МАРКОВ Е. Л.

В ТУРКМЕНИИ

IV.

Асхабад.

После песков пустыни и глиняных Текинских аулов, Асхабад произвел на меня самое отрадное впечатление. Это беленький, чистенький, новенький городок, радостно сверкающий своими зелеными садиками, своими веселыми домиками. Городок, однако, ежечасно превращающийся в большой город. Рост его видится просто глазами. Говорят, летом он душен, но теперь, в развал весны, он еще дышет самою свежею молодостью. Везде вода, везде фонтаны, и в маленьких садиках частных домов, и в городском саду, и на городских площадях. Вода проведена из горных ключей, верст за 12, с помощью самого несложного и недорогого водопровода. Все улицы подметены, политы, обсажены деревьями, везде строгий военный порядок. Домики Асхабада скромные, небольшие, все похожие друг на друга, как и подобает военному городу, за то ютятся в просторных, щедро отмеренных усадьбах, среди садиков, за сквозными оградами. Когда эти юные садики разростутся, тени и свежести будет очень много. Домики каменные, низенькие, плоскокрышие и крыши залиты киром, так что выходит своего рода нестираемый город. Улица-бульвар, которая ведет прямо от вокзала, называется Анненковскою, в [48] честь строителя Закаспийской железной дороги, генерала Анненкова. На ней находится и дом Анненкова. С Анненковской мы повернули под прямым углом на одну из самых лучших и, главное, самых тенистых здешних улиц — Офицерскую, которая ведет к Скобелевской площади. Мне очень нравится этот обычай молодых азиятских городов наших, к сожалению, мало свойственный нашим старым русским городам, — называть улицы и площади именами людей, заслуживающих того, чтоб имена их были переданы потомству.

На Скобелевской площади строится новый каменный собор, который должен быть готов уже этим летом, а пока стоит скромная деревянная церковь, не помещающая и сотой части войск, расположенных в Асхабаде. Тут же и спартански — скромные нумера Семенова, в которых мы поместились и которые считаются лучшими, за отсутствием в городе настоящих гостиниц для приезжающих.

Асхабад не даром производит впечатление не русского, а скорее итальянского городка. Если много воздуха и солнца на его улицах, то за то в его гостиницах — ни малейшей уютности, и зимой, надо думать, их тенистые и сырые «нумера» обращаются в пещеры Борея. Достаточно уже того, что все эти «нумера», они же и спальни, открываются прямо на крытое крыльцо, или, если хотите, балкон, без малейшего следа какой-нибудь прихожей. На счет внешней обстановки, прислуги и самых необходимых житейских удобств — отложите, разумеется, всякое попечение. Но я говорю это мимоходом, более для других, чем для себя, потому что сам я без малейшего труда мирюсь с этим спартанством наших азиятских заезжих домов и никогда не ставлю их на счет любопытным местностям, в которых мне удается побывать, как это имеют обыкновение делать более требовательные туристы.

Заказав себе что можно было к обеду, мы отправились, чтобы не терять времени, осматривать город. Извощики в азиятской России, как вообще и у нас на окраинах, гораздо приличнее и удобнее, чем извощики в наших старых губернских городах, раболепно подражающих в этом неопрятной старухе Москве. Вместо узеньких грязных пролеток, на худых клячах, тут почти везде так называемые фаэтоны, просторные и покойные, на довольно горячих лошадях.

Центром Асхабада служит дом генерал-губернатора, [49] низенький и скромный, как все дома юга, окруженный за то большим садом. На площади против него памятник генералу Петрусевичу, энергичному помощнику Скобелева в Ахал-Текинском походе, и другим героям Геок-Тепе. Другой памятник русским воинам, павшим в бою с Текинцами, воздвигнут около строящегося собора, на Скобелевской площади. Оба памятника скромны на вид и говорят не столько глазу туриста, сколько чувству русского человека. Через площадь, против дома генерал-губернатора, старая текинская крепость на холме. Глиняные стены, глиняные башни, рвы и валы, обложенные дерном. Хотя на валах еще хмурятся черные жерла пушек и ходят часовые, но крепость в сущности обращена в простой пороховой магазин и склад оружия. Только разве в случае какого-нибудь волнения туземцев она может сыграть роль цитадели. Казармы в крепостце, и казармы на всякой почти улице. Кроме военных учреждений да лавок, тут мало что увидите. Асхабад в этом отношении до сих пор сохранил характер военной штаб-квартиры своего рода. Во всем городе одна только двухклассная школа, хотя город и считается столицей целого Закаспийского генерал-губернаторства. Это, конечно, мало похоже на Америку, но в Азии, да еще в Туркменской, довольно понятно. Базары Текинский, Персидский, Бухарский, армянские и русские лавки, — все это сосредоточено главным образом в старой части города. Тут множество ковров всякого рода, текинских и хорасанских, шелковых материй, пестрых бумажных тканей, всего того, чем обыкновенно бывают богаты азиатские базары, но специально интересного нет ничего. Новые части города распределяются с военною правильностию, свободно и широко. Кварталы выростают за кварталами, словно сами собою. На пустырях, раздаваемых почти даром, разбиваются сады, устраиваются ограды для будущих усадьб. Вместе с расширением города, гражданская жизнь волей-неволей начнет все больше врываться в этот пока исключительно военный быт. Впрочем, уже и теперь существует здесь общественное собрание помимо военного. Есть и публичный городской сад с фонтаном, гротом и высокою горкой, с которой отлично можно обозреть весь Асхабад. Белые акации, павловнии, елеагнусы, чинары, — вообще флора Крымского полуострова, — составляют главную массу деревьев этого сада. Несмотря на первую половину апреля, акации уже отцвели, [50] и сад вообще оказался не особенно богат цветами. Здесь раза два в неделю играет полковая музыка, и Текинцы толпами приходят ее слушать. Аул их как раз против публичного сада, через Анненковскую улицу. Мы проехали его во всех направлениях. Был рамазан, и они праздновали его. Глиняные стены идут вдоль и поперек, окружая их дворы, поля, огороды. Узенькие переулочки, с трудом пропускавшие наш фаэтон, вьются и ныряют между этими нескончаемыми глиняными оградами. На дворах кибитки, мазанки, верблюды и арбы. Домовитости никакой: настоящее хозяйство кочевника. Пустырей в оградах больше, чем жилищ. Таков был весь Асхабад, когда мы забрали его. Теперешний «русский Асхабад» производит на Текинца впечатление какого-то непостижимого волшебства. Он еще не пришел в себя от изумления, откуда и как появились среди их грязного глиняного аула все эти чудеса, эта кипучая жизнь, эта роскошь, это веселье, этот стройный порядок и полная безопасность. Магазины, фонтаны, монументы, поезда железной дороги, хоры музыки, — там, где на их глазах так недавно еще паслись верблюды среди бурьянов пустыни.

Извощик наш с чувством зависти рассказывал о довольстве Текинцев.

— Чего им теперь еще! говорил он в ответ на мои вопросы. — Как жили на воле, так и теперь живут. Царь наш все им оставил. Земля есть, сады есть, скотина есть, податей с них сходит самая малость, меньше, чем с нашего брата, и никто его теперь трогать не смеет. Что ни базар, он все что-нибудь продавать волочет, потому хлеб сеет, и траву, и табак, и виноград; опять же шерсть у него, ковры бабы их ткут, на что лучше; нашим до них куда ж! По полсотне и по сотне рублей за один ковер берут. Даже с Москвы купцы покупают. А тратить ему куда? Ест он что овца, пьет воду одну. Одёжу ему опять-таки баба его справляет. Ему по дому никакого расхода нет... По их жизни беспременно у них большие деньги должны быть...

— А не разбойничают они тут по ночам? Смирно живут? спросил я.

— Нет, что ж, клепать на них нечего. Бывает за полночь в одиночку едешь мимо аула их, и ночь темная, ни-ни! пальцем никто не тронет. Нет, баловства от них никакого [51] не приметно: смирно живут и не воруют. Наш брат на это хуже. Начальства, конечно, боятся, потому с ними дюже строго поступают, коли что такое...

