МАРКОВ Е. Л.

НА ОКСУСЕ И ЯКСАРТЕ

(ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ТУРКЕСТАНА.)

V.

Голодная степь.

Поезд остановился, а мы еще спим в своем покойном вагоне. Путь его кончен, дальше ничего, кроме грязи и пыли. Новая европейская цивилизация, вторгшаяся по железным рельсам в старые владенья «Железного Хромца», замирает на пороге его столицы. Отсюда начинается еще ничем не расшатанное царство верблюда и арбы.

Мы торопливо собираем свои пожитки и спускаемся в вокзал. Прекрасные парные извозчики на бойких лошадях, в поместительных фаэтонах, наперебой друг с другом предлагают свои услуги. Усаживаемся в покойную колясочку и несемся словно с кем-нибудь на перегонку по отлично мощеным улицам «Русского Самарканда». Тут в каждом городе необходимая двойственность. Русская Бухара, русский Самарканд, русский Ташкент, русский Кокан, русский Мергелан, рядом с туземным Самаркандом, туземною Бухарой, туземным Мергеланом... Условия жизни Русского и Азиатца до того не похожи друг на друга, до того трудно переносятся теми, кто не привык к ним, что нельзя было выдумать ничего лучше, как этим зверям двух разных пород позволить жить, так сказать, в разных клетках, не мешая друг другу. К тому [64] же я в видах безопасности немногочисленного русского населения было вполне благоразумно собрать их в отдельную дружную кучку, подальше от опасной тесноты туземных улиц и двориков. И почти везде появление рядом со старыми азиатскими центрами торговли и власти новых русских поселков заставляет с каждым днем все более и более засыхать ветви и корни старых азиатских стволов, питательные соки которых постепенно оттягиваются от них молодою русскою порослью.

Русский Самарканд — такая прелесть, которой никак не ожидаешь в этой стране варварства. Широкие, отлично мощеные улицы уходят длинными перспективами направо и налево, пересекая друг друга с геометрическою правильностью. Это даже не улицы, а тенистые аллеи, дышащие прохладой, журчащие ручьями. Тополя-гиганты, каких мы не знаем в России, тесными зелеными полками провожают в несколько рядов оба тратуара улицы, не пропуская внутрь ее боковых лучей утреннего солнца; и у корней этих зеленых колоссов с веселым лепетом бегут неизбежные здесь арыки, без которых в Туркестане невозможна никакая растительность, никакая жизнь.

Чистота и порядок везде. Сейчас видно, что всем распоряжается здесь, все здесь создала и создает — и этот порядок и эту чистоту — военная сила. Она тут и мостит, и строит, и насаждает и обводняет.

Я давно пришел к тому убежденью, что русский человек удивительный человек, если его держать в строгой дисциплине. Англичанин, совершенно наоборот, удивителен везде, где он может проявить свою личность и свободу инициативы. Наши русские монахи и солдаты — лучший пример этому. Неопрятное вольное русское хозяйство обращается в чистоплотную голландскую ферму где-нибудь в Соловецком монастыре, под железною ферулой иноческого послушанья, а что может сделать наш солдатик по приказу начальства — хорошо знают все, кто посещали наши восточные окраины, цивилизуемые российским воинством.

Домики небольшие, низенькие, все в один этаж, но все за то каменные, все чистенькие и беленькие; они так молодо и весело вырезаются на зеленом фоне садов и деревьев, заполонивших здесь все. [65]

После зноя безлюдной пустыни въезжаешь как в зеленый рай в такой тенистый зеленый уголок.

В этом «губернском городе» далекого «забранного края» ничего подобного тем пыльным, в отчаянье приводящим улицам и тем безотрадным вереницам кирпичных двухэтажных и трехэтажных сундуков, что беззащитно жарятся на солнце в заправских губернских городах старой России, во всех этих Орлах, Курских, Тулах, Калугах и Тамбовах...

Видно и мы, Русские, научились чему-нибудь и что-нибудь забыли в эти годы своего исторического опыта.

Конечно, прежде всего научила нас здесь новым строительным и устроительным приемам здешняя же природа и здешняя же жизнь. Солнце Туркестана, бездождие Туркестана волей-неволей заставят вспомнить о тени дерева, о воде арыка. К тому же каждый туземный кишлак своими сплошными садами, густо облегающими дороги, своими везде журчащими канавками дал русскому цивилизатору готовый образчик для будущих поселений его, и мы только развили этот прирожденный здесь тип тенистого кишлака в несравненно более грандиозный, несравненно более удобный и опрятный тип нового русского города в совершенную противоположность с узенькими непроездными переулками, вьющимися среди глиняных заборов, зноем, пылью и вонью старых больших городов Туркестана, которые сохраняют тенистый характер кишлаков только на окраинах своих, но уж никак не в середине своей, переполненной людом и торговлею.

