и спальни ее расположены в отдельном здании, не заражая воздуха классов запахом кухни. Мастерские для ремесл столярного с токарным, и переплетного — тоже отдельные. Вся мебель для заведения делается и чинится воспитанниками. Кроме того, они исполняют городские заказы, и за свои изделия даже получили медаль на местной выставке. За чертою города у них есть ферма с фруктовым садом, где они работают с кетменем в руках, практически изучая основания правильного садоводства, под руководством опытного садовника. Вообще они постоянно в каких-нибудь работах, рубят дрова, метут двор, очищают арыки и т. и., приучаясь находить отдых в смене умственного труда трудом мускулов.

Воспитанники — все народ рослый и ловкий, смотрят молодцевато, по военному. Музыка и хор у них свои, и мы с удовольствием прослушали маленькую музыкально-вокальную репетицию, которая была исполнена рада нас. Киргизы и Сарты музыканты далеко не важные и не могут похвастаться тонкостью слуха, но славянская талантливая раса с удивительною быстротой овладевает и пеньем, и музыкой, как бы, по-видимому, поздно ни приходилось приниматься за них. Успехом этим ташкентские семинаристы обязаны и своему отличному дирижеру Чеху г. Лейсеку, который управляет вместе с тем и окружным военным хором. Г. Лейсеку пришла счастливая мысль положить на ноты любимые мотивы сартских, татарских и киргизских песен, и когда на прошлой выставке хор его [631] заиграл в публичном саду попурри из этих местных мелодий, восторгу туземцев не было предела. Татары сделали автору чувствительную овацию и на обеде, устроенном в его честь, поднесли ему совсем уж не по-татарски благодарственный адрес.

Г. Лейсек подарил и мне экземпляр этих оригинальных туркменских мелодий, как Andenken о Ташкенте. Для практических упражнений воспитанников в педагогике при учительской семинарии открыты два образцовых начальных училища, в которых старшие воспитанники дают пробные уроки, под руководством своих учителей.

* * *

Мне хотелось познакомиться с генералом Гродековым, военным губернатором Сыр-Дарьинской области; еще перед путешествием своим я прочел его прекрасные капитальные сочинения о завоевании Туркмении и о Хивинском походе, которые много помогли мне при знакомстве с Закаспийским краем. Кроме того, генерал Гродеков известен своими интересными исследованиями киргизского быта и близким знакомством с вопросами экономического и юридического быта туземцев. Это администратор, вполне подготовленный к многосложным задачам местного управления, искренно заинтересованный ими и потому не перестающий изучать их. Он старый Туркестанец и соратник Скобелева по Ахал-Текинскому походу. Тем любопытнее мне было познакомиться с ним. В Тифлисе у брата своего я познакомился с родным братом Н. И. Гродекова — председателем тамошнего военно-окружного суда. От него я имел письмо к Н. И. Гродекову, но, к сожалению, в первые дни моего пребывания в Ташкенте Н. И. объезжал отдаленные степные местности Сыр-Дарьинской области, и я мог побывать у него только в конце своего пребывания здесь.

Дача военного губернатора помещается в конце Садового проспекта, почти за городом, в прекрасном тенистом парке. С обширной терассы ее открывается роскошный вид на окрестности. Терасса эта, устланная восточными коврами и уставленная восточными диванами, украшена и неизбежным туркестанским украшеньем — чучелами огромных тигров. Но [632] это не какие-нибудь отвлеченные тигры, купленные для эффектной обстановки в меховом магазине. Нет, это тоже своего рода представители местного населения, туземцы и близкие соседи Ташкента. Одного из них русские мужички-переселенцы убили в селенье Троицком, верстах в тридцати от Ташкента.

Недавно еще тигры водились около самого Ташкента, так, что жители боялись выходить по ночам из города. И теперь их еще много в плавнях Сыр-Дарьи. Сарты называют их джулбарс в отличие от другого, не менее страшного хищника, барса, который зовется у них каплан.

Мне рассказывали, что недавно в Чиназе была целая битва с тигром, который забрался в дом Сарта, проломав его глиняную крышу. Рота солдат окружила дом, но прежде чем успели убить бесстрашного зверя, он изломал как проволоку четыре ружья со штыками.

В дельте Аму-Дарьи тигров еще больше, чем в Сыре. Есть из них огромные, до четырех аршин длины, так что он без труда уносит в зубах молодую корову.

Среди нашего офицерства много храбрецов, которые охотятся на тигров. Правительство иногда само устраивает эти охоты, чтоб избавить население от опасного разбойника, гнездящегося где-нибудь по соседству с сартским кишлаком или русским поселком и безжалостно истребляющего их скотину.

Н. И. Гродеков особенно озабочен устройством в Сыр-Дарьинской области русских поселений и привлеченьем сюда новых переселенцев.

В этом действительно основной вопрос нашей будущности в Туркестане. Только прочным насаждением здесь русской силы мы можем надеяться прочно держать в руках своих этот мусульманский край, населенный исстари враждебными нам народами. Но задача эта очень трудна и запутана. По всегдашнему русскому великодушию, а отчасти и по всегдашней русской распущенности, мы не захотели воспользоваться правом завоевателя, чтобы на первых же порах, под гром оружия, забрать в казну хорошую долю земель для будущего устройства русских поселенцев. Напротив того, мы предоставили кочевникам Киргизам, — не говорю уже об оседлых Сартах, — самый широкий простор предъявлять весьма сомнительные права свои на владенье громадными пространствами земли, которые, [633] за отсутствием большею частью всяких письменных документов, они могли доказывать только своими же собственными свидетельскими показаниями, много-много безграмотными «васихами», которые обыкновенно фабриковались за несколько грошей на базарах старого Ташкента.

Таким образом очень скоро оказалось, что для Русского народа в беспредельных пространствах края, завоеванного кровью его, — места не находилось, а если находились кое-какие клочки, то весьма мало соблазнительные и для поселений мало удобные. Да и из-за них приходилось вести бесконечные судебные споры с «историческими правами» туземцев. Поэтому нечего удивляться, что летопись наших первых русских поселений в Сыр-Дарьинской области можно назвать летописью бесконечных неудач, и нужно радоваться, что благодаря разумным взглядам и энергической настойчивости некоторых местных администраторов, в числе которых необходимо упомянуть и Н. И. Гродекова, — русские поселенья в этом крае успели дорости хотя до того состояния, в котором они теперь находятся. Главным гнездом приливающей сюда русской народности служит Аулиэатинский уезд, смежный с Семиреченскою областью, которая обратилась теперь совсем в русскую губернию, не смотря на сотни тысяч своих Киргизов, и поэтому сильно облегчает укорененье русского переселенца в соседних с нею местностях, служа ему как бы стратегическим базисом для экономической борьбы с окружающим отовсюду мусульманством.

Генерал Колпаковский, степной генерал-губернатор, проявил удивительный талант колонизации и рядом здравых практических мер, которые больше придумывались им самим, чем диктовались далекою петербургскою канцеляриею, в короткое время пересоздал Киргизскую пустыню в богатую и достаточно заселенную земледельческую страну. Туркестан смотрит теперь на Семиречье почти как на коренную Россию, получая из него в обилии всегда, когда нужно, русский хлеб, русские изделия, русского рабочего. Нужно прибавить в объяснение необыкновенно удачного устройства русских поселений в Семиречье, что генерал Колпаковский начал действовать в этом крае с самых ничтожных должностей и постепенно прошел их решительно все, от пристава и уездного начальника до губернатора и генерал-губернатора, так что имел [634] полную возможность, как говорится, по золотникам изучить свое дело, и уже не был вынужден действовать на обум, по внушениям своей фантазии, как это, к сожаленью, нередко бывает у нас с иными присылаемыми из Петербурга администраторами.

Семиреченская область и город Верный, теперь резиденция Туркестанской епископии, — это без преувеличенья создание Колпаковского. А ведь они были завоеваны настоящим образом у Коканцев всего в 1860 году, после поражения на голову подполковником Колпаковским коканской армии при Узун-Агаче.

