МАРКОВ Е. Л.

НА ОКСУСЕ И ЯКСАРТЕ

(ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ТУРКЕСТАНА.)

VI.

Кудуки Тамерлана.

Еще далеко до станции Агашты (Акчеты) стал маячиться на горизонте степи какой-то странный, круглый холм. Он был так правилен и высок, что невозможно было счесть его за простую опухоль земли, да и цвет его был не зеленый, а какой-то каменистый. Я давно уже вглядывался в него с напряженным любопытством. Ровная как ладонь и как бархат зеленая степная гладь особенно резко выделяла и его темный цвет и его геометрически строгую форму. Сначала он был нам против солнца и вырезался на его ярких лучах почти черным силуэтом, но потом дорога повернула немного в сторону, и пред нами сразу обрисовался вдали облитый солнечным светом высокий каменный купол. Что за диковинный купол! сколько ни едем, как ни приближаемся к нему, ничего не видно кроме этого огромного купола, словно он стоит прямо на земле, без стен, без подпор. Да он и действительно вырос прямо из земли, как колоссальный стог сена, теперь это уже несомненно, потому что мы совсем подъезжаем к станции Агашты и нам теперь отлично видна глинистая площадка, на которой возвышается этот гигантский каменный шалаш. [579]

— Что это такое? удивленно спрашиваю я ямщика, толкая его в его корявую как у носорога спину и показывая рукою на загадочный купол, который мне казался какою-то покинутою индусскою пагодой.

Киргиз обернулся ко мне своим обезьяньим лицом, широко осклабился и сверкая своими белыми, как у волка, хищными зубами, самодовольно мотнул головой на степную диковину.

— Сардаба-кудук!.. Вода!.. Тимур-лэнг строил!.. Старый, давно... Верблюд поил, конь поил, человек поил... Увесь свет поил... объяснил он.

Индусская пагода оказалась простым кудуком, бассейном воды. В степи, да еще «голодной» — это, конечно, гораздо полезнее и даже гораздо благочестивее всякой пагоды.

Пока перепрягали лошадей, мы с женой отправились осматривать Тамерланов кудук. До него не больше пятидесяти саженей от почтовой станции. Сооружение это римской грандиозности, поистине царственное.

Широкий размах Тамерланова духа вполне проникает его. Гигантский каменный шатер, не сложенный, а скорее искусно сотканный из мелких плоских кирпичиков несокрушимой крепости, поднимается вверх концентрическими ступенчатыми кольцами, кое-где уже живописно поросшими бурьянами, и как шапкой покрывает своим обширным куполом глубокую цистерну, в которой теперь устроен колодец. Вход в этот каменный шатер один, с той стороны, откуда реже всего бывает ветер; лощина, собирающая дождевые воды из своих ветвистых отвершков, впадает как раз в этот открытый зев кудука и несет к нему в периоды дождей, как по природному желобу, степные потоки...

По-видимому, цистерна соединялась тут с колодцем. Глухой каменный купол без отверстий, повернувшийся непроницаемою спиной ко всем господствующим ветрам, не давал испаряться воде, набиравшейся весной, зимой и осенью в его глубокие хранилища, а подземные струи колодца поддерживали и освежали наборную воду.

Мы вошли в черную сырую, утробу этого оригинального шатра. Старую цистерну, должно быть, уже затянуло в течение веков грязью и илом, и теперь приходится доставать воду из колодца. Слякоть там ужасная. Верблюды, лошади, ослы, овцы прямо вгоняются под темные своды кудука, где могут [580] поместиться целые стада, и оставляют там осязательные следы своего пребывания...

И теперь вокруг древнего Тимурова водохранилища, по старой привычке, вкорененной веками, столпилось множество распряженных арб, нагруженных верблюдов, утомленных всадников. Живописные группы этих туземных торговцев и путников сидят в разных местах, под тенью громадного купола, хлопоча над кувшинами и мешками с провизией.

Очевидно, это излюбленный и привычный перевал для странников «Голодной степи».

