МАРКОВ Е. Л.

ДОЛИНА ЗАРАВШАНА

(ИЗ ПУТЕВЫХ ОЧЕРКОВ ТУРКЕСТАНА)

ГЛАВА IX.

Калай-Афросиаб.

Нам хотелось познакомиться с ближайшими окрестностями Самарканда. Шамтудинов вызвался показать нам самые интересные из них, Даньяре и Калай-Афросиаб.

Самарканд кругом охвачен прахом своей былой истории, хотя, к сожалению, ученые археологи почти ничего еще не успели сделать для расследования этой глубоко исторической почвы его. Могильные пустыри тянутся на далекое расстояние в ту сторону, где по преданиям был старый город.

В века непрерывавшихся войн и разрушений, города, как растения с истощенной ими почвы, постепенно подвигались с прежде насаженных гнезд в ближайшее соседство, потому что много легче было строить на новом месте бесхитростные новые жилища из глины и дикого камня, чем рыться в грудах развалин старого пепелища.

Теперешний Самарканд, по-видимому, возник не ранее Тимура, стало быть, с конца 14-го столетия; но и из Тимурова города он занимает только некоторую часть. Султан Бабер, великий могол, потомок и восторженный почитатель Тимура, оставил в своих «Записках» 1497 года такое подробное описание любимого им Самарканда, в котором он столько лет жил, и оттуда его столько раз изгоняли, — что [4] нельзя сомневаться в сравнительной громадности прежнего города.

Длина его наружных стен была 12-ть «парасангов», т. е. 14 часов пути, 12 ворот вело в город и четверо ворот в акр, или цитадель, обнесенную другими стенами.

Через реку Когик, как тогда называли Заравшан, — перекинут был массивный мост «Пуль-и-Мугак» («глубокий мост»), — вероятно тот самый, которого одинокими грандиозными арками, уцелевшими до сих пор, мы любовались, въезжая в Самарканд; город занимал тогда оба берега, реки, и вокруг холма Когика, — теперешнего Чупан-Ата — тянулись знаменитые своею роскошью сады Тимура и его даровитого внука и подражателя Улуг-Бега, подробно перечисляемые и описываемые Бабером; «райский сад», «северный сад», «парк перепелок», «картина света», «Дилькуша или отрада сердца», самый чудный из всех, в котором стоял большой дворец, украшенный по стенам картинами индийских походов Тамерлана, — «сад совершенства», «сад чинар»; на юго-западном склоне Чупана вблизи великолепной 3-х ярусной обсерватории Улуг-Бега, полной дорогих астрономических приборов, которую этот покровитель наук устроил для исправления астрономических таблиц своего предшественника Ходжа-Назир-Аль-Тузи, и которую потом так варварски разрушил Шейбани-хан, изгнавший из Самарканда династию тимуридов; разбит был сад «Баг-и-Майдан» — «сад равнины»; и в нем построен Улуг-Беком его дивный «Шехиль-Ситун» «дворец сорока столбов».

Второй ярус дворца весь состоял из галлерей, поддержанных узорчатыми колоннами и окружавших со всех четырех сторон серединный павильон; а по углам этого великолепного здания поднимались стройные башни четырех минаретов.

Каждая колонна, по рассказам Бабера, была выточена из камня особым образом; одни из них были сквозные, другие витые, и все изумительной работы и вкуса. Там же стоял чудный «фарфоровый павильон», за которым отправлено было в Китай особое посольство. К садам этим примыкали роскошные луга, которым восточная фантазия придавала такие же поэтические названия, как и садам, «рудник роз», «обиталище хана» и пр. [5]

Жителей в тогдашнем Самарканде было не менее 150.000, многим не хватало домов, и они жили в пещерах и кибитках.

Посол кастильского короля Генриха Рюи-Гонзалес-ди Клавиго рассказывает, как очевидец, что Тимур выбирал из пленных всяких хороших мастеров и населял ими Самарканд. Гонцы его звали к Тимуру народ из Персии, Хоросана, чтобы заселять земли, и более 150.000 человек переселилось так еще при Клавиго. Город сделался центром самой деятельной торговли, служа посредником между Китаем и Индией с одной стороны, Грецией и Италией — с другой.

Обаяние имени Тимура было такое, что даже в враждебных ему и далеких странах не смели притеснять купцов, имевших его охранные грамоты, и товары из Самарканда безопасно могли проникать во все тогдашние государства.

Неудивительно, что султан Бабер не находил достаточно громких слов, чтобы выразить богатство и красоту своей излюбленной столицы.

«Самарканд город дивной красоты», говорит он. «Одна из отличительных особенностей его та, что каждая торговля имеет свой отдельный базар, так что разные торговли не смешиваются в одном и том же месте».

«Во всем обитаемом мире, — выражается он в другом месте своих «записок», — мало городов, так прекрасно расположенных, как Самарканд».

«От дней святого пророка никакая страна не производила столько имамов и отличных богословов, как Мавераннагор».

В это время, вероятно, и сложилась восточная поговорка: «Самарканд есть лицо земли, а Бухара-мозг ислама».

Впрочем, не один Бабер и не одни туземцы восхищались старым Самаркандом. Такое же восторженное описание его можно найти и у испанского посла Клавиго, на которого мы уже не раз ссылались, и у арабских географов, и у китайских путешественников. Вообще долина Заравшана считалась тогда всеми единогласно земным раем своего рода, и в из описаний ее видно, что в древние века она была во всяком случае не менее цветуща и плодоносна, как и теперь, а жители ее считались образцом тогдашней среднеазиатской цивилизации. [6]

Китаец Гиюян-Цанг, посетивший Самарканд в 630 году нашей эры, стало быть, еще до арабов, вот как описывает эту страну:

«Столица Самокина защищена природными препятствиями и обладает многочисленным населением. Драгоценнейшие товары чужих земель собираются в огромном множестве в этом царстве. Почва жирна и плодородна, дает обильные жатвы. Лесные деревья представляют великолепную растительность, цветы и плоды ростут в изобилии. Этот край производит множество превосходных лошадей. Жители отличаются от других народов большою ловкостью в искусствах и ремеслах. Климат мягкий и умеренный, нравы проникнуты энергиею и храбростию. Это царство занимает середину варварских стран. Во всем, что касается до нравственного поведения и правил приличия, соседи и отдаленные народы подражают ему. Царь полон храбрости, и соседние царства повинуются его приказаниям. У него очень много войска и многочисленная конница. Большая часть его воинов из племени Се-кие. Се-кие по природе храбры и стремительны и с радостью идут на смерть. Когда они сражаются, никакой неприятель не устоит против них».

Арабские писатели, проникшие в Туркестан уже значительно позднее, вторят почти во всем этому отзыву китайского путешественника.

Мукадези пишет, например: «Согд — великолепный округ с главным городом Самаркандом; это связанные друг с другом деревни, окруженные деревьями и садами, от Самарканда почти до Бухары. Нельзя видеть ни одной деревни раньше, чем въедешь в нее, по причине деревьев, ее окружающих и в ней растущих. Это — прекраснейшая страна на земле Божией, богатая деревьями, полная рек, оглашаемая пением птиц».

