МАРКОВ Е. Л.

НА ОКСУСЕ И ЯКСАРТЕ

(ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ТУРКЕСТАНА.)

I

Русская сила в Бухаре.

К нашему благополучию мы пронеслись ночью через песчаную пустыню, которая отделяет счастливые долины Заравшана от безлюдных берегов Аму-Дарьи, ночью миновали и Кара-Куль, знаменитый своими волнистыми черными мерлушками, которых видимо-невидимо, на сотни тысяч рублей, вывозится, отсюда в Россию.

Все ужасы безводных песков Транс-оксаны, мучившие в древние века легионы Александра Македонского, и теперь еще неразлучные с путешествием в караване, — потонули таким образом во мраке и даже тенью своей не коснулись нас, избалованных сынов цивилизации, покойно спавших все время на мягких диванах вагона.

Поздно ночью очутились мы с своими чемоданами, сонные и растерянные, на платформе станции Бухара. Это еще не настоящая Бухара, а только её русский поселок — «Русская Бухара». До настоящей Бухары отсюда двенадцать или пятнадцать верст. Какая-то услужливая чалма, более смело, чем понятно болтавшая по-русски, повлекла нас и наш багаж пешим хождением через садики и дворики в местную железнодорожную «отель», на вид очень напоминавшую татарскую саклю. С узенькой досчатой галереи, на которой двое могут [120] разойтиться только с очень большим трудом, плохо запирающиеся двери ведут в крошечные келейки, не на шутку смахивавшие всею своею грустною обстановкой на тюремные камеры для одиночного заключения.

Несмотря на одолевавший нас сон, мы прежде всего осмотрели со свечой все уголки отведенной нам грязной каморки, разыскивая, по слабости всех путешествующих по Туркестану, коварно притаившихся фаланг и скорпионов. Но как старательно ни перевертывали мы тюфяки, сколько раз ни отодвигали столы и стулья, ни в одной щелке не могли обличить присутствия хотя бы одного из ужасавших нас туземных чудищ, кроме обычных обитателей всякого нечистоплотного русского и нерусского угла.

Пришлось улечься без всяких характерных приключений на скрипучих, ходенем ходящих деревянных кроватях, в надежде, что утро вечера мудренее, и что завтра можно будет устроиться как-нибудь удобнее.

Утро действительно принесло добрый совет. Не успели мы напиться чаю на своей убогой галерейке в компании с мистером Крэном, как уже явился к нам развязный русский возница с предложением своих услуг.

Русский народ, забравшийся в Бухару, — тёртый народ, и с ним нужно держать ухо востро! Он тут такой развитой и смелый, пускается в такие философии, щеголяет такими словечками, что только диву даешься. Да и то надо сказать, — где не пришлось побывать и чего не пришлось испытать этому смельчаку, прежде чем его отчаянная голова завела его искать заработков в столице эмира?

После порядочно-упрямой торговли мы уговорились с «дорогим» земляком, что он будет возить нас с женой в Бухару в своем парном фаэтоне с доставкой к вечеру обратно, за семь рублей в день. Я нашел, что для нравов разбойничьего ханства это более, чем великодушно.

Мистеру Крэну посчастливилось меньше нашего, он не достал рессорного экипажа, а должен был довольствоваться тележкой на толкучих рессорах, оказавшеюся до того тряской, что человек маломальски хрупкий мог бы рассыпаться в ней на мельчайшие суставчики или, по крайней мере, проглотить свои собственные зубы... Я утешал его однако тем, что он приехал изучать туземные обычаи и набираться местных [121] впечатлений, поэтому должен быть вполне доволен таким неиспытанным им способом передвижения, хотя в душе своей я искренно был уверен, что всякие впечатления без остатка вытрясутся из американского мозга мистера Крэна на этой русской чертопхайке.

Он выдержал однако испытание, как истый Американец, и ни разу во всю дорогу не пожаловался на тряску, несмотря на то, что подпрыгивал на своем жестком сиденье по камням бухарских дорог и бухарских улиц, как бузинный шарик в электрической пляске...

Русский поселок Бухары только-что в моменте зарожденья, и ему несомненно предстоит большая будущность. Тут строится большое и очень изящное помещение для нашего дипломатического агентства, которое в настоящее время, вероятно, уже готово; тут в доме эмира, увенчанном красивою вышкой с медною крышей, живет начальник нашего посёлка, тут почта, телеграф, русские лавки, русская церковь, русский служилый люд, русское войско.

Огромный вараван-сарай с базарами из прекрасного тесаного камня, строится здесь на счет эмира, но русскими техниками и по русскому образцу. Это будет одно из лучших украшений будущего города; грандиозный фасад его, увенчанный четырехугольною башней, будет производить большой эффект изящными балконами, лепными карнизами окон и дверей, зеркальными стеклами. Вместе с тем это будет, конечно, один из самых крупных складов оптовой торговли для русских, бухарских, китайских, персидских и индейских товаров.

Эмир обязался сдавать его в аренду исключительно одним русским торговцам. Нельзя сомневаться, что на этом удобном перепутье в самом скором времени вырастут всякого рода заводские, промышленные и торговые предприятия, и что Старая Бухара азиатских халатников мало-по-малу станет увядать и засыхать, уступая как одряхлевший дуб свои питательные соки этому молодому, сильному отпрыску своему, пробившемуся в таком близком соседстве от него и на такой благодатной почве.

Уже и теперь в «Русской Бухаре», считающей свое существование чуть не месяцами, успели возникнуть и разные транспортные конторы и склады больших русских мануфактур и [122] несколько паровых заводов для очищения и прессования хлопка, для выработки дорогого кунжутного масла, не считая обширных железнодорожных депо Закаспийской дороги.

До сих пор все попытки завести в Бухаре фабрики и склады принадлежали крупным московским фирмам. Но уже я читал, что недавно и лодзинские фабриканты посылали своих агентов в Бухару, чтобы, по примеру москвичей, основать там промышленные заведения и торговый депо.

Но пока что будет, а в настоящее время эта чреватая великим будущим «Русская Бухара» — преунылое и препустынное местечко. Хотя здесь усиленно насаждаются шелковица и всякие другие деревья, планируются скверы и аллеи, и даже думают приступить к буренью артезианских колодцев, чтобы воспособить скудным водам Заравшанских арыков, а всетаки здесь сильно чувствуется и, конечно, будет чувствоваться еще очень долго отсутствие воды и зелени.