_____________________________________

Генерала Куропаткина не было в Асхабаде; он объезжал свою область; поэтому я не мог воспользоваться письмом, которое имел к нему. Однако, я все-таки сделал несколько знакомств в местном военном мире. Между прочим, я познакомился с полковником А., занимавшимся экономическими исследованиями многих местностей Закавказского края. Он человек наблюдающий и думающий и не даром объездил глухие уголки этого глухого края. Мы разговорились с ним о Тедженском уезде, который он недавно посетил.

— Нужно пожить в этом крае, чтобы понять истинное значение орошения, говорил А. — Это не только важнейший здесь экономический фактор, но и основа всех общественных и племенных связей. Возьмите, например, реку Теджен. Она разделена Текинцами на четыре части; первый год, например, орошаются земли нижней части бассейна, для средних и верхних земель вода тогда запирается. На следующий год вода пускается в средние земли, а запираются остальные; потом в верхние, и так по очереди. В каждой части опять очередь: сначала вода делится между родами; столько дней подержит воду один род, столько-то другой; в родах кидается жребии между аулами, в ауле между отдельными семьями, и т. д. Словом, вода создает естественную зависимость друг от друга всех частей племени, живущего на одной реке, волей-неволей объединяет их в один общественный союз, подчиняет их одним порядкам.

— Что же делается с землями, которым не очередь орошаться? Ведь они должны лежать все это время пустырем? спросил я. — Это огромное неудобство.

— Ежегодно орошать здешние земли нельзя, объяснил мне А. — От поливки появляется такое множество сорных трав, что они задавили бы всякий посев, еслиб их не уничтожали периодически повторяющеюся засухой.

Мне хотелось узнать, чем вызывается разделение Текинцев на пастухов и оседлых, чомур и чорва, и есть ли между ними племенное различие.

— О, нет, различия нет никакого, сообщил мне А. — [52] Один и тот же Текинец очень часто нынче чорва, а завтра чомур, и наоборот. Случается, что один родной брат чорва, а другой — чомур. Кибитка высылает одних членов своих пасти скот, других орошать поля и сеять хлеб. То же самое видел я и в Фергане у Киргизов. Там встречаются поучительные переходы от дикого кочевничества к полной оседлости. И это делается совсем незаметно. На одной и той же реке мне приходилось видеть все постепенные фазисы этого перехода. Понемножку прибавляется к кибиткам одна, две мазанки, потом глиняная ограда, потом арык и несколько деревьев, а там целое поле и целый аул, где уж кибиток почта вовсе не видно — пастух тут совсем обратился в пахаря и садовника.

Заинтересовал меня и один молодой офицер генерального штаба, полный энергии и по горло преданный своему делу. Все стены его холостой квартиры в планах кампаний, картах и чертежах. Я его застал среди груды разных книг и записок. Он готовился сегодня же вечером читать в военном клубе свое сообщение о способах ведения войны в Центральной Азии. Мне, конечно, любопытно было слышать взгляды образованных местных деятелей на наши задачи и на наше положение в Азии.

— Мы здесь не только воины, но прежде всего цивилизаторы! развивал мне свои мысли красноречивый капитан. — Солдат наш цивилизовал этот край; он создал его пути сообщения, его порядок, его безопасность. Он садил и строил здесь все, что вы видите. Из этого нашего двойного характера вытекают и наши обязанности. Мы должны быть, с одной стороны, могучи и грозны, потому что на Востоке не уважается ничего, кроме силы, но с другой стороны, мы каждым шагом своим должны убеждать Азиятца, что у нас действительно лучше, чем у них, что мы действительно вносим в их жизнь то, чего они никогда не имели и не могут иметь без нас. И ведь мы достигли своего, это можно признать без хвастовства, и у нас им живется гораздо безопаснее, выгоднее, веселее, справедливее. К нам поэтому все теперь просятся: Сарыков и Салоров уже взяли, теперь лезут к нам Джемшиды, Персы... И этим приходится отказывать из политической осторожности. Да, по правде сказать, и нужды в них нет. Персы прескверный народ и с ними трудно ладить. Пока они [53] боятся нас; пока чувствуют огромную разницу между своим собственным корыстным, ленивым, притеснительным начальством и русскими законными порядками, — они унижаются и просятся к нам. Но раз он утвердился среди нас, уверился, что его права обеспечены, что он может безнаказанно судиться со всяким и на всякого жаловаться, — он уже с азиятскою чванностью заявляет: я Перс, а не Русский, меня не смейте тронуть!...

— Однако, мы все больше и больше набираем таких нежеланных народов. Где ж, наконец, остановимся мы? заметил я.

— Что вы хотите! Нас гонит вперед какой-то рок, отвечал капитан. — Мы самою природой вынуждаемся захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали никогда захватывать. По условиям азиатской жизни, по великой роли, которую играет орошение в здешнем хозяйстве, — у кого во власти находятся истоки воды, тот делается невольным господином всего течения. Вот, например, Герат: верховья таких рек, как Герируд или Мургаб мы не можем позволить Персам или Афганцам иметь в своих руках; значит, хотим мы, не хотим, а уж непременно должны забрать Герат. Это только вопрос времени. Так все смотрят здесь на него: и мы сами, и наши враги.

— Теория очень опасная, улыбнулся я; — таким образом, придется идти чуть не до конца света, как это хотел сделать когда-то Александр Македонский.

— Да, но во всяком случае мы пока еще идем и не останавливаемся. Оттого-то нам необходимо зорко следить за собою и строго относиться к себе. Тут всякий пустяк имеет огромное значение. На нас обращено здесь слишком много взоров. Верите ли, что каждое солдатское учение наше — это своего рода школа для туземцев. Текинцы толпами собираются глазеть на нас. Их поражает изумлением, что воля одного до такой степени воплощается в массу, одушевляет ее и двигает, как одну могучую машину, что, по мановению начальника, тысячи людей, не раздумывая и не медля, исполняют в данное мгновение все, что приказывается. Для дикого кочевника это самая наглядная школа дисциплины, и, пожалуй, она многое подготовит нам в будущем! Оттого-то, повторяю, здесь, в Азии, нужнее, чем где-нибудь, высоко держать русское знамя... [54]

Вечер пришлось провести в военном собрании, где мой новый знакомец должен был читать свою лекцию. Собрание военное исключительно: офицеры, полковники, генералы, и никого больше. Я был, кажется, единственным черным пятном в этой толпе красных воротников, блестящих пуговиц, золотых погонов и эполет. Даже мебель тут — и та военная: угловые канделябры очень остроумно устроены на треножниках из ружей, а посредине залы — люстра, весьма искусно связанная из штыков.

Дом военного собрания, окруженный большим тенистым садом, один из самых обширных и красивых домов Асхабада; помещение в нем офицерского клуба во всех отношениях удобное: прекрасная танцовальная зала, читальня, биллиардная, буфет, несколько гостиных. Слушателей собралось довольно много, но молодой лектор, не рассчитав хорошо объема своего реферата, слишком долго продержал их неподвижно на своих местах, не дав даже пятиминутного роздыха в течение 2 _1/2 часов. Хотя тема лекции мне была довольно хорошо знакома, но тем не менее я с любопытством прислушивался к искренним и горячим идеям молодого местного стратега, принимавшего личное участие в Ахал-Текинском походе. Он обставил свою лекцию множеством наглядных пособий, планами, чертежами, картами, развешанными кругом его кафедры, и ознакомил своих слушателей с практическими приемами войны против азиатских кочевников, как их выработали наши талантливейшие боевые люди, Скобелев, Черняев, Куропаткин, и другие. Он иллюстрировал эти принципы практической стратегии примерами из наших азиатских экспедиции, Текинской, Хивинской, Коканской, участники которых во множестве сидели в числе слушателей лекции, из войны Англичан с Суданцами и Афганцами, из итальянских столкновений с Абиссинией.

Не берусь критиковать верность его выводов, но признаюсь, что русскому сердцу было утешительно слушать, до какой степени неумелы и неудачны были действия враждебных нам Европейцев в воинах с кочевниками, сравнительно с молодецкими подвигами горсти русских солдатиков, умевших покорять целые царства при поразительной скудости всего, что насущно необходимо человеку.

Стремительный натиск штыками, сомкнутый строй, [55] непосредственная близость начальника к своему отряду, железная дисциплина и непременно — наступление, а не защита, — словом, все то, чего нет и не может быть у кочевника, что непривычно ему и что поражает его воображение, — вот основные правила русского боя с кочевниками, выработанные и завещанные своим товарищам по оружию Скобелевым и другими знатоками азиатской войны. Одна подробность, переданная как очевидцем, лектором — очень тронула меня: после боя в Денгиль-Тепе, возвращаясь с преследования бежавшего врага, солдатики наши усадили все лафеты орудий, все седла кавалеристов подобранными по дороге текинскими детишками и брошенными матерями их... В этом отрадное отличие «христолюбивого воинства» нашего от варваров-Азиятов, которые торжествуют свои победы прежде всего тем, что режут горла своим пленникам, не разбирая ни пола, ни возраста.

_____________________________________

Я возвратился в свои «нумера» пешком прелестною южною ночью по тенистой аллее Офицерской улицы. Чудный мягкий воздух, аромат многочисленных садов и необыкновенная яркость лунного света, — выразительно говорили о юге, о весне...

У жены я застал за чаем нашего спутника, Американца из Чикаго, м-ра Крэна. Он тоже не терял времени даром и с помощью своего переводчика, Мингрельца, успел попраздновать на рамазане в кибитке аульного старосты, где женщины показывали ему, как они ткут ковры и пекут хлеб, а мужчины угощали кумысом и рассказывали всякие изумительные вещи о Хиве, — выше которой в воображении Текинца не существует ничего, ни на земле, ни на небе.

_____________________________________

Посидев в Асхабаде сколько было нужно, пора было и собираться дальше. Поезд отходил рано, и, не надеясь на плохую прислугу, я чуть свет побежал на базары— отыскать извощиков под нас и наш изрядный таки багаж. Город уже давно был на ногах и торговля в полном разгаре. Мы приехали на вокзал вовремя, но были поражены довольно [56] неприятным известием: оказалось, что почтовые поезда ходят только два раза в неделю, а сегодня отходит товаро-пассажирский, в котором, к довершению удовольствия, не будет на этот раз вагонов второго класса (первого класса совсем нет на Закаспийской дороге). Приходилось или садиться в вагон третьего класса на этот сравнительно медленный поезд, или ждать еще два дня. Мы подержали военный совет с нашим Американцем и решились отправляться немедленно, чтобы не перепутать предположенного маршрута.

Не скажу, чтобы мы очень были довольны потом выбранным нами способом передвижения, но тем не менее потерять два дня было бы еще тяжелее. Главным лишением нашим было отсутствие буфета на поезде. Эта американская роскошь, незнакомая даже роскошным дорогам Европейской России, в Закаспийском крае вызывается насущною необходимостью. При отсутствии всякого цивилизованного населения вокруг крошечных станций Закаспийской железной дороги, при отсутствии в них даже достаточного помещения для буфетов, наконец, при отсутствии в их соседстве всяких рынков, на которых можно было бы иметь съестные припасы, нет возможности содержать постоянные буфеты на станциях, тем более, что поезда железной дороги сравнительно очень редки, и расстояния станции от станции довольно велики. Поэтому и нужно было создать буфеты путешествующие, сопровождающие поезд, и удивительно кстати развлекающие своими питиями и яствами злополучных путешественников, обреченных целыми сутками жариться на 50-градусной жаре в своих тесных клетках, созерцая песчаные бугры или гладкие, как ладонь, солончаки пустыни.

Хорошо еще, что мы с женой заранее запаслись всякою провизией и утварью, необходимою для странствований по варварским землям, так что это неожиданное злополучие не захватило нас врасплох. Русский чай очень удобно заваривался и распивался в вагоне, к особенному удовольствию м-ра Крэна, а запас кавказского вина и разных консервов, закупленных в Тифлисе и Баку, оказался неистощим, даже при участии еще двух случайных потребителей.

И оба мы с женой и привыкший ко всяким путевым передрягам Американец, — с философским благодушием переносили неизбежные злополучия, присущие подобному путешествию, [57] самым веселым образом подшучивая друг над другом и над самими собой. «В тесноте — не в обиде!» говорит русская пословица; и в грязи — тоже не в обиде, и в духоте — не в обиде, безо всяких пословиц думает про себя русский человек. С этой точки зрения и мы не должны были считать себя обиженными судьбой, хотя сугубо и трегубо терпели и тесноту, и грязь, и духоту. К великому еще нашему счастью Закаспийская дорога придумала прекрасную вещь — особые вагоны для магометан. Это в высшей степени практично и политично. Туземцы чрезвычайно довольны, что им не приходится перевозить своих жен и дочерей рядом с русскими солдатами, что они могут и сидеть по-своему, и молиться по-своему, не оскверняемые присутствием собак-Русских, а русский православный люд еще того довольнее, что все это лохматое зверье, кишащее всевозможными насекомыми, не полюдски говорящее, не полюдски сидящее, — не набивается в его вагоны и не возмущает его православных вкусов. Иначе бы в вагоны третьего класса и войти было нельзя. Теперь же все-таки спутники наши если и не принадлежали к числу особенно галантных людей, то все— таки были народ порядочный и под-час не безынтересный. Старый служака жандарм, в седых николаевских бакенбардах, шевронист, украшенный серебряным и золотым Георгием и несколькими медалями на шее, более других оказывал нам знаки своего внимания, давая всем понять, что ему не в диковинку обращаться с хорошими господами. Он сломал почти все здешние походы, знал здесь всю подноготную и сообщал нам много интересного. Радости его не было пределов, когда он случайно узнал, что мы Куряне, и даже Щигровцы, земляки его по уезду, что мы хорошо знаем и его родное село, и его родных.

— Господи батюшки! повторял он, радостно осклабляясь и поочередно рассматривая то меня, то жену. — Просто и глазам не верится. Как-таки, столько лет здесь прожил, первый раз приходится из местов своих земляков встретить... И каким это манером в такую сторону дальнюю вы попали, ума не приложить!... Ведь устроит же Бог!... А я уж думал, помру здесь, никого со своей стороны не увижу... Так неужто вы и вправду Ивана Аксеныча, дядю моего, знаете, и в Савинах наших бывали?

Эта неподдельная, детски — простодушная радость русского [58] человека при виде незнакомых ему земляков, была по истине трогательна. Я расспрашивал его о житье бытье Текинцев.

— Да живут ничего, только жизнь их скучная; с нашей не сравнять. Бабы у них только вот разве монеты серебряные на груди да на голове вешают, а наряду настоящего нет! Натянет прямо на голову рукав халата шелкового, да так и идет на базар. У нас бы мальчишки такую-то засмеяли, проходу бы ей не было... Ну, а хозяйничают ничего: пшеничкой занимаются, ячменем, сады тоже разводят, винограду — это чего больше! Теперь картошки пошли сажать, у солдатиков наших переняли.

— Наших-то здесь трогают когда? спросил я.

— Ни Боже мой! Здесь на это строго. Чуть что, сейчас весь аул в ответ. Переймут у них воду дня на три, на четыре, — хоть перекалейте все, — ну, и выдадут виноватого. А с ними расправа коротка. Коли убивство какое, сейчас в Асхабад и вешать! Да эти оказии редко случаются; разве только на границе самой, на горах. Текинская ведь земля только по гребень горы, а за гребнем персидская, ну, вот и балуются там, потому, уйти можно; пикеты наши казацкие редко стоят, по нескольку верст друг от друга, так, может, когда и согрешат. Человек двенадцать в год убитых бывает, говорить нечего, а больше не бывает... Дюже наших боятся...

За Асхабадом Текинский оазис еще долго сохраняет свой цветущий и обработанный вид. Кибитки целыми сотнями стоят у самой дороги, засеянные поля, сады, аулы тянутся почти сплошь у подножие гор. Калы и отдельные башни осыпают непрерывною цепью линию аулов. Страна от Анау до Гяурса занята Текинцами не особенно давно — всего в 1881 году. До того тут жили подвластные Персии Курды и Туркмены Алили. Но больше всего тут оставили своего наследия выгнанные за горы Персы. Оттого она так людна и возделана. Какова была эта страна в прежнее время — об этом красноречивее всего говорят развалины города Анау.

Целый огромный город с храмами, стенами, башнями, куполами и арками базаров, с характерною живописностью высится у подножие гор на обрывистом, неприступном холме, плоском, как терраса. Он и внизу обсыпан на далеко кругом домами, башнями, стенами. Великолепная мечеть типического персидского стиля, хорошо еще сохранившаяся, осеняет [59] своею громадною аркой и своим величественным заостренным куполом этот полуразрушенный и омертвевший город. Стены верхнего акрополя еще охватывают свои холм сплошным кольцом, хотя уже сильно вызубренным и растрескавшимся. Но за то внизу и кругом холма почти все они лежат низвергнутые во прах на огромное пространство и только уценившие одинокие обрывки их, да часто как зубы торчащие четырехугольные башни с бойницами, — указывают направление и размеры былых крепостных твердынь, в несколько рядов окружавших когда-то обширный город...

Анау — город глубокой древности, хотя, конечно, древний город давно погребен под более новым персидским. Два большие могильные холма возвышаются около города, и в одном из них наши местные исследователи уже пробовали делать довольно глубокие раскопки. К сожалению, мне не было времени познакомиться с археологическими работами по этому предмету. Но читая у Курция описание походов Александра Македонского, мне пришло в голову, не в Анау ли был тот «Ирканский город, где был Дариев дворец» и где, преследуемый Македонцами, Набарзан встретил их с великими дарами. В числе даров, как рассказывает Курций, был и «Вагой, прекрасный евнух еще в самом цвете младости, которого прежде и Дарий любил, и Александр вскоре любить начал», и который впоследствии с такою своенравною жестокостью распоряжался судьбой самых достойных соратников Александра.

С тех пор, как линия персидских крепостей по эту сторону гор была уничтожена натиском кочевников, соседние области Хорасана, Келата, Дерегеза, Кучана и Буджнурда обратились из цветущих мест в пустыню; по близости гор почти нет теперь персидских поселений, кроме спрятанных в неприступных местах. В округе «Пясс-и-Кух», например, из 460 деревень осталось только 20, и округ этот даже оффициально носит название «округа загорных развалин».

Так было бедственно для Персии соседство неукротимых хищников текинского оазиса. Немудрено, что Хорасанцы радовались Текинскому погрому при Геок-Тепе более, чем сами Русские.

Вся страна кругом носит на себе наглядные следы того [60] состояния вечной войны и постоянных тревог, в котором целые столетия сряду протекала жизнь ее обитателей. На каждом шагу ощетиниваются своими стенами и башнями опустевшие теперь более никому не нужные, но недавно еще грозные, калы, в которые разве только пастух загоняет теперь на ночь свои стада.

А поля покрыты будто часто разбросанными деревьями — маленькими башенками-столпами, за которыми застигнутые врасплох неприятелем жители оазиса прятались и отстреливались, пока подоспевала на выручку помощь из аула.

Эти безглазые башенки сообщают своеобразную физиономию текинскому полю. Любитель метафор сказал бы, что это выросшие из земли зубы дракона. Земля вражды и крови словно оскаливается на мир Божий этими, бессильными теперь, но все ж еще злыми зубами своими.

Рот самого Текинца, как-то по животному оттянутый книзу, тоже постоянно оскаливается такими же злыми, хотя и белыми, как у Араба, зубами. Текинцы и смуглы, как Арабы, но за то скуласты и плосконосы, хотя далеко не так, как Монголы.

«Калмыковаты лицом», как метко определил их наш собеседник жандарм. Ухватка же и все приемы их изумительно напоминали мне ловкие и удалые движения дагестанских Лезгин.

Замечательно, что все эти калы и башни сделаны руками рабов-Персов. Текинец только в крайней нужде унижался до такой работы. Персы вообще несравненно искуснее Туркменов. Теке умеют еще проводить нехитрые арыки через свои сады и поля, но все подземные колодцы, «карызы» — остатки персидского владычества. Даже и теперь, когда нужно бывает почистить какой-нибудь древний карыз, в течение веков питающий водой несколько аулов, — приходится нанимать Персов. Карызы роются сначала в виде нескольких глубоких колодцев, расположенных по одной линии, и потом соединяются между собою подземными канавами. Оттого вода в них не испаряется даже во время самых больших жаров. Работа эта требует большого искусства и навыка и далеко не безопасна.

К сожалению, наш брат, Русский, не внес пока ничего нового в хозяйственный быт Текинского оазиса, кроме внешней безопасности и внутреннего порядка. Наша отечественная [61] предприимчивость, везде не особенно энергическая, спит здесь сном праведника.

Мы разговорились по этому поводу с одним нашим спутником, инженерным офицером, близко знающим край, где ему приходится действовать с самого покорения его.

— Что ж вы хотите, горячился он, — когда Россия высылает нам сюда одно отребье свое. Тут нужны капиталы, знание, смелая инициатива, а к нам являются чуть не нищие, люди никуда не годные на родине, ничего не умеющие и ничего не имеющие. Поневоле Армяне и захватили все в свои руки! Это владыки азиятской торговли, которые не побоятся никакой европейской конкурренции. Они тут у себя дома, чуть ли не с самого всемирного потопа. И к ним тут все привыкли, и они тут ко всему привыкли. Куда же Еврею сравняться с Армянином! Он тут дыхнуть не смеет рядом с ним. Ах, еслибы сюда предприимчивых русских людей!.. Чтобы только тут накипело. — поверить трудно; тут в горах непочатые богатства: и сера, и нефть, и каменный уголь. Тут вам и хлопок можно разводить, и шелк, и виноград, и пшеницу, и все, что хотите.

— Отчего же вы не упомянули лошадей? заметил я. — Ведь текинские кони, я думаю, тоже могли бы стать важною отраслью торговли?

— Как вам сказать? Текинские лошади только в славе, а на деле я видел очень мало хороших, отвечал офицер. — Может быть, встарину было иначе; и потом непомерно дороги. Какое же сравнение с английскою скаковою лошадью! Те не в пример лучше. Да вот будете в Мерве — сами увидите. Там большие конские ярмарки, можно заказать себе какую угодно лошадь...

— Скажите пожалуста, а не пытались вы заводить тут русские поселения? спросил я.

— Есть у нас один русский поселок, махнув безнадежно рукой, сказал инженер — Верст пятнадцать от Асхабада к горам; дворов сорок их теперь набралось, так всякий сброд, не то чтобы настоящий сельский народ; прежде их всего было поселено семнадцать дворов, потом другие понаселились. Живут себе так ни шатко, ни валко, хлебом занимаются, виноградом, но прочности как-то никакой не видно, все кажется, что вот сейчас поднимутся и уйдут... Во всем [62] им нужна помощь, все на казенный счет наровят. К ним и без того нянька приставлены от казны: нарочно казаков рядом с ними поселили, чтобы Текинцы их не обидели...

_____________________________________

От Анау до Артыка оазис словно прерывается, и железная дорога перерезает совсем безлюдную, как скатерть, ровную степь из глинистого лёсса, сплошь заросшую молодым еще темно-зеленым верблюдятником, которого мягкие пока колючки особенно лакомы нетребовательному кораблю пустыни. Весенние цветы в Ахал-Текинской степи везде одни и те же: мелкий красный мак и лиловые колокольчики стелются кругом необозримыми коврами. Но среди этой зелени и этих цветных ковров так же часто стелются и более характерные украшения пустыни — сверкающие, как лед, солончаки, которые по иллюзии зрения постоянно принимаешь за озера, тем более, что они, как озера, обросли даже камышами.

А тут еще неизбежное марево, — это сновидение пустыни, колышет над ними будто волны тихого моря нагретый воздух, капризно приподнимая в него и незримо где пасущегося верблюда, и далекий могильный холм, растянутые до чудовищных размеров.

На степи ничего, ни кибитки, ни человека. Только могильные курганы, длинные и плоские, насыпанные над какою-нибудь давно забытою славой степного хищника, одни безмолвно провожают наш шумно несущийся поезд.

Справа горы подходят все ближе к дороге, и из-за них все яснее вырезаются снеговые вершины другого, более далекого и высокого хребта.

Станция Ахсу совсем пустынная, без садика, без фонтана; человек тут еще едва отоптал местечко для жилья. Персия отсюда в двух шагах, и замирающий у Ахсу ближний хребет гор словно открывает нам свободный проход в нее. Наш Артык уже почти на самой границе Персии.

Но еще до Артыка мы остановились на целых пятьдесят минут в другой пустынной станции — Бабе-Дурмасе. От нечего делать я вынул свой дорожный альбом и отошел с четверть версты в степь набросать соблазнившие меня развалины маленькой калы.

За то с Артыка опять начинаются аулы, сады, калы, башеньки [63] в полях. Но сами поля мало засеяны. Здесь каждый засевает только то, что в силах оросить; без орошения — здешняя почва бесплодный камень. За то посевы изумительной густоты, роста и силы. В полях мы видели за работой не только Текинцев, но и Текинок; они не закрывают лиц и не удаляются от мужчин. Тут я окончательно убедился, что около каждого значительного текинского аула непременно есть огромный насыпной холм с плоскою вершиной, такой точно, как знаменитый Денгиль-Тепе; не похоже, чтоб это были могильные холмы. Скорее нужно думать, что это место защиты на случай опасности или место народных собраний. Но впрочем, может быть, что место защиты и собрании вместе с тем сохраняет в себе прах предков, особенно дорогой Азиятцу.

С левой стороны дороги в степи — целые таборы кибиток, с правой — аулы, а дальше за ними на крутых, тоже, повидимому, насыпанных холмах ряд городков-крепостей, когда-то защищавших от вторжения Туркмен открытые в этом месте границы Персии. Текинцы отобрали их у Персов и обратили против них самих, но когда пала их твердыня в Геок-Тепе, они уже не защищали этих маленьких крепостей, а покинули их на произвол судьбы.

Текинцы пользуются теперь своими кала только зимой, укрывая в них от ветров и непогоды свои войлочные и рогожные кибитки.

Многие кибитки смазываются на зиму глиной по ценовкам. Вид текинской кибитки вообще напоминает издали небольшую круглую мазанку; своею формой она чрезвычайно похожа на те железные керосинные цистерны, какие так много видишь теперь при вокзалах торговых городов.

Странное дело, и здесь, в только что забранной Туркмении, успел уже укорениться обычный предрассудок южных туземцев, на который я наталкивался и в Крыму, и на Кавказе, — будто Русские приносят с собой снег и морозы в страны, никогда не знавшие зимнего холода.

Словоохотливый жандармский унтер-офицер, сидевший рядом с нами, герой Карса и Геок-Тепе, украшенный тремя Георгиями, золотыми и серебряными, рассказывал нам, что в 1881 году, когда они забирали Асхабад, в марте солдаты снимали от жары рубахи с тела, а Текинцы уверяли, что они никогда прежде не знали ни дождей, ни снега. [64]

С жандармом мы разговорилось про его походы.

Оказалось, что золотого Георгия на него навесил сам Скобелев при взятии Геок-Тепе, когда он на глазах генерала срубил Текинцу одним ударом голову с плечом.

— Текинцы молодцы! Да уж и сукины сыны на саблях рубиться! повествовал он нам. — Казакам нашим где ж до них, хоть и те ничего народ! Чего лучше — один против наших пятерых бьется и не сдастся никогда. Отряд целый придет, их пять человек в башню забьются, и все там и полягут, пардону никто не попросит. Страсть сколько побили их в Геок-Тепе! Я сам человек двадцать зарубил; потому мы гнали их пятнадцать верст; пока темно стало, ну тут Скобелев отбой велел трубить. А как они из ворот бежали, тут их артиллерия положила все равно как баранту; человек по сту разом падало под картечью. Персов мы у них в железах сколько нашли, Персиянок! Сейчас же их — марш куда хочешь! на все четыре стороны. Они и Текинок хороших с собой увели, и своих жен. Что ведь только творили Текинцы над этими Персами, да над Бухарцами, — уму помраченье! Те их хуже огня боялись. Один бы Текинец пришел, целый бухарский город забрал. Бухарцы — те народ смирный, купцы все больше, ну, а эти — зверье! А только дюже честны, никаких грабежей и разбоев. Два эскадрона милиции из них набрано за жалованье, по доброй воле, а так в рекруты не берут. А подати с них сходит всего по пяти рублей с кибитки. Я ведь теперь в Чарджуе служу, там войско наше стоит, а город сам бухарский. Хан дозволяет, потому мы теперь в мире с ним. Пока жив, — потоле он хан, а помрет — под Рассею Бухара отойдет. Бухарцы ждут не дождутся, потому что им от него разорение-половину жатвы себе хан у них берет. В Бухаре теперь куда хочешь иди, все равно, как в Рассеи, пальцем никто не тронет. Солдаты ихние по нашему обучены, наши же унтер-офицеры из казанских Татар их учили, даже честь делают офицерам нашим, коли в кокарде или при сабле. А жить дешево — страсть! Пять копеек говядина лучшая, в Самарканде так еще и три копейки, семьдесят копеек яиц сотня всю зиму, дыни и теперь еще свежие, за три копейки арбуз лучший на выбор! расхваливал нам свою привольную жизнь в Бухарском ханстве лихой ветеран. [65]

_____________________________________

Кахка — род маленького городка. Тут казармы казацкой артиллерии и стрелкового баталиона, тут очень большой аул с кибитками и глиняными мазанками, с глубокими многочисленными арыками.

От Кахки горы удаляются и у Душака исчезают вовсе. Душак — самый близкий русский пункт от Мешеда, всего в 18 персидских милях, то есть во 126 верстах. От того здесь учреждена пограничная таможня для персидских товаров. Пошлина, по здешнему пач, взимается в размере 1/10 цены товара; взимает ее особый пачиман из Текинцев, живущий в соседнем ауле. На каждые десять рублей, которые он собирает в пользу таможни, он получает один рубль в свою пользу. Таких пачиманов четверо в Закаспийской области. Как ни странно для непосвященного в дело это доверие дикарю-Текинцу сборов государственной таможни, однако, по уверению местных знатоков края, при настоящих условиях только туземцы-Текинцы, которым ведома малейшая тропинка в горах, в состоянии уследить за всеми изобретательными плутнями Персиян по части контрабанды и разного обмана на провозимом товаре.

За Душаком кончается Ахал-Текинский оазис, и поезд попадает опять в пустыню. Кусты саксаула сразу говорят вам о начинающемся царстве песков. Про самом въезде в пески мимо поезда промчалось стадо джейранов, сильно возбудившее мое любопытство. Я в первый раз видел джейранов на воле и в таком многолюдстве. Эти хозяева песчаных пустынь зимой то и дело перебегают железную дорогу. Их водится тут такое множество, что целая тушка продается зимой по двадцати и тридцати копеек. Летом они поднимаются в горы, за персидскую границу, где их не останавливают никакие пачиманы и где им готовы превосходные лесные луга. Кабаны тоже держатся во множестве у подножие гор и на горах. Когда строили здесь железную дорогу, то убивали пропасть кабанов даже в степных камышах.

_____________________________________

В Теджене поезд стоит более трех часов, непостижимо зачем и почему.

Теджен — нечто в роде городка, на реке, которая Туркменами называется тоже Тедженом, но в географии более известна [66] под именем Гери-Руда. На этом Гери-Руде стоит наш Серахс, а далее афганский Герат.

Гери-Руд — это единственные ворота в Афганистане, поэтому понятно, почему Русские дорожили овладеть его течением. Вместе с тем Гери-Руд и наша граница с Персией. Его левый берег принадлежит к Хорасану, а правый — к Тедженскому уезду Закаспийской области.

Повидимому, по течению этого Гери-Руда находилась и древняя Ария, колыбель Арийских племен. Птоломей и Страбон помещают ее именно на восток от Парфии, то есть, теперешнего Хорасана, на юг от Маргианы, теперешней Туркмении.

Ария называлась по имени реки Арии, на которой стоял город Ария, то есть нынешний Герп или Герат, стоящий тоже на реке Гери-Руде.

В настоящее время вместо Арийцев, или Иранцев, долина Гери-Руда захвачена кочевыми Туранцами. Текинцы еще в 1835 году построили на Гери-Руде укрепление Теджен, или Ораз-Кала. Они вытеснили отсюда на Мургаб другие туркменские племена Сарыков и Салоров, а в 1857 году выгнали Сарыков и с Мургаба, отняв у них Мерв и отодвинув их южнее, к Пенджде и Афганистану. Салоры при этом передвижении тоже были потеснены и перебрели опять на Гери-Руд, южнее Серахса, к самой афганской границе.

Персы и Хивинцы не хотели позволить своевольным кочевникам захватывать любые места и все время воевали с ними, но к несчастию своему неудачно. Хивинский хан Магомет-Эмин был жестоко разбит Текинцами в 1855 году на реке Теджене, у Серахса, взят в плен и в плену зарезан, по любимому обычаю Туркмен. С тех пор Текинцы перестали платить Хиве даже ту ничтожную дань, которую они платили больше для счета (по одному верблюду с аула), и задали страху пограничной Персии!

_____________________________________

Тедженский уезд один из богатейших в Закаспийском крае по условиям своей природы. Тут множество чрезвычайно плодородных влажных низин, заливаемых рекой, заросших чисто тропическими лесами, изобилующих всяким зверем и птицей. Культура многих дорогах южных растений здесь могла бы привиться чрезвычайно легко и вознаградить сторицей. [67] Но за то климат по реке Теджену убийствен своими лихорадками, так что о русской колонизации этой долины и думать нельзя. Тигры тут ежедневные гости и постоянные обитатели непроходимых плавней.

Я разговорился в грязном и тесном буфетике станции с одним из служащих на железной дороге.

— Знаете, какая у нас история на днях была, между прочим, рассказал он мне. Сидим мы на станции, днем, всякий за своим делом, вдруг слышим — неистовый рев... Прислушались, — тигр, сомнения никакого нет. Охотников тут нас много, человек семнадцать, у всех ружья хорошие и народ опытный. Зарядили ружья, идем осторожно на рев всею толпой, — смотрим, здоровеннейший тигрище королевский; аршина четыре длины, бородатый такой, пушистый, — красота одно слово! — в капкан попался и ревет так, что волосы дыбом становятся. И попался-то как скверно, чуть лапу ему одну прихватило. Того и гляди, вырвется и пошел косить направо, налево... Остановились мы шагах в пятидесяти от него и хватили все разом из семнадцати ружей. Так что ж бы вы думали? Пули уж, конечно, все в него влепились, а он, анафема, прыгает и рвется, как ни в чем не бывало! Пристрелили уж его восемнадцатою пулей, повалился наконец! Вот ведь на пулю, как крепок! Упал он, лежит и не движется, а мы все труса празднуем, никто подойти не хочет, даром, что ружья у всех. А ну, думается, как он очнется, да вскочит! Там после, что хочешь ему делай, а он с тебя рубашку кожаную живо снимет!.. Уж Текинец-джигит подкрался наконец к нему, увидел, что убит; тогда только и мы подойти решились. Вот я вам доложу, какая это штука! Семнадцать человек и то трусят. А по ночам, так мы здесь на станции друг к другу в гости из флигеля во флигель боимся перейти, потому что тигры бродят везде, им и жилье, и дорога-все ни почем. Кто его угадает, когда он вздумает навестить нас?

_____________________________________

Отвратительно грязный станционный буфет оказался еще и угарным. Но есть не на шутку хотелось, ожидать нужно было долго и пришлось волей-неволей приютиться здесь. Устроили [68] свой чай, заказали котлеты и яйца, и кое-как высидели эти унылые три с половиной часа, болтая с кем приходилось.

Тихий розовый вечер сменился глухою черною ночью. Многие из наших пассажиров храпели, растянувшись где попало, на лавках, на диванах. Когда все стихло в шумной станции, я вышел на площадку. Кучка Персиян сидела в темном уголку, не спешно перекидываясь словами с русскими рабочими, присоседившимися к ним. Персияне возвращались на родину с одной из мервских ярмарок, Русские ехали из матушки Рассеи в Султан-Бендское имение Государя. Я издали прислушивался, весь переполненный внутренним смехом, к этой оригинальной беседе.

Персияне не знали ни одного слова по-русски, Русские ни одного слова по-персидски, а между тем беседа велась горячо, долго и последовательно, и все о материях серьезных. И собеседники, к удивлению моему, отлично понимали друг друга. Зачинщиками беседы, повидимому, были наши. С непоколебимою уверенностью, что на православной Руси все делается по Божьему, по настоящему и что ни у кого другого ничего подобного быть не может, — Русаки, все больше молодые ребята, с несколько презрительною иронией поучали Азиятов, как у нас на святой Руси народушко пашет и косит, и молотит хлебушко. Персы со своей стороны не уступали и на перебой с нашими показывали им и руками, и глазами, и языком, как делается у них. Затрогивались все предметы осязательные, всем одинаково близкие и знакомые, так что демонстрации с помощью пальцев были вполне достаточны для того, чтобы слушатели обоюдно усвоивали эти лекции наглядного обучения своих добровольных профессоров.

Смелые русопеты без раздумья и ничто же сумняся валили из своей Калуги в «Мевру», как они называли Мерв, движимые темным слухом, что вызывают сюда «в забранный край» народушко рассейский на какие-то «царские работы». Эти «царские работы», разумеется, выросли в нечто мифологическое, чему всегда так охотно, с младенческим легкомыслием, верит бородатый и даже седой деревенский люд, раз его всколыхнет необходимость двинуться на какие-нибудь кисельные берега.

— В Мевру как придем, сказывали нам люди, — так чтоб сейчас станции начальнику объявить, сколько кто верст [69] с Рассеи прошел... Денежки все тебе зараз и вернут кто что протратил, потому царская работа! На топор, сказывают — пятьдесят серебра в месяц! И харч казенный! с рассудительным видом сообщал мне один из этих бестрепетных странников.

— Оно б и в Асхабаде пристать нам можно было! вмешался другой. — Там от царя так положено, что все тебе казенное предоставляется, вся плепорция: дом готовый и лошадь с сохой, опять же корова и 33 года податей не платить, да отсоветовали люди: говорят, с лихорадки дюже много помирают, климат не нашинский...

Вот и подите с ними! И даже когда побывают на «царской работ», когда сами поживут в Асхабаде, а все-таки, возвратясь на родину, будут рассказывать те же утешающие их сердца небылицы и о пятидесяти серебра в месяц на топор, и о казенном доме с сохой.

Я сошел с террасы и прошелся несколько шагов за станцию в темноту южной ночи. Там путешественники совсем иного характера: человек десять Текинцев прикурнули на каменной стеночке, в суровом молчании созерцая вторгшуюся в их суровую и безмолвную землю чуждую жизнь с ее шумом и суетой, эту волшебную, огнем дышащую машину, эти протянутые через их пустыню говорящие проволоки, эти непонятные им обычаи, одежды, физиономии...

Штук десять верблюдов лежат и стоят тут же, неподвижною кучкой, не развьюченные от своих громоздких подушек, — седел, погремывая цепями, как отдыхающие колодники, вытянув вперед свои загадочные библейские головы, поджав под себя наморившиеся мозолистые ноги, словно они молят Бога поскорее прекратить их злополучную жизнь вечного труда и рабства...

Седой грязный старик-Текинец восседает около них караульщиком на целой груде мешков.

Это они привезли свой хлеб из аула для отправки по железной дороге в Мерв. [70]

V.

Базары Мерва.

В Мерв мы приехали рано утром. Полуголые босоногие амбалы (носильщики) подхватили и навьючили на себя наши пожитки прежде чем мы успели оглянуться, хотя нам самим пришлось взять извощичью коляску, величаемую здесь фаэтоном, как и везде на южных окраинах России, от Одессы и Кавказа до Ташкента и Кокана.

Извощики здесь парные, с просторными и приличными экипажами, на лихих лошадях, не чета нашим русским. Их тут множество, и все больше Армяне из Ганжи, Шуши и др. закавказских городков. Есть немного и Русских, но те пооборваннее и похмельнее. Вообще Армянин — обычный торговец и промышленник Азии. Он освоился с нею, как с родным домом еще в ветхозаветные века и безо всякого труда пускает здесь корни везде, где ему это нужно. И к нему здесь привыкли с незапамятных времен, так что даже в самых диких местностях он является чем-то вполне естественным, вполне на своем месте.

В этом смысле можно, пожалуй, считать Армянина передовым цивилизатором азиатской дичи. Только цивилизация эта, разумеется, не выходит из пределов лавки, питейного дома и приютов покупной любви, да разве еще конторы ростовщика. Армянин вместе с тем является и самым подручным толмачем в сношениях Русских с завоеванными ими глухими уголками Азии. Хорошо ли, дурно ли, а он непременно раньше всех заговорит с каждым азиатским племенем на его родном языке. Еврей за то тут не имеет особенного значения; могучая армянская раса подавляет его здесь на всех поприщах корысти и делает для него конкурренцию почти невозможною. Где завелся Армянин, жид стирается сам собою, все равно, как мыши исчезают из того подполья, где хозяйничает крыса.

Нас водворили в нумерах с очень подозрительным титулом «Эльдорадо», которые однако считаются здесь наиболее приличными. Испания и Италия напоминали себя только полною [71] бесцеремонностью обстановки и совершенным пренебрежением к зимнему холоду. Все помещения рассчитаны на прохладу, и потому спальни безо всякого посредства сеней и передних выходят на открытую внутреннюю галлерею. Маленький нечистоплотный дворик, долженствующий вместе с тем служить и садом, наполняет своею сыростью, а подчас и миазмами, все эти теснистые каменные клетки, открывающие в него свои окна и двери, и совсем отвернувшиеся от солнца. Впрочем, стол в Эльдорадо недурен. Содержит эти нумера Итальянец, попавшийся в плен к Русским в Севастопольскую кампанию и женившийся потом на казачке весьма серьезных размеров. Сеньор Ш., надо признаться, весьма обязательный человек, отлично знакомый со всем, что может понадобиться туристу в этом новорожденном городке.

Мы, конечно, не стали долго кейфовать в своих полутемных нумерах, вероятно, очаровательно прохладных в июльский шестидесятиградусный зной, — и вместе с нашим Американцем отправились на осмотр города.

Как раз рядом с Эльдорадо расположен один из туземных караван-сараев.

Просторный двор обнесен со всех сторон частью каменною оградой, частью низеньким каменным жильем.

По середине двора, привязанные ко вбитым в землю приколам, кормятся поодаль друг от друга характерно сгорбившись костлявыми хребтами сухие и крепконогие текинские кони. Все они, как любимые дети, укутаны чуть не до ушей в войлоки, ковры и попоны, которыми Текинцы старательно одевают их не только зимой, но и в развал летних жаров. Немногие из них замечательной красоты, большею же частью кащеи бессмертные на высоких ногах, с длинными худыми шеями и обвислыми крупами. Но несмотря на свой жалкий вид, все они удивительные скакуны, выносливые, быстрые, нетребовательные; они славятся этим с незапамятных времен далеко во всей Азии. Им ничего не стоит проскакать без передышки каких-нибудь 25 верст, и при этом их можно поить после какой угодно горячей езды. Надо сказать, что и сидят на этой удивительной лошади тоже удивительные всадники: Туркмен ездит очень некрасиво и неуклюже в своем халате по пятки; но за то он безо всякого утомления высиживает на седле по 500, по 600 верст сряду, шутя делая такой путь в пять, [72] шесть дней. Кормят Текинцы своих знаменитых коней не какою-нибудь белояровою пшеницей, а совершенно оригинальным кормом: они пекут им, как людям, как почетным гостям своим, лепешки из ячменной и кукурузной муки на бараньем сале. Еще при Тамерлане туркменские лошади составляли такое богатство этого народа, что великий завоеватель Азии нарочно пригонял из Аравии по нескольку тысяч кобылиц дорогих кровей и раздавал их для приплода кочевникам Туркестана. Несомненно, что теперешняя текинская лошадь обязана много этому облагорожению крови своей арабскою кровью. На дворе — смешение всех языков. Артель казаков приютилась рядком на бурках и под бурками на самом припеке раннего солнышка.

Таранчи в белых войлочных колпаках и полосатых халатах, с потешными китайскими рожами, похожие издали скорее на каких-нибудь калмыцких баб, чем на мужчин, запрягают быков в свою громадную двухколесную арбу, на которой они притащились сюда из далекой Кульджи, чтобы поселиться по вызову властей в окрестностях Старого Мерва у Султан-Бендской плотины, где уже работают не мало их земляков.

А вон Туркмен из племени Ерзарп, с берегов Аму-Дарьи, полуголый атлет варварского вида, с бронзовою грудью навыкате, отчаянно рубит топором крепкий как кость рогатый саксаул.

Тут и лукавый Сарт из Бухары, и чванные щёголи-Персияне в своих тщательно раскрашенных и еще тщательнее обстриженных бородках.

Мы заглянули и в бесхитростные жилые конурки караван-сарая, двери которых всю ночь открыты во двор; там темно и тесно, чтобы только можно было правоверному протянуться на досчатой тахте, на которую он стелет всегда ему сопутствующие тюфячки, ковры и подушки; большие медные кубчаны с водой для омовения, — единственная туалетная потребность восточного человека, составляет и единственную утварь этих неприхотливых келий. В других комнатках караван-сарая сложены тюки товара, которые знающие люди обыкновенно покупают здесь из первых рук по сходной цене, пока товар не попал в более ловкие руки базарных торговцев.

Можно сказать без преувеличения, что во дни Тамерлана или [73] Али-Бабы из «Тысячи одной ночи» — обстановка восточного путешественника ничем не разнилась от того, что было теперь пред нашими глазами.

Разговорчивый казак из Осетин, служащий в качестве джигита у генерала Куропаткина, разболтался со мною, заметив мое любопытство.

— Вы не смотрите, ваше благородие, что они на вид плохи... мотнул он головой на привязанных лошадей... глядеть на них гроша не стоят, а сядешь на все-все отдашь! Устали, каторжные, не знают; словно каменные! вот мы почитай пять дней с них не слезали, только нынче в первый раз расседлали, да ведь скакали как, без передышки; цены коням этим нет!

— Вы откуда же едете? спросил я.

— А из Герата! там мы фураж закупаем для пограничных войск. Отсюда возить далеко, убыточно, так больше у них покупаем.

— Разве наших пускают теперь в Герат?

— Нет, оно по настоящему не велено пускать; коли господа какие наши большие поедут, то, пожалуй, и не пустят. А мы проезжаем себе помаленьку, ничего... На нас кто станет там смотреть?.. приедешь себе на базар, закупишь, что тебе следует, да и гайда домой... Народ там тихий, обходительный, обиды никакой от него нет...

— А дороги ж тут текинские кони? осведомился я.

— Да разные есть, ваше благородие, как и у нас в России. Вон за те, что вы смотрите, рублей по 120, а то и по полутораста отдадите. Ярмарки тут частые, каких хотите можно купить. Я таки, признаться, свел троичку к себе домой, на Терек, как в отпуск ездил...

_____________________________________

Мерв, несмотря на свою молодость, уже стал теперь изрядно большим городком. Он расселился по обоим берегам Мургаба, но пока больше на левом берегу его. Там почти все частные дома, вся торговля. За то на правом берегу, где еще высятся полуразрушенные глиняные стены текинской крепости Коушут-хан-кала, — сосредоточились мало-по-малу все казенные учреждения и здания, казармы, квартиры военного начальства, [74] церковь. Несомненно, что в недолгом будущем эта правая сторона станет главным ядром города и перетянет к себе все зажиточное его население, так как здесь больше простора и безопасности; на левом же берегу останутся полуазиятские домишки и азиятские базары.

Был базарный день, и нам посоветовали посмотреть мервский базар, один из самых характернейших в Азии. Чтобы лучше освоиться с особенностями этого оригинального города, мы с мистером Крэном и сопровождавшими нас туземными жителями отправились пешком, заходя по пути во все уголки, которые нас интересовали, и останавливаясь чуть не на каждом шагу пред сценами и типами, от которых впечатлительный художник пришел бы в неописуемый восторг.

Мы прошли базарами армянским, текинским, еврейским, персидским, бухарским... У Евреев был какой-то их праздник, и они сидели на полу своих лавочек щегольски разодетые в общевосточные костюмы, которые они здесь носят наравне с другими Азиатцами, на самых парадных ковриках и войлоках своих, вокруг тарелок с шепталой, кишмишом, орехами и всякими восточными сладостями, очевидно угощая своих гостей этим неизбежным на Востоке «достарханом».

Базары, которые я только что назвал, это то, что у нас в России называется «гостиным двором», ряд тесно скученных друг с другом лавок, расположенных только не по роду товаров, как у нас в Москве или Питере, по ножевым, сундучным, перинным, суровским и всяким другим линиям и рядам, а по национальностям купцов.

Но тот базар, на который мы шли, это маленькая ярмарка своего рода, вполне соответствующая нашему русскому названию базара, народного торжища на открытом воздухе в определенные дни.

Этот базар собирается за городом, на просторном зеленом выгоне, незаметно сливающимся со степью.

Кочевнику и невозможно бы было собраться для торга ни в каком другом месте. Он двигается сюда из родных степей как надвигаются его ползучие пески, как стекаются его горные воды, — со стихийною повальностью, целыми полчищами, целыми аулами, забирая с собою жен, детей, стариков, гоня пред собою вереницы верблюдов, стада баранов... Ему нужно [75] много простора и много времени. Оттого-то мервский базар кипит до позднего вечера.

Глазам не верилось, глядя на это повсеместное непрерывное течение со всех сторон скота и народов, начавшееся с раннего утра и продолжавшееся целый день... И узкие улицы городка, и широкие дороги, сходившиеся к городу из разных степных аулов, были заполонены этим наводнением яркой и пестрой толпы.

Ехали, ехали мимо нас друг за другом нескончаемые вереницы и кучки азиятских всадников, и дождаться было нельзя, когда проедут они. Да и понять было нельзя, где умещает в себе такое многолюдство маленький Мервский оазис? Безбрежная степь словно рождала их из своих недр и высылала сюда, как тучи внезапно отроившейся в ней саранчи.

Моей фантазии художника так живо рисовались картины когда-то былых грозных нашествий на цивилизованный мир степного варварства, или шумных сборищ азиятских фанатиков на какой-нибудь «газават», — священную войну против неверных.

Ехали на лошадях, ехали на ослах, ехали на верблюдах. Пыльные и потные верблюды, словно насквозь проступившие бурым цветом той глины и тех песков, которые они терпеливо топчут своими лохматыми толкачами, с флегматическим спокойствием прирожденного раба, мерно шагают друг за другом, привязанные к седлам один за другим черными волосяными веревками, с цепями на конце, погромыхивая ради развлечения кольцами этих рабских цепей и висящими у них на шее, тоже в виде рабского ошейника, грубыми медными бубенцами.

По пять, по шесть, по десять этих громоздких ветхозаветных скотов, нагруженных товарами, связаны в одну вереницу, и впереди нее какой-нибудь темнобронзовый старик с окладистою серебряною бородой, сидя на крошечном ослике, ведет за собою на такой же длинной волосяной веревке весь этот библейский караван. Это «лауч» верблюдовожатый.

Несмотря на жар, он в громадной лохматой бараньей шапке и в ватошном бешмете, настежь распахнутом, на костлявой коричневой груди, обросшей, как у зверя, клоками седой шерсти.

Он сидит боком на своем ослике, спустив через вьюк свои голые, до кости высохшие, обезьяньи ноги, с болтающимися [76] на них туфлями, и кажется вдвое больше и вдвое тяжелее жалкого ушатого теленочка, который бойко селенит под ним своими крепкими маленькими копытками.

На лошадях ездят не только по одному, но то и дело по два, по три и даже по четыре на одной лошади. За Текинцем-хозяином, самодовольно восседающем на седле, присоседиваются сзади, ухватившись за него, его жены или дочери, а на коленах их частенько еще какой-нибудь мальчишка или девчонка.

Словом, целая кочевая кибитка взбирается на хребет выносливого степного конька, и он рысит йод нею совсем легко и свободно, до того это ему не в диковинку.

Многие не только едут, но и везут что-нибудь с собою: у кого несколько верблюдов с коврами, паласами, холстами, куржинами; у кого пара осликов, спрятанных совсем с ушами в вязанках свежей «юрунджи» (люцерны), или наломанных веток саксаула, сухого верблюдятника, самана... А у иных еще более оригинальный товар: по обоим бокам коня десятки живых кур и петухов, связанных друг с другом и болтающихся вниз головой, как связки бубликов. Это уж совсем по-текински!

Еслибы время было другое, эти лихие торговцы не прочь бы были, пожалуй, приторочить к своим седлам, хотя бы тоже ногами вверх, многих из любопытных зрителей, теперь удивленно глазеющих на них, и въехать с таким завидным товаром на свой любимый базар. Стоит взглянуть только на эти суровые коричневые лица с жестким и твердым взглядом, напоминающим беспощадно-неподвижный зрачок крупного хищного зверя, льва или барса, чтобы понять, какой это народ двигается пред вами. Особенно характерны в этом смысле и как-то уродливо страшны закоренелые в разбоях старики, редкозубые, безбородые, резко-монгольского типа и темной досиня кожи, кажущиеся совсем синими от своих бритых висков, бритого лба, бритых затылков...

Но и остальная публика тоже не особенно располагает к доверию и дружбе. Все это большею частью атлеты огромного роста, плечистые, сухие, мускулистые; такого зверя, сейчас видно, не скоро одолеешь, и уж, конечно, не в одиночку. Самые храбрые русские солдаты, увешанные Георгиями и собственными руками забравшие этот край, откровенно признавались мне, что на одного Текинца всегда было нужно нескольких Русских... [77]

Я уже говорил раньше, что характернейшая черта текинского лица — большой и очень низко поставленный рот. Он-то и придает этому загорелому скуластому его лицу животное и даже зверское выражение. Черная лента коротких волос сплошь опоясывает обыкновенно лидо молодого Текинца от виска и до виска, заменяя собою бакенбарды и бородку, и немножко, пожалуй, напоминая характерные бакенбарды, окаймляющие кровожадную морду тигра, — земляка и довольно близкого родственника Текинца по вкусам хищничества.

Одежда Текинца удивительно мало подходит к его ловкости, силе и удальству. По всем ухваткам своим — Текинцы чрезвычайно напоминали мне дагестанских Лезгин. Но в то время как кавказский горец одевался в живописный и удобный наряд, отлично принаровленный и к верховой езде, и к лазанью по горам, текинский атлет уродует себя неуклюжими ватошными халатами, громоздкими, широкими, долгополыми, с рукавами, из которых трудно вынырнуть руке... В халатах этих он смотрит каким-то муллой или купцом, а уж никак не наездником.

К этому нужно прибавить, что на Туркменце вы не видите оружия, как на кавказском горце, до зубов увешанном патронами, пистолетами, кинжалами, шашками, винтовками...

Туркмен коварно прячет в складках широкого пояса только один свой разбойничий нож, которым он не рубится открыто со врагом, как лезгинский витязь, а режет горло поверженному или плененному врагу, как мясник барану.

А между тем в битвах и набегах он умеет быть ловким и отчаянно храбрым, несмотря на свои халаты и свое далеко не рыцарское вооружение. Для этого, конечно, нужна была практика многих веков. Суровая школа постоянных опасностей, постоянной разбойничьей жизни научила поневоле смелости и проворству. А когда испытаешь на собственной шкуре хотя в самом ничтожном размере жгучий летний зной и невыносимые зимние стужи со всех сторон открытой, бесприютной и безлюдной пустыни, то поймешь, что не пустой каприз заставляет здесь даже лихого наездника кутаться в теплые одежды от макушки до пяток. Это не кавказские теснины, загороженные отовсюду стенами скал, не кавказские леса, недоступные ветрам степей. