МАРКОВ Е. Л.

ДОЛИНА ЗАРАВШАНА

(ИЗ ПУТЕВЫХ ОЧЕРКОВ ТУРКЕСТАНА)

ГЛАВА IV.

Медрессе Ригистана.

Улицы, лавки, базарная толпа туземного Самарканда уже не представляют собою ничего нового после Бухары, Ташкента, Кокана, Маргелана. Куда ни глянешь, везде слишком знакомые типы, картины и сцены. В Самарканде к тому же нет тех громадных крытых базаров, которыми славятся другие большие города Туркестана, и в которых обыкновенно сосредоточиваются самые характерные черты жизни среднеазиатского города.

Но за то, когда вы всползете в своей извощичьей колясочке, — величаемой везде у нас на юге фаэтоном, — из зеленых садов русского города, через узкую, и грязноватую базарную улицу, в самое нутро туземного города и очутитесь среди четырехугольной площади, кишащей чалмами и халатами, — вы сразу поймете, почему город Тимура пользуется такою давнею и повсеместною славой, и зачем с таким любопытством стремятся в него путешественники по Средней Азии.

Вы в Ригистане, сердце Самарканда. Тут кругом главные святыни его, его слава, его ученость, его богатство; на этой царственной площади объявлялись народу милость и кара жестокого властителя; производились всенародные казни, провозглашалась война, сообщались вести о победах и [51] поражениях, шумными пиршествами и ликованиями праздновались счастливые события ханства. И до сих пор Ригистан сохранил в некоторой степени это значение широкой народной трибуны, своего рода Афинской агоры, где самодельные ораторы, богословы и политики не перестают по-своему поучать народ, жаждущий новостей всякого рода, и где вести из самых далеких углов Азии распространяются бродячими дервишами и смелыми торгашами, переплывающими на своих четвероногих караблях безбрежные пустыни, — быстрее всяких телеграфов и телефонов.

Недавно еще раздавали народу на этой площади так называемый «царский пилав» бухарского эмира, для которого тут же на открытом воздухе варились в котлах нарубленные в куски бараны, облитые бараньим жиром, мешки риса и моркови, в то самое время, как рядом с этими апетитно пахнувшими котлами торчали колы с головами казненных людей и палачи резали горла попавших в плен врагам совершенно так же, как тем баранам, из которых готовили «царский пилав...»

По средине площади — могильный камень какого-то хазрета (святого), увенчанный знаменами и, очевидно, глубоко чтимый. Вокруг него суеверные наездники степей, туркмены, узбеки, киргизы, обводят по три раза своих больных лошадей, чтобы получить исцеление их молитвами святого, вероятно, тоже одного из древних наездников степей, положившего душу свою на защиту ислама.

Прежде, при эмирах, вся площадь была застроена лавками. Но, к счастью, большой пожар в первый же год русского владычества очень кстати истребил все эти клетушки и мазанки, а русское начальство уже не позволило больше загромождать единственную сколько-нибудь просторную площадь города. Через эту расчистку Ригистана особенно выиграли окружающие его знаменитые медрессе, составляющие теперь главную славу и привлекательность Тимурова города. Поднимешь на них глаза, и окаменеешь на месте.

С трех сторон Ригистана — поднимаются эти чудные колоссы древних медрессе.

В средине «Золотая мечеть» — «Тилла-Кари», — налево от нее «Шир-Дар», и направо — мечеть «Улуг-Бега».

Все они как будто одинаковы и размерами, и архитектурным стилем своим, и отделкою подробностей. Но [52] всмотритесь ближе, — и вы поразитесь изумительным разнообразием частностей, своеобразностию художественного замысла каждой из них.

Тилла-Кари сохранилась лучше всех из них и, кажется, всегда была самая богатая, самая красивая. «Тилла» — бухарская золотая монета, равная 4-м рублям, и «тилла-кари» собственно значит «крытая золотыми монетами». Эта название, конечно, — обычные цветы восточного красноречия; но во всяком случае, если купола этой исторической мечети и в самом деле были когда-нибудь покрыты тиллами, то Самарканд грабили с тех пор столько раз и его собственные междоусобствующие правители, и многочисленные внешние враги, что никакая высота минаретов и стен его не могли бы предохранить от расхищения эту для всех соблазнительную золотую покрышку его.

Я уже не раз описывал в прежних очерках моего туркестанского путешествия впечатление своеобразной среднеазиатской архитектуры. В Самарканде я ее встречаю не в первый раз. Я уже ранее наслаждался мечетями Бухары и знаменитою урдою кокандского хана. И тем не менее я поражен и подавлен этими обступившими меня чудесами света своего рода.

Колоссальная стена, словно целиком вылитая из пестрого голубого фарфора, поднимается над вашею головою, образуя в своей середине такой же громадный альков чудной формы, — гигантские сомкнутые ворота, в таинственные сени молитвы. Это так называемый «пик-таш», характерная и везде здесь господствующая форма арабо-персидской архитектуры.

Этот сверкающий альков, в свою очередь, весь в маленьких альковчиках и нишах, удивительно кстати разнообразящих его слишком обширный и однообразный обхват.

Изящные голубые колонки, легко, будто затейливо сплетенные снурки, взбегают по углам стены, по очертаниям альковов, до граненых карнизов, тройным монистом опоясывающих вершину стены. А с обеих сторон ее поднимаются высоко в синее небо такие же пестро-голубые, такие же ослепительно сверкающие своими фаянсовыми изразцами, — стройные круглые минареты, будто два могучие кверху парящие крыла. Минареты эти увиты, словно гирляндами цветов вплоть до самых фарфоровых куполов своих, [53] голубыми, синими, желтоватыми и зеленоватыми фарфоровыми изразцами, а круглые шейки их обмотаны тройною строкою корана, так же писанною темно-синим фарфором.

И медрессе Тилла-Кари, и Шир-Дар, и Улуг-Бег все кажутся фарфоровыми. Они гладки, как фарфор, они сверкают на солнце, как фарфор, под своею стеклянною глазурью, они расписаны весело и красиво, как драгоценная фарфоровая игрушка.

Чудная игрушка, которая поднимается своими куполами и башнями выше наших колоколен, которая заслоняет своим величественным ослепительным фасадом всю сторону площади, которая охватывает целые кварталы сплошным кольцом своих келий, галлерей и мечетей.

Искусно полированные изразцы, которыми выложены эти чудные Здания древности, росписаны то голубыми, то синими и зеленоватыми арабесками по белому, а изредка желтому полю, то наоборот белыми арабесками по синему и голубому полю. Каждая башенка минарета, каждый пояс стены имеют свой особый замысловатый узор, беспрестанно меняющийся, которым не налюбуется очарованный глаз. Это так не похоже на все то, что привык везде видеть, это так ласкает вкус и взор художественным ладом линий и красок, при всей их восточной пестроте, затейливости и неожиданности. Смелые архитектурные линии этих своеобразных построек удивительно отвечают фантастическим изгибам узора, а бирюзовый цвет фарфоровых куполов и купольчиков, венчающих, словно архиерейскими митрами, мечети и минареты их, кажется, окрашивает этим нежным голубым колером, будто последний удар художественной кисти, все эти сверкающие громады, исписанные сверху до низу бело-голубыми и синевато-зелеными загадочными письменами.

Подавляющая громадность с одной стороны и вместе с тем какая-то хрустальная легкость и прозрачность этих несравненных созданий ислама — вводят непривычный глаз в совершенную иллюзию; чудится, будто созерцаешь не грубое построение рук человеческих, а фантастические чертоги арабской волшебной сказки, — одно из чарующих сновидений «Тысячи и одной ночи...»

Описать пером их впечатление надушу художника так же невозможно, как передать его карандашом, фотографиею или кистью... Эту громадность, этот радостный блеск, эту [54] ликующую красоту художественного создания — не уместишь на листе бумаги, на куске холста, не уловишь мазком тусклой краски.