Настоящих гостиниц в Самарканде нет, а есть так называемые «нумера», более или менее сносные. Нам посоветовали остановиться в Варшавских нумерах. В небольшом домике, на углу проезжей улицы, нам отвели очень порядочную и, прежде всего, очень тенистую комнату, устланную войлоками, обвешанную по стенам коврами. Тут же по заказу вашему готовится не особенно хитрый, но вкусный стол, вполне домашнего характера. Цены божеские, хозяева услужливые. Мне прежде всего нужно было нанять экипаж для изрядно продолжительного путешествия в Ташкент, Кокан и далее, к Ошу. Пришлось порядочно порыскать для этого по незнакомому городу, а все-таки я остановился в конце-концов на поместительном казанском тарантасе нашего хозяина, несомненно [66] видавшем всякие виды на своем веку. Дороги во многих местах Туркестана, особенно гористой Ферганской области, так каменисты и неровны, а почтари-Киргизы такая еще дичь, что тут нужно выбирать себе экипаж, крепкий как наковальня, если приходится, как нам, сделать на нем добрых полторы тысячи верст взад и вперед. К тому же нам требовался целый Ноев ковчег своего рода, чтобы поместить в одно и то же время и нас обоих, и наш далеко не шуточный багаж.

Приятель наш Американец Крэн отстал от нас в Бухаре, которая увлекла его своеобразностью своих типов и нравов. Мы хотели провести Святую неделю у своих в Ташкенте, и он обещал нагнать нас там с тем, чтоб оттуда вместе с нами отправиться в Ферганскую область, из которой смелый Янки рассчитывал пробраться еще в Кашгар и Яркенд. Но почему-то ему не удалось исполнить своего намерения, и уже в Ташкенте мы получили от него письмо, которым он уведомлял нас, что дальше Самарканда поехать не мог и возвращается через Кавказ в Европу. Впоследствии, когда мы уже были в России, этот милый спутник наш прислал нам из Чикаго целый транспорт крайне для меня интересных фотографических снимков, которые он делал своим моментальным аппаратом с типов и местностей Кавказа, Туркестана, Бухары и Самарканда.

Только расставшись с ним, мы узнали, что этот в высшей степени скромный и неприхотливый человек — один из крупных миллионеров в Чикаго, владелец всяких пароходов, фабрик и акций, и что его страсть — всесветные путешествия.

Россию он особенно любит и старается изучить, состоя даже членом нашего Императорского Географического Общества; он очень просил меня доставлять ему для перевода на английский язык, с целью ознакомить с ними американскую публику, более талантливые произведения новых русских беллетристов, если только можно иметь их на французском или немецком языке, просил меня также прислать ему для той же цели мои книги о Кавказе и Крыме.

Мы решились в этот проезд не осматривать Самарканда, а отложить это до обратного пути, так как иначе мы никак не могли поспеть к Светлому празднику в Ташкент, где нас ждал к этому дню сын со своею молодою женой. [67]

Закупились всякою провизией на дорогу, послали куда следует телеграммы, уложились в своем старомодном тарантасе, как старосветские помещики, отправлявшиеся, бывало, из деревни в Москву на собственных лошадках и, благословись, тронулись в путь. Хотя нам и пришлось проехать через туземный Самарканд, хотя мы и любовались издали его изумительными древними мечетями, но я воздержусь здесь от всякого описания славной столицы Тимура, потому что будет гораздо удобнее сделать это за один раз при подробном осмотре нашем на возвратном пути всех достопримечательностей этого характерного города.

Без конца долго тянется старый Самарканд своими пригородами и предместиями, своими чудными тенистыми садами, бесконечными рядами высоких пирамидальных тополей и глубокими оврагами больших древних арыков своих. Без конца долго и за ним тянутся такие же тенистые, такие же очаровательно зеленые кишлаки. Глаз радуется на все, на что ни взглянет: на молодую ярко-сияющую весну, на роскошно цветущие сады, на сытые зеленые поля, где трудолюбивый Сарт пашет на быках своим первобытным деревянным ралом, глубоко взрывая землю под рис и под дыни. Ярмо на его быках такое же первобытное как и его плуг: тяжелое бревно безо всякого выгибай вырезки немилосердно трет выносливые шеи бедной скотины, покоя на себе привязанный сверху конец плужного дышла. Кажется, невозможно придумать запряжки глупее и неудобнее этой, а между тем вот какое уже столетие такое простое и справедливое соображение не приходит в голову наивному туземному землепашцу, и он, ничто же сумняся, из поколения в поколение продолжает мучить этими бревнами свой злополучный рабочий скот.