Еще в более поэтических красках воспевает эту страну Истанхри: «Согд простирается от границ Бухары, вправо и влево вдоль долины Согд до границы Буттама, не прерываясь на протяжении 8 дней пути. Она полна лугов, садов, полей, везде текущие воды и ключи. Зелень деревьев и посевов простирается по обоим берегам долины, окруженной обработанными полями. За ними опять пастбища для верблюдов. Вся Согд кажется одеждою из зеленого бархата, [7] расшитою голубыми жилами текучих вод и украшенною белыми городками и домиками».

Если долина Заравшана, — прежняя Согд, — до сих пор сохраняет свой цветущий и населенный вид, то о ближайших окрестностях Самарканда, тех именно, где некогда красовались сады и дворцы тимуридов, — уже ни в каком случае нельзя теперь сказать ничего подобного.

Впрочем, если вспомнить, что вытерпел в разные времена этот злополучный «райский город», то не придется и удивляться могильному виду его окрестностей.

Собственно арабский Самарканд, гнездо ислама, — был разорен в конец еще Чингис-ханом, этим гением разрушителем всех славных древних городов средней Азии. Он обратил в развалины Сигнал, Ходжент, Дженд, Бухару, Бактру, теперешний Балл, Мертв, Герат.

Ходжент защищал воин-герой Тимур-мелик.

«Если бы Рустем был еще жил, он мог бы быть у него оруженосцем», выражались про Тимура на своем цветистом языке восточные историки.

После отчаянной защиты, Тимур покинул город и пробился на судах по Сыр-Дарье в глубину степей, откуда ушел в Ховарезм.

Чингис обратился тогда на Бухару и взял ее. Верхом на коне въехал этот неустрашимый язычник в главную святыню мусульман «мечеть пятницы».

— Что это, дворец султана? спросил Чингис.

— Нет, это дом бога! отвечали муллы.

Тогда он соскочил с коня, взошел на высокую кафедру и громко крикнул своим монголам:

— Сено скошено! кормите своих коней!

Это был сигнал ко всеобщему грабежу и разрушению. Все было уничтожено огнем и мечем, кораны изорваны, священные «раалы» обращены в ясли, имамы и муллы — в конюхов и плясунов.

— Вы спрашиваете, кто я, говорящий вам? объявил пораженному ужасом народу грозный кочевник. Знайте же, что я бич Божий! Если бы вы не грешили, Бог не послал бы меня сюда наказать вас!

Более 30.000 жителей Бухары были казнены, женщин и детей бесчестили на улицах и площадях на глазах родителей. Самарканд готовился к отчаянному отпору. В нем [8] заперлось 110.000 войска, из которых 60.000 было турок и 50.000 туземцев-таджиков. При них было 20 боевых слонов. Чингис направил на этот знаменитый город все свои орды, и всего через 3 дня кровавого боя город сдался ему. Только одна цитадель, защищаемая храбрым турком Альп-ханом, держалась еще долго. Наконец и Альп убедился, что сопротивление бесполезно; с тысячью своих воинов он пробился сквозь все полчища Чингиса и ушел в степь. Остальное войско сдалось, надеясь на слово монголов, но в ту же ночь все эти 30.000 турок с своими князьями были перерезаны. Крепость и город были сравнены с землею, и таким образом исчезло «самое цветущее и блестящее место на всем земном шаре», по выражению арабских историков.

Самаркандские знаменитые садовники, ткачи, мастера разных ремесл были разосланы по городам Монголии; все цветущие области Средней Азии надолго обратились в пустыню.

Впрочем, судя по китайским путешественникам того времени, в этих описаниях арабских историков, вероятно, было много преувеличений, вызванных естественным ужасом и ненавистью.

По крайней мере китаец Чанг-Чюн, живший в Самарканде зиму 1222 года, т. е. всего только один год после Чингисова разгрома, рассказывает, что хотя из ста тысяч семейств, живших прежде в Самарканде, осталась едва четвертая часть, и ежедневно происходило много разбоев, — но все-таки город не был разрушен, и сады, виноградники, огороды — продолжали обработываться по-прежнему.

* * *

«Калай-Афросиаб» — обширный каменистый холм в форме громадного шатра с обрывистыми скатами, верстах в 2-х от теперешнего города. Но его соединяет с ним непрерывная пустыня камней, могил и мусора.

В глубокой узкой балке, опоясывающей подножие Калай-Афросиаба, маленький стоячий прудок, у которого в этот развал полуденного зноя живописно сбилось стадо толстохвостых овец. Тут же около глиняного кувшина с водой спал глубоким сном, опрокинувшись навзничь и разметав руки под невыносимым припеком солнца, молодой полуголый пастушонок атлетических форм. Он словно ждал художника, который бы набросал на полотно его могучий [9] обнаженный торс и сухие мускулы, упругие и лоснящиеся, будто отлитые из темной бронзы.

Извозчик наш, однакоже, наотрез отказался подниматься на вершину Калай-Афросиаба по вьющейся змеею крутой и узкой дорожке, жестоко исковерканной дождями. Лошадь его и без того отчаянно носила животом и обливалась потом. Пришлось карабкаться наверх на своих на двоих, что показалось нам не совсем удобным в такое пекло и среди такой известковой пыли.

Да, по правде сказать, и смотреть-то на верху было нечего. Камни и курганы, — курганы и камни! Все это — остатки глубочайшей древности; но именно вследствие того, что древность эта уже чересчур глубока, а в значительной степени и оттого, что подвиги Чингиса повторялись здесь не раз и ранее, и после него, — в Калай-Афросиабе не уцелело на поверхности земли ничего кроме куч мусора и могил.

В глубине же его почвы хотя и происходили некоторые раскопки, но, признаюсь, мне не случилось близко ознакомиться с ними, и я не слыхал, чтобы они привели к каким-нибудь существенным находкам. Знаю только, что из этой местности извлечены интересные монеты Греко-Бактрийского царства, основанного полководцами а наследниками Александра Македонского, и носящие на себе изображения царей Деметрия, Евтидема, Антимаха и других. По образцу этих древних монет издавна старались чеканить свои собственные грубые монеты полуварварские ханы Средней Азии.

— Тут был давно-давно наш старый город... годов тысячи две, а может быть, и три тому назад... сообщил нам Шамтудинов. Где эти кучи — все дома были... Порыться поглубже, еще фундаменты видны... Тут люди много выкапывают из земли разных дорогих вещей: бирюзу и деньги находят, оружие старинное, посуду всякую, и фарфоровую, и стеклянную, похожую на ту, что из Китая теперь привозят, — изразцы тоже голубые, которыми мечети обделывают... А я думаю, если настоящим образом за дело взяться, докопаться как можно глубже, — то и большие сокровища можно там отыскать!.. добавил с искренним убеждением Шамтудинов. Человека только такого не найдется смелого и с деньгами хорошими.

— Кому ж теперь принадлежит это место? спросил я.

— Городу! да кому оно теперь нужно? Тут только овцам [10] побродить в сырое время, больше ничего, а сеять никак нельзя — мусор везде, камень. Только раз в год сюда народ собирается: в новый год наш. Тогда весь город тут бывает, — и даже губернатор, и начальники все. Целую неделю живут, хотя бывает, и дождь, и снег. Палатки разбивают, кибитки ставят, а кто и домик себе маленький сложит из камней, печи везде поделают, пекут, варят, скачки большие устраиваются, музыка играет, всякое веселье.

— А когда у вас бывает новый год?

— Да ведь у нас не равно. У нас все праздники передвижные, не так, как у вас. Нынешний год в одно число а на следующий год десятью днями раньше. А еще через год, опять на 10 дней раньше. И все так.

