МАРКОВ Е. Л.

ФЕРГАНА

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ КОКАНДСКОГО ХАНСТВА

ГЛАВА VIII.

Киргизские женщины.

Мы все-таки сделали маленькую прогулку по Гульче с своими хозяевами, пока монгольская свита наша приготовляла коней.

Я ничего еще не сказал о наших хозяевах. Один из них Е., — был юноша богатырского склада, добродушный и веселый; и душа и тело его еще были пропитаны свежими, не перебродившими соками молодости.

Другой, Р., был более сдержанного и серьезного характера и, может быть, с несколько большими требованиями от жизни. Но оба по-юношески увлечены окружающею их грандиозною природою и дивою обстановкою жизни, вызывающею в человеке дух стойкости, отваги и предприимчивости. Оба они, как все здешние военные старого туркестанского типа, лихие и неустрашимые охотники, неутомимые и любознательные бродяги по горным дебрям.

Здесь почти каждый из офицеров успел порыскать верхом не только по Большому Алайскому хребту, но и в глубоких ущельях Заалайских гор, успел побывать верхом и на Памире, и в Кашгаре. С такими бравыми защитниками и опытными «следопытами» дикие окраины русского царства могут быть, действительно, безопасны. Кабанов они бьют здесь, в приволье диких гор, как у нас, в русской деревне, бьют зайцев. В противуположность Кавказу, где на кабана смотрят с большим страхом, чем на [5] медведя, — здесь никто не церемонится с «свинотой» и наколачивают этой свиноты столько, что бывает некуда её девать. Кабаны очень любят зимою солнечную сторону гор, где снег оттаивает и дает им возможность докопаться до кореньев; тут обыкновенно и разыскивает их опытный охотник; он карабкается за ними по утесам и пропастям и прямо идет навстречу целому стаду с своим скорострельным ружьем.

10-ть, 20-ть штук диких свиней — очень не редкий трофей охоты.

Гораздо более ловкости и уменья требуется для охоты на «киика», другого туземного обитателя Алайских и Памирских гор. Киик, подобно туру, имеет громадные трехгранные рога, откинутые назад, и бородат так же, как тур. Киргизы необыкновенно ценят кожу киика, потому что из нее делаются самые прочные и непромокаемые чомбары. Чомбары из всякой другой кожи промокают даже от дождя, а в кииковых чомбарах можно смело плыть по воде, не замочив тела. От того-то они и стоют здесь от 8 до 10 рублей, между тем как обыкновенные кожанные чомбары можно купить за 1 1/2, и за 2 рубля. Чомбары — важная вещь в путевом и боевом снаряженье киргиза. Увидев их в первый раз на текинцах Туркмении, я легкомысленно потешался над их неуклюжестью и изумлялся грубому и глупому вкусу кочевника, без всякой нужды нацепляющего на себя такие «как море широкие» шаровары; удивлялся в то же время и тому, как это народ, всю жизнь проводящий в битвах, нападениях и грабежах, народ, можно сказать, рождающийся на коне или на верблюде, живущий и умирающий на седле, не выработал себе за целые тысячелетия своей воинственно-разбойничьей жизни ничего более удобного, как эти долгополые халаты, мешающие всякому движению человека, и эти возмутительные чомбары, в каждой половинке которых можно засадить по два человека. Но здесь, в горном походе с киргизами, под весенним дождем, в волнах стремительным потоков, которые то и дело приходится переезжать вплавь, я понял и вполне оценил незаменимую пользу этих непромокаемых кожаных чехлов, герметически затянутых снизу, а сверху очень удобно вбирающих в себя полы длинных шуб и халатов, всего того, одним словом, что мешает киргизу крепко сидеть на седле, ловко спрыгивать и [6] вскакивать на него, продираться пешком по лесным дебрям и карабкаться по горам.

Когда киргиз отправляется в путь, в поход или на охоту, он прежде всего напяливает чомбары, упрятывает внутрь их все широчайшие воскрылия своих одежд и затягивается потуже своим «бильбау» — ременным поясом, к которому привешены ножик в чехле, точило, походная чашка в кожаном футляре и другие нужные в дороге вещи. Длиннополый халатник сразу превращается в воина, одетого, по-видимому, очень легко — в короткую куртку и шаровары, а между тем он не расстается ни с одною из своих теплых одежд, совершенно необходимых в этих странах убийственных зимних ветров и сырых горных туманов; напротив того, эти теплые шубы и халаты еще теснее и теплее обнимают его, когда он плотно затягивает их ремнем и не дает раздуваться по ветру длинным полам их, надежно засунутым в спасательные чомбары.

* * *

Огромный Е. вызвался проводить нас до Ленгара; эта маленькая прогулка верхом, 70-80 верст туда и обратно, в приятной компании, которою не часто приходится пользоваться в Гульче, — все-таки представлялась ему отрадным развлечением среди унылого однообразия жизни этой крепости-скита.

* * *

Наш караван опять потянулся чрез разливы бешено ревущей Гульчи, такой же многолюдный, как и прежде, и еще более яркий и пестрый при свете знойного дня. Опять та же арба и тот же невозмутимый арбакеш-философ на хребте столь же невозмутимого философа-коня, на которого никакие всплескивания и рокотания горных потоков, никакие ямы и камни, пересчитываемые колесами его арбы, не производили ни малейшего впечатления.

Я только теперь обратил внимание на очень оригинальное дерево, которым во многих местах поросли берега Гульчи. Его называют здесь «каменный тополь». Издали он похож на старую дуплистую ракиту с обрубленными сучьями. Но если рассмотреть его хорошенько — весь его короткий и толстый ствол, с скудным букетом ветвей на верху, свит точно из железных узлов, чем он очень напоминает палестинские древние масличины.

Тополь этот действительно каменный во всех [7] отношениях: он и ростет почти исключительно на камнях, и крепок, как камень. Ни топор, ни пила не берут его, и он может целые годы оставаться в земле, в воде и воздухе, не подвергаясь гниению.

«Негной дерево» своего рода, которым и дорожат здесь по этому его незаменимому качеству. Впрочем, Ферганские горы вообще богаты негниючими деревьями. По пути в Гульчу и из Гульчи мы не раз проезжали мимо лесов «арчи», похожей на нашу сосну, но еще гораздо более негниючую, чем сосна. Бревна и доски из этой арчи употребляются во всей Ферганской области на водяные постройки, в роде мостов, шлюзов, набережных, где они держатся несравненно дольше, чем всякий другой лесной материал. Из арчи же и тута делаются здесь речные суда.

Гульчинская котловина в сколько-нибудь возвышенных и каменистых местах своих покрыта густыми зарослями какой-то травы-колючки с очень длинными шипами, которую однако мозолистый рот верблюда пережевывает с сугубым наслаждением, Трава эта несколько похожа на «курай», или «верблюдятник», распространенный в Крыму, на Кавказе и во многих местах Туркмении и Туркестана. Здесь она имеет большое значение, как любимый корм верблюда и как надежный притон фазанов. С тех пор, как колючку стали здесь истреблять без всякой осторожности, то для корма верблюдов и топлива, то для расчистки земли под посевы, — фазаны сильно уменьшились в числе. Теперь даже запрещена киргизам, в целях размножения фазанов, их любимая старинная охота с ястребами, в которой они славились своим искусством еще при великих князьях московских.

* * *

Мы выбрали для возвращения в Ленгар другую дорогу, хотя несколько более далекую, но зато более покойную, к тому же интересно было познакомиться с горами Малого Алая, по возможности в разных местах.

Почти сейчас же по переезде Гульчи, мы свернули в узкую, романтически-живописную теснину, по которой бежал нам на встречу через камни и пни деревьев горный поток Джиле-Су. Колоссальными зелеными пирамидами, титаническими каменными стенами, сходились здесь лицом к лицу горные громады, и одна только эта бешеная речка-водопад, [8] несмолкая трубившая в свою боевую трубу, как ножом разрезала их друг от друга своим глубоким лесистым ущельем. Очень изрядная колесная дорога лепилась вдоль ручья, то и дело впрочем переносясь то на правый, то на левый его берег, смотря по тому, откуда теснее надвигалась на нас тяжкая пята горных громад.

Леса, покрывавшие все скаты и уступы этих гор и уходившие вверх на недоступную глазу высоту, приосеняли нашу дорогу тысячами зеленых опахал, под прикрытием которых могучее дыхание горного ручья радостно и бодряще освежало знойный воздух полудня.

Соловьи, может быть, прилетевшие из наших курских и щигровских рощ, пели знакомые нам песни в этих диких чащах, раздражаемые немолчным рокотом несущегося вниз потока, и мне казалось, что они встречали этими гимнами весны, как заздравными тушами приближающихся дорогих гостей — нас, своих старых знакомых далекой русской родины.

