МАРКОВ Е. Л.

ФЕРГАНА

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ КОКАНДСКОГО ХАНСТВА

ГЛАВА V.

Ош и его обитатели.

В Ош въезжаешь также через туземный город. Его огромные базары по случаю мусульманских праздников битком набиты народом, хотя лавки почти все заперты, и только одни «самоварчи», «халвачи» (продавцы халвы), да «баккалы» (продавцы сладостей) продолжают торговать на славу; в харчевнях, по-здешнему «аш-хане», бородатые дети пророка с искренним увлеченьем настоящих детей истребляют «шурпу» (похлебку из риса), шашлык и кавардак, запивая бузою из птичьего проса («кунака»). Но большинство, как и везде, в чай-хане, вокруг самоваров. Очень немногие потягивают «тамбаку» (табак) из наргиле; эта турецкая и арабская забава как-то не особенно привилась к здешнему мусульманству. Может быть, она тесно связана с привычкою к кофе, потому что народы — кофейники, как турки и арабы, в то же время и народы — трубокуры, а любители чая, подобные киргизу, сарту, калмыку, не придают трубке того значения, какое она имеет на базарах Стамбула и Каира.

Маленькая, очень старая мечеть обращает на себя внимание своеобразным каменным куполом с каменными же выпуклыми ребрами. Две другие мечети — более новые, с высокими красивыми минаретами. Но особенного в мусульманском городе ничего; все, как везде, и базары, и дома, и сады, и дувалы. А между тем Ош один из городов глубочайшей [4] древности и даже загадочного происхождения. Местная легенда уверяет, что он основан еще премудрым царем и пророком Соломоном, которого мусульмане, как известно, почитают за святого вместе с царем Давидом, Авраамом, Моисеем и Христом.

Премудрый «Хазрет и Сулейман Пейгамбер» (т. е. «святой Соломон») шел по Фергане с своим войском, двигаясь все вперед и вперед, и гоня перед собою пару волов, запряженных в плуг. Дойдя до гор, он решился остановиться и крикнул обычный сартовский клич, которым они останавливают своих пашущих быков: «Хо-ош!» Волы остановились, и на месте их остановки был впоследствии построен город «Хо-ош» или попросту «Ош», в память возгласа пророка.

Над Старым Ошем возвышается одинокая утесистая гора, которая до сих пор называется «Соломоновым камнем» или «скалою Соломон» — «Сулейман-таш». Это заставляет придавать древней легенде более значения, чем она, по-видимому, заслуживает своим слишком сказочным складом. Вообще города Ферганы должны быть чрезвычайно древнего происхождения, потому что о многих из них существуют предания глубокой древности, связывающие их построение с первыми веками человечества.

Так напр., по легендам сартов, их бывший город Канибадам, на месте которого стоит теперь Мазар-Ходжа-Яган и который существовал еще при завоевании Ферганы арабами в 8-м веке, — был основан 6.000 лет тому назад еще, при пророке Ное.

В дни арабов уже известен был и город Ош, и многие другие теперешние города и кишлаки Ферганы, как напр., Андижан, Узгент, Мургнан (т. е. Маргелан), Ходжент и проч.

Все заставляет думать, что этот счастливый уголок земли очень рано стал привлекать к себе поселенцев и играть роль в истории человечества.

* * *

Когда мы выезжали из Старого Оша, собираясь переправиться через мост в русский город, нам навстречу с шумом, звоном и треском пронеслась целая многолюдная процессия. Молодцы-джигиты летели впереди, разгоняя [5] ногайками вправо и влево встречавшиеся арбы, верховых и пеших, а за ними, провожаемая ярко разодетыми верховыми чалмоносцами, катила поместительная долгуша, запряженная по-русски тройкою ретивых киргизских коней. Седой полковник внушительного вида сидел на этой долгуше, окруженный дамами и детьми, сияя среди облаков пыли своим военным мундиром и оружием и наводя искренний трепет на туземных обитателей, благоговейно созерцавших неистовый бег его громоносной колесницы. Оказалось, что это был местный уездный начальник Д. с семьею, выезжавший в соседний кишлак на тамашу к волостному старшине. Как ни коробит наши европейские вкусы и привычки такой чересчур шумный и показный способ езды, однако, поживши в Средней Азии, приходишь к заключению, что обычай этот выработался здесь не даром, и что в нем сказалось далеко не одно пустое желание «задать форсу» и «показать себя», «знай, мол, наших, помни, когда начальство едет!»

Нужно своими боками ознакомиться с невозможною теснотою, толкотнею и беспорядочностью азиатских узеньких переулков и базарчиков, чтобы понять положительную необходимость заранее расчищать себе путь через них хотя бы громом и молнией... Арбы, верблюды, быки, лошади, люди, все здесь упрямо лезет вперед, не разбирая, можно ли пройти или нет, зацепишься ли за что, или не зацепишься, раздавишь ли кого, или нет. То и дело видишь, как арбы сцепливаются друг с дружкой концами осей, и начинается сначала руготня на весь базар, а потом потасовка палками. В иное время целый час нельзя протиснуться сквозь толпу, запрудившую проулочки.

Совсем иное дело, когда в ушах халатников раздадутся знакомые им звуки двух колокольчиков, обычной принадлежности проезжающего начальства, или еще более понятные им угрожающие крики джигитов и хлопанье их ременных ногаек. Тогда все, что заслышит эти внушительные сигналы, опрометью кидается направо и налево, раздвигается и отодвигается, сторонясь в подворотни, во дворы, в боковые переулочки и гузары, даже прямо в канавы, а то и поворачивая поскорее назад и улепетывая подобру поздорову до первого свободного разъезда... [6]

* * *

Ош — это край света своего рода. Он скитается или по крайней мере считался одною из важных крепостей Ферганы, оберегающих ее со стороны Кашгара, хотя очень трудно решить, где собственно эта крепость. Русский Ош, конечно, опять не что иное, как обширный сад из громадных тополевых аллей. За этими полками деревьев-гигантов, — настоящие сады и дворики, и среди них скромные низенькие домики с галлерейками, крылечками и балконами. Тишина такая, что никакой деревни не нужно. Только в слышишь на улице поэтическое журчание арыков, омывающих вдоль всей улицы, по обе стороны ее, корни тополей. От тени этих исполинских тополей даже в полдень стоит на улице зеленоватый полусумрак, всегда несколько влажный от испарения арыков. Солнце пробивается сюда с своего безотрадно-ясного знойно-синего неба только сетью огнистых глазков и полос, перепалзывающих по темным теням шоссе, которым отлично вымощены все улицы.

Редко когда проедут верхом казаки или рассыльные джигиты, да торопливо промарширует куда-нибудь партия солдатиков-пехотинцев в своих белых рубахах и малиновых замшевых штанах. Шаги их надалеко раздаются под зелеными сводами длинной пустой улицы, будто в корридорах необитаемого замка. Мир и спокойствие вливаются в душу, когда вступаешь в эти тихие зеленые сени, откуда нет никуда дорог и в которых не существует никаких раздражающих нервы интересов. Словно приехал, как бывало когда-то, в далекие годы детства, в глухую усадьбу доброй старой бабушки, где каждый предмет неподвижно стоит на своем месте десятки лет, где ни одно знакомое лицо не изменилось с того времени, как стал помнить себя, и где сладкий душевный сон незримо убаюкивает всякого, вступающего в эти безмятежные пределы.

Еще подъезжая к Ошу, уже можно было предчувствовать этот его характер совсем глухого, на край света задвинутого, угла. На станциях с удивлением осматривали нас, спрашивая в недоумении, куда же это мы едем? и терялись в догадках, зачем это «вольному» («Вольным» местные военные называют здесь всех штатских вообще, точно так, как во Франции их величают на языке армейцев не иначе, как «pekins».), да еще с барыней — [7] приспичило забраться сюда, в Ош, в котором никому не может быть никакой надобности, кроме живущей там кучки военных, давно известных в лицо всем по дороге...

У нас были письма к некоторым приятелям моего сына, который по своей обязанности военного инженера несколько времени тому назад не один месяц прожил в Оше, производя постройки в разных пограничных укреплениях.

Но день склонялся к вечеру, и не хотелось злоупотреблять гостеприимством добрых людей, доставляя им беспокойство в такой неудобный час. Мы расположились поэтому на ночлег в комнатах совсем пустынной почтовой станции, и уже распаковали было свой багаж, как вдруг обстоятельства неожиданно изменили наши намерения.

Мне хотелось все-таки не терять времени, и пока солнце еще не село, а самовар еще не закипел, я вздумал совершить краткую предварительную рекогносцировку насчет предстоявших нам знакомств. Извощиков на этом краю света, само собою разумеется, не водится, городских почт, посыльных, коммисионеров, гостиниц и адресных контор — точно также; а потому пришлось прибегнуть к единственному практическому способу, остававшемуся в моем распоряжении, — это добыть языка. Вышел на улицу, словно вымершую от чумы, и стал поджидать добычи. Не скоро появились в пределах моего наблюдения две белые рубахи, но они шли с ружьями в руках куда-то на смену и не годились для моей цели, Прошел еще один солдатик, уж без ружья, но он зато нес разносную книгу с казенным пакетом, а потому тоже был мне не в руку. Только после нескольких тщетных попыток я мог наконец убедить одного податливого защитника отечества, что он отлично может исполнить четверть часа позже данный ему от начальства приказ — купить в лавочке две бутылки филатовского «чарасу» и фунт сыру, а до того времени успеет честным образом заработать себе на чаишко, проводив меня сейчас же в квартиру поручика Б-го. До квартиры этой было добрых полторы версты, но в Оше пешему хождению не стать учиться, — и мы живо промахнули с моим чичероне длинную тополевую улицу, в которой от густоты деревьев уже лежали тени ночи. Огромный и добродушный поручик, большой приятель моего сына и усердный читатель моих книг, уже был заранее [8] предупрежден о нашем приезде и встретил маня с трогательным радушием. Он и слышать на хотел, чтобы мы провели ночь на станции. Нас уже давно ждали здесь, и все было заранее приготовлено к нашему помещению. Как я ни отговаривался и ни уговаривал его, не мог одолеть его настойчивых просьб; пришлось вместе с ним зайти к соседке его, г же С-й, жене местного врача, тоже близкой приятельнице наших детей, в доме которой они квартировали в прошлом году и к которой у нас также было письмо. В конце концов — длинная долгуша, запряженная здоровенным киргизом, явилась вместе с добрейшим поручиком и любезною г-жею С-й к нам на станцию, и мы с женою и пожитками, несмотря ни на что, были забраны военнопленными и водворены по назначению. Милый молодой воин, имя которого с такою честью упоминается теперь в числе бесстрашных удальцов Памирской экспедиции, уступил нам всю свою квартиру и даже своего денщика вместо горничной, а гостеприимный дом добрейшей соседки его, примыкавший двором к двору, сделался постоянным нашим местопребыванием в течение дня, так как мы всею компанией собирались сюда пить чай, обедать и ужинать, и мирно болтать на балконе в прохладной тишине ночей...

* * *

Я давно хотел побывать в настоящем глухом уголке Туркестана, где еще живы предания старых туркестанских нравов и типы старых покорителей Туркестана.