* * *

Весело на земле, весело на небе, весело на душе! Всего 18 апреля, а тут уже ярко, жарко, зелено и пышно как у нас в начале июня. И зелень эта кажется еще зеленее от сияния снеговых гор, все время провожающих издали нашу дорогу непрерывающимся туманным хребтом. Это отрог Алайской цепи гор, хребет Чуйкар-тау, заслоняющий собою с севера верхнюю долину Заравшана — первая ступень далекого гиганта Тянь-Шаня. [68]

Жизнь, движение кругом; разноцветные птицы, удоды, сойки, сивоворонки унизывают как яркие каменья бесконечную проволоку телеграфа, стрекочут и перегоняются взапуски друг с другом. И нагоняешь, и встречаешь везде толпы народа, арбы целыми обозами, нескончаемые караваны верблюдов; тут настоящее верблюжье царство, а на дорогах настоящий базар! Киргизы попадаются все чаще и чаще. Киргизы тут ямщики, Киргизы тут и лаучи, то есть верблюдовожатые. Теперь им холя, при русском владычестве. Какой-нибудь один мальчишка-Киргизенок, чуть приметный между лохматых горбов передового верблюда, ведет себе днем и ночью из-за нескольких сотен верст, через всякие уезды и области, города и деревни, десять, пятнадцать, двадцать верблюдов, обвешанных тюками, беззаботно ночует с ними в степи, беззаботно двигается с ними по пустынным дорогам, и горя ему мало. А давно ли приходилось туземцам охранять свои караваны целыми вооруженными отрядами, стоять по неделям на границах ханств, ожидая охранных грамот, платить произвольные пошлины и поборы чуть не в каждом попутном городе и, несмотря на все это, частенько терять свой товар и свой скот, подчас и свою голову.

Теперь степь держит себя тише воды, ниже травы. Нигде ни разбоев, ни грабежа. Грозный призрак русской военной силы стоит здесь надо всем и оберегает здесь все.

Лицо Киргиза уже совсем не то, что у Узбека, у Сарта; не то даже, что у Туркмена: в нем гораздо больше монгольства, калмычины. И весь вид Киргиза какой-то дикий, полузвериный. Особенными дикарями смотрят желтые морщинистые Киргизы, беззубые, безусые, с редкими клочками волос на подбородке. Остроконечные колпаки, как сахарные головы, из белого войлока с широкими разрезными полями, подбитыми иногда красным или синим, уцелевшие, должно быть, еще от времен Темучина, сообщают еще более монгольский вид этим характерным монгольским физиономиям. На многих еще растрепанные зимние малахаи на меху с затыльниками и наушниками; звероподобные рожи Киргизов выглядывают особенно свирепо и звероподобно из рамок этих лохматых меховых опушек. Попадаются на Киргизах и более легкие шапочки, тоже из белого войлока, но не такие высокие и лопоухие, с отвернутыми [69] вверх красными полями без разреза; только спереди край шапки не отогнут, а заслоняет глаза от света вместо козыря.

Мальчишки-почтари все в таких шапках да еще с медными казенными бляхами напереди, которыми они, по-видимому, гордятся будто каким-нибудь заслуженным орденом. Все-таки, мол, казенная особа, на. царской службе своего рода, а не простой вожак верблюдов.

* * *

За первою станцией после Самарканда — Джамбулатом, — как только переедешь многочисленные разливы Заравшана, начинается очень порядочное шоссе; оно продолжается и всю следующую станцию от Каменного моста до Сарайлыка узкою каменною плотиной, густо обсаженною деревьями; под тенью их едешь как по зеленому корридору; арыки журчат по обеим сторонам, еще более прохлаждая зной воздуха и утешая путника своим несмолкающим лепетом. Встречи на каждом шагу, никак не минуешь этих без перерыва идущих караванов. А разъехаться с громоздкими арбами, с громоздкими верблюдами, обвешанными многопудовыми тюками хлопка, не особенно удобно на этой узкой насыпи. Верблюды, ослы, лошади с испугом пятятся от звонков почтовой тройки, обрываясь в канавы, цепляясь за деревья. Для этих азиатских обозов нужен и простор азиатской степи, а не тесная рамка цивилизованной европейской дороги. Всадники тут большею частью все по два на одном коне, экономии ради. Какой-нибудь босоногий мальчуган обхватит своими смуглыми ручонками шею старика-отца и стоит себе за ним на седле целые часы сряду, незаметно воспитываясь с младенческих лет в привычках джигита. А вон один уселся совсем на хвост верблюда, не считая двух других, поместившихся среди горбов. Терпеливый горбач все выносит, всех донесет.

Грунтовая дорога тоже обсаживается во многих местах деревьями, и все почти новых пород, неизвестных прежде Туркестану: айлантом, китайским клёном, гледичией, белою акацией, чуть ли не из обширных питомников Мервского Государева имения в Байрам-Али.

Обсадка дорог — уже русское нововведение, и я нахожу, что ничем нельзя лучше цивилизовать и оживить знойные равнины [70] Туркестана, как деревом и водою; а здесь, где посажено дерево, туда, значит, проведена и вода.

На одной из станций мы попали в шумный и пестрый базар. Целая туча Сартов, Узбеков, Киргизов, верхами по одному и по двое, на ослах, лошадях и верблюдах, в ярчайших полосатых халатах, толкались среди тесного деревенского рынка. Женщин тут было не меньше мужчин, и понять было трудно, за каким собственно делом сбилась сюда и праздно шаталась здесь эта многолюдная толпа, окружавшая жалкие лавочки с товаром на три гроша.