Несмотря, однако, на эти чарующие голоса возрожденной природы, на рокот и щекот, которым, казалось, был заткан весь воздух, на душистый зной и зеленые одежды леса, — белые залежи снегов, будто лохмотья шубы только что отвалившей отсюда ведьмы-зимы, торчали зловещими пятнами в темных складках и пазухах гор, на одной высоте с нами, сочась влажными тонкими струйками по каменным щекам скалы.

Нам пришлось проехать между прочим мимо теплого ключа, который пробивается из земли на полускате горы. Продираться к ключу на ту сторону, через ручей, да еще по круче, заросшей лесом, не всем показалось интересным; отправились туда только мы с Е. Бойкие коньки наши без раздумья переправились через бурный поток и ловко, как дикие козы, взобрались на крутой скат, покрытый колючим кустарником, пнями и буреломом.

Там, в тени старых деревьев, выбивался прямо среди зеленой травы и наливал маленький прозрачный бассейн теплый источник. Мы спешились, чтобы попробовать его воду. Ее нельзя назвать горячею, а только умеренно нагретою. Никакого серного или какого-нибудь другого характерного запаха не выделяется из нее. По всей вероятности, вода остывает уже на поверхности земли или в самых верхних [9] слоях ее вследствие слабости и медленности струи. Без сомнения, она сделалась бы значительно горячее, если бы раскопать глубже источник и собрать его в каменный резервуар. Туземцы знают и чтут этот ключ и лечатся его водою от разных болезней.

* * *

Ущелье Джиле-Су постепенно поднималось все выше и выше в гору и наконец разветвилось на три ущелья; три горных потока, зарожденные высоко за облавами в далеких ледниках Алая, свергались навстречу нам с уступов скал, неистово пробиваясь и прогрызаясь через сдавившие их каменные твердыни, нагроможденные впереди; левее всех несся совсем черный и мутный Кара-Булак, в середине Джиле-Су, и Чигирчик — справа. Лесистые теснины, сквозь которые вырывались на свет Божий два лесных потока, были так глубоки и узки, что, казалось, в них до сих пор еще стояли синие туманы ночи. В поразительно дикой перспективе дали хмурились над черными лесными пирамидами голые каменные, а еще дальше из-за их гранитных плеч, мерцали алмазами своих ледников и полями своего вечного снега — видевшими, быть может, еще начало творения, — седые головы великанов Алая.

Все три потока, вырвавшись на свободу, соединились в одну бурную речку Джиле-Су, вверх по которой мы до сих пор ехали.

Мы повернули в правое ущелье Чигирчика, далеко не такое мрачное и тесное, как два его соседа и брата. Но и по долине Чигирчика пришлось ехать не долго. Арбяная дорога, недавно проделанная здесь распоряжением военной власти для беспрепятственного подвоза провианта и военных снарядов к Гульче и другим нашим порубежным постам, стала в то же время удобною торговою дорогою с Кашгаром и алайскими киргизами. Конечно, было бы большим заблуждением — придавать обычное европейское значение этому эпитету: «удобная». Уже карабкаясь верхами из долины Чигирчика на огромную горную седлину, замыкавшую справа течение реки, мы могли воочию убедиться, насколько удобен был бы этот бесконечный подъем для нагруженных товарами арб.

По ярким красным глинам, по свежим сверкающим [10] осколам белого алебастра, мимо скал какого-то порфировидного камня, с трудом взорванного порохом для проложения дороги, лезли мы целый час вверх под безжалостным припеком полдневного солнца.

С красной седлины зато открывается широкая и светлая панорама живописных окрестностей, и сейчас же начинается чуть ли еще не более крутой спуск по ту сторону горы. Я вынул походный альбом и, отъехав в сторонку, стал набрасывать в него этот характерный вид, записывая в то же время для памяти кое-какие впечатления свои.

Два киргиза, нагнавшие меня, с изумлением и тревогою поглядели на непонятные для них манипуляции мои и стали неодобрительно шептаться между собою, долго не спуская с меня своих подозрительных взглядов.

Со смехом в душе, я невольно вспомнил сцену, рассказанную в «Караван-записках» нашим средне-азиатским путешественником 20-х годов Кайдаловым: старый киргиз, увидев, что Кайдалов пишет что-то в свои тетради, подошел к нему и сказал гневно:

— Как? если бы ты знал Бога, то я сказал бы, что ты не боишься Его, делая зло людям, которые тебе кроме добра ничего не сделали.

На удивленный вопрос Кайдалова он отвечал:

— Как же! ты пишешь и через то наводишь вредные облака, причиняющие смерть скоту нашему! Разве ты не знаешь, сколько в бытность вашу у нас его перемерло? Давно бы вас сжечь следовало!

Что это была не пустая угроза, Кайдалов рассказывает, как киргизы сожгли в подобном случае одного татарина, у которого нашли книги.

Мне, впрочем, к счастью, не грозило уже больше ничего подобного в сопутствии храбрых русских воинов, завоевателей и господ этого невежественного края, где даже листок бумаги мог еще недавно ввести человека на костёр.

Чтобы не разбивать лошадей по каменному щебню дороги-ручья, нам не раз приходится лепиться по козьим тропам береговых обрывов, что мне живо напоминает мои старые кавказские странствования.

Многоопытный вожак наш Г-ий все время держится впереди. Его маленькому коньку цены нет. Ни разу не сбиваясь с своего аллюра, он от места до места покачивается [11] все одною и тою же спорою и покойною ходою, не уставая сам, не утомляя всадника, баюкая его на седле, словно в креслице. Другие увлекутся, ударятся в перегонки, пустятся вскачь, обгонят Г-го под час Бог знает как далеко, а он все себе спокойно потрусывает с перевальцем на своем лихом иноходце, неподвижный и серьезный в своем седле, будто только что сел в него, — и, смотришь, через полчаса все отстали от него, и он по-прежнему продолжает вести нашу беспорядочно растянувшуюся походную колонну, с уверенностью и выдержкою опытного командира, который всегда привык быть впереди, в голове всех.

Он рассказывает мне много любопытного о горах Алая и Заалая, о Памирах и киргизских кочевках на них. Он отлично знает все эти места, всякий уголок их. Везде он успел побывать не один раз. Он тут везде хозяином не по одному только званию своему. Правда и то, что он целых 20 лет в Туркестане и в одном только Оше 15 лет.

Памир, по его словам, несомненно наш. Но киргизы, которые там бродят, не платят нам ничего, не считают себя русскими подданными. Им слишком выгодно, кочуя в этом недоступном плоскогорий, на котором сходятся рубежи Китая, Индии, Авганистана, Бухары и России, отказываться от дани Китаю, под предлогом, что они кочуют в пределах России, и от дани России, под предлогом, будто они платят Китаю. Памир — совершенная пустыня, безотрадная и бесплодная. Там нет ровно ничего, кроме диких зверей да кочующих летом киргизов. Границы там тоже не проводились ни когда и никем, а мы приобрели права на него только потому, что завоевали Кокандское ханство, которому принадлежал Таш-Курган и другие более известные урочища этой «крыши мира». Между тем теперь, пользуясь отсутствием границ, кашгарцы захватили Таш-Курган и считают его своим.

Г-му случилось побывать на Памире и с оружием в руках. Несколько лет тому назад известный киргизский разбойник Мат-Карым взволновал алайских киргизов и ошских сартов, и ловить его пришлось Г-му. Ему дали знать, что Мат-Карым скрывается в летних кочевьях Памира, в местности Кудара, и он отправился за ним туда с несколькими казаками и с одним киргизом из соседних волостных старшин, который был в этом деле главным путеводителем и сыщиком. Когда они окружили кибитки кочевья, поднялась жаркая перестрелка; в самый [12] разгар ее киргиз огромного роста с саблею наголо, стремительно выскочив из кибитки, бросился к стоявшим в стороне казацким лошадям, одним прыжком вскочил на ближайшего коня, и прежде, чем казаки успели опомниться, умчался в степь. За ним однако бросились и догнали его; это оказался сам Мат-Карым. Его взяли израненного и повезли в Ош.

Вообще Памир служит постоянным убежищем для киргизских возмутителей и разбойников, вторгающихся в Фергану и волнующих туземное население, еще так мало привыкшее к теперешней мирной жизни и русским порядкам.

* * *

Безлюдная горная пустыня кончается вместе с спуском с седлистого перевала из долины Чигирчика — в долину Талдык-Су. Тут уже опять киргизские кочевья на каждом шагу, киргизские зимовники, киргизские стада на высоких горных пастбищах, едва видных нам снизу.