Оба возницы оказались из Терских казаков. Наш был за умника и, узнав, что мы тут в первый раз, без умолку объяснял нам местные дела и обычаи, на каждом шагу озадачивая нас каким-нибудь хитрым книжным словечком. Но за то он свистал, гоготал, кричал и стегал кнутом проезжавших халатников до такой степени по-бухарски, что будь на нем чалма, вместо русского картуза, эти бритые лбы чистосердечно приняли бы его за родного брата.

Лошади неслись очень быстро по плохой каменистой дороге, и мимо нас то и дело мелькали кишлаки, сады, огороды... Дорогу эту также ожидает в скором будущем полное перерожденье: между Старою Бухарой и «Русскою Бухарой» предполагается устроить шоссе, обсадить его аллеями тутовых деревьев и устроить фонтаны с бассейнами для пойла верблюдов и лошадей.

Местность кругом Бухары густо заселена и отлично обработана. Можно сказать, что на пространстве всех этих двенадцати верст тянется до самого города один огромный кишлак, с своими садами и плантациями. Предместья Бухары нечувствительно сливаются с окружающими ее деревнями.

— Что ж, богатый народ эти Бухарцы? Хорошо живут? спросил я своего возницу. [123]

— Обязательно хорошо!.. Как-же?.. Самый центр ихний... Масса товаров сюда идет... Коллекция такая! Вот сами увидите на базарах. И потом им от нашего царя привиллегия насчет торговли... важным тоном ответил цивилизованный возница...

Дороги под городом многолюдны, как городские наши улицы в базарный день. Непрерывною чредой идут нам навстречу вереницы нагруженных верблюдов, скрипят арбы на громадных колесах, тоже запряженные верблюдами, едут всадники на лошадях и ослах, толпятся пешеходы со всякими ношами.

Оглушительно орет на них наш отчаянный возница, разогнав чуть не на вскачь своих лошадей, и никому не уступая дороги.

Халатники видят, что несется “Москов”, грозный сокрушитель бухарской силы и негласный хозяин «независимой» Бухары, — и в паническом ужасе торопятся свернуть в сторону своих неуклюжих верблюдов, свои неповоротливые арбы, почти сталкивая их в арыки, и чуть не налезая на глиняные стены кишлаков... В узких деревенских переулках кто завидит впереди неистово-несущийся русский экипаж — заранее поворачивает назад своего коня, своих верблюдов, и улепетывает в какой-нибудь боковой проулочек, или заезжает под какие-нибудь отворенные ворота, чтобы пропустить мимо по добру по здорову этого шутливого и не совсем безопасного Москова. Кроме Русских тут все по дорогам и улицам едут шагом. Но Русские считают необходимым шиком промчаться так лихо, чтобы у встречных Бухарцев поджилки тряслись; и уж особенно, конечно, русские извозчики. Им кажется совсем неприличным и посрамляющим достоинство русского завоевателя — плестись рысцою на подобие туземной арбы. Надобно впрочем сказать правду, что и в глазах Бухарца, издревле привыкшего к рабству и деспотизму, эти неистовые крики на проезжающих, это бесцеремонное хлестанье кнутом направо и налево — служат неизбежными признаками всякого начальства, всякой власти.

Когда Бухарец провожает в качестве нукера какого-нибудь своего бека или русского начальника, он скачет впереди еще отчаяннее всякого казака и убежденнее всякого русского[124] извозчика лупит и нагайкой, и палкой, по чем попало, встречную толпу, разгоняя ее перед экипажем высокой особы.

Стало-быть, Pyccкиe уже от них переняли этот чисто-азиатский шик — проноситься бурей через мирные стогны градов и весей.

«Благородная Бухара», «Бухара-эль-Шериф», производит — с первого взгляда на нее — впечатление далеко не благородное. Прежде всего нужно сказать, что Бухара даже вовсе не город, в том смысле, в котором мы привыкли понимать это слово. Бухара скорее громадный кишлак. Кишлак такой же глиняный, такой же грязный, как все кишлаки и аулы Туркестана и Закаспийского края.

Бесконечные узенькие переулки вьются между бесконечными глиняными стенками, — по туземному, «дувалами», — изредка только прерываемыми воротами, калитками дворов, да сплошными кубами таких же глиняных, таких же слепых домов без окон и без дверей. Едешь словно по дну глубокого крепостного рва, из которого никуда нет выхода. Дувалы большею частью аршина в 3, 4 и даже 5 вышины. Они загораживают глазу всякую перспективу, и знойный воздух стоит в них недвижимо. В настоящих деревенских кишлаках за дувалами по крайней мере тень деревьев, благоухание садов; но в самой Бухаре ничего кроме глины и глиняной пыли. Иногда только разнообразит это унылое однообразие сплошных глиняных улиц какая-нибудь деревянная ставенка, наивно исцарапанная бесхитростным узором, или грубо-выточенные деревянные колонки крытой террасы. Впрочем сами дувалы тоже не без украшений: одни полосатые, другие расчерчены клетками, третьи в каких-нибудь завитушках; но все это та же серая глина, размокающая на дожде, растрескивающаяся на солнце. Для крепости этих зыбких стен они кладутся не отвесно, а суживаясь кверху, так, что основа стены много толще её гребня; кроме того, стена обыкновенно подпирается круглыми столбами своего рода, тоже, конечно, из глины, и тоже снизу толще чем вверху. Оттого же и глиняные дома Бухарцев имеют форму тупых пирамид, напоминающих пилоны древних египетских храмов; их стены по необходимости должны суживаться по мере подъема, чтобы не обвалиться при первом хорошем толчке или первом зимнем ливне.

Все это очень характерно и в глазах художника даже [125] живописно, особенно в обстановке нагруженных верблюдов, скрипящих арб, азиатских нарядов, азиатских физиономий. Но вместе с тем и порядочно надоедает, когда целые часы приходится путешествовать в этом глиняном царстве.

Мечетям «Священной Бухары» числа нет; во всяком случай, я думаю, их больше чем сорок сороков, которыми гордится матушка-Москва. Но большинство этих мусульманских молелен также бесхитростно просты, как дома и улицы бухарской столицы. Несколько деревянных столбиков подпирают тенистый навес террасы, приподнятой над улицей, а в глубине этой террасы пара или две стрельчатых окошек с каменными разными переплетами да дверочка в скромную полутемную молельню, увенчанную на середине крыши маленьким полумесяцем. На наружном углу террасы обыкновенно ютится какой-нибудь сквозной минаретик наивной и характерной формы в виде фонарика на ножках, тоже словно слепленный и выпеченный из глинки, хотя, вероятно, он только смазан глиною по кирпичу. Передний фасад мечети, затененный галереею, так же как точеные столбики и потолок самой галереи часто бывают прекрасиво расписаны наивно-яркими красками и типическими узорами азиатского вкуса. Около мечети всегда почти старые огромные деревья, в тени их всегда какой-нибудь бассейн или маленький прудок. Там обыкновенно собирается весь праздный восточный люд. Кто моется в прудке, кто наливает водою высокие узкогорлые кувшины, кто полощет бельё, а большая часть кейфует в тени шелковиц и орехов, в ожидании призыва азанчи на молитву. На ступеньках каменной крутой лесенки, что поднимается на террасу мечети, и под навесом террасы, в её полутемной глубине, тоже сидят молчаливые, суровые старики в громоздких чалмах, в широких, пестрых халатах, — все, должно-быть, благочестивые хаджи и ученые улемы священного города.

Оттого такие уголки в высшей степени живописны и интересны для художника.

Чем дальше в город, тем чаще приходится ехать длинными крытыми улицами. В центре города оне идут почти сплошь; это знаменитые бухарские базары. Базаров этих тут целые версты. Улица как все улицы, только по сторонам бесчисленное количество лавчонок, кухонек, чайных, мастерских всякого рода. [126]

Если хотите, это тот же наш Гостиный ряд, но только с мостовою посредине, с непрерывно тянущимися по ней вереницами верблюдов, ослов, арб, верхового и пешего народа. Сверху, на огромной высоте, базары эти бесцеремонно прикрыты разными слежками и хворостинами, по которым настланы дырявые циновки, кошмы и всякая подходящая всячина, способная защитить правоверных от убийственного зноя туркестанского солнца.

Мы торопились захватить дома нашего дипломатического агента П. М. Лессара, чтобы под его покровительством хорошенько осмотреть Бухару, поэтому пока только мельком взглянули на всю эту базарную суету. Во двор нашего дипломатического агентства пришлось въехать через такой же узкий, глухой и слепой переулок, каких уже немало пересчитали мы, проезжая эту бесконечную Бухару.

На вымощенном просторном дворе, обнесенном крепкими стенами и зданиями, ходил на часах молодчина Уральский казак с саблею наголо и с видом настоящего завоевателя. При агенте нашем весьма кстати состоит команда из 20 человек Уральцев, без которой, я думаю, пребывание в этом городе мусульманского фанатизма было бы во всяком случае очень рискованно. Дом и двор агентства принадлежат эмиру, и от него же наряжается по восточному обычаю многочисленная прислуга для агента и его чиновников, — целая полусотня всяких конюхов, поваров, слуг и посыльных. Своих собственных владений Россия не имеет в Старой Бухаре, вероятно, для того, чтобы не дразнить попусту мусульман и не подвергаться никаким сюрпризам; даже теперешнее дипломатическое агентство наше, как только будет отстроено для него помещение, немедленно переберется в русский посёлок, в нарождающуюся «Новую Бухару», где железнодорожное сообщение с центрами русской силы в Туркестане и постоянный приток русского люда сделают его положение гораздо более обеспеченным и удобным.

Было всего 8 часов утра, но деятельный агент наш уже был за работою и принял нас очень радушно. Мне очень хотелось познакомиться с человеком, игравшим такую видную роль в наших последних движениях к пределам Авганистана, и так близко изучившим интересовавший меня край. П. М. Лессар — человек еще молодой, того сухого и нервного [127] типа, который, обыкновенно, проявляет много энергии и решительности. Он мне напомнил несколько генерала Баранова, героя Весты, теперешнего талантливого губернатора Нижнего-Новгорода. Смелые поездки Лессара по пустыням Мургаба и по горным трущобам Гинду-Куша, к сожалению, сильно подорвали его здоровье. Я воображал, что он родом Француз, а он оказался Черногорцем. Дед его один из первых поселился в Одессе, а отец воспитывался в Ришельевском лицее; сам П. М. по профессии — инженер путей сообщения; он строил Закаспийскую железную дорогу до Кизил-Арвата во время Скобелевского похода; когда Ахал-Текинский оазис был присоединен к России, Лессар вызвался расследовать местность около Мерва. Мерв тогда еще был независимым гнездом текинских разбойников, ненавидевших Русских. Бесстрашный инженер наш явился чуть не в одиночку на базары этого враждебного нам города, в сопровождении всего нескольких казаков, рассчитывая единственно на потрясающее впечатление недавнего разгрома под Геок-Тепе, и своим смелым появленьем до того озадачил Мервцев, что они беспрекословно исполнили все его требования. Он призвал к себе, как власть имеющий, двух влиятельных ханов, объявив им, что послан от русского начальства в Бухару и без церемонии приказал немедленно доставить себе верблюдов и лошадей. Ханы безотговорочно прислали все, что им было приказано, а Лессар за все заплатил им. Потом, когда взят был Мерв, Лессар, пользуясь таким же “психологическим моментом”, имеющим особенное значенье среди впечатлительных восточных народов, отправился к Сарыкам и Салорам в Пенде и далее, по теченьям Мургаба и Теджена, проехал на Парапамиз к границам Авганистана, убедился, между прочим, что никакие воображаемые хребты гор не отделяют его от Туркменских равнин, и благополучно возвратился домой. Нигде никто не посмел его тронуть, хотя он все время странствовал среди независимых разбойничьих племен. Но несколько месяцев, проведенных без отдыха на седле, ночлеги под открытым небом, зной, холод и всякие лишения и опасности, который приходилось испытывать, жестоко расстроили здоровье предприимчивого путешественника; у него обнаружилось страданье спинного мозга и паралич ног; пришлось долго лечиться у Шарко в Париже и на разных водах, но все-таки [128] поправленное здоровье не восстановилось еще вполне, так, что и до сих пор он слегка хромает. В виде отдыха Лессара послали консулом в Ливерпуль, а после битвы при Кушке призывали к участию в разграничительной комиссии в Лондоне. Лессар писал довольно много об английских делах в Голосе, Новом Бремени и других наших журналах и не раз выступал с очень вескими опроверженьями против писании разных руссофобствующих политиканов Англии.

Кабинет П. М. — целая интересная библиотека, специально посвященная Азии. Тут собраны выдающиеся книги и художественный издания, английские, французские, немецкие, русские, относящаяся до Закаспийского края, Туркестана, Афганистана и Индии.

Нашему дипломатическому агенту в Бухаре дела очень довольно. Все проживающее здесь иностранцы подчинены его суду. Эмир точно также обращается к нему по всякому мало-мальски серьезному делу не только из области внешней политику но и своего внутреннего управления. Советы русского агента считаются за приказ и исполняются беспрекословно. «Перваначи-баши», министр иностранных дел эмира, каждый день является к нашему агенту за получением инструкций. Заехав к нему, несколько часов спустя, позавтракать, мы едва не захватили в его кабинете этого халатника-дипломата. И со всем тем, по словам г.Лессара, между Россией и Бухарой не существует никакого писанного договора о подчинении её России. Общее убеждение, господствующее в Закаспийском крае и даже между самими Бухарцами, будто Бухара останется самостоятельною только до смерти нынешнего эмира, а после смерти его будет присоединена к России как одна из её губерний, оказалось тоже басней.

— У эмира есть наследник, признанный Россиею, да и России нет никакой выгоды брать на себя далеко не дешевую обузу управляться со здешним фанатическим и беспокойным населением! объяснял нам Лессар. — Вмешательство России в дела Бухары — это просто-напросто естественное последствие существующего положенья вещей. Иначе нельзя — вот и вся причина; и ее все сознают, и мы, и Бухарцы. И русский посёлок Новой Бухары, и русские военные колонии в Чарджуе и Керки — все это только одиночные, совершившиеся факты, не основанные ни на каких общих правах и договорах. Все это [129] допущено, как частные случаи и делалось как-то само собою по неотвратимому течению событий.

Мы разговорились и об отношениях наших к сосуду — Авганистану.

Герат, конечно, неизбежно будет наш, не нынче, завтра; остановиться нет никакой возможности, хотим мы, или не хотим, рассуждал г. Лессар. — Ведь это одно воображение европейских географов, будто Герат отделяется от наших владений какими-то стенами гор. Никаких там гор нет, могу вас уверить, потому что я убедился в этом своими глазами. Роковая сила заставляет нас стремиться вперед, пока мы не встретим такого же могучего препятствия, как мы сами; русская государственная граница может остановиться только на границе английских владений. Это закон природы!

Я спросил П. М., правда ли, что Гуль-Джанным Ханум (в домкоторой мы заезжали по дороге в Старый Мерв) и сыновья её играли такую важную роль при сдаче нам Мерва.

Вовсе нет! ответил он. — И Юсуп-ханша, и наш Алиханов больше сами приписывают себе эту заслугу. Алиханов уверял, что Мервцы ждут нас с хлебом-солью, а между тем, когда мы подошли к Коушуте-хан-кала`, добрых десять тысяч всадников выехало оттуда и бросилось на наш отряд. Только после нескольких метких выстрелов нашей артиллерии они рассеялись и ушли в пески. Далеко не одна Юсупова мать, а все вообще благоразумные Мервцы и особенно ханы их сознавали, что Мерву не удержать своей независимости, и что лучше покориться добром. Вот они-то и просили Русских прийти в Мерв с войском, чтобы дать им благовидный предлог покориться. Только они совершенно разумно просили нас тогда забрать под свою власть и всех остальных Туркмен, Сарыков, Салоров... “Иначе, говорили они, — нам, Мервцам, нельзя прекратить аламанов, которыми мы только и живем, а прекратить пора, сами видим!” Ну, ждать не долго пришлось, и теперь все они наши, и Сарыки, и Салоры... улыбнулся наш хозяин. [130]

II

Мечети и медрессе Бухары-ель-шериф.

Хотя в Бухаре теперь полная безопасность для нашего брата-Русского, но все-таки и почета ради, да на всякий неровный час, русских путешественников, интересующихся базарами, дворцами и мечетями священного мусульманского города, отдают под охрану довольно важной туземной персоны, именуемой караул-беги. Этот караул-беги — сановитый чалмоносец, в ярко-красном полосатом шелковом халате, опоясанный, как все мало-мальски видные чиновники эмира, богатым поясом из больших серебряных блях. Кроме него, с нами джигит нашего дипломатического агента, он же и толмач, из казанских Татар. С этою официальною свитой, гарцовавшею впереди, мы двинулись в своем покойном фаэтоне, а мистер Крэн в своей беспокойнойчертопхайке, обозревать все достопримечательности столицы правоверных.

Узкие улицы и тенистые базары были битком набиты двигавшимся, стоявшим и сидевшим народом. Целые потоки ярко-пестрых тюрбанов и еще более ярких и пестрых халатов текли со всех сторон и во всестороны. Ни в каком самом многолюдном город европейском вы никогда не увидите такого непрерывного движения и толкотни народных масс, как в центрах пресловутой восточной лени и апатии. Тут, можно сказать, вечный, никогда не расходящийся базар, конца не имеющая ярморочная сутолока и галденье. Что они тут делают, куда и зачем идут, из-за чего спешат и толкаются, они и сами хорошо не знают. Улица, базар, это их жизнь; они тут живут, вот и все. Семьи, дома — восточный человек не знает. Он приходит домой только ночевать. На нас с непривычки эта ярмарочная толкотня подействовала мало ободряющим образом. Экипаж наш плыл как в волнах разлившейся реки сквозь тесные толпы этих бородатых враждебно смотревших на нас мусульманских рож, в чуждых для нас нарядах, с непонятным для нас говором. Хотя официальная багряница нашего караул-беги, его азартные крики и его бесцеремонная, без разбора гулявшая по встречавшимся [131] скотам и людям ногайка заставляла пугливо раздвигаться прохожих и проезжих и еще издали сворачивать куда попало громоздские арбы, ослов и верблюдов, но тем не менее везде кругом чувствовалась какая-то раздраженная и недовольная атмосфера. Сотни сердитых глаз снеодобрительною суровостью следили за нашим торжественным шествием и, казалось, можно было руками схватить эти отовсюду вонзающиеся в нас злые лучи. А наш караул-беги в своем чиновном пурпуре и наш, не в мере усердствовавший, толмач как нарочно еще более разжигали это безмолвно бродившее негодование фанатической толпы, несясь как на пожар сквозь узкие улицы, залитые народом, и поневоле заставляя спешить за собою и без того уже достаточно шикарившаго своею русскою ездой нашего казака-возницу.