Сверкающие изразцы, которыми одеты будто драгоценным ковром знаменитые самаркандские медрессе, приготовлялись в Персии персидскими мастерами, которые во множестве выписывались сюда Тимуром и его преемниками, строителями этих медрессе... «Железный Хромец» чрезвычайно дорожил Всякими искусниками в полезных ремеслах, учеными и художниками своего времени. Завоевывая азиатские страны, разрушая царства и беспощадно истребляя их население, Тимур в тоже время осыпал своими милостями и заботливо охранял безопасность какого-нибудь прославленного богослова или астролога и переселял, не жалея никаких расходов, в свою любимую столицу, в «земной рай» Самарканда, искусных резчиков, серебряников, каменщиков, столяров, садовников, ткачей, оружейников.

В этом он подражал другому великому монгольскому завоевателю — Чингис-Хану, перед деяниями которого Тимур всегда благоговел и постоянно брал их себе в образец. Как Чингис посылал в свою далекую китайскую столицу садовников и ткачей из завоеванных стран, так и Тимур вывез в Самарканд лучших ткачей ковров и шелковых материй из Дамаска и Индии, мастеров бумажных материй из Алеппо, портных из Ангоры, ювелиров из Турции и Грузии; знаменитые зодчие, собранные из Индии, Шираза, Испагани, Дамаска, обязаны были строить великие здания, мечети, академии, дворцы, мавзолеи, — во славу великих побед Тимура или в память дорогих ему людей, в разных городах его необъятной, империи, но особенно в его родном городе Кеше, теперешнем Шехри-Зябее, где были похоронены его родители, и Самарканде, любимом пребывании его самого и его многочисленных жен.

Приготовлением фаянсовых изразцов для украшения зданий прославился в Персии особенно город Катан, который и до сих пор сохранил свою старую репутацию и свое старое ремесло.

Поэтому и самые изразцы эти самаркандцы называют, по старой привычке, «каши». Но ученые историки архитектуры уверяют, что Персия унаследовала обычай украшать свои храмы и дворцы несгораемыми материалами и негниючими [55] фарфоровыми коврами и венчать их цветными фарфоровыми тапками, — еще от древних ассирийцев, загадочная цивилизация которых теряется в доисторическом мраке.

* * *

Как-то не смело входит непривычный человек под величественную арку этих колоссальных ворот алькова. Маленькие дверочки, которых сначала даже не замечаешь, среди пестрого убранства «пик-таша», среди изящных углублений и выступов его нижнего пояса, — ведут вас через характерные и живописные сводистые притворы, изукрашенные каменною резьбою, — внутрь двора, просторного, как площадь, голого, как пустыня. Там тишина монастыря. Да это и есть мусульманский монастырь своего рода. Четыре великолепные пик-таша, — стены-альковы, — безмолвными громадами поднимаются со всех четырех сторон света, одетые в те же сплошные сверкающие брони из голубой и синей фаянсовой глазури, как и наружный фасад медрессе, и увенчанные вздутыми, как дыни и как дыня рубчатыми куполами, голубой эмали.

Только альковы их много глубже наружного. Внутри левого алькова — мечеть с киблою и небольшою кафедрою.

В ней же стояла толпа молящихся. В противуположность нашим православным храмам, — весьма впрочем не лестную для них, — турецкая мечеть всегда полна тишины и благоговения. Молящиеся стоят неподвижно на своих местах, как бы перед лицом незримого Бога, бесшумно воздымая руки горе, бесшумно простираясь ниц по направлению священной для них Каабы, обозначаемой углублением киблы. Никто не позволяет себе оглядываться на соседей, никто не смеет произнести слова, помимо слов молитвы. Ковры и войлоки, покрывающие обыкновенно пол мечети, и трогательный обычай мусульман снимать с ног грязную обувь перед входом в мечеть, — еще более усиливают впечатление благоговейной тишины, столь приличествующей дому молитвы и столь необходимой для него.

Мне невольно пришли на память, при виде эитх беззвучно ступающих по коврам босых ног, этих оставленных у порога многочисленных башмаков и туфель, выразительные в своей величественной простоте слова древней книги Моисеева Пятикнижия:

«И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с [56] ног твоих; ибо место, на котором ты стоить, есть земля святая».

* * *

В главной мечети в глубине двора, прямо против входа, кибла еще сохранила на своей изящной отделке следы прежней позолоты, и есть основание думать, что название, «Тилла-Кари», «Золотой мечети» — обязано именно этим некогда золотым киблам древнего медрессе.

Тилла-Кари воздвигнута узбекским героем 17-го столетия Яланг-Таш-Багадуром, визирем имама Кули-хана, тем самым, который построил и левого соседа ее, медрессе Шир-Дар, из похищенных при разорении Мешеда обломков священной для мусульман гробницы имама Ризы.

Яланг-Таш, по примеру Тимура, щедро одарил доходными землями построенные им духовные академии; богатые вакуфы Тилла-Кари и Шир-Дара теперь занимают все пространство между Нурпаем и горами Тим-Даг, к юго-западу от города Катты-Кургана. На счет этих доходов содержится ежегодно 112 софт в Тилла-Кари и 120 софт в Шир-Даре.

На каждых двух софт полагается отдельная комната с кухонной. Таких комнат в Тилла-Кари 56, в Шир-Даре 64.

Эти келии мусульманских богословов расположены в два этажа, занимая собою всю окружность двора от одной мечети-портала до другой. Их дверочки и окошечки с оригинальными ставенками, разукрашенные восточною резьбою, все выходят внутрь двора, образуя собою как бы двухъярусную круговую галлерею, а со стороны улиц высятся только сплошные, фаянсом одетые, стены, недоступные, как крепость.

На уютных балкончиках в амбразуре окошек мирно сидят, поджав ноги, отдыхающие софты в красных и белых чалмах, многие уже с длинными и даже седыми бородами, как подобает истому мулле.

Мы заглянули в кельи некоторых, чтобы полюбоваться строгим порядком и чистотою их скромного, истинно монашеского убранства.

Шир-Дар и Улуг-Вег устроены внутри приблизительно так же, как и Тилла-Кари. «Шир-Дар» значит: «носящая льва». Действительно, над аркою главного портала [57] в верхних углах его можно заметить не особенно искусные изображения голубыми и желтыми изразцами персидского льва и солнца. Шир-Дар, пожалуй, еще красивее Тилла-Кари, потому что главный фасад его, кроме двух нудных, словно выточенных из фарфора минаретов, увенчан еще двумя голубыми эмалевыми куполами самого типического восточного рисунка.

Медрессе Улуг-Бег — самое древнее из трех. Оно воздвигнуто в 1420 г. внуком Тимура-ханом Улуг-Бегом, известным покровителем наук и искусств. Здесь было основано им гнездо математиков и астрологов, и на одном из минаретов была устроена обсерватория, от которой не осталось теперь никаких следов.

Минареты Улуг-Бега как будто покривились на сторону. Но жители уверяют, что это обман глаз, вызываемый тем, что одна стена сделана прямою, а другая наклонной. На одном из этих минаретов, вышиною около 22 сажен, некий отчаянный мулла во время восстания самаркандцев против русского гарнизона, ухитрился установить фальконет, из которого усердно палил в русских. Генерал Кауфман, вероятно, в пылу негодования против коварной измены самаркандцев, приказал казнить храброго богослова, не поощрив его патриотической удали.

Мы посетили дворы и этих двух медрессе. В Улуг-Беге келий софт уже значительно меньше. Их всего 24, и они тянутся кругом в один, а не в два яруса.

Все три великие медрессе Ригистана, и более всех медрессе Улуг-Бега, в большом запустении и даже отчасти в разрушении. Мечети обнажены от всяких украшений, глазуревые изразцы осыпались во множестве внутри двора даже целыми сплошными стенами; некоторые минареты наполовину обрушились. Однако запустение это началось далеко не в последнее время и не может быть поставлено на счет русскому владычеству. Напротив того, русская власть гораздо более содействует поддержанию этих исторических реликвий, чем это делали правоверные эмиры Бухары. Вамбери в своей известной книге приводит любопытные слова одного туземного летописца Самарканда, уверяющего, что мечеть Улуг-Бега еще в 1701 г. была в таком плохом состоянии, что в ней «вместо учеников поселились совы, и на дверях вместо шелковых занавесей — повисла паутина». [58]

Но все-таки в общем эти исторические здания до сих пор вполне сохраняют и свой архитектурный стиль, и свою оригинальную прелесть.