И я от души порадовался, что мне удалось попасть как раз именно в ту характерную среду, до которой я добирался. Здесь, на крайних рубежах Китайской империи, в бесконечной дали от центров цивилизации, еще сохранилась товарищеская простота отношений между людьми и привычки бесхитростного братства, которыми так согревается на далекой чужбине однообразная и полная лишений жизнь военного человека. Здесь царствует какая-то добродушная коммуна в домашней жизни немногочисленного офицерского кружка, немножко, пожалуй, напоминающая братскую общину былой Запорожской сечи. Всякий свободно идет в квартиру товарища и без стеснения пользуется всем, что у него найдется. У кого есть лошадка, все приятели, разумеется, [9] рассчитывают на ату лошадку, как на свою собственность, и посылают за нею всякий раз, как приходит нужда. Тарантасы, линейки, тележки — все это общая собственность целого офицерства, за кем бы номинально ни считались они и кто бы ни платил за них деньги из своего кармана. Приезжают к кому нибудь гости, — и все военное товарищество, — хочет не хочет — принимает участие в гостеприимстве. От одного тащится кровать, от другого стул, от третьего матрац; у кого достается подсвечник, у кого самовар. Хозяин без денег, — за сахаром посылает сосед, чай берется у товарища. И никому в голову не придет отказать, когда есть налицо то, что требуется; но и никто, с другой стороны, ни малейшим образом не посовестится ответить приятелю, что весь сахар вышел, что в доме не осталось ни одной свечки. И уж если ответит так, — стало быть, действительно так. Соврать в подобном случае, поскупиться в дележе с товарищем — величайший позор для туркестанского воина, и товарищи ему прохода бы не дали, если бы он был уличен в каком-нибудь таком «жидовстве». Да потом это же было бы глупо и невыгодно; нынче я, завтра мне, всякому своя очередь; сегодня у него в кармане пусто, а завтра у меня. Всем сестрам по серьгам! Ни один порядочный туркестанский офицер не может прожить, как немецкий аптекарь, с таким педантическим расчетом, чтобы на каждый Божий день был непременно заготовлен свой необходимый зильбергрош. Русские широкие натуры, да еще военные косточки, не терпят такой скучной арифметики, а лучше согласятся пожить одну недельку в месяц как их душеньке хочется, пробиваясь впроголодь остальные три, чем тянуть все четыре недели одну и ту же канитель умеренности и аккуратности. Поэтому от перспективы пустого кармана никто здесь открещиваться не станет.

А когда все в известной степени принадлежит всем, когда никто не конфузится обнаруживать скудность своего домашнего быта, — никому, разумеется, не может прийти в голову чваниться перед другими своею обстановкою, щеголять красивой одеждой или удобствами жизни. Поэтому совершенная простота быта — здесь закон природы своего рода. Здесь все просто до трогательности. Солдатская неразборчивость и нетребовательность воспиталась здесь самою историею рядом с бесстрашием и удальством. Ничтожные кучки наших [10] геройских воинов, победоносно проносившие русские орлы через тысячеверстные пустыни и сквозь бесчисленные орды азиатских варваров, должны были в себе самих, в своем тесном братстве, в своем безмолвном терпении и скромности вкусов находить средства своего существования. Волей-неволей приходилось на обухе рожь молотить и шилом воду хлебать. Преследовалось всеми одно, главное, — победа над врагом, завоевание и умирение края. Все же остальное, все личные потребности и вкусы выкидывались за борт, как пустые мелочи, о которых не стоит ни говорить, ни думать. Есть что поесть, — поедят, а нет, так подтянутся потуже ремешком, покурят трубочки и ждут удобного случая. Походы в азиатских степях не балуют человека, не делают из него сибарита. Ночевать негде, кроме голой земли под открытым небом, пить нечего по нескольку дней сряду, часто и есть нечего. Зато нужно посту верст в день месить пески, по неделям не слезать с седла. Ночью мерзнешь от мороза, днем жаришься на пятидесятиградусном солнцепеке.

Поневоле упростишь все вкусы свои и станешь на все неразборчив. Эта простота и грубость быта, вместе с железной выносливостью, незнающей усталости ни от чего и никогда, — характерная черта истого туркестанца старого закала, каким мы узнали его в Оше. Если здешний военный народ немножко кокетничает чем-нибудь, — то разве только этими запорожскими свойствами своими.

Хозяин наш был одним из самых выразительных представителей этого симпатичного типа туркестанских воинов. Он был с одной стороны начитанным и любознательным человеком, с увлечением изучал историю, этнографию и природу этого богатого, в высшей степени разнообразного края, собирал коллекции естественных произведений, набивал чучела редких зверей и птиц, которых стрелял в горах Алая, набрасывал самоучкою масляными красками виды труднодоступных местностей, которые ему удалось посещать; а с другой стороны это был истинный запорожец со всеми вкусами и талантами какого-нибудь черноморского пластуна. На коне он спал и ел, на коне он путешествовал по целым месяцам по пропастям и пустыням Алайских и Заалайских хребтов и неприступного Памирского плоскогория; на коне он спокойно ездил, в Ташкент, [11] делая тысячу верст туда и назад, чтобы закупить каких-нибудь нужных ему вещей, которыми он, конечно, навьючивал того же своего конька. В охотах проходила его жизнь. Он был начальником охотничьей команды в своем, батальоне и не знал ничего радостнее охоты. Кабанов, туров, аргали, сойчаков он бил десятками, охотился на тигров и барсов, и вообще считался настоящим ферганским нимвродом. Его огромный рост, сила и молодость — вместе с отличным знанием края, бесстрашием и выносливостью — создавали из него идеального охотника. Я нисколько не удивился, узнав потом из газет, что полковник Ионов выбрал его в число немногих смелых спутников своих, когда отправлялся с отрядом удальцов на последнюю экспедицию свою в заоблачные пустыни Памира. Лучшего товарища в опасном и трудном походе по горным дебрям — найти бы было трудно.

* * *

Хозяйка наша была еще молодая, но уже бывалая женщина. Муж ее служил когда-то земским врачом в нашем Щигровском уезде, где я его немножко и знавал, но потом судьба занесла его в Фергану, в Ош, где он женился, осел и завелся своим домиком. Он лечил военный люд, жена его акушерствовала и тоже лечила сартянок и киргизок, смело разъезжая верхом по их кишлакам и становищам. Теперь С. был уже несколько месяцев в Петербурге, где он держал при Медицинской академии экзамен на степень доктора, а барынька его жила здесь одна, с матерью и мальчишкой-сынком. Она тоже смотрела истинным туркестанцем старого типа. Такая же сильная, неутомимая и бесстрашная наездница, как ее сосед, такой же неугомонный путешественник по дебрям и горам, — такая же простая и нетребовательная.

На ее балконе, в ее гостеприимной столовой постоянна собиралась бесцеремонная компания товарищей и приятелей. Никто ничем и никем не стеснялся; кто брал книгу и садился читать, кто просил поесть или выпить чего-нибудь, кто писал нужную ему записку, как у себя дома.

И хозяйка также бесцеремонно прогоняла гостя, если он приходил не вовремя, посылала его зачем-нибудь, или сама уходила по своим делам и самым откровенным образом [12] объявляла требующим, что нынче у нее вина нет, если его действительно не было.

Бывало, сидишь теплою и синею звездною ночью на этом балконе, в бесконечной аллее деревьев-великанов, среди безмолвия рано заснувшего городка, — и, забывшись, воображаешь себя где-нибудь в деревенском саду своем, среди далеких родных. Поднимается кто-нибудь идти на боковую, и все, как сидят, без пальто и фуражек, идут провожать его в его скромную холостую квартиру, и кто-нибудь еще возьмет в руки горящую свечку, чтобы посветить впотьмах, и несет ее по неподвижному воздуху ночи, словно по корридору дома, так что даже пламя не колыхнется.

И это еще больше наводит на меня иллюзию и переносит воображение мое в отрадную простоту родного мне деревенского быта.

* * *

Среди близких друзей наших хозяев обращал на себя особенное внимание подполковник Г-ий, помощник уездного начальника. Это один из храбрейших боевых офицеров, участник в покорении края, и администратор «твердой руки», какие только и могут быть полезны в этой стране дикого насилия и племенной вражды.

Умный, спокойный, решительный, он тут вполне на своем месте и держит население в великом уважении к русской власти. Теперь, когда я пишу это, он уже занимает пост, более подобающий его способностям и опытности, — начальника Ходжентского уезда. Это тоже, конечно, туркестанец 96-й пробы, образцовый наездник и охотник, глубокий знаток края, человек стойко выработанного характера, имеющий найтиться и распорядиться во всяких трудных обстоятельствах, а потому самой природою, кажется, призванный для практической деятельности на наших далеких окраинах.

Он особенно интересен для меня своим основательным знанием здешнего народа и края.

* * *

Признаюсь, когда мимо меня проходила эта новая для меня жизнь далекой азиатской окраины и как в волшебном фонаре сменялись одни другими характерные типы и лица, — мне [13] вдруг показалось, что я словно уже видел где-то эти образы и словно уже раньше жил этою жизнью. И когда я силился дать себе отчет в этих шатких намеках памяти, мне стало ясно, что передо мною повторяются теперь в живом виде типы и сцены, художественно воспроизведенные когда-то нашим талантливым знатоком Туркестана Каразиным в его первых романах и повестях из среднеазиатской жизни. Я думаю, что в этих инстинктивных впечатлениях туриста — лучшее доказательство достоинства тех литературных произведений, которые ими напоминаются.

* * *

Характерна холостая квартира, которую Г-ий великодушно уступил для нашего ночлега. Это скорее какой-то беспорядочный музей, чем жилое помещение. Обе комнаты загромождены на полу, увешаны по стенам разнообразными произведениями местной природы и туземного искусства.

Головы памирских архаров с громадными витыми рогами, бородатых «кииков», заменяющих в Алае кавказского тура, сойчаков, диких коз, кабанов, шкуры барсов и тигров, местные змеи в банках, чучела птиц, гербарии Памирской и Алайской флоры, куски минералов перемешаны с туземными одеждами и домашними вещами. Тут и круглые кожаные коробки для провизии, перекидываемые через седло, и ковровые куржины, и киргизская шуба из шкур кийков, заменяюшая бурку, и чайные чашки в походных кожаных чехлах, без которых ни один киргиз и сарт не выедут в путь, и всякого рода оружие, азиатское и русское; к довершению этого bric-a-brac этнографические и исторические книги, карты, путевые эскизы разных диких местностей и наконец счеты и ведомости баталионного казначея, в должности которого состоит наш хозяин.

В другой, нежилой половине дома — везде нагромождены в несколько рядов и друг над другом длинные доски, устланные листьями тутового дерева, на которых кишат белые гусеницы шелковичной бабочки. Когда стоишь молча в комнате, то слышишь тихое дружное чавканье этих десятков тысяч крошечных ртов, точащих зеленую мякоть листа. Тяжелый неприятный дух стоит в доме от мириад этой вечно жрущей гадины, но с этим волей [14] неволей приходится мириться всякому, кто задастся целью кормить червей. В Оше почти каждый ваш военный и даже целые солдатские команды занимаются между делом кормежкой червей, для которых они покупают у туземцев грену и тутовый лист. Возни с этим пропасть, места требуется очень много, и тем больше, чем дело идет дальше, чем крупнее выростают черви. Многие хозяева уходят в сад, в палатки, в кухни, чтобы только очистить место для полок, на которых расстилают листья; когда гусеницы окуклятся и завернутся в коконы, их отдают разматывать туземцам и получают по нескольку фунтов шелку, который в свою очередь за самую пустую плату отдают ткать тем же туземцам, так что в общем итоге затратою небольших денег и больших трудов в течение 2-х, 3-х недель — каждая семья приобретает себе изрядное количество аршин местной шелковой материи.