— Ишь касаурятся, как волки! со смехом говорил он нам, фамильярно обертываясь назад всем своим корпусом, и не обращая никакого внимания на то, что бежавшие крупною рысью лошади его могли на каждом шагу задавить среди тесноты какого-нибудь старика или ребенка. — Теперь их молодчиков окоротили, скрячили им губы, а года три назад, бывало, тут у них показаться было Русскому нельзя, заплюют совсем на улице, как собаки лаяться учнут; говорить по нашему не умеют, а ругаться по нашему — за мое почтение! Так, бывало, изругают тебя, каторжные, что и деться некуда! Каменьями в тебя швыряют, чем попало, ей Богу!., сколько раз самому доставалось. Это уж консул вступился, дай Бог ему здоровья, приказал эмиру, чтобы беспременно их передрать, какие из них самые клятые... Стали их наказывать строго, ну перестали, бросили... Теперь едешь себе, — горя мало! Никто слова обидного не пикнет!..

Самая большая знаменитость Бухары — это её прославленный медрессе, духовные академии своего рода. К ним, разумеется, и повезли нас прежде всего.

«Кош-Медрессе» — значит «парные училища». Они действительно стоять парой друг против друга через улицу. Постройку одной приписывают Тимуру, другую — его матери. В Туркестане впрочем все замечательные древние постройки [132]народная вера приписывает непременно Тимуру, даже вопреки сохранившимся историческим сведениям, точно так, как на Кавказе все неведомое и великое приписывается царице Тамаре, в Палестине — царице Елене.

Достаточно хорошо познакомиться с одним знаменитым медрессе, с одною из больших мечетей Бухары, чтоб иметь полное понятие о всех остальных. После я убедился, что и в Самарканде, и в Ташкенте, и в Кокане, — в сущности все те же медрессе, все те же мечети, что и в Бухаре; однообразие их устройства поразительное. Разница только в богатстве украшений, в размерах, в некоторых подробностях. Бухарские мечети и медрессе имеют интерес для туриста и художника только пока он не посетил Самарканда. После грандиозных сооружений, окружающих Самаркандский Ригистан, ничто во всем Туркестане не поразит вашу фантазию. Не говорю уже о Ташкенте и городах Ферганской области; там вы не встретите ничего даже близко подходящего по богатству, размерам и художественной идее к великим медрессе и мечетям Самарканда.

Мечети и медрессе Бухары близко напоминают их, но все таки не так художественны и не так колоссальны, как они. На нас однако они произвели сильное впечатление. Хотя мы уже были несколько подготовлены к характеру этой архитектуры развалинами Старого Мерва, но только здесь в Бухаре увидели мы в первый раз во всей их красоте и величии типические создания этого оригинального 89восточного зодчества...

Зодчество это — вернее всего можно назвать персидским. Хотя в основе его несомненно лежит что-то арабское, но зачаток этот в дальнейшем своем росте у Персов развился так своеобразно и усвоил себе такие новые формы, что заимствованная у Арабов основная идея потонула почти безследно в его оригинальных чертах.

Только этою оригинальностью и можно объяснить себе почему бухарские и самаркандские мечети показались нам чем-то совсем новым, чем-то никогда не виданным, даже после недавнего знакомства нашего с мечетями Стамбула, Каира и проч.

Я не случайно смешиваю здесь медрессе с мечетями. По наружному виду между ними нет никакой разницы. Медрессе — это тоже мечеть, такая же роскошная, такая же громадная, только окруженная не галереями для молитвы, а жилищами [133] софт, — студентов этой мусульманской духовной академии. Поэтому все, что я говорю об архитектурном стиле знаменитых бухарских и самаркандских мечетей, одинаково относится и к ихстоль же знаменитым медрессе.

В них прежде всего поражает колоссальность портала; весь передний фас мечети — это один её портал, один торжественный вход в нее. Стена огромной высоты поднимается как-то сразу подавляющимколоссом из окружающей ее тесноты низеньких глиняных домиков, охраняемая с двух сторон еще выше уходящими к небу башнями минаретов. Эти стройные граненые башни, причудливо увитые строками Корана, глядят грозными стражами, охраняющими таинственный вход в святилище. Гигантская арка островерхого мавританского типа занимает всю высоту и всю ширину гигантской стены. Это поистине ворота, достойные жилища Бога.

Исполинская стена со своим исполинским альковом и минареты великаны кажутся вылитыми из сверкающего фаянса. Подавляющая мощь тяжелой каменной постройки кажется от этого легкой, чуть не сквозной. С пяты и до макушки стена и её башни одеты как в драгоценные праздничные ризы в сплошную одежду из голубых и зеленых изразцев. Ничто не может сравниться с веселою игрой на лучах солнца этих никогда не туснеющих стеклянных красок, с капризно-грациозною затейливостью этих сине-зеленых узоров. Везде, где бы ни поставить эти дивные фаянсовые храмы, они оставались бы прекрасными и оригинальными, несмотря ни на какое соседство. Но в Бухаре, в Самарканде, где они воздымаются, как гигантские маяки из целого моря серых глиняных мазанок, где у подножия их всегда копошится, так подходящая к ним, так родственная им по своей пестроте и яркости, по свой восточной оригинальности, толпа разноцветных тюрбанов и разноцветных халатов, где наконец эти сверкающие стены голубой лазури охвачены вечно голубым и вечно сверкающим огнями южного солнца — нерукотворным куполом настоящего Божьего храма, — там они производят на непривычного к ним человека подавляющее впечатление.