Гораздо сильнее их пострадали постройки времен Тимура, очутившиеся теперь на окраинах города, и еще более драгоценные дли историка, археолога и художника.

ГЛАВА V.

Биби-Ханым и «Железный Хромец

Венцом мусульманских храмов Средней Азии нужно признать полуразвалившееся теперь медрессе Биби-Ханым на большой базарной площади, через которую въезжают в Самарканд из так называемых Бухарских Ворот, — Дерваз-Бухара.

Биби-Ханым была любимая жена Тимура, красавица-китаянка, дочь китайского императора. Она-то и построила в 1385 г. эту величайшую и прекраснейшую из всех мечетей Самарканда. Для этой постройки были выписаны лучшие мастера не только из Персии, но еще из Китая и Индии. Китай, — исконная страна фарфоровых башен, — внес незаметную струю в характер той фарфоровой мозаики, которою, будто нетленною парчою, одеты с головы до ног уцелевшие колоссы Биби-Ханым.

Биби-Ханым было много пространнее, выше и красивее, чем все медрессе Ригистана. Это видно даже по развалинам ее. Землетрясение раскололо громадное здание на несколько кусков, и теперь громоздятся среди праха будто отдельные самостоятельные постройки, совершенно разобщенные друг с другом четыре гигантских остова.

Устояли на ногах только самые массивные части здания: передний входной портал с минаретом, так называемый «пик-таш», задняя мечеть под куполом, тоже в виде стены-алькова, и тоже с минаретом при ней, — да два боковых портала, увенчанные куполами, теперь уже разрушенными. Промежуточные части, где помещались комнаты софт, так называемые «гудирасы», и остальное минареты обратились теперь в прах. [59]

По описаниям старых арабских путешественников, в Биби-Ханым было когда-то 480 колонн из тесанного камня, но теперь уже нельзя видеть ни одной.

Впрочем, и то, что еще стоит, грозит неминуемым падением. Чудные купола голубой эмали, вздутые по обыкновению в виде дыни, с такими же выпуклыми округленными ребрами, как у дыни, теперь наполовину раскрыты, точно и вправду взрезанная ножом дыня с опустевшим нутром.

Минареты удивительной легкости, стройности и изящества, так характерно воплотившие в себе стремление в небу фантастической молитвы мусульманина, будто гигантские свечи из граненого фарфора, водруженные целым народом у входа в дом Божий, — теперь оборваны и обглоданы со всех сторон, и из-под спавшей с них драгоценной мозаиковой парчи краснеет, будто окровавленное сырое мясо из-под содранной кожи, обнаженная кирпичная кладка, тонкая и искусная, как кружевное плетенье. В довершение сходства то и дело торчат из этой кирпичной кладки, будто кости из мяса, заделанные в ней бревна, поддерживавшие прежде тяжелую броню глазури.

Уцелевшие стены здания уже взялись глубокими трещинами, пронизывающими их с макушки до пяток зловещими черными змеями, и настолько все расселась, что страшно приблизиться к ним. Когда стоить совсем под ими, то эти неправильно расколовшиеся каменные громады кажутся скорее рядом капризно очерченных исполинских утесов, непомерно узких и высоких, готовых ежеминутно рухнуть с своей неустойчивой основы.

Вскинешь глаза наверх, и инстинктивно отскочишь в сторону, потому что как раз над головою вашею висит пряма в воздухе ничем уже более не подпертый обломок верхней стены, пока еще спаянный с остальною постройкою силою своего закаменевшего цемента, но ожидающий первого хорошего толчка, первого порыва зимней бури, чтобы сорваться вниз...

В иных, местах, вместо этой скипевшейся в один оплошной камень кирпичной кладки, повисла косяком в воздухе и легонько покачивается над вашею головою в угрожающей позе, будто сорвавшаяся с крюков дверь, делая роскошная панель из голубых и зеленых мозаик.

Придите сюда через месяц, через неделю, и уже, [60] пожалуй, не увидите ее больше. Эта фаянсовая мозаика отстает от своих расшатанных кирпичных стен, как обои от отсыревшей штукатурки.

Но, несмотря на все эти признаки разрушения, глаз художника еще вполне может оценить и грандиозные очертания архитектурных линий древнего храма, и ни с чем несравнимую прелесть его своеобразных украшений. Еще купола его спорят своими бирюзовыми сводами с лазурью безоблачного неба, которую смелый дух человеческий силится воссоздать здесь на земле хитростью рук своих, чтобы прикрыть этим искусственным сводом небесным место своего поклонения Небесному Отцу. В стране, вечно созерцающей над своей головой безоблачную синеву, у народа, для которого бирюза самый любимый и самый драгоценный камень, лазуревые купола, голубые и синие покровы стен, конечно, должны были стать венцом всякой красоты.

Но однако и мы, жители туманного севера, никак не насладимся этою никогда невиданною нами красотою! Драгоценные ткани фарфоровой мозаики одевают своею нетленною ризою большую часть у целейших стен. Это персидские ковры своего рода, самого затейливого и изящного узора, бесконечно утешающего глаз. Особенно тонка и изящна художественная плетеница этих зелено-голубых арабесок на стенах минаретов. Среди сплошной пестроты стен вставлены друг над другом, будто врезанные в стену, скрижали с знаменательными надписями, изящные рамки, окаймляющие собою мозаиковый узор другого стиля и колера, так кстати разнообразящие эту удивительную голубую пестроту и еще более придающие ей вид какого то волшебного фарфорового ковра.

Можно подумать, что эти стены старой мусульманской академии — предназначены были своим строителем поучать богословов ислама таинственной мудрости не только внутри их келий на пергаменте корана, но и самою наружностью своею, обращенною в гигантскую книгу своего рода, испещренную загадочными письменами, всем видимую и всем открытую.

Не знаю, одно ли это пустое суеверие народа, или в нем заключается какая-нибудь доля правды, только мой туземный чичероне, купец Шамтудинов, достаточно уже оцивилизованный сношениями с русским военным миром, пресерьезно уверял меня, показывая мне расписные стены [61] Биби-Ханым, будто у них есть ученые муллы, которые могут прочесть все эти недоступные простому смертному мозаиковые арабески, строками которых увиты сверху донизу старые Тимуровы минареты и альковы великолепных порталов. Во всяком случае мозаиковые арабески верхних карнизов в этих порталах и минаретах — несомненные строки арабских куфических надписей, их читает здесь всякий мулла.

Эти тройные строки красиво связанных между собою угловатых букв, изображенных темносиними изразцами и разнообразных в каждой строке, составляют удивительно характерный и изящный карниз каждого портала, каждой башенки, шейку которой он обматывает кругом, как тройное ожерелье тесно нанизанных друг на друга синих бус. Ниже этого карниза опоясывает весь круглый барабан главной мечети еще одна широкая строка корана, писанная тою же синею эмалью, только громадными буквами, которые можно читать за целую версту.

Шамтудинов уверял нас, будто голубая глазурь, из которой состоит стенная мазаика, наводится на кирпичи уже на месте, когда стены сложены. Этому можно поверить потому, что такие фарфоровые стены действительно кажутся гладкими и сплошными, как зеркало. Но я решительно протестовал в безмолвии своей души против дерзкого притязанья кичливого самаркандца, будто его чалмоносные сограждане сумеют и в настоящее время приготовить голубую мозаику получше той, какая одевает мечеть Тимуровой возлюбленной.

Мы не могли увидеть мозаиковых полов знаменитого медрессе, о которых упоминает Вамбери в своем описании Самарканда, поражающем всякого читателя, лично побывавшего в городе Тимура, крайне странною неполнотою, неточностью и даже положительною неверностью своих сведений; оттого-то многие знатоки востока основательно заподозрели хвастливого венгерца, будто бы совершившего свое туркестанское путешествие с опасностью жизни под одеждою турецкого дервиша, что он никогда не заглядывал в описанный им город, а писал со слов своих туземных знакомцев и по книгам других путешественников.