На следующей станции Мурза-Рабате мы увидели другой такой же кудук, — тот же величественный каменный купол несокрушимой прочности, переживший пять столетий, почтенный как египетская пирамида. Но вода его уже пересохла, и рядом с ним, за довольно высокими стенами станционного двора, похожего на маленькую крепостцу, устроен уже артезианский колодец, — цивилизованный наследник первобытных степных водохранилищ.

Какое-то огромное хитросплетенное колесо чернеет на вершине его вышки. Но местные обитатели жалуются на крайнее неудобство пользоваться таким сложным и трудным аппаратом, тем более, что вода этого артезианского колодца, к несчастию, горько-соленая, годная только для овец, ослов и верблюдов.

Третий кудук Тамерланов еще дальше около станции Малек. Он тоже заброшен; вода в нем хотя есть, но слишком горькая. Крайне досадно, что такие колоссальные и благодетельные сооружения древности не поддерживаются в том виде, в каком они когда-то были. Неужели было бы особенно трудно расчистить их, обновить цистерны и обеспечить прилив к ним весенних вод. Навоз и всякий сор, затянувшие их, конечно, делают воду негодую для питья, но нельзя же серьезно думать, что в этих грандиозных водохранилищах великого владыки древней Азии и прежде никогда не было воды, которую мог бы с удовольствием пить страдающий от жажды путник...

Строго говоря, нет твердых исторических данных считать эти цистерны созданием Тамерлана. Но туземцы привыкли приписывать этому славному правителю своему вообще все, что только уцелело от древности, и что носить на себе печать [581] величия; а я лично с особенным доверием отношусь к таким живым преданиям народа. Действительно, все заставляет думать, что эти колоссальные общенародные сооружения, которые должны были напоить страшную для всех «Голодную степь» и сделать дорогу через нее такою же удобною, как улицы Самарканда, могли быть замышлены и исполнены только смелым и широко парившим духом, какой проявляется во всех предприятиях Тамерлана.

Впрочем в путевых записках Испанца Рюи-Гонзалеса Клавихо, ездившего в 1403 году к Тамерлану послом от кастильского короля Генриха III, на которые мы уже имели случай ссылаться, рассказывается очень положительно, как хлопотал Тамерлан об устройстве в своей империи удобного проезда по безводным степным местам. Клавихо именно говорит «о почтовых станциях на сто и двести лошадей через каждый день пути», «об огромных постоялых дворах, выстроенных в степи», куда окрестные жители должны были доставлять припасы, и куда были проведены «водопроводы иногда за целый день пути». Трудно сомневаться, чтобы испанский путешественник говорил здесь о чем-нибудь другом, как не о «кудуках Тамерлана», уцелевших до нашего времени и даже доселе сохранивших прежнюю свою роль — быть центрами почтовой гоньбы и местом отдохновения для путешественников.

Почтовая гоньба через неизмеримые равнины Монгольской империи, простиравшиеся когда-то от Карпат до Китайского моря, существовала и гораздо раньше Тимура, как об этом свидетельствуют наши летописи и европейские путешественники XIII века. В этом отношении интересен рассказ французского монаха Иоанна Плано Карпини, посланного в 1246 году миссионером в Азию папой Иннокентием IV, и оставившего нам свое известное описание путешествия в Монголию, под оригинальным заглавием: «Libellus historicus Ioannis de Plano Carpini».

«Получа повеление от апостольского престола идти к восточным народам, — с детскою простотой и смирением повествует о своем подвиге наивный инок, — рассудили мы отправиться прежде всего к Татарам, поелику боясь, чтоб они вскоре не подвергли опасности Церковь Божию».