Вы входите в мечеть через одну из дверей громадного алькова. Вас охватывает таинственная полутьма запутанных переходов и галереек, разделенных узорчатыми колонками, окруженных характерными нишами и окошечками, осененных [134] сверху изящными лепными купольчиками и сводиками самого разнообразного типа... Вы проходите сквозь них на середину обширного пустого двора и там в изумлении оглядываетесь кругом себя. Тут опять те же чудеса: и сзади, и спереди, а в иных мечетях еще и с обоих сторон, высоко поднимаются в новом разнообразии узоров, красок, и архитектурных линий, такие же исполинские стены голубого и зеленого фаянса, такие же смелые арки, такие же из фарфора выточенные граненые и круглые минареты... Вся эта огромная площадь облицована как бронею сверкающими изразцами.

Между роскошными высокими фронтонами мечетей, как бы оберегающих со всехсторон святость этого благочестивого приюта, тянутся в два этажа уже гораздо более низкие корпуса с кельями софт. Это целый ряд альковов и арочек живописной формы, так что пустынный двор кажется обнесенным со всех сторон галерею своего рода. В альковах оригинальные окошечки с каменными узорными решетками и уютные внутренние балкончики, на которых мирно рассиживают, поджав под себя ноги, многоученые бухарские софты. Крутые и узкие каменные лесенки ведут сквозь темные дверочки в их кельи верхнего яруса. Мы поднимались во многие из них, чтобы поглядеть на житье-бытье мусульманских студентов. Везде чистота и порядок. Везде монашеская тишина, монашеское трудолюбие. Комнатки маленькие, тенистые и прохладные, опрятно устланные ковриками и войлочками; низенькие, деревянные тахты, не выше четверти от полу, покрыты тюфяками и подушками. На полочках книги, кое-какая скромная посуда и сложенная праздничная одежда.

Софты живут по одному и по два в келье; у каждой кельи внизу крошечная кухонька, где они сами готовят себе бесхитростную пищу, которою так не избалован азиатский мусульманин. К удивлению нашему, в числе студентов, обитателей ученого скита, мы не встретили ни одного длиннобородого и даже седобородого мужа. Медрессе вообще учреждения благотворительные. Они существуют на счет вакуфов, то-ест имений разного рода, земель, домов, лавок, караван-сараев,денежных капиталов, которые жертвованы в разное время благочестивыми мусульманами на высоко-ценимое в мусульманства богоугодное дело обучения. Под обучением разумеется у них и всегда разумелось исключительно изучение [135] мусульманского богословия. Каждое медрессе содержит на свой счет столько софт, сколько у него есть на это вакуфов.

В Кош-Медрессе, например, в первом 160 софт, во втором только 62. В большом медрессе около дворца эмира, который мы тоже посетили — 110 софт и т. п.

Профессор, или мудерис, получает вознаграждение от самих учащихся. Но профессоров этих очень немного. В самых больших и богатых медрессе не больше двух, а чаще все по одному. Мы подробно осмотрели оба “парных медрессе ” и потолковали при помощи своего толмача-Татарина с седовласым мудерисом, охотно показывавшим нам свою паству, в рассчете на привычный уже “пешкеш”. Он советовал нам в конце-концов подняться на плоскую кровлю мечети; она представляет собою сплошную круговую галерею, по которой можно гулять сколько душе угодно, и с которой удобно любоваться во все стороны живописною панорамой Бухары, изучая расположение её зданий и местностей. Это удовольствие стоит того, чтобы ради него полазать немного, не разгибая спины, по узеньким крутым ступенькам, довольно живо напоминающим собою тесные лесенки наших колоколен.

В Бухаре нет зданий особенной древности, уцелевших от раннего периода её истории. Чингис-хан, в беспощадной войне с Магомегом, могущественным турецким султаном Ховарезма, которому тогда принадлежала и Великая Бyxapия, обратил в пепел знаменитый центр магометанского учения. Он въехал на коне в главную мечеть Бухары и, увидев книгу Корана, с презрением бросил ее на землю.

Теперешние благочестивые мусульманские эмиры Бухары, потомки монгольского завоевателя, с ужасом должны вспоминать о таком нечестивом поступке своего языческого родоначальника, тем более, что он, как нарочно, уважал и покровительствовал христианам.

От Кош-Медрессе мы двинулись прежнею торжественною процессию, по-прежнему бесцеремонно давя и разгоняя глазеющие на нас толпы халатников и чалмоносцев, опять через базары и переулочки, к главному центру Бухары, Ригистану.

Ригистан — это довольно тесная площадь пред дворцом эмира — Арком. Зовется она также и Сеиджестан. С одной стороны почти отвесная скала, странным образом воздымающаяся среди ровной площади, и на этой скале целая укрепленная [136] цитадель, именуемая дворцом эмира; с трех других сторон — фасады огромных мечетей и башни минаретов.

Тарпейская скала, что служит подножием замку бухарского владыки, называется Нумишкенд. Очень может быть, что в этом имени, — как догадывается один из наших старых путешественников, — уцелело воспоминание о древнем городе, когда-то бывшем на месте Бухары и послужившем ей основанием. Окончание “кенд” — одно из самых распространенных в Центральной Азии для обозначения городов, и особенно старинных. Таш-кэнд, Яр-кенд, Самар-кэнд служить этому примерами, во главе множества других, менее известных.

Бухара упоминается восточными писателями только начиная с X века по Р. Хр.; ранее её столицей Мавареннагара (прежней Транс-оксаны) был город Бикенд, развалины которого и теперь еще показывают около Кара-Куля, верстах в 30 от Бухары. Очень может быть, что и Нумиш-кенд был соседом и современником этого также исчезнувшего с лица земли Бикенда.

Скала во многих местах выровнена и подперта каменного кладкой. Стены венчающей ее крепости чуть ли не из сырцевого кирпича, как все почти здешние твердыни. Однако оне настолько высоки и глухи, что из-за них не видно снизу спрятанных внутри дворцовых построек. Скала поднимается вверх покатым конусом и въезд в нее, защищенный двумя каменными башнями, заперт массивными железными воротами; над воротами большие круглые часы, о которых упоминает еще Вамбери в своем известном путешествии по Центральной Азии, а у ворот вооруженная стража. Редко кому дозволяется высокая честь въехать верхом в ворота Арка. Даже крупные сановники останавливаются пред воротами, слезают с коней и шествуют пешком в гору жилище Бадаулета (один из титулов эмира).