По болотистым круговинкам Талдыка важно бродят черные аисты, которых я вижу еще первый раз в жизни, и часто вспархивают тоже никогда мною невиданные «отайки», — или «золотые утки», — крупные птицы сказочной красоты цветов, чудно сверкающие на солнце багрянцем и золотом своих перьев.

Но для меня интереснее всяких птиц — идущие нам навстречу караваны. Видно, лето разжарило не на шутку нижние долины Малого Алая. Перекочевывающие в горы киргизы тянутся одни за другими. И у всех один и тот же порядок, и везде одни и те же картины: впереди гонят овец, коров, верблюдов, мущины с воинственным видом верхами на конях, а на горбах тяжело нагруженных верблюдов, среди деревянных остовов кибиток «чангараков», свернутых в трубки войлоков, тюков с коврами, котлов и кувшинов — ярко-красные халаты и белые тюрбаны киргизок.

Киргизы вековечные бродяги, и перекочевка для них не только необходимость, но и искреннее наслаждение. Весь их домашний скарб, весь быт их приспособлен к седлу и вьюку; у них все дорожное, все передвижное — и жилище, и мускулы, и сама душа.

Характерен ответ, который старая киргизка дала Вамбери, переодетому дервишем, спросившему её, зачем они постоянно кочуют: [13]

«Мы не так ленивы, как вы, молла! нам не усидеть по целым дням на одном месте. Человек должен двигаться, потому что посуди сам: солнце, месяц, звезды, вода, звери, птицы, рыбы-все движутся; только земля и мертвые остаются на месте!»

Киргизка — больше хозяин верблюда, больше хозяин кибитки, чем сам киргиз. Киргизка, а не киргиз будет разбивать кибитку по приходе кочевников на облюбленное или горное пастбище; киргизка будет навьючивать и развьючивать верблюда, киргизка погоняет его, поит и кормит, точно так же, как поит и кормит, обмывает и обшивает самого киргиза и его киргизят, начиная от его белой войлочной шапки до его бараньего тулупа и «сарапая», и кожанных «чомбар».

Может быть, от этой постоянной грубой работы среди суровых условий природы, от этой всегдашней мужественной борьбы с нуждами и тягостями жизни, киргизская девушка, киргизская женщина с детства вырастают такими рослыми, сильными, смелыми и выносливыми, так похожи на мущин выражением своего лица и складом своих костей, так самостоятельны и тверды характером.

У редких цивилизованных народов женщина пользуется таким огромным значением и уважением, какими пользуются среди киргизов их жены и матери. Они никогда не закрывают своего лица, как это делают всегда праздные и бесправные сартянки и таджички, и пользуются наравне с мущинами правом свободно смотреть на других и показывать другим самих себя. В общественных и семейных делах им принадлежит решающий и во всяком случае очень важный голос, и нельзя не удивляться, как могла образоваться такая поразительная разница в способностях, вкусах и положении, по-видимому, одной и той же азиатской и мусульманской женщины, какая является теперь между изнеженными, ни к чему не пригодными затворницами каких-нибудь турецких гаремов и этими мужественными и деятельными хозяйками киргизского кочевья.

В некоторых киргизских аулах женщины даже решают дела, касающиеся исключительно женщин. Зависимость всей жизни киргиза от его женщин он выразил в очень меткой пословице, столько же насмешливой, сколько трогательной: [14]

«Если твоя жена зла, что пользы от спокойствия народа? если твой сапог тесен, — что пользы от обширности мира?»

Киргизка, составляющая в мирное время всю силу семьи, не остается бесполезною для нее в дни войн и междуусобий.

Женщины киргизов не раз вступали в рукопашный бой, храбро защищая свои кибитки от врага, вторгнувшегося в родной аул, и постоянно ухаживают за ранеными, родными и чужими; других докторов и сестер милосердия у кочевников нет.

В этом отношении рассказы древних авторов о храбрых амазонках, кочевавших около Каспийского моря, рисуют очень мало видоизменившийся образ жизни киргизских и туркменских наездниц.

Мужественность и деловитость кочевой женщины среднеазиатских пустынь поражали и европейских путешественников, посещавших в XIII столетии монгольские страны.

«Девки и женщины монголов ездят верхом и скачут так же, как мущины», рассказывает Плано-Карпини в своей классической книге, которую мы уже не раз приводили. «Жены у них делают все: шубы, платье, башмаки, сапоги и всякую кожаную работу. Они же ездят на повозках и чинят их, также вьючат верблюдов. Они очень проворны и искусны во всех работах. Все они носят портки; некоторые стреляют, как мужчины».

Читая эти строки, думаешь, что итальянский монах, современник Чингиса, описывает теперешних киргизок. До того сохранили они в наши дни старинные монгольские обычаи.

Киргиз, несмотря на грубость своих нравов и на свой семейный деспотизм, обычайный у всех азиатов и у всех магометан, — очевидно, сознает великое значение женщины в своей жизни. Он украшает свою могучую помощницу самыми ласковыми именами, по истине, очень нежными для такого дикаря, и очень мало подходящими к действительным качествам этих мужеобразных дам. Вы почти не найдете среди женских киргизских имен других названий, как «Урюк» (абрикос), «Пистагуль» (фисташковый цвет), «Алва» (халва, любимое лакомство азиатов), «Карлыгас» (ласточка), «Джибек» (шелк) и т. п.

Если встретится среди этих нежностей какая-нибудь «Сарыкыз», то есть «желтая девушка», — то потому только, что [15] в понятиях желтокожего 4 монгола нет краше цвета, как желтый — для личика любимой красавицы.

Конечно, не нужно составлять себе из этого чересчур идиллических представлений о семейных добродетелях киргизского кочевника. Все таки киргиз остается киргизом, азиат — азиатом, дикарь — дикарем.

Не даром он сочинил характерную поговорку на счет своего семейного быта:

«Я могу бить свою жену, сколько мне угодно; а если убью, то заплачу "хун"».

Впрочем, если муж очень бьет свою жену, то род ее вступается и, в известных случаях, даже отнимает ее у мужа.

Насколько женщина ценится киргизами, лучше всего доказывается тем, что до последнего времени за нее платился очень высокий калым.

Конечно, калым вообще служит признаком зависимости женщины, обращает ее в товар своего рода, в домашнее животное, которое можно покупать за деньги. Но тем не менее, размер калыма имеет свое несомненное значение.

В прежнее время, когда киргизы владели огромными стадами и не были стесняемы в пастбищах, и когда, с другой стороны, участие трудолюбивой и энергической женщины в их постоянно тревожном и необеспеченном быту было особенно важно для них, — калым за невесту обыкновенно доходил до ста различных скотин, но теперь такой калым уже редкость, и чаще всего он не поднимается свыше 9, 10 голов (1 или 2 верблюда, 4 лошади, 4 коровы).

При этом бедняки вместо коров и лошадей дают столько же мелкого скота, овец и коз, а иногда даже и лошадь вместо верблюда.

Киргизы, как истые азиаты, большие любители жен.

Хотя магометанский писанный закон, — шариат, не разрешает правоверному иметь более четырех жен, но народные обычаи, — или адаты, по-киргизски «занг», — в этом отношении гораздо великодушнее и дозволяют мужу иметь столько жен, сколько пожелает душа его, «ибо жена — самка», оттого ей позволительно ходить с открытым лицом, как и прочим животным.

Понятно, что богатые киргизы более придерживаются любезного им «занга», чем педантических правил шариата. [16]

«Разбогатеет сарт — строит дом; разбогатеет киргиз — набирает жен», говорит туземная пословица.

Другая такая же пословица свидетельствует о семейных вкусах киргиза несколько с иной точки зрения:

«Дом с детьми — базар, а без детей — мазар (т. е. могила)», говорят киргизы.

Меня уверяли, что киргиз, у которого более четырех жен, живет брачно только с четырьмя; остальные обращаются в так называемые «суфи», то есть, «воздержанные», — невольные монахини своего рода.

С каждою же из четырех действительных жен своих киргиз обязан по адату ночевать по очереди, а она в свою очередь обязана готовить ему в этот день кушанье и заниматься всем хозяйством; так что деликатный вопрос о разделении на четыре части семейных радостей и семейных обязанностей разрешен кочевым законодательством довольно просто и остроумно, по принципу: «любишь кататься, люби и саночки возить».

Впрочем, старшая, или любимая жена киргиза, — «байбише» — сохраняет над всеми остальными женами некоторое начальственное значение.

Все эти полигамические вкусы узкоглазого монгола не мешают ему сваливать беду с больной головы на здоровую и оскорблять верных подруг своей жизни такими пословицами, будто «красивая женщина не может не быть развратницею».

Вероятно, чтобы избежать этого греха, киргизских женщин отдают замуж, а киргизских парней женят — очень рано.

В большинстве киргизских родов, малый в 12, 13 лет уже считается совершеннолетним, а девушки признаются способными к брачному сожитие даже с 9 и 10 лет.

Правда, тут бывает большая разница — смотря, из какой семьи жених или невеста. В богатых семьях, где едят много баранины и конины, где дети ростут сыто и привольно, совершеннолетие наступает значительно ранее, чем среди голодающего и отощавшего населения.

В этом отношении замечательно, что дети мясников, даже и не богатых, — вполне приравниваются к богатым семьям, именно потому, что имеют частые случаи питаться мясом.

Бий Халмахаммед, как передает генерал Гродеков в [17] своей прекрасной книге о юридическом быте киргизов и кара-киргизов, на предложенный ему по этому поводу вопрос отвечал очень искренно: «о других не могу сказать, а знаю только, что я с 12-ти лет достиг совершеннолетия, так как с тех пор стал способен быть отцом семейства. Другие, более слабые люди годятся только с 15-ти лет».

Алайские кара-киргизы, у которых мы только что гостили, чаще всего помолвливают своих детей, когда им сравняется только один год, а иногда даже и до рождения ребенка. Но женитьба происходит все-таки в свое время и не раньше, конечно, как жених в состоянии внести весь назначенный калым.

Невеста у киргизов считается собственностью не семьи ее, а целого рода. Если умрет жених, брат жениха имеет право взять её; если умрет невеста, жених может взять за себя ее сестру.

Мстит за невесту тоже целый род. После того, как совершится торжественное заклание козла, в кибитке старшего брата невесты, — нечто в роде нашего обрученья, — жениху дозволяется ложиться со своею невестою, хотя еще без всяких брачных прав, и если он злоупотребит своим положением, то подвергнется жестокой мести со стороны членов оскорбленного рода.

Но самая оригинальная черта киргизской свадьбы — это злополучное положение несчастных сватов, подобного которому не встречается, кажется, ни у одного народа на земном шаре; их раздевают догола и с веревкой на шее таскают на посмешище всего народа; во время свадебного пиршества пришивают к кошмам, так что они двинуться не могут; вытаскивают из кибитки за ноги через верхнее круглое отверстие — «чангарак», и вообще проделывают над ними самые непристойные шутки, причем женщины заигрывают их иногда до смерти, как уверяли исследователи киргизского быта.

Мне кажется, этот нелепый и возмутительный обычай — тоже родовая месть особого вида — безжалостно-шуточное возмездие, со стороны рода, за увоз принадлежащей ему ценности, — невесты, — главным виновникам этого добровольного похищения. [18]

ГЛАВА IX.

Родовой быт киргиза.

А перекочевывающие караваны, между тем, все чаще и чаще попадаются нам на встречу. Перекочевывают тоже, обыкновенно, целым родом.

Земля у киргизов, и до русского завоевания, считалась общим добром всего племени, а теперь, по закону 12-го июня 1886 года, признана государственною собственностию, которую кочевники могут занимать под свои стада и кочевья в бессрочное пользование. Кочевки свои киргизы, вообще, называют «кушпек».

«Зимовые стойбища» их, более тесные и труднее находимые, отводятся каждому роду, а «летовки», или «летние кочевья», — по-киргизски «джейляу» — населению целого уезда без различия родов.

Летние кочевья киргизов бывают так обширны, что в сухое лето в пределах какой-нибудь Сыр-Дарьинской или Ферганской области — иногда не хватает пастбищ для скота, и киргизам дозволяется в таких случаях перекочевывать даже в соседние области Степного губернаторства, где жары бывают не такие иссушающие и население не так тесно, в области Семиреченскую, Акмолинскую, Тургайскую.

Осенние же кочевья — «куздяу» — они находят у себя дома, где за лето успеет отрости порядочная трава.

Собственно говоря, земля не имеет никакой цены в глазах киргиза, и, вероятно, было время, когда все народы, обитавшие в сухих равнинах, относились к ней также. Ценится высоко кочевником только вода и труд.

Здесь продают и покупают не землю, а воду, да сколько-нибудь осязательные плоды человеческой работы.

Арык, колодезь, деревья, постройки, — вот что всегда считалось у киргизов личною наследственною собственностию и на что получались, взамен купчих и данных, ярлыки ханов или судебные приговоры биев.

Пастбища же, сенокосы и даже пашню свою кочевники бросают, отъезжая, нисколько не заботясь поддерживать свое jus primi occupantis.

Но если род вырыл кудук или арык, торжественно [19] заклав над ним козла или барана и принеся таким образом «кудаи» (т. е. жертву богу), — то уж этот арык или колодезь делался на веки вечные собственностью рода, не прекращаемою никакими земскими давностями.

Ханы считали себя обязанными выдавать родам ярлыки на их арыки, летовки и зимовки, причем и летовка и зимовка, непременно, обозначались в одном и том же ярлыке, так как одна без другой они теряли всякое значение.

Передвижение кочевников с зимовок на их горные «джейляу», — картиною которого я теперь любуюсь глазами художника, — очень важное событие в жизни кара-киргиза.

Под перенос кибитки выбираются самые сильные животные. Большую кибитку поднимают обыкновенно пять верблюдов, для небольшой — достаточно и трех.

Накануне выхода с зимовника устраивается общее угощение, где обильно истребляется «куйрук» (курдючное сало), «каймак» (топленые сливки), «айран» (кислое овечье молоко с водою), «крут» (кислый овечий сыр), «кужа» (каша из проса), мясо баранов, коз и лошадей.

Впрочем, по убеждению киргизов, мясо, до которого они большие охотники, вовсе не есть лучшая пища для человека. Напротив того, они считают самою чистою и полезною пищею хлеб и виноград, и уверяют, что сам Аллах признал это, сказав людям: «если бы я мог употреблять яства, я бы ел только хлеб и виноград».

Остальные плоды тоже считаются «пищею рая», мясо же, по понятиям киргиза, не из рая, а из остатков глины после сотворения Богом первого человека.

В этих наивных взглядах кочевника нельзя не видеть искаженного отзвучия древних библейских сказаний о рае, исстари распространенных среди народов Азии.

Мясо овцы и козы считается у киргизов лучшим; лошадь сотворена, по их убеждению, из воздуха — «ель», оттого она и обладает быстротою и легкостью. Верблюда киргиз режет только в исключительных случаях, когда он отправляется на паломничество в Мекку и приносит Аллаху умилостивительную жертву.

На пиршествах киргизов непременно участвует и музыка. В кибитках алайских кара-киргизов мы везде видели висящие на стенах туземные балалайки — «домбра», скрипки — «кобза», и дудки — «сабызга». Почти всякий [20] киргиз умеет играть на чем-нибудь. Кроме музыки и песен неизбежною забавою их пиров служит также их любимая «байга» — отчаянная борьба между собою молодых парней.

Когда прощальное пиршество окончится, зажигают на краю зимовки два костра и становят между ними какую-нибудь седоволосую старую ведьму, — хранительницу родовых преданий и обычаев.

Старуха, творя причитанья, разбивает тыквенный кувшин, по-киргизски «кабак» — откуда, вероятно, произошло и наше название «кабачков» для мелкой породы тыкв, из которых на юге приготовляют очень вкусное кушанье.

«Как разлетелся в куски этот кувшин, так пусть разлетятся все наши печали!» торжественно провозглашает старуха и, взяв за повод нагруженных верблюдов, первая выводит их из зимнего стойбища.

Присутствующие киргизы начинают перепрыгивать через костры и кричат вслед за старухой:

«Алае, алас!» (прочь, прочь!). Когда на другой день выступят из зимовища, то верст через 5-ть или 6-ть делают остановку, разбивают опять юрты, режут лошадей, баранов и устраивают новое «кудаи» Аллаху. При заклании животных старшина рода молится:

«Да будем мы так же счастливы на новом месте, как были счастливы на старом!»

Впереди каравана посылаются заранее разведчики из самых опытных стариков.

Разведчики, отыскав колодезь, который должен служить средоточием будущего кочевья, ставит «бельчи», — или «признаку», как говорили у нас в старину, — втыкает копье, оставляет какую-нибудь свою вещь, связывает пучком траву около колодца, а чаще всего чертит на земле «тамгу» своего рода, — и уже после этого ни один киргиз не остановит своих верблюдов на захваченном пастбище.

«Тамга», от которой произошло наше старинное русское слово «таможня», — служит самым верным признаком пребывания рода в известном месте. «Тамга» — это условный знак, тавро, печать, заменяющая и герб, и подпись для киргизских родов.