Мы стояли на крылечке станции, любуясь на эту живописную азиатскую толкотню, на характерные, еще мало знакомые нам типы, и помаленьку перебрасывались словечком с хозяйкой станции, домовитою и чистоплотною русскою бабой из Пермской губернии, только что угостившею нас свежим молоком в своей по-христиански убранной опрятной горнице.

— Нас ни Сарты, ни Киргизы никогда не обижают, ни Боже мой! рассказывала нам умная старуха. — Боятся Русских! Бывает, с деньгами не маленькими по базарам деревенским ходишь, домой ночью ворочаешься, а не тронет ни один. Мы с мужем три года в Мурза-Рабате на станции жили, совсем одни, уж на что, кажется, степь глухая, на пятьдесят верст деревушки не найдешь, Киргизы все кругом дикие, кибитки, где его там поймаешь, сегодня здесь, завтра след простыл... А никогда ничего не было, грех сказать. Потому что строгость от начальства. А если бы то не строго, и жить бы было совсем нельзя! Теперь если на Киргиза или на Сарта жалобу в суд или по начальству подашь, так он от страха не знает, куда ему деться, в ногах валяется, просит: не подавай на него жалобы... А промеж себя у них за самую малость сейчас драка! рубашки поскидают и уцепятся друг за дружку, начнут тузить друг друга по чем попало. Сарты — те еще хуже на драку, чем Киргизы; слово ему не так показалось, как порох вспыхнул, и в потасовку сейчас. А живут хорошо, одеваться любят, в гости друг к другу ходят, гостинцами угощают, и народ рабочий, ничего! Только вот хлебушка мало едят, не то что наш брат православный!..

Со вздохом соболезнования закончила старуха. [71]

* * *

Ночевать нам пришлось на станции Ямы-Курган, в 72 верстах от Самарканда. Здешние почтовые станции не балуют путешественника особенным комфортом, да на него и смешно здесь рассчитывать. Провизию всякого рода необходимо везти с собою, хотя случайно можно раздобыться кувшином молока или мискою горячей похлебки, если захватишь за обедом хозяев станций. Спать приходится тоже по-спартански, на каких-нибудь узеньких жестких диванах или на каменной лежанке, если, конечно, они не захвачены раньше вас другими проезжими. С нами ни раз случались потом и эти оказии; тогда мы просто-напросто устраивались на ночь в своем объемистом тарантасе, опуская пониже зонтик, застегивая повыше фартук и укутываясь потеплее в пледы и бурки. Когда действительно хочется спать, то и на такой постели спишь сном праведного.

Рано утром лошади уже были готовы, и мы удальски покатили по каменистой дороге. Нам советовали проехать пораньше ущелья, пробитые в толще горного хребта руслом бурной речки Елань-Уте. Длинные цепи гор, отделившиеся от Алайского хребта, сначала под именем Мальгучар, потом под именем Кара-тау, тянутся на запад в песчаные пустыни Бухары и отделяют как стеной южную плодоносную область Заравшана, — «разносителя золота», — от громадной бесплодной равнины, что расстилается к северу от этих гор до самого русла Сыр-Дарьи. Это-то и есть знаменитая «Голодная степь». Чтобы добраться до нее, нужно было прорезать насквозь горную цепь по ущельям Елань-Уте. Живописные ущелья эти бесконечною змеей извиваются между скалистых выступов и обрывов, провожая капризные повороты реки, и добрых 20 верст приходится ехать ими, поминутно пробираясь через многочисленные колена реки. При малейшем дожде, при сильном таянье снега в горах, река делается не проездною, оттого-то самое безопасное — переезжать ее пораньше утром, пока солнце еще не нагнало с гор снеговых вод. По щебню и камням Елань-Уте мчаться совсем невозможно, а волей-неволей тащишься чуть не шагом, наслаждаясь зато разнообразными горными ландшафтами дикого ущелья. Все это крайние западные отроги горных громад Тянь-Шаня, который входит в наши среднеазиатские владения одною из крупных ветвей своих — Алайским хребтом. [72]

На половине дороги между Ямы-Курганом и Джизаком, верст за 12 от него, ущелье Елань-Уте принимает грозный и эффектный вид. Отвесные скалы его разом выростают и сдвигаются с обеих сторон, сдавливая своими каменными пятами бешенно ревущий поток. Это «Тамерлановы Ворота». На крайней левой скале их, довольно близко над рекой, гладко стесано место, величиной около квадратной сажени, и на нем начертана длинная арабская надпись. Предание говорит, что это собственноручная надпись Тамерлана, который будто бы раздвинул руками человеческими эту скалистую теснину, где прежде с трудом мог проехать один всадник. Поэтому-то она и носит до сих пор имя «Тамерлановых Ворот».

В противоположной скале, направо от дороги, чернеет пещера, которую туземцы тоже связывают с именем своего любимца, — великого хана Тимура. Тут он будто бы жил в те дни, когда приезжал смотреть, как пробивали его ворота.

Мы входили в эту пещеру, очень неглубокую и небольшую; она не представляет никакого интереса, хотя мне рассказывали, будто там были сделаны когда-то какие-то находки.

За «Тамерлановыми Воротами» горный пейзаж принимает уже совсем другой, менее живонисный характер, зато местность делается населеннее и люднее. Кишлаки, сады, поля начинают попадаться все чаще по мере приближения к Джизаку.

Джизак — первый город после Самарканда на пути к Ташкенту. От него около 100 верст до Самарканда и верст 185 до Ташкента. Теперь это уездный город со всеми узаконенными уездными чинами и учреждениями. Русский городок маленький, но хорошенький, с чистенькими беленькими домиками; он весь потонул в садах, тополевых аллеях, молодых посадках и прячется в тени близко надвинувшихся на него зеленых гор с чудными ущельями и заманчивыми прогулками. На скамьях городского садика посиживают себе досужие чиновники, русские няньки с детьми, по улицам снуют наши молодцы-солдатики, кучера в красных рубахах, всюду развиваются по случаю табельного дня русские флаги. Вон и магазин русского купца Филатова, кажется, пока единственный, но зато такой же, как в любом Орле или Воронеже; а вон и православная церковь, немножко смахивающая впрочем своим чересчур упрощенным стилем на лютеранскую кирку. [73] Делается радостно на душе от этого с детства дорогого вида родной русской силы на такой далекой и чуждой сердцу окраине.

За русским городком на некотором расстоянии от него разбросался бесконечным кишлаком туземный Джизак с своими густыми старыми садами, глубокими арыками, искусно-расписанными глиняными дувалами. Базары его были переполнены яркою разноцветною толпой франтоватых Сартов, с красивыми, но сердитыми и неприязненными лицами.

Джизак славится своим гончарным производством, и потому все лавчонки его до верху набиты огромными кувшинами, горшками, мисками, кубышчатыми печами и всяким другим скудельным товаром. Пьяный земляк наш отчаянно дрался за что-то в одиночку с целою кучкой ощетинившихся Азиатов при безмолвном, но очень неодобрительном созерцании собравшегося базара.

В конце туземного города — большая Бухарская кала с очень высокими стенами, башнями весьма внушительно смотрит из-за глубоких рвов, наполненных водой. Эти рвы и стены стоили нам немало при взятии Джизака.

Джизак исстари был защитным укреплением Заравшанской долины с севера от степных кочевников. Он стоит своего рода сторожем «Тамерлановых Ворот» при единственном проходе через горы и на распутье важных дорог. Прямая караванная дорога, обращенная теперь в почтовую, ведет от него на северо-восток к Ташкенту; направо, на восток, другой такой же старинный торговый путь, и тоже теперь почтовый, пробирается населенными предгориями, через значительный прежде город Ура-Тюбе, в Ходжент и дальше в Кокан и другие крупные промышленные центры Ферганской области, как Маргелан и Андижан. Третья дорога резко поворачивает из Джизака на северо-запад, в сторону противоположную Ходжентской дороге. Она тянется бесконечными пустынями и песками по кочевьям Киргизов и заворачивает потом дугой к юго-западу на Аму-Дарью и Хиву. Понятно по этому, что обладание Джизаком всегда открывало ворота в целое Бухарское ханство.

«Голодная степь» начинается за Джизаком не сразу. Целые 15 верст до станции Учь-Тюбе и еще версты две за эту станцию — стелется, как подножие зеленых предгорий, ровный плодородный луг, изрезанный многочисленными арыками, [74] распаханный под поля. Множество скота бродит по этим лугам, множество народа встречается на каждом шагу, и везде кругом виднеются становища кибиток, кишлаки, потонувшие в садах, длинные ряды тополей. Горная цепь вырисовывается высоко, красиво и ясно, осененная сверху, будто бесплотными призраками, далекими снеговыми великанами.

Но уже за Учь-Тюбе местность изменяется резко, как декорация театра. Села, сады, поля-все вдруг исчезает. Безбрежная равнина более ста верст ширины и в несколько сот верст длины расстилается между Учь-Тюбе и берегами Сыр-Дарьи. С юго-востока она подходит к Ура-Тюбе, с северо-запада теряется в песках Кызыл-Кума.

Это знаменитая «Голодная степ». Голодная она не потому, чтобы ее почва не годилась под посевы; напротив, это в сущности тучная почва, способная давать хорошие урожаи, кроме некоторых мест, покрытых солончаками. Голодная она потому, что в ней совершенно нет воды. Великий князь Николай Константинович, давно поселившийся в Туркестане, в качестве частного лица, и имеющий владение по соседству с «Голодною степью», положил, говорят, не менее ста тысяч рублей на то, чтобы напоить эту безводную равнину и обратить ее из мертвой страны в живую и плодоносную. Он провел в нее множество арыков с юго-западной стороны и вызвал на орошенные земли русских колонистов. Но до сих пор это полезное предприятие еще не установилось прочно, и о результатах его нельзя пока сказать ничего определенного.