Это ежегодное переселение целого города на целых семь дней в такой знаменитый день, как новый год, и в такую безотрадную пустыню, как Калай-Афросиаб, где не увидишь ни одного деревца, ни одного кустика, — убедительнее всего подтверждает, что на этом месте действительно должен был стоять некогда древний Самарканд, память которого осталась священною в преданиях народа, несмотря на ряд протекших веков.

— Отчего вы называете это место Калай-Афросиаб? спросил я Шамтудинова,

— А тут крепость его была, царя Афросиаба. Это был очень великий царь, все народы победил. Он и построил наш Самарканд, давно, давно, никто и сказать не может когда.

Мы подошли в это время к краю высокого отвесного обрыва. В глубине его, под нашими ногами, бурлила не особенно широкая, но быстрая река, катившая свои глинистые волны к руслу Заравшана. За нею уже зеленели вдали плодоносные берега Заравшанской долины, сады и дувалы, виднелись голые холмы самаркандских кладбищ, с характерными купольчиками Шах-Зинде, высились в знойном тумане голубые колоссы Биби-Ханым.

— Какая это река, Шамтудинов? спросил я.

— Это река Сиоба. Над нею стояла крепость царя Афросиаба. Народ наш говорит, будто царь Афросиаб был страшный великан; он садился обыкновенно на этом самом обрыве, где мы теперь стоим, а ноги спускал в Сиобу реку. Вот он какой был огромный! [11]

Меня невольно поразило это созвучие реки Сиобы и царя Афро-сиаба. Кто знает, не связаны ли были чем между собою река и легендарный царь, и не дала ли еще река самое имя легендарному царю?

* * *

Царь Афросиаб в Средней Азии и в Персии — это нечто в роде нашего царя Гороха, — герой сказочного времени и сказочных свойств. Ему приписывают не только основание Самарканда, но и основание Бухары. Его победами и завоеваниями одинаково полны легенды персов, турок и всей Средней Азии. Он был самым могущественным и главным царем туранцев в их непрерывной борьбе с иранцами. Персидская поэма «Шах-Наме» описывает Афросиаба (Франгресиан) совершенно такими чертами, как будто это был хакан какого-нибудь позднейшего турецкого племени. По одному персидскому сказанию, владения Афросиаба простирались на юг до границы теперешнего Хоросана. И замечательно, что при описании этой границы народное сказание упоминает местности, которые до сих пор носят те же имена и в настоящее время составляют пограничные с Персиею города русских владений, как, напр., Серакс и Асхабад.

Сказание повествует именно, что иранский царь Маношир заключил с Афросиабом договор, по которому граница между их царствами должна была пройти там, куда упадет пущенная Афросиабом стрела. Стрела эта достигла Маздорана («Больших Ворот»), места между Тусом и Сераксом. Другое название этой цепи гор — Асхабад, прибавляет сказание.

Теперешняя река Теджент, или Герируд, отделяющая Персию от нашей Закаспийской области и называвшаяся в древности рекою Ох, отделяла древний Иран от кочевий туранцев, так что мы, русские, являемся наследниками этих туранцев и их полумифического царя-завоевателя Афросиаба. Из древней персидской «книги царей» видно однако, что туранцы эти, — какими исчадиями злого духа ни считались они культурным иранцем тех далеких веков, — в сущности имели и язык, и обычаи, и даже внешность, очень близко напоминавшие самих иранцев.

Кроме того, туранцы эти, с которыми боролась все время древняя династия иранских царей «Кавия», наследовавшая свои права от первоначальной династии — «Парадата», — [12] считали своих вождей такими же потомками Парадаты и вели с Кавиями родовую кровавую месть.

Только туранцы были тогда кочевники и разбойники, а иранцы — оседлые земледельцы, купцы и ремесленники, жестоко страдавшие от постоянных набегов своих враждебных соседей, родичей их по крови. А, главное, тут замешалась упорная религиозная вражда. Туранцы были носители буддизма, проникшего к ним из Китая и Тибета, а иранцы — огнепоклонники, фанатические последователи своего пророка Заратустры, или Зердушты, более известного нам под именем Зороастра.

Многие исторические факты заставили ученых предположить, что туранцы были не кто иные, как те самые саки, которых местопребывание в разных местностях Средней Азии в течение долгих веков свидетельствуется многими древними писателями. Эти саки вместе с массагетами бились с легионами Александра Македонского на берегах Сыр-Дарьи, эти саки упоминаются при исчислении сатрапий Персидского царства на разобранной ориенталистами большой надписи Дария Гистаспа в Багистане, и даже гораздо ранее, в полулегендарные века Нина, Семирамиды, — северною границею Ассирийского царства, в состав которого входила Бактрия и Арахозия, считалась, по Ктезию, «земля согдов и саков».

В позднейшее время, во время Греко-Бактрийского царства, саки упоминаются как могучее и храброе племя, жившее у истоков Оксуса, на горных возвышенностях Памира и в соседних с ним областях, вблизи от северных границ Индии.

А между тем, наш известный ориенталист профессор Григорьев предполагает с достаточною правдоподобностью, что саки были, в свою очередь, наши предки славяне, впоследствии передвинувшиеся из своей первобытной среднеазиатской родины в равнины Европейской России.

Средняя Азия недаром называлась у классических писателей «officina gentium», так сказать, «лабораторией народов». Воспоминание о том, что из нее, как из первобытной колыбели своей, разошлись по Европе, по южной и западной Азии, — все так называемые арийские, или индо-европейские племена, — было долго живо в преданиях и поэзии древних народов. [13]

Славяне и германцы, греки и римляне, также как персы и индусы, — все, по-видимому, были когда-то, на заре веков, обитателями суровых горных местностей, из которых одна до сих пор именуется «крышею мира», и которые в древнейших преданиях иранцев известны были под общим именем Айриана-Веджа.

Древнейший памятник духовной жизни иранцев — Зендавеста, в той главе своей, где Агурамазда (т. е. Ормузд) исчисляет свои создания рядом с «созданиями» врага своего Анграмаинуи (т. е. злого духа, Аримана), первобытною землею человечества называет ту Арийскую землю, где десять месяцев царствует зима, и только два месяца лето; Гаву, «жилище Сугда», он приводит уже как «второе создание доброго духа», и уже потом Муру, Бахдги, Гаруи и т. д.

Сугда — это, без сомнения, Согд, Согдиана, область теперешнего Самарканда, которая удержала это имя и во времена Александра Македонского, и в века арабов; Муру — это Мерв, Бахдги — Бактра, или Балх, Гаруи — Гери, Герат.

Таким образом исторически-религиозная книга древних персов рисует картину постепенного распространения арийцев с суровых горных высот Памира и других отрогов Тянь-Шаня, сначала на запад, в цветущие долины Заравшана, потом на юг по течению Мургаба и Оксуса.

Такое великое значение в истории человечества Средней Азии вообще и в частности долины Заравшана — делает вдвойне интересным близкое знакомство с ними, и в некотором смысле обязывает нас изучать внимательно эту колыбель человеческого младенчества, память о которой должна быть священна для всякого мыслящего человека.