Впрочем, никто не станет этому удивляться после того, как наш известный знаток восточных языков и истории востока, профессор Григорьев, в своем мастерском критическом разборе пресловутой «Истории Бухары», [62] помещенном в журнале министерства народного просвещения за ноябрь 1873 года и переведенном целиком в прекрасной книге американца Скайлера: «Turkistan, notes of a journey» etc. в прибавлениях к 1-му т., — разобрал по косточкам его книгу, так доверчиво принятую за непогрешимый авторитет европейской публикою, и доказал с математическою ясностью ребяческое неведение этим знаменитым венгерским ориенталистом самых основных фактов в истории среднеазиатских народностей и полное незнакомство его с богатою литературою этого предмета.

* * *

Мы нашли внутри разрушенного медрессе только одну грубую каменную гробницу, которую Шамтудинов назвал нам, конечно, гробницею Биби-Ханым.

Это чистая фантазия современных самаркандцев, по-видимому, также мало знакомых с историею своего города, как и самозванный венгерский исследователь ее. В книге Скайлера приведено любопытное предание, сохранившееся по поводу смерти Биби-Ханым и устраняющее всякую возможность предположить, чтобы грубый камень медрессе мог быть ее гробницею: какой-то прорицатель-дервиш предсказал Биби-Ханым, что она умрет от укуса тарантула, и она упросила грозного супруга своего похоронить ее не в земле, как хоронили всех мусульман, а над землею, в гробу. Тимур заранее построил великолепное медрессе и мечети над будущею могилою своей любимицы. Он уже был тогда больной и на носилках проводил часть дня на постройке, кидая, по монгольскому обычаю, мясо и деньги в ямы строющегося фундамента. Под медрессе были устроены своды и склеп для гробницы.

Раз, когда Биби-Ханым осматривала готовую мечеть, из склепа выползла большая змея и улеглась греться на солнце. Спутники царицы хотели убить ее, но Ханым остановила их и приласкала ядовитую гадину. Потом Ханым умерла и была похоронена в склепе под сводами мечети, в деревянном гробу, забитом золотыми гвоздями. На нее надели все ее драгоценности. Ночью воры забрались в склеп и сняли с умершей эти дорогие украшения. Но змея, спасенная доброю царицей, сторожила ее гроб и умертвила всех похитителей. Утром их нашли у порога склепа со всеми похищенными сокровищами. Никто не решался отнести их обратно [63] в гробницу Ханам. Наконец отыскался один решительный старец, который согласился отнести их в склеп. Но только что он вошел туда, дверь склепа захлопнулась сама собою, и уже никогда более никто не видал злополучного старца.

Когда русские, расчищая развалины медрессе, нашли маленькую мечеть, всеми забытую и совсем загороженную соседними постройками, то туземцы объявили, что это и есть усыпальница Биби-Ханым. Скоро крыша этой разоренной мечети обрушилась и провалила собою пол. Под ними открылся просторный склеп с гробовыми камнями, и на них разные древние надписи; но, к сожалению, в этих надписях не было упомянуто ни одного имени. Это не помешало однако правоверным посетителям базара сейчас же распустить слух, что древняя змея, до сих пор сохраняющая покой своей спасительницы, стала каждый день выползать из склепа и греться на солнышке.

В главную мечеть медрессе Биби-Ханым входили прежде через два двора, очертания которых хорошо заметны и теперь. По сторонам двора, как и во всех медрессе Ригистана, очевидно, только подражавших великому медрессе Тимура, — шли кельи учеников академии. Рассказывают, будто в них жила целая тысяча софт, и каждый получал на свое содержание из богатых вакуфов, завещанных Тимуром, по сто золотых тилл.

Недалеко от главного входа в медрессе, среди пустыря, заваленного обломками, стоит огромный массивный стол из белого мрамора, которого верхняя доска образует как бы две страницы громадной раскрытой книги. Это так называемый «рааль» — стол для чтения корана, — неизбежная принадлежность всякой мечети.

Шамтудинов уверял нас, будто на этом столе восседал и читал народу священную книгу пророка сам великий эмир Тимур. Под этот низенький стол, утвержденный на десяти коротких и толстых мраморных ножках, верующие мусульмане пролезают по нескольку раз, с твердою надеждою излечить этим благочестивым упражнением свою страдающую спину или поясницу.

* * *

Медрессе Биби-Ханым разрушено землетрясением еще задолго до русского владычества. Варвары-жители с тех пор [64] деятельно помогают докончить разрушение этого славного создания Тимуровых времен. Они не только растаскивают днем и ночью обвалившиеся камни и карнизы, но еще усердно отламывают все, что можно отломить от уделивших частей строения. Целые соседние улицы выстроены из праха великого медрессе. Само оно также не остается без пользы для практических обитателей Самарканда. В широком охвате его изразцовых стен загоняются ослы и лошади, пригоняемые на базар, а прежде помещался хлопковый рынок. Конский рынок окружает со всех сторон развалины медрессе. Проезжающие в город через Дерваз-Бухара, — Бухарские Ворота, — караваны верблюдов и арб — располагаются здесь на просторе широкой площади, устроенной уже русскими на месте старых кладбищ.

Какой-то живописный мавзолей, напротив медрессе Биби-Ханым, тоже когда-то одетый в фаянсовые одежды, а теперь голый кирпичный и уже полуразрушенный, служит безмолвным напоминанием этого недавнего прошлого.

Впрочем, несколько шагов подальше, на песчано-меловатых холмах, соседних с Шах-Зинде, Божья нива тянется на далекое пространство.

* * *

Великолепные развалины Биби-Ханым и поэтические легенды, с ними связанные, рисуют в особенном свете грозного завоевателя Азии.

Тот самый варвар-кочевник, который при завоевании Индии хладнокровно отдает приняв зарезать сто тысяч пленных и насильно обращает в палачей всех своих воинов, который возит за собою, как зверя в железной клетке, побежденного им могучего соперника, горделивого владыку половины Азии, издеваясь над его несчастиями, — этот самый человек проявляет в то же время трогательную нежность к любимой женщине, самым искренним образом благоговеет перед знаниями и мудростью ученых людей, осыпает золотом художников и богословов, создает академии, больницы, мечети, библиотеки, находит наслаждение в изяществе дворцов и цветущих садов, в веселых остроумных беседах.

Для своей молодой жены, принцессы Токель-Ханым, он отроит чудный летний дворец Дилкуша.

На несколько миль кругом Самарканда он разбивает настоящие райские сады с беседками и летними дворцами, с [65] фонтанами, в брызгах которых прыгают, к бесконечному изумлению наивных зрителей, красные и синие шары.

Султан Бабер, основатель империи великого могола в Индии, последний Тимурид Туркестана, — в интересных «Записках» своих описывает многие из летних садов, устроенных Тимуром в Самарканде. Один сад «Баг-и-мадьян» («сад равнины») был, между прочим, у самого подножия холма Чупан-Ата, или Когика, как его называет Бабер. В середине сада стоял великолепный дворец в два яруса «Шехиль-Ситун» («40 колонн») с 40 тесанными столбами кругом и с 4-мя необыкновенно изящными резными минаретами по углам. Там же был построен, вероятно, для любимой жены его Биби-Ханым, дочери китайского императора, роскошный китайский павильон, весь обложенный китайскими фарфоровыми изразцами. Теперь не сохранилось никакого следа этих построек.

Любопытно читать в записках испанца Гонзалеса Клавиго, на которые я уже не раз ссылался, подробное описание той невероятной роскоши, с которою праздновал свои нескончаемые пиры этот кровожадный монгол.

Особенно блестящи были празднества Тимура в прелестной равнине Канигуле, около Самарканда, где было разбито до 15.000 палаток и где он щедро угощал всю монгольскую знать. Громадные, шатры из дорогих шелковых материй восточной пестроты, каждый в несколько комнат, поддерживались золотыми и голубыми столбами и натягивались красными шелковыми веревками. На углах их красовались летящие золотые орлы. Все было расшито тончайшими узорами, увешано и устлано драгоценнейшими коврами Персии и Кашмира, искусно украшено серебром и золотом.