Если на каком-нибудь камне или памятнике отыщется «тамга» известного киргизского рода, то не может быть [21] никакого сомнения, что род этот когда-нибудь кочевал здесь и поставил эти памятники.

Каждый из 92-х узбекских родов, — которых мы, русские, смешиваем под общим названием киргизов, — имеет особую «тамгу», ведущую свое начало с незапамятных времен. По преданиям киргизов, «тамга» была придумана в старину для того, чтобы 92 брата, родоначальники узбекских родов, — могли различать свой скот от скота других братьев.

До сих пор «тамга» эта выжигается здешними киргизами и кара-киргизами — на всякой скотине. На лошади и верблюде она выжигается всегда слева, так как садятся на них с левой стороны. Но один род выжигает «тамгу» на голове, другой на боку, на плече, на животе, на ляжке и т. п.

Общая «тамга» служит в некотором смысле объединяющим знаменем для киргизов одного рода. Значение этих древних родов хотя и сильно расшаталось после русского завоевания, но все-таки продолжает быть главным общественным началом в жизни киргизов.

И киргизы, и кара-киргизы все называют себя узбеками, и список 92-х основных узбекских родов с небольшими видоизменениями распространен во всех киргизских аулах.

Степные киргизы, впрочем, хотя и признают кара-киргизов узбеками, но отделяют их в совершенно особое племя и уверяют, будто они произошли от калмыков и даже от собак.

Мне кажется, такой взгляд степных киргизов на своих горных собратьев достоин серьезного внимания. Уже и при первом взгляде на кара-киргиза бросается в глаза его сильная «калмыковатость» сравнительно с другими кочевниками Туркестана. Кара-киргиз смотрит гораздо больше монголом, чем степной киргиз и сарт. В то же время кара-киргиз гораздо храбрее степного киргиза или казака, как они величают сами себя, и независимее его по своему духу.

Из этих сопоставлений можно, пожалуй, вывести заключение, что кара-киргиз, быть может, есть прямой потомок монгола-завоевателя, гораздо менее смешавшийся с побежденными тюркскими народностями, чем киргиз-казак, чему, конечно, не мало могло способствовать и их трудно доступное место жительства в горных трущобах Алайского и Ферганского хребтов.

Замечательно, что среди кара-киргизов нет [22] привилегированного сословия, так называемых «тюрей», или «белой кости» («ак-суек» по-киргизски).

Тюри считаются потомками Чингис-хана (и в то же время непостижимым образом потомками халифа Аббаса) и имеют, а особенно имели прежде, среди киргиз-казаков почти такое же значение, как наше дворянское сословие имело среди крестьян и купцов крепостной эпохи.

Они всегда были наследственными вождями племени, пользовались большим почетом и важными преимуществами в правах собственности. До последнего времени браки между «белою костью» — «ак-суек» — и «черною костью» — «кара-суек» — считались великим позором для тюрей; женщина «белой кости», выходившая замуж за «черную кость», подвергалась проклятию и лишалась своих сословных льгот.

При графе Сперанском возникла мысль привести в известность народные обычаи киргизов, подвластных России, и составить общий свод этих «адатов».

Свод этот, напечатанный на киргизском языке, хранился во 2-м отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии, и профессор Самоквасов в 1876 году издал по сохранившимся копиям его «Сборник обычного права сибирских инородцев» с специальным приложением к нему «обычаев киргизов» (большой и средней орды). Так как материал для этого сборника собирался при помощи киргизских старшин, то султаны и бии их, принадлежавшие к сословию тюрей, по-видимому, широко воспользовались представлявшимся им удобным поводом усилить и закрепить свои сословные привилегии на счет простого народа, выдавая за старинные обычаи многое такое, что только было с их стороны случайным злоупотреблением или даже просто мечтою будущего.

По крайней мере местные исследователи этого вопроса, как например известный знаток киргизского быта генерал Гродеков, прекрасной книгой которого «Киргизы и кара-киргизы» мы главным образом пользуемся в настоящем случае, — предполагают, что жестокие наказания и даже смертная казнь за оскорбления и нарушение преимуществ «белой кости» людьми «черной кости» — введены в сборник адатов по выдумке самих киргизских старшин, которая не могла быть проверена составителями сборника за отсутствием среди [23] русских исследователей того времени хорошо подготовленных знатоков киргизского языка и обычаев.

Может быть, этими же обстоятельствами следует объяснить и включение в сборник киргизских адатов таких жестокосердых и фанатических правил, совершенно не подходящих к обычной терпимости и маловерию степного кочевника и так странно звучащих в книге законов христианского государства, как «лишение живота за поругание своего закона», в случае принятия киргизом христианства, или «повешение 7-ми человек» из членов рода за убийство одного ходжи, которые, подобно султанам и биям, принадлежали к «белой кости» и почитались потомками сподвижников пророка. Смертная казнь полагалась по этому сборнику даже и за такой нисколько не уголовный проступок, как вступление в брак сына или дочери без ведома родителей.

Мы, русские, всегда отличались излишнею доверчивостью и излишнею снисходительностью к разным инородцам, входившим в состав нашего огромного царства. На Кавказе, в Сибири, в киргизских степях, мы делали те же ошибки, как и в балтийских провинциях, Финляндии и Польше, освящая могучею поддержкою государства без серьезной проверки и изучения подлинных обстоятельств дела, разные неправые притязания и случайные злоупотребления господствующих сословий, составлявших в сущности ничтожное меньшинство народа; мы наивно воображали, что приобретаем себе верных сторонников в тех руководящих слоях новоприсоединенной народности, которых мы щедро награждали присвоенными ими себе льготами, — а вместо того в них именно и встречали каждый раз самых упорных противников русской государственности, самых гончих друзей всякого рода обособленности местного края от России.

Такими недальновидными простаками являлись мы до последнего времени относительно польских панов, остзейского рыцарства, финляндских сеймов, сибирских шаманов, горских князей Кавказа, — такими же оказались мы и по отношению к ходжам и султанам киргизских орд.

Впрочем, в последнее время, после покорения Туркестана и устройства киргизских орд на новых началах, привилегии «белой кости» уже не признаются русским законом, да и в жизни туземцев они потеряли прежнее значение. [24]

С 1867 года русское правительство разделило киргизские орды по уездам, волостям и аулам, и вместо наследственных родовых старшин установило выборных волостных старшин и аульных сельских старост (аксакалов), чтобы ослабить среди киргизов прежнее значение рода и «белой кости », слишком близкое к старым порядкам их быта и слишком поэтому мешавшее слиянию киргизов с остальным населением империи.

Это нанесло несомненно глубокий удар родовому быту киргизов. Хотя под видом выборных волостных старшин пока еще выдвигаются большею частью те же наследственные вожди родов, имеющие еще огромное значение среди населения, и хотя вопреки административному раздроблению рода на волости и аулы и искусственному соединению в одной волости частей из различных родов, — в каждой волости пока распоряжается беспрепятственно господствующий род, — но все-таки нельзя не видеть, что новые начала заметно бродят в народной массе и вызывают все чаще и чаще явления нового характера, несомненно видоизменяя взгляд народа на значение и рода, и «белой кости», приучая его все больше к равенству перед законом и к господству над всем государственного интереса.

К сожалению, эти новые начала невольным образом расшатали те старые нравственные устои, на которых до сих пор покоилась сколько-нибудь твердо общественная и семейная жизнь кочевников. Выборное начало внесло с собою возмутительную продажность, недобросовестность, дух смуты и интриг. Почтение к старшим членам рода, послушание родителям, страх перед судом, религиозное благочестие, — все эти полезные нравственные тормазы человека заметно ослабели среди киргизов и развязали руки более дерзким и корыстным из них. Но это, кажется, неизбежная ступень, через которую приходится проходить всякой народности, выростающей из пеленок патриархального быта и призываемой к более широкой гражданской жизни. Поэтому и смотреть на эти печальные явления следует без малодушия и отчаяния, с твердою верою, что временная болезнь роста окончится в свой срок, и что нужно только зорко следить за ней и не колеблясь применять против нее подходящие лекарства. [25]

Я сказал выше, что кара-киргизы, в противуположность с степными киргизами, не знают «белой кости», не знают «тюрей», точно так же, как не знают «кара-суек» — «черной кости». Кара-киргизы все равны, все — одного сословия.

Невозможно воздержаться от заключения, что следовательно «белая кость» киргизов есть не что иное, как потомство завоевателей, а черная кость, — «подданные» — потомство покоренных.