* * *

Ош мы осматривали во всех его уголках в компании с своими новыми приятелями. Побывали и в мечетях, и на базарах, и караван-сараях, ничем не отличающихся от всего того, что уже мы столько раз осматривали в разных городах Средней Азии. Пришлось тут и покупать кое-что, потому что здесь довольно много китайских товаров по случаю близости Кашгарской границы; есть и индейские, и афганские, но все, по правде сказать, грубого сорта и сравнительно дорого, как все в Азии. Выгоднее всего можно приобрести здесь белые меха кашгарских коз и китайскую фарфоровую посуду, довольно, впрочем, грубого разбора.

В медрессе, при базарной мечети, мы зашли в комнату мудериса, старшего наставника школы; этот белый, как лунь, старец, смотрит таким почтенным и добродетельным, что его прямо можно принять за Авраама, и моему чувству художника было немножко досадно узнать от провожавшего нас Г-го, что этот ветхозаветный патриарх изрядный фарисей и сутяжник. В комнате у него образцовая чистота и порядок: книжки опрятно сложены в альковчиках стен, заменяющих наши шкапы, на полочках расставлена блестящая посуда, везде ковры и войлочки; даже в маленькой кухонке у открытого камина все педантически [15] прибрано. Мудерис представил нам двух своих сыновей, молодых софт, живущих в этом же медрессе, и предложил пройти на террасу, с которой открывался вид на базар и на весь старый город, так как терраса эта была ничем другим, как плоскою кровлею медрессе. Полюбовавшись на хорошо нам знакомую и всегда интересную сутолоку восточного базара, мы отправились, в сопровождении неизбежных джигитов и их ногаек, через залитые пестрою толпою переулки, к горе Соломона.

Сарты зовут ее «Сулейман-тахт», т. е. жилище Соломона, а некоторые изменяют это имя в «Сулейман-тахта что значит «сидение или трон Соломона». Гора эта составляет характерную особенность города Оша. Она поднимается над ним и среди него обрывистым островом в виде сросшихся друг с другом трех утесов. У подошвы этих утесов старый сад из вековых тополей чудовищной толщины и высоты, должно быть, еще сверстников Тимура. В густой тени их, и под сенью Сулеймановой скалы, полутемная часовня, посредине ее стоит массивная каменная гробница, укрытая красными покрывалами. Под темным куполом часовни, вместо лепных карнизов, обвивают ее круглые стены двойным поясом громадных черных и красных букв куфические арабские надписи из алкорана. Дверочки затейливой резьбы из почерневшего дерева ведут в эту усыпальницу, полную сурового величия. Ряд маститых шейхов, в высоких белых тюрбанах на головах, выстроились перед часовнею, когда мы выходили оттуда, и в почтительных позах, с сложенными на животе руками, ожидали нашего приближения. Все эти духовные отцы живут и кормятся святыней Сулеймана и вышли приветствовать нас, конечно, потому что с нами был местный уездный правитель с толпою своих джигитов, всегда выдающих его присутствие.

Оттого-то нас водил в часовню сам мутавели, распорядитель вакуфов, — своего рода большая особа в духовном мире мусульман; он прочитывал нам арабские надписи на стенах и давал почтительные объяснения на все мои вопросы. Однако, несмотря на его услужливость, нам сообщили по секрету, что священный муж сей порядочный плут, и что в его руках остается не малая толика от доходов с вакуфов.

Ош самого входа в сад до дверей часовни стоят, как [16] и у нас в православных монастырях, вереницы нищих; проходящие мимо правоверные непременно опускают им в руки какую-нибудь маленькую монетку. Все эти нищие при приближении нашем быстро проводили руками по лицу и бороде и протягивали в нам руки. Мы, конечно, последовали примеру мусульман, не желая производить неблагоприятного впечатления на входившую вместе с нами толпу богомольцев. Из часовни мутавели повел нас к мечети, стоящей в глубине. Это обычная галлерея на резных колонках с ярко расписанным потолком и стенами, только просторнее других, в виду множества богомольцев, собирающихся сюда в некоторые дни. Поблагодарив мутавели и вручив ему некоторую сумму «на бедных», во главе которых он обыкновенно считает самого себя, мы отправились вверх на гору. Но священный муж не захотел нас покинуть и там. Порядочная толпа народа увязалась за нами. Кто нес ковры, кто кувшины, кто поднос, кто шел без всякого дела из одного любопытства. На половине подъема опять часовенька с маленькою киблою — стало быть, мечеть. Нам живо разостлали коврики, и мы уселись передохнуть на несколько минут. Подъем был довольно крутой, а впереди и совсем трудный. Приходилось карабкаться по большим камням, прямо над обрывом, так что в некоторых местах для непривычного человека могло быть и жутко. Наверху скалы тоже стоит мазар с маленьким каменным купольчиком; внутри его татарские и арабские надписи. В полу вделан какой-то черный камень, пользующийся особым уважением правоверных. Около мазара водружена, в виде флагштока крепости, треногая вышка, оставшаяся от производившихся здесь измерительных работ и довольно кстати венчающая собою вершину утеса. В тени галлерейки мазара нам опять разостлали коврики, и, откуда ни возьмись, явился и неизбежный дастархан на подносе, и холодная вода в глиняном кувшинчике, и «кок-чай» в медных кумганах. Все это несли сюда вместе с нами по распоряжению услужливого мутавели. Кок-чай имеет особенное свойство утолять жажду и подкреплять утомленные силы. Его пьют без сахара, и как это ни казалось мне безвкусно в теории, однако, уставши от зноя и от крутого подъема, я его пил с большим удовольствием.

Отдохнув, мы взобрались на самую макушку скалы, к [17] которой прислонен мазар. Вид оттуда один из самых красивых, какие мне приходилось видеть.

Снеговой хребет Алая с Алтын-Куюк и Улькан-Тау и такой же снеговой Ферганский хребет с Арслан-Боп на первом плане охватывают сплошным кольцом весь горизонт. Отрогами своими они опаиваются друг с другом на восток от Оша, замыкая выход из Ферганской долины, и все вместе образуют такой титанический амфитеатр снеговых гор, которого нельзя увидеть ни в Швейцарии, ни на Кавказе. День был ясный, небо знойно-синее, и белые пирамиды, гребни и стены гор вырезались на этом идеально чистом фоне, как истинные троны богов, выкованные из сверкающего серебра. Это кольцо белоснежных хребтов окружает громадным обхватом прелестную и густо населенную зеленую котловину, полную цветущих садов, возделанных полей и многочисленных жилищ человека. Старый Ош лежит в самой середине этого чудного оазиса, утонув в своих роскошных садах и незаметно переходя со всех сторон в такие же обильные садами кишлаки. Широкий пояс поливных огородных земель, прорезанных бесчисленными канавками арыков и обработанных старательно, как цветной горшок, примыкает к кишлакам, аза ним стелятся, уже поднимаясь к пятам гор, так называемые богара, поля яровых посевов, не знающие поливки и всецело зависящие от весенних дождей. Собственно говоря, поливная земля называется здесь «оби», а неполивная «ляльми», но так как на неполивной сеют только «богару», то есть яровые хлеба, то и сами эти поля чаще известны под именем «богара». Озимые же хлеба называются «терамой», напр. озимая пшеница — «терамой бугдай», озимая рожь — «терамой джаудар», рожь здесь впрочем сеется редко и называется также «черною пшеницею» («чаудары бугдай»); овса (по местному «суда») почти вовсе не сеется, и он встречается здесь только в диком виде. Его вполне заменяет, как корм лошади, здешняя «арпа», или наш ячмень, а как пищу человека — разные виды проса — «таррык» (обыкновенное просо) и «кунак» (птичье просо, или бор). Из «кунака» чаще всего делается буза, единственный хмельной напиток туземцев, а также «кужа», обычная путевая пища киргиза и сарта, напоминающая нашу кашу, имя которой, может быть, и состоит в каком-нибудь историческом родстве с этою «кужою» из разваренных в воде просяных зерен. [18]

Земля здесь настолько плодородна, что урожай пшеницы сам 20-ть считается очень обыкновенным. На «тапан», т. е. 600 кв. сажен, или 1/4 десятины, — высевается обыкновенно 2 пуда пшеницы, а собирается до 5-ти «батманов» (в батмане 8-мь пудов), следовательно, 40 пудов. С десятины, значит, вышло бы 160 пудов. При том пшеница требует здесь для своей зрелости не 11-12 месяцев, как у нас, а менее 9-ти, сеют ее в половине сентября, а к концу мая, и уже не позднее начала июня — она готова, так что после нее еще успевают посеять и снять в то же лето какое-нибудь быстрорастущее растение. Но наши хлеба вообще здесь сеются далеко не в таком количестве, как гораздо более выгодный рис («шали» по-здешнему), хлопок, или дыни.

Замечательно, что сарты зовут дыни — «кавун», то есть тем самым именем, которым наши хохлы зовут арбуз; арбуз же здесь называется «тарбуз». А хохлы, напротив того, под словом тарбуз разумеют тыкву. Так как трудно сомневаться, что арбузы, дыни, тыквы перешли к нам в Россию из Средней Азии вместе с татарами, то нужно предполагать, что наши южане, слышавшие от татар эти названия, просто напросто перепутали их.

* * *

Свирепая горная река Ак-Бура, сбегающая с утесистых ущелий Улькан-Тау, прорезает на наших глазах, как на развернутой громадной ландкарте, прямою стрелою всю котловину Оша, сначала новый город, потом старый город, потом его подгородние кишлаки и теряется затем, вся расхватанная и растерзанная на сотни арыков, не доходя много верст до широкого русла Кара-Дарьи, куда ей суждено было впадать. Эта река невеличка, коварна и опасна донельзя. Глубина ее меняется так быстро и часто от таянья горных снегов, от внезапно выпавшего дождя в горах, что то и дело она уносит в своих волнах человеческие жертвы. Год тому назад сын мой, будучи здесь на работах, также едва не погиб в Ак-Буре. Он возвращался верхом с несколькими джигитами из Гульчи, где производились работы, в Ош. Река, которую он переехал по мосту, отправляясь несколько дней назад в Гульчу, поднялась теперь от горных дождей, снесла мосты и клокотала, как водопад. При первой попытке переправиться вплавь, лошадь моего сына [19] была сбита с ног и залилась, а самого его течение понесло вниз с такою стремительностью, что джигиты, бросившиеся с берега один за другим наперерез ему, не могли сначала ни на минуту задержать его, а, схватившись с ним за руки, вместе с ним уносились волною, пока наконец их не оказалось целых четверо и они успели кое-как выбиться к берегу при случайно встретившемся крутом колене реки.

* * *

Впрочем, не одна Ак-Бура видна нам отсюда, словно начерченная на карте. Вся плетеница тесных переулочков, вся толкотня базаров старого Оша, все муравейные кучки его домиков, потонувших в садах, раскрываются с вершины нашего утеса, как с птичьего полета. Виден нам с такою же ясностью, хоть сейчас на план наноси, и новый русский город с его геометрически разлинеенными и геометрически правильно пересекающимися широкими улицами, стройные шеренги его высоких тополей и сквозящие через их зелень веселые белые домики. Дом уездного начальника выделяется уютною дачею в чаще густых садов на том берегу реки, как раз напротив нового города.

Но меня занимает теперь не столько Ош, сколько его окрестности. В одну сторону от него по дороге в Джеллабад мне показывают довольно близкий отсюда и довольно высокий холм, увенчанный обычною мусульманскою муллушкой, или мазаром; эта древняя мечеть-гробница носит загадочное имя «Ионус-мазар» — гробница Ионы. Несколько дальше, в самом Джеллабаде, дорога в который, прорезающая целый ряд кишлаков, вся отлично видна нам, — другой, еще более чтимый и тоже очень древний, мазар «Хазрет-Эюб» — т. е. святой Иов.

Около «Хазрет-Эюба» знаменитые в Фергане целебные источники, к которым притекает ежегодно для исцеления множество богомольцев, там целый мусульманский монастырь, известный далеко в Средней Азии, а недавно устроены купальни и помещение для наших больных солдат, которых присылают туда лечиться теплыми минеральными водами. Древнее туземное предание говорит, что в этих целебных источниках библейский Иов обрел исцеление от мучительных язв, которыми покрыто било его тело, когда он беспомощно страдал на своем гноище. А на холме Ионус, по [20] такому же народному преданию древности, был выброшен из древа китова пророк Иона, когда еще море подходило чуть не под самую пяту здешних гор. Немного правее «Ионус-мазар», в горах около Гульчи, опять загадочный памятник древности, и тоже соединенный с библейскими воспоминаниями. Там стоит столб в роде долмена из плотной глины, прикрытый черным камнем в форме котла. Глина везде кругом обмылась дождями и выветрилась, и только этот тонкий столб ее, защищенный и уплотненный сверху каменною плитою, уцелел в течение столетий. Туземцы называют этот столб «женою Лота». А вот тут, у наших ног, жилище и трон самого библейского царя Соломона, мифического основателя города Оша.

Что все это значит? какой общий смысл может заключаться во всех этих отрывочных, но однородных сказаниях народной фантазии, так странно приуроченных к одной и той же местности?

Некоторые предполагают, что тут в древности могли жить евреи, поселенные здесь еще до Кира персидского, который, как известно, возвратил евреев в их отечество, и которому, по всей вероятности, принадлежали земли теперешней Ферганской области, под именем какой-нибудь Согдианы, Базарии или Ксениппы. Вспоминания о Ное, Лоте, Соломоне, Иове и Ионе могли в таком случае быть просто остатками еврейских религиозных верований, случайно уцелевшими среди позднейших наследников их старых владений.

Но, кажется, нет необходимости прибегать к таким чересчур уже далеким гипотезам.

Библейские предания и библейские названия местностей Ферганской области гораздо проще можно объяснить себе, если вспомнить, что пресловутое «царство попа Ивана», о котором в средние века было распространено столько баснословных сказаний и которое было небезведомо и нашей древней Руси, по всем признакам, находилось в местностях теперешней Средней Азии и было, по всем вероятиям, обширною христианскою общиною Несторианского толка, обнимавшего собою многие области, а патриарх этих христиан, судивший и рядивший их, по-видимому, и слыл у азиатов под именем «попа Ивана».

По крайней мере и исторически, и археологически доказано несомненно долговременное пребывание в первые века [21] после Рождества Христова в местностях Самарканда, Мерва и многих других — христиан-несторианцев, имевших своих епископов и митрополитов, — епархии, церкви и монастыри. Я уже имел случай при описании Мерва упомянуть, что одному митрополиту древнего Меру было подчинено, по персидским источникам, 6-ть епископий, и что теперешние развалины «Гяур-Кала» вблизи Байрам-Али, вероятно, остатки древнего христианского города. В окрестностях Самарканда, как мне придется рассказать впоследствии при описании этого города, тоже уцелели явные памятники древнего христианского культа и так же, как в Оше, запечатленные не столько евангельскими, сколько библейскими воспоминаниями.

А итальянский путешественник XIII века, монах Плано-Карпини, в числе стран Средней Азии, которые он проехал, отправляясь с берегов Волги в Китайскую Монголию, к великому хану, следовательно, по необходимости в числе стран теперешнего Туркестана или соседнего с ним Китайского Туркестана, — называет землю гуиров (terram Huyrorum), очень напоминающую своим именем «землю гяуров», и при этом прямо объясняет, что они «были Христиане Несторианского толку, коих (татары) также победили». Другой европейский путешественник того же времени по странам Средней Азии, Марко Поло рассказывает даже о христианских монастырях и церквах, которые он видел. Такое несомненное свидетельство очевидцев о пребывании в Средней Азии христианского народа до самого 13-го века устраняет, нам кажется, всякие иные объяснения ферганских памятников с библейскими именами, кроме приведенных нами выше. Это обстоятельство делает с другой стороны понятным, почему в ордах Батыя, набранных из кочевников Средней Азии, более половины было христиан, как мы уже имели случай указать при описании Мерва.

«В Батыевом войске считается 600.000 человек, а именно, 160.000 татар и 450.000 христиан и других, т. е., неверных», рассказывает в своей книге Плано-Карпини, лично посетивший ставки Батыева войска.

Есть указания на то, что жена и мать Чингис-хана были христианки, и что даже среди ханов Хаварезма (Хивы) один хан, если не ошибаюсь, Куюк-хан, был христианин и был за то погублен более сильною партиею мусульман. Вообще, судя по персидским источникам, в первое время [22] появления мусульманства в Средней Азии, оно нашло здесь чрезвычайно сильно укоренившееся христианство; борьба с ним мусульманства велась отчаянная, на жизнь и смерть, и в течение долгого времени составляла главную цель вождей ислама. Следы этой борьбы гораздо более отразились в трудах персидских и арабских историков, чем в летописях истории европейской, до которой доходили только известия из ближайших и более для нее интересных христианских стран Азии, — Палестины, Сирии и Леванта.

Размышляя о всех этих событиях далекой древности, нельзя прежде всего не поразиться изумлением перед непостижимою силою апостольской проповеди. Сила эта по истине чудодейственная, необъяснимая с человеческой точки зрения. Ничтожная горсть бедных рыбаков с берегов какого-то глухого Генисаретского озера, неграмотных, нигде не бывавших, с одним посохом в руке, вдруг расходится по слову своего Учителя, во все страны мира, заходит между прочим и в эти недоступные предгория Тянь-Шаня, далеко за безлюдные пустыни Бактрии и Согдианы, и там в сердцах свирепых хищников и разбойников, опустошавших потом с кровожадностью диких зверей цивилизованные страны, — насаждают кроткое Христово учение любви и братства.

К сожалению, нам известны только случайные и ничтожные обрывки из глубоко поучительной истории этого великого апостольского подвига. То, что мы знаем о нем — это только одна капля из целого моря неведомых нам геройских трудов и побед человеческого духа, перед которыми кажутся детскою игрушкою все походы македонского завоевателя в эти последние грани тогда известной земли, к этим самым диким народам насилия и крови.

И никакой Эрнест Ренан не разъяснил нам до сих пор силою своей науки чудесную тайну этих сверхчеловеческих побед.

* * *

Вся гора «Тахта-Сулейман», по убеждению ферганских мусульман, исполнена целебной силы. Мутавели с серьезною важностью убежденного человека свел нас с вершины утеса сначала к плоскому камею на обрыве скалы. Здесь он благоговейно указал нам две круглые впадины в камне.

— Кто голова болит, сейчас голова здоров! с [23] нескрываемым торжеством поспешил нам перевести его сартскую речь провожавший нас полицейский чин, тоже, конечно, туземец.

Один из наших спутников, с обстоятельностью английского туриста, которые, как известно, не осматривают замечательные местности, а производят над ними строгое судебное следствие своего рода, — тотчас же протянулся во весь свой рост на плоском камне, угодив затылком как раз в одну из его ямок, невыносимо накаленных солнцем.

— Ну что? прошла голова? смеясь спросил я его.

— Какое прошла! тяжело отдуваясь и недовольно морща брови, проговорил поднявшийся на ноги спутник наш. Она у меня и не болела совсем, а как лег на этот проклятый утюг, так сейчас и заломило! провались они с своим камнем!..

При спуске, на половине горы, мутавели опять остановил нас и опять таким же почтительным жестом указал нам на другой черный камень, но уже не с ямками, а о резкою седлиною по середине. Камень оказался тоже целебным.

— Спина болел, спина лечить можно! объяснил нам услужливый сарт, дополняя своею русскою речью непонятные нам разглагольствования мутавели...

Наш охавший спутник со вкусами англичанина и тут не удержался и еще раз протянулся, ради пробы, на это Прокрустово ложе, перегнувшись чуть не пополам в пояснице.

— Ух, больно как! черт знает, что за глупая выдумка!.. тут и последний свой хребет переломишь! крикнул он, поспешно вскакивая.

Но не успели мы сойти вниз еще несколько шагов, как мутавели обратил наши взоры к глубоким впадинам в скале, в которых верующие выламывают свои болящие руки.

Наш чудак-товарищ, только что ругавший самым искренним образом глупые выдумки сартов, поддался однако и этой их глупой выдумке и пресерьезно засунул обе свои руки в дыры целебного камня, откуда вытащить их было ему не совсем легко. Я от души смеялся, слушая потом его воркотню на эти самые «нелепые» дыры и камни, которых он никак не решался пропустить без исследования собственными боками. [24]

Вокруг священной скалы, проникнутой такой целебной силой, не даром ютятся многочисленные могилы правоверных, их часовенки и мечети. В некоторые дни сюда собирается на молитву до 10.000 народа. Множество правоверных и в обыкновенное время проводят здесь целые дни, бродя по саду, лежа на камнях, облитых солнцем, молясь и совершая намаз.

Мы слезли наконец с горячих голых камней Тахты-Сулейман, что гигантскими ступенями поднимаются вверх, словно настоящее подножие царского трона, и вступили опять в прохладные сени густого старого сада.

Те же безмолвно выразительные, сановитые фигуры седобородых шейхов в белых и зеленых чалмах провожали нас, почтительно прикладывая к сердцу морщинистые руки, те же ряды изуродованных и язвами покрытых нищих преследовали нас своими жалобными причитаньями...

А джигиты уже сидели верхами на своих лихих коньках и разгоняли взмахами ногаек чересчур любопытную толпу, теснившуюся у ворот...

ГЛАВА VI.

Подъем на Малый Алай.

Ехать на Алай, в гости к киргизам, мы собрались целою приятельскою компанией. В просторный тарантас впряжена была тройка бойких киргизских лошадей, и солдат вместо возницы. Две наши дамы, жена моя и М. П. С., поместились на заднем сиденье, а мы с Н. Г. Г-м впереди; но я нашел, что с высоты козел мне будет гораздо удобнее и свободнее схватывать взглядом картины местности и все, что будет встречаться нам в этой любопытной стране, чем сидя задом к лошадям на узенькой лавочке тарантаса; поэтому сейчас же, как только выехали из города, я перебрался на козлы и отлично устроился рядом с доморощенным кучером нашим.

Мы переправились по новому мосту через зловеще гудевшую Ак-Буру. Пришлось проехать насквозь весь туземный город, все его базары и «гузары». [25]

При виде мундира начальства, солдата на козлах и скачущих вперед джигитов, базарная толпа разом преображалась. Все вдруг смолкало как по мановению волшебного жезла. Кто шел — тот останавливался на месте; кто ехал верхом — мгновенно осаживал коня и спрыгивал с седла. Сановитые халатники в величественных тюрбанах, важно восседавшие на «супах» и ковриках чай-хане и аш-хане, торопливо покидали свои чашки чаю и недоеденные куски шашлыка; жирные торговцы, сонливо отпускавшие товары покупателям, бросали свои аршины и куски материй, и все, соскочив на землю, становились в ряд, как послушные дети перед строгим учителем, почтительно приветствуя проезжавшего мимо правителя приложенными к груди руками. Иные усердствовали еще больше и низко кланялись ему, препотешно сгибаясь пополам в пояснице и в то же время ничуть не наклоняя головы, а продолжая подобострастно смотреть в глаза начальству, быстро оглаживая рукою лицо и бороду, и прикладывая руку к сердцу; из-под их смиренно-лукавого вида проглядывало однако что-то такое злое и хищническое, что вы даже на одну минуту не могли оставаться в заблуждении на счет истинных чувств, одушевлявших этих низкопоклонных чалмоносцев при виде русского офицера. Это уже далеко не красавцы-таджики, которыми кишит Бухара или Самарканд, а подлинные монгольские лица, безобразные до животности, хотя все-таки они сарты, а не киргизы.

Меня и здесь, как во многих других городах Средней Азии, поражало множество женщин, укутанных в свои «паранджи» — длинные темносиние саваны, — без всякого дела толкавшихся по базарам и улицам. Это дает во всяком случае довольно своеобразное понятие о том затворничестве, в котором будто бы пребывает азиатская женщина.

За Ошем открывается красивый вид на Улькан-Тау, Алтын-Казык и весь Малый Алай, сияющий среди синего неба зубчатыми пирамидами своих снеговых вершин.

Мы все поднимаемся легким изволоком в гору; воздух делается заметно свежее и не томит нас своим раскаленным дыханием. Зеленые холмы волнуются кругом, кое-где вспаханные под «богару», то есть яровые посевы, не орошаемые арыками, увлажаемые единственно весенним дождем. Дальше прекращается и богара, стелются одни травянистые пастбища. Попадаются кое-где кишлачки и зимовники [26] киргизов. Царство сартов тут уже кончается. Зимовник — это обыкновенно опустевший загон, обнесенный полуразрушенными глиняными дувалами, с чуть заметною плоскокрышею мазанкою в углу из той же глины. Два-три чахлых деревца, приютившихся где-нибудь у ограды, служат не столько убежищем от солнца, сколько сигнальным знаком своего рода, издали заметным путнику.

Внутри этого загона и кругом его стен скучиваются обыкновенно на зиму кибитки киргизов, чтобы хотя немного защитить себя и скот от насквозь пронизывающих зимних бурь.

Чем выше поднимаемся мы, тем больше начинают заслонять от нас снеговую цепь сухие каменистые гребни, покрытые теперь яркою травою только по случаю недавних весенних дождей. Они выростают незаметно справа и слева двумя сплошными стенами и наконец образуют собою широкую долину реки Талдыка, вверх по которой нам приходится ехать порядочное число верст. Талдык — типичная горная река. Она растекается по своему руслу множеством змеею вьющихся быстрых протоков, которые едва набирают сил пробираться сквозь оплошное ложе крупной гальки, покрывающей все дно долины.

Кибитки начинаются сейчас же за последними кишлаками. Они чернеют своими одиноко разбросанными муравьиными кучками в зеленых складках и пазухах гор, и у самого подножья их, и высоко наверху. Все чаще и чаще появляется в пейзаже верблюд, все звонче и радостнее поют горные ручьи, выбегающие из тесных боковых ущелий в широкое русло Талдыка. На встречу нам то и дело двигаются своеобразные караваны. Теперь 2-е мая, конец здешней весны, начало горного лета. Кочевники, как перелетные птицы из южных стран в северные, сбиваются теперь в стаи и тянут общею тягою с равнин предгорий на заоблачные Альпы Алая, Заалая и Памира.

«Памир» собственно и есть туземное название высоких альпийских равнин; слово это нарицательное, применяемое ко всякому заоблачному плоскогорию, и если под именем Памира европейские географы знают только определенную страну к югу от нашей Ферганы и к западу от Кашгара, то в глазах кара-киргизов Алая или сартов Оша «памиры», хотя и не такие громадные и величественные, как пресловутая [27] «крыша мира», одинаково существуют и на Алайском, и на Заалайском, и на Ферганском хребте.

Переселяются киргизы целыми родами, потому что и здесь внизу, и там на Альпах, земля принадлежит родам, а не отдельным семьям, да и отстоять свои права на эти никем не защищаемые и никакими межами не отграниченные пастбища от захвата других кочевников под силу только всему роду. С глубоким интересом смотрел я на эти картины из жизни первобытного человечества, которые были вековечною стариною еще во времена первых библейских патриархов; вереницы верблюдов, нагруженных коврами, войлоками, барданками, гнутыми деревянными остовами кибиток, полосатыми мешками, набитыми платьем и всякою рухлядью, бесхитростною посудою и утварью несложного кочевого хозяйства, — шли, мерно шагая и глубоко увязая в наносах хрящя один за другим, вытянув шеи, как журавли на полете.

Пестро разодетые киргизки в своих высоких и ярких головных уборах, в полосатых канаусовых халатах, восседали, окруженные такими же пестроодетыми детишками, на горбах самых сытых верблюдов, по-праздничному разукрашенных разноцветными коврами, махрами, уздами...

Киргизки здесь вообще одеваются очень щеголевато. На голове у них затейливые тюрбаны, высокие, как башня, с концами, висящими назад; у молодых они еще обшиты бахромой, расшиты золотом, украшены монетами.

Волоса заплетаются в мелкие косы, и каждая коса охвачена на конце довольно изящною и не дешево стоющею трубочкою.

Особенно поразила меня роскошью своих шелковых одежд одна молодая и красивая киргизка, перед которою поперег горба была увязана ярко расписанная, выточенная из дерева колыбелька. По-видимому, эта совсем еще юная мать бережно везла в ней своего недавно рожденного первенца.

На верблюдах были только женщины, дети и домашняя утварь; на иных даже прямо виднелись привязанные к горбу неразобранные круглые верхушки кибиток и верхние обручи их, называемые «чангарак». Все же мужчины, молодые и старые, ехали на конях впереди и сзади каравана, с «канчами» (ногайками) в руках, а некоторые вооруженные «союлами» (дубинами), гоня перед собою стада овец, коров и молодых верблюжат, и готовые при малейшей опасности [28] броситься на защиту своего добра или в догонку за дерзким грабителем.

Бродячие рыцари пустыни всячески стараются воспользоваться суетою и беспорядком, неразлучными с многодневною перекочевкою в дальние пастбища целых становищ с их стадами и рухлядью, поэтому ночные грабежи и воровства случаются в это время очень часто, и киргизам-охранителям караванов, а особенно верблюдовожатым — «лаучам» — необходимо быть всегда настороже, иметь, что называется, ушки на макушке. Не даром выработался и характерный крик, которым здесь перекликаются ночные караульщики: «караб-утырь!» то есть: «сиди и гляди!»

Попадались нам киргизы и верхом на коровах. Признаюсь, я в первый раз в своей жизни видел таких оригинальных всадников и смотрел на них с особенным любопытством. Езда на коровах представляется однако здешним жителям нисколько не странною; везде в степи киргизы и калмыки употребляют коров под верх и даже изобрели для них особенные седла.

Замечательно, что и в древности монгольские племена имели обычай ездить верхом на коровах. Плано-Карпини в своей известной книге «Libellus historicus» говорит про татар 13 века, что они сидели «на лошади или на быкеи. Потом уже я перестал удивляться этому обычаю кочевников, особенно после того, как побывал на Малом Алае, где можно встретить всадника даже верхом на яке, самом удобном животном для путешествия по горам.

* * *

Глядя на встречавшийся нам народ, на все эти коричнево-смуглые скулистые образины, с раскосыми глазами, с широкими приплюснутыми носами, суровые, густо обросшие черным волосом, поймешь, почему их называют «черными киргизами» («кара-киргиз»). Странным образом среди них то и дело попадаются ожиревшие толстяки, хотя, казалось бы, непрерывная кочевка, постоянная жизнь на седле или на горбу верблюда не должны бы были располагать человека к ожирению.

Должно быть, слух о проезде уездного начальства уже разнесся где следует, потому что в разных местах нам попадались кучки киргизов с чекменями в руках, торопливо исправлявшие дорогу. В одной лощинке стояла изрядная [29] грязь, и местный «амин» или волостной старшина, человек повелительного вида, в белой чалме и красивом халате, хлопотал закидать эту грязь сухою землею, распоряжаясь довольно многолюдною толпою «мардекеров» (копачей). Однако он, по всей вероятности, опоздал своим усердием, потому что тарантас наш, нырнув передком в грязь, сразу загруз в ней; лошади стали, несмотря на крики и удары кнута.

В одно мгновенье Г-ий выпрыгнул из тарантаса и бросился к амину. Не успел я оглянуться, как белая чалма злополучного амина закачалась во все стороны, а Г-ий, не говоря ни слова, возвратился и сел на свое место, будто ни в чем не бывало.

Толпа мусульман в страхе глядела, разинув рот, на эту импровизованную расправу русского начальства с их величественным амином.

По-видимому, и они, и сам амин находили все это совершенно в порядке вещей. Вероятно, без такого рода быстрых и решительных взысканий, приноровленных к грубым понятиям населения, трудно поддержать порядок в этом диком крае. Но тем не менее мы были озадачены этою неожиданною выходкою нашего всегда сдержанного спутника.

Зато при возвращении нашем обратно из Гульчи мы уже ее застали здесь ни малейшего следа грязи, и тарантас наш переехал эту злополучную лощинку, как по шоссе. Нельзя во всяком случае не признать, что письменные выговоры или жалкие слова вряд ли достигали бы каких-нибудь практических результатов среди дикарей, привыкших к невообразимо жестоким расправам былого ханского управления.

* * *

В Ак-Джаре (по-русски «Белый овраг») разбросанная группа деревьев образовала маленькую рощицу. Тут тоже шли работы. Чистили старый «хауз» или прудок, который служил водопоем верблюдам и лошадям; рабочие отдыхали после обеда, лежа на кошмах в тени деревьев. С ними был сам «мин-баши», важная особа своего рода, соответствующая по власти кавказскому наибу. И мин-баши, и все люди его вскочили на ноги при нашем приближении. Они, очевидно, тоже знали о приезде начальства и ожидали его. Мин-баши оказался толстяком в очках, в богатой чалме и халате. Он раболепно поймал двумя своими огромными лапами протянутую ему руку русского начальника и чуть не [30] поцеловал ее. К нашему отряду присоединился теперь мин-баши с своим джигитом, и всех нас набралось теперь больше десяти человек.

Мы все были утомлены и нетерпеливо дожидались роздыха. К нашему благополучию, он был уже не далеко.

Мазар в Ленгаре живописно белеется среди окружающих его камней на фоне зеленых гор. Шесты, обвешанные конскими хвостами на медных яблоках и разноцветными тряпками, торчат перед его скромным глиняным купольчиком, будто водруженные копья воинствующего ислама, — далеко видные с дороги.

Здесь погребен действительно воин ислама, память которого очень почитается местными жителями, хотя и не особенно приятна нашему брату русскому. Герой этого памятника ранил нашего Куропаткина, теперешнего генерал-губернатора Закаспийской области, во время его посольства в Кашгар, и был убит на этом самом месте родным братом Куропаткина.

Мазар этого воина-фанатика как раз над водою у горного ключа. Оттого-то он стал обычным местом роздыха для караванов, тем более, что он приблизительно на половине дороги из Оша в Гульчу. Кругом его поднимаются по скатам гор привольные зеленые пастбища. Вон и теперь целый караван навьюченных верблюдов отдыхает около всеми чтимого назара; так и хочется схватить карандаш и набросить в альбом эту характерную азиатскую сцену со всеми ее живописными подробностями.

Русские тоже воспользовались Ленгаром, как удобнейшим перепутьем. Практический взгляд Скобелева сразу решил, что тут должна быть русская военная станция для сообщения Оша с крепостью Гульчи. Скобелев приказал построить тут дом для остановки и ночлегов, и поселил тут маленький караул.

В первой просторной, хотя и полутемной, комнате — кухня и помещение для джигитов и простых солдат. Другая комната с камином и двумя широкими «супами», укрытыми коврами, — для ночлега проезжих офицеров. Нас очень позабавила курьёзная надпись, которую мы прочитали на стене этой комнаты:

«Ищу титулярную советницу Вильгельмину Михайлову, кто в Бога верует и знает, где она существует, прошу [31] уведомить в Гульчу, в интендантский магазин Михайлова».

Это слегка рехнувшийся, несчастный чиновник военного ведомства, от которого бежала жена, — бесплодно вздыхает о помощи к редким проезжим, случайно заглядывающим в Ленгар.

С детским аппетитом и детским искренним удовольствием поели мы горячего плова, который нам живо приготовили бывшие с нами туземцы. В этом мелко изрубленном душистом и сочном мясе горного баранчика, пропитывающем своими соками разваренный рис, — нет ничего общего с тем «пилавом», который мастерят наши русские повара.

* * *

В Ленгаре уже необходимо бросить экипаж и «всесть на борзых коней», потому что сейчас за Ленгаром начинаются настоящие горы, — отроги малого Алая. Подъем делается резко крут, со всех сторон открываются прекрасные виды. Особенно поразительное впечатление производит перевал «Тока» (по-русски «подкова»), Только что привычные кони наши успели вскарабкаться на вершину высокой конусообразной горы, выстланной, будто зеленым бархатом, молодою травою, как по ту сторону горы распахнулось под самыми ногами нашими неохватное провалье; титаническими ступенями сходят в эту глубокую котловину, населенную внизу холмами, лесами и скалами, — зеленые скаты окружающих гор.. Там, далеко внизу, копошится в складках холмов целый аул кибиток. Вон какая-то ярко — красная комашка, не больше травяной тли, карабкается там чуть не по отвесному обрыву скалы. Вы с трудом верите, что это киргизка в своем кумачевом халате лезет с кувшином за водою к горному ключу.

На заднем фоне этой громадной пропасти, выдвигается, будто эффектная декорация театра, из затуманенной далью глубины, гигантская голая стена с красными потеками, из-за него тяжкая лохматая масса лесами покрытой горы. Ребра ее тоже в кроваво-красных пятнах и потеках, словно она только что с тяжкими усилиями прорвалась наверх сквозь жесткие толщи земные и ободрала себе до крови, оголила до костей свое могучее каменное тело.

Эти богатые жилы ярко-красной железной руды, не [32] уступающие по прелести цвета никакой мумии, умбре или сиенской глине, — конечно, никем здесь не разрабатываются, да и вряд ли обращают на себя чье-нибудь внимание, а между тем они встречаются далеко не в одном месте Ферганской области.

Спуск по карнизам горы, все время над бездною провалья, повернул наконец вправо и привел нас к единственному выходу из гигантского амфитеатра, которым мы только что любовались. Не скажу, чтобы мы взглянули на этот оригинальный выход с особенно доверчивым чувством. Даже и при моей привычке к горным странствованиям делалось несколько жутко, когда пришлось спускаться по узкой осыпи камней, сдавленной между двумя стенами скал, под углом 45 градусов. Никакого следа тропы, потому что мелкие камни ползут и сыпятся, как горох по крутому откосу. Вся глубина пропасти, в которую вы лезете, все время перед вашими глазами, прямо под ногами вашими, и нужно обладать нервами киргиза, чтобы хладнокровно смотреть в эту головокружительную глубину. В довершение удовольствия и для вящего успокоения вашего, лошадь ваша то и дело скользит вниз вместе с обсыпающимися камнями, на всех своих четырех гладких подковах без шипов. Тогда вам невольно представляется, что вы скатываетесь на салазках с какой-то непомерно крутой ледяной горки.

Единственная возможность и лошади, и всаднику не полететь вниз — это пересекать постоянными зигзагами крутизну откоса. Мы все тщательно проделываем это, стараясь ступать в следки передовых лошадей. Молодец Г-ий, не обращая ни малейшего внимания на крутизну, удирает себе вперед во главе отряда на своем лихом коньке. Ему слишком часто приходится спускаться и подниматься по таким осыпям, чтобы он еще давал себе труд замечать их.

Характерны и стены этого спуска: голые округленные скалы, неразличимо похожие друг на друга, откачнулись от нас в обе стороны, словно поваленные друг на друга башни какой-нибудь титанической крепости. Но вот кончился этот жуткий откос, и перед нами новая панорама, уже в другом вкусе: опять масса гор, нагроможденных друг на друга, красного и бледно-телесного мрамора, а на плоских макушках их, соседних с облаками, ярко-зеленые, как малахит, пастбища. Причудливые переливы этих [33] оригинальных красок сочетаются между собою в удивительной гармонии. Бедные киргизские зимовки виднеются на далеких вершинах гор, поднятых резкими углами, тяжкими пирамидами и гигантскими зелеными скатами прямо в синие небеса. В ущельях, сквозящих синеватым туманом, чернеют кибитки. Разноцветные букашки, белые, рыжие, желтые и черные, ползают там и сям на недоступных обрывах. Это пасутся лошади кочевников. Белесоватыми лишаями выделяются на гигантских неохватных горных пастбищах рассеянные везде стада овец. А у ног этих мраморных и малахитовых громад, окруженное ими со всех сторон, как грозною стражей, сияет своею спокойною лазурью круглое блюдо озера Каплан-Куль. И над ним тоже одинокий мазар с своим неизменным глиняным купольчиком, с шестами, хвостами, тряпками и бараньими рогами...

Живописная кучка киргизов в характерных остроконечных колпаках толпится у мулушки, на берегу этого ясного озера.

— Селям-Алекюм! приветствует их провожавший нас амин, подъезжая к ним вплотную конем и подавая руку каждому из них.

Киргизы, подобострастно согнувшись, бегут навстречу амину и обеими руками ловят его руку.

— Алекюм-селям! бормочат они, проворно поводя рукою по лицу и бороде, и очевидно расспрашивая его на своем непонятном для нас языке о русской кавалькаде.

Это туземные жители из соседних кибиток. Кибитки тут раскинуты решительно везде, как грибы после дождя. Горные скаты и ущелья еще покрыты здесь сочною обильною травою, и нет пока надобности подниматься выше с своими стадами. У кибиток везде народ, везде ярко вырезаются на зеленом фоне травы — красные, как сюргуч, киргизки. И лошади тут тоже везде, голова кружится смотреть на те заоблачные кручи, где они беспечно пасутся, придвигаясь к самым краям обрывов, а между тем киргизские всадники дерутся к ним прямо по этим кручам, с таким же хладнокровием, как мы ездим по ровному полю. По истине науки, а не люди, науки, а не лошади — в этих горных трущобах.

Долина Гульчи показывается только после второго перевала. Спуск с этого перевала хотя и нисколько не опасен, но зато утомителен донельзя. Он тянется несколько верст, [34] постоянно обманывая глаз перспективою долины, что стелется у наших ног, — кажется, рукой подать, — но до нее ехать нужно еще много часов. Лошади утомились и идут уже не прежнею твердою и бодрой походкой, а то и дело сбиваются с шага и спотыкаются. Утомились порядком и мы сами. Хотя до крепости Гульчи считают от Оша верст 70, но, судя по времени, которое берет этот путь, в этих никем не меренных 70 верстах наберется, пожалуй, и все 90. Не считая езды в тарантасе до Ленгара по камням и хрящу, тоже не особенно покойной, — только от Ленгара до Гульчи приходится сделать верхом около 36 или 40 верст, по местному счету, а по настоящему — и добрых 50.

Впрочем, туземцы-киргизы верст не знают и на версты не считают. Вместо версты у них — «чакрым», расстояние, на котором слышен человеческий голос, что для них в пустыне бывает гораздо важнее счета сажен.

Только один из всех нас Г-ий, закаленный в горных походах, продолжает по-прежнему бойко подвигаться вперед во главе нашего отряда, мягко покачиваясь на своем покойном и сильном иноходце. Его пример ободряет нас, и мы чаще постегиваем ногайками своим отстающих коньков. О киргизах я, конечно, не говорю. Киргиз не знает никакой устали и не обращает ни малейшего внимания на то, сколько часов или дней ему приходится сидеть на седле. Он на нем и спит, и ест так же спокойно, как у себя в кибитке.

Спуск к Гульче все время вьется по карнизам гор, окружающих долину. Река Гульча давно уже видна нам с высоты во всех своих капризных извивах. К заходу солнца погода резко переменилась, и вместо знойного дня надвинулись дождливые сумерки. Уже не раз дождь прорывался на нас легкою дробью из лохмотьев серых туч, плававших над нами. Нужно было спешить переправиться через реку, без того очень бурливую и опасную, раньше, чем она вздуется от дождя и наступит ночь. А между тем перед нами раскрывался такой широкий и могучий пейзаж, что хотелось досыта налюбоваться им с своего горного карниза.

Целое население гор-исполинов толпилось напротив нас, за длинною и узкою долиною Гульчи, которой резкие свинцовые зигзаги блистали в этом туманном полусвете [35] дождливого заката, среди влажных зеленых низин, как жесткие полосы стали. За зелено-красными горами первого плана высились лилово-зеленые, за ними глубоко-синие и густо-лиловые, еще дальше туманно-серые, и наконец из-за плеч всех этих громад, завязнув головами в лохматых серых тунах, приподнимались далекие снеговые великаны Большего Алая. Они так тесно сливались своими туманами и снегами с туманами неба, что белые потоки их ледников, казалось, текли прямо из облаков, как струи молока из переполненных сосцов матери...

ГЛАВА VII.

В кочевьях черных киргизов.

За три версты до Гульчи встретил нас верхом толстый и важный Мухамед-бек, сын знаменитой в этих местах киргизской ханши, или по здешнему «датхи», которую кара-киргизы Алая считают своего рода вождем всего их кочевого племени.

«Датха» эта была почти независимою владетельницею во времена кокандских ханов, и хотя муж ее получил свое звание бека от Худояр-хана, но эта ханская инвеститура была скорее условием приличия, чем действительным правом хана, так как алайские киргизы высоко чтили родовитую «белую кость» своих беков и беспрекословно шли за ними, куда они их вели, даже без освящения их прав ханскою властью. Все кокандское ханство уже покорилось русскому воинству, все кокандские города и крепости давно были взяты, когда смелая «датха» с своими удалыми сыновьями подняла свои горные кочевья против русской армии. Она отчаянно билась с Скобелевым на недоступных кручах Малого Алая, и недалеко от Гульчи произошла решительная битва при Ягни-кургане, в которой были окончательно сокрушены шайки киргизской воительницы. Сыновья «датхи» бежали в Кашгар, и она покорилась необоримой силе. Русские отнеслись к храброй киргизке с подобающим уважением, не тронули ее богатств и позволила вернуться в Россию всем ее сыновьям. Только старший сын ее, Абдула-бек, наследник [36] родовых прав своего отца, не захотел вернуться и умер в изгнании. Теперь сыновья «датхи» волостными правителями в разных соседних местностях, и «датха» продолжает оказывать на кочевников прежнее влияние.

* * *

Курносый Мухамед-бек, красный и сияющий от сала, будто самовар сбитенщика, с медалью волостного старшины на шее, присоединился к нам вместе с пятью своими джигитами, так что из нас составился целый отряд в 16-ть человек. Мухамед привез с собою и крытую арбу, — так называемую «кокане», высочайшие колеса которой, кажется, могут переехать посуху всякую реку. Это было совершенно необходимо, потому что нужно было несколько раз переехать капризно змеившееся русло Гульчи, чтобы добраться до кочевья «датхи». А дожди и таявшие снега обратили теперь Гульчу в очень опасную, шумную и широкую реку, которая с явною угрозою крутилась своими водоворотами среди нанесенных ею же мелких камней и болотистых лугов.

Кавалькада наша живописно растянулась по долине, торопясь до вечера совершить далеко не легкую переправу. Киргизы, пригнувшись к седлу, обгоняли нас отчаянной скачкой, чтобы успеть до нашего прибытия нащупать брод помельче и потверже. Вот наконец нас пересаживают в арбу, убранную коврами; уродина-киргиз с засученными до колен, как солонина красными ногами, равнодушный и спокойный, будто дело вовсе его не касается, сидит верхом на здоровой, видавшей виды лошади, уставив на оглобли свои босые ноги. Строго говоря, арба и есть эти две широко раздвинутые оглобли, приделанные к оси двух громадных колесищ с набитыми на задних концах оглобель дощечками для сиденья. В лучших случаях вместо дощечек прибит к оглоблям целый ящик, прикрытый от солнца круглым войлочным навесом. Назад и вперед вы можете падать сколько угодно, потому что арба прикрыта кибиткою только с боков; поэтому при спуске вниз вы невольно ползете на хвост лошади, а при подъеме в гору то и дело катитесь назад. Но самое ужасное в этом по истине азиатском экипаже — это то, что каждый случайный камень дороги, каждый неловкий шаг лошади в ту же минуту отзывается и на ваших несчастных ребрах. Арба поминутно рывом рвет ваши мускулы и как в ступе толчет все ваши суставчики. [37]

Г-ий остался однако в седле, надеясь на своего лихого конька и на свои высокие охотничьи сапоги.

С шумом и брызками въехали мы в бурные волны Гульчи и осторожно потянулись по брюхо в воде вслед за передовыми джигитами, сновавшими туда и сюда, чтобы выбрать для нас более безопасную дорогу.

Здесь присоединился к нам еще и другой сын «датхи», Хосан-бек, такой же здоровенный и закаленный толстяк, как и его брат Махмуд. Мы то переезжали поперег бесчисленные рукава Гульчи, выбираясь из них на отмели, шуршавшие под колесами арбы своими сухими голышами, то двигались вдоль по речке на встречу ее бешеному течению, пока не приходилось поворачивать куда-нибудь на берег. Местами арба уходила так глубоко в реку, что сквозь плохо сбитые дощечки ее сиденья плескала к нам вода.

Возница наш почти все время был по колена в воде, и если бы не опытная лошадь, давно привыкшая к таким мытарствам, наша арба не раз бы могла перевернуться на бок среди течения и под неистовым напором горной речки, и от огромных камней на дне ее, на которые то и дело натыкались колеса.

Волнение, охватившее мою спутницу во время этого томительного плаванья на колесах, этого долгого и медленного перепалзывания с одного невидного глазу камня на другой, усиливалось еще быстро надвигавшеюся темнотою вечера. Тучи не расходились, а сгущались все больше над нами, совсем уже закутав своими серыми хлопьями окрестные горы и обратив волшебным образом живописную картину горных далей, которою мы недавно любовались, в самый прозаический и унылый осенний пейзаж какой-нибудь безотрадной Новгородской губернии. Дождь то чуть накрапывал, то поливал нас будто сквозь мелкое сито и не прибавлял, конечно, нам особенного веселья. Могло легко случиться, что мы не успеем засветло выбраться из этой коварной речки, опутавшей нас со всех сторон своими змеиными петлями и не дававшей нам никуда выхода. А ехать по ней в темноте — это вернее верного — опрокидываться на каждом шагу.

Но, слава Богу, мы выбрались благополучно на берег, пока еще брезжил кое-как свет сумерек.

Арба остановилась среди целого становища кибиток, [38] разбитых на самом берегу Гульчи, в уютной пазухе слегка отодвинувшихся гор.

Это был аул «датхи».

* * *

Нас тут ждали, и для нас были разбиты парадные шатры.

Белая войлочная кибитка, расшитая красными узорами, обвязанная красными тесьмами и убранная внутри коврами, была поставлена недалеко от другого белого шатра самой «датхи» для ночлега наших дам.

В нескольких шагах от нее приготовлен был просторный шатер для столовой, а еще дальше наша кибитка — спальня.

Вход в столовую был широко раздвинут на обе стороны на подобие ширм, так что снаружи можно было хорошо видеть все, что делалось в шатре. Полотняная наружная покрышка его была подбита всякими яркими и пестрыми материями, одрясом и ситцем, с нашитыми на них фигурами других цветов. Стол накрыт был по-русски скатертью и вокруг стола стояли стулья. На огромном подносе ждал нас обильный дастархан, — фисташки, миндаль, изюм, урюк, разные слоеные пирожные в роде нашего старинного хворостика, лепешечки и всякие мелкие сдобные печенья, колечки из леденца, — и вдобавок ко всему чай и сахар, которыми мы почти исключительно и занялись.

После дастархана появился такой же сытный ужин: отличный плов с разными душистыми снадобьями, кавардак (мелко резанная жареная баранина с салом) и бараньи кишки, начиненные чем-то вкусным.

Киргизы все время почтительно оставались на дворе, следя издали за странными для них обычаями русских, и даже Мухамед-бек с братом не смели входить в шатер, где восседало за трапезою их начальство; прислуживали нам наши джигиты, которым киргизы передавали блюда.

После ужина наших дам пригласили к «датхе». В белой кибитке ее, заставленной сундуками, заваленной матрацами и подушками, был приготовлен такой же дастархан. Сама «датха» беседовала с ними через джигита-переводчика, сидя на полу, на ковре между двух больших медных подсвечников с сальными свечками. Низенькие поддонники этих подсвечников — величиною в доброе блюдо. Нам тоже принесли потом в спальню такие оригинальные подсвечники. [39]

Киргизские беки очевидно хотели поразить нас своею цивилизацией. В кибитке нашей оказались кровати, постланные совсем так, как стелют у нас, с матрацами и канаусовыми одеялами. Это было несколько огорчительно для фантазии художника, мечтавшего, что он заехал на самый край света, Бог знает в какую дикую дичь, но зато очень отрадно для разбитых косточек бедного путешественника.

Я подробно осмотрел искусное устройство киргизской кибитки. Снаружи она вся плотно укрыта войлоками, увязанными тесьмою, под войлоками идут таким же сплошным кольцом кругом всех стен сплетенные из тростника барданки, а под барданками целая сеть гнутых деревянных дуг, ловко прикрученных друг к другу и составляющих остов кибитки.

Впрочем, в наших кибитках остов этот прикрыт обоями своего рода: куски одряса, ситца и всяких пестрых туземных материй висят на стенах, между тем как полы устланы коврами и войлоками.

Вверху кибитки, как раз по средине ее, широкое круглое отверстие для выхода дыма и для очищения воздуха. На ночь, или в дождливую холодную погоду отверстие это, которое киргизы называют «тюндюк», закрывается войлочною полостью, к углам которой привязаны четыре веревки и которую поэтому всегда можно отдернуть снизу с той или другой стороны, смотря по направлению ветра.

Мы отлично выспались на кроватях киргизской кибитки. Гульча всю ночь напевала нам свои бурные песни, убаюкивая нас, как сердитая нянька. Этот несмолкавший рев горной речки казался мне сквозь сон шумом ливня, целую ночь разражавшегося над нами.

Встали мы ярким и ясным утром и, напившись чаю, вышли посмотреть на окрестность.

В тихом береговом ущельи царствовала удивительная тишина. Влажный воздух дышал теплом и ароматами весенних трав. Лошади на приколах, не расседланные во всю ночь, мирно фыркали, отдуваясь от сочного корма. Киргизы бесшумно бродили между разбросанных по берегу кибиток, занятые разною домашнею суетою утреннего часа.

Несколько поодаль от становища «датхи» и ее домочадцев торчали на почтительном расстоянии, как гнезда огромных черных грибов, кибитки киргизского аула. За аулом, как [40] раз против восходившего солнца, на зеленом ковре береговой низины паслись стада верблюдов, характерно вырезаясь на ярком фоне травы своими угловатыми громоздкими силуэтами.

Горы, надвинувшиеся на это мирное ущелье, были освещены в упор лучами восходившего солнца, и на них можно было разглядеть теперь, несмотря на расстояние, каждый камушек, каждый мелкий кустик.

Киргизские зимовники, забравшиеся на плоские макушки этих горных громад, смотрели оттуда настоящими саклями Дагестана. Еще выше их, на головокружительных кручах, виднелись крошечные, как мухи, пасущиеся лошади.

Между тем «датха» прислала сыновей просить нас к себе. Нам и самим необходимо было поблагодарить ее за гостеприимство, как главную хозяйку кочевья.

Она встретила нас около своей кибитки.

«Датха» — женщина уже очень старая, но высокого роста, костистая и сильная как мущина, строгого и твердого взгляда. Монгольская кровь ее резко проглядывала и в желто-смуглом цвете ее лица, и в грубости его черт, крупных, широких, слегка приплюснутых, с явным преобладанием скул, челюстей и носа, всего того вообще, что бывает сильно развито у хищных животных — над более человечною областью глаз и чела...

По эстетическим понятиям киргиза, такое лицо и такой цвет лица — именно и составляют верх красоты.

«Недаром Бог сотворил монгола с выдавшимися скулами; Он уподобил его этим лошади, — а лошадь венец создания!» с наивною искренностью говорят эти степные наездники, которые родятся и живут на лошади, и, можно сказать, срослись с нею в одно существо, как Кентавры греческой мифологии, несомненно списанные о натуры с таких же точно кочевников азиатских пустынь.

«Датха» стояла перед нами в зеленом шелковом халате по пятки, с меховою опушкой, в высоком тюрбане из белого шелка, обвязанном концами кругом всего ее лица, Обвязка эта называется по-киргизски «джаулук», а шапочка, вокруг которой она навертывается, на подобие чамды, называется «кимечек». Сверху девушки спускают еще шелковую фату (джелек), но старуха властительного рода не считала нужным прибегать к этому прикрытию, принимая у себя иноземцев. [41]

Оба сына ее, тоже одетые в парадные шелковые халаты, стояли по бокам датхи.

Когда мы с Г-м приблизились к ней, датха приветливо протянула нам обе свои руки, предварительно обернув их однако концом красного шерстяного платка. Делала ли она это из особенного уважения к нам или, напротив того, предохраняла свои правоверные длани от нечистого прикосновения гяуров, насланных гневом Аллаха на ее кочевье этого мы с Г-м так и не решили.