Колпаковский же главным образом завладел и китайскою Кульджею, самою богатою изо всех окрестных стран, которая тоже очень охотно и быстро заселялась русскими поселенцами. Местные жители считают большою ошибкою возращенье Кульджи Китаю и уверены, что в этом не представлялось никакой настоятельной надобности, так как жители Кульджи искренно предпочитали русскую власть китайской. Сравнительно с цветущею Кульджею какая-нибудь Семипалатинская область наша, почти сплошь заселенная киргизскими кочевниками, чистая пустыня, не имеющая будущего.

Мы осмотрели для образца ближайший русский поселок — село Никольское, в семи верстах от Ташкента. Туда ведет покойное шоссе, обсаженное деревьями, заменяющее улицу поселка. Везде порядок, чистота, везде журчат арыки, зеленеют посадки. Но вместе с тем все смотрит как-то по казенному. Заботы администрации чувствуются на каждом шагу. Дома, вроде городских, все каменные, с большими светлыми окнами, с двумя трубами, под соломенно-глиняными крышами. Около маленькие садики, дворы обнесены высокими глиняными оградами, но на дворах этих не видно того домовитого хозяйства, которым обыкновенно бывает переполнен настоящий мужицкий двор на Руси. В поселке до 300 дворов, но хозяева их большею частью отставные солдаты и мещане, а подлинных крестьян-земледельцев мало. Оттого-то Николаевские поселенцы без особой охоты занимаются землею; большинство их зарабатывают деньги разными мастерствами да подгородными промыслами, сдавая свои земельные наделы внаймы Сартам и Киргизам. Все почти молоко и масло Ташкентских базаров доставляется Николаевским поселком. Впрочем, здешние [635] русские поселенцы уже хорошо освоились и с полевыми работами, переняв у Сартов и Киргиз необходимые приемы орошенья и разработки земли, и сеют не только обычные русские хлеба, но и хлопчатник, и табак, и всякие местные растения, им запрещаются только посевы риса из опасения заразить воздух болотными миазмами, хотя соседи Никольцев Сарты кишлака Дюрменя постоянно заливают Никольские поля водами своих рисовых плантаций.

Поселенцы получили на душу по 4 1/2 десятины земли, что очень достаточно при здешней многопольной системе хозяйства и огромных урожаях, обеспеченных искусственною поливкою. А отставные солдаты получили на свои души даже по десяти десятин и могут жить припеваючи. Они действительно и живут если не богато, то таровато; к сожалению, даже слишком таровато; женщины, как и везде, больше чем мужчины увлекаются подражанием, ходят и живут совсем по-городски и не славятся особенною нравственностью. В праздники и здесь, как на святой Руси, можно видеть почтенного домохозяина пьяным, как водка, валяющегося среда улицы в какой-нибудь грязной луже. Всегда трезвые Сарты и Киргизы, едущие на Ташкентский базар, с нескрываемым презрением объезжают эти живые трупы своих просветителей и победителей.

Иные семьи даже постоянно живут в Ташкенте, воспитывая своих детей, подобно горожанам, или в учительской семинарии, или в каком-нибудь городском училище, дающем больше прав, чем сельская школа.

В Николаевском поселке устроена на земские суммы прекрасная школа с усовершенствованною классною мебелью, правильною вентиляциею, правильным и обильным освещением, щедро снабженная учебными пособиями всякого рода. 45 учеников школы — все Русские, и под руководством своего учителя составляют отличный церковный хор. Храм здесь совсем еще новенький, хорошенький и веселый, как игрушечка. Его построил на свои средства купец Иванов, обычный щедрый благотворитель всех общеполезных учреждений Ташкента. Не только в деревне, в самой Москве все любовались бы на этот изящный храм, выстроенный в чисто-русском стиле, с множеством главок, шатров, кокошничков, точеных кубышчатых столбов с пестрою росписью стен снаружи и внутри, с богатою утварью, сверкающею новизною. Мы доставили [636] себе удовольствие влезть на колокольню и полюбоваться оттуда редким видом на окрестную местность. Трудно найти что-нибудь подобное этому райскому уголку, утопающему в сплошных садах. Азиатский Ташкент весь потонул в них. Это живая картина плодородия и обилия. Этому роскошному зеленому оазису, кишащему могучею растительностью, орошенному повсюду журчащими водами, — предстоит блестящая будущность, особенно когда исполнится затеянное теперь грандиозное предприятие, и железные рельсы соединят его с одной стороны с Самаркандом, Бухарою, Персией, а с другой — с великим Сибирским путем.

Было бы очень хорошо, если бы хотя к тому времени дело заселения края русским племенем подвинулось настолько, чтобы будущая железная дорога и предстоящая жертва сотен русских миллионов не обратилась бы на исключительную пользу ловкого Сарта, для которого, кажется, и теперь главным образом служат все наши здешние усилия и траты. А чтобы подвинуть русское переселение — необходимо прежде всего покончить с бесконечно тянущейся канцелярскою разработкою местного земельного права, — и выработать наконец какие-нибудь ясные и простые основания для русского поселения, не особенно тревожа себя смутными «историческими правами» туземцев, очень часто прикрывающими самые неосновательные и вредные для государства притязания. Семиреченская область может служить в этом случае ободряющим примером: в ней считалось в 1890 г. русских людей всякого звания и пола 65.640 человек на 600.000 душ туземцев, то есть уже более девяти процентов. А в трех уездах Сыр-Дарьинской области (Ташкентском, Чимкентском и Аулиэ-Атинском) в то же вредя считалось людей русского племени всего только 6.000 человек, кроме города Ташкента, на туземное население в 612.000.

Местные знающие люди рассчитали, что при ежегодном переселении в Сыр-Дарьинскую область из Европейской России только 600 семейств, — что было бы вовсе незатруднительно ни в каком отношении, для переселенцев этих возможно было бы оросить средствами казны потребное количество необитаемых ныне земель, полагая по 20 десятин на семейство, и дать им необходимое пособие на первоначальное устройство их хозяйств, — не выходя из пределов 100.000 рублей в год; тогда бы через двадцать лет русский элемент в [637] Сыр-Дарьинской области достиг бы той же густоты, какую он имеет теперь в Семиреченской, и русское дело в Средней Азии можно бы было считать вполне обеспеченным.

* * *

Благодаря любезности генерала Гродекова, его чиновник особых поручений капитан К. и помощник начальника города г. Л. познакомили нас в подробности со всем, что было для нас интересного, как в русском, так и в азиатском Ташкенте.

Между прочим, мы посетили отлично устроенную Ташкентскую тюрьму, которая могла бы устыдить господ, подобных мистеру Кэнану, так развязно сочиняющих оскорбительные небылицы о русском варварстве. Тюрьма помещается в своего рода крепостной ограде. Внутри обширный зеленый двор, перерезанный аллеями тополей, с большим ярким цветником посредине; ничего, напоминающего место заточения и скорби. Мрачного тюремного замка с несколькими ярусами железных решеток тоже нет. Одноярусные флигеля самого мирного вида разбросаны в разных местах, похожие больше на какое-нибудь воспитательное заведение, чем на темницу.

Здесь принята система размещения арестантов не в огромных общих залах, а по небольшим группам в 4 и 5 человек, редко в 10 или 12. Жизнь в таких отдельных комнатах приобретает более мирный и даже несколько семейный характер. Соединяются вместе обыкновенно люди одной национальности и, по возможности, одной и той же профессии, чтобы они могли успешнее заниматься своим ремеслом.

Везде строгая чистота, каменные полы, постоянно омываемые водою. Койки поднимаются на день, так что на них не сидят; у каждого арестанта тюфяк и подушки. Всякий занят целый день: кто шьет башмаки или тюбетейки, кто столярничает, кто ткет полотно, вяжет скатерти, мотает нитки; часть арестантов постоянно занята в саду и огороде, равняют двор, мостят улицы. Женщин в тюрьме очень мало. Племена тут всякие: и Русские, и Персы, и Сарты, и Киргизы. Русских 42 человека из 240, процент довольно крупный, если принять во внимание сравнительную ничтожность русского населения. Баня у арестантов очень просторная и в большом порядке: пол асфальтовый, балки из негниющего тутового [638] дерева, а доски потолка из арчи, тоже трудно гниющей. Поэтому не слышно обычного во всех банях запаха прелого дерева и сырых полов.