Нашим глазам впрочем эта ужасная «Голодная степь» представилась, благодаря весне, в самом чарующем виде. Она казалась преисполненною обилием всякого рода. Яркая зеленая трава покрывала ее неоглядными коврами, и по этим привольным пастбищам ее радостно бродили, отъедаясь досыта после зимней голодовки, бесчисленные стада баранов, бесчисленные табуны лошадей и верблюдов... Муравьиные кучи черных киргизских кибиток, прикочевавших сюда ради обильных кормов, то и дело темнеют на пригорках среди этого сплошного зеленого бархата. Тут и помимо их бродят разные туземные обитатели: большие серые журавли, красноносые аисты, орлы, сокола. Орлы тут огромны и смелы как звери. Даже приближение тройки с колокольчиками не вспугивает их. Они едва только отпрыгивают, гневно шипя, шага на два от дороги и [75] продолжают с вызывающим видом смотреть своими сурово-хищными глазами на дерзких нарушителей их дарственных прав над пустыней...

Во всяком случае престранная «Голодная степь» с такими сытыми хозяевами!..

Нигде я не видал такого изумительного обилия черепах как в «Голодной степи», Вероятно, теперь был сезон их любви. Вся «Голодная степь», сколько мы ни ехали ею, была покрыта этими ползучими тварями. Белесоватые полушария их горбов светятся издали среди зеленой травы; когда они лежат неподвижно, греясь парочками на солнце, кажется, будто вы едете среди бакши недоспевших кавунов, и что это их белесоватые горбушки вырезаются, освещенные солнцем, на фоне зелени. Когда едешь версту, десять верст, двадцать верст, пятьдесят верст, и везде кругом себя, куда только хватает глаз, видишь мириады этих медленно ворочающихся гадин, отказываешься понять, откуда вдруг появились они в таком невероятном множестве, и где скрывает все это таинственное население свое мать сыра-земля.

На дороге постоянно попадаются раздавленные черепахи, потому что и колеса, и подковы лошадей и тяжелые копыта верблюда — все бесцеремонно ступает на них, переезжает через них когда они своею неспорою развалистою походкой торопятся переправляться через колевины дорог.

Нагляделся таки я досыта, до отвращения, можно сказать, на этих черепах! Они гораздо крупнее, светлее и горбатее тех черных черепах, что я, бывало, часто видывал в болотах и ручьях Крыма. Белесоватый цвет их, конечно, от беловатой глинистой почвы, среди которой они родятся и живут, точно так же, как черный цвет крымской черепахи результат ее постоянного пребывания в черной грязи болот. Странно во всяком случае, как это до сих пор человек не ухитрился обратить себе на пользу, да еще в «Голодной степи», столько сытой и в сущности вполне чистой твари, которая сама отдается ему в руки.

Но мне пришло в голову, что в некотором смысле черепаха, пожалуй, уже сослужила некоторую службу туземцу-кочевнику. Она несет на своей спине природный образец той самой кибитки, — переносного круглого жилья, где можно в каждую минуту спрятаться от дождя, зноя, ветра, которую дикарь [76] степей, может быть, перенял от нее, своего старого соседа, как древний Грек или Финикиянин мог заимствовать модель своего парусного корабля от раковины Кавтилуса.

Кибитка Киргиза в сущности очень недалеко ушла от костяного шарообразного горба черепахи. Ведь и в нее только можно влезть в минуту крайности, ведь и она точно также вскидывается на горб верблюда и везется с места на место. Посмотрите на нее издали: такой же круглый шатер и даже также точно расписан отдельными щитками, потому что сшит из разных войлоков. А когда черепаха, медленно перекачиваясь, ползет по дороге, то невольно вспоминается туземная арба с ее круглым верхом, раскачивающаяся из стороны в сторону и медленно переползывающая с камня на камень.

Черепаха ползут друг за другом, и друг к другу, взад и вперед. К вечеру они расползались как-то особенно суетливо. В этой безмолвной, чуть не окаменевшей твари тоже волнуются страсти, кипят желания. Весна своими жаркими лучами жизни прохватила насквозь даже их костяные горбы.

Вон они повысовывали, наконец, из непроницаемых панцирей на свет Божей свои головки, и задрав их вверх, бесшумно перебегают, будто какие-то крупные перепелки, на кончиках своих высоко приподнятых жирных лап.

Но не долго «Голодная степь» будет такою оживленною, населенною и сытою. Уже в мае зелень исчезнет бесследно, и вся эта необъятная равнина обратится в один сплошной желтый войлок. Уйдут далеко отсюда стада овец и табуны верблюдов, отлетят журавли и даже попрячутся по своим глубоким норам каменные кибитки черепах. Уже и теперь белые обглоданные костяки лошадей и верблюдов, частенько таки торчащие из зеленой травы, говорят вам красноречиво, что «Голодная степь» действительно бывает голодною. А голые оазисы солончаков, постоянно попадающиеся среди тучной почвы, живо рисуют вам картину ее будущего бесплодия.

Лошади наши пугливо рвутся в сторону и таращат свои навострившиеся уши, неожиданно наталкиваясь на побелевшие костяки. У зверя, видно, не меньше воображения и нервности, чем у нашего брата. А уж особенно у дикого зверя, каков киргизский конь, еще не впавший в апатическое состояние [77] нашего ко всему равнодушного домашнего скота. Мы с женой от души смеялись, глядя на обычную здесь запряжку Киргизами-ямщиками «почтовых» киргизских коней. Редкую лошадь можно ввести в оглобли мирно и просто. Почти всякую нужно держать под уздцы человекам двум, пока не тронется экипаж; а пристяжных частенько даже и запрячь нельзя. Привяжут повод, завожжают, а постромки надеть не смеют, — не то сейчас задом швырнет и подхватит. Постромку держит на отлете какой-нибудь Киргиз-ямщичонок, а другой под уздцы пристяжную. Только ямщик сел на козлы, едва успел вожжи в руки взять, как лошадей разом спускают, и они подхватывают с места в карьер; хорошо если еще гладко да ровно, нет никаких ворот, никаких мостиков и трудных поворотов, а то пиши пропало. Киргиз с постромкой бежит некоторое время рядом и старается на ходу накинуть петлю на головашку ваги. Иногда ему приходится для этого пробежать не малую толику, а кое-когда случается, что пристяжная еще и протащит его носом по земле сажен пять, десять, пока он ухитрится прикрепить постромку.

* * *

За две версты до станции Акчеты (Агашты) ландшафт «Голодной Степи» еще раз резко изменяется. Нигде кругом не видно больше ни зеленого бархата трав, ни верблюдов, ни лошадей, ни овец, ни киргизских кибиток, ни даже — черепах. А между тем мы въехали не в какие-нибудь бесплодные пески или солончаки. Напротив того, мы опять среди тука и обилия. Куда только ни посмотришь: впереди, назади, направо, налево — сплошные леса какого-то могучего и своеобразного растения. Хотя растение это не дерево, но издали оно кажется небольшим хорошеньким деревцом в аршин и в полтора высоты, с искусно обстриженною кроной. Круглый как трубка ствол его, толщиной в порядочную руку, венчается роскошным и чрезвычайно правильным зонтиком, в виде целого шара веток, листьев и зеленовато-желтых цветов. Сразу видишь, что это растение из семейства зонтичных, в роде нашей зори садовой, архангелики и им подобных, но только еще сочнее и еще [78] сытее. Снизу вокруг голого ствола стелятся по земле сплошным поддонником жирные листья, в роде листьев нашего арбуза. Когда глядишь на громадную равнину, везде густо заросшую этим странным растением, впадаешь в иллюзию: все кажется, что пред тобой леса каких-то карликовых деревьев; круглые кроны их, опрятно подобранные вверх, напоминают наши ракиты больших дорог, какими они видны издали.

Меня заинтересовало это могучее растение, заполонившее всю степь, и я не раз порывался остановить тройку, чтобы сорвать на память какой-нибудь хорошенький экземпляр, но станция была близка, и не стоило терять времени на остановку, все равно около станции можно было сколько угодно нарвать этих незнакомых мне цветов.

К благополучию нашему, в Анкетах мы нагнали какого-то полковника из местного начальства, распивавшего чай. Слово за слово, разговорились о том, о сем, о «Голодной Степи», о черепахах.

— Нужно будет пойти нарвать этих цветов; за станцией я видел их много, сказал я жене, — Удивительно странное растение, дерево — не дерево, а силы сколько! Всю степь покрыло... Вы не знаете, что это за растение? обратился я к полковнику.

— Боже мой! да это асса-фетида! вскрикнул он. — Вы разве никогда не видали асса-фетиды? Избави вас Бог руками тронуть, целую неделю не отмоете, и платье провоняет, и все. Запах такой убийственный, что близко подойти нельзя... Оттого-то ни одно животное его не трогает. Растут вон целые леса громадные, как вы видели, а толку никому никакого.

— Так это асса-фетида? удивился я. — Счастлив же мой Бог, что я не соскочил из тарантаса на дороге, как хотел, и не нарвал этой гадости. Хороши бы мы теперь были.

— В рот бы не могли ничего взять, подтвердил полковник; — всякая пища опротивела бы от этого невыносимого и ужасно цепкого запаха.

— Послушайте же, однако, полковник, заметил я. — Если это асса-фетида, как вы говорите, то ведь, сколько я знаю, асса-фетида очень дорогое лекарственное средство; в арабской Азии им крупная торговля идет... Почему же у нас не эксплуатируют такое даровое сокровище?