Мы тем не менее тоже подали ей каждый по две руки, даже и не завертывая их ни во что, желая выразить наиболее киргизским способом свое нарочитое почтение к именитой киргизской воительнице.

— Передайте вашей достоуважаемой матушке, что мы пришли поблагодарить её от всего сердца за ее любезное гостеприимство и извиниться, что причинили ей столько беспокойства... попросили мы перевести по-киргизски толстого Мухамед-бека.

Старуха, не поднимая глаз и сохраняя свой величественный вид, ответила нам через него:

— Прошу извинить, что в нашем бедном кочевье мы не можем принять и угостить вас так, как бы подобало для таких высоких гостей... Хорошо ли вы спали? покойно ли вам было?

— Благодарим вас очень; мы спали превосходно, у вас в кибитках летом еще приятнее спать, чем в наших городских домах.

— Простите, чем богаты, тем и рады, отвечала через сына датха. После больших городов, в которых вы живете, здесь у нас, должно быть, показалось вам очень не хорошо... Прошу вас сделать мне честь — войти в мою кибитку.

Она распахнула войлок своей кибитки и властным движением руки пригласила нас войти.

Мы уселись налево, на ковре, она направо, против нас, на меховой шкуре. Два сына тоже вошли с нами, но не сели, а стали по сторонам матери...

Кибитка была, по-видимому, нарочно убрана по-праздничному к нашему приходу. Везде развешаны были разноцветные атласные покрывала, ковры, обделанные в бархатные рамки. Пол был тоже устлан новыми коврами и мехами. По стенкам стояли оригинальные кожаные сундуки с [42] кожаными же на них рисунками местной работы, сложены были опрятными ярусами матрацы, подушки, шелковые одеяла.

Около датхи очутились откуда-то два глазастые черномазые мальчугана в халатиках.

— Старший сын мой Батыр-бек живет не со мною, далеко отсюда, а это мои внуки, сказала нам датха. С одним из них у нас большое горе. У него ростет кривая нога, и никто здесь не может его вылечить...

— Вы бы повезли его в Ташкент или хоть бы в Маргелан; там есть хорошие доктора, посоветовали мы.

— Мне говорили, что нужно везти в Москву, что только там могут его вылечить. Правда ли это? И ведь это очень далеко?

— В Москве, конечно, отлично вылечат, только это действительно очень далеко, сказал я. Вот я с женою еду теперь из Москвы. Чтоб только доехать оттуда сюда, нужно ехать не останавливаясь целых три недели.

— О, это слишком далеко, нам нельзя об этом думать. А зачем вы сами приехали сюда из таких далеких мест?

— Хотели посмотреть на здешний народ. Слышали, что киргизы храбрые и честные люди, и что они верно служат нашему царю.

— Да, это правда. Мы прежде воевали с белым царем, — а теперь его верные слуги. Мы благодарим его, что он не обижает киргизов, оставил нам наши земли и стада и забыл нашу вину. Белый царь ведь живет в Москве?

— В Москве и в Петербурге; у него много городов и много дворцов.

— Белый царь самый большой царь, сильнее и богаче его нет никого. Мы это знаем, подтвердила датха.

Когда мы встали, чтоб проститься, она подала знак сыну, и он принес ей какой-то сверток.

— По нашим обычаям, дорогих гостей дарят чем Бог послал, сказала датха, подходя ко мне. У нас, киргизов, нет никаких хороших вещей, а примите от меня на память этот мех. Это дети мои убили здесь в горах.

Она подала мне при этом две мягко выделанные шкуры горной рыси.

— А вот это передайте вашей жене! прибавила она, вручая мне еще две связанные головками куньи шкурки,

Я поблагодарил киргизскую ханшу, извиняясь, что [43] нахожусь тут случайно в пути и прошу у ней позволения прислать ей свой подарок из Оша с ее сыном.

Возвратясь в Ош, я действительно купил для нее парчовый халат и отослал ей в Гульчу через обязательного Н. Г. Г-го.

* * *

Крепость Гульча устроена, если не ошибаюсь, тоже Скобелевым, больше, кажется, для страха алайским киргизам, чем для защиты от китайцев или англичан, хотя от нее и очень не далеко до Кашгарской границы.

Нам, конечно, хотелось посетить эту порубежную твердыню нашу, заброшенную Бог знает в какие далекие горные дебри. Все же русские люди живут тут, правдою и верою оберегая владения русского царя, охраняя интересы русского царства, в глуши этих неведомых нам пустынь, гораздо более далеких и опасных, чем тот «рубеж земли русской», который сторожил когда-то в старинных наших сказках «Ивашка, белая епанча, Сорочинская шапка».

Побывав здесь, на этих «последних краях» необъятного царства русского, где через горный хребет уже подозрительно смотрит на вас косоглазый китайский мандарин, где люди ездят верхом на быках, обросших шерстью барана, и вместо домов, городов, селений, — на целые сотни верст не видишь ничего кроме бобровых шалашей кочевых кибиток, — где самая русская речь звучит чем-то чужим и никому непонятным, а крошечные горсточки передовой русской силы тонут как в хлябях моря в напирающей отовсюду азиатчине, — живо понимаешь и былое положение наших иных, более родных нам окраин, тех первых смельчаков, проникавших за защитную черту земли русской, в Дикое пустопорожнее Поле, о которых сохранили нам память старые летописи, которые задолго до присоединения этих земель к царству русскому держали в них караулы и водили сторожи, и которым с трогательною христианскою любовью посылали свое ободряющее пастырское благословение из далеких православных обителей Москвы и Владимира первосвятители земли русской.

* * *

Крепость Гульчи не дальше двух или полуторы версты от кочевья датхи... [44]

Когда подъезжаешь к ней, свободно окидываешь взглядом всю эту живописную котловину.

Громадная горная твердыня, с альпийскими пастбищами наверху, на которых пестреют крошечными мушками поднятые под облака овцы и лошади, охватывает сплошным амфитеатром тихую зеленую долинку, всегда обильную водой и травой, всегда кишащую стадами верблюдов.

Черные кибитки кочевников опоясывают своими кое-где рассеянными муравьиными кучками ее могучую каменную пяту.

Гульча, вырвавшись из тесных ущелий Алайского хребта, словно с перепуга бросается во все стороны, силясь уйти подальше от тяжких горных громад, надвинувшихся на долину, запруживает сама себя наносами хряща и камня, которые она выгрызает в горах на пути своего бешеного бега, и, меняя то и дело капризное течение свое, схватывает своим змеистым руслом, будто широким поясом, всю эту круглую сочную низину со стороны, противуположной горам.

В этой-то низине, немного выше, чем становище датхи, и тоже на берегу Гульчи, вечно рокочущей, вечно трубящей в свои неугомонные боевые трубы, — белеет своими низенькими стенами и домиками нисколько не грозная на вид русская крепостца.

Правда, крепостной ров довольно глубок и широк, на банкетах установлены пушки, часовые ходят у ворот, а внутри крепости несколько каменных казарм, из которых тоже можно безопасно отстреливаться от такого не особливо грозного врага, как здешние халатники.

Но все-таки, казалось мне, пальца в рот нельзя никому власть, и ручаться за то, что нашим здешним порубежным крепостцам придется всегда иметь дело только с одними киргизами и их кремневыми самопалами, — право, слишком рискованно.

В настоящее время наши друзья — «просвещенные мореплаватели» с одной стороны и наши добрые европейские соседи, немцы — с другой, самым нешуточным образом снабжают наших азиатских соседей всякими усовершенствованными орудиями истребления и с истинно отеческою заботливостью хлопочут обучить их даже на свой счет всем новейшем приемам боевого искусства, так что мы можем рассчитывать в этом отношении на самые неожиданные для нас сюриризы... [45]

* * *

Мы добросовестно обошли кругом все парапеты крепостной стены, увидели все то немногое, что можно было здесь увидеть, и направились к мирным белым домикам, за крепостной оградой, где проживало местное офицерство.

Начальства в этой крошечной крепостце все-таки довольно: ротный командир, два субалтерн-офицера, воинский начальник, смотритель интендантского склада, если я не забыл еще кого-нибудь. Кажется, есть еще военный доктор и священник.

Конечно, чтобы жить целые годы здесь в такой тесной и постоянной компании, в единственном соседстве с киргизскими кибитками, яками, кииками, кабанами да барсами, — развлекаясь только караулами, — нужно не мало христианского терпенья. Но тем не менее люди тут живут, как и в любом Париже или Вене, и даже плодятся и размножаются так же, как там.

По крайней мере, в домике ротного командира, у которого прежде всего остановилась наша многочисленная экспедиция, мы нашли целое почтенное семейство в момент какого-то домашнего горя, не помню уж хорошо, какого именно, помешавшего нам воспользоваться гостеприимством хозяйки дома.

Мы оставили азиатскую партию своего каравана на крепостном выгоне — покормить лошадей и подкрепиться горячим кавардаком, который киргизы живо стали жарить тут же на воздухе. Сами же мы отправились пешком в стоявший на отшибе от других строений низенький беленький домик, где квартировали холостые субалтерн-офицеры. Это все был народ хорошо знакомый нашим ошским спутникам, и с ними никаких церемоний не полагалось. Офицеры вышли к нам навстречу и с самым теплым радушием потащили нас к себе.

— Давайте нам скорее что-нибудь поесть, господа! откровенно объявили им гости; дорога дальняя и трудная, опаздывать нельзя. Нам сегодня же, хоть бы поздно ночью, необходимо быть в Оше.

— Да ведь у нас разносолов не разживетесь, милая барынька! отвечали с тою же честною откровенностью хозяева. Денщик наш изо всего, чему мы его учили, умеет только сжарить на сковороде скверные битки. А больше не прогневайтесь... вот чаю, водки, вина красного — этого сколько [46] угодно... милости просим... Говядины, знаете, у нас часто не бывает, а водка и вино, даже шампанское, когда хотите... Этого добра сколько угодно в долг дают...

Добрые и милые юноши, простодушно потешаясь и над своим цыганским хозяйством, и над своим невозможным кухмистером, самым комическим образом хлопотали о нашем угощении: один тащил самовар, другой раздувал уголь, не переставая весело болтать с нами; за сливками пришлось сбегать к ротной командирше, за тарелкою к воинскому начальнику, розыск чайных ложечек и блюдечек потребовал целого военного совета своего рода. Но и за всеми этими смело предпринимаемыми хозяйственными экспедициями — никак не выходил «весь туалет», а все-таки чего-нибудь не доставало то для чаю, то для завтрака, и приходилось чем-нибудь по-братски делиться с соседом; это, впрочем, не приводило ни в малейшее смущение ни хозяев, ни гостей, а только вызвало добродушнейший общий смех и забавную болтовню.

Братская простота отношений между русскими людьми, загнанными судьбою в этот далекий и чуждый край, сама по себе глубоко симпатична. Но кроме нравственного удовлетворения, отношения эти только и делают для них возможным сколько-нибудь человеческое существование среди непочатой дикости туземной жизни. Те же самые воинствующие пустынники Гульчи, у которых в доме мы распоряжались теперь, как в своем собственном, приезжая в какой-нибудь Ош, с такою же бесцеремонностью остановятся на целые недели у первого попавшегося товарища, потребуют у кого лошадь, у кого седло, у кого другую необходимую им вещь — и будут смотреть на это, как на самое естественное дело.

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ.

(Окончание в след. №)

Текст воспроизведен по изданию: Фергана. Путевые очерки Кокандского ханства // Русский вестник, № 9. 1893