Сам Тимур присутствовал на этих пирах, разодетый очень богато, но совершенно по-монгольски. Чалмы он не носил, а надевал высокий конический колпак с драгоценною рубиновою грушею на верху, осыпанный брильянтами и жемчугом. В ушах у него, по монгольскому обычаю, висели длинные серьги, тоже огромной цены.

Тысячи гостей садились за столы, и все пили из золотых кубков и чаш, осыпанных каменьями, ели с золотых блюд. Золотые деревья, толщиною в человеческую ногу, с плодами, листьями и птицами из разноцветных, дорогих камней, рубинов и яхонтов, столы литого золота, с [66] изумрудною крышкою, золотые, литые шкафчики украшали трапезную палату.

Подавались целиком жареные кони, массы жареных, вареных и соленых баранов, громаднейшие чаши с вином обходили гостей. Тимур, несмотря на то, что был магометанин, сам пил вино и позволял всем пить за своими пирами. Длинная аллея открытых бочек, полных вином, вела к шатру эмира, чтобы простой народ мог свободно приходить и пить, сколько кому хотелось.

Слоны, затейливо раскрашенные в зеленую и красную краску и обученные разным играм, забавляли гостей, вместе с плясунами, атлетами и фокусниками.

Женщины присутствовали на этих пиршествах с открытыми лицами, как до сих пор ходят киргизки и туркменки, и не отставали от мущин.

Напивались до того, что многие из потомков Чингиса и Тимура умирали от delirium tremens.

Но оторвитесь от этих картин и посмотрите на того же Тимура совсем в другой роли:

Вот он при осаде Испагани, отдавая его на разграбление победителей, строго приказывает своим воинам не трогать квартала, где живут персидские ученые.

Вот он в завоеванном Герате или Алеппо входит в долгие диспуты с тамошними мусульманскими философами и богато награждает тех из них, кто смелее и стойче других опровергал его собственные взгляды.

Вот он увозит из Бруссы заботливо, как драгоценное сокровище, целую библиотеку на мулах в свой излюбленный Самарканд.

Везде, где он находит среди побежденных и завоеванных известных ученых или искусных художников, он оберегает их, как зеницу ока и старается привлечь к себе всякими милостями и соблазнами.

В родной ему Кеш, который он прежде думал сделать своею столицею, он собрал ученых из всех знаменитых в его время академий Ховарезма (т. е. Хивы), Бухары, Ферганы.

Его грубая, зверская душа была, однако, доступна великодушию, справедливости и глубокому чувству благодарности.

Нельзя не вспомнить без изумления, как этот дикий вождь азиатской орды, давивший копытами коней толпы детей, [67] высланных к нему с мольбою о пощаде, терпеливо сносил обидные шутки своего насмешливого собеседника-поэта Ахмеда Кермани. Раз он был в бане вместе с ним и с другими друзьями своими.

— Во что бы ты оценил меня, если бы я продавался? спросил Ахмеда Тимур.

— Не больше двадцати пяти аспероов, ответил Ахмед.

— Как? да ведь одна рубашка на мне стоит этих денег? возразил озадаченный эмир.

— Конечно, смело сказал Ахмед, — я и разумел одну рубашку, потому что ты сам по себе не стоишь ни полушки.

И властитель Азии безмолвно перенес эту дерзкую остроту.

Своему воспитателю, Сеиду Берке, который еще в детстве предрек ему великую будущность, Тимур воздвигнул великолепную мечеть-мавзолей и завещал похоронить себя рядом с ним.

А когда он возвратился из своих победоносных походов, покорив своей власти всю Западную Азию, Багдадский халифат, Россию, Грузию, Армению, первым движением его сердца было броситься в Кеш, к гробнице отца, и там громогласно прочесть благодарственную «фатиху».

Тимур с большим уважением смотрел на обязанности вождя и правителя народа, и мерил их строгою меркою.

— Правитель области, которого почитают меньше, чем плеть, которою он наказывает, совсем недостоин быть правителем! говорил он своим наместникам.

Государственная печать его содержала в себе знаменательный девиз: на ней были изображены три круга, как символ его владений в трех частях света, а кругом было написано: «в правде спасенье».

Он не любил пышных титулов и в своих грамотах всегда писал просто: «я, раб Божий Тимур, говорю следующее».

Самые завоевания его не были одним только ненасытным стремлением безбрежного славолюбия и властолюбия, а делом его глубокого внутреннего убеждения, исполнением священного призвания своего рода.

— Как один Бог на небе, так должен быть и один владыка на земле! громко провозглашал он. [68]

Свои постоянные войны он оправдывал нравственною обязанностью перед людьми и Богом.

«Всякий победоносный государь», говорил он в своих записках, «обязан освобождать все народы от их утеснителей, и это сознание заставило меня предпринять завоевание Хоросана и очистить царства Фара, Ирака и Шама (Дамаска) от их беспорядков».

В другом месте он прибавлял: «правление народом может быть установлено только с мечем в руке!».

Если иметь в виду эти основные убеждения Тимура и вспомнить притом, какое образцовое и разумное управление водворил он своею неумолимою строгостью во всех многочисленных странах, подвластных его трону, где до него царила постоянная смута, беспорядки и несправедливость, то все кажущиеся злодейства этого, во всяком случае, гениального правителя и воина получат совсем иное освещение.

Одною жестокостью и дикостью степной удали невозможно было бы создать империю, которая простиралась от Гоби до Мраморного моря и от Иртыша до Ганга, невозможно было бы заставить целую Азию с благоговением поминать в течение 600 лет имя Тимура, как величайшего из государей.

Беспощадность и кровожадность, которую проявлял этот грозный завоеватель Азии, нельзя мерить на наш современный европейский аршин. В его время, у хищным и воинственных народов, среди которых он появился и действовал, — беспощадность и кровожадность в войне были общею религиею своего рода, нравственною обязанностью всякого удалого воина.

Беспощадность эта почти всегда обращалась только на непокорных, на вероломных, и почти каждая выдающаяся жестокость Тимура обрушивалась на его врагов, как возмездие за какую-нибудь их прежнюю жестокость или измену. Ко всем же, кто покорялся добровольно, Тимур был очень милостив.

Нравы азиатов были при нем во всяком случае не менее жестоки, чем его собственные; они и до нашего времени остались почти такими же. Если стать перечитывать новейшую историю разных кокандских, хивинских и бухарских ханств, то перед злодействами, наполняющими каждую страницу их, побледнеют все кровожадные подвиги Тамерлана, тем более, что их трусливые и вероломные злодейства лишены того величавого героического характера, тех смелых [69] замыслов, которыми были проникнуты ужасы Тамерлановых войн.

Нужно вспомнить еще, через какую беспощадную школу провела судьба Тимура прежде, чем собранные на всенародный «маслагат» в древнем Балхе знатные беки подняли его на традиционном белом войлоке и торжественно провозгласили эмиром всего Туркестана.

Оставленная Тимуром автобиография коротко, но очень выразительно описывает те страшные лишения и опасности, которые он переносил, бежав с горстью приверженцев от хана Туклука из Самарканда в пустыню, где ему по целым месяцам приходилось странствовать с женою без пищи и питья, и попадаться в плен к диким ордам туркменов.

Его нога, раненная в битве и давшая ему его историческое прозвище «хромого Тимура» — Тимурленга, переиначенного европейцами в Тамерлана, — была только одним из немногих воспоминаний тех постоянных опасностей и страданий, которым он подвергался в свою бурную юность.

Она-то и выковала в нем спартанскую простоту его вкусов, его нечеловеческую выносливость в трудах походов и битв, а вместе с тем, конечно, и неумолимую жестокость к врагам, никогда не дававшим ему пощады с своей стороны.

Да, по правде сказать, если судить беспристрастно, нам ли еще, гуманным европейцам конца 20-ю столетия, сынам любвеобильной христианской цивилизации, — изумляться беспощадной жестокости азиатского варвара 14-го века, после того как все силы нашего гения и нашей учености, все заработки наших трудовых классов мы до сих пор направляем, отчаянно соревнуя друг перед другом, на изобретение самых усовершенствованных смертоносных орудий для истребления людей и обращаем целые народы свои в колоссальные боевые лагери, готовые по первому знаку броситься на уничтожение друг друга?