В цейхгаузе заготовлено в изобилии всякое белье и необходимые одежды. Нас особенно заинтересовали туземные шаровары из козьей замши, расшитые очень красиво разноцветными нитками, и стоющие совсем с работою баснословно дешево: 1 р. 40 к. за пару. Подробный обзор тюрьмы вообще произвел на нас с женою самое отрадное впечатление. Мы ходили по ней, совсем забыв, что ходим по тюрьме среди преступников. Это скорее рабочий дом, устроенный для их исправления. Не мудрено, что при таком человечном отношении к арестанту, при таком обращении тюрьмы в школу мирного и полезного труда, нравы Ташкентского острога, несмотря на азиатских варваров, его населяющих, мало походят на обычные нравы наших русских острожников, и в нем почти не случается ни убийств, ни бунтов, ни кровавых побоищ. Этим утешительным характером своим Ташкентская тюрьма обязана больше всего своему главному руководителю-генералу Гродекову, который не перестает деятельно заботиться об. ее дальнейшем развитии по избранному им разумному пути...

X.

У Сартов.

Мы въехали в Сартский Ташкент с треском и громом. Недаром нас провожало местное начальство. Гремят немилосердно колеса наших экипажей, стучат и звенят впереди и позади этих экипажей подковы скачущих кругом всадников. По азиатскому обычаю, — в котором, впрочем, гораздо больше смысла, чем это кажется издали, — начальство не может появляться среди народа иначе, как провожаемое толпою вооруженных всадников. Так делается на Кавказе, в Египте, в Палестине, в Туркмении, в Бухаре, везде на Востоке, где мне пришлось побывать. И тут точно также провожают нас, — или, вернее, своих начальников, нам сопутствующих, — два молодца юс-баши в ярко-красных турецких поясах, изукрашенных серебром, и с ними несколько [639] простых джигитов. Признаюсь, я всегда с благодарностью поминаю этот умный восточный обычай, без которого нашему брату, скромному европейскому туристу, далеко не один раз пришлось бы плохо среди этой галдящей и толкающейся азиатчины. Юс-баши — это своего рода полицейские квартальные. Сартский город разделяется на четыре квартала, и каждым из них заведует юс-баши. У каждого юс-баши в распоряжении двадцать джигитов. Вот и вся сила, обязанная восстановлять порядок и охранять закон среди стотысячного полуварварского населения. Немного, — если сравнить с миллионными сметами и многотысячным персоналом какой-нибудь петербургской или парижской полиции, имеющей к тому же дело с цивилизованным населением.

В страхе и тревоге бросались, при виде скачущих джигитов, — кто назад, кто в сторону, в открытые ворота дворов, в узкие проулочки, — ехавшие нам навстречу туземцы, колотя палками неповоротливых верблюдов, заворачивая за рога непослушных быков.

Мы въезжали в самое жерло ташкентской торговли и ташкентского многолюдства.

— Скажите, пожалуйста, разве тут пьют воду из арыков? Ведь это нажить верную болезнь? спросил я одного из своих спутников, с удивлением глядя, как разгоряченные работою полуголые Сарты припадали прямо губами к грязным уличным канавкам.

— Да, вот, что вы поделаете с ними? Дума колодцы им вырыла в разных местах, по всему азиатскому городу, а они не пьют из колодцев, только разве зимою. Уверяют, что в арыках вода здоровее, ответил мне мой спутник. И ведь странное дело, химик тут один Тейх, разлагал арычную воду, так нашел будто бы, что в ней гораздо менее вредных примесей, чем в воде Петербургского водопровода... Стало быть, уж не так она вредна, вода эта. Вот в «хаузах», — то есть в прудках ихних, что около мечети мы сейчас видели, — другое дело: там вода стоячая и кишмя кишит всякою нечистью... От той сейчас «решта» заведется или лихорадка нападет...

— Вы упомянули думу; неужели ж и у Сартов уже заведены русские порядки?

— Видите ли, дума собственно в русском Ташкенте, но [640] она заведует всем городом вообще, и азиатским, и нашим; 48 гласных русских выбирается, а 24 сартов.

— Азиатам, стало быть, накладно выходит?

— Как вам сказать? Действительно, все расходы благоустройства в русском городе падают и на Сартов; они пока молчат, терпят, но со временем все могут иначе повернуть. В сущности, они в думе сильнее Русских, потому что каждый раз все их 24 гласных на лицо, а Русских из полсотни, обыкновенно 12, 15 человек собираются. Вот азиаты и поворачивают все дела по своему.

— Значит, им выборное начало больше пришлось по вкусу, чем нам, Русским?

— Ну нет, не скажу. По моему это один вред для них. Они никогда никаких выборов не знали и совсем к этому не привыкли. У них всех начальников бек назначал. Его и боялись все, и народ, и судьи. Каждый мог жаловаться беку и даже эмиру самому. Те шутить не любили, — того и гляди голову долой! За воровство простое, если в третий раз украл, и то смертью казнили. А теперь, разумеется, все распустились, страха никакого нет. Отдали их на произвол казиям. Казий судит, а жалуются на него в съезд опять тех же казиев. Их тут четыре в Ташкенте, в каждом квартале по одному. Разумеется, рука руку моет, поддерживают друг друга. И потом никаких законов нет, так себе выдумывает каждый судья, что хочет. Сарты судятся по шариату, Киргизы по адатам своим, а какие такие у них адаты, — никто этого не знает, и справиться негде.

* * *

Мы посетили прежде всего большую мечеть, построенную на счета покойного Императора Александра II. Он дал на нее 20.000 тилл из числа денег, поднесенных ему бухарским эмиром. Остальные деньга также были розданы бухарцам все до последней копейки. Русский Царь показал царьку-халатнику, что у него достаточно на все своих русских денег и без его бухарской дани. Мечеть обширная, минареты высокие, но все в ней казенно, холодно, безвкусно. Она выстроена на месте развалившейся старой мечети, но, по-видимому, не привлекает к себе особой ревности мусульманских поклонников, [641] может быть, потому, что все-таки она дар «гяуров» и «кефиров...» Мы забрались как раз на тот балкончик, откуда азанчи кричит на все четыре стороны света свой заунывный азан.

Вид с этой высоты единственный в своем роде; ни откуда нельзя лучше познакомиться с общею панорамою сартского Ташкента и изучить его план, так сказать, с птичьего полета.

Город с своими предместьями занимает громадную площадь в 176 квадратных верст. Глиняная стена, еще окружающая его, а недавно даже его защищавшая, — тянется на целых одиннадцать верст. По краям города сплошные сады, но это все еще жилища его, его улицы. Крытые базары перерезают город несколькими параллельными и пересекающимися руслами чуть не из конца в конец. Сверху эти бесконечные прямые корридоры кажутся особенно оригинальными. Мечети торчат на каждом шагу. По словам наших спутников, их насчитывается тут до 200, не считая 21 медрессе. Всяких медрессе (или Мадраса, как здесь говорят) мы уж насмотрелись достаточно, а потому предпочли посетить чуть зараждающуюся русско-туземную школу. Захватили мы однако урок мусульманский, а не русский: лобатые и глазатые мальчишки в тюбетейках сидели на коленах на полу комнаты и отчаянно орали, раскачиваясь взад и вперед всем телом; кто держал деревянную дощечку, или «ляхв», с написанными на ней арабскими буквами, кто замаслянную книжку. Мулла-учитель спокойно глядел на них, сидя против них на полу, зажав в здоровенном кулаке маленькую палочку, которою он поддерживал прилежанье своих учеников, — и ровно ничем не вмешивался в их ожесточенную и, очевидно, бессмысленную зубрежку.

Мусульманские школяры читают коран на непонятном им арабском языке, который далеко не всегда доступен и самому многоученому мудерису их; но древний обычай почитает неприличным говорить о предметах веры на каком-нибудь ином языке, кроме того, «на котором говорят в раю», но глубокому убеждению правоверных. Один язык, — одна и книга. Шариат, по мнению мусульманских ученых, наука всех наук и ответ на все возможные вопросы человеческой [642] пытливости, поэтому бесполезно терять время за другими книгами кроме «книги книг».