Русские могут довольно легко добиться аудиенции у эмира через нашего дипломатического агента; до последнего времени это было стеснительно потому, что эмир считал своею обязанностью одарят всякого посетителя одеждами, коврами, седлами и т. п. подарками. Но благодаря настояниям г. Лессара, этот азиатский обычай теперь прекратился, и эмир посылает дары только таким высоко официальным лицам, как [137] генерал-губернатор, и ему подобным, имеющим право отдаривать его взаимно. Простые же смертные удостаиваются только чести посмотреть на него, покушать у него пилаву, или выпить чашку чаю.

К сожалению, эмира не было в городе, и мы были лишены счастья лицезреть его и его обстановку.

Внешний вид Арка гораздо более напомнил мне плохо содержимый тюремный замок, чем дворец роскошного повелителя правоверных. Да и он в буквальном смысле часто служил темницей, и многие не раз выходили из него только затем, чтобы быть сейчас же зарезану на камнях Ригистана, как барану на бойне...

На старых воротных башнях этого мрачного вертепа кровожадных деспотов, словно в насмешку над ними, белые длинноногие аисты свили свои мирные гнезда и торчать там целыми часами на одной ноге, среди черных копен хворосту, воткнув в пушистую грудь красивые носы свои, погруженные в благочестивое самосозерцание, будто индусские факиры.

И куда здесь ни оглянись, на каждом минарете, на каждом куполе больших медрессе и мечетей, — гнездятся эти удивительный белые птицы, — “ляг-Ляг”, как их называют туземцы. Их неподвижные изваяния вырезаются высоко на синем фоне неба, словно какие-то живые гербы, неизбежно венчающие каждое её публичное здание...

Это неподходящее сочетание эмблемы мира и домовитости с варварскими нравами и обычаями Бухары — немало озадачивает с первого раза путешественника. Но в xapaктepe восточного человека часто встречаешь такую непереваримую противоположность вкусов, что благоговейное почитание бесполезной птицы без труда может вязаться в нем с самою жестокосердою бесчувственностью относительно своего брата-человека. Недаром любимый герой и высочайший идеал царя, вглазахнародов Центральной Азии, — Тимур-Ленг, — умел в одно и то же время и без жалости проливать реки неповинной крови и наслаждаться трогательными нравоучительными беседами своих благочестивых имамов.

Аист считается в Бухаре священною птицей, и никто, под страхом казни, не смеет поднять на нее руку. Аисты беспрепятственно опустошают плантации риса и проса Бухарцев, важно гуляя по ним, как мы потом не раз видели, будто [138] по собственному своему птичнику. Они так привыкли к безопасности и к почету, везде их окружающему, что без малейшего стеснения маршируют на своих долговязых ходулях вслед за сеющим пахарем, выклевывая зерна чуть не из его рук... Они, должно-быть, искренно уверены, что все эти заботливые посевы, и все эти тяжкие работы производятся раболепным человечеством исключительно для них, для аистов.

Хивинцы, ближайшие соседи Бухары — привыкли наслаждаться в своем городе множеством прекрасных соловьев, мало знакомых Бухарцам, — и совсем не имея у себя аистов, говорят в насмешку: “Ваши соловьиные песни — это стук клюва аиста по крыше ваших домов”.

Около дворца бухарского повелителя впрочем не одне эмблемы любви и мира, не одни аисты, терзающие свою собственную грудь ради птенцов своих, не одни храмы молитвы и богословского изучения.

Целый арсенал пушек приютился в неказистых низеньких сараях как-раз против замка. Это очень кстати, потому что история всех этих бухарских, хивинских, коканских и иных прочих здешних ханов весьма красноречиво убеждает, что крепкие ворота, высокие стены, да и метко наведенные пушки и ружья — составляют для этих владык-грабителей, владык-злодеев, гораздо более верное средство править возлюбленным народом своим и выжимать из него все, что можно выжать, чем нисколько сомнительная привязанность к ним этого народа.

Почти все эти эмиры и ханы кончают ножом, ядом или веревкой. Иметь братьев, часто даже иметь сыновей, — для этих ханов все равно, что иметь столько же смертельных врагов, столько непримиримых заговорщиков, с жадною завистливостью смотрящих на занятый ими трон и прибегающих ко всем средствам, чтоб он поскорее освободился для них...

Пушки бухарского эмира — все медные и все очень старой, давно-заброшенной конструкции. Тут есть и русские, и английские, и туземного грубого литья, но особенно много коканских, отбитых в победоносную войну покойным эмиром Мозаффар-Эддином; коканские все отличаются красотой и изяществом своих медных украшений.

Для войн с Туркменами, Авганцами, Хивинцами — эта [139] допотопная артиллерия бухарского эмира еще достаточно грозна; у нас же она была бы вся целиком сдана в археологические склады Оружейной Палаты.

Караул-беги в красном халате и смотрители арсенала, нас встретившие, были, по-видимому, другого мнения о военных сокровищах своего повелителя; они с нескрываемою гордостью показывали нам каждое из этих смертоносных орудий, рассказывая подробно его биографию, и ни мало не сомневаясь, что мы должны быть подавлены впечатлениями военного могущества их Бадаулета.

Ригистан был до того битком набит народом, верблюдами, лошадьми, ослами, до того завален товарами, что нужно было буквально пробиваться сквозь живые стены, чтобы добраться как-нибудь от коляски до мечети. А между тем, несмотря на эту давку, торговцы доверчиво разложили прямо на земле мешки с орехами и разным зерном, с хлопчатою бумагой, выбивавшейся ваточными клочьями из своих лопнувших шишек.