Это предположение делается еще более убедительным, когда вспомнишь, что «белая кость», «тюрэ» — считается не принадлежащею ни к одному из киргизских родов и ни к одной киргизской орде, и даже не разделяется на колена, как все роды киргизов.

«Белая кость» единая и нераздельная — по-киргизски «тагн» и признается потомством ханов, царствовавших в степи, Аблай-хана и других, стало быть, прямо завоевателей.

Интересна в этом отношении легенда о происхождении 3-х орд киргизов-казаков, сохраняющаяся среди них самих.

Жили-были два брата — Могул и Татар. От Могула произошли казаки. Могулы были побеждены и истреблены татарами. Спаслось из них только три сотни, или орды. Они ушли в горы и размножились. Первый начальник у них был Алаш. Оттого-то до сих пор сохраняется во всех 3-х ордах киргизов их старинный боевой клич: «алаш!» Боевой клич по-киргизски «уран»; и я сильно подозреваю, что наше русское «ура», — несомненно тоже старинный боевой клич наш, — есть не что иное, как заимствованное у вековечных наших соседей и учителей в боевом деле азиатских степняков, — укороченное название их боевого клича — «уран».

Алаш-хан отправил три отряда холостых наездников в пограничную область на сторожу своей земли.

Слово казак, по объяснению словаря Будагова, — значит, именно, вольный, бродяга, разбойник, холостой. Эти холостые наездники, или казаки, подговорили цыганок степного табора убить мужей и выйти замуж за них, казаков, и вот от этих цыганок-казачек и появились на свет три казацкие или киргизские орды. В одной стал предводителем Байшура, больший сын Алаш-хана, в другой — средний сын его — Джаншура, а в третьей — самый меньший — Карашура. [26] «Чангарак», — то есть верхний обруч кибитки, священный у киргизов синоним домовладычества, остался у Байшуры, в «Большой орде», которая и прозвана была поэтому «наследством отца» — «ата баласы», в то время как Средняя орда получила название «потомство старшего брата» («ага баласы»).

Большая орда, или «Улу-юз» осталась кочевать у населенных мест Туркестана, Средняя, — «Орта-юз», — заняла удобные для табунов степные пастбища, а Малая орда — «Кши-юз», — удалилась еще дальше, к границам России.

Из этого предания ясно одно, что предки киргизов-казаков были покорены другим родственным народом, очень может быть, теми самыми монголами Чингис-хана, которые, присоединив к себе своих соседей татар, лавиною хлынули на степи Сибири и Туркестана.

Тогда понятно, что потомки завоевателей хотя и остались в тесной связи с покоренным народом, близким им по языку и образу жизни, но все-таки составили среди него господствующее и привилегированное сословие, — так называемое «белая кость».

Кара-киргизы же, которые по всей вероятности произошли от самих завоевателей, не имели никаких исторических причин к выделению из себя особого сословия тюрей или султанов и к разделению народа на две «кости» — белую и черную.

* * *

Свое происхождение кара-киргизы объясняют совсем не так, как казаки. Название кара-киргизы — ими самими не употребляется, а дается им русскими и другими соседями. Сами себя они называют просто «кыргыз»; слово это означает, по их объяснению, «40 дев» (кыр-кыз). Мифический родоначальник их имел дочь и приставил оберегать ее 40 прислужниц. Купаясь в реке с своей госпожой, эти 40 дев увидели плывущую по реке пену и услышали голос, который раздавался из воды: «и то истина, и это истина!» («Ана эльхак, — мана эльхак!»). Они обмакнули пальцы в пену и оттого вдруг все 40 сразу забеременили. Их выгнали на высокую гору, и там они родили 40 сыновей и 40 дочерей. Сыновья переженились на дочерях, и от них-то произошел «народ сорока дев» — «кыр-кыз».

Адаты, или «занг», у кара-киргизов почти совершенно [27] такие же, как у киргизов-казаков с самыми ничтожными отступлениями.

И у тех, и у других род составляет основу всех имущественных, общественных и политических отношений. Род защищает своих членов и отвечает за проступки их. Род платит хун, род мстит. По законам киргизской кровавой мести, убивается не убийца, а кто-нибудь из рода. Невеста принадлежит роду. Гостеприимство оказывается по степени родства.

Родство, то есть связи с родом, отыскивается до сорокового колена.

«Кто не знает имени своих семи предков, — тот отступник!» учит киргизский кодекс нравственности.

Оттого-то первый вопрос, который киргиз предлагает незнакомому человеку, желая узнать о нем что-нибудь, — это: «кто были твои 7-мь отцов?» Каждый киргизский ребенок в состоянии дать на этот вопрос вполне точный ответ.

«Лучше быть пастухом в своем роде, чем в чужом народе царем — говорит киргизская пословица.

Уважение к старшинству рода до того вкоренено в киргиза, что самый последний род Большой орды имеет преимущество перед самым главным родом Средней орды, и эти в свою очередь везде становятся выше родов Малой орды.

Причина же та, что их «предок старше». На киргизских пирах прежде всего спрашивают, нет ли среди гостей кого-нибудь из рода Джалаира, — старшего рода Большой орды. Если член этого рода налицо, то ему первому подносят угощение и вообще ему принадлежит первая роль на пире. Если нет Джалаира, — первенствует Ошакты, второй по старшинству род Большой орды. Почетному роду принадлежит лучший кусок на пиршестве, голова, а в ней особенно почетною частью считается нос; плечо же животного достается представителям младшего рода.

Вообще у киргизов установлен самый сложный этикет на счет распределения кусков пищи. Быть может, это также отпечаток монгольского завоевания, монгольских влияний, занесенных из Китая.

Так напр., при свадебном угощении бараниной, парням дается бедро передней ноги, жениху — грудинка, старикам — [28] плечо и бедро, а женщинам и девушкам — всегда самые плохие части: задняя голень и хвост.

У кара-киргизов аксакалу, т. е. старшине, дается голова с боком, биям, ходжам, манапам и почетным богачам — курдючное сало с другим боком, и потом еще существует целый десяток степеней с точным указанием, кому что следует давать. Только женщинам и детям обыкновенно предназначаются без изменения самые худшие и невкусные части, как кишки.

Обязанность накормить гостя все роды киргизов считают одинаково священною, и путник в далеком странствовании не столько надеется на несколько горстей кужи, захваченных им про запас, сколько на «кунак-асы» — безмездное угощение гостя и лошади его каким-нибудь побратимом (по-киргизски «тамыр»).

Мы тоже пользовались ничем иным, как «кунак-асы», гостя эти дни в кибитках кара-киргизской датхи.

«Бог, который дал голову, дает и пищу!» уверяет киргиз, отправляясь почти без всяких запасов в безбрежные степи.

Хорошо накормить гостя — и честь, и нравственный подвиг в глазах киргиза.

«Кормившему тебя один день — кланяйся 40 дней», говорит киргизская пословица; другая говорит: «Гость есть подарок Бога».

Если у хозяина нечем накормить гостя, ближние кибитки обязаны помочь ему и принести каждый свою лепту «кунак-асы».

Иногда такие угощения становятся в большую тягость бедному кочевнику, и на эти случаи он сочинил пословицы другого рода.

«Кто дает, тому кажется, что пять много, а кто получает, тому кажется, что и шесть мало», не без остроумия выражаются киргизы.

«Если гость, останавливается раз, — то это счастие, если два раза, то бедствие», с наивною откровенностию исповедуют они свою задушевную мысль. [29]

ГЛАВА X.

Спуск через Ленгар.

Я ехал, порядочно утомленный ездою по горам и камням, а еще больше жаром весеннего дня, и предавался на досуге размышлениям всякого рода.

Мысль мою дразнило какое-то трудно высказываемое, между тем очень ощутительное для меня, настроение духа.

Жизнь кочевника, киргизская кибитка с какою-то беспорядочною настойчивостию врывались без всякого желания моего в опрятно прибранные покои моих обычных умственных представлений, и голова моя работала словно не своею волею, усиливаясь переварить еще не переваренные слишком своеобразные впечатления, чтобы пристроить их скорее его педантической привычке книжного человека, на какую-нибудь знакомую полочку, под понятный ярлычок.

Я не скажу, конечно, чтобы посещение кочевников пошатнуло во мне естественное пристрастие мое к формам быта, выработанным европейской цивилизацией, и пробуждало во мне романтическое влечение к прелестям «золотого века» человечества на лоне природы. Но тем не менее во мне смутно шевелилось сознание, что этот столь презираемый нами патриархальный быт полудиких кочевых народов далека уже не такою непроходимою бездною отделяется от нашего собственного многосложного и хитроумного образа жизни.

Все-таки я убеждался не без радостного чувства, что пути к человеческому довольству и благополучию, — к счастью, гораздо разнообразнее, шире и многочисленнее, чем это представляется обыкновенно нам, современным европейцам, ослепленным частью истинным, частью ложным блеском нашей цивилизации, во многом, к сожалению, призрачной. Наш угол зрения в этом случае слишком тесен, слишком близорук и слишком пристрастен к своим собственным слабостям. В этом смысле бывает необыкновенно полезно время от времени удаляться за пределы чересчур привычных влияний и оглядываться на себя, на своих, на все свое, тем здравым объективным взглядом, который возможен только, когда смотришь со стороны, отодвинувшись от предмета настолько, чтобы можно было его обнять и понять во всей целости. [30]

Да, повторяю, к счастию для человечества, всякий народ, на какой бы скромной ступени духовного развития ни стоял он, умеет выработать себе своеобразные и вполне удобные для него условия жизни, в сущности ничем не уступающие, при данных обстоятельствах, гораздо более совершенным формам опередивших его народностей. Верховный разум, правящий миром, вовсе не расположен играть в руку заносчивому самомнению более быстрых и талантливых представителей человеческого племени.

Рядом со львами, орлами, китами, кичащимися своею силою, величиною, — природа дает жить такою же полною, такою же целесообразною и устойчивою жизнью бесчисленным породам других мелких и крупных животных, и притом всякой породе, по своему особому вкусу и образцу.

Точно также и человечество, покрывающее собою лицо мира, развивается не по одному узкому и однообразному шаблону, а в самом широком разнообразии и богатстве типов, красуясь как степная равнина девственной силы цветами всех красок и всех очертаний, из которых каждый так же прекрасен в своем роде, как и другой.

Комфорт войлочной кибитки в обстановке пустынных степей, комфорт глиняной сартовской мазанки с ее тенистою галлерейкою, в жарких долинах Туркестана, — стоют в известном смысле комфорта гостиницы, вызываемого обычаями европейского города, и требуют для своего осуществления, может быть, не меньше труда и таланта. Во всяком случае, удивительная приспособленность киргизской кибитки и к жару, и к холоду, удивительная устойчивость ее против зимних вьюг и летних бурь, удивительное удобство ее для быстрой перевозки на хребте вьючной скотины, — составляют ничем незаменимое достоинство, если принять во внимание роковые требования кочевой жизни.

Точно также поразительная мускульная сила и выносливость киргиза, его острый глаз, отчетливо различающий малейший предмет в туманных далях горизонта, его способность проводить на седле дни и ночи, его глубокое и тонкое знание всех суровых стихий пустыни и господство над нею путем этого знания, — все эти практические таланты, побеждающие дикую природу настолько, насколько это необходимо для» скромных потребностей кочевника, — право, тоже стоют с своей точки зрения — многих наших книжных и [31] письменных премудростей, несомненно подрывающих непосредственную способность человека к борьбе с враждебными силами природы и судьбы.

Но киргизская кибитка поучительна для меня еще и в другом смысле. Этот интересный остаток глубоко древнего, ветхозаветного быта, — этот живой памятник времен Авраамовых и Иаковлевых, сохраняющий до сих пор свое право гражданства на громадных пространствах земного шара, — наводит на размышления, далеко не во всем благоприятные для нашей самонадменной европейской цивилизации.

Созерцая этот простой и скромный быт кибитки, где люди по меньшей мере так же здоровы, довольны и веселы, как и в наших многоэтажных каменных ящиках с железными крышами, где поются песни, пляшутся пляски, празднуются праздники с неменьшею искренностию и одушевлением, чем в наших натянутых светских собраниях, где также искренно любят и ненавидят, и, может быть, с неменьшею верою молятся, как умеют, Богу, — невольно приходит на мысль, как в сущности мало нужно человеку для его счастья и какою громоздкою, притязательною и непосильною для него декорацией заслоняет от себя это простое человеческое счастье чересчур разбалованный и зазнавшийся человек цивилизации. Здесь, в этой кибитке, — все имеют то, что им нужно, все довольны и спокойны духом. Была бы только около вода и трава — и ничего больше!

С водою и травою является и скот для перевозки, и шкуры для одежд, и войлоки для покрышки жилища, и кумыс для питья, и баранина для еды.

А голубое небо здесь то же, что и над вечно тревожными обладателями миллионов, и то же бодрящее дыхание воздуха, и то же ласкающее душу солнце, та же кругом красота и целительная сила матери-природы.

Перемудрившие питомцы европейской цивилизации эту красоту, широту и свободу естественной жизни продали за сомнительные наслаждения роскоши, за тщеславие богатством и властию, но однако не нашли в них душевного покоя и нравственного удовлетворения.

Тем трагичнее видеть, как самонадменный европеец новейших времен, дошедший до полного разочарования жизнию, до безверия и отчаяния, при которых немыслим никакой намек на счастие, — все-таки имеет смелость [32] навязывать многие мертвящие формы своей цивилизации, будто какое-то абсолютное спасительное начало, — народам, правда, еще младенческого развития, но за то сохранившим в себе и жизненную радость, и способность надеяться и верить...

* * *

Прощаясь мыслями с киргизами и Киргизией, я все время забавлял себя мыслию, что в сущности ведь мы с женою только отдали теперь визит тем самым «басурманам» наших старых летописей, которые под разными кличками монголов, татар, нечестивых агарян Золотой и Кипчакской орды, и проч., и проч., некогда явились с негаданным-непрошенным визитом в нашу бедную удельную Русь и на два долгих века легли свинцовою гирею на исторический рост нашей, еще юной тогда, родины.

Собственно говоря, визит этот отдан был им гораздо более выразительным образом — нашими туркестанскими героями: Черняевыми, Скобелевыми, Кауфманами, которые расплатились с потомками Чингиса и Батые на их родной земле, в самом гнезде их кочевой силы, за Калку и Сить, за Москву и Киев, и привели их под высокую и великодушную руку Белого Царя, как в свое время приводили они наших усобствовавших князей под нечестивую пяту своих кровожадных и корыстных ханов.

Я, по крайней мере, нисколько не сомневаюсь, что киргизы и особенно кара-киргизы, у которых мы только что гостили, — это ни в чем почти не изменившаяся за 6-ть столетий монгольско-татарская орда, ходившая в XIII веке за Чингисом, в XIV веке за Тимуром, разрушившая столько царств старой Азии и наводнившая когда-то собою половину Европы.

Те элементы ее, которые тесно смешались с более просвещенными племенами покоренных стран, кристализовались и осели в Китае, в Индии, в мусульманских ханствах Средней Азии, выделились под новым именем из кочевого быта и из киргизской народности; а, так сказать, сырой маточный раствор этих диких полчищ разлился по безбрежным пустыням и недоступным горным хребтам Средней Азии, не поддаваясь никаким просветительным влияниям, не организуясь в государства, оставаясь такими же кочующими пастухами и степными разбойниками, какими они были в дни Чингис-хана.

Когда читаешь у Рубруквиса или Плано-Карпини их [33] пребывания в кочевьях Великой орды на берегах Орхона, в знаменитой Чингисовой столице Каракоруме, то искренно кажется, что эти средневековые монахи описывают вам ваше собственное посещение киргизских кибиток где-нибудь на Малом Алае, или в Сыр-Дарьинских степях.

До такой степени поражает сходство, в малейших подробностях образа жизни этих двух народов, раздвинутых между собою промежутком почти семи веков.

Правда, и тот, и другой — не народы, не государства, а именно «орды», как они всегда называли себя и называют теперь. Своего рода громадные косяки двуногих степных зверей, размножившиеся в тиши веков, в глуши пустынь, на их вольных кормах, как размножаются на тех же безбрежных травяных равнинах Азии — такие же бесчисленные табуны диких лошадей, диких ослов или антилоп.

Монголы и их соседи татары (тюркского племени) так же, как их потомки киргизы, несомненно коренные туземцы Азии. Китайские хроники упоминают имя монголов уже за 2.000 лет до Рождества Христова.

Чингисов род возникает на берегах Онона, впадающего в Шилку, на рубеже нынешней Сибири и Китая, но столица его уже переносится значительно южнее, в сердце теперешней китайской Монголии. В этот-то, на краю света лежавший Каракорум отправлялись в свое время за десятки тысяч верст послы пап и могущественнейших государей Европы искать дружбы грозного завоевателя, и ехали добиваться суда и милости покоренные князья и цари, находившие здесь чаще всего темницу или мученическую смерть.

Мы с женою входили в кочевьях кара-киргизов в такие же шатры, в какие входил когда-то Плано Карпини, посещая Каракорум. Но, как видел читатель, мы, к счастию, уже не обязаны были кланяться по три раза в землю перед входом в шатер и на коленях держать речь перед кочевым властителем, как это приходилось столько раз проделывать несчастному посланцу папы Иннокентия IV.