Сначала ученику дается в руки так называемый хафтияк, излагающий по-арабски часть корана, потом он переходит к чар-китабу рукописной тетради, вмещающей в себе на персидском языке, также непонятном тюрку, главные положения шариата, то есть религиозных законов Ислама. Затем следует такое же механическое чтение стихов разных восточных поэтов, персидских и тюркских, ни малейшим образом не приспособленное к возрасту детей, я наконец уже, — как венец знания, — письмо. Никаких правил персидской или тюркской грамматики не изучается даже в мадресса, — духовных академиях своего рода. Туземная поговорка говорит: «арабский язык — святыня, персидский — гадость, тюркский — нечисть».

Стоит же после того изучать их! Оттого-то несмотря на множество махтабов и Мадраса в городах Средней Азии, несмотря на то, что мусульманские дети все без исключения посещают эти махтабы, безграмотность здешнего населения повальная.

Трудно очень с такими твердо установившимися мусульманскими взглядами примирить требования европейской педагогики.

Мы попробовали сделать этим будущим гражданам российского царства маленький экзамен из русского чтения и письма. Пишут они довольно порядочно и красиво, но читают с большими ошибками в произношении, а объяснить по-русски смысл прочитанного совершенно не могут, хотя старшие из них калякают немного по-русски. Спутники наши уверяли нас, что только после шести лет учения молодые Сартята овладевают вполне русскою грамотностью и русскою речью; мы же спрашивали теперь только таких, которые пробыли в школе не более трех лет. Но вообще, кажется, дело это двигается крайне туго, при безмолвном, но упорном сопротивлении всего сартского населения. Чтобы набрать каких-нибудь 36 мальчиков, составляющих школу, в которой мы теперь находимся, — нужно было употреблять чуть не насилие. Мусульманство как-то так радикально противоположно христианству в своих внутренних стремлениях, что соединить в одной школе муллу и русского учителя — задача едва ди не безнадежная. Мулла и его священные книги во всяком случае [643] одолеют учителя и его азбуку. Мулла в глазах учеников-сартов всегда будет главным и настоящим учителем их и единственным хозяином школы. Муллу поддерживает и почитает весь окружающий их мир, отцы и братья их, а русский учитель является жалким, от всех отверженным пришлецом, которого терпят только из горькой необходимости, под страхом строгой кары. Борьба при таких условиях слишком не равна.

— По моему Сартов можно приучить к русской школе только одним способом, решительно заявил мне один из наших спутников. Это — закрыть их мусульманские школы. Ведь они только и держатся вакуфами. Мы теперь хлопочем всячески об этих вакуфах, приводим их в известность, охраняем от расхищения. А к чему? Пускай бы себе расхищали как хотят, мало-помалу все бы эти медрессе их сами собою зачахли и закрылись... И только польза одна была б из этого. Фанатизму меньше бы стало. Тогда Сарты сами попросились бы в русские школы...

* * *

Почетным блюстителем посещенной нами русско-мусульманской школы — служит человек очень известный и очень уважаемый в Ташкенте, — Мухитдин-Ходже Ишан, он же главный казий Ташкента. Нужно было из приличия сделать ему визит. Дом его один из самых обширных и красивых в старом городе. Оба двора его обстроены кругом зданиями. На первом дворе ожидают целые толпы терпеливых просителей. Второй — обнесен внутри характерными восточными галлереями, глубокими и тенистыми, раскрашенными с обычною яркою пестротою, голубым, красным, зеленым.

Мухитдин-Ходжа, должно быть, предупрежденный джигитом, встретил нас в первом дворе, почтительно прикладывая руки к сердцу и хватаясь за бороду по строгому этикету, подобающему ходже. Посещение начальника города он, очевидно, считал большою честью, хотя уже давно привык к чиновным посетителям.

Мы прошли вслед за ним во второй двор и через раскрашенные балкончики поднялись в жилище ходжи. В тени этих балкончиков сидели, поджав ноги, на ковриках два [644] старика в чалмах. Один, совсем седой, был погружен в чтение корана и не удостоил поднять на нас даже взора своего, другой в философском молчании курил кальян, тоже не обращая никакого внимания на входивших и проходивших мимо него.

Расположение строений вокруг двора, устройство лестниц и галлерей, самое убранство дома ходжи, — все напоминало в меньшем и более скудном виде — уже знакомый тип богатых бухарских домов, недостижимым идеалом которых служит «урда» эмира.

В большой проходной комнате, с ярко расписанным потолком и оригинальными бухарскими шкапчиками в стенах, лежали на полу меха и подушки для отдыха. Следующая комната служила чем-то в роде кабинета для ходжи. Тут все стены были заняты большими и маленькими нишами, заменяющими сарту шкапы и комоды. Множество книг, крепко и красиво переплетенных, частью печатных, а частью еще рукописных, наполняли шкапы передней стены. В шкапчиках первой комнаты тоже виднелись книги. Ходжа считается среди своих известным ученым и богословом, что еще больше усаливает его влияние на народ. Отец его был первым духовным лицом в Ташкенте при покорении его, своего рода мусульманским архиереем, учился в знаменитых богословских школах Самарканда и Бухары и тоже считался в свое время большим знатоком всех тонкостей корана и шариата. Мухитдин уже ученик его и унаследовал вместе с состоянием отца его богословскую славу и его влияние на своих единоверцев. Оба они «ишаны», — высшие наставники людей в благочестивой жизни и правилах веры. Лицо Мухитдина-ходжи типично и выразительно. Сквозь крупные, довольно еще красивые черты его глядит на вас человек еще далеко не старой, несомненно способный и умный, но вместе с тем, по-видимому, себе на уме, себялюбивый и изрядно чувственный. Я уже знаком был с этим лицом ученого сартского главаря по довольно удачному портрету его, помещенному в книге, г. Остроумова: «Сарты». Мухитднн-ходжа до сих пор играет большую роль в жизни Ташкентских Сартов и считается некоторого рода оффициальным представителем их. Как человек самый из них ученый, ловкий и красноречивый, он обыкновенно является от имени азиатского населения [645] Ташкента с разного рода приветствиями и ходатайствами к генерал-губернаторам и другим высокопоставленным особам. Он постоянно ведет хлеб-соль с русским начальством, устраивает у себя томаши то для представителей суда, то для каких-нибудь крупных администраторов, и пользуется всеобщею их дружбой.

На коронации государя он присутствовал в качестве депутата от Сартов, а на груди своей носит вместе с орденом Св. Станислава 3-й степени целую кучу всяких почетных медалей.

Меня заинтересовало узнать, какого рода книги наполняют библиотеку ходжи. Спутник наш Л., помощник ташкентского градоначальника, оказалось, отлично говорил по-сартски. Это вполне образованный офицер, бывший артиллерист и бригадный адъютант, внимательно наблюдающий быт туземцев, о котором он пишет иногда в местных газетах, в Окраине и других. Через него я разговорился с ученым муллой.

Мухитдин-ходжа кроме своего джагатайского или, как он говорил, тюркского языка, знает прекрасно по-персидски и по-арабски. Все известные богословские, исторические и даже географические сочинения на этих языках стоят на его полках. Доставать их нелегко, потому что на Востоке нет специальных книжных магазинов и издателей, а нужно знать уголки, где и у кого можно найти ту или другую желанную книгу. О некоторых исторических трудах средневековых Арабов и Бухарцев, которые были известны мне по переводам, Мухитдин-ходжа беседовал, как человек, основательно их знающий. Мусульманский богослов и юрист, творящий суд над своими ташкентскими собратьями и поучающий их духовной мудрости, не забывает в то же время самого себя; он имеет большие земли около Ташкента и старается прикупать новые на свои далеко не маленькие доходы. Его вообще считают здесь за одного из очень богатых людей.

Ходжа не ограничился одними душеспасительными разговорами о султане Бабуре, Массуди и Абульфеда, а угостил нас по неизменному восточному обычаю чаем и «дастерханом», в котором, — как грустный признак растленной современности, — — фигурировали уже далеко не одни домашние восточные сласти вроде шепталы, изюма и прочего, а и купленные в лавке [646] русские конфекты Эйнема, английские прессованные бисквиты и т. п. изделия московской торговли.

