МАРКОВ Е. Л.

В ТУРКМЕНИИ

(Окончание.)

VIII.

На развалинах древнего Меру.

Развалины Старого Мерва начинают уже давно охватывать нас и справа, и слева, и спереди своими неисчислимыми каменными полчищами. Тут храмы, замки, башни, стены, дома, ворота... Не город, а целая страна городов, сокрушенных во прах... Казалось, мы въезжали все глубже и глубже в полукруг, занимавший горизонт, а теперь уже конца края не видим этим развалинам: они охватили нас, как воды моря, сзади и со всех сторон...

Государево имение «Байрам-Али» занимает один из уголков этого колоссального поля смерти. От станции железной дороги оно в нескольких шагах. Целый хорошенький городок белокаменных построек сверкает весельем молодости и новизны среди весенней зелени, на фоне голубого неба. Здания все обширные, капитальные, слегка в местном персидском стиле, с господствующим надо всем серединным фронтоном, с тенистыми галлереями, арками, плоскими крышами, обнесенными красивою решеткой. Везде молодые древесные насаждения [454] на огромных пространствах, сады, виноградники, аллеи, плантации. журчащие канавы.

Позавтракав и напившись чаю, мы отправились познакомиться с управляющим имением полковником К-ским, живущим в одном из этих прекрасных, окруженных зеленью, домов. Полковника, однако, не захватили дома, — он объезжал верхом свою экономию, и нас направили пока в другой хорошенький дом, к его помощнику, капитану З-ша. Тут все военные чины и во всем военная дисциплина, единственно пригодная пока в этом воинственном крае.

Мы познакомились по превосходным фотографическим картинам капитана с подробностями работ на Султан-Бендской плотине и получили от него обещание устроить нам поездку в самые интересные места развалин Старого Мерва. Что касается до пресловутой плотины инженера Козел-Поклевского, уже замененного теперь другим техником, то она оказалась, вопервых, верст за шестьдесят от имения, а, вовторых, в ней нечего было теперь смотреть, потому что вода Мургаба вымыла непрактично устроенные, хотя и дорого стоившие, водосливы плотины и ушла вместе с ними в старое русло реки; новых же работ на ней еще не производилось.

Говорят, г. Козел-Поклевский впал в крупную ошибку, сделав свои предположительные расчеты на возможность обводнения громадного пространства в несколько сот тысяч десятин не по наблюдениям над действительным количеством воды в Мургабе, а по тому только остроумному соображению, что Старый Мерв, развалины которого занимают несколько десятков квадратных верст, должен был иметь некогда население в несколько сот тысяч душ, которое все питалось тогда пересохшими теперь арыками Мургаба.

Местные жители, особенно Персы, удивительно искусны в делах орошения и запруд. С ними в этом отношении не может сравниться ни один наш ученый инженер. Их знания или, вернее, чутье, как обращаться с водой, — наследие тысячелетий, еще от времен каких-нибудь Бактрийцев. Здесь, в Азии, необходимо было прислушаться к их вескому голосу и руководиться их многовековым опытом, прежде чем рисковать применять теоретические положения науки к мало исследованным условиям местности и климата. Ведь те же самые Персы или Туркмены строили старую плотину Бенди-Султан, [455] которая спокойно просуществовала многие века и была разрушена не стихиями, а руками бухарского эмира Маасума, всего только в 1784 году, в наказание за несносные набеги кочевников.

_____________________________________

Капитан З-ша любезно проводил нас к г. Ч-ву, заведующему садоводственною частью Государева имения. Ч-в оказался добродушнейшим хохлом и притом коллегой моим по Харьковскому университету, хотя и много позднее меня; он в одно и то же время юрист Харьковского университета и магистр ботаники Новороссийского университета.

Вместе с ним и молодою женой его мы добросовестно выходили интересные плантации молодых деревьев, разводимых им здесь, можно сказать, в колоссальных размерах. Тут, кажется, соединились все благоприятные условия для успеха дела: чудодейственная сила зелени и солнца, искусство и настойчивость человека, — и широкие денежные средства. Уже целых пятьдесят десятин готовых древесных питомников доставляют молодые саженцы в разные углы Туркмении и Туркестана, а теперь их доводят до ста десятин. Нельзя представить себе, где могут найти сбыт в этих полудиких странах такие массы молодых деревьев. Положим, в Туркмении все по военному, и с жителями не очень церемонятся. Прикажет генерал-губернатор сажать везде в аулах, по дорогам, по арыкам белую акацию или айлант, или какое-нибудь другое невиданное кочевниками дерево, ну и сажают все без рассуждении, накупая деревца в питомнике сколько какому аулу приказано. Аксакалы знают, что им будет, если не будет исполнен во всей строгости приказ грозного командира края. Знают это еще лучше начальники уездов. Улицы и площади городов засаживаются точно также обязательно и точно также без дальних разговоров. Кроме того, много молодых деревьев требуется в разные области Туркестанского края.

Таким способом уже раскуплено из питомников Байрам-Али до 770.000 деревьев. Нельзя не признать великой заслуги этих благодетельных насадителей дерева в пустынях Туркмении, в царстве зноя, песков и засухи. Если где может быть и должна быть оправдана строгость власти, то именно здесь. Сами Туркмены благословляют и всегда будут благословлять [456] властительную руку, которая, хотя и помимо воли их, даст прохладу их жилищам, отраду их глазу, а вместе с тем вкусный плод и даровой строительный материал.

Мне рассказывали в Асхабаде, что за девять месяцев управления генерала Куропаткина он насадил в области 80.000 деревьев.

Громадные питомники Байрам-Али содержатся превосходно; везде все вскопано и полито, везде тщательно разделенные узенькие грядочки и отрадно журчащая вода арыков, доходящая, можно сказать, до каждого корешка. Персики, три года назад посеянные, уже смотрят большими деревьями и покрыты плодами; трехлетняя виноградная лоза гнется от гроздей; еще только апрель, а уже абрикосы почти спелые. Подбор растений в этих образцовых плантациях самый интересный. Тут вы найдете не только миндаль, грецкий орех, разные породы ясени и акаций, но и деревья многих редких пород из Китая, Индии, Мексики. Мандарины и евкалиптус тут растут рядом с нашими обыкновенными лесными породами. А между тем морозы тут бывают довольно жестокие; в нынешнюю зиму доходило до 25°, и множество южных растений погибло. От того-то, вероятно, у местных жителей, несмотря на жаркий климат и тучную почву, так мало разводится всяких растений. В этом отношении широкое и разнообразное садоводство Байрам-Али является в высшей степени поучительным опытом и ободряющим примером для Туркмен.

При садовых заведениях Байрам-Али находятся и хорошо устроенная метеорологическая станция, постоянно следящая за климатическими явлениями этой новой для нас местности. Сады и плантации Байрам-Али, конечно, все орошаются водой арыков, для подъема которой устроены вблизи экономии огромные черпальные колеса с ковшами. Без искусственного орошения здешняя почва — бесплодный кусок камня. А в этих странах вода значит все: плодородие, доход, богатство.

Впрочем, пока Байрам-Али еще весь в будущем, а затрачиваемые на него крупные средства кладутся пока как фундамент для предполагаемых доходов грядущих лет. Настроено много и красиво, служащих уже собралось достаточно много, и они, кажется, не могут жаловаться на свое положение, но настоящего хозяйства еще не заведено. Скот и лошади держатся только для потребностей служащих и рабочих, посевы [457] тоже производятся только на удовлетворение собственных нужд экономии. Насколько оправдаются все эти затраты и хлопоты — увидят те, кто этого дождется.

_____________________________________

Мы отправились на объезд развалин со своим мервским извощиком в том же фаэтоне, в котором приехали. Нас провожал в качестве хозяина этой исторической пустыни любезный капитан З-ша. Полковник К-ский прислал нам, кроме того, ловкого джигита, отлично знающего здесь всякий камешек, и гостеприимное приглашение отобедать в его семье по возвращении из поездки.

Развалины Старого Мерва, или Куня-Мерва, как называют его Текинцы, — это целая страна. Нам говорили, что они тянутся в одну сторону на 32 версты, в другую на 28, а некоторые уверяют, что они занимают пространство во 100 квадратных верст. Я готов верить и тому, и другому, потому что сколько часов ни едешь по ним, все никак не выедешь, и все видишь их на необозримое пространство направо и налево, впереди и сзади себя. Даже на другой день, когда мы покидали Байрам-Али уже в вагоне железной дорога и неслись, так сказать, на крыльях пара, а не трусили лошадиною рысцой, — и то эти бесчисленные обрушившиеся башни, стены, дома, провожали нас очень долго по сторонам дороги.

Развалины Старого Мерва тянутся однако не сплошь, а гнездами. Это целый лабиринт разрушенных крепостей, замков, городков, между которыми нередко едешь изрядно-большими пустырями, не сохранившими на себе никаких следов человеческого жилья.

Огромная крепость, носящая название Байрам-Али-Хан-Кала и давшая имя приютившемуся около имению Государя, находится очень близко от него и от станции железной дороги. Высокие слегка зубчатые стены его, со множеством четырехугольных и круглых башен, охватывающие огромное пространство, хорошо уцелели почти на всем протяжении. Они глинобитные, как и все почти здешние укрепления. Вид этой крепости очень оригинален и живописен. Ее стены и башни спалзывают и поднимаются по всем изгибам холмистой песком занесенной местности, представляя собою при каждом повороте самые романтические пейзажи. [458]

Ворота, вход — это главное средоточие и главная красота среднеазиятского зодчества, которое вернее всего назвать персидским. Персия среди разных Туркмений и Бухарий всегда была своего рода изящною и цивилизованною Италией среди грубых европейских государств прежних веков. Ее искусство, ее язык, ее поэзия и нравы всегда служили соседним с нею магометанским ханствам Средней Азии недосягаемыми образцами для подражания.

А персидский стиль храма, дворца, — это входной фронтон колоссальной величины, подавляющий и заслоняющий собою все здание, вернее, воплощающий его в себе. Вся изысканная роскошь, вся замысловатая фантазия чувственного и изнеженного персидского Востока, во многом уже не похожего на суровую и упорную страстность Востока арабского, сосредоточивается в сверкающих яркими красками и затейливыми узорами украшениях этих гигантских фронтонов. Поэтому и ворота городов персидского стиля всегда бывают особенно грандиозны и красивы.

Въездные ворота в Байрам-Али-Хан-Кала помещаются в толще целого укрепленного замка с бойницами и башнями, сохранившегося довольно хорошо, и такого живописного, что было невозможно проехать мимо не набросав его в свой путевой альбом.

Все пространство, охваченное стенами, покрыто развалинами домов и башен; они торчат среди собственных обломков, наваленных везде сплошными курганами, будто скелеты, поднявшиеся из своих могил.

Дворец Байрам-Али сохранился лучше всех остальных построек крепости. Он глубоко ушел в землю, потому что развалины и его самого, и окрестных строений, в перемежку с песками пустыни, наросли кругом него мощными слоями толщиной в несколько сажен.

Не знаю, точно ли это дворец, как величают его туземцы; своею архитектурой он скорее напоминает мечеть: такой же, как на мечетях, круглый купол из изящных маленьких кирпичиков, такая же осмиугольная серединная башня под этим пологим куполом, с островерхими амбразурами окон, с примыкающими к ней спереди и сзади огромными входными арками двух фронтонов...

Мы спустились в темную внутренность этого дворца-храма, словно в подземную пещеру, по осыпям заваливших его [459] обломков. Там то же впечатление мечети: центральная зала с высоким круглым сводом и от нее в стороны комнатки, ниши, проходы, под маленькими круглыми сводиками. Чуть заметные обрывки голубых изразцов, каменных узорчатых арабесков когда-то сплошь украшавших эти покои, — еще торчат кое-где на стенах и сводах...

Имя Байрам-Али-Хана еще очень живо среди Туркмен. Это был храбрец, смело и удачно отбивавшийся от бухарских полчищ в своей глиняной крепости. С 700 отборных воинов он долго выдерживал бой против победоносного Бухарского эмира Шах-Мурада. Бухарцы напали раз на Мерв в отсутствие Байрам-Али. В Мерве оставались одни жены и дочери, все мужчины ушли в поход с храбрым ханом. Тогда удалые Туркменки сами сели на коней, взяли в руки оружие и бросились на Бухарцев. Узбеки, воображая, что это вернулся и ударил на них Байрам-Али, разбежались в паническом страхе.

Старинная кирпичная кладка видна не в одном дворце и не в одних воротах и замках Байрам-Али. Большинство его простых домов, лежащих в развалинах, очевидно были сначала тоже кирпичными и потом были разрушены и надстроены сверху глиной или сырцовым кирпичом. Оттого-то так часто видишь нижние ярусы из кирпича, а верхние глинобитные, как все обычные небогатые постройки Туркмен, Персиян и Бухарцев...

При самом беглом обзоре этого разрушенного города, безо всяких исторических справок, уже сразу видишь, что здесь одна какая-то цивилизация наследовала другой, и притом наследница гораздо более невежественная и скудная, чем ее предшественница. Мне невольно вспомнилось, глядя на эти двусоставные постройки, остроумное изречение современников императора Павла по поводу надстройки им кирпичом начатого Екатериной 2-ю мраморного основания Исаакиевского собора:

«Вот памятник, двум царствиям приличный:
Низ мраморный, а верх кирпичный..».

Выезжаешь из крепости Байрам-Али другими воротами характерного персидского стиля, между двух конических башень, еще более изящными и живописными, чем въездные ворота. [460]

Сложены эти ворота удивительно искусно и красиво из превосходно выжженных тонких кирпичиков, будто узор, сплетеный из какой-нибудь каменной тесьмы. Голубые фаянсовые кафли, когда-то облицовывавшие их, теперь уцелели только кое-где, в виде грустного воспоминания о прежнем величии.

Из лощины, где прячутся выездные ворота, вы попадаете в неохватный мертвый город. Развалины домов, караван-сараев, базаров, бань, отдельных укрепленных замков — тесными дружинами толпятся на вашем пути и уходят вдаль со всех сторон, куда только хватает глаз. Бугры песку, нанесенные на кучи развалин, обратили эту безмолвную, как гроб, равнину в настоящий лабиринт громадных могильных насыпей.

Ни кустика, ни деревца среди этих глиняных и каменных скелетов, среди этой пустыни мертвецов... Ни зверя, ни птицы, ни человека. Зачем и кто пойдет сюда?

Странные высокие конусы в виде индийских пагод, издали словно расчерченные циркулем частыми круговыми линиями, оказываются вблизи искусно сложенными из г.тины и камня ступенчатыми шалашами громадной величины, хранившими некогда в своих прохладных утробах самое дорогое и редкое на юге лакомство — лед. Капитан З-ша с нашим Американцем доставили себе головокружительное удовольствие взобраться по ступенчатым стенкам одного из этих своеобразных ледников на самую вершину его.

За развалинами домов, этим, так сказать, историческим кладбищем, потянулось на далекое пространство настоящее старинное кладбище: могилки, красиво выложенные кирпичиками, простые глиняные холмики, каменные гробницы, часовни с характерными мусульманскими купольчиками, без счету и меры насыпаны, наставлены везде. Центр и слава этого древнего кладбища — «гробница двух братьев». Два брата эти были первые сокрушители языческого еще Мерва, первые распространители в нем ислама в дни первых арабских халифов-завоевателей, а по бухарским источникам, даже сподвижники самого пророка.

«Гробница двух братьев» — это две мечети типического персидского стиля: два громадные каменные фронтона, каждый между двойными столбами, стоят рядом, спаянные между собою маленькою каменною аркой. Глубокие ниши, вырезанные [461] островерхою аркой, характерною для арабского и персидского Востока, занимают почти все пространство этих фронтонов. На боковых их столбах в прежнее время несомненно возвышались стройные иглы минаретов, давно, повидимому, разрушенные. Это отняло, конечно, много стиля и красоты от знаменитой гробницы, но и в теперешнем своем виде она все-таки поражает путника своим роскошным величием среди безбрежных полей, обломков и мусора.

Внутренность ниш остается еще сплошь выложенною сверкающими голубыми и синими изразцами с обычными хитросплетенными узорами восточной фантазии. Колонки минаретов и наружные стены мечети тоже были некогда одеты в эту пеструю и яркую фаянсовую одежду, но уже большею частью оголялись теперь.

Самые гробы двух братьев стоят в маленьких часовеньках пред этими великолепными голубыми фронтонами. Они из серого мрамора и покрыты восточными надписями. Но меня уверяли, что профессор Жуковский, сделавший недавно археологическую экскурсию в Старый Мерв, прочтя эти надписи, убедился, что они не имеют никакого отношения к Байрам-Али, и что, без сомнения, они были привезены впоследствии из какого-нибудь завоеванного города в замену давно разрушенных гробов основателей мервского ислама. Профессор Жуковский, как рассказывали нам, пробовал делать раскопки в Старом Мерве; но средства его были так незначительны, а материал ему представлявшийся так громаден, что почтенный исследователь не мог добиться ничего существенного.

Обе мечети-фронтоны пошатнулись уже в разные стороны, правая слегка направо, левая — гораздо заметнее налево; у левой даже боковые колонны надломились посредине. Их, кажется, сдерживает пока каменная спайка. При первом хорошем землетрясении, я уверен, «два брата» окончательно рассорятся друг с другом и лягут костьми туда же, куда легли в течение веков все их здешние былые братья; историческая мервская святыня перестанет услаждать своими чудными узорами изумленный взор путешественника, и неохватная Божья нива мертвого города не представит ему тогда ничего кроме песчанных бугров да каменных обломков...

За Байрам-Али нужно ехать в другую часть Старого Мерва — Искандер-Кала. Джигит уверял нас, что Байрам-Али — [462] персидский город, Искандер-Кала — туркменский город. Это очень может быть, и джигиту-Текинцу этого нельзя не знать. Нет никакого сомнения, что на месте древнего Мерва возникали последовательно многие города, и что владычество Иранцев и Туранцев, цивилизованных Персов и диких степных кочевников, чередовалось здесь много раз в течение тысячелетий. Байрам-Али-Хан-Кала со своими мечетями, дворцами, воротами, прекрасно сохранившимися стенами и башнями, носит на себе несомненные признаки неособенно давнего персидского пребывания здесь. С другой стороны, Искандер-Кала тоже пахнет неподдельною туркменщиной. Стены его почти совершенно разрушены, так что видны большею частью только одни громадные валы, внутри стен — тоже хоть шаром покати: груды обломков, курганы мусора, битый кирпич и черепица, обильно усыпающие песчаную почву, яма на яме на каждом шагу; сейчас видно, что тут немало копались, отыскивали старинные клады, и разрушали все, что было можно разрушить. Для туркменских становищ, для войлочных кибиток каких-нибудь Сарыков или Текинцев — эта безотрадная равнина смерти так же привычна, так же удобна, как и всякая другая бесплодная песчаная пустыня. Они забирались со своими шатрами и стадами в глиняные стены этой огромной калы, чтобы безопасно отсиживаться от наступающих врагов, не помышляя нисколько, какой священный исторический прах попирают они своими босыми ногами.

Но имя «Искандер-Калы», к счастью, сохранило далекому потомству память о древнем основателе этого города, великом завоевателе Востока — Искандере.

Александр Македонский, впрочем, далеко не был первым основателем древнего Мерва. Начало его теряется, можно сказать, еще в доисторических потемках. Бухарцы и Персияне не даром считают Мерв самым старым городом всего мира.

Он упоминается еще в Зендавесте, где Ормузд, бог света, ставит себе в особую заслугу построение этого древнего города, говоря про него: «Я, Ормузд, создал Муру».

Мервь, Меру, Муру или Маур, как называют его в Средней Азии, считался «третьим местом благодати, в царстве Ормузда», по преданиям Зендавесты. И до сих пор восточные книжники называют его по старой памяти «Шахиджеган», то есть «царь всего мира». [463]

Александр Македонский был в Меру, столице Маргианы или Маргинии, когда шел в Бактрию, Согдиану и Индию. Воюя за Оксусом с Согдами, он переправился обратно через Оксус (то есть Аму-Дарью) и «прибыл к городу Маргинии», рассказывает Курций. Там он «выбрал место для построения шести городов вокруг него, а именно, двух с юга и четырех с востока, которые были не в дальнем между собою расстоянии, дабы по близости способнее было получить взаимную помощь. Все оные города построены на высоких холмах и были тогда как узда побежденных народов

Страбон считал таких городов, построенных Александром, не шесть, а восемь, а Юстин даже двадцать.

Эти рассказы древних, быть может, объясняют и громадный обхват, который занят развалинами Старого Мерва, и то, что развалины эти встречаются не сплошь, а отдельными гнездами. Города древних историков, разумеется, были небольшие укрепления в смысле древнерусских городков, кремлей и острожков, то есть огороженные стеной места. Такими фортами Александр очевидно опоясал громадный и многолюдный древний город, чтобы держать его в повиновении с помощью сравнительно небольших сил.

Теперешний Искандер-Кала, без сомнения, и заключает в своих пределах развалины главнейших из этих фортов или замков.

Многое заставляет думать, что города, которые в таком множестве и с такою быстротой Македонский завоеватель строил среди безлюдных степей пустыни силами своих солдат или окрестных жителей, без предварительной заготовки строительных материалов, не собирая ни откуда необходимых мастеров, все эти громко звучащие в истории новорожденные «Александрии» его были не что иное, как те же глиняные калы теперешних Туркмен и Бухарцев, вполне достаточные для сопротивления первобытным орудиям тогдашних азиатских народцев.

Квинт Курций рассказывает, например, что «Александр, возвращаясь к Дону (то есть реке Сыр-Дарье) и сколько мест под стон занято было, повелел обнести стеною. Городская стена вокруг была 60 стадий. И сей город приказал звать Александриею. Означенное дело происходило с такою поспешностию, что в 17 дней от заложения стен и домы достроены [464] были. Воины друг перед другом рвались, чтоб свой урок, который каждому дан был, отделать и показать прежде».

На безлюдных глинистых равнинах Сыр-Дарьи, где не было вблизи ни лесов, ни камней, среди воинственных кочевников, набегавших со всех сторон на войско Александра, разумеется, в такое короткое время и на таком огромном пространстве можно было возвести только глиняные стены вокруг глиняных мазанок и только на такую простую, нетребующую искусства, работу было возможно раздавать уроки всем воинам под ряд. Самая цель временного обеспечения военного стана указывает на то, что Александру даже не представлялось особенной нужды заботиться о прочности построек.

Оттого-то и могло случаться, что некоторые военные колонии, или, вернее, укрепленные лагери его, как, например, Никея и Букефалос, построенные на реке Гидаспе, размыло дождями пока он ходил в глубь Индии, так что на возвратном пути он должен был отстраивать их вновь.

Если это так, то делается понятно, почему все эти многочисленные Александрии почти не оставили по себе никаких следов в археологических памятниках Азии, почему, между прочим, и теперь пред нашими глазами, в стенах Искандер-Кала, не видно ничего кроме груд мусора и песку, в то время как развалины какого-нибудь Персеполиса до сих пор высятся в самом грандиозном виде.

Но если мало осталось здесь камней времен Македонского завоевателя, то имя его и его колоссальный образ всецело еще живет в легендах пародов Центральной Азии. Древние наследственные владетели маленьких ханств, лежащих по бассейну Аму-Дарьи, разъединяющих Афганистан и Индию от Бухары, все эти владельцы Бадахмана, Вахана, Дарваза, Шагнана, Читрала и многих местностей у границ Кашмира, искренно убеждены в своем происхождении от великого царя Искандера, и все соседи их также искренно верят в это. Знаменитый царственный историк Туркестана султан Бабер и Абул-Фазиль, биограф Акбара, оба говорят о македонском происхождении этих мелких династий и упоминают страну Каффиров к северу от Пейшавера, как местопребывание потомков Македонцев.

Таджики — коренные жители Бухары и Самарканда, жившие [465] здесь много ранее Турок и, вероятно, потомки древних Согдов и Бактрийцев, — считают Искандера пророком Божиим.

Туземцы Мерва твердо веруют, что некогда великий их Старый Мерв был построен Искандером и был при нем столицей всей Азии. Даже существует темное предание среди Туркмен, как уверяет Бернс, что они сами произошли от воинов Александра, поселенных в степях.

Мерв, или Александрия Маргийская, действительно одно время был столицей большого царства и славился во всей Азии богатством и торговлей своими, роскошью своих дворцов и мечетей и своим многолюдством.

Арабские халифы династии Омайядов, Иезид и Валид, в конце VII века мечом и копьем внесли магометанство в пустыни древней Бактрии и Маргианы, на берега Джейгуна (Аму-Дарьи), занятые тогда народами персидского корня, может быть, потомками Согдов, Бактров, Парфян. Но уже в конце IX века, когда распался Багдадский халифат, воинственное турецкое племя Саманидов надвинулось с севера из-за реки Сейгуна (Сыр-Дарьи), овладело всею страной За-Джейгунскою, Бухарою и Самаркандом, пронеслось через пески Туркмении и захватило Хоросан — древнюю Персию. С той поры утвердилось за Среднею Азией название Туркестана, — страны Турок, — и о власти арабской уже не было помину.

На низовьях Джейгуна основалось тогда, между прочим, очень сильное турецкое владение, далеко славившееся своим могуществом, Ховарезм, нынешняя Хива. Султаны Ховарезма покорили себе все окрестные народы, и в течение XII столетия царствовали в Туркестане, Хоросане и восточной Персии. Войска у них считалось до 400.000. Их-то столицей и была древняя Меру, наполненная несметными награбленными и наторгованными богатствами и ставшая одним из прославленных религиозных центров ислама.

«Правоверные, собирайтесь радостно совершать ваши утренние молитвы в Нишапур, полуденные в Мервь, вечерние в Герат, а в Багдад приходите молиться в час полуночи!» призывала поклонников Магомета популярная религиозная поэма Персов.

Эта цветущая столица Ховарезма погибла в общем потопе монгольской расы, которая в два приема, сначала в XIII, потом в XV столетии хлынула из своих неведомых северных пустынь следом за Турками. [466]

Полчища Чингиса разбило наголову последних султанов Ховарезма — Магомеда и Джелаледина, и захватили их земли, а через 250 лет Тимур, — страшный «железный хромец», — в конец разорил страны Турок. Сотни тысяч людей были истреблены, сотни городов разрушены до основания.

Один Тулуй, сын Чингиса, овладев Мервом, истребил в нем, как уверяют персидские летописцы, 700.000 жителей.

С тех пор желтый косоглазый кочевник, — истый сын Турана, — воцарился на долгие века в цветущих оазисах Маргианы, Согдианы и Бактрии, разбив свои войлочные кибитки на месте разрушенных храмов и дворцов.

«Ты был свидетелем величия Альп-Арслана, возвысившегося до облаков; иди в Мервь и созерцай его погребенным во прахе!» гласить эпитафия на гробнице Альп-Арслана, одного из Ховарезмских царей Мерва.

Старый Мервь некогда могущественных Ховарезмских владык оставил однако по себе достойный его памятник, — мечеть султана Санджара.

Она и стоит, как подобает надгробному памятнику, одна посреди громадного пепелища, унылым сторожем этой неохватной исторической могилы.

Это единственное здание Искандер-Кала, не обратившееся еще окончательно в груду мусора. Величественная мечеть сохранила еще общие черты своей изящной архитектуры.

Это громадный круглый храм, увенчанный пологим куполом, таким же каменным, как и самые стены. Круглая серединная башня храма стоит на высоком четырехугольном основании и окружена там на верху сквозною каменною галлереей такою же четырехугольною. Четыре грандиозные минарета возвышались прежде на каждом углу этой галлереи; теперь от них уцелели только основания, но и по ним можно судить об изяществе и оригинальном вкусе разрушенного здания. Голубые, синие и зеленые изразцы самых разнообразных узоров еще местами украшают остатки минаретов и окна галлереи. Здание сложено из прекрасно выжженного кирпича, тонкого, плотного, удивительно аккуратного. Это своего рода шедевр кирпичной кладки. Стены кажутся мелко и тщательно расчерченными каким-нибудь искусным геометром. Особенно красива эта мастерская кладка в арочках окон, в концентрических слоях круглого свода, где она образует настоящие узоры. [467] Внутри стен кирпичи значительно грубее и массивнее; маленькие изящные кирпичики употреблены только на наружную облицовку. Купол точно также облицован бесчисленными рядами этих кирпичиков; облицовка его уцелела только в нижнем его поясе; верх же купола оголился и выглядывает теперь посредине, как бухарская тюбетейка из обвязанной кругом нее чалмы. От этого он кажется более плоским и придавленным, чем он был в действительности.

Внутри храм поражает своею художественною простотой и величием. Громадный купол с круглым отверстием в середине держится безо всяких подпорок над широкою площадью храма. Единственною скрепой ему служат его же собственные ребра, пересекающиеся острыми дугами и представляющие собою только выпуклый узор на его внутренних спусках. И купол, и стены внутри были прежде сплошь покрыты голубыми и синими изразцами, испещренными арабесками, как этого требует персидский архитектурный стиль. Но изразцы эти уцелели только местами. Хищнические руки уже давно таскают из знаменитой мечети древности, как из неистощимого клада, всякие строительные материалы.

В последнее время мечеть жестоко пострадала от невежественной алчности Армян, — подрядчиков нашей железной дороги. Вместо того, чтобы возить Бог знает из какой дали и за какую цену нынешний плохой кирпич, они сообразили, что для них будет гораздо выгоднее воспользоваться даровым наследством султана Санджара и немилосердно стали разорять эту историческую древность. Они-то уничтожили последний уцелевший минарет, обвалив для этого поддерживающий его угол храма. Русское начальство, проведав о таком армянском вандализме, стало уже ставить потом караулы к знаменитой мечети, которую даже варвары Туркмены щадили, как былую религиозную святыню свою.

Я измерил шагами внутреннюю площадь храма. Каждая сторона его имеет 42 аршина, а толщина массивных нижних стен целых семь аршин! Высота храма, судя на глаз, не менее аршин 70 или 80.

В середине храма до сих пор стоит его главная реликвия — гробница султана Санджара, построившего в XII столетии эту великолепную мечеть.

Конечно, это не подлинная гробница; вопервых, она не могла [468] бы уцелеть до наших дней после страшных погромов, которые так часто испытывал Мервь; а вовторых, достаточно рассмотреть ее поближе, чтоб убедиться в ее несомненном туркменском происхождении: она сложена, вместо всяких мраморов, из кирпича-сырца неуклюжим четырехугольным ящиком, на подобие обычных гробниц здешних кочевников, и осеняет ее обычная туркменская палка с куском тряпки, которую неизменно видишь на могиле каждого шейха.

Но тем не менее Туркмены почитают этот гроб старого султана и заезжают помолиться над ним.

Исторический храм уже довольно глубоко ушел теперь в почву, потому что почва наросла кругом него целыми курганами его же собственных развалин. Оба входа в него живописно чернеют внизу, в провале каменных осыпей...

Печальное чувство охватило мою душу, когда, удалившись на соседний холм, я в молчании смотрел на этого одинокого свидетеля многовековой истории, заброшенного в мертвой пустыне среди песков и развалин. Издали он уже не казался красивым, а темнел каким-то изуродованным глиняным колоссом, подобно всем глиняным могилам и глиняным постройкам этого унылого глиняного края... Ни птица, ни зверь, ни зеленый кустик не оживляли бесприютной сплошной могилы, которую караулит этот полуразвалившийся каменный сторож, и только большие желтовато-серые черепахи, словно тоже слепленные из глины и в глине зарожденные, уныло и медленно, будто сами не зная зачем, перепалзывали с одного глинистого бугра на другой...

Джигит-Текинец, провожавший нас, тоже удалился в сторону, за песчаный курган, и мне было видно издали, как он, обратясь лицом к Мекке, обливал из ладоней песком свою голову, руки и грудь... Настал час вечернего намаза, и мусульманину неизбежно нужно исполнить завет религия, где бы ни захватил его этот священный час. Когда нет воды для омовения, Коран разрешает ему заменять воду песком...

Меня тронула и пристыдила эта крепость своей вере варвара-кочевника; а еще Туркмены считаются плохими мусульманами, почти не строят мечетей и имеют очень мало мулл; утренние и вечерние молитвы, да священный намаз — вот единственные обряды, которых они искренно держатся. Но обряды эти, хотя и вошли в религию Магомета, в сущности гораздо [469] древнее ее и, можно сказать, лежат в основе всех первобытных религий Востока. Магомет только заимствовал их, как и многое другое, что глубоко вкоренилось в нравы азиатских народов, и без чего ислам потерял бы для Азиятца всякую привлекательность.

_____________________________________

За Искандер-Кала мы проехали еще третьим городом, расположенным вправо от него и тоже составляющим часть необозримых развалин Старого Мерва.

У туземцев он называется характерным именем Гяур-Кала, «крепость неверных», стало быть христиан.

Я не углублялся в археологию Старого Мерва и не знаю, существуют ли сколько-нибудь правдоподобные предположения ученых о том, что именно было на месте теперешних развалин Гяур-Кала.

Профессор Жуковский здесь именно производил свои раскопки и остался, как я уже говорил, очень недоволен их результатом. Но я не мог не остановиться на одной догадке, которая невольно напрашивается на ум, когда слышишь в устах магометанина знаменательное название «крепость Гяуров», «крепость христиан». Известно, что в первые века христианства оно проникло в самые недоступные глубины Центральной Азии, и даже далее, в Индию.

В Бухаре, в Самарканде, в Фергане — везде возникли многолюдные христианские общины, строились церкви, управляли епископы. Особенно была распространена в этих местах ересь Нестория, которую преследовали в областях, находившихся в зависимости от греческих императоров, и последователи которой естественно старались удаляться в местности, где они могли свободно исповедывать свое вероучение.

Читая путешествие Плано Карпини в 1246 году в глубину Монголии, к Великому Гог-хану (хану-Гаюку), поражаешься изумлением, какое множество христиан находилось в полчищах первых наследников Чингиса и какое уважение оказывали их вере эти кровожадные вожди кочевых орд. Это впрочем делается понятным, когда вспомнишь, что одна из жен Чингиса и мать его были христианки.

«В Батыевом войске считается 600.000 человек, пишет, между прочим, Плано Карпини в своей известной Libellus [470] historicus, а именно, 160.000 Татар и 450.000 христиан и других, то есть неверных». Плано Карпини даже упоминает в числе земель, покоренных Чингисом, земли каких-то «Гуиров» (terra Hyurorum), очень напоминающих слегка искаженное имя «Гяуров»; «они были христиане несторианского толка, и Монголы, победив их, приняли их грамоту, ибо до того не имели никакого письма; теперь же эту грамоту называют Монгольскою», прибавляет к своему известию Плано Карпини.

В Мерве в Средние Века тоже был центр местной христианской церкви и имел свое пребывание ее архиепископ, которому были подчинены шесть епископов.

Очень может быть, что «Гяур-Кала» есть не что иное, как развалины той части некогда громадного города, где жили отдельно от магометан и язычников тогдашние мервские христиане со своими епископами и священниками. Основательные раскопки этой местности были бы поэтому особенно интересны для Европейцев.

_____________________________________

Вечер приближался, и было необходимо покинуть, наконец, громадное историческое кладбище, среди безмолвных могил которого можно бродить целые недели, наталкиваясь каждый день на что нибудь новое. Заходящее солнце ярко осветило своими боковыми похолодевшими лучами безмолвную пустыню, и в этой последней вспышке дня какою-то странною жизнию засверкали вдруг везде кругом пас вдали и вблизи, будто смеясь над нашими бессильными потугами проникнуть мыслью в туманы далекого прошлого, — все эти притаившиеся друг за другом могильные курганы и все торчащие над ними каменные скелеты старых мечетей, дворцов и башень...

Везде, куда бы ни ехали мы по этому полю развалин, мы на каждом шагу видели кругом себя пересекающуюся сеть глубоких пересохших арыков. Нужно было много воды, чтобы напоить население этого колоссального города, считавшееся некогда многими сотнями тысяч. Старый Мерв поился прежде большим древним каналом Султан-Ябом, который теперь сух, как юдоль плачевная. Можно даже думать, что самая река Мургаб названа была так потому, что она была питательным водным каналом великого Меру или Муру. «Мур-яб». [471]

Бухарский эмир Иаасум в прах разорил в 1784 году разбойничье гнездо Мерва, засевшее на перепутьи караванных дорог, все его укрепления, дома, мечети. Он хотел, чтобы самая память о Мерве исчезла с лица земли. 40.000 Мервцев он переселил к себе в Бухару, остальных выгнал в Персию, уничтожил все каналы и даже древнюю плотину Бенди-Султана, направлявшую через Султан-Яб в Старый Мерв воды Мургаба. С тех пор Куня-Мерв обратился в груды развалин, и только одни ссыльные Бухарцы присылались сюда некоторое время на житье, как на каторжные работы.

Туркменское племя Сарыков заняло после этого Мервский оазис и держалось в нем до 1861 года, когда Теке в свою очередь вытеснили их южнее, к Пенде, в бывшую страну Салоров, этого благороднейшего из туркменских племен, считающего себя родоначальниками стамбульских Османлисов, и стали хозяевами оазиса.

_____________________________________

Вечер мы провели у любезных хозяев Байрам-Али в их комфортабельном помещении, в обычной обстановке цивилизованных людей, так мало гармонировавшей с впечатлениями той дикой пустыни, которая еще всецело наполняла нас... Полковник К-ий — один из болгарских героев, раненый в битве, служил на Кавказе и в Ташкенте и вообще хорошо знаком с нашими азиатскими окраинами. Ни он, ни его молодая жена не тяготятся своею далекою пустыней, муж поглощенный новым и интересным делом, а жена занятая воспитанием детей и музыкой. Мы довольно долго беседовали сначала за сытным обедом, йотом кейфуя за чаем, со своими бывалыми и интересными хозяевами и о болгарских политических деятелях, которых они всех близко знали, и о разных туземных ужасах, которыми обыкновенно бывают так напуганы путешественники, обо всех этих пендинских язвах, рештах, сартовских прыщах, скорпионах, фалангах... Довольно поздно пришлось возвратиться домой и готовиться к раннему отъезду с утренним поездом железной дороги. [472]

IX.

Пески Кара-Кум.

Черная железная стоножка опять поползла по своей черной железной тропке, чуть пробитой в желтых песках, сгибаясь на поворотах своими железными суставами, гремя своими железными лапами, потрясая воздух безлюдной пустыни своим железным воплем и извергая из себя черные клубы своего нечистого дыхания.

Пустыня сторожит человека у самых палат и садов Байрам-Али. Шагнул один шаг из этого оазиса воды, зелени, жизни, — и уже в объятиях ее. Она здесь царит, — и никто больше. Ничтожные жилки воды бороздят только крошечный угол ее и к ним сбилось все крошечное человеческое население, все его аулы и городки. Но она осадила их, она охватила их со всех сторон своими несметными силами, своим безбрежным простором, как море охватывает одинокую скалу острова.

Пустыня живет своею свободною могучею жизнью и не хочет знать никакой другой жизни рядом с собою. Этот дикий зверь еще не укрощен никакими оковами и при первом взрыве гнева истребляет все, что неосторожно приближается к нему, что наивно доверяет его кажущемуся сонному покою...

_____________________________________

Освещенные ярким солнцем обломки стен и башен Старого Черва, будто добела обглоданные костяки, торчащие из могильных курганов, долго еще провожают нас издали. Они словно нарочно здесь на рубеже пустыни, чтобы наглядно подтверждать человеку, как безнадежна его борьба со стихией смерти...

Могильные холмы погребенного здесь великого города древности незаметно переходят в другие могильные холмы, — холмы песков, — под которыми погребена всякая жизнь...

Курганы эти, сначала несколько глинистые, с каждым шагом дальше, в глубь пустыни, делаются все песчанее, и [473] наконец превращаются в необозримые полчища наваленных друг на друга холмов сыпучего песку. Это так называемые «барханы», или «баиры». Несколько станций железной дороги тянутся этими сплошными песками, которые в самом узком месте своем имеют не меньше 200 верст.

Впрочем, эти песчаные могилы имеют свою оригинальную могильную растительность, по крайней мере, на краю пустыни.

Всевыносливые корни саксаула умудряются докопаться до необходимой им влаги, даже и в горах сухого песка.

Это настоящее верблюд-дерево: как верблюд — неприхотливое и терпеливое, способное подолгу переносить голод и жажду; как верблюд — уродливое и как верблюд — крепкое.

Низкие корявые кусты этого удивительного обитателя песков так капризно изломаны и изверчены в каждом своем суке, что дерево кажется издали не живым, а выгнутым из железных прутьев. Оно и видом какое-то железное, серостального цвета, да и твердо как железо, до того, что топор не берет его. Сучков и ветвей в нем видимо-невидимо, словно огромная растрепанная метла торчит из песков. А корней и того больше.

Саксаул разрастается роскошнее в темном нутре утробы земной, чем на иссушающих лучах южного солнца. Когда песок обдует около корня, с изумлением видишь какой густой букет толстых канатов вгрызается, топырясь во все стороны, в рыхлые недра песчаных кучучуров. Этими-то многочисленными, глубоко разветвляющимися присосками своими саксаул пьет соки жизни из бесплодной и жесткой груди своей мачихи-почвы. Зелень этого дерева песков вполне подходит к безжизненному тону всей пустыни: на перевитом в жгут сером стволе, покрытом шишковатыми наплывами, будто верблюжьи коленки мозолями, тускло мерцает какая-то серозеленая, сухая и бледная листва, скорее похожая на мягкую хвою можжевельника. Иные кусты даже в весеннем цвету жалкая насмешка над цветами и над весной! Эти мелкие бледно-желтые цветки так же тусклы и худосочны, как и сама зелень саксаула.

Омертвевшие серые прутья прошлого года, не успевшие опасть за короткую зиму, густо перепутанными вениками наполняют собою чащу кустов и придают им еще более мертвенный вид. Саксаул, даже и сухой, рубить очень трудно: он крепок, [474] как кость; но за то он и хрупок, как кость. Оттого его не рубят, а ломают, или с корнем выдергивают из рыхлой почвы.

Один из наших старых путешественников, Кандалов, хорошо познакомившийся со свойствами саксаула во время долгих странствований по киргизским степям, в своей «Караван-записке 1824-25 года» в таких характерных выражениях описывает это своеобразное дерево:

«Крепость его удивительна; в нем заключается твердость необычайная; никакой топор не может устоять против него. И как срубить его, кроме молодого, почти невозможно, то и употребляется другое средство: стоит только сильнее ударить ногой под корень, и самое большое дерево свалится, но не сломится, а расколется. Оно так тяжело, как камень, а горит как масло. Запахом очень приятно, но плода никакого не приносит. Ветви его очень тонки, мягки и с удобностью употребляются в пищу для скота. Особенно верблюды очень их любят. Наконец, лист на саксауле толстый, продолговатый, желтоватый, который, как на сосне, бывает и зимой, и летом все одинаков».

Саксаул можно назвать «камень-дерево»; не только крепок, как камень, но и безвредно, как камень, переносит по нескольку месяцев сряду шестидесятиградусное пекло под вечно безоблачным небом, как камень, может жить среди полного отсутствия жизни. Трудно постигнуть, где почерпает он эту свою невероятную силу выносливости. Хотя он глядит по наружности деревом смерти своего рода, но в сущности это дерево величайшей жизненности. Не будь его, этого единственного кормильца и единственного украшения мертвой пустыни, — пропали бы здесь и люди, и звери. Им кормится, им греется, под тенью его находит приют все кочующее в этом море песков: — Туркмен так же как и его верблюд, так же как джейран и дикий осел.

Вон посмотрите, — на кучугурах густо заросших саксаулом виднеется между кустами и реденькая уже пожелтевшая травка и какое-то бледное подобие цветов.

Конечно, теперь только половина апреля, и дождливые зимние месяцы успели пропитать сыростью даже всегда сухие песчаные холмы, образовать на них легкую корочку, в которой могло угнездиться занесенное ветром семячко. Конечно, в [475] первых числах мая тут уже не останется самого легкого следа этой мимолетной зелени. Но все-таки зелень эта могла пробиться наружу только под тенью саксаула, только в слое песка, удобренного его листьями и сучьями. Оттого-то там где саксаул, то и дело видишь в курганах черные дыры звериных норок; тушканчики, зайцы, джейраны и ослы держатся в саксаульниках до наступления палящих жаров лета.

Вон и рабочие железной дороги Армяне и Персы, расстелив халаты сверх кустов саксаула, прикурнули под ними от жара на сухом песку и спят сном праведных, как в раскинутом шатре, отдыхая от утомительной работы. Тут же неподалеку курится потухающий костер из сухих сучьев того же саксаула, на котором они только что варили себе кашицу. Саксаул, как видите, служит тут всем и всякую службу!

Да если хорошенько всмотреться, он держит в своих руках и самую эту грозную пустыню. Он смиряет и сковывает ее буйные лески, которые ежечасно готовы были бы двинуть свои истребительные тучи на погибель всякой жизни, всяких усилий человека. Связывает и сковывает во всей буквальности. Когда бесконечная лента железной дорога вдвигается глубоко в разрезы огромных песчаных холмов, взгляните вверх на эти разрезы: отовсюду выпирают и лезут из них длинные лохматые лапы, словно лапы гигантской фаланги, — обитательницы этих песков; отовсюду тянутся и вцепляются в землю натянутые, как корабельные канаты, темно-серые корни саксаула. Только ими связываются сколько-нибудь, только ими сколько-нибудь прикрепляются к родимой почве эти исполинские зыбучие волны песчаного океана...

После проведения через пески Закаспийской железной дороги Русское правительство строжайше запретило Туркменам истреблять саксаул в местностях, прилегающих к полотну дороги. Кого поймают на порубке, отбирают и арбу, и осла, и топор. Лучшего ограждения как эти природные зеленые щиты, расставленные на всевозможных расстояниях кругом рельсового пути, разумеется, придумать невозможно.

_____________________________________

На станции с нами встретился воинский поезд, направлявшийся из Самарканда в Узун-Ада. Штук двадцать товарных вагонов были битком набиты солдатами разных [476] туркестанских баталионов, отчисленных в запас после шестилетней армейской службы. Все солдатики оказались из Пермской губернии, так как их нарочно сортировали по местностям для удобства отправки. Я с теплым родственным чувством потолкался между них, заговаривая то с одним, то с другим. Среди песков азиатской пустыни, среди диких туркменских физиономий — эти подлинные русские люди казались мне такими близкими братьями. Не шумливое веселье, а спокойное и глубокое счастие светилось в глазах каждого из них, проникало все его существо. Я сам чувствовал себя счастливым, глядя на эти простые души, переполненные младенчески радостным сознанием своей свободы, своего возвращения в далекое родное пепелище.

— Домой едете? Довольны небось? спросил я одного белобрысого солдата с покорно-кротким выражением лица.

— Какже не довольны!... словоохотливо ответил оп, весь вдруг осклабясь какою-то детски счастливою улыбкой, от которой у него, казалось, засверкали и глаза, и белые зубы, и все его бесхитростное конопатое лицо.

— Женатый небось? Жинка ждет? продолжал я.

На белобрысой физиономии рот осклабился до самых ушей.

— А какже-ж! Закон приняла, должна мужа ждать... Всего и пожил с нею полтора года... только что мальчёнка к Покрову родила, а на Варвару меня в полк угнали... сияя и вместе смущаясь ответил солдатик.

Я подошел к другой группе. Там плечистый и рослый молодец не в форменной белой, а уже в вольной кумачевой рубахе, расшитой желтым по красному, какою — нибудь мимолетною зазнобушкой, — ловко и уверенно увязывал какой-то тючек, нажимая на него коленом и перекидаваясь в то же время словами с окружавшими его товарищами

— И вы, ребята, тоже в Пермскую? спросил я.

— Все в Пермскую, ваше благородие... ответил за толпу бойкий молодец. — Мы все из-за Камня... Одного выводка... Так все одним роем на свою сторону и потянем...

— Соскучились здесь небось, среди Азиятов?

— Как не соскучить, ваше благородие! Добро бы своя рассейская страна, а то дичь, мухамеды... Сами изволите видеть: скверность одна! Церкви Божьей нигде не увидишь... Не дождемся, когда на Русь выдеремся!.. радостно вздохнув, заявил солдат. [477]

— Теперь нисколько! теперь, брат, чугунка, — не на своих толкачах песок месить!.. Живым духом доставит!.. ухмыльнувшись довольною и самоуверенною улыбкой, успокоил его один из товарищей...

— По морю ж опять теперь проходы сквозь проходят, по Волге-реке проходы, по Каме-реке — проходы... Теперь, брат, порядки заведены не по старому!..

_____________________________________

Мы успели побродить и по барханам, окружающим станцию, стало быть, много или мало, а все-таки собственными ногами попирали великую пустыню.

Барханы кажутся зыбучими только издали. Когда же взбираешься на них, то нога такого ничтожного насекомого, как человек, даже едва оставляет след в этом плотно слегшемся и чрезвычайно мелком песке серобурого цвета. Только тяжелые толкачи нагруженных верблюдов сколько — нибудь погружаются в этот упругий песок. Но, конечно, это не мешает ветрам пустыни поднимать когда им вздумается целые летучие облака из этих, повидимому, неподвижных холмов!

В песке барханов мы находили оригинальные окаменелости самого разнообразного вида: какие-то кристаллизованные сверкающие звезды из темной массы, напоминающей серный колчедан, какие-то спекшиеся фигуры и причудливые сростки, в виде полипняков... Но еще чаще, чем эти загадочные палеонтологические обитатели песков, попадались нам среди них и понапрасну пугали нас пресловутые фаланги. Они быстро как на ходулях перебегали через песок на своих высоко-приподнятых лапках и не только не имели злостного намерения напасть на нас, а еще сами удирали от нас во все лопатки. Впрочем, местные жители уверяют, что если замахнешься на фалангу палкой, то она прыгает прямо на человека, и притом очень высоко. Этот длинный и крупный паук, с тонко-перехваченным, чуть не на двое порванным тельцом, считается здесь опаснее даже скорпиона. У фаланги четыре кривые зуба, по два в каждой челюсти, и она наносит ими четыре ранки, которые болят очень долго. Скорпион же кусает не зубами, а вонзает острое жальце своего вечно загнутого вверх хвостика. Он жалит даже против воли, [478] автоматически; раз он упал на вас, жало его само собою вонзается в тело. Если он ужалит в палец, то распухнет вся рука до самого плеча, но дня через два обыкновенно проходят и боль, и опухоль.

_____________________________________

Саксаул тянется сколько-нибудь сплошными кустами только до станции Курбан-Кала. Дальше его уже почти невидно. Только изредка торчат, затерянные в пустыне, одинокие кустики. Но это уже не те сильные многоветвистые кусты, что с такою своеобразною живописностью провожали нас до сих пор на макушках своих песчаных холмов. Теперь это какие-то чахлые деревца, в нитку вытянутые, аршина в три высоты, с мягкими плакучими ветвями, напоминающими затощавшую березку дальнего севера, только еще бледнее, еще худосочнее. Издали они кажутся какими-то сквозными привидениями, так что солнечная тень от них на песке кажется более густою, чем они сами.

С Учь-Аджи начинаются голые пески. Они разрастаются все безотраднее к станции «Пески» и особенно к «Каракул-Кую» и «Барханам». Самые названия станций уже дают предчувствовать что-то зловещее. Ужас охватывает душу, когда окидываешь смущенным взором это безбрежное песчаное море, залитое ослепительным сверканием солнца...

Песчаные барханы бесчисленными стадами горбатых чудовищ облегли жалкую муравьиную тропку нашей дорога, подымаясь далеко выше вагонов, и загораживают от нас все кругом. Они серожелтые, как все грозные хищники пустыни, как шкура тигра и льва, среди них живуицих в них зарождающихся. Степные ветры избороздили поверхность барханов частою рябью, как морщинами живой кожи, и сделали ее еще больше похожею на полосатую шкуру тигра, — этого зверя пустыни, воплотившего в себе всю ее яростную стремительность, все ее беспощадные инстинкты истребления... Жутко ехать многие часы через это царство смерти! Горы, пирамиды, валы и гребни, глубокие котловины, узкие вьющиеся теснины— провожают с обеих сторон безостановочно несущийся поезд. Кажется, будто едешь сквозь застывшее в девятом вале безбрежное море, взбаламученное каким — нибудь тропическим ураганом, и еще все покрытое зыбью... [479]

Чуть приметные черные линии рельсов, отовсюду задвинутые песками, представляются моему воображению мифологическою нитью Ариадны, которая одна помогает нам выбираться на свет Божий из этого бесконечного лабиринта песчаных волн...

Изумительно, как до сих пор эти движущиеся громады, со всех сторон напирающие на едва расчищенную полосочку железной дороги, не засыпали ее бесследно; казалось бы, для этого было достаточно одного мощного вздоха пустыни.

Французы, замыслившие соединить свои алжирские владения со своею колонией в Сенегамбии и перерезать для этого рельсовым путем великие пустыни Сахары, приезжали, говорят, в наш Закаспийский край познакомиться с теми хитроумными изобретениями, которыми генерал Анненков обеспечил свою железную дорогу от постоянного заноса песков...

Они с изумлением увидели то, что мы теперь видим, и убедились, не веря своим глазам, в том, в чем и мы в эту минуту убеждаемся, — что никаких защит от песков на Закаспийской железной дороге генерала Анненкова нет и не было и что со всем тем дорогу эту пески все-таки не заносят, а она себе по добру по здорову катает ежедневно свои поезды от Каспия к Самарканду и от Самарканда к Каспию.

Единственное приспособление к защите от песков, которое я здесь заметил, — это ветки саксаула, положенные рядами, метелкой наружу, по краям железнодорожной насыпи в тех местах, где полотно сколько-нибудь приподнято над почвой. Но таких насыпей тут мало, а дорога большею частью врезается в песчаные холмы и идет между ними в глубоком русле; тут уж никакие ветки саксаула помочь не в силах. В иных же местах рельсы лежат прямо на гладкой песчаной равнине, так что нет возможности различить полотно дороги от окружающей почвы...

Защищает путь от песчаных заносов Николай Угодник и простая метелка. Солдатики-сторожа, солдатики-рабочие сметают себе потихоньку с железных рельсов все что наметают на них ветры пустыни, да и дело с концом. В придорожных караулках тех станций, которые идут песками, для этого держится усиленный состав рабочих. Кроме того, рабочие берутся и в самые поезда. Как только окажется, что путь где-нибудь занесен, походная команда сейчас же [480] вылезает со своими метлами и в несколько минут расчищает рельсы. Впрочем, далеко не всякий ветер порождает заносы пути. Если ветер дует вдоль пути, сзади или навстречу поезду, то песок свободно проносится по скользким рельсам и не задерживается на них. Только пески, которые гонятся боковым ветром поперек рельсов, останавливаются ими и заметают путь.

Песчаный океан перерезается однако не одною этою железною нитью Ариадны: не одна только «Шайтан-арба» («чортова повозка»), — как называют Туркмены локомотив, — путешествует по этим сыпучим волнам.

Верблюд, — ветхозаветный «корабль пустыни», который уже был старою стариной во дни первых событий Библейской истории, при Аврааме и Иакове, — еще продолжает мерить своими неспешными и неутомимыми шагами безбрежные песчаные равнины, перенося на своем выносливом горбу, с терпением верного раба, товары Хорасанцев, Афганцев и Индусов к берегам древнего Оксуса, на базары Чарджуя и Карки, Бухары и Самарканда...

Великая пустыня песков, эта Сахара Средней Азии, разделяющая Персию, Хорасан и Афганистан от бассейна Аму-Дарьи, от ханств Хивинского и Бухарского, обыкновенно величается туземцами Кара-Кум, «черные пески»; кочевники Средней Азии вообще придают это популярное у них имя самым опасным и бесприютным песчаным равнинам своим, в Киргизии, Бухаре, Монголии, точно так же как в Туркмении. Оттого вы встретите на картах Средней Азии далеко не один «Кара-Кум».

Но туркменские «Кара-Кум» — это пески из песков, пустыня из пустынь. Они тянутся от берегов Каспийского моря, где в 400, где в 300 и 200 верст ширины до мелких ханств, так называемого Афганского Туркестана, охватывающих верхнее течение Аму-Дарьи и его притоков, там где стоят большие торговые центры Азиатской пустыни Андхой, Маймене, Балх, Кундуз и пр.

Тропы, пробитые тысячелетиями, незаметные как муравейные следки на вспаханном поле, тянутся через взбаламученные ветром пески Кара-Кума из Нерва, Герата, Мешеда, Маймене, на многие сотни верст, незабываемые туземцами из поколения в поколение; знание этих неуловимых и запутанных путей — есть великий талант и великая добродетель среди людей [481] пустыни. Караван-баши — вожак караванов — пользуется в глазах кочевников особенным уважением и авторитетом; ото своего рода мирный сардар, — опытный вождь аламанов. Караван-баши почти всегда богатый человек, потому что путеводительский опыт свой он почерпнул в частых и удачных торговых походах через пустыни, имеет много своих и наемных верблюдов, и обыкновенно бывает больше других участников каравана заинтересован в его благополучном и скором прибытии к месту назначения.

Мы не раз переезжали поперек большие караванные пути пустыни и ехали подолгу рядом с ними. Для неопытного глаза пути там нет ровно никакого. Тот же глубокий сыпучий песок, как и везде кругом; только частые следы верблюжьих ног, заплывающие песком сейчас же по проходе, и едва поэтому заметные даже в тихую погоду, обозначают какую-то смутную полосу, вьющуюся по холмам и ныряющую в лощины. Точь-в-точь неверные, сейчас же застилаемые следки на наших снежных равнинах во время поземки. При малейшем ветре следы эти заметаются дочиста.

Вот мы теперь едем знойным и совершенно тихим днем, а между тем все гребни и макушки песчаных барханов потихоньку курятся себе легкими дымками от какого-то незримого дыхания необъятной равнины и потихоньку, но основательно заглаживают все, что только могут сгладить.

Ко тонкий глаз караванного вожаки не нуждается в этих грубых признаках пути. Он скорее чует, чем видит его. Ему достаточно изредка только ухватить мимолетным взглядом какую-нибудь высунувшуюся наружу белую кость дохлой лошади или верблюда, какое-нибудь темноватое пятно среди девственной желтизны песков, чтобы попять общее направление дороги. Караван-баши двигается со своим караваном через пустыню как перелетная птица через моря и степи, намечая себе только самые крупные, на больших расстояниях разбросанные приметы пути, какое-нибудь соленое озерцо, какую-нибудь развалину древнего кудука, и как птица инстинктом направляется на них.

Конечно, и верблюды играют тут немалую роль. Как наша умная крестьянская лошадь в самую безнадежную снежную куру может чутьем вывести к жилью сбившийся с дороги обоз, так и верблюд, вековечный обитатель пустыни, привык [482] чуять издалека сладостный для него запах воды, и сам собою потянет к колодцам, естественным и единственным станциям пустыни.

Все многочисленные караванные пути, перерезывающие в различных направлениях пески великой Среднеазиатской пустыни, определяются в своем направлении колодцами. На одних путях они чаще, на других реже, на одних обильнее, на других скуднее, на одних соленее, на других слаще; но все-таки каждый караванный путь есть не что иное, как ряд колодцев ближе или дальше отодвинутых друг от друга и идущих последовательною чредой через всю пустыню от одного торгового пункта до другого.

На некоторых, конечно, самых удобных караванных путях колодцы встречаются так часто и следуют друг за другом по такой ясно определенной линии, что невольно приходит в голову, уж не занесенное ли это русло какой-нибудь старой реки?

По крайней мере я лично сильно подозреваю, что так называемый «Иол-кую», этот самый короткий и очень старый караванный путь из Мерва к Аму-Дарье, по направлению к Самарканду на Бурдалык и Карши, идущий некоторое время почти по самой линии нашей железной дороги, а потом уклоняющийся от нее под легким углом вправо, — есть не что иное как нижнее течение реки Мургаба, когда-нибудь доходившей до Аму-Дарьи и в нее впадавшей, но в течение веков заваленной песками, и теперь теряющейся в пустыне бесчисленным множеством обессиленных мелководных рукавов, болот и озерок.

Иначе трудно объяснить себе такое множество близких друг к другу колодцев, направляющихся по прямой линии от Мерва к Аму-Дарье и на карте производящих впечатление какого-то сплошного течения.

Очень может быть, что и другие подобные же караванные дороги, расходящиеся из Мерва как пальцы руки от ладони, например Учь-Хаджи и Рафатак, направляющиеся прямо к Чарджую, — тоже старинные рукава Мургаба. Ведь нужно же, в самом деле, думать, что и Мургаб, и другие притоки Аму-Дарьи, когда-нибудь да впадали же в нее. А ведь теперь не только наши Мургаб и Теджен, но и река Балх, и река Хулум в Афгапском Туркестане, текущие еще выше Мургаба [483] и менее подверженные действию песков, тоже не достигают волн Аму-Дарьи, а теряются за несколько десятков верст от ее берега.

Конечно, преждевременному истощению их способствуют бесчисленные арыки, которые на всем пути этих рек разбирают их воду, но ведь и с Мургабом та же история с незапамятных времен!

_____________________________________

Длинная цепь нагруженных верблюдов, будто живая иллюстрация моих мыслей, стала медленно вылезать из закрытой барханами лощины на гребень песчаной гряды...

Старик-Текинец, кофейного цвета, в белой лохматой бороде и белой лохматой шапке, низко свесив с крошечного ослика сухие костяки своих босых ног того же кофейного цвета, с суровым безучастием едет впереди, не оглядываясь на ненавистную ему «шайтан-арбу».

В руках у него длинный шест, — знак его власти надо всем этим верблюжьим отрядом, — а к седлу его прикреплен конец шерстяной веревки, за которую привязан передний верблюд. Второй привязан к первому, третий ко второму, и так дальше до последнего верблюда, словно все они нанизаны на одну бичеву, как связка бубликов.

Мирною неспешною походкой, выкованною тысячелетиями, взбираются на холмы гуськом друг за другом, терпеливо покачивая свою тяжелую ношу, эти прирожденные вьюки-звери, вырежутся на минутку своими уродливыми силуэтами на знойном фоне неба и исчезают один за другим в глубокой впадине, куда спускается караванная тропа, словно пустыня вдруг разом проглатывает их. Бон они еще раз показались вдали на макушке высокого бархана, поднимаясь на него тою же медленною чредой, и еще раз словно провалились в незримую для нас пропасть, и опять вынырнули, и опять погрузились куда-то, следуя капризным поворотам тропы, извивавшейся между этим необозримым архипелагом песчаных холмов, нырявшей в его котловинах и ущельях, карабкавшейся на песчаные гребни, похожие друг на друга как две волны, где ни один куст, ни один камешек на пространстве сотен верст не помогал заметить направления и поворотов пути.

Верблюд, серобурый, как эти барханы, кажется, рожден [484] из песков и для песков. Мне делалось просто жутко следить глазами за все более и более удалявшеюся от нас кучкой верблюдов, которая казалась мне издали жалкою одинокою комашкой, безнадежно затерянною среди неоглядных волн моря...

Как найдут они среди них свой путь, как выберутся они из этого безысходного лабиринта?

А между тем Азияты до того привыкли к своим старым караванным дорогам и к своей четырехногой живой повозке, что до сих пор гораздо охотнее и чаще возят товары из России давно наезжанным путем через Оренбургские степи на верблюдах, чем в вагонах Закаспийской железной дороги. Знающие туземцы уверяли меня, будто кружный путь из Москвы на Тифлис и Узун-Ада со всякого рода перегрузками обходится для товара много дороже, чем прямой путь в Ташкент и Самарканд на Оренбург.

_____________________________________

За станцией «Барханами» я с удивлением увидал вправо от дороги и недалеко от нее развалины каменной башни и примыкавшего к ней блокгауза.

— Чего вы дивитесь? в песках много таких развалин! остановил мои порывы один из сидевших в вагоне местных жителей. — Вот проедем несколько верст, так там недалеко, — жалко нам не будет видно с дороги, — целая куча построек в одном месте сбита; кругом пески голые... И понять даже нельзя, зачем строены. Город что ли был старинный, кто его знает?..

— А вы как же видели их? полюбопытствовал я.

— Да во время работ, когда железную дорогу строили. Я тут на станции подрядик кой-какой имел. Так в свободное время забавлялись, ездили в эти самые пески, за джейранами охотились, ну и видали много этих самых развалин...

— А Текинцы? они уж наверное знают, что это были за постройки?

— Ничего они не знают. Говорят, караван-сараи были старинные... кудуки... то есть, колодцы ихние большие... да так врут наобум... Почем им знать!.. А видно, что старина. Кирпич такой, что в Асхабаде теперь не сделают... аккуратный [485] из себя, легкий, звонок, как серебро... Вот и в Мервском округе то же. Старый Мерв видали? Так ведь там помимо Старого Мерва по всему Мургабу развалины старинные. Мне случалось к Сарыкам ездить. Там скрозь везде башни, такие же вот как тут видите, города целые в развалинах... Древность, одно слово!

_____________________________________

В сущности и удивляться нельзя, что в пустыне этой столько развалин.

Ведь мы теперь в самом сердце древней Бактрии, классической страны песков и верблюдов. Не даром и зоологи называют двугорбого верблюда Бактрийским верблюдом.

Повидимому, Бактрия времен Александра Македонского заключала в себе теперешние местности Афганского Туркестана, по левому берегу Аму-Дарьи, то есть Кундуз, Хулум, Балх, Андхуй, Маймене, и вместе с тем прилегающие к ним песчаные пустыни восточной Туркмении, через которые мы теперь едем. Развалины древнего города Бактры, разрушенного Чингис-Ханом, до сих пор показывают около Балха, раскинутые на 50 верст в окружности, оттого Балх пользуется глубочайшим уважением Азиятцев; они считают его одним из первых человеческих поселений на земле и «матерью городов Востока». По их убеждению, возрождение древнего Балха будет означать приближение конца света. Балхом он стал называться уже в Средние Века. Прежде его знали под именем Бактр. А Бактры были богатейшим торговым городом Азии и центром караванных дорог. В Бактрах было местопребывание Зердушты или Зороастра, основателя древней религии Персов. Поэтому в течение многих веков Бактры оставались главным гнездом магов, последователей его.

Теперь этот город, подобно Вавилону, Ниневии, Бальбеку, служит, но выражению Бёрнса, неистощимым рудником кирпичей.

Но воспоминание о городе Бактрах и о стране Бактриане сохранилось в преданиях народа. До сих нор, как уверяет Бёрнс, вся местность между Балхом и Кабулом носит у туземцев название «Бахтар-3емин» (страна Бахтар).

Александр Македонский проник в Бактрию уже из-за Паропамиза (или Кавказа, как называли его тогда). До Бактрии [486] он нигде не встречал песков и пустыни, а двигался более или менее населенными местностями.

«Бактрианская земля многоразличное имеет свойство, пишет историк Александра Квинт Курций. Инде растет довольно леса и изрядно винограда родится; тучная земля многими источниками напояется; на умеренной хлеб сеется, а прочие места скоту на пажити оставляются. Большая же часть оной страны песчаная и бесплодная и ради чрезмерной суши ни люди там не живут, ни плоды не родятся; а когда ветры восстают от Понтийского моря, тогда весь песок на степях без остатка в бугры сметается, который кажется великими холмами, и тогда все знаки проложенных дорог погибают. И того ради путешествующие теми местами, как плавующие по морю, в ночное время примечают звезды, и по их течению управляют путь свой, и ночная темнота почти яснее дневного света.

Но где способнейшие места, там живет множество народа и лошадей довольно родится. Самые Бактры, столичный город той страны, стоит под горой Паропамизом; подле города течет Бактр — река, по которой и город и народ называется».

Читая это обстоятельное и ясное описание древнего историка, можно его во всей буквальности применить к теперешнему состоянию песчаной туркменской пустыни и прилегающих к пей плодородных стран по течению рек, подобных оазисам Мерва. Маймене, Балха и пр. За 22 века до нас, оказывается, здесь было еще большее многолюдство и еще большее плодородие чем теперь; так же воспитывались славные степные лошади, так же вино добывалось из винограда. Но и Кара-Кумы, и барханы их за то были те же, те же и караванные пути, и путевые невзгоды. Видно, Азия не ушла ни на шаг вперед со времени Дария Персидского.

Интересно описание похода Александра к Оксусу (Аму-Дарье), через те самые раскаленные песчаные пустыни, которые теперь безотрадно стелются кругом нас, обжигая, кажется, самый воздух, и которые тогда назывались Бактринскими и Согдианскими степями.

Александр, оставив в Бактрах обоз, «сам с легким войском вступил в Согдианские степи, продолжая путь нощным временем.

Через 400 стадий ни капли воды не найдено. Пески от [487] летнего солнечного жара разгораются, которые по распалении все как огонь разжигают.

Уста и внутренность совсем запекаются. Итак сперва дух, а после и тела ослабевало».

Тут-то именно и случился тот эффектный эпизод, о котором историки и моралисты трубят юношеству который уже век.

В самый разгар жара и усталости Александрова войска «из посылаемых наперед для занятия под стан места двое попались навстречу, которые несли в мехах воду для детей своих, в полках находившихся.

И как они с царем встретились, то один из них, развязав мех, налил сосуд воды и поднес Александру, который, приняв воду, спросил: кому они несут? И уведав, что детям, отдал им обратно, ни мало не прикушав, с таким ответом: "мне и одному пить, и такой малой меры на всех разделить — нельзя! Поспешайте, и детей своих, для которых несете, напойте!"» Достигнув Оксуса, множество воинов Александра умирало тут же на берегу, опившись воды.

Оригинальна была переправа Македонян через быстрины Аму-Дарьи.

«Судов не имелось, и моста через реку сделать было не из чего, потому что около реки голые степи, и леса никакого не находится».

Александр приказал набить соломой кожаные мешки и лежа на них воины переправлялись через широкий Оксус. На шестой день все войско было уже на правом берегу Аму-Дарьи, в Согдиане, то есть теперешней Бухаре.

Все эти события, отодвинутые от нас на расстояние чуть не 2 _1/2 тысячелетий, так еще пахнут теперешними делами, теперешними условиями местности, теперешними туземными обычаями, что, кажется, будто рассказ идет не о походе Македонян на Согдов в IV веке до Рождества Христова, а о каком-нибудь недавнем Хивинском или Ахал-Текинском походе наших геройских русских солдат.

Монгольские кочевники, сроднившиеся со степью, можно сказать, степью порожденные, — стеснялись ею гораздо меньше, чем какие-нибудь Македоняне. Когда великие вожди завоеватели, подобные Чингису и Тимуру, объединили в одно громадное царство всех кочевников Азии и почуяли свою грозную силу, то [488] они не могли, конечно, терпеть, чтобы вольные пески пустыни одни не подчинялись их всемогущей воле. Они строили среди этих песков колоссальные кудуки и робаты, — хранилища вод, — проводили эти воды искусно устроенными водопроводами иногда за несколько дней пути с какой-нибудь горы или озера, воздвигали среди пустыни обширные караван-сараи для путников и товаров их, башни и замки для защиты, гробницы над могилами благочестивых мужей, погибавших в степи.

Развалины этих-то грандиозных сооружений былых деспотов встречаются до сих пор среди безграничного простора сыпучих песков, возбуждая недоумение и удивление современного путешественника.

По преданиям Кашгарских Сартов, как рассказывает в своей книге английский путешественник Роберт Шоу, Чингис-Хан устроил водоемы на каждой стоянке в пустыне. Вода на все его полчища заранее привозилась на верблюдах и вливалась в водоемы. В шатре его, уверяет предание, помещалось 10.000 человек, а хан угощал своих гостей чаем в чашках из драгоценных камней.

Испанец Рюп-Гонзалец де Клавихо, отправленный в 1403 году от Кастильского короля Генриха III послом к Тамерлану и оставивший нам любопытный рассказ об этом путешествии, ехал в Самарканд через Трапезунд и Ерсинган, стало быть, не мог миновать песчаного моря Каракумов. Просвещенный гражданин тогдашнего цивилизованного европейского государства был поражен стройным и строгим порядком, с каким монгольский кочевник устроил почтовые сообщения в своем необъятном пустынном царстве.

Через каждый день пути содержались станции на 100 и на 200 лошадей; в степях были выстроены огромные постоялые дворы, и окрестные жители обязаны были снабжать эти помещения всеми необходимыми жизненными припасами; где не было воды, всюду были проведены водопроводы. На дорогах поставлены были столбы для обозначения расстояния...

«Кто сам не видел, тот не поверит, как ездит этот проклятый народ!» в наивном изумлении заключает Дон-Клавихо.

Особенное уважение оказывалось царским посланцам. Послов должны были угощать везде; даже в поле им расстилались ковры в тени дерева, подавался кумыс, хлеб, рис [489] и баранина. Если жители города или села не угощали добровольно, то воины, провожавшие послов, накидывали пояс на шею первому попавшемуся прохожему и, сидя сами на лошадях, тащили его за собою и били палками и ногайками, пока он не указывал им дома старшины.

«Люди, которые видели их на дороге и узнавали, что это царские слуги... принимались бежать точно будто дьявол гнался за ними», повествует простодушный Испанец. «А те, которые были в своих палатках и продавали товары, запирали их и тоже пускались бежать и прятались у себя в домах; а проходя говорили друг другу: Ельчи! то есть посланники! так как уже все знали, что с посланниками приходили черные дни».

Старшин тоже били дубинами и все, что нужно, требовали даром.

«Если кто едет по дороге верхом, рассказывает далее Клавихо, будь он князь или кто-либо другой... и попадется ему такой человек, который едет к царю, и прикажет встать и отдать ему лошадь, потому что он едет к царю, или пошлет его с каким-нибудь поручением, он должен сейчас же пополнить и не смеет отказаться, потому что за это заплатит головой: такова воля царя».

По истине Тамерлановская воля и Тамерлановская дисциплина! Но она тем не менее достигала своей цели, и пустыни Азии делались через это доступными даже в те давние темные века.

X.

Переправа через Аму-Дарью.

Теперь пустыня, можно сказать, перестала существовать. Железная дорога убила ее. Нигде как среди этого моря песков, в котором погребено столько человеческих жизней, в котором люди в течение целых тысячелетий терпели столько мучительных трудов, лишений, страданий, опасностей, — нигде так наглядно не убеждаешься в неоценимом значении парового пути. Эти, с виду простые, две железные нити, что чуть чернеют среди песчаного потопа, в сущности связали истинно-железными скрепами далекие друг от друга и всегда [490] разобщенные человеческие миры. С одной стороны они железными оковами легли на все враждующие разрушительные силы, разобщавшие Европу от Средней Азии, опоясав собою, как рассыпанное колесо шиной, почти все племена Туркмен, от Иомудов у Каспийского моря и Гокланов за Атреком, до Текинцев-Ахала и Мерва, до Кара-Туркменов Кара-Кума и Эрзари Аму-Дарьинских берегов.

С другой стороны, по этим гладким рельсам с неудержимою быстротой покатились и ворвались в сердце Азии не только товары Европы, но и европейские обычаи, европейские взгляды, европейские знания.

Я никогда не был сторонником завоевании и присоединений к России азиятских стран. Не раз выступал я в печати со словом осуждения этой политики, с точки зрения собственно русских интересов. Но если уже нам суждено историей нести тяжелый крест цивилизования полудиких азиатских племен, если в судьбах нашего народа предначертано ему водворять своим потом и кровью мир и порядок в странах вечного волнения и насилий, то нужно признать, что величайшею из наших побед над разбойничьею Азией, величайшим завоеванием нашим в странах далекого Турана, — была эта железная цепь в полторы тысячи верст, которою мы привязали Азию к Европе. Поразительное впечатление произвела постройка железной дороги на туземцев Средней Азии.

Можно сказать, только с этой минуты покоренные нами народы Азии поняли, что все для них кончено, что старое никогда уже не вернется, что на шею их надет железный ошейник, которого они не в силах будут снять ни при каких условиях. Эта исполинская работа, возбуждавшая при начале своем искренние насмешки туземцев, твердо веривших в ее невозможность и предсказывавших ее плачевный конец, потрясла этих детей природы изумлением и ужасом.

Что после этого оставалось невозможным для Русского?

Народ, который на своем огненном шайтане переносится, как на крыльях птицы, через необозримую вековечную пустыню, через непроходимые безводные пески, не нуждаясь ни в колодцах Аллаха, ни в молитвах дервишей, — чего не победит он и перед чем остановится?

Постройка Закаспийской железной дороги была таким наглядным подвигом русской силы, бесстрашие, мудрости, пред [491] которым побледнела в воображении восточного человека слава всяких Тамерланов и Искандеров.

Она вместе с тем открыла туземцам новые широкие способы к промыслам всякого рода, к мирной выгодной наживе, показала им самым осязательным и убедительным для них образом все преимущество твердого государственного порядка и цивилизованных учреждений над невежественным и необеспеченным бытом их прошлого. Пока не было железной дороги, Россия была не в силах внести в прочно установившуюся жизнь старых азиатских ханств существенно новых промышленных начал. Только рельсовый путь мог дать громадный толчок среднеазиатской торговле и зародить в промышленных центрах Азии крупные фабричные и заводские предприятия, развивающиеся теперь не по дням, а по часам.

Нужно сказать великое спасибо талантливым и настойчивым людям, самоотверженными трудами которых проложена была через недоступные пустыни эта живительная артерия, принесшая в нее цивилизованную жизнь Европы.

Великое спасибо и за родную Россию, которая высоко стала в глазах народов, просвещенных и непросвещенных, свершив так просто и скоро такой подвиг Геркулеса, и за все человечество, которое в этой дороге получило незаменимое орудие для своих просветительных и миротворных задач в одном из коренных очагов дикости тьмы...

Против генерала Анненкова, энергического строителя Закаспийской железной дороги, раздавались и продолжают раздаваться много осуждающих и обвиняющих его голосов. Мы, русские люди, ведь особенно падки и особенно умелы на осуждение самих себя. Я не имею ни возможности, ни желания защищать строителя Закаспийской дороги. Я не знаю, совершены ли им какие технические ошибки при этой постройке, удовлетворительно ли представлены им отчеты по ней. Но я знаю одно, что генерал Анненков совершил великое историческое дело, сработал работу изумительную по своей колоссальности. Я знаю, что каждая страна дорожит, как своею народною славой — именами людей, отметивших себя в истории благодетельным для народа подвигом.

Постройка Закаспийской железной дороги — несомненный подвиг. Поэтому я думаю, что несправедливо применять обычный мелочной масштаб канцелярий и бухгалтерий к подобного рода [492] крупным историческим делам. Постройка Закаспийской железной дороги происходила при условиях таких исключительных, таких невообразимо тяжелых, среди таких опасностей и неожиданностей, что ее невозможно учитывать по шаблонной мерке какого-нибудь шоссе между Калугой и Москвой. Никакая смета, никакие справочные данные не в состоянии были предвидеть и оценить того, что могло случиться в действительности при работах среди безводных и безлюдных пустынь, на тысячи верст удаленных от торговых и промышленных центров, при полном отсутствии кругом гражданского порядка и безопасности, можно сказать, в вечной осаде едва покоренных степных разбойников...

_____________________________________

Проезжая по Закаспийской дороге, я только чувствовал одно ее большое неудобство, совсем независимое от ее строителей. Мне постоянно казалось, что от самого Каспия я еду по какой-то бесконечной узкой плотине, ничем не обеспеченной, ни справа, ни слева. Направо, как говорится, сейчас же под локтем, провожает вас чуть не до самого Мерва персидская граница, налево-песчаная пустыня, доступная только кочевым разбойникам. От Мерва эта пустыня уже с обеих сторон, и узкая рельсовая лента буквально, как плотина, охвачена кругом морем песков.

Когда подумаешь, как далеко отсюда очаг русской военной силы и русского промышленного богатства, когда вспомнишь, что пути сюда из Москвы и Нижнего пересекаются и горами Кавказа, и волнами Каспия, что нет сюда сплошного пути даже из нашей Кавказской окраины, то делается как-то жутко за этот смелый починок русской гражданственности, так далеко ворвавшейся в чуждые ей стихии. Невольно приходит в голову, что в случае серьезного пожара, который может не нынче-завтра охватить восприимчивые народы Центральной Азии, сообщение России со своими далекими и разъединенными военными колониями Мерва, Асхабада, Чарджуя, по этому узенькому беззащитному мостику в полторы тысячи верст, вряд ли будет возможно.

Невольно приходит в голову и то, что наше наступление на Туркестан, на Индию, на Персию рельсовыми путями было бы [493] гораздо удобнее и прочнее по тем старинным историческим следам, по которым в течение веков русская народность привыкла напирать на Азию. Продолжение Оренбургской железной дороги на Ташкент, без того неизбежное в более или менее близком будущем, было бы, мне кажется, самым естественным выходом русских сил в степи и оазисы Турина. Дорога эта была бы обеспечена с северо-востока ближайшим соседством русской Сибири и новых областей степного генерал-губернаторства, Тургайской, Акмолинской, Семиреченской и прочих, уже в сильной степени обрусевших и с каждым днем привлекающих к себе все больше и больше русского элемента. Кроме того, дорога эта служила бы непосредственным продолжением торговых и военных путей из самых русских углов России и из политического и экономического центра — Москвы. Эта дорога опиралась бы на широкий и крепкий базис и была бы во всех обстоятельствах и во всякое время своею дорогой. Дальнейшая дорога из Ташкента и Кокай а в Самарканд уже теперь на очереди. Дорога из Самарканда в Мерв существует и действует. Все эти дороги, выходя из Ташкента, как своего базиса, являлись бы передовым полком русской силы среди азиятских народностей, не оторванным от главной рати ее, а тесно с нею связанным и надежно подпертым ею с тыла.

Можно сказать, что по такой сплошной Московско-Мервской дороге сама Москва ударяла бы прямо в сердце Азии, напирала бы всею присущею ею мощью на враждебные нам азиатские государства и народности.

Торговое чутье восточного человека поняло это преимущество сплошной связи азиатского центра с центром России, и, несмотря на всю выгодность железнодорожных путей, жители Средней Азии и Закаспийского края продолжают привозить к себе московские и нижегородские товары и отвозить в Россию свой хлопок и шелк гужом на верблюдах через Оренбургские степи с большею охотой, чем через Закаспийскую железную дорогу и каспийские пароходы Меркурия.

Нам кажется, что Закаспийская железная дорога, задуманная и осуществленная единственно в целях завоевания туркменских оазисов и нравственного влияния на Персию, осталась отчасти при этих своих специальных задачах и даже с [494] дальнейшим протяжением своим к Самарканду не могла достигнуть того военно-политического и торгового значения, которое несомненно имела бы за собою Оренбургско-Мервская линия.

_____________________________________

С детскою радостью увидели мы наконец зеленую долину древнего Оксуса и ощутили освежающее веяние его далеких еще волн. Как матросы Колумба, потерявшие надежду когда— нибудь выбраться из синей глади океана, — мы готовы были крикнуть в восторге «земля, земля!» Однообразные пучины песчаного океана оставались за нами, и вокруг нас начинали стелиться плодоносные поля и тенистые сады Туркмен Эрзари, заселивших оба побережья Аму-Дарьи на границе Бухарского ханства с пустыней. Туркмены Эрзари больше других подпали влиянию оседлого населения Бухары и разбойничают меньше других, во всяком случае гораздо меньше Мервцев, этих недавних разбойников из разбойников.

В садах и аулах своих Эрзари, как и все Туркмены, живут только весной и летом; на зиму они уходят в пески, где разбивают свои кочевья по близости каких-нибудь колодцев в защищенных от ветра котловинах. Зима здесь малоснежна, почти бесснежна. Близь гор и рек, на глинистых вязких почвах, жить в кибитке зимой в сезоны дождей слишком сыро и грязно, а на песке сухо, чисто и здорово. Кроме того, на горах снег слишком глубоко заваливает подножный корм для скота. Верблюд, овца, бык, — не в силах бывают докопаться копытом до прошлогодней травы, как это они легко делают в открытых песчаных равнинах, или совсем голых, или чуть прикрытых снежком, хотя трава на них, конечно, скуднее и тоще, чем в плодородных оазисах у гор. Да в песках к тому же значительно теплее, чем на берегу реки или у гор, потому что пески хорошо нагреваются даже и зимним солнцем. Лошадь свою Туркмен никогда не выпускает на пастбище. Он воспитывает ее заботливо, как Англичанин своих расовых коней, увязывает ее всякими одеялами и кормит посевным сеном — юрунджой, которое одно он только и сберегает ради ее на зиму. Вообще меня поразило сходство туркменского воспитания лошади с известными приемами в этом деле Англичан. Как [495] Англичанин, Туркмен прежде всего заставляет выпотеть своего коня, и еще жеребенком задает ему страшные гонки.

Пока лошадь пьет жадно после таких гонок, Туркмен считает, что она еще жирна, что ее нужно гонять больше. Корм ей дается тоже с большим выбором, сухой и в очень умеренных количествах. За то и результаты этого спартанского воспитания, этого превращения лошади в сухого поджарого бегуна, не ведающего устали, — по истине изумительны! Хорошая туркменская лошадь может делать по 600 английских миль, то есть по 1.000 верст, в семь и даже шесть дней; на перегонках своих Туркмены сплошь да рядом скачут без остановки 20-25 миль, то есть 30 и 40 верст, и только такие неутомимые сильные скакуны получают награду и славу и ценятся как сокровище Туркменами. Хорошего коня Туркмен не продаст ни за какие деньги, и это вполне понятно, потому что вся жизнь и богатство Туркмена — в его коне; налететь нежданным вихрем на какой-нибудь бухарский или персидский кишлак и умчать в пески награбленную добычу, так чтобы никакая погоня не могла настигнуть его, — вот недавние еще идеалы Туркмена и его единственный хозяйственный промысел. Понятно, что вся участь его зависела от быстроты и силы коня; понятно, что он и ухаживал за ним, как за любимым ребенком.

Недавно еще путешественники могли слышать от Туркмен такую наивную оценку своих лошадей: «вот эту лошадь я купил за трех Персиян и одного мальчика, а эту за двух девушек».

Такая живая монета, можно сказать, на днях еще была среди туркменских разбойников гораздо больше в ходу, чем всякие тенги и тиллы.

Меня озадачил общий обычай Туркмен кастрировать своих прекрасных коней, что так мало вязалось в моих представлениях об азиатских наездниках. Но и эта жестокая операция — тоже делается ради легкости и быстроты бега, стало быть, ради наживы и спасения своей шкуры.

_____________________________________

Плодородная береговая низина, заселенная племенем Эрзари, тянется на несколько верст поперек. Поля их обработаны необыкновенно тщательно; некоторые отлично укатаны; всякое [496] поле обнесено глиняным заборчиком и обсажено шелковичными деревьями; везде глубокие арыки, тоже среди аллей деревьев; всходы пшеницы, джугары, люцерны (юрунджи) превосходные. Чистая Бельгия или Саксония, а уж никак не Туркмения! За то пашут на быках обычными первобытными деревянными плугами, которые видишь здесь по всему Востоку и которыми, без сомнения, еще Церера пахала Грецию. Аулы Эрзари — это ряды укреплений своего рода. Четырехугольные пирамиды из битой глины с плоским верхом, с одною маленькою дверочкой и одним еще меньшим окошечком — вот обычные дома туркменской деревни. Более богатые обнесены высокими стенами с круглыми зубцами, с конусообразными столбами вместо башен, искусно сложенными из глины. Кладка стен идет тонкими слоями, которым дают постепенно высыхать и осесть, что придает стенам красивый рубчатый узор.

Поезд наш столкнул с полотна в воду глубокого арыка зазевавшегося юного ослика и торжественно въехал в городок Чарджуй.

Собственно бухарский город Чарджуй направо от дороги, верстах в трех от нее. Отсюда хорошо видны нам глиняные стены и глиняные башни Чарджуйской крепости, — этой пограничной твердыни Бухарского ханства, достаточно грозной для каких-нибудь Туркмен или Афганцев. Чарджуйский бек — один из родственников эмира, владетельная особа своего рода, а Чарджуй — один из самых значительных по богатству и торговле городов Бухары.

Русский Чарджуй тоже на Бухарской земле, и мы, так сказать, только гости здесь. Эмир не мешает Русским строиться здесь и торговать, и держать свои войска, которые прежде всего охраняют на русский счет безопасность его собственных владений. Войска здесь порядочно: туркестанский баталион тысячного состава, артиллерийская батарея, взвод казаков. Вместе с торгующим людом и служащими на железной дороге в русском Чарджуе наберется теперь тысячи три Русского народа, и с каждым днем он прибывает, потому что выгодное торговое положение Чарджуя на переправе через Аму-Дарью и на перепутьи железных дорог привлекает к нему предприимчивых людей. Нет сомнения, что в скором будущем русский Чарджуй тоже разрастется в большой город, наполнится фабриками и складами товаров. Для торговли с [497] Афганистаном и Персией он по своему положению много удобнее Бухары и Самарканда. Хлопкоочистительные, а тем более бумагопрядильные заводы нигде не были бы так у места, как в Чарджуе.

Русский городок глядит оживленно и весело. Очень порядочная православная церковь, хорошенькие домики в зеленых садах, везде цветущие белые акации, магазины, движение. Кирпичные заводы со своими гигантскими горнами окружают город, как ряд неприступных фортов. Одно число этих заводов уже красноречиво говорит о быстром росте этого на днях только возникшего поселка, потребляющего теперь такую массу строительных материалов.

В Чарджуе есть еще особый род жителей — Уральцы. Они расселились по берегам Аму-Дарьи, на землях Туркмен и Сартов, платя им арендную плату и усердно занимаясь рыболовством, которого не знают хорошо ни Сарты, ни Туркмены. Аму-Дарья кишит рыбой и высылает во множестве в Россию икру, осетров, стерлядей и всякую вообще красную рыбу. Фунт только что вылитой икры на чарджуйском базаре стоит от 80 коп. до 1 рубля и 1 руб. 20 коп. Уральцы обыкновенно дожидаются пассажиров с коробками свежей икры и на перебой снабжают их ими. Эти Уральцы — ссыльные своего рода. Они не захотели подчиниться новому войсковому уставу и были разосланы во все углы Туркестана, на Аральское море, на Сыр-Дарью, на Аму-Дарью. Везде они принялись за свое любимое привычное ремесло, и скоро овладели местным рыболовством, в котором не может быть им соперника.

_____________________________________

В прохладной столовой вокзала нас накормили до сладости свежею аму-дарьинскою севрюгой и, что главнее всего, напоили отличным русским квасом, которому нет цены в этом, туркменском пекле, а там опять пришлось лезть в пыльные и душные ящики вагонов — переезжать Аму-Дарью. Любители природы обыкновенно пересаживаются для этой переправы в особый вагон-клетку впереди поезда, и уже оттуда безо всяких препятствий любуются широкими перспективами исторической реки и знаменитым железно-дорожным мостом.

Бесконечный ряд столбов, переплетенных друг с другом в гигантскую плетеницу, и бесконечная тесьма [498] покрывающих их досок, целая деревянная дорога в три версты длины, — прямо, как стрела, вонзается поперек течения в широкую скатерть вод и уходит из ваших глаз, словно тонет где-то там в туманах дали. Кажется, и поезд наш едет по ней как жертва в пасть чудовища прямо в эту охватившую нас кругом пучину. Делается немножко жутко на душе, когда колоссальная железная стоножка поезда тяжко влезает на зыбкие устои моста и медленно переползает на ту сторону, чуть-чуть пошатываясь вместе с мостом и поскрипывая во всех своих суставах, словно охая от страха...

Древний Оксус широк, как море. Бурая стремнина его, вся в курчавых завитках от невидимых глазу водоворотов, бесшумно льется вниз сплошною многоверстною скатертью: песчаные мели, словно лысины черепа, желтеют там и сям сквозь тонкий слой бегущих вод. Аму-Дарья очень своенравна. Один год русло ее под самым Чарджуем, в другой год уходит за две версты от него. Теперь вода ушла к тому берегу, и вблизи Чарджуя остались только ее затоны, покрытые частыми мелями, перерезанные рукавами. Главное русло Оксуса особенно быстро и особенно мутно. Железнодорожный поезд перебирался через него еще тише, чем через прибрежные разливы, а деревянный мост вздрагивал и скрипел еще сильнее... Ему очевидно достается не мало от этих стремнин варварской реки, катящих в своих глинистых волнах дубы и камни из далеких горных дебрей.

Недаром уже сносило один раз этот мост разливами реки. Туркмены и Бухарцы пророчили нам позорную неудачу, когда генерал Анненков задумал строить деревянный мост через их непобедимый Джейгун.

Если сам мудрый Тимур-Ленг, побеждавший все и всех и смело перекидывавший каменные своды через волны многих рек, не посмел возложить оков на великую реку, то как же могут устоять против нее жалкие бревнушки неверных московов?

Туземцы, собравшиеся толпами по обоим берегам реки, глазам своим не верили, когда железнодорожный поезд, расцвеченный флагами, с торжественною музыкой, при громе пушек и барабанов, переехал вдруг по этим деревянным дощечкам через пучины бурного Джейгуна, разделявшего их так долго на два разобщенные мира. [499]

До постройки железнодорожного моста переправа через Аму-Дарью была не безопасна и не легка. Если уже не прибегали к способу Александра Македонского и не переплывали великой реки лежа на бурдюках, то все-таки нужно было нанимать большие барки и тащить их лошадьми, чтобы стремнина реки не унесла судно вместе с людьми и товарами вниз но течению. Англичанин Бёрнс, проехавший в Бухару из Индии в начале тридцатых годов нашего столетия, переправился таким именно образом. К каждому концу судна привязали по паре и по две пары лошадей, взнуздали их возжами, как будто они были запряжены в колесницу, и Туркмен — погонщик, стоя в судне, правил ими и погонял их, чтоб они поскорее плыли к тому месту, где было удобно высадиться.

Что должна была стоить такая переправа для целых стад овец, для табунов лошадей, для нагруженных товарами верблюдов, — можно себе легко представить; я не говорю уже об остановках и потере времени.

В «Караван-Записках» Кайдалова, ездившего в 1824-25 годах по поручению нашего правительства в Туркестан, приведен один такой пример. За перевозку через Сыр-Дарью на другой берег караван Кайдалова должен был заплатить Киргизам-лодочникам, владельцам огромных каюков, сделанных из тутового дерева, больше двух тысяч рублей, да Киргизы, сопровождавшие караван, отдали, кроме того, за свой скот тем же счастливым Харонам четыреста баранов.

_____________________________________

Древний Оксус не только широк, но и протянулся в длину от горизонта до горизонта. Его изгибы и плесы, освещенные вечереющим солнцем, синеют и сверкают куда только достигает глаз. Везде песчаные лысины, острова, плавни, везде курчавая зелень аулов, провожающих сплошною лентой, хотя и в некотором почтительном расстоянии, его берега. Чем-то заманчиво таинственным, словно распахнутые ворота в неведомое царство света и неги, смотрит эта залитая оранжевыми огнями даль, в ослепительном блеске которой исчезает на пределах горизонта последнее видное нам колено реки. В пустынном величии несет эта река массы своих вод из далеких ледников Болор-Тага и Гинду-Куша в [500] соленую чашу Арала. Кочевник словно не смеет доверить себя ее суровым стремнинам, и редко-редко прорежет где-нибудь широкий простор ее разлива одинокое, робко пробирающееся судно. Только около новорожденного гнезда русской силы, на пристань Чарджуя, — несколько драг терпеливо расчищают своими крошечными ковшиками постоянно заносимое русло, да дымится пониже железнодорожного моста совсем не подходящий к этим азиатским пейзажам русский военный пароход. Он держит рейсы вниз по реке между Чарджуем и Петро-Александровском, а другой такой же пароход ходит между Чарджуем и Карки, вверх по реке.

Рейсы эти из учтивости называются срочными; но когда мы с женой осведомились подробнее об этих сроках, собираясь проехаться ненадолго в Хиву, то собеседник наш, местный житель и местный инженер, — громко расхохотался.

— Как? Вы в самом деле думаете, что здесь у нас может существовать правильное пароходство как на Волге или на Черном Море? изумлялся он. — В четверг, дескать, в 8 часов утра приходит, в 9 _1/2 отходит... Как бы не так!.. Тут, батюшка, у нас река всему голова... Она над нами умничает, а не мы над нею. Выпадут большие дожди в горах, не будет знойных дней, ну и прибавится водицы, пароходы и пролезут себе как-нибудь... А постоит недельку-другую сушь да жара, нанесет с пустыни песков ветер горячий, — вот вам и мели на каждом шагу. Не столько вперед едет пароход, сколько с мелей стаскивается, да глубину щупает. Ведь тут мели не постоянные, а переносные: сегодня здесь, а завтра там, и фарватер такой же, вчера хорошо проехал, а сегодня прямо носом в песок врезался; разыскивай его как знаешь! Никакие карты и лоции не помогут. Вот теперь апрель, весна кажется, а воды немного. Видите какие черепа из-под воды светятся! Как тут пароходу не наткнуться, а уж особенно ночью. Через месяц совсем другое дело: вода сильно пожирнеет, тогда и плавать будет отлично.

— Через месяц, я думаю, еще меньше воды будет; развал лета, зной! заметил я.

— Ну да, это по вашему, по-российскому, а у нас тут свои законы. У нас разлив вод не весной, а в середине лета бывает. Когда пожарит солнце хорошенько снега вечные, да ледники на больших горах, тогда и поддает нам оттуда [501] водицы... Тогда и начинается у нас настоящее судоходство. А все-таки и тогда скоро в Хиву не съездите. Вниз-то, положим, живым духом донесет, дня в три, а оттуда, в гору, страсть как тяжело! Поглядите-ка какой столб воды сверху прет, навстречу ему двигаться не шутка? Как ни вертите, а туда и сюда недельки три пройдет, да, пожалуй, еще с хвостиком. Знаете, я на каюке ездил с Туркменами, так, право, приятнее. Но крайней мере дешево, да и нравы туземные отлично узнаешь. А на пароходе ничуть не выйдет скорее, если все мели своими боками пересчитывать. Потом вы должны положить еще на самую Хиву несколько дней. Ведь водой идут только до Петро-Александровска, до крепости нашей русской. Ее нарочно на берегу поставили, чтобы в роде караульного над Хивой наблюдала; чуть там что, — тут у нас и готовы гостинцы! А до Хивы от Петро-Александровска еще верст с 60 будет. Арбу нужно нанимать, или верблюда, лошадь... Туда, да назад, да Хиву осмотреть, вот и сочтите!...

— А в Хиве-то самой много интересного?

— Ей Богу ровно ничего! Не верьте вы, пожалуста, никаким туристам. Все врут! Ну аул огромный, и ничего больше; совсем на город даже не похож. Мазанки глиняные, да базары. Есть, положим, мечети две порядочные, ну, дворец там ханский, урда по-ихнему, да все это во сто раз лучше и интереснее в Бухаре увидите и в Самарканде... И базары, и все... А халатники все те же, и товары те же, и жизнь все та же... Уж на что хороши Бухарцы, а и те считают Хивинцев варварами своего рода. Уверяют, что они и обрядов своих мусульманских не знают и не учатся ничему... А по моему они все-таки лучше этих ханжей Бухарцев, грубее, правда, но за то искреннее, честнее, гостеприимнее. Бухарец прелукавая бестия!

_____________________________________

Вверх по реке тоже поднимался в это время пароход, только что, повидимому, отчаливший от берега. Он шел в Карки с грузом для его гарнизона.

Карки — последний город и последнее укрепление Бухары на границе с Афганистаном. Там постоянно стоит наш военный отряд, хотя земля и Бухарская. Пароход полз в гору [502] медленно, как каракатица, то и дело виляя вправо и влево, и поминутно останавливался в раздумьи, словно слепой, ощупывающий палкой свою дорогу. Сейчас видно, что не скоро добраться ему до далекого пограничного городка. Недавно поехал было на нем, как мне рассказывали, один из военных начальников, которому необходимо было побывать в Карках. Он так измучился этим рачьим шествием на парах, что не выдержал и с половины пути высадился на берег; оттуда уже он добрался кое-как до Карки песками, то на переменных лошадях, то на верблюдах. И все-таки приехал значительно раньше, чем привалил злополучный пароход.

Может быть, все это и имеет свои законные оправдания, но, признаюсь, меня возмутило такое слабосилие наше перед самыми обыкновенными явлениями природы. Не берусь судить, чем и как следовало бы поправить дело, нужно ли бы было завести здесь какие-нибудь особенные плоскодонные пароходы или оградить чем-нибудь фарватер реки от наносов, но твердо знаю одно, что заберись сюда завтра Англичане, Французы или Немцы, — у них с того же дня исправно стали бы ходить здесь многочисленные пароходы, возились бы товары, разъезжала бы всякая публика, туземная и наезжая, выстроились бы по берегам пристани, гостиницы, фабрики, и посещение туристом какой-нибудь Хивы сделалось бы самым не долгим и простым делом. Ведь уже ходят серьезные слухи, что Англичане заводят пароходство на той же самой Аму-Дарье в мелких ханствах, подвластных Афганистану, следовательно в тех ее верхних частях, которые гораздо менее удобны для плавания, гораздо богаче камнями, гораздо беднее водой, чем находящееся в нашей зависимости нижнее течение Оксуса; ведь, наконец, рядом же с нами, в Персии, за которою мы ухаживали столько веков, те же Англичане сумели открыть на днях выгодное пароходство по реке Перуну, считавшейся до сих пор недоступною для судов через свои пороги?

_____________________________________

Аму-Дарья впадает теперь в Аральское море, но еще в XIII столетии она вливалась прямо в Каспийское. Есть, правда, люди, которые это оспаривают и которые доказывают даже невозможность течения Аму-Дарьи в Каспийское море. По [503] измерению их уровень так называемого старого русла Аму-Дарьи во многих местах оказывается выше уровня теперешнего нижнего течения ее, стало быть, Аму-Дарья должна была течь на гору, а не под гору. Но скептицизм этот совершенно праздный. Берега Каспийского моря повышаются и понижаются чуть не на глазах людей; осязательное доказательство этому я только что видел в затопленном морем караван-сарае Бакинской гавани.

Туркменский берег тоже мог подняться в течение веков, и кто знает, не было ли именно это поднятие одною из главных причин того, что древний Оксус не мог уже более катить своих волн до Каспия, и Хивинские ханы должны были отвести его русло в ближайшее к нему Аральское море, куда, без сомнения, всегда впадал один или несколько рукавов Оксуса. Во всяком случае отвод Аму-Дарьи в Аральское море не только есть историческое событие, подтверждаемое туземными летописями и преданиями всех народов, имевших какое-нибудь дело с пародами Оксуса, но еще и неоспоримый факт современной географии. Старое русло Аму-Дарьи также известно всякому Туркмену, Хивинцу и Киргизу азиатских степей, как и сама живая река Аму-Дарья. Русло это тянется на целых 600 верст от низовий Аму-Дарьи, у Айбугирского залива Аральского моря до самого Балаханского залива Каспийского моря, составляющего более глубокий заворот Красноводской бухты. Русло это вполне носит форму речного ложа, с обычными обрывистыми берегами и изгибами, и по всему протяжению своему еще сохранило, в виде отдельно разбросанных мочежин, колодцев, озерков, — следы своих былых вод.

До сих пор по старой памяти многие аулы Туркмен зимой и летом кочуют вдоль опустевших берегов бывшей реки, пользуясь кое-где уцелевшею водой.

Старое ложе Оксуса служит вместе с тем самою надежною дорогой из Хивы к Каспию, и по рассказам туземцев, на ней можно иметь пресную воду на расстоянии каждого перехода. В летнее же половодье или когда Аму-Дарья случайно прорывает плотины Куня-Ургенча, старое русло Оксуса опять обращается в бурную реку и несет свои волны на пространстве целых 150 верст до озера Сары-Камыша, из бассейна которого они уже не в силах двинуться дальше. [504]

Еще при Петре Великом посол его князь Бекович-Черкасский в течение нескольких дней ехал из Хивы к Красноводскому заливу старым руслом Аму-Дарьи, видел собственными глазами земляной вал в пять верст длины, которым Хивинцы обратили в Аральское море воды Оксуса, а по обоим берегам старого русла встречал развалины прежних жилищ и следы проведенных к ним каналов. Плотины, задерживающие воды Аму-Дарьи, и до сих пор могут быть видимы путешественниками около хивинского города Куня-Ургенча.

При Петре Первом вообще не сомневались в том, что Аму-Дарья действительно впадала прежде в Каспийское море, так что великий царь, давая поручение Бековичу основать первое русское укрепление на восточном берегу Каспийского моря, самым определенным образом приказывал построить эту крепость «над гаваном, где было устье Аму-Дарьи реки».

В то время даже объясняли себе очень просто злохитрый поступок Хивинцев, вернувших течение Аму-Дарьп от Каспия в Арал. В Аму-Дарье (как и в Сыр-Дарье) почему-то предполагался золотой песок, и Хивинцам, конечно, не желательно было, чтобы сокровище их уносилось рекой в чужие страны. Петр посылал разыскивать золотые пески на Сыр-Дарью, но в Аму-Дарье он, повидимому, оценил сокровище другого рода, не пески, а воды ее. Он понял, что Аму-Дарья — самая естественная и единственно удобная дорога к богатствам Индии, и потому, как я говорил уже раньше, его соблазнил смелый план — опять вернуть устье Оксуса в Красноводский залив.

Что поворот этот задумывался Петром ни для чего другого, как ради торговли с Индией, в этом несомненно убеждают подлинные выражения собственноручной его инструкции Бековичу, о которой я уже говорил выше. Под видом «купчин», который бы «изъехал» Аму-Дарью до самых пределов Индии, и оттуда бы отправился в эту страну, Петр назначил «из морских офицеров поручика Кожина», которому поручил: «разведать в Индии о пряных зельях и других товарах и как для сего дела, так и для отпуска товаров, приказал придать ему, Кожану, двух часовых добрых людей из купцов, и чтоб они были не стары».

Но в то время, как Русские еще гораздо ранее Петра [505] хорошо знали и об Аральском море, и о Сыр-Дарье, и об Аму-Дарье, которые им приходилось видеть собственными глазами, в то время, как в Книге Большего Чертежа можно было найти самые точные указания о течении этих рек, — ученые Европейцы, не допускавшие мысли, чтоб у русских варваров можно было получить верные научные сведения о соседних с ними странах, продолжали наивно пребывать в нелепых географических представлениях о Центральной Азии, заимствованных еще из Страбона и Арриана, и очень мало исправленных довольно смутными рассказами средневековых путешественников, в роде Марко Поло и Плано Карпини.

Презабавно рассматривать карту Центральной Азии, приложенную к известной книге Де-Бруина (Voyage de Corneille le Brun par la Moscovie en Perse etc 3 volumes, Amsterdam, 1718 года). Де-Бруин приехал в Россию в 1701 году через Архангельск, еще до построения Петербурга, и отправился в Персию Волгой и Каспийским морем. На его карте Азии Туркестан, можно сказать, совсем пропущен. Его Irken (Яркенд) находится чуть не на берегу Каспийского моря, Кабул стоит почти у истоков Енисея, Аму-Дарья течет прямо в Каспий, никакого Аральского моря в помине нет!

Можно ли после этого удивляться, что Аральского моря не знал ни один из географов классического мира, ни Страбон, ни Птолемей, и что все древние писатели считали Яксарт, то есть Сыр-Дарью, и Оксус, то есть Аму-Дарью впадающими в Гирканское (то есть Каспийское) море. Относительно Аму-Дарьи они были, вероятно, правы, но впадение Сыр-Дарьи в Каспий доказать нет никакой возможности, разве только предположить, что в древности Каспий и Арал составляли одно озеро, и что разделяющая их теперь песчаная возвышенность Усть-Урта поднялась уже впоследствии, стало быть, на памяти людей, для чего опять нет ни малейшего вероятия.

_____________________________________

Как бы то ни было, но мы с женой искренно пожалели, что не могли отправиться из Чарджуя вниз по историческому Оксусу посетить пресловутую Хиву — древний Ховарезм, удержавший теперь в своем владении только одно низовье Оксуса, разделенное на множество рукавов еще верст за триста до впадения в Аральское море. В сущности вовсе нет никакой [506] Аму-Дарьи, впадающей в Аральское море, потому что каждый рукав есть большая река, имеющая свое самостоятельное название. В числе их есть и Янги-Су, и Улькун-Дарья, и Куван-Джарма, и Талдык, и много других имен, по Аму-Дарьи никакой нет.

Хива лежит, впрочем, ни на самой Аму-Дарье, ни на ее рукавах, а верст шестьдесят к югу от реки, среди сети бесчисленных арыков, на рубеже пустыни, как и подобает ханству кочевников и степных грабителей.

Теперь это уже бессильное гнездо присмиревших разбойников; а было время, когда Ховарезм играл великую роль в судьбах Центральной Азии.

Еще при походах Александра Македонского упоминается Аррианом и Квинтом Курцием имя Ховарезма; между прочим, «Хоразмский владелец Фратаферн, которого земли смежны с Массагетами и Дагами».

С XI века по р. Хр. Ховарезм властвует почти надо всеми странами Турина и Ирана. Алла-Эдин, султан Ховарезма, овладел китайским Туркестаном, Самаркандом, Бухарой, Балхом, Хорасаном, Мазандераном, и готов был покорить самый халифат Багдадский, еслиб этого священного главу правоверных не спасли глубокие горные снега и вольнолюбивые Курды. Надменный своими победами, Алла-Эдин провозгласил себя «тенью Бога на земле», а мать свою «обладательницей мира». Но Чингис, великий разрушитель восточных царств, сокрушил и победоносных султанов Ховарезма.

_____________________________________

Цивилизация Европы вторглась теперь вместе с русскою силой в старое царство азиатского рабства, деспотизма и невежества; река Дариев Персидских, Бактриан и Согдов — перепоясана железнодорожным мостом и носит пароходы на своих пустынных волнах.

Но, несмотря на эти рельсы и трубы, здесь еще везде кругом всемощно царит старая дичь, старая азиятчина. Словно в насмешку над нашими усилиями, вон попрежнему рядом с пароходом идет первобытная переправа с бухарской стороны на туркменскую целых верблюжьих караванов, целых обозов арб, в больших туземных каюках... [507]

Ветхозаветные корабли пустыни продолжают еще перевозить товары на своих горбах, как во дни Моисея, а эти чалмы, эти мантии, эти лица — все это живьем выхвачено со страниц Библии... Цивилизация Европы пробирается здесь еще чуть заметною струйкой, как та узенькая черная ленточка рельсов, что прорезает собою сплошные пески туркменской пустыни...

_____________________________________

Бесконечный мост наконец кончился. Вместо водной глади кругом стелятся плавни и заросли бухарского берега Аму-Дарьи... Вот и Фараб, первая станция правого берега. Переезд моста равняется целому перегону, и поезд отдыхает после него, как после далекого пути. Теперь конец Туркмении, конец пустыням, Оксус лег между нами и ими, теперь мы уже в Трансоксане, в стране древних Согдов, в славном царстве Тамерлана... Теперь ждет нас впереди священная для правоверных Бухара, — «Бухара-эль-Шериф»...

Е. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: В Туркмении (Путевые очерки) // Русское обозрение. № 6. 1892