Нельзя не обратить при этом внимания на странное совпадение названий, может быть, вовсе не случайное и далеко не без интересное для русского чувства: по Ктезию, первобытная столица саков, признаваемых за славян, предков русских, некоторыми учеными нашими, в этом первобытном среднеазиатском местопребывании их — была Рос-анака. До сих пор на месте предполагаемой древней родины их, выше Шигнана, лежит область Рос-нан, Рос-ан, или Рошан. В соседнем Дардистане, южнее Яссина, существует местность с таким же точно именем.

Не позволяя себе никаких рискованных выводов, все-таки нельзя не соблазняться довольно правдоподобным [14] предположением, что еще до выхода славянского племени из первобытной его азиатской родины в равнины Волги и Днепра могла уже существовать обособившаяся славянская ветвь россов, или руссов, имя которых было известно классическим писателям во всяком случае гораздо раньше, чем началась оффициальная история России.

Замечательно, что Александр Македонский приблизительно в этой же горной местности взял себе красавицу жену Роксану, дочь туземного князя Оксиярта. Эта Роксана тоже звучит как-то очень родственно для моего русского слуха, особенно если вспомнить, что имя это встречается и в русской истории, и что очень серьезные историки считают нашими Предками живших в южных равнинах России роксоланов, или росс-аланов.

Как бы то ни было, а племенное родство наше с легендарным самаркандским царем Афросиабом, которого старые владения, по неисповедимой воде судеб, мы получили недавно в наследство силою своего меча, и по примеру которого мы разнесли по всей Азии свою грозную славу — все-такн достойно стать, по крайней мере, открытым вопросом.

* * *

Город, построенный Афросиабом на берегу реки Сиобы, среди равнин которого мы теперь бродим, несомненно был тою Маракандою, столицею Согдианы, которую вследствие постоянных восстаний ее воинственных жителей столько раз приходилось брать Александру Македонскому — или Искандеру Дулькарнаину (т. е. двурогому), как называют его среднеазиатские туземцы. Наружные стены Мараканды простирались тогда на 70-ть стадий, а внутри стоял еще замок, или цитадель, обнесенный стеною.

Александру не легко досталось завоевание Согдианы; ему пришлось пролить в ней, может быть, еще больше крови, чем пролил ее здесь впоследствии Чингис, считавший себя бичом божиим. По рассказам Диодора Сицилийского, напр., за одно только избиение Спитаменом отряда Фарнуха на острове Политимета, — македонский завоеватель предал пламени и разграблению все города и селения Согдианы и изрубил 120.000 ее жителей, так что Заравшан (Политимет) окрасился кровью.

Клит, наперсник македонского героя, убитый, к слову сказать, своим царственным другом в той же Мараканде [15] и получивший от Александра Согдиану в управление, а вместе с тем и в кормление, жаловался на это Александру:

«Дал ты мне Согдианское владение, которое многократно бунтовало и которого не только укротить, но и покорить невозможно».

Согдиана описана Курцием, биографом Александра, очень точно и довольно близко к тому, какова она и теперь:

«Согдиана страна по большей части пуста. В ширину ее на 800 почти стадий одни только степи находятся, а в длину простирается она весьма далеко. Через оную страну течет река весьма быстрая, Политимет от жителей называемая, которая между тесными берегами течение свое продолжает, потом в пропасть падает и под землю уходит».

Из этого можно заключить, что и во время Македонского завоевания Заравшан не достигал своим устьем Аму-Дарьи, а пропадал в песках и болотах, как и теперь пропадает он в болотистом озере Караколь.

Согдиана или Согд в древности была именно восточная, к горам прилежащая, часть Бухарского ханства, с долиною Заравшана, с теперешними городами Самаркандом, Шехри-Зябсом (древний Кеш), Карши (прежний Нахшеб) и пр.

Она составляла часть Трансоксаны, или Заречья Оксуоа, которое у арабов очень долго называлось Мавареннагр, в которое входила кроме Согда еще и теперешняя Бухара с окружающими ее степями.

Местность же теперешнего Джизака, Чиназа, Ура-Тюбе и Ходжента — называлась Осрушна, а теперешнее Хивинское ханство, то есть область нижнего Оксуса, известно было с глубочайшей древности под именем Ховарезма или Харезма.

Имя Согд или Сугды упоминается, как я уже сказал, еще в Зендавесте; но отец истории Геродот первый познакомил с этим именем европейцев, перечисляя в своей истории податные округа, устроенные Дарием Гистаспом.

В 16-й податной группе были соединены этим замечательным правителем древности соседние четыре народа: парфян, хоразмиев, согдов и ариев.

При исчислении Геродотом народов, двинутых Ксерксом в Грецию, эти народы опять повторяются рядом: парфяне, хоразмии, согды, бактры и пр.

Впоследствии европейские ученые открыли и прочли [16] надписи времен Дария в Персеполе и Багистане, вполне подтвердившие сведения всегда изумительно точного греческого историка. В надписях этих область Сугда или Сугуда постоянно упоминается рядом с Бахтрисы Хуварезмиа, своими действительными соседями.

Согд и ее столица Мараканда до Кира и Дария были вместе с пограничною к ней Бактрией — главным жизненным центром огнепоклонничества. Здесь же еще ранее совершился первый переход арийцев от кочевого патриархального быта к высшему политическому бытию.

Персидские предания рассказывают, будто Александр Македонский, в сознании этого великого местного значения Согда и Мараканды и в целях примирения с собою неукротимых жителей, положил в один из главных храмов Мараканды, на вечную память о себе с подобающими священными обрядами, писанный золотом экземпляр Зендавесты.

Вообще он скоро понял необходимость привязать к себе туземное население разными благоразумными мерами и в этих именно целях вступил в родство с влиятельными мегистанами Бактрии, женившись на дочери одного из них.

Эта мудрая политика его много помогла потом созданию Греко-Бактрийского царства при его преемниках, а имя его сделалось мало-помалу народною славою, в глазах всех среднеазиатских племен и окружилось героическими легендами. До сих пор владетельные ханы Бадахшана, Вахана, Шагнана, Рошана и Дарваза с гордостью считают себя потомками великого Искандер-Дулькернаина, а озеро Искандер-Куль окрещено его именем.

Даже на берега нашего тихого Дона в глушь скифских степей проникло в свое время и оставило по себе память имя этого изумительного человека. Страбон описывает «жертвенник Александра Македонского» на верхнем течении Дона, на том месте, до которого будто бы дошел великий завоеватель древности.

Некоторые отечественные археологи готовы даже видеть этот мнимый жертвенник в столпах «Донской Беседы»и упоминаемых в книге Большего Чертежа, ниже впадения в Дон р. Быстрой Сосны. Но, конечно, это одно заблуждение. Искандер-Дулькернаин никогда не был у нас на Дону и не мог поэтому ставить на нем жертвенников. Тот же [17] Дон, о котором говорят его биографы и разные классические писатели, и на котором Александр действительно воевал со скифами (саками, массагетами и дагиянами), был не что иное, как древний Яксарт, теперешняя наша Сыр-Дарья, — эта непобедимая грань всех завоевателей древности, начиная от Семирамиды до Кира и Александра.

ГЛАВА X.

Гробница Даньяра.

Шамтудинов предложил нам докончить осмотр самаркандских окрестностей гробницею Даньяра.