Неужели те сравнительно наивные и сравнительно невинные приемы устрашения врага, которые употребляли азиатские орды Тимура, вся эта резня пленных одного по одному, все это топтание людей конями, все эти пирамиды голов, водружаемые на площадях взятых городов, — могут хотя близко сравниться с теми научно-рассчитанными тонкостями современного [70] военного искусства Европы, где без всяких яростных криков, с полным хладнокровием и даже с состраданием, в присутствии заботливо приглашенных врачей и сестер милосердия, в соседстве великодушно заготовленных лазаретов, сотни тысяч скорострельных ружий разом образуют своего рода атмосферу летящих пуль, в которой мгновенно исчезают с лица земли, тают, как воск на огне, целые рати храбрецов, не имея даже возможности увидеть врага и схватиться с ним.

ГЛАВА VI.

Мавзолеи Тимура.

Совсем близко от Биби-Ханым и Дервоз-Бухара, на склонах желто-серых, песчано-глинистых холмов, сплошь покрытых и сплошь изрытых старыми могилами, в уединенном завороте уже загородной дороги, виднеется целою семьей своих живописных и характерных купольчиков древний мусульманский монастырек Шах-Зинде.

Он уже давно манил меня к себе, издали восхищая глаз при каждом моем въезде в Самарканд меланхолическою поэзиею своих тесно скученных, словно жмущихся друг к другу, башенек под вздутыми рубчатыми митрами, поблекшими от времени.

Кажется, будто они вылезли, как грибы из этой древней почвы, пересыщенной могилами, такого же глинистого цвета, такого же могильного вида, как сама она.

Редко можно встретить даже в глуби Азии такой глубоко восточный, такой глубоко азиатский характер постройки. Это уже полная противуположность великим медрессе Тимура, Улуг-Бега и Яланг-Тама.

Тут нет ни фарфоровых стен, охватывающих целые кварталы, ни колоссальных «пик-ташей» с минаретами-исполинами, подавляющих собою весь город, горделиво выставляющих себя напоказ за десятки верст. Тут все удивительно скромно, в крошечных размерах, в тесном пространстве, все будто прячется от праздного взора. [71]

Издали — это просто живописная кучка глиняных муллушек, забравшаяся в уединенную пазуху горы.

Но за то вблизи — это такая красота, такая драгоценная архитектурная и археологическая жемчужина, каких уже не встретишь нигде в другом месте Средней Азии.

Весь Шах-Зинде, можно сказать, представляет из себя одну узкую лестницу, с многочисленными площадками, взбирающуюся сорока довольно крутыми ступенями на верх гора и обставленную по сторонам сплошными рядами крошечных мечетей, мавзолеев, корридорчиков и разных уютных таинственных каморок...

Это не столько монастырь, сколько усыпальница, поэтому-то она и выросла здесь, среди полчищ древних могил, поэтому-то она и запечатлена такою скромною и трогательною поэзиею.

Шестьдесят семей благочестивых мулл кормятся этою историческою могилою, одною из величайших святынь для всей Средней Азии, куда бредут толпы поклонников из Бухары, Кокана, Балха и Герата.

Перед входными воротами внизу горы водружен неизбежный при могиле «хазрета» высокий шест с хвостом яка на медном шаре. Два ряда седобородых мулл почтенного вида, в зеленых и белых громадных тюрбанах, безмолвно вытянулись по обе стороны в темном сводистом проходе ворот. Все они стоят здесь, в ожидании приношений благочестивых правоверных, притекающих к могиле их святого патрона, и нельзя пройти мимо, не заплатив этим немым стражам мусульманской святыни обязательной входной пошлины своего рода.

Эти хаджи, хозяева монастыря, не вполне однако монахи. Все они живут с своими семьями в городских домах неподалеку от Шах-Зинде и проводят в монастыре только день. На ночь же остаются здесь только человек пять, шесть очередных старцев, караулящих святыню. Содержатся они на добровольные приношения. Кто даст овцу, кто верблюда, кто деньги, кто хлеб; впрочем, у них много и вакуфных земель, пожертвованных на монастырь еще Тимуром.

Один очень старый хаджи медленно и словно нехотя выделился из рядов и пошел перед нами. Оказалось, что он ни слова не знал по-русски, так что нам пришлось переговариваться с ним через Шамтудинова, который [72] благоговейно прикоснулся своими обеими ладонями к его худой, как скелет, руке.

Старик был впрочем очень неразговорчив и, надо думать, покорялся своему жребию невольного чичероне с глубоким внутренним прискорбием. Он понимал, конечно, что невозможно было загородить вход сюда владыкам и победителям его родного города, но тем не менее его очевидно мучила во все время нашего пребывания в Шах-Зинде досадная обязанность водить неверных собак-урусов, — врагов и сокрушителей мусульманства, по самым заветным святыням его, оскверняя их нечестивым лицезрением гробницу величайшего из ревнителей ислама.

Каменная лестница, которою поднимаются наверх, была прежде покрыта плитами белого мрамора, но мрамор был расхищен в течение времени, и теперь незаметно и следа его. Мы сочли в этой лестнице 41 ступень, когда поднимались по ней; перечли потом, когда спускались, показалось 37. Старый хаджи, через Шамтудснова, уверял нас, будто никто никогда не может сосчитать настоящее число этих ступеней, — один, мол, считает 30, другой 40, и всегда будто бы так. Мы уже не решились спросить хмурого старика, ради чего собственно их «хазрет» подшучивает так над своими наивными поклонниками.

Лестница вьется на гору глубоким корридором своего рода, обставленная с обеих сторон постройками. Мечетей здесь не перечтешь. Каждая из них гробница какой-нибудь родственницы Тимура, — строителя этого чудного монастыря-могилы. В каждую нужно подниматься с площадки лестницы по нескольким боковым ступеням. Все эти маленькие часовенки изящны, как драгоценные безделушки, и одна прелестнее другой. Вблизи даже купольчики их, вздутые, как дыня, кажутся не серыми, как издали, а голубыми. По крайней мере с внутренней стороны на них еще большею частью уцелела нежная бирюзовая эмаль, удивительно ласкающая глаз. Нижняя часть мечетей почти всегда осьмигранная, а верхняя — или круглая или тоже какая-нибудь граненая. А так как все наружные стенки их выложены художественною разноцветною мозаикою самых очаровательных фантастически затейливых и невообразимо разнообразных рисунков, — то они производят общее впечатление каких-то граненых из пестрого фарфора башенок-игрушек. Мы [73] останавливались чуть не по получасу около каждой из них, будучи не в силах оторвать от них своих глаз, наслаждаясь непостижимою отчетливостью и тонкостью отделки малейших подробностей, изумляясь настойчивому терпению и художественной изобретательности старых мастеров, сумевших росписать этими непогибающими фарфоровыми красками с макушки до пяток, снаружи и внутри, столько строений...

Тут не одна темно-синяя и лазорево-голубая эмаль, почти безраздельно господствующая в громадных «пик-ташахы Биби-Ханым и Ригистана. Тут уже примешивается везде, где нужно, и желтая, и золотая, и зеленая мозаика; радостная гармония ее колеров, чудное сочетание и смелые изгибы линий в ее своеобразных арабесках, — положительно неописуемы. Колонки, окаймляющие двери, окна, углы, ниши, — все из вьющихся фарфоровых цветов. Круглые и многогранные медальоны из сквозной мозаики врезаны в гладкие, как хрусталь, стенки, будто драгоценные инкрустации.

Нигде нет однообразия и повторения. Роскошное восточное воображение работало здесь во воем жару вдохновения. Там таинственная ниша, там красивый и неожиданный выступ, там сверкающая грань, там стройная колонка, там художественная строка корана, опоясывающая золотым поясом подножие голубого купола. Везде поэзия — прозы нигде.