— Ну, уже этого не могу вам сказать; пробовал у нас [79] один доктор в Ташкенте, собирал, сушил, продавать думал, да что-то у него не выгорело дело; наверное не знаю отчего. Должно быть добра этого у нас во всяком случае не много требуется; ну а заводить дела с заграницей — уменье особенное надо, капитал. А тут еще даль такая, что одна перевозка будет стоить?...

* * *

Асса-фетида идет сплошными непрерывающимися зарослями верст на 65 в ширину. Она началась за несколько верст до станции Акчеты, тянется 31 версту до станции Мурза-Рабата и за Мурза-Рабатом захватывает почти всю следующую станцию до Малека. Немудрено, что эти необъятные одуряющие заросли изгнали из себя всякую жизнь. Даже сидя в тарантасе, высоко над этими шаровидными кронами желтых цветков и постоянно глотая чистый воздух, чувствуешь какую-то неясную тошноту отовсюду проникающего поганого духа этого растения-отравителя.

— Слушай, ямщик, а сюда эта трава надалеко идет? спросил я глупого Киргиза с носом, вздернутым как у мопса, сидевшего на наших козлах. Я показал при этом направо и налево.

Киргиз дурацки ухмыльнулся и тряхнул своею белою войлочною шапкой.

— Туда — конца нетути! Туда сто верст, двести верст, больше двести верст! ответил он, безнадежно махнув рукой. — Усе будет эта трава один.

Только по близости к окраинам начинают попадаться между рассеянными островками ассафетидовых лесков довольно большие травянистые поляны, с пасущимися овцами и верблюдами. От станции Малек ассы-фетиды уже не видно, и степь получает свой прежний оживленный и разнообразный вид. Опять тысячи верблюдов пасутся и вблизи, и вдали, опять торчат, как гнезда грибов, на каждом пригорке кибитки Киргизов. Опять вся почва покрыта ползующими черепахами. Мы, по истине, попали в верблюжье царство. Верблюдов здесь видимо-невидимо. Сотнями они гуляют по степи, сотнями их гонят назад с базаров в пустых громоздких седлах, сотнями они [80] везут на себе тюки товара. А товар здесь все один — хлопок. Стало быть, это не только верблюжье, но и еще хлопковое царство. Конца-краю нет караванам верблюдов с белыми тюками, перекрещенными веревкой, какандским арбам, на высочайших и тончайших колесах, аршин по пяти в поперечнике, тоже до верху набитым теми же белыми тюками. Эти арбы очень напоминают китайские. Арбакеши их тут сидят по туркменскому обычаю уже не на козлах, как кавказские Татары, а верхом на запряженной лошади, спустив с седла на оглобли свои босые ноги.

Без всякой статистики убеждаешься и, так сказать, видишь своими очами, что Россия может очень скоро обойтись без американского хлопка. Все дороги Туркестана и Туркмении день и ночь завалены этими белыми тюками, давно уже намозолившими мне глаза. То и дело и в открытой степи, и на площадях кишлаков видишь целые укрепленья, целые громадные стены этих наваленных друг на друга белых тюков, которые с непривычки долго принимаешь издали за какие-нибудь огромные дома или грандиозные развалины. А отвернешь взгляд в другую сторону — там армии отдыхающих в степи верблюдов, целый походный городок из сомкнутых вместе арб, оглоблями вниз, будками вверх.

Верблюды тут крупной породы, не облезшие догола, как в Туркменских степях, а все обросли густою и длинною шерстью; бородатые шеи, бородатые чубы, бородатые гривы; штаны на ногах лохматые, горбы на спине лохматые. Верблюд прегорделиво и пресамостоятельно задирает голову вверх и глубоко презрительным взглядом окидывает человека и его тройку жалких коньков. Но мальчишки-Киргизы, по-видимому, нисколько не проникаются уважением к этим четвероногим философам-молчальникам, и забравшись, как чижик на забор, высоко на их жирные горбы, отчаянною рысью, с отчаянными криками, с отчаянным маханьем рук — палками сгоняют к нагрузке разбредшихся по всей степи верблюдов. Деревянные седла никогда ни снимаются с потных верблюдов; деревяшки эти обыкновенно укладываются на довольно толстых матрацах, заменяющих потники наших верховых коней. Под нижние рожки седла засовываются продольные палки, и уже сверху них навешиваются тюки. Необходимо [81] распределить очень равномерно тяжесть этих тюков на обе стороны седла. Малейший перевес на одну сторону уничтожает силы верблюда и потирает ему бока. Во время долговременных походов неумелая вьючка верблюдов губит их гораздо более, чем бескормица, жара или какие-нибудь другие посторонние причины. Умно навьюченный хороший сытый верблюд может поэтому поднимать на своем горбу до 24 пудов товара, то есть обычный наш лошадиный воз; между тем как заурядные верблюды, нагруженные без особого внимания, могут нести круглым счетом на своей спине не более десяти или двенадцати пудов.

(Продолжение следует.)

Е. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: На Оксусе и Яксарте. (Путевые очерки Туркестана) // Русское обозрение. № 3. 1893