Медрессе и великая мечеть “Меджидие-Калан” смотрят своими голубыми фаянсовыми фасадами прямо друг на друга. Медрессе в стороне Арка, — мечеть напротив. Это те же четырёхугольные порталы с громадным альковом, те же высоте граненые минареты, словно выточенные из узорчатого фарфора. Сначала мы посетили Медрессе, Кизил-Арслан, поднявшись в него словно по Красному Крыльцу по высочайшей и широчайшей лестнице прямо с площади. Несмотря на свои 112 комнат для софт, оно не представило для нас ровно ничего нового после подробного осмотра нами Кош-Медрессе; потом мы отправились в мечеть Меджидие-Калан; эта мечеть, построенная Абдулла-ханом-Шейбани, самая большая и самая главная мечеть Бухары. Обширный двор её охвачен со всех сторон сплошною галереей колонн и сводов, идущих в несколько рядов и искусно разукрашенных внутри всевозможными лепными работами и каменною резьбой; снаружи галерея эта, как и все здания мечети, одета в обычную одежду расписных голубых изразцев. Галереи эти назначены для молящихся и могут вместить их многие[140] тысячи. Весь этот двор — одна громадная молельня. Посредник его неизбежный колодезь для омовенья правоверных, в киоске, окруженном нишами, где каждый может с спокойствием и удобством предаваться священному намазу, в защите от солнечного зноя и от праздных взоров.

В глубине двора центральная святыня его: мечеть с характерным фаянсовым фасадом, сверкающим голубыми и зелеными арабесками, осененная будто царственною короною таким же сверкающим голубым куполом. Прежде и величественная внутренность этой знаменитой мечети была сплошь выложена полированными пестрыми изразцами, но теперь они уцелели только кое-где среди обидно оголенных стен, замазанных белою известью, испачканных голубиным пометом. Стаи голубей овладели этою мусульманскою святыней, беспрепятственно влетая и вылетая изнея через разбитые стекла изящных гипсовых окон, и деятельно устилая своим гуано пол мечети, вместо некогда покрывавших его дорогих ковров. После каирских и стамбульских мечетей с их богатейшею и утонченною внутреннею отделкой, эта кафедральная мечеть Бухары казалась непристойным сараем. В ней нет ни люстр, ни колоссальных подсвечников, ни ковров, ни резной кафедры, ни крытых помещений для софт, ни коранов на богато украшенных скамеечках, ни даже обычного страусового яйца перед киблою. Только одна кибла, расписанная в персидском вкусе затейливым золотым узором по темно-зеленому и темно-синему фону, да по ее сторонам две таблицы голубой глазури с стихами из Корана, — сколько-нибудь говорят вам, что вы не в свином хлеве, а в мусульманской мечети.

Между Меджидие-Калан и большим медрессе Кизиль-Арслана возвышается, немного в стороне от них, самый древний, самый высокий и самый красивый из минаретов Бухары — минарет Мирхараб. Он один только без голубых изразцев на этой площади, задавленной сверкающими фарфоровыми стенами, пестреющей разноцветными арабесками.

Минарет Мирхараб прозаического глинистого цвета, но за то необыкновенно строен и легок и украшен чрезвычайно изящною резьбой. Постройку его приписывают кто Тимуру, кто Кизил-Арслану.

Бухарцы уверяют, что вершина его приходится как раз [141] в уровень с почвою Самарканда. Вершина эта, как вершины всех вообще бухарских минаретов, как купола всех ее мечетей, и крыши всех ее башен, увенчана огромным растрепанным гнездом аиста, парящего с этой высоты над всею столицей Узбеков. Башня Мирхараб наднях еще имела грозное значение. Она не даром стоит в такомблизком соседстве с мрачною тюрьмой Арка. Многие века сряду она служила тюремщику-владыке надежным палачом его жертв. Осужденных на казнь взводили обыкновенно на верхний ярус башни и низвергали оттуда вниз на камни мостовой. Вообще по этим камням нельзя ходить без содраганья и омерзенья. Весь Ригистан — одно сплошное лобное место, один громадный эшафот. На нем постоянно стояли виселицы с повешенными и железные колья с натыканными на них головами. А во дни войн Бухары с Киргизами, Туркменами или Коканцами тут же воздымались, как груды дешевых арбузов, огромные кучи гниющих черепов, — самые радостные для Бухарца трофеи победы. Народ так привык к ежедневному зрелищу убийства и казней, к запаху гниющих трупов, к потокам человеческой крови, что равнодушно смотрел на все эти давно знакомые сцены и продолжал себе торговать, пить, есть и весело болтать с приятелями, рядом с каким-нибудь издыхающим оборванцем или обезглавленным трупом.

Агент наш уверял меня, что, вследствие требования русских властей, теперь прекращено и сбрасывание несчастных с высоты башни, и возмутительная выставка голов, и чуть ли не самая смертная казнь. Но, говорят, втихомолку от Русских, не так гласно и явно как прежде, до сих пор продолжается в Бухаре старая разлюбезная ей практика ножа и кола.

Нас ждал завтрак у г. Лессара, и нужно было отправляться назад в русское агентство. Там мы провели часа два в оживленной беседе, в обществе вполне образованных людей, основательно подготовленных к своей не легкой задаче — оберегать русские интересы в этом враждебном нам полуварварском Mиpe.

Г. Лессар — холостяк, но главный помощник его — величаемый, кажется, драгоманом агентства, — живет в том же [142] помещении своею домовитою маленькою семьей, и его милые дамы играют роль заботливых хозяек для всей крошечной русской колоши “Священной Бухары”.

Г. Клем — прекрасный и разносторонне лингвист и сериозно относится к изучению всех местных особенностей края, что делает его вдвойне полезным на его теперешнем посту.

Когда мы сидели еще за столом с стаканами вкусного местного вина в руках, вдруг произошел переполох между нашими дамами. Оказалось, что с потолка упал как раз между их приборов маленький скорпион. Преступника, конечно, сейчас же заарестовали и увлекли на казнь, а я, как турист, был очень доволен, что увидел наконец в первый раз туркестанского скорпиона, и что присутствовал на завтраке с таким несомненно туземным колоритом.

Скорпионы оттого держатся в этом доме, что он устроен совершенно по-бухарски. Несмотря на сравнительное приличие и величину его, потолки его по местному обычаю сделаны из тонких палочек, положенных тесными рядами между балок и только раскрашенных для вида пестрыми красками; между этими палочками не трудно гнездиться какой угодно гадине.

Евгений Марков.

Текст воспроизведен по изданию: На Оксусе и Яксарте. (Путевые очерки Туркестана) // Русское обозрение. № 1. 1893