Вообще цивилизация гяуров уже вторгается понемножку различными путями в правоверный дом ученого мусульманского ишана.

Шкафы его кабинета, кроме книг, наполнены еще всякими принадлежностями домашнего быта, предназначенными впрочем, по всей видимости, не столько для употребления в дело, сколько для показа публике. Там на первом месте сверкает и никелированный тульский самовар, и серебряный подстаканник, и круглый столик на одной ножке, и разная русская посуда, вперемежку с туземною. Сидим мы у него в кабинете на плетеных венских стульях; маленький сынишка ишана учится в русско-мусульманской школе и уже бойко пересказывает исковерканные русские названия обыкновенных предметов. На груди самого ишана, блюстителя законов Пророка, висит крест христианского святого...

И все-таки, мне кажется, не следует заблуждаться насчет истинных отношений этого ученого ходжи и всех ему подобных к водворению среди Сартов русских начал.

Ходжа и ему подобные — слишком умны, чтобы не понять великой практической пользы для себя от знакомства с русским языком и русскими обычаями, от дружелюбного расположения к ним представителей русской власти. В известной степени это даже роковая необходимость для них. Чтобы иметь значение я вес у своих, прежде всего им нужно приобрести значение в глазах русского начальства. Без некоторых кажущихся уступок, без некоторого наружного приспособления к русской среде, достигнуть этого нельзя, и вот — они проделывают, скрепя сердце, все то, что проделал Мухитдин-ходжа-ишан: носят русские кресты, служат блюстителями русско-мусульманских школ, угощают Русских в русской посуде и на русских стульях, — но дальше этого их сочувствие к русскому не идет и в глубине души они, — я уверен, — остаются самыми искренними ненавистниками всего русского, всех новых, счужи навязанных им порядков, переносимых ими только поневоле, так сказать, страха ради иудейска. Несомненно, что темная туземная масса так именно и понимает дешевое руссофильство своих духовных вожаков, оттого-то вожаки эти ничего не теряют ни в глазах [647] мусульманской черни, ни даже в глазах фанатических мулл. Те внешние уступки, на которые они идут, считаются туземцами неизбежною платой за охранение ими же гораздо более существенных туземных порядков и нрав.

Случись же в России какое-нибудь крупное политическое или военное замешательство, зародись среди туземного населения хотя сколько-нибудь основательная надежда на восстановление старых ханств, — я не сомневаюсь, что во главе народного движения против русских станут прежде всего эти самые кажущиеся русские друзья, обвешанные русскими крестами и медалями и говорящие приветственные речи русским начальникам. Горький опыт доказал это нам слишком убедительно в последнюю турецкую войну, когда в числе вождей восставшего Дагестана явились офицеры, полковники и даже генералы русской службы из Лезгин и Татар. А восточные люди, восточные взгляды и обычаи так похожи друг на друга!

* * *

В сартском городе мы осмотрели кроме школ и мусульманские лечебницы, устроенные тоже распоряжением русской власти. Они, кажется, пользуются большим доверием, чем русские школы. Чтобы не нарушать мусульманский обычай затворничества женщин, для последних благоразумно устроена отдельная от мужчин лечебница совсем в другой стороне. По случаю лета сами лечебницы были пусты, а прием больных производился в бараках, расположенных среди сада, что особенно важно именно здесь, в стране зноя, в тесноте и духоте азиатского города. Лекарства всем даются даром, и этим, вероятно, можно объяснить себе, что каждый приемный покой посещается в день не меньше, как сорока, пятидесятью мусульманами. Для первых попыток русской медицины проникнуть в мусульманское варварство — эти цифры еще довольно утешительны.

* * *

Из русского начальства, даже и второстепенного, никто не живет в сартском городе. Условия азиатской жизни делают это совершенно невозможным. Нет квартир, нет проезда, нет здорового воздуха. Кроме главной улицы и немногих, к [648] ней примыкающих, все остальные бесчисленные переулки азиатского Ташкента не мощены и в дождливое время не просыхают целыми месяцами от вязкой глинистой грязи. Туземец безвредно переносит привычную ему вонь и отсутствие свободного течения воздуха среди глубоких и узких рвов между глиняными дувалами, которые он называет улицами.

Но для Русского постоянное пребывание в этой азиатской атмосфере было бы убийственно. Туземцы вообще поразительно выносливы и крепки здоровьем. Может быть, этим они обязаны умеренности своей жизни и неутомимой подвижности. В этом отношении они далеко не оправдывают обычного представления Европейцев об азиатской лени. Насколько ленив Турок и Араб, с которыми ближе всего знакомы Европейцы, настолько малоизвестный Европе Сарт деятелен и предприимчив. Состязаться с ним чрезвычайно трудно. Он встает рано, ест очень мало, воздержен во всем, всегда бодр, сух, легок, всегда на ногах, всегда притом трезв, и в хорошем расположении духа; всюду бегает сам, всюду все разнюхивает и знает. Где дело касается его корысти, он не упустит ничего и не пренебрежет ни одною копеечкой. Вместе с тем он живет чрезвычайно просто, одевается дешево, никого большею частью не нанимает, а все делает сам своими домашними. Оттого у него нет больших магазинов с множеством обкрадывающих его приказчиков, а вся лавка его умещается в трех, четырех коробах; Сарт не любит кредита, а старается все покупать на наличные, по мере своих сил; оттого редко кто из них разоряется и разоряет других. Сарт не гонится и за особенно высоким процентом, а доволен тем, что может выручить; он отлично знает все торговые ходы, где что выгодно купить, где что удобно продать, и без шума и лишних трат сам отправляется туда, куда нужно, смело проникая в самые глухие углы внутренней Азии, в Тибет, в Китай, в Индию, а в последнее время и в Петербург, и в Вену, и в Париж. Сарт везде находит своих и свое.

С его терпением, скромностью и настойчивостью он везде и всегда добьется того, что ему нужно. Что мудреного после этого, что он везде начинает побивать русскую торговлю, русские промыслы. [649]

Я как-то беседовал здесь о Сартах с одним бывалым Евреем, содержателем русской бани:

«Русским тут теперь делать нечего и Евреям делать нечего! с некоторою горечью развивал мне свои мысли умный старик. — Тут теперь все Сарт захватил. Половина домов в русском городе уже их. И строили их тоже они. Подряды опять-таки все у них, мастеровые, торговцы — все ж они. Куда ни кинься, все Сарт да Сарт. А как с ним тягаться? Что Русскому или Еврею рубль стоит, то он у своего брата за полтину покупает. У него все свои кругом. Один другого тащит, друг дружке помогают. А без них тут шага ступить нельзя, — все из их рук добывать приходится. Где ж тут с ними равняться!»

Вопрос этот действительно крайне серьезен и может разыграться очень невыгодно для Русских. Все наши крупные затраты на области, завоеванные кровью русского воинства, грозят в конце концов послужить единственно к сильнейшему развитию благосостояния Сартов, которые при прежних варварских властителях Туркестана, при постоянных усобицах и притеснениях, разумеется, не могли проявить всей своей торговой и промышленной энергии, но тем не менее успели сделаться, даже и при таких неблагоприятных обстоятельствах, основною экономическою силой всех этих полуразбойнических средне-азиатских ханств.

Замечательно, что то же самое явление начинает в последнее время замечаться и в Английской Индии. Как ни могуча торговля и промышленность Великобританца, Индус-Туземец мало-помалу все более и более вытесняет его с своих местных рынков и отбивает от него все профессии, кроме пока инженерной.

Путешественники, хорошо знакомые с положением дел, объясняют это явление теми же чертами национального характера Индуса, на которые я только что указал выше, говоря о Сартах, — именно его необыкновенною воздержанностью, выносливостью, трудолюбием, к которым еще прибавляется серьезное образование, получаемое Индусом в английских школах Индии. [650]

* * *

Одновременно с экономическою силой Сартов разростается с каждым днем, по уверению местных русских жителей, и распущенность их нравов. Уже появляются и среди них хорошо нам знакомые типы ловких банкротов, вовремя умеющих припрятать чужие денежки; появляются кутилы и пьяницы, так редко прежде встречавшиеся среди мусульман; строгость исполнения религиозных обрядов сильно ослабела, честное слово, когда-то ненарушимое, как каменная скала, уже начинает терять всякое доверие, страсть к тяжбам и жалобам делается повальною, словом, происходят явления, которые обыкновенно сопутствуют первым попыткам привить внешние формы цивилизации полупатриархальному обществу.