Мы опять спустились с каменистого шатра Калай-Афросиаба назад в глубокую балку и опять поднялись на гору. Через некоторое время мы вступили в провалье оврага, постепенно сходящего к реке Сиобе. Немного не доходя до берега реки, мы очутились перед маленькой мечетью с обычною открытою галлерейкой на столбах. Стены галлереи все исписаны карандашом по-сартски и по-русски. В глубине мечети ход в темную пещерку, теперь совсем пустую. Перед мечетью, в нескольких шагах от нее, тянется, головою к реке, громадная и уродливая гробница. Она, по-видимому, сложена из кирпича и оштукатурена белою известью. Размеры ее просто невероятны и озадачивают всякого. Мы намерили в ней 27 аршин длины, а другие уверяют даже, что длина ее 30 аршин, т. е. 10 сажен. Ширина же и высота ее не более 1 аршина, так что она имеет вид какого-то неуклюжего печного борова. В головах ее возвышение аршина в 2 высоты, заваленное жертвенными рогами; к нему прислонена, стоящая на гробнице, мраморная доска со строками корана. Рядом с этою исполинскою гробницею несколько других могильных камней белых и черных, и водружен целый ряд разноцветных знамен, укрепленных на толстых древках с конскими хвостами и медными шарами, — обычные символы похороненных здесь мусульманских хаджи. Стоит тут также какая-то печурка из обожженной глины в форме колпака, с отверстиями кругом, по-видимому, для свечей и ладона, а может быть, и для каких-нибудь жертв. [18]

Я никогда не встречал подобных на мусульманских кладбищах и потому набросал ее в свой путевой альбом.

— Чья же это гробница? в недоумении спросили мы у нашего провожатого.

— Это — гробница Даньяра! ответил Шамтудинов.

— Кто ж это такой был Даньяр? Эмир ваш или какой-нибудь имам?

Шамтудинов помолчал немного, что-то раздумывая, и сказал не совсем уверенно:

— Нет, он не был ни эмир, ни мулла, а так, старшина народа... давно, давно... еще здешние люди небыли мусульманами.

— Чего же гробница его такая длинная?

— Сам был, значит, такой большой... старинный человек... Кто ж его знает!.. уклончиво говорил Шамтудинов.

— А это ему знамена поставлены с конскими хвостами?

— Нет, нет! тут кроме него много народа похоронено. Это святым хаджи поставлено... Хазрет... На войне которые убиты, за веру свою пострадали... Видите, камни возле лежат...

* * *

Имени Даньяра, т. е. Даниила, нет среди мусульман, и знающие люди предполагают, что эта гробница — один из немногих уцелевших памятников древнего христианства, когда-то сильно распространенного в этих местах, подобно тому, как в Оше служит таким же памятником Соломонов трон, Хазрет-Эюб и другие остатки угаснувшего христианства, о которых я уже имел случай беседовать с читателем в своих очерках Ферганы.

Христианство держалось в Средней Азии не только во времена, близкие к апостолам, но в течение почти всех средних веков.

По преданиям, апостол Фома пронес Евангельскую проповедь до Китая и Индия, и несомненные исторические факты подтверждают вероятность этого колоссального миссионерского подвига апостола-скептика.

По крайней мере в 3-м веке нашей эры последователи, христианского учения уже во множестве встречаются среди персов, китайцев и жителей Средней Азии.

В 334 году в Тусе и Мерве основываются архиепископства, из которых мервское в 420 году превращается в [19] целую митрополию. Страны глубокой Азии достались, впрочем, на долю неофициальному христианству, признанному византийскими императорами и вселенскими соборами, а несторианской ветви христианства, объявленной ересью и преследовавшейся властями. Последователи Нестория бежали от гонений греков на дальний восток и там находили покровительство у сассанидов, заклятых врагов греческой империи.

Собственно в Самарканде епископство было основано между 411 и 415 годами. В половине 6-го века византийские историки уже упоминают «христиан Оксуса», а в 3-м веке геджры, следовательно, приблизительно в 9-м столетии, — в гористых окрестностях Самарканда получает известность значительная христианская община в городе Зердехирде.

В конце того же 9-го века существовало христианское поселение в Таразе около города Хазрета, теперешнего Туркестана, одного из уездных городов Сыр-Дарьинской области; там была выстроена большая церковь, которую эмир Измаил обратил потом в мечеть. Но, однако, фанатизм мусульманского вождя не мог окончательно уничтожить укоренившегося здесь еще с 4-го века христианства, потому что несторианское епископство продолжало существовать в окрестностях Хазрета еще в 14-м веке, следовательно, целых 10 веков после первого основания здесь несторианской общины.

Князь Земпад, один из первых сановников Армении, посетил Самарканд в 1246 году, следовательно всего через 25 лет после нашествия монголов Чингиса на Согдиану, и однако в сохранившемся до нас письме его из Самарканда он пишет о благоприятном состоянии христианства и о многих привилегиях, которые даровал им грозный монгол.

«Мы нашли много христиан, рассеянных по востоку, и многие красивые церкви, высокие, древние, хорошей архитектуры, разграбленные турками», — сообщает между прочим этот просвещенный армянский путешественник.

«Когда христиане этих стран явились пред лицо деда ныне царствующего хана (следовательно, перед лицо Чингиса), он принял их с большим почетом и даровал им свободу богослужения и обнародовал указы, чтобы предотвратить от них всякий законный повод к жалобам за обиды на словах или делом. И таким образом сарацыны, которые [20] обращались с ними презрительно, в свою очередь, терпят такое же обращение вдвойне».

Французский монах Рубруквис, посланник короля Людовика Святого к Мангу, великому хану монголов, — посетил в начале пятидесятых годов 13-го столетия город несторианских христиан в Туркестане, по-видимому, тот самый Тараз, о котором я говорил выше, и куда год спустя ездил вслед за ним армянский царь Гайтан.

Но самые важные сведения о широком распространении христианства в Средней Азии, Китае и Индии передает в своем чрезвычайно интересном путешествии известный венецианский путешественник Марко Поло, объехавший в 1286 г. всю Азию и лично видевший христиан и их церкви во множестве самых отдаленных провинций и городов не только Татарии и Туркестана, но даже на берегах Тихого и Индейского океанов. Все христиане, встреченные им в этих недоступных европейцу местностях, держались, как он выражается, «учения Нестора» т. е. Нестория.

Такая повсеместная распространенность христиан на дальнем востоке значительным образом зависела от сочувственного отношения к христианству великих ханов Монголии, тогдашних владык азиатского востока, бывших еще в то время язычниками.

Великий хан Кублай, при дворе которого жил Марко Поло, одно время даже думал принять христианство и послал с этою целью к папе Николу и Маттео Поло, отца и дядю знаменитого путешественника. Он публично объявлял, что почитает Иисуса Христа истинным Богом, с великим благоговением сохранял у себя масло из лампад Святого Гроба, которое ему привезли по его просьбе братья Поло, и каждый христианский праздник приказывал приносить к себе Евангелие, торжественно воскурял перед ним фимиам и потом набожно целовал его и заставлял целовать всех придворных своих. В его войске было много христиан, и они изображали на знамени своем святой крест. Евреи и магометане смеялись над ними, упрекая, что крест не спасает их от смерти, и что самое знамя их с крестом было опрокинуто в битве. Тогда Кублай-хан призвал к себе магометан и сказал им грозно: «не смейте никогда обвинять в несправедливости Бога христиан, который есть воплощение добра и справедливости». [21]

Очень любопытна причина, по которой Кублай-хан не принял окончательно христианства.