Резные дверочки артистической работы из массивного темного ореха или шелковицы, с резными медными приборами старинных узоров, и изящные точеные решеточки окошек, такого же темного дерева, вырезаются особенно эффектно среди сверкающих голубых изразцов. Внутри та же красота: те же обои драгоценной фарфоровой, парчи одевают кругом потолки и стены. Сводистая подкладка купольчиков росписана внутри этими разноцветными изразцами пестро и ярко, как праздничная тюбетейка щеголеватого сарта; а углы сведены в оригинальные ячеистые ниши из белого мрамора и прозрачного гипса, которые мне уже не раз случалось встречать в архитектуре мусульманских мечетей Каира.

В полу каждой часовни вделаны простые дикие камни, прикрывающие собою, вместо всяких пышных гробниц, прах похороненных домочадцев Тимура.

Настоящих мечетей тут собственно немного; большая же часть батенек-мавзолеи умерших. Мечети больше сгруппированы в конце, то есть вверху лестницы. Последняя мечеть [74] значительно обширнее других, кибла ее и вся панель внутренней стены отделана мозаикою, перед киблою неизбежное страусовое яйцо, сверху спускается очень неказистая жестяная люстра, которыми вообще, по странному обычаю мусульман, не могут похвастать самые богатейшие мечети Стамбула, Каира и др. центров ислама. На громадном «раале», имеющем вид раскрытой надвое каменной книги, покоится коран, тоже громадной величины, не менее 3 футов длины, писанный на древнем пергаменте, с изящно раскрашенными заглавными буквами. Впрочем, это не тот славный коран, писанный рукою Магометова спутника, калифа Османа, и обрызганный его кровью, которым так долго славился Самарканд и который привлекал к себе издалека поклонников магометан.

Османов коран, писанный куфическими буквами на коже газели, хранился в мечети Ходжа-Ахрара, который вывез его из Стамбула, как драгоценный подарок калифа, исцеленного молитвами Ходжи. Но при генерале Кауфмане муллы этой древней мечети решились продать его русским за 125 рублей, и теперь он украшает собою Императорскую публичную библиотеку Петербурга.

Когда мы проходили в мечеть, нам видны были открытые дверочки полутемных келий, в которых опрятно были разложены тюфячки и одеяла старцев, караулящих срою святыню, их медные узкогорлые кувшинчики и чайнички, все скромное монашеское хозяйство их. Много мулл, поджав ноги, отдыхало на ковриках в самой мечети, тихо покачиваясь и перебирая пальцами четки.

Наш провожатый Шамтудинов пожимал им всем руки обеими своими руками с какою-то подобострастно-приветливой миной, и муллы с своей стороны отвечали ему с такою же приниженною вежливостью и тоже двумя руками, сгибая спину, ловили его за руку в знак своего особенного почтенья. Эти неискренние, без нужды преувеличенные выражения взаимной почтительности, очевидно, очень ценимые на востоке, производят тяжелое впечатление на европейца, привыкшего к гораздо большей простоте и достоинству человеческих отношений. Шамтудинов почти всякому старцу совал в руку какую-нибудь монета у, но один только мулла в ответ на его дары подал ему пшеничную лепешку, извиняясь, что теперь некогда угостить его чем-нибудь лучшим. [75]

Из этой мечети мы прошли в гробницу Шах-Зинде, венчающую всю эту маленькую лавру мечетей и часовен. Огромное зеленое знамя пророка, покрытое пылью веков и водруженное на бамбучине в бревно толщиною, стоит перед темною ореховою решеткою, окруженное другими такими же знаменами. На стенах налеплены рисунки, привезенные из Мекки, и арабские стихи, там писанные. Целая толпа мулл сидела на коленах перед решеткою и усердно молилась. Шамтудинов был, видимо, смущен, вводя нас в это мусульманское святилище. Он говорил едва слышным голосом и благоговейно кланялся муллам, одаряя всех их деньгами. Мы прильнули лицом к отверстиям решетки и увидели за нею сложенную из кирпичей гробницу, покрытую кучей разноцветных одежд, ковров и всякой рухляди, — благочестивых приношений поклонников на могилу «хазрета».

«Шах-Зинде» — собственно не имя его, а только прозванье монастыря. По-русски это значит «живой царь». Звали же здешнего мусульманского святого Кассим-ибн-Аббас. Он был араб из племени Корейшитов и один из первых проповедывал веру Магомета, увлекая народ своею горячею проповедью. Враги захватили его на этом именно месте, где теперь мы стоим, и отрубили ему голову, но проповедник ислама не хотел отдаться на поруганье язычникам и, схватив в руки отрубленную голову, прыгнул с нею в колодезь. Нам показывали в стороне от лестницы цистерну, где, по убеждению здешних мулл, истинно верующий и теперь еще может видеть обезглавленного «живого царя». Он скрывается пока в глубине вод, готовый в предназначенный Аллахом день снова появиться среди правоверных на защиту веры пророка. Даже называли год, когда Шах-Зинде должен был непременно выйти из своего многовекового убежища и изгнать из священного города мусульман собак-русских.

Но, к великому огорчению мулл и их доверчивых слушателей, этот год давно прошел, и Шах-Зинде все еще продолжает пребывать на дне своего колодца, а собаки-русские — господствовать в Самарканде и осквернять своим присутствием могилу святого мужа.

Мы подарили богомольным старцам то, что им подобало, и, выйдя из гробницы, поднялись еще вверх. Там тоже [76] полуразрушенные часовни по обе стороны лестницы чудной архитектуры, словно выточенные из чистейшей бирюзы. Три крутых ступеньки далее, и мы на вершине холма. Голубые купола-митры Шах-Зинде у наших ног. Кругом охватывает нас безбрежное кладбище, с бесчисленными горбами своих могил и песчаных курганов. И одинокая часовня Чупан-Ата на своей горе, и великолепные развалины Биби-Ханым среди шумной толкотни людей и животных, и Ригистан с своими колоссами-медрессе, подавляющий собою облегшие его тесные кварталы глиняных домиков, — все видно нам отсюда, как на ладони.

Когда мы спускались обратно вниз с лестницы, так и хотелось остановиться на каждом шагу и передать кистью всю эту своеобразную красоту мусульманской лавры. Сверху удивительный вид на эти темные ворота внизу, охраняемые белыми чалмами, на эти таинственные уголки и извороты, купольчики, террасы, дверочки, на эти чудные изваяния часовен и мечетей, на характерные и величественные фигуры мулл, в серьезном безмолвии неспешно сходящих и поднимающихся по ступеням лестницы, в их живописных мантиях и чалмах, яркая пестрота которых так эффектно выделяется среди голубых изразцов и белых ступеней.

* * *

Прямо против ворот Шах-Зинде теперь разбит тенистый и обширный сад. Это уже создание русских. Под сад пришлось отвести опять-таки одно из кладбищ, окружавших город. Теперь там проведены арыки, перекинуты мостики, насыпаны аллеи, разбиты цветники. В базарные дни массы сартов, таджиков, киргизов набиваются в него. Мы тоже прошлись по всем его аллеям, любуясь его розами и отдыхая в прохладе дерев после полдневного пекла.

* * *

Но мы напрасно искали каких-нибудь следов того «летнего дворца Тимура», который так красноречиво описывал в своем «Путешествии по Средней Азии» Вамбери, называвший, впрочем, этим именем самый монастырь Шах-Зинде. Что в нем похожего на дворец и где вообще видел венгерский путешественник все то, что он приписывает этому дворцу, эти «несколько маленьких корридоров, ведущих в большую комнату», эти «несколько комнат с кирпичными пестрыми стенами и мозаичными полами, которые кажутся [77] потому совсем новыми», эту «мрачную тропинку, которою можно пройти к могиле святого» и т. п. — пусть это объяснит сам ученый ориенталист, воображение которого можно действительно признать вполне восточным.

Я же могу сказать только одно, что кто раз видел своими глазами «Хазрети-Шах-Зинде», — никогда не мог бы написать о нем того, что написал Вамбери, и умолчать о том, о чем он не заикнулся ни словом.

* * *

«Тюрбети-Тимур», гробница знаменитого Тамерлана, — которую сарты называют также и «Гур-Эмир», совсем на противуположном (то есть южном) конце города; к ней приходится подъезжать уже через густые зеленые аллеи русского Самарканда, особенно отрадные в жаркий летний день.