Мне случалось говорить об этих досадных явлениях с людьми самых противуположных взглядов и самых разнообразных профессий, поэтому неудивительно, что я слышал и самые противуположные объяснения этих явлений. Молодые горячие юристы, перенесшие сюда в азиатские страны к разбойничьим народам всю теоретическую веру свою в победоносную силу европейского права и европейских гражданских порядков, искренно убеждены, что расшатанность нравов, дикость поступков туземного населения — поддерживается господством военного режима и вызванною им неправильностью судебных и административных отправлений; они ждут всяких благ от упразднения исключительных порядков управления этою далекою окрайной и от приравнения ее к нормальным общерусским порядкам.

Военные же люди и почти все без исключения здешнее русское население, живущее в теснейших сношениях с туземцами, также искренно убеждены, что вся беда в преждевременном введении русских судебных уставов, рассчитанных на более или менее образованную среду, в этот совсем еще дикий край, где до сих пор царил беспощадный произвол ханов и беков, где не существовало никакого понятия о законности, а все привыкли повиноваться только страху и силе.

«Помилуйте, говорил мне с негодованием один очень авторитетный русский житель Ташкента, имевший возможность со всех сторон изучить быт туземцев. Ведь мы нашли тут, в Туркестане, такую строгость нравов, о которой у нас и понятия не имеют. Слово самого маленького начальника для них было законом. Послушание изумительное. Честность такая [651] везде была, что ни один дом на ночь не запирался; в Ташкенте, впрочем, и до сих пор они не запираются по старой памяти, хотя уже воровство удесятерилось против прежнего. А отчего? Страх был. У Киргизов бек смертью мог казнить всякого. За первое воровство — руку рубил, за второе — голову долой. А теперь ввели эти наши нелепые, новые суды. «Признаете ли вы себя виновным?» и подобные глупости. Розенбах все это натворил, Европу хотел сразу насадить в нашей Киргизии. Сажают в тюрьму на месяц, на два за то самое, за что вчера еще смертью наказывали, да еще и содержат там, как каких-нибудь воспитанниц Института для Благородных Девиц, говядиной кормят, чаем поят. Того не сообразят, что это разбойники по всем своим вкусам и инстинктам, те же звери стенные, только на двух ногах. Они чуть не ежедневно привыкли головы резать своему же брату Киргизу или Сарту. Давно ли отрезанные головы, как арбузы, валялись по дороге в Самарканд. Ну, как же такого хищника кровожадного пустыми школьными мерами пробрать? И потом, кто у нас судит? Приезжают молодые люди с Невского проспекта, неопытные, знающие только свои книжки, привыкшие только к гостиным, ни по-сартски, ни по-киргизски — ни слова, никогда в глаза азиата не видали, ну, что они поймут в его делах, в его ссорах и обидах? Зато уж и путаницу натворили. Применяют русский свод законов к земельным делам какого-нибудь Киргиза или Сарта. Киргизы владеют и судятся по адатам своим, а Сарты по магометову закону, по шариэту, а какие такие адаты и что такое за шариэт — наши судьи, разумеется, и во сне не видали. А судить надо, коли Сарт с Киргизом спорит, потому что ихние туземные суды только для Киргиза с Киргизом или для Сарта с Сартом, а коли из разных племен, — то должны в русский суд.

«Ну и приходится от киргизского кочевника купчих требовать, утвержденных старшим нотариусом или вводных листов, как по русскому закону надлежит... Прежде, до этих судов, начальники наши военные гораздо короче и проще все это разбирали. Жалоб было гораздо меньше. А теперь то и дело на самих уездных начальников с жалобами лезут. То, бывало, уездный начальник на семь дней мог под арест всякого туземца посадить, не давая никому отчета, или пятнадцатью рублями оштрафовать, — так народ чувствовал, что [652] он действительно начальник, слушался, боялся. А теперь, видите ли, такое определение уездного начальника подлежит еще обжалованию в течение семи дней, стало быть, приводить в исполнение нельзя, нужно ждать, пока вся эта кляуза будет тянуться. Ну какое же это наказание, какой это начальник? Понятно, что всякий авторитет подорвали!»

Сторонники этого взгляда уверяют, что только благодаря старым военным порядкам и нагнанному прежде страху в Туркестане сохраняется дока порядок и спокойствие; преступлений против Русских почти не бывает, русский человек может безопасно проходить и проезжать где угодно, никто и не подумает тронуть его. Но этот трепет азиатов перед русским именем был достигнут не легко и стоил не дешево. Необходимы были беспощадные кровавые расправы с туземцами за малейшую их попытку напасть на Русского, — прежде чем могло установиться в стране теперешнее вполне безопасное положение. Целые кишлаки выжигались до тла за какое-нибудь одно тело убитого Русского, найденное по соседству. И иначе поступать было невозможно с народом, для которого грабеж и убийство были обычною стихией.

Что касается до меня лично, то, вслушиваясь в речи спорящих и всматриваясь в окружавшую меня жизнь, я, при всем сочувствии к благородным и просвещенным упованиям наших местных юристов, — не мог не сознавать, что, к сожалению, суровая практика здешней жизни требует, кажется, именно тех суровых практических мер, за которые с таким единодушием стоят не только военные, но и все вообще долго пожившие здесь, опытные люди.

XI.

Камеланские ворота.

Мне не хотелось уехать из Ташкента, не поклонившись праху геройских покорителей его.

Верхами выехали мы с сыном ранним, но уже жарким утром из своей тенистой дачи. Нам нужно было посетить знаменитые Камеланские ворота, у которых решилась участь Ташкента, и где были похоронены наши павшие воины. [653]

Сначала мы долго ехали роскошною тополевою аллеею, которою заканчивается, вступая в Ташкент, большая Самаркандская дорога. Тени деревьев-гигантов были так густы, что бодрящая сырость ночи лежала еще нетронутая дневным лучен на белых камнях дороги, с обеих сторон освежаемой гулко бежавшими арыками.

Застоявшиеся сытые лошади радостно фыркали и нетерпеливо грызли удила, порываясь пуститься вскачь по гладкоубитому шоссе, но мы сдерживали их и ехали ровною рысцой, впивая всеми порами своими тихую красоту утра. Свернули потом влево, в узкие, вьющиеся змеею, переулки сартского города, который мы должны были перерезать теперь в самых его далеких окраинах, мимо крошечных лавчонок и домишек, навстречу целым караванам верблюдов и арб, тянувшимся к центральным базарам Ташкента. Тут уже настоящий азиатский кишлак, нисколько не напоминающий столицу Туркестана. Все время едешь под тенью ветвистых густолиственных карагачей и орехов, которые, может быть, помнят еще Тамерлана, а старая глиняная стена, невероятной толщины и изрядно еще высокая, почти всюду провожает нас слева. Это былая крепостная ограда некогда воинственного и могучего Ташкента, кое где уже разрушенная и лежащая во прахе; теперь она бесполезно отнимает место у соседних с нею мирных обиталищ, угрожая им неожиданным падением в какой-нибудь один прекрасный день.

Камеланские ворота были одним из главных входов в этой громадной стене, охватывавшей город на пространстве 24 верст. Чтобы добраться к ним мы забираем все левее а левее, через лабиринты садов, которые своими неохватными зелеными кущами окружают старый Ташкент.

Собственно говоря, настоящие Камеланские ворота, которые так отчаянно защищались Сартами в достопамятный день 15 июня 1865 года, уже не существуют. Осталось только широкое отверстие между стенами, по которому проходит дорога из стеки в город. Но тут уже, сбоку улицы, построены новые ворота, не сартские, а русские, которые ведут не в город, а на русское солдатское кладбище. Они унаследовали имя Камеланских ворот, на развалинах которых их воздвигнули.