В Монголии тогда вступил на престол Чингис хан Гаюк, или, как простодушно величает его Плано Карпини, «Гог-Хам». [582]

Хана он знать не хочет, для него везде хам, а не хан, и, по-видимому, это имя искренно вяжется в его представлении с Хамом Библии, отверженным сыном праведного Ноя. «Хамский указ», в «Хамском шатре» (infra Tentorium Cham) «Хамова жена» — пишет он везде. Впрочем, по его словам, Хам означает у восточных народов императора. «Бога Татары зовут Итогою, а Команы — Хамом, то есть императором (Sed Comani Cham, id est iraperatorem ipsum appellant) говорит он.

Плано Карпини пришлось, конечно, проезжать сначала южно-русскими степями, то есть равнинами Днепра, Дона, Волги, Урала, которые он называет «Команскою землей». Под именем Коман тогда, по-видимому, были известны не только Половцы, но еще и многие другие степные народы Азии, и скорее всего теперешние Киргизы.

«Команы — по-татарски Кипчак», сообщает Плано Карпини, а Кипчак до сих пор один из самых главных узбекских родов среди теперешних Киргизов.

Русский народ, по-видимому, и в то далекое время уже имел огромное значение на азиатском Востоке и находился в постоянных сношениях с ним. Плано Карпини, по крайней мере, на каждом шагу поминает русских людей, русский язык, даже и в Монголии; только с помощью Русских он мог и начать и окончить сколько-нибудь благополучно свое многотрудное путешествие, продолжавшееся год и четыре месяца. — Провел его к Татарам наш Василько, сын знаменитого Романа Галицкого; при дворе Гаюка ему опять помогал во всем Русский.

«Бог послал нам на помощь одного Русского (quendam Ruthenam), по имени Козму, золотых дел мастера, которого Император очень любил, и который помогал нам несколько», рассказывает Плано Карпини. «Он показывал нам сделанный им императорский престол, прежде нежели поставили его на место, и императорскую печать, им же сделанную.

Русские, следовательно, уже и тогда являлись относительно азиатского кочевника его естественными цивилизаторами и пользовались в его глазах особенным уважением.

Когда хану нужно было написать папе Иннокентию ответное послание, то он спросил Карпини: «Есть ли у папы люди, которые бы разумели русскую, или сарацинскую или татарскую грамоту?» [583]

Русскую грамоту он назвал первою, предполагая, значит, ее самою распространенною среди образованных народов. Значит, при дворе хана было столько грамотных Русских, что письменные сношения на русском языке уже успели стать вещью обычною для Монголов, хотя со времени окончательного разгрома России Батыем (1240 г.) прошло тогда всего только 6 лет. В такой короткий срок русский язык, разумеется, не мог бы так укорениться среди Монголов, если бы этому не предшествовали целые века тесных сношений русского народа с кочевою Азией, только намеками вошедшие в ее оффициальную историю.

Недаром, в самом деле, Русь то и дело сталкивалась со всякими степными варварами и ходила громить их улусы; недаром русские удельные и великие князья так часто роднились с половецкими князьями и с такою охотою брали от них за себя дочерей разных Кончаков, Боняков и Тугтороканей, словно от своих единоплеменных собратьев. Можно сильно подозревать, что Половцы — было название, общее для многих народов, кочевавших в «поле», как называлась в древности незаселенная степь; Половцы, то есть жители «поля», степовики, кочевники.

Из наших летописей видно, что Половцы были разные: один князь приводит переяславских Половцев, а другой — других Половцев «корсунских»; один — Половцев «Товсобичей», другой — «диких Половцев».

В Хозарском городе Саксине, у реки Урала, на границе Болгарской земли, по сказанию арабского историка Ибн-Даста, жило 40 племен Гузов, или Коман, (то есть Половцев).

Что Половцы были такие же Узбеки, народ Тюркского племени, как и теперешние Туркмены, Киргизы и пр., несомненно даже из наших летописей.

Эти «безбожнии сынови Измаилови», по словам Воскресенского летописца, «изошли от пустыни Еветривскии (как после говорится и о Татарах, тоже узбекского племени), изошли же суть их колена четыре, Торкмени, Печенези, Торци, Половци».