Он сказал по этому случаю Николаю и Маттео Поло: «христиане здешних стран — люди невежественные и ничего не знающие, которые не могут сделать никакого чуда; тогда как язычники делают все, что хотят. Когда я сижу за столом, то чаши, стоящие посреди комнаты, подходят ко мне, полные вина и других напитков, без помощи человеческой руки. Язычники имеют власть повелевать погодой и делать многие чудеса подобного рода. Вы сами свидетели того, что идолы их могут говорить и предсказывать будущее. Если бы я принял вашу религию и объявил себя христианином, то мои придворные и другие люди, противники этой веры, спросили бы меня, какие уважительные причины заставили меня креститься? Но вы поезжайте к своему первосвященнику и попросите его от моего имени, чтобы он прислал сюда сто человек, хорошо изучивших ваш закон, которые могли бы убедить язычников и показать им, что сами одарены тем же искусством, но не пользуются им, потому что оно происходит от влияния злых духов. Когда я буду свидетелем этого, то наложу запрещение на религию язычников и позволю окрестить себя. Следуя моему примеру, и все дворянство также примет эту религию, а за ними и весь народ, так что число христиан этой страны превзойдет число тех, которые населяют вашу землю».

Марко Поло видел в Индийской провинции Малабаре даже гробницу св. апостола Фомы, первого просветителя этих стран и насадителя всех христианских церквей в Средней Азии, Китае и Индии, замученного в этом месте. Там была построена церковь и дом для богомольцев и, по словам Марко Поло, каждый день совершались многие чудеса через посредство святого апостола.

Побывал предприимчивый венецианец и в Самарканде, который он называет «великолепным городом, украшенным чудными садами, населенным христианами и сарацинами».

Ему рассказали там о следующем чуде: несколько лет тому назад в Самарканде царствовал брат великого хана Джагатай; к великой радости христиан, он крестился, и тогда они, с его согласия, построили большую церковь и посвятили ее св. Иоанну Крестителю. Весь свод церкви был [22] искусно поддерживаем только одною мраморною колонною, под пяту которой подложили квадратный камень, взятый, с дозволения хана, из магометанской мечети. Но после смерти хана сарацыны испросили разрешение у нового хана взять обратно из христианской церкви священный для них камень и собрались вырвать его из-под колонны, рассчитывая сокрушить этим и своды церкви. Но по усердной молитве христиан, к изумлению и ужасу неверных, в день, назначенный для вынутия камня, колонна сама поднялась на 3 пяди вверх и повисла в воздухе, продолжая по-прежнему поддерживать овод.

Есть много вероятий предположить, что место, на котором мы теперь стоим и которое освящено гробницею с христианским именем, сохранившимся в течение веков, — было одним из центров той древней общины несторианских христиан, которая обратила некогда в христианство монгольского хана и построила церковь св. Иоанна Крестителя в одном из предместий Самарканда. Очень может быть, что Даньяр или Даниил был каким-нибудь особенно почитаемым епископом или священником этой христианской паствы, и что гробница его продолжала по преданию свято чтиться туземцами даже и после того, как жестокие насилия фанатических мусульманских эмиров Туркестана вынудили потомков прежних христиан принять ислам и погасили таким образом во всей Средней Азии уже довольно ярко сиявший там свет христианства. А в течение стольких протекших веков память народа могла так легко перемешать воспоминание о благочестивом христианском муже с позднейшими своими мусульманскими хазретами, которых продолжали хоронить в том же освященном преданиями месте.

Впрочем, христианство в Средней Азии угасло не сразу под напором мусульманской нетерпимости и изуверства. Сохранились по крайней мере сведения, что в 14-м веке, именно в 1328 году, еще существовало епископство в Семисканте, как называли Самарканд со слов китайских писателей, — «in civitate Semiscatensi». [23]

ГЛАВА XI.

Возвращение.

Мы проснулись уже в Бухаре. Плодоносную Мианкальскую долину Заравшана пришлось пролететь ночью. Эта русская Бухара или Новая Бухара растет, люднеет и богатеет с каждым днем. Множество деловых коммерческих физиономий толпится на вокзале, вокруг вокзала и в вагонах, и все большею частью народ полновесный, толстяк на толстяке. Странное ли это свойство здешнего торгового люда, или таково влияние здешнего климата, располагающего к полноте, но только здесь заметно господствует тип ожиревшего человека. Чусанчу на всех, а многие и совсем без церемоний, в русских рубахах, в австрийках, во всем, что только полегче, попрохладнее. Все это агенты, коммисионеры, прикащики разных торговых фирм, заводов и фабрик. Железная дорога, которой сулили такой застой и столько разнородных опасностей, вызвала между тем к жизни все местности, через которые она прорезалась, могуче двинула вперед все отрасли местной промышленности и создала множество новых предприятий даже там, где никто не мог их предполагать.

Достаточно сказать, что еще в 1889 году через Самарканд провозилось всего не более 400.000 пудов хлопка и не более 300.000 пудов хлеба, а теперь, всего через каких-нибудь четыре года, — хлопка провезено уже более 2 миллионов пудов и такое же количество зерновых хлебов, общее же количество грузов поднялось с 4 миллионов до 8 миллионов пудов! Такой быстрый рост торговли потребовал с своей стороны значительного расширения площади посевных полей, следовательно усиления орошения, что благодетельным образом отразилось на самом хозяйстве края. Косвенным образом влияние железной дороги почувствовалось даже в таких отдаленных от нее местностях, как Сыр-Дарьинская и Ферганская области, в которых также значительно увеличилось производство всех предметов вывоза, особенно же хлопка. Но ужасное состояние дорог в дождливые времена года и огромные расстояния делают слишком затруднительною и мало выгодною доставку товаров с верблюжьими [24] караванами из Ташкента и Кокана в Самарканд. Наемные цены верблюдов растут не по дням, а по часам и в течение каких-нибудь 4-х лет с 3-х рублей поднялись уже до 8-ми. Киргизы-лаучи, т. е. проводники верблюдов, иногда бросают тюки прямо в степи, подвергая их всевозможным порчам от дождей и непогод, и вместо условленного срока доставляют иногда целыми месяцами позже, соблюдая разные свои личные расчеты и нисколько не заботясь об интересе хозяев. Вследствие этого ни один солидный торговец не может ручаться за срочную поставку товара, и нередко случается, что транспорты товаров, высланные вполне своевременно из разных местностей Ферганской или Сыр-Дарьинской области, приходят в порт Узун-Ада уже по закрытии навигации.

Вообще доставить товар из Маргелана или Кокана, всего за какие-нибудь 400, или 600 верст до Самарканда, обходится вдвое дороже, чем провоз этого товара на протяжении 1.850 верст от Самарканда до Каспийского моря. Все это указывает на крайнюю необходимость продолжить Самаркандскую железную дорогу до Ташкента и Маргелана, чтобы дать свободный выход промышленности этих многолюдных, богатых и вместе с тем совершенно глухих местностей. Нельзя сомневаться, что тогда доходы Среднеазиатской железной дороги быстро удвоятся, а торговая и промышленная жизнь Туркестана закипит ключом. В этом смысле и было подано недавно туркестанскому генерал-губернатору ходатайство среднеазиатских промышленников и торговцев, покрытое более, чем 1.000 подписей.