Ворота эти очень живописны и характерны с своими массивными каменными столбами, с чугунными сартовскими [654] пушками, которыми они украшены. Сурово воинственный вход, вполне подходящий к суровому некрополису воинов, павших в кровавом бою. Тенистый сад осенил теперь своими безмолвными зелеными шатрами и душистыми букетами своих весенних цветов это место недавней борьбы и крови. Лиловые ирисы на высоких стеблях мирно качаются среди бархатистых газонов, устилающих этот бранный прах, будто толпы невинных детей, беззаботно играющие на могилах своих отцов...

Среди сада стоит увенчанная крестом изящная мраморная часовня строгого русского стиля, — памятник главным героям, сложившим здесь свои головы.

«Нет больше любви, как положить душу свою за други свои» — вещает чудные слова Спасителя золотая надпись на одной стороне часовни.

«Господи! упокой души рабов твоих и сотвори им вечную память!» начертано на другой стороне трогательная в своей простоте и краткости христианская молитва. На белой мраморной доске внутри часовни перечислены 64 имени офицеров и солдат, под ней похороненных.

Другая мраморная гробница сейчас же сзади часовни. По четырем углам ее четыре кучки ядер, самая выразительная могильная надпись. Сторож показал нам еще обширное место в глубине сада, налево, ничем не обнесенное и не отмеченное никаким памятником, под которым, по словам его, тоже похоронено много солдат убитых на приступе.

Каждый год 15 июня в день этого славного приступа сюда направляется крестный ход из Ташкентского военного собора, и служится торжественная паннихида на могилах павших героев. Но и в другие дни некоторые русские жители Ташкента любят приезжать на Камеланское кладбище — посидеть и помечтать в тени его тихого сада и напиться чайку в совершенно деревенской обстановке. Столики и скамеечки устроены для этого в уютных уголках сада, а у сторожа достают самовары и все нужное для чая... [655]

* * *

Мы тоже посидели на родных могилках, под тенью цветущих деревьев, вспоминая былое. Русский человек — скромный человек. Поэт с особенно чуткою русскою душой сказал о нем удивительно хорошо:

Русский герой менее всего считает себя героем, не хвастает и не позирует. Граф Лев Толстой чутьем своего художественного гения постиг эту глубокую, черту родного народа и нарисовал нам в «Войне и Мире» бессмертные типы смиренных русских героев в лице прапорщика Тушина и солдата Каратаева. Герои Франции или Германии, герои римские и греческие были совсем другие. Герои есть у всех народов, но смиренный герой — это наше собственное русское детище.

Что страннее всего, — это невнимательность к своим героям, к подвигам доблестных сынов своих, самого русского общества.

Мы наполняем свои детские учебники, свои руководства истории и нравоучительные книги — образцами мужества каких угодно народов и каких угодно веков, только не своего родного, не того, что происходит, можно сказать, на наших собственных глазах.

Вероятно, это тоже от смирения, от отсутствия хвастливости и самомнения. А между тем у нас самих, на страницах нашей собственной, и даже недавней, истории — можно бы было поучиться, пожалуй, чему-нибудь еще более удивительному. Хороши рассказы о Спартанцах-Леонидах и Испанцах-Кортецах, но не ближе ли было бы нам ознакомить детей своих с нашими Русскими-Кортецами и современными нам Леонидами, с защитниками какого-нибудь Баязета, с завоевателями какого-нибудь Ташкента.

В отряде Черняева было всего 2.000 солдат, когда он двинулся брать Ташкент. Взять его было необходимо, потому что разбойничьи азиатские ханства видели в нем свой несокрушимый. военный и торговый оплот. Бухарский эмир, всегдашний враг Кокана, чуя грозу, надвигавшуюся с севера на средне-азиятское мусульманство, соединился на этот случай с [656] Коканским ханом и поспешно собирал большое войско, чтобы занять Ташкент. А наша защитная линия, только что успевшая охватить в 1864 году земли всех киргизских орд, признававших власть России, и замкнувшаяся взятием Чимкента, отстояла так близко от Ташкента, что иметь под рукой такой опасный и могучий очаг враждебных влияний и враждебных действий, — было в высшей степени неблагоразумно. Черняеву необходимо было нанести такой решительный удар, который бы надолго оглушил вероломных и дерзких азиатов и пронесся бы раскатами грома по всей Азии.

Это было тем необходимее, что его неудавшийся первый приступ к Ташкенту 2 октября 1864 г., взволновал воинственными надеждами и Бухару, и Кокан, и Хиву; Кокан, в союзе с могущественною Бухарой, собирался разом вернуть все потерянные им за последние годы крепости: Чимкент, Туркестар, Ауме-Ата, Пишпек и др., а потому напряг все свои силы на отчаянную борьбу. В мечетях Самарканда, Бухары, Кокана и Маргелана — имамы объявляли «газават», — войну против неверных, — и сулили Магометов рай счастливцам, которые падут на поле брани во имя Аллаха и пророка его.

Ташкент, обнесенный высокими стенами, с стотысячным вооруженным населением, еще не вполне отвыкшим от наездничества и грабежей, защищался сверх того гарнизоном регулярных войск в 15.000 и 63-мя пушками. 60.000-я армия Бухарского эмира выступала к нему на помощь с юга.. При таких обстоятельствах идти на приступ Ташкента горсти русских войск было положительным безумством с точки зрения обычного человеческого благоразумия.

Но Черняев знал себя, знал своего солдата, — и смело двинулся вперед. Сначала он взял кровавым приступом соседнюю с Ташкентом крепость Киаз-Бек; она владела головищами всех больших Ташкентских арыков и господствовала над целою долиной реки Чирчика, а через 1 1/2 месяца пришла очередь и самого Ташкента.

Главную защиту Ташкента Худояр-хан поручил знаменитому коканскому воителю и мулле кипчаку Алимкулу. Это был вполне достойный соперник отважного русского полководца. Алимкул с 6.000 отборного войска и 40 пушками встретил маленький отряд Черняева, не допустив его верст за семь до Ташкента, как раз на том месте, где теперь стоит [657] посещенный нами Никольский поселок. Русские ветераны вполне заслуженно овладели впоследствии почвой, удобренною их кровью. Коканцы бились отчаянно, Алимкул всячески пытался воспользоваться многолюдством своего отряда, чтоб обойти наше войско с тылу. Но стойкость закаленного в боях русского солдата одолела все. Коканцы были разбиты на голову, и храбрец Алимкул пал в числе первых. Глубокою ночью под 15 июня 1865 года повел Черняев свой отрядив через окрестные сады к Камеланским воротам. Колеса пушек были обвязаны войлоком, люди говорили шепотом, никто не курил, никакой шум не выдавал приближения войска. Его было теперь всего 1.300 человек. Коканцы отрезали им тыл, Бухарцы надвигались спереди. Но русские храбрецы решились твердо или взять Ташкент, или всем пасть под его стенами. Да и выбора другого им не было.

У Сартов была Ураза, и она, пропраздновав долго ночью, спали крепким сном. Русские удальцы очутились на стенах и за воротами раньше, чем раздался первый выстрел. Это было в 2 1/2 часа утра. Священник Малов одним из первых полез на стену, с крестом в руках. Тут закипел страшный бой. Сам Черняев остался защищать ворота, ставшие теперь опорным пунктом всего отряда, мужественно отбиваясь с горстью храбрецов от отчаянно наседавших на него бесчисленных скопищ. Абрамов с своею колонной двинулся вдоль стен к Кашгарским воротам, где его дожидалась другая маленькая колонна Краевского; в тоже время колонна Жемчужникова пошла прямо на цитадель, в середину города. Каждый шаг приходилось покупать кровью. Коканцы резались в переулках, в садах, на завалах, по вершкам уступали стену, перерезанную глиняными траверсами, обращали в бойницу каждую саклю, стреляя без перерыва из окон, из подвалов, из-за глиняных заборов, окружавших улицы. Всякий дом нужно было брать приступом. Священник Малов ехал все время впереди солдат, высоко подняв в руке крест, ободряя робевших и утомленных, мужественно напутствуя умирающих.

— Батюшка! отпусти душеньку. Прими последний вздох! То и дело взывали к нему умиравшие на улицах солдатики.