Монгольские послы объявили Русским князьям, что пришли не на них, «а на своих конюхов-Половцев»; следовательно, Половцы стерегли их табуны, то есть, жили около Монголов; а узбекские роды Монголов и Татар, давшие главное ядро так называемым монгольским или татарским ордам Темучина, [584] жили Бог знает как далеко от При-Днепровской и При-Донской Руси, на Ононе, притоке Шилки, и на Керулыне, притоке озера Хулу-Нор. Нужно думать поэтому, что кочевья Половцев передвигались в разное время не только по южно-русской, но и по всей среднеазиатской равнине. Так, например: Император Константин Багрянородный, писатель 10 века, свидетельствует, что Печенеги жили сначала между Волгой и Уралом, по соседству с Хозарами и Узами (Половцами), которые их потом вытеснили к западу; следовательно, Половцы занимали тогда теперешние киргизские степи Азии.

По словам арабского географа Эль-Балхи, главный торговый пункт Гузов, то есть Половцев, был город Джерефан на правом берегу Аму-Дарьи, при впадении ее в Аральское море, что вполне подтверждает известие Константина Багрянородного о местности, занимаемой Половцами до появления их в половине 11 столетия в При-Донских и При-Волжских равнинах. Через них-то главным образом исстари завязывались различные отношения — торговые, политические и всякие другие — между Русскими и кочевниками дальней Азии.

Интересен был способ путешествия через азиатские степи во времена Плано Карпини:

«Мы же в день Пасхи, отслужа обедню и поев кое-как, отправились с двумя Татарами, приставленными к нам у Коррензы, обливаясь горькими слезами, ибо не знали, на смерть или на жизнь мы едем. К тому же мы были так слабы, что едва могли держаться на лошадях, потому что весь Великий пост пища наша состояла только из пшена с небольшим количеством воды и соли (то есть, по-русски говоря, пшенная жидкая каша, малороссийский кулеш); для питья же употребляли только снег, растаянный в котле».

«Ехали мы через Команию очень скоро, потому что меняли лошадей раз по 5 и более в день». «Таким образом ехали мы от начала Великого поста до 8 дня по Пасхе», повествует Плано Карпини.

Из этого ясно, что у Монголов уже тогда существовала почтовая гоньба. В древней китайской Истории первых четырех ханов Монгольских, переведенной с китайского языка нашим известным синологом монахом Иакинфом, рассказывается даже, что знаменитый мудрец Ели-Чуцай, главный советник Чингис-Хана, а потом Угедея, убедил хана Угедея [585] ввести подорожные для князей и родственников хана и сделать точное расписание, кому из них сколько дозволяется брать лошадей для своего проезда, чтобы сдержать хотя в каких-нибудь пределах непомерную гоньбу по степным дорогам.

«После Коман», продолжает далее Плано Карпини, «въехали мы в землю Кангиттов (Terram Kangittarum), которая во многих местах совсем безводна, от сего и жителей в ней мало. По сей причине многие из людей Ерослава, герцога Русского, проходившие через эту степь в землю татарскую, померли в ней от жажды. В этой земле, так же как и в Комании, видели мы многие черепа и кости мертвых людей, лежащие на земле подобно помету. Ехали мы этою землей от 8-го дня по Пасхе почти до дня Вознесения.

«Из земли Конгиттов мы въехали в землю Бисерминов (Terram Biserminorum), которые говорят языком команским, но закон держат Саррацынский. В этой земле нашли мы бесчисленное множество разоренных городов с замками и много пустых селений.

«Сею землей ехали мы от праздника Вознесения Господня почти за 8 дней до праздника Св. Иоанна Крестителя, то есть 24 июня. Потом мы въехали в землю Черных Китаев.

«Отправясь накануне Петрова дня, въехали мы в землю Найманов (Terram Naymanorum), кои суть язычники. В самый же Петров день выпал снег и сделалась большая стужа. Земля эта чрезвычайно гориста и холодна, и ровных мест встречаешь мало.

«Этою землей ехали мы многие дни.