Интересно, что и тогда, у монголов Каракорума, знатные женщины их жили в кибитках из белого войлока, таких точно, в какой принимала нас Гульчинская датха и какую разбила она для ночлега наших дам.

«У жен Куине были другие шатры из белого войлока, довольно большие и красивые», рассказывает Плано Карпини [34] про хана Гаюка, которого он в своей наивности везде называет вместо хана «Хамом», производя отсюда и соответствующие прилагательные: «хамский шатер», «хамский указ» и проч.

Интересно также, что кибитка или шатер этого «хама» в Каракоруме называлась «Золотою ордою (Quod apud ipsosappellatur Orda aurea)». Орда у татар и монголов была собственно шатром, жилищем; отсюда и названье «Урды», удержавшееся до нашего времени за ханскими дворцами Кокана и Бухары; «Золотая орда» Волжского низовья точно также была ничем другим, как шатром хана. Это имя орды было перенесено мало-помалу на самые полчища, окружавшие ставку вождя, за которою все они следовали, и которая таким образом стала олицетворять собою в некотором смысле целый народ, точно так, как, например, — Порта Оттоманская, — стала заменять собою понятие о самом государстве, а название лондонского или петербургского «кабинета» стало употребляться для обозначения общей политики Англии и России.

* * *

С искренним восторгом увидали мы наконец с высокого карниза дороги столь страстно желанный Ленгар, мирно приютившийся на дне горной долины.

Там сейчас же принялись за горячий душистый плов, не имеющий для голодных желудков ничего себе подобного в кулинарном искусстве всех стран и народов.

Мы, как людоеды, пожирали баранину с рисом и с увлечением напала на чай, бодрящая струя которого никем не может быть оценена, как усталым всадником, измученным солнечным зноем и скверною каменистою дорогою.

Тройка наших киргизских коней отлично отдохнула без нас и прямо от крыльца ленгарского привала понесла нас, как на крыльях птицы, по щебню речного русла, по камням горной дороги.

Милый воин, провожавший нас от Гульчи, и тут еще не хотел сразу расстаться с нами. Он решил заночевать в Ленгаре, — для чего мы оставили ему необходимые ресурсы из нашего дорожного запаса, — а потому счел вполне кстати сломать на своем коньке, уже сделавшем верных 40 или 45 верст, — еще маленький кончик. А так как наша сытая тройка неслась во всю свою прыть, то и ему, чтоб не отстать от нее, пришлось все время скакать марш-маршем. Верст [35] через б он дружески распростился с нами и повернул назад. Такой лихой народ только и может без стыда и вреда для русского дела держать здесь в руках киргизских наездников.

Каковы эти наездники и их кони, — мы увидели маленький образчик очень недалеко от себя. Перед тарантасом нашим скакал джигит-киргиз в белом островерхом колпаке на затылке из широчайших желтых чембарах. Он не понимал и не говорил ни слова по-русски и только знал одно, что за ним едет начальство, что нужно поэтому гнать вовсю.

Его скуластое темно-бронзовое лицо с расплюснутым носом и узкими калмыцкими глазами, сверкавшее как у волка белыми зубами, изредка оглядывалось на наш экипаж в каком-то благоговейном ужасе, и каждый раз после этого тяжелая коротенькая «канга» начинала немилосердно крестить по чем попало без того сломя голову летевшую лошадь.

Более 3-х часов неслась наша тройка с быстротою 15-ти верст в час, и лихой джигит ни разу не дал нагнать себя, ни разу его крепконогий конь не споткнулся и не оступился в грудах мелких камней, засыпавших дорогу на многие версты.

Но эта отчаянная скачка едва не окончилась очень печально для нас. В корню тарантаса оказалась сильная и резвая лошадь, имевшая скверную привычку носить. Разгоряченная бойкою ездою, она вдруг подхватила нас при самом въезде в большой подгородний кишлак, уже недалеко от Оша. Молодые пристяжные подхватили вместе с нею и бурей помчали наш злополучный тарантас, не разбирая ни рытвин, ни лощин, ни камней, ни арыков. И я, и Г-ий схватились обеими руками за возжи, чтобы помочь солдату-вознице сдержать обезумевшую тройку, но усилия всех нас троих не приводили ни к чему.

Глупый киргиз, чувствуя за собою по пятам нагоняющую тройку, отчаянно махает своей «кангою», огревая лихого конька уже прямо через голову, чтобы только не посрамиться перед начальством и не дать переду тройке. Чем неистовее мчится он, тем яростнее несутся вслед за ним и наши разыгравшиеся кони. Он подзадоривает их как поддужный ретивого рысака. Гневные крики Г-ого, русские и киргизские, только придают еще более прыти дикому наезднику, который [36] среди грома колес и топота лошадей, разумеется, не может ничего расслышать и воображает, что грозный начальник приказывает ему скакать еще скорее. У меня душа замирала за наших бедных дам, глядя на эту сумасшедшую перегонку... Я чувствовал полное бессилие наше остановить озверевших коней. А между тем тяжелый и длинный тарантас наш то и дело с быстротою стрелы перелетал через узенькие мостики арыков, как нарочно попадавшихся на каждом шагу... Резкие повороты дороги так часто приходились у этих злополучных мостиков, что того и гляди передние или задние колеса экипажа сорвутся с мостика на каком-нибудь быстром, как молния, завороте, и вся наша тройка с разбега полетит в арык. Но возница наш, благодаря Бога, как-то так ловко направлял обезумевших коней, что мостики и арыки только мелькали мимо. Мне уже приходило в голову направить тройку на первый попавшийся дувал, рискуя сломить оглобли и порвать упряжь, чтобы только остановить эту дикую скачку, с каждою минутою становившуюся все опаснее. По счастью, тупоумный киргиз наконец расслышал энергическую киргизскую ругань русского полковника и, оглянувшись на нас испуганно-изумленною дурацкою рожею своей, стал со всей своей грубой силы сдерживать разгорячившегося коня. С своей стороны и мы с Г-м налегли, сколько могли, на крепкие ременные возжи, уже без того натянутые, как струны, и мало-помалу бешеный бег степных коней стал стихать и приходить в обычный вид... Я искренно поблагодарил Бога, что этот жуткий эпизод окончился так благополучно.

* * *

Мы въехали в Ош среди торжественной тишины чудной лунной ночи. Месяц сиял высоко над головой, заливая и небо, и землю целым океаном фосфорического света.

Деревья, дома, далекие горы, — все, казалось, плавало, млело я таяло в этой неподвижной лучистой бездне. Никогда на нашем тусклом севере не увидишь такого высокого и глубокого неба, такой прозрачности и сияющей голубизны ночи.

Туземный город спал мирным сном в мягких материнских объятиях теплой летней ночи, и громадные старые тополи, шелковицы и вязы, вырезавшие свои кудрявые черные силуэты на ярко освещенном небе, одни провожали нас мимо своих бесконечных рядов, словно дремлющая рать [37] исполинов, презрительно созерцая с своей неподвижной воздушной высоты шумливое копошенье нашего жалкого тарантаса и наших усталых коней, вносивших беспокойную ноту в торжественное безмолвие этой царственно-сиявшей ночи.

Среди садов, налитых ночною прохладою, среди пустынных дувалов, от которых падали черные тени, сплошь наполнявший узкие переулочки, — изредка встречались чуть освещенные красноватым огоньком фонаря — чайхане, в которых еще сидели, тихонько беседуя, запоздавшие посетители, не торопившиеся, по-видимому, расстаться с этою все захватывавшею и всех проникавшею красотою лунной ночи.

Древние чинары чудовищной величины, осенявшие темный прудок у мечети, бросали таинственные тени на освещенные голубоватым огнем месяца глиняные стены ее, словно чертили на них какие-то загадочные, им одним понятные иероглифы.

Красотой, негою и миром дышало все кругом, и растроганное сердце радостно благословляло Бога, Творца этой красоты и этих радостей.

* * *

В гостеприимном домике г-жи С. добрая старушка, мать хозяйки, давно уже поджидала нас с ничем незаменимым самоваром. После горных скитаний верхом, после арб, кибиток, казанских тарантасов, киргизских дорог, киргизских лошадей, мы чувствовали себя настоящими паломниками, или вернее «поломниками» (производя это слово от глагола ломать), заслуженно отдыхающими на лаврах, и еще долго, потягивая горячий чай, беседовали друг с другом о только что пережитых впечатлениях новой жизни, новых мест, новых людей...

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Фергана. Путевые очерки Кокандского ханства // Русский вестник, № 11. 1893