Отец Малов останавливался, спрыгивал с коня, выслушивал среди свиста пуль и стука оружия предсмертную исповедь, [658] читал отпускную, и смело ехал опять дальше вперед, в развал кипевшей всюду сечи. На груди у него висела дароносица на золотой цепи, в руке сверкал крест, светлая священническая одежда обращала на него всеобщее внимание. Ташкентцы считали его главным предводителем русских, и пули сыпались в него из-за каждого дувала, из каждого окна, мимо которого он проезжал. Но Бог сохранил его невредимо; один Сарбаз выстрелил в него почти в упор, всего в двух саженях, и осекся; тогда он со всей силы ударил отца Малова прикладом ружья и разбил ему плечо. Солдатики однако не дали в обиду своего любимца-батюшку и живо подхватили на штыки разъяренного азията.

В восьмом часу утра цитадель была занята, и рассеянные колонны соединились наконец вместе. Среди стотысячного города, с обхватом в 25 верст, собралось всего 900 человек геройских победителей. Но город еще не думал сдаваться. Целый день до глубокой ночи продолжалась кровавая резня; даже ночью азияты не давали покоя нашим утомленным войскам, то и дело налетая на наши караулы и осыпая их выстрелами.

Ночевали наши войска у Камеланских ворот, куда их потребовал Черняев, совсем задавленный массами Сартов. С раннего утра 16 июня возобновилась резня и стрельба и шла опять до глубокой ночи. Город пылал в разных концах, зажженный нашими. Только на 8-й день, 17 июня, когда все надежды отбить у нас город были потеряны, миролюбивая партия горожан, состоявшая главным образом из торговцев и промышленников, одержала наконец верх над фанатиками-муллами и влиятельными аксакалами, хотевшими биться до последней капли крови. Ташкент сдался на волю победителя. Коканское войско ушло, но 63 пушки, 16 знамен, огромные военные и, съестные запасы достались нам в добычу.

Бухарский эмир был глубоко потрясен вестью о падении величайшего и богатейшего из туркестанских городов. Имя Черняева стало славно в самых далеких углах Азии, и ужас перед непобедимым русским оружием овладел всеми враждебными нам ханствами.

Но даже этот сказочно-геройский разгром Ташкента не так поразил воображение азиатов, как поразило их спокойное мужество Черняева, который на другой же день после [659] кровопролитного боя отправился, будто ни в чем не бывало, в сопровождении только двух казаков, в самый очаг многолюдных сартских базаров вымыться, по русскому обычаю, в бане после понесенных им боевых трудов...

— Это не человек, а чародей! говорили про него озадаченные Сарты. — Его не берет ни пуля, ни железо... И он не боится ничего!...

* * *

Другой, еще более тенистый сад развесил свои зеленые шатры как раз против Камеланского кладбища, через узкую улочку, сдавленную уцелевшими обрывками высокой крепостной стены.

Мусульманская «мазара», увенчанная полумесяцем, живописно выглядывает сквозь просветы деревьев. Тут тоже кладбище и тоже по всем правам Камеланское, потому что здесь покоятся защитники Камеланских ворот, убитые во время приступа.

Есть своего рода глубокий трагизм в этом братском соседстве вражеских могил. Былые соперники словно остались на своих местах, где они упорно бились друг против друга, если не на земле, то хотя в недрах ее, не уступив ни вершка ни те, ни другие. Но мать-природа, — всеблагая как Создатель ее, — покрыла одним и тем же своим покровом любви прах всех своих мятежных сынов, не различая их одежд и языка, и на своем миротворном лоне опять соделала их братьями, созданными из одного праха и возвращенными в тот же прах...

И над убитыми мусульманами, как над нашими православными солдатиками, также волнуется молодая зеленая трава, и глядят из нее своими веселыми разноцветными глазками весенние цветы, и сияет в царственном величии, заливая своими огненными потоками синие бездны неба, — плодотворящее солнце...

Тут тоже погребены честные сердца и геройские души; и к ним точно так же, как и к победителям их, обращено бодрящее слово того Учителя истины, в глазах Которого не было Эллинов и Иудеев:

«Несть больше любви, аще кто душу свою положат за други своя». [660]

* * *

В середине сада, похожего на лес и усеянного беспорядочно разбросанными глиняными кучками могил, стоит мирным пастырем среди овец белая мечеть с характерным магометанским куполом, увенчанным обычною эмблемою всех средне-азиатских мечетей, — гнездом аиста.

Два высоких места с развевающимися конскими хвостами на медных шарах и с белою тряпкой вместо знамени торчат, будто водруженные боевые копья, у входа в мечеть, обозначая собою могилы глубокочтимых шейхов, положивших здесь головы свои рядом с простыми смертными.

Длинные горбы, сложенные из кирпича и смазанные сверху известью, покрывают их священный для мусульманина прах. На одной могиле мраморная плита с арабскою надписью и бараньи рога, принесенные в жертву каким-либо благочестивым почитателем покойного шейха. Такие рога я видел иногда во множестве в мазарах Средней Азии. Конечно, это наивные остатки древнего языческого культа, укоренившегося здесь, может быть, за многие века до магометанства.

Недалеко от мечети — старая часовенька, тоже под куполом, с башенькой-отдушиной наверху. Это цистерна для намаза. Мы сошли в глубину ее по каменным ступеням. Вода, по-видимому, давно высохла в ней, и затхлая сырость проникает ее глухие своды.

Несколько крытых сквозных галлереек устроены в разных местах, среди могил, для молитвы. Вероятно, родные убитых приходят сюда в известные дни и молятся в этих семейных притворах, за теснотою крошечной мечети...

В других местах сделаны с тою же целью простые глиняные насыпи, выровненные сверху. На одной такой насыпи, как раз против входных дверей мечети, шагах в пятидесяти от нее, молился, стоя под тенью дуба, нищенствующий дервиш, в своем типическом остром колпаке, опушенном мехом, и в одежде из пестрых лоскутков...

Он повесил на ветви дуба дорожные сумки свои и тыквенную баклагу для воды, а сам стоял на разостланном молитвенном коврике, подняв перед собою, будто раскрытую книгу, обе ладони рук и вперив глаза в мечеть, по направлению священной каабы. Справа от него был воткнут в землю железный прут с рогулькой, на которой висели четки и [661] большой, узорно выточенный посох, с повешенным на нем кожаным футляром для корана.

Должно быть он предавался во время своей молитвы за дорогих ему покойников не особенно дружелюбным воспоминанием о собаках-урусах, потому что, проходя в другой раз мимо его, мы уже увидели его до-гола бритый синий затылок. Чтобы не осквернять своих правоверных очей нашими нечестивыми ликами, благочестивый ходжа повернулся к нам спиною и молился теперь уже не на мечеть, а на свои четки...

* * *

Мы долго еще бродили по этому пустынному лесу-кладбищу в трогательной тишине жаркого летнего утра. Пчелы назойливо жужжали в цветах, пахнувших медом, желто-золотые и голубые бабочки трепетали в голубом и золотом воздухе, муравьи с какою-то ожесточенною торопливостью работали над своими кучами, перетаскивая в них своими бесконечными вереницами опавшие летучки вяза... Тучные, красные коровы, забравшись по пузо в сочную траву лощин, жевали ее в безмолвном наслаждении, не тревожимые никем. А там вверху, высоко над головами нашими, в густой листве деревьев скакало и прыгало, пищало, свистело, пело и щебетало разноперое и разноголосое птичье население, что вило там свои гнезда, любило и плодилось, и кормило своих птенчиков...

Всякая тварь деятельно хлопотала о себе, спешила жить каждая своими радостями; вечно неистощимая и вечно творящая природа вызвала эту новую кипучую жизнь, эти новые бесчисленные организмы из праха, гниющего в темных недрах земли, и покрыла их радостно сверкающими красками ее траурный лик...

Нельзя не вспомнить с благоговением мудрецов далекой древности, которые своим чутким сердцем, может быть, больше, чем своим умом, первые постигли тайны этого чудесного безостановочного круговорота мировой жизни, и выразили это в великих идеях метамисихозиса, заключающих в себе гораздо более глубокого смысла, чем это обыкновенно думают люди, не имеющие привычки вдумываться в подобные вопросы...

Евгений Марков.

Текст воспроизведен по изданию: На Оксусе и Яксарте. (Путевые очерки Туркестана) // Русское обозрение. № 12. 1893