«После этого въехали мы в землю Монголов (Terram Mongalorum), которых называем Татарами. Сими землями ехали мы, кажется, три недели скорою ездой, и в день Св. Марии Магдалины (22 июля) приехали к Куине, избранному императору. Ехали же мы всею этою дорогой чрезвычайно скоро.

«Вставая рано, ехали мы до ночи без пищи, и часто приезжали на ночлег так поздно, что оставались без ужина, а ужин давали нам уже поутру. Переменяя часто лошадей, мы их не жалели, но, не останавливаясь, скакали что есть мочи».

Я нарочно привел эту длинную выписку из бесхитростного рассказа наивного средневекового монаха, чтобы нарисовать характерную картину былых почтовых сообщений в той самой стране, по которой мы теперь едем с таким сравнительным [586] удобством, быстротою и безопасностью. Из кратких описаний Плано Карпини все-таки можно понять довольно ясно, по каким собственно местностям проехал он. В его земле Кангиттов не трудно угадать безводные Киргизские степи, которых невозможно миновать, направляясь из-за Волги к Хиве и Бухаре; большие караванные дороги пробиты были еще с глубокой древности из торгового города Болгар и Хозарской столицы Итиля (Астрахани) через песчаные пустыни Азии в Ховарезм (Хиву), Бухару, Шаш (Ташкент) и дальше в Балх и Индию. Ховарезмские Турки, говорившие еще тюрским, то есть джегатайским языком, и уже обращенные в мусульманскую веру, в веру Сарацын, то есть Арабов, господствовали над Хивой и Бухарой во время нашествия Чингиса, и их-то цветущие города, замки и селения лежали в развалинах среди земли Бесерменской при проезде Плано Карпини. Из Бухары Карпини едет к Черным Китаям, а земля Черных Китаев есть, как известно, Малая Бухария, то есть Кашгар и Турфан. Оттуда он направляется уже к южным границам Сибири, к тем высоким холодным горам ее, откуда берут начало водные источники, постепенно образующие собою верховья Селенги и потом Шилки. Узбекский род Найман, до сих пор входящий в состав киргизских родов, обитал в это время именно у истоков Селенги, рядом с родом Монголов, кочевавшим еще дальше к востоку. Там была и знаменитая монгольская столица Каракорум (у Плано Карпини Кракурим), от которой папский посланец был всего за полдня пути, пребывая в главном дворе хана Гаюка на Сыр-Орде.

* * *

«Голодная Степь» замирает у самых берегов Сыр-Дарьи. Уже было почти темно, когда мы проехали развалины большой бухарской калы, охваченной песками, защищавшей прежде переправу через один из рукавов Сыра. От нее еще оставалось версты две до самой реки. Ночь надвигалась рано, потому что все небо заволокло густыми свинцовыми тучами. Уже по одному тяжкому знойному воздуху, которым дышать было нельзя, нужно было ждать с минуты на минуту сильной грозы. Я то и дело торопил Киргиза-ямщиченка, чтоб он гнал лошадей, пока еще что-нибудь видно, и пока дождь не испортил окончательно скверной глинистой дороги. [587]

Вон, наконец, река сверкнула, как широкая полоска стали, и радостные очертания садов и кишлаков длинною линией вырезались на не совсем еще потемневшем горизонте.

Ямщиченок отчаянно гонит усталых лошадей по невозможной дороге, обрадованный близостию берега.

Вдруг залп бури ураганом налетел на нас. Нам казалось, что наш жалкий тарантасишка сейчас подхватит и унесет в бушующие волны Сыр-Дарьи. Тучи желтой пыли винтом взвились по дороге и завертелись кругом нас; этот нагнавший нас сухой смерч едва не завертел в свою неистово кружащуюся воронку наших ошалевших лошадей, которых на каждом шагу сдувало и сбивало с пути.