Тенистый садик из белых акаций, катальп, айвы, примыкает к одной из таких улиц-аллей. Садик устроен, должно быть, уже русскими с разнообразными дорожками, скамеечками, клумбами. Генерал Абрамов и его позднейший заместитель были большие любители и знатоки древоводства, и оставили завидное наследство Самарканду, обратив его в сплошной парк и снабдив его через это превосходнейшим воздухом, хотя — Самарканд славился своим прекрасным климатом еще в древние времена.

Тут же в саду небольшой стоячий прудок, — обычный бухарский «хоуз» — в тени дерев, под сенью маленькой старой мечети. Сарты с видимым удовольствием разгуливают кучками по саду и посиживают, болтая, на его скамейках.

Гробница Тимура снаружи очень напоминает своими мозаиковыми порталами и эмалевым голубым куполом в форме рубчатой дыни Биби-Ханым и медрессе Ригистана, только в ней нет, конечно, двора, обставленного кельями софт. Да по размерам она несколько менее их. По изяществу же своих глазуревых изразцов и арабесок, по тонкому вкусу своего архитектурного стиля — это одно из самых замечательных древних зданий Самарканда.

От садика оно отделяется каменною оградою, охватывавшею его со всех сторон. Ворота с островерхою аркою, между двух башен-столпов, — покрыты, как и вся мечеть, сверкающей черепицей, расписанною по белому голубыми и [78] синими узорами. Ориенталисты прочли на этих воротах арабскую надпись:

«Отроил это ничтожный раб Мухамед, сын Мухамеда, из Испагани», что несомненно доказывает персидское происхождение архитектуры древних самаркандских и бухарских мечетей и медрессе. Вамбери однако вместо Мухамеда прочел Абдулла, и, конечно, я не берусь судить, кто в этом случае прав.

Внутри ограды — мечеть с обычным «пик-татем» и двумя минаретами. Восьмиугольный серединный барабан мечети, увенчанный куполом, будто высоко вздутым сарацинским тюрбаном из голубой шали, опоясан под ним в несколько рядов карнизами с мелкими куфическими строками корана из эмали более темных синих цветов, в то время как остальная окружность башни сплошь обвита крупными арабесками светло-голубых и зеленых мозаик. Минареты удивительной стройности одеты в ту же голубую стеклянную одежду, только еще более тонкую и разнообразную. Как и все древние мечети Самарканда, Тюрбети-Тимур уже осыпан собственными развалинами. Когда-то со всех его сторон высились такие же величественные порталы, как и у главного входа, но теперь от них уцелели только основания, фарфоровая броня его тоже выкрошилась и осыпалась очень заметно. Голубая чалма центрального купола в нижней половине своей совсем оголена от эмали и стала теперь черною.

С трудом отбившись от необыкновенно назойливых мальчишек, преследовавших нас своими надоедливыми предложениями показать нам все редкости Тюрбети-Тимура и купить у них подобранные ими кусочки голубых мозаик, — мы вошли в маленькую боковую дверочку мечети, где сейчас же наткнулись на молящегося муллу. Он оставил свою молитву и повел нас темными корридорчиками внутрь мечети. В боковой комнате, у окошка, на шкуре газели сидел очень старый мулла в очках, с белою до-желта бородою, и читал коран, не обращая ни малейшего внимания на то, что совершалось вокруг. По-видимому, он жил в этой комнате, охраняя гробницу великого эмира.

Проводник наш повернул направо, и мы очутились под серединным куполом. Сюда проникал мягкий и спокойный свет сквозь целый ряд высоко поднятых окошек. С углов [79] висели на подобие балдахинов характерные алебастровые ниши из заостренных глубоких ячеек, о которых я уже упоминал, описывая Шах-Зинде.

Нижний пояс стен выложен сплошными шестигранными табличками какого-то сверкающего полупрозрачного камня, вроде алебастра или сердолика.

Мулла назвал его почему-то яшмою. Местами эта хрустальная стена украшена дивною тонкою резьбою с остатками чуть видной теперь позолоты. Выше нее идет отдельный пояс мраморных украшений и надписей. А еще выше, к куполу, стены были, по-видимому, обиты раззолоченною бумагою, которая теперь уже почти вся стлела и висит оттуда не совсем пристойными лохмотьями.

По средине мечети за очень низенькой оградой белого мрамора лежит, на мраморном пьедестале, продолговатый, довольно узкий камень из черного нефрита в форме простого ящика. Это гроб великого Тимура. Он окружен многими другими камнями белого и серого мрамора, с длинными надгробными надписями. Это гробницы его учителя, внуков, правнуков, в том числе Улуг-Бега, строителя великой мечети. На гробе Тимура начертаны его титулы и год его смерти, 807 год геджры, что соответствует нашему 1405 году.

В Голове всех гробниц стоит какая-то странная мраморная посудина с отверстиями, в форме сартовской муллушки, куда, вероятно, кладется фимиам и жертвы по покойникам. Два огромные бревна, из толстого бамбука, с знаменем и висящим конским хвостом, стоят у этой муллушки. Нужно думать, что это подлинные стяги грозного завоевателя Азии, пережившие его на столько столетий.

Отдельно от общей ограды, взаду мечети, гробница какого-то муллы времен Тамерлана, насколько я понял своего провожатого, тоже с знаменем и хвостом на бревне, воткнутом в головную часть гробницы. Я думаю, что это и есть гробница Мир-Сеида-Берека-Шейха, того наставника юности Тимура, который предсказал ему будущую славу его, и рядом с которым хотел быть непременно похоронен Тамерлан. Но так как другие путешественники уверяют, что могила Шейха-Берке по средине мечети радом с черным камнем Тимура, а я не мог добиться точного показания от своего проводника, то и предоставляю решать этот вопрос тем [80] ученым, которые сами могут прочесть арабские надписи на могильных камнях.

* * *

Под мечетью идет сводистое подземелье, которое собственно и служит могильным склепом Тимуру и его загробным спутникам. Мы зажгли свечки, врученные нам муллою, и спустились туда по винтовой лесенке сквозь круглую черную дыру. Кирпичные своды склепа не украшены ничем, хотя Вамбери уверяет, что арабески этого подземелья совершенно похожи на чудные арабески мечети. Два старые деревянные подсвечника, стоящие на полу, не казистого и грязного вида, утыканные по четырем своим рогулькам неопрятными сальными свечками, слабо освещают низенькое, но просторное подземелье. Под каждым верхним гробом, как раз против соответствующего ему места, лежат плиты серого мрамора со множеством надписей, прикрывающие прах умерших. Только плита самого Тимура высечена, как мне показалось, из того же алебастра или яшмы, которым обложены стены верхней мечети. Тимур умер семидесяти одного года на походе против Китая в своем становище под Отраром, от утомления и суровой погоды, которых уже не мог более выносить его слишком остаревший организм.

Мулла пригласил нас положить в две впадины этой плиты несколько серебряных монет, предназначенных на освещение подземелья. А когда мы поблагодарили тем же способом его самого, то он сообщил нам тоном, не допускавшим возражений, что еще необходимо подарить что-нибудь «мутавели», то есть главному настоятелю и хозяину мечети, которым и оказался тот именно седой мулла, что читал коран в боковой комнате...

* * *

«Тюрбети-Тимур» был найден русскими в самом жалком и запущенном виде. Русское местное правительство назначило особую сумму, чтобы привести в приличный вид этот замечательный исторический памятник. Сарты же, при всем своем благоговении к имени их великого «Амира Тимура», готовы бы были растаскать по камешкам и его гробницу, как они растаскали мавзолей его любимой жены. Кстати, туземцы наотрез отказываются верить, чтобы их славный завоеватель был хромой. Я не говорю о местных ученых которые, вероятно, знают об этом из книг. Но купцы [81] подобные нашему Шамтудинову, составляющие громадное большинство населения, смеются над этим.

— Какой хромой! что вы! самоуверенно поправил меня мой путеводитель. — Это был страшный богатырь, а не хромой. А Тимурленг его назвали потому, что он сделал много великих дел...

Вот и подите с ними!..

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ.

(До след. №)

Текст воспроизведен по изданию: Долина Заравшана (Из путевых очерков Туркестана) // Русский вестник, № 2. 1894