Бухара, — несмотря на свою отдаленность от Оки и Волги, издревле вела торг с Нижним и Москвою. И теперь связь ее с Нижегородскою ярмаркою самая тесная и выражается крупными, миллионными суммами. В настоящее время открыто в Бухаре даже и отделение Московского международного банка, но оно пока мало развивает свои операции, по той простой причине, что здешние русские и бухарские фирмы, торгующие хлопком, пользуются самым широким и легко доступным кредитом у местных «сарафов», т. е. банкиров-миллионеров, каковы Мирза-Худ, Мир-Хикмет и пр. Стали открываться в Бухаре, по примеру Самарканда и Ташкента, и разные заводы. В самом городе действуют, напр., хлопко-очистительные заводы Штейна и другой большой [25] завод с маслобойнею Држевецкого, а в ханстве Бухарском такие же заводы устроены в Чарджуе (Кудрина) и Катты-Кургане (Юговича). Есть еще спичечная фабрика саратовского купца Епифанова, кожевенный завод Ибрагимова (в 40 верстах от Бухары) и др. Транспортных контор в Бухаре целых пять: «Надежда», «Российского общества», «Лебедь», «Кавказ и Меркурий» и «Каспий»; последняя контора отправляет в Россию особенно много хлопка и всякого другого товара. Шелководство, сильно было упавшее в последнее время, с проведением железной дороги начало опять заметно подниматься в Бухаре и доставляет эмиру ежегодно изрядную сумму. С каждых 3-х пудов итальянских коконов бухарец получает до 10-ти фунтов чистого шелка, который может быть продан на здешних базарах, если цены крепки, за 600 тенег, т. е. около 120 рублей. Такой значительный доход естественно поощряет туземцев к усилению производства шелка, требующего так мало затрат с его стороны.

* * *

Русская Бухара населена однако далеко не одними русскими. Большинство жителей тут все-таки сарты, но много и персиян, и евреев, поляков, армян, грузин. Всех жителей уже больше полуторы тысячи, русских из них немного меньше половины. Через каких-нибудь 5 лет тут уже будет, наверное, насчитываться целый десяток тысяч, особенно если сюда будет проведен водопровод, так Мак Русская Бухара до сих пор пользуется ежедневно привозимою Аму-Дарьинскою водою, не особенно, конечно, вкусною в жаркое время года, когда особенно бывает дорога для всякого свежая вода.

* * *

Поезд наш окружен в настоящую минуту целою ордою ярко разодетых бухарцев. Все они лезут толпами в так называемые «мусульманские вагоны», с огромными узлами в паласах и ковриках, с медными кувшинами и чайниками, оставляя в покое, в нашему немалому благополучию, наши русские вагоны, где им негде сидеть поджав ноги, и где им неудобно творить узаконенный намаз на главах «неверных собак» московов.

* * *

От Бухары до Фараба, то есть до самых берегов Аму-Дарьи, и от Чарджуя, то есть опять-таки от берегов [26] Аму-Дарьи, до Мерва — сыпучие и жгучие пески. С них пышет на нас каким-то каленым зноем, как с горячего утюга. Через жары в Чарджуе уральские казаки не вынесли даже своего обычного товара — севрюжьей икры; в жару и самая рыба не ловится, вероятно, тоже нежится в каких-нибудь береговых норах.

С Чарджуя уже начинаются суровые смуглые физиономии туркменов, воинственные бороды, высокие бараньи шапки. На многих видны наши георгиевские кресты.

Сухое и суровое племя песков, одетое в черное, заступает место пестрых обитателей веселого зеленого оазиса.

* * *

Мы то и дело сбираемся всею своею компаниею в вагоне-буфет: это очень умная и полезная выдумка, как нельзя более подходящая к условиям Закаспийской железной дороги. Песчаная пустыня в этом отношении сравнялась с многоцивилизованною Америкою и обогнала все дороги Европейской России. В Туркмении без вагона-буфета путешественникам положительно пришлось бы умирать от голода и жажды. Переезды тут длиннейшие, жара мучительная, с песчаных барханов пышет как с раскаленного утюга.

На редких станциях, затерянных среди песков, большею частию нет воды, которую привозят на станцию в особых «водяных» поездах, а уж о какой-нибудь провизии и говорить не стоит. Откуда взять ее? А если бы и ухитрились достать где-нибудь — она погибала бы без пользы, потому что поезда ходят не всякий день, а местного потребления, разумеется, никакого. Совсем другое дело буфет, сопровождающий поезд, и, стало быть, день и ночь открытый к услугам каждого проезжего. Он забирает провизию везде, где только можно, и в Узун-Ада, и в Асхабаде, и в Чарджуе, и в Бухаре, и в Самарканде, — и таким образом постоянно питает сам себя. От нечего делать, публика пьет и ест здесь с утра до ночи, и сбыт вообще у буфета преизрядный, особенно же всяких прохладительных и горячительных напитков. Походный ледник, дающий возможность пить среди 50-ти градусного зноя воду, вино и пиво со льдом, — не мало увеличивает этот сбыт. Одно не хорошо, что буфет нередко делается сценою разных не совсем удобных выходок со стороны подгулявших гостей, нравы которых и в трезвом виде не отличаются излишнею деликатностию. Кроме [27] того, самое помещение буфетов в товарном вагоне, приспособленном к этой специальной цели, нельзя считать особенно удачным. Трясет так, что боишься откусить кусок хрустального стакана или проглотить свои собственные зубы. А через это вино и чай расплескиваются до невозможности. Для чая выдуманы, правда, очень глубокие и большие бокалы или кубки, которые доливаются до половины и только этим сберегают заключенную в них драгоценную влагу. Мы сидим, поминутно сменяя горячий чай ледяным пивом и вино — зельтерскою водою, и чем больше пьем, тем больше мучаемся жаждою, не зная, куда ж деваться и что же наконец делать?

Компания у нас собралась довольно оживленная: г-н П., начальник телеграфа в Бухаре, с которым мы познакомились у г-на Лессара, и с ним две дамы, из знакомого нам семейства. Одна из них, г-жа Г., молодая вдова, служащая здесь врачом, с маленькою дочкою, другая сестра Г., девушка, воспитанница с.-петербургской консерватории. Едет с нами же и какой-то ориентолог, уже довольно пожилой, изучавший надписи на различных памятниках Самарканда. Он имеет вид армянина, но говорит по-немецки, называет себя шведом и преподает, по его словам, восточные языки в Гельсингфорсском университете на правах частного лектора. Уверяет, что знает пятнадцать различных языков и говорит на восьми. Теперь снимал в Самарканде различные надписи, покупал у туземцев старинные их книги и собирается издать сочинение о древностях Самарканда. Его очень занимает мысль о постройке в Самарканде какого-нибудь особенно великолепного православного храма, который затмил бы собою все древние мечети Тимура и Улуг-Бека, и слава которого разнеслась бы по всему мусульманскому миру Азии. Он убежден почему-то, что такое наглядное проявление русского богатства и искусства совершенно необходимо в этих варварских странах, среди народов, у которых фантазия развита гораздо более, чем рассудок, и сильнее всего влияет на их поступки и привязанности. Поразить воображение восточного жителя каким-нибудь грандиозным сооружением, — по мнению этого ориенталиста, — значит внушить ему величайшее уважение к народу, способному на подобные создания.

Г-н П. и г-жа Г., близко ознакомившиеся с жизнью [28] Туркестана, не нахвалятся ею. Их приводит в восторг и здешняя природа, и здешние нравы, гораздо более простые и дружественные, чем в России, куда их вовсе теперь не манит. Но о Бухаре и бухарских порядках г-н П. рассказывал нам в то же время вещи, не особенно располагающие жить в этом гнезде истой азиатчины всякого рода. Он уверял нас, между прочим, что там до сих пор убийцу выдают головою родственникам убитого, которые преспокойно режут на глазах всех горло преступнику.

Один юноша, например, на свадьбе любимой им девушки, убил своего соперника-жениха. Его схватили и выдали родным убитого. Старуха, мать покойного, собственноручно перерезала ему горло, и бухарцы искренно восхваляли ее, как свято исполнившую великую нравственную обязанность родоначальницы семьи.

П. уверял нас также, что сажание на кол, сбрасывание с вершины минарета, резание голов и всякие другие старинные публичные казни, недавно отмененные бухарским эмиром по требованию русской власти, — отменены только формально, а втихомолку продолжаются себе везде, где бухарцы не рассчитывают, что об этом может узнать русский представитель. Ha днях еще жизнь, честь, собственность каждого бухарского подданного, как бы он ни был богат и знатен, всецело принадлежали эмиру. Эмир без всякой церемонии посылал брать себе в жены и наложницы дочерей своих подданных, — и никто не осмеливался одним словом перечить ему, почитая для себя великим благополучием такое лестное внимание бадаулета.

Старый эмир, отец теперешнего, прослышал как-то, что в Бухаре есть одна удивительная красавица. Он тотчас же приказал, без дальнейших размышлений, привести ее к себе во дворец, чтобы поместить ее в число своих бесчисленных жен. Но молодая девушка была влюблена в одного бухарского бека и уже на днях готовилась, с согласия своих родных, выйти за него замуж. Чтобы спастись от предстоявшей ей участи, она прибегнула к хитрости. Когда ее родители и сановники эмира привели ее перед светлые очи повелителя правоверных, смелая девушка, сейчас же после приветственного «селям алекюм», — прежде чем очарованный ею старик успел ответить обычное «алекюм селям», поднесла ему вдруг хлеб и соль. По мусульманскому закону [29] это означало, что она просит эмира быть ее посаженым отцом; отказаться от этой почетной просьбы никто не в праве, и жениться на девушке, обратившейся с такою просьбою, уже невозможно без вопиющего оскорбления священных прав шариата. Эмир вскинул разъяренные очи на спутников хитрой красавицы — и всех их предал потом мучительной казни, но требования шариата все-таки исполнил; сделался посаженым отцом своей невесты и наградил ее богатым приданым.

Теперь, конечно, волей-неволей правитель Бухары и его приближенные вынуждены сообразоваться хотя сколько-нибудь с взглядами русских на управление народом и, хотя с искренними вздохами сожаления, отучаться понемножку от излюбленных обычаев старинного деспотизма и варварства. Ha днях еще, по рассказам П., эмир послал телеграмму царю с заявлением, что на память о счастливом событии 17-го октября, он основывает на свой счет в Бухаре бесплатную лечебницу для туземцев, туземок и русских. Чтобы решиться лечить в общественном учреждении, через русских докторов, мусульманских женщин, нужно было пойти наперекор самому слепому и отчаянному фанатизму бухарских имамов.

* * *

Опять мы проносимся по песчаному океану каракумов, по голым, глинистым степям текинских оазисов. После тенистых садов и плодородных долин Заравшана — мрачно смотрит на нас эта разбойничья страна, ощетинившаяся на всяком шагу своими глиняными башнями, крепостцами, сторожевыми столбами.

В каждом ауле кала с зубчатыми стенами, каждый дом аула — готовая бойница. И народ кругом смотрит серьезно и мрачно, неподвижным взглядом хищной птицы. Везде черные бороды, черные смелые глаза, черные мохнатые шапки — настоящие стаи черных орлов, готовящихся на добычу.

Когда поезд шумно проносится мимо этой безмолвной, враждебно смотрящей толпы, осыпавшей одинокую русскую станцию, делается как-то жутко за своих бесстрашных земляков, остающихся один на один с этими прирожденными разбойниками, чуть не вчера еще таскавшими на веревках русских пленников.

Особенно жутко смотреть на крошечные путевые караулки, [30] совсем затерянные в песчаных барханах. С радостным волнением выглядывают с порога их многотерпеливые русские солдатики, следя оживленным взором за бегом нашего людного и шумного поезда, из которого глядят на них родные лица и одежды, откуда доносится к ним дорогая сердцу, знакомая речь. Прогремит, пронесется мимо железная стоножка, выпуская клубы пара, — и потонут они опять с своей жалкой будочкой, в океан песчаных холмов, вдвоем в этой надвигающейся ночной тьме, среди зверей и хищных кочевников.

* * *

Два раза мы едва не переехали стада верблюдов, плавно и неспешно переходившие через рельсы дороги. Ночью одного горбача столкнули-таки с насыпи, а теперь пустили в ход все тормазы, дали задний пар, отчаянно свистели на всю пустыню, чтобы только дать время этим двугорбым философам спокойно проследовать поперек железного пути.

Пограничные горы Персии уже давно провожают нас слева, а пустыня справа. Уже чуется впереди нетерпеливо ожидаемый конец этого томящего путешествия среди безоблачной синевы раскаленного неба и желтых равнин раскаленного песка. От Кизиль-Арвата как будто уже начинает немного потягивать прохладным запахом моря. Воображение опережает время и рисует себе яркие картины скорого возвращения из этой надоевшей азиатчины на далекую милую Русь.

Наконец, одним ясным, ранним утром желтая, до обжога нагретая равнина, вдруг, словно разом, обрезалась на западном горизонте своем, и за нею засияла колышащаяся скатерть прохладных, синих вод.

Перед нами было Каспийское море.

Вот уже мы минуем последние прибрежные барханы, запутанным архипелагом островков и мысов осыпающие берег Каспия. Поезд наш быстро извивается между синих проливов и желтых холмов и, наконец, выносит нас на унылую отмель Узун-Ада, заваленную белыми грудами хлопка.

Но этот «Узун-Ад» уже кажется нам теперь, после испытанной туркменской пустыни, не адом, а желанным раем.

Давно неиспытанною свежестью тянет нам в лицо из неохватно-громадной водной чаши могучего Каспия. Легкий [31] ветерок весело покачивает пароходы и парусные суда на ярко-синей скатерти бухты, суля нам впереди другие, более милые берега. Армянское и персидское население кишат у гавани. Это уже последнее напоминание Азии и востока, из которых сердце рвется на свою русскую родину тем нетерпеливее, чем ближе подвигаешься к ней...

Нам уже видно, как пароход «Кавказа и Меркурия» разводит свои пары. Радостно спешим мы выбраться из душных и пыльных вагонов, чтобы бежать на пристань следом за своими чемоданами.

Полуголые персы-атлеты, словно вылитые из бронзы, ухватили их с быстротою молнии и мчат в пароходу на своих бритых головах. Теперь бы только не опоздать захватить удобную семейную каюту... Живее вперед!..

Слава Богу, вот мы и на палубе, вот уж любезный капитан устраивает нас на нашем новоселья...

Прощай старая Азия, прощай Туркестан!..

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Долина Заравшана (Из путевых очерков Туркестана) // Русский вестник, № 5. 1894