Ямщиченок в ужасе съежился на козлах, не зная, держать ли ему вожжи, или самому схватиться обеими руками за прутья козел. Я торопливо застегивал кожаный фартук, подтянув его выше нашего носа, и спускал зонт, так что у нас в тарантасе наступила глухая ночь. Также резко и неистово вдруг обрушился сверху долго сдерживаемый, поистине тропический, ливень. Буря немилосердно секла им как розгами прямо в лицо и ямщика и лошадей. Нельзя было понять как выдерживали они этот непрерывный град сыпавшихся на них ударов. В одно мгновение бедняга Киргизенок обратился в мокрый комочек грязных тряпок. Но он не унывал, — терпеливый сын степей, и чувствуя, должно быть, свою ответственность пред нами и за скверных лошадей, и за скверную дорогу и за этот страшный шквал, в который мы так неожиданно попали, гнал без пощады своих коней на встречу ливню и буре.

Стой! Вот мы у самой пристани, дальше уже некуда, разве прямо к водяному деду на уху...

Пустынный песчаный берег, о который громко шлепают и плескают расходившиеся свинцовые волны древнего Яксарта... Никого и ничего вблизи. Единственная киргизская кибитка, притулившаяся около бесприютного глиняного дворика, завешана кругом войлоками и молчит как могила.

— Паром есть? Зови паром! кричу я, высовывая нос из-под приподнятого угла тарантасного зонта. Длинные спицы косого дождя больно и часто бьют меня по глазам, и я поневоле ныряю назад, закрываясь спасительною кожей;

Никакого парома однако нет. Я видел это ясно. [588] Киргизенок уже соскочил с козел и, прячась за тарантас от секущего его ливня, взвыл что-то по-киргизски своим нелепым гортанным криком.

Никто не отвечал ему; только в черных тучах на всех парусах, проносившихся над нами, застучал, загрохотал сердитый гром, от которого еще жестче стали хлестать и лошадей и тарантас косые жала дождя...

Раза три принимался отчаянно кричать наш злополучный, весь измокший Киргизенок, и никакого признака голоса не слышалось ни откуда ему в ответ, словно все вымерли в эту темную, бурную ночь на пустынных берегах Яксарта.

Дело становилось серьезным, и я начинал тревожиться за жену, нервы которой были и без того достаточно взволнованы мрачною и бесприютною обстановкой, в которой мы очутились. Провести так целую ночь на берегу реки в мокром тарантасе, под несмолкаемыми залпами грозы, не представляло нам ничего привлекательного.

Я высунулся сам и тоже стал орать в темноту, сколько было сил, понадеясь на то, что, может быть, православная русская речь окажется убедительнее для паромщиков-Киргизов, чем взывания их же брата-Азиата.

Но и мне однако никто ни откуда не подавал голоса.

Среди неясного мерцанья бурно катившихся волн вырезалась далеко у противоположного берега реки какая-то громоздкая черная масса, и в самой черной густоте ее мигал, легонько шатаясь, красный огонек. Правее этой черной громады не столько виделся, сколько чуялся мне длинный ряд черных лодок, качавшихся правильною цепью на такой же туманной свинцовой зыби.

— Паро-о-ом! Давайте паро-о-он! вопил я так, что меня по всем расчетам должны были услышать не только на том берегу, но и на том свете.

Войлочный полог кибитки наконец приподнялся, и из нее вышла высокая, молодая Киргизка в мужских шароварах и казакине.

Она подошла к ямщиченку, поболтала с ним что-то по-своему и спокойно, будто дело сделала, ушла назад в свою кибитку.

— Что она тебе сказала? Есть здесь паром? нетерпеливо спрашивал я. [589]

Но Киргизенок мой и при полном уме и памяти двух слов не мог связать по-русски, а уж теперь совсем стал дурак дураком. Он пялил на меня глаза, ничего не отвечая, и только отрицательно махал годовой.

— Вот с этим много узнаешь и все, что нужно, добудешь! сказал я сам себе с внутренним смехом. — Если придется заночевать здесь на берегу, по крайней мере весело с ним будет...

И опять:

— Паро-о-ом! Давайте паро-о-ом! По казенной надобности еду!..

Всему бывает конец; пришел, наконец, конец и нашему испытанию. Дождь перестал, тучи и громы унеслись дальше, хотя небо еще не расчищалось. Чей-то слабый голос отозвался далеко на том берегу.

«Ну! значит, едут...» подумал я.

Но где же они едут однако? Ждем и смотрим, а ничего не видим. Все кажется, что черная масса темнеет на прежнем месте, что свинцовые волны катятся себе как катились, не нарушаемые ничем и никем.

Но нет!.. Слава Богу... Красный огонек разгорается все ярче и шире как глаз приближающегося циклопа; да и черная масса становится как будто яснее и больше и осязательнее...

Теперь нет никакого сомнения: что-то грузное и черное надвигается на нас ровно и медленно, и мы уже слышим плеск волн, разбивающихся о его бока... Вся линия лодок, видневшаяся мне, непонятным образом тоже двигается вместе с этою черною махиной, не нарушая расстояний между собою.

Стой!.. Тяжелый паром легонько ударился о пристань, заскрипев во всех своих суставах, и тарантас наш уже с громом въезжает к нему по деревянной настилке пристани.

— По казенной или по частной подорожной ваше благородие? вдруг раздается среди темноты знакомый рассейский голос.

— По частной! отвечаю я, умиленный духом, что услышал наконец среди этой немой азиатчины родную речь...

— Пожалуйте тридцать копеечек... У нас такция...

Я отдаю «такцию» и преисполняюсь сладкою верою, что теперь мы наверное переправимся благополучно через опасную реку, — раз около нас земляки, да еще солдатики...

— Хозяин на откупу паром держит, вот и собирает с [590] проезжих, какие по своей надобности... А по казенной, того так перевозим... Кондрак у нас, объяснял мне между тем словоохотливый солдатик...

Меня однако гораздо более заинтересовал не «кондрак» его, а его оригинальный паром, который мне приходилось встретить в первый раз. Паром этот очень остроумен и прост. Он переправляется самим течением реки безо всяких веревок и без всяких усилий человека. Один конец длинной железной цепи прикреплен к якорю на противоположном берегу Сыр-Дарьи, гораздо выше места переправы; к другому концу этой цепи привязан паром. Чтобы цепь не тонула и не обвисла, ее поддерживает целый ряд лодок, расставленных на определенном расстоянии друг от друга, начиная от парома и до берега, где укреплен якорь. Стоит только держать на воду руль парома, — и его понесет через реку в ту или другую сторону само течение реки; цепь, к которой он привязан, не дает ему возможности уйти вниз по течению, и он волей-неволей переплывает поперек реки. Несет так плавно и неслышно, что не замечаешь движения; все кажется, что паром еще стоит на месте, особенно ночью, когда не видно берегов.

Одна только беда: в очень бурную погоду при противном ветре паром идти не может; оттого-то его и не подавали нам так долго, несмотря на наши отчаянные воззвания.

— Да как же было подавать, ваше благородие! оправдывался передо мною солдатик-паромщик. Раньше вашего мы только что полковника казацкого перевозили... Ну те, известно, люди военные... тем ждать не полагается. Вези да вези!.. как ты его не послушаешься? Все ж полковник, ни кто-нибудь... Поехать поехали, да на середке реки и остановились, ни взад, ни вперед... Река вниз гонит, а ветер вверх... Вот ты и думай тут... стоим как рак на мели, да того и глядим, что вот-вот сорвет нас с цепи... Полчаса битых посередь воды простояли... Уж не знаю, как и причалили...

— Ты что ж, служба, из Чиназа? спросил я. Тут русского народа много?

— Есть-таки; да теперь мало. Прежде город был уездный, господа всякие жили, начальники; а теперь его разжаловали... заштатный... Дома было уж кто построил, заведения разные... Теперь побросали... [591]

— А простой же народ живет?

— Живет и простой народ, да малость. Дворов пятнадцать есть, да путных мало. Мужики не мужики, мещане — не мещане, и не разберешь какие! Усадьбы им в городе дадены, а надел полевой на той стороне, за рекой, верстах в пятнадцати; да уж и поля! Солонец на солонце. С чего им и жить справно, на чем хозяйничать? Сарты — те куды ж богаче живут, у тех сады, удобье самое, все под рукой, около двора своего. А наши Русские словно Бога прогневали...

— Уральцы тут тоже есть?

— Да, человек семьдесят по берегу тут поприсоседились. Те больше ведь самовольны, никто их тут не селил. Известно, казак, народ добычливый, нигде не пропадет. Поставили себе хатенки вдоль по речке, кто где угнездился, рыбой занимаются. Рыба тут на что лучше, хоть бы на Волге у нас. А Уральцы — первые рыболовы. Супротив них на эти дела другого не сыщется. И снасть у них всякая прилажена какая следовает. Потому они к этому делу измальства привычны. А все-таки больше Сарты да Киргизы рыбой здесь торгуют, на откуп ее берут. Ведь вот и в Ташкенте вся рыба красная отсюда идет, осетр и стерлядь. Только вот икры да балыка Азиаты не умеют готовить, не ухитрились. Вы ведь, небось, в Ташкент едете?

— В Ташкент...

— Ну так я и знал. И дичь всякую отсюда в Ташкент везут, потому тут ее конца-краю нету!.. Плавни ж тут самые по реке, гущары, всякому зверю и птице самый вод... что тут кабанов, что фазанов, в десять лет не перебьешь... Даже и так сказать, что тигра дикая водится... Не изволили никогда видеть? Уж и зверина!.. Годовалого быка в зубах уносит... Господа наши полковые зачастую сюда на охоту ездят...

— Уральцы-то здесь откуда ж взялись?

— Уральцы? да с Петро-Александровска — вот откуда. Их за бунт в Петро-Александровск было сослали, ну, а потом прощение вышло — кто похочет, возвращайся себе домой, вот они и расползлись как тараканы — какие по Аму-Дарье сели, какие по Сыр-Дарье, потому им здесь слободно...

— По Сыр-Дарье тоже, небось, пароходы ходят, как и на Аму-Дарье? спросил я. [592]

— Ходили прежде, точно, пять пароходов казенных ходило, военных — пребольшущие! флотилия называлась. А теперь — шабаш! Больше не приказано. Так они теперь и лежат в Казалинске, пароходы эти, разобрали их да и свалили в кучу. И купеческие-то же походили немножко; ну да те маленькие, не то, что военные. Одначе ж бросили скоро, не пришлось, видно, их дело...

* * *

Пока мы беседовали в темноте с разговорчивым земляком, паром незаметно причалил к правому берегу. Переезд делается не больше как в десять минут и в удивительном спокойствии, без толчков, без криков, столь обычных на наших паромах...

На том берегу Сыр-Дарьи очень скоро начинаются кишлаки, окружающие старинный бухарский город Чиназ. Мы ехали версты три среди дувалов и садов в глубокой темноте на совсем выбившихся из сил лошадях по лужам грязи. Нетерпеливо хотелось добраться до ночлега после утомительной непрерывной езды с раннего утра по пескам, колевинам и липкой грязи. Но этим черным силуэтам тополей и плоскокрыших домов, казалось, конца никогда не будет, и никогда мы не выберемся из этого лабиринта черных переулков. Огней уже не было нигде видно, народа на улице никого; только одни лягушки, обрадовавшись дождю, оглушительно квакали в прибрежных заливах и плесах Сыр-Дарьи, приветствуя наше прибытие, да из какой-то одинокой кузницы, потонувшей в черном хаосе ночи, раздавались мерные удары молота и сыпались в ночную темноту огненными вениками раскаленные искры...

(Продолжение следует.)

Е. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: На Оксусе и Яксарте. (Путевые очерки Туркестана) // Русское обозрение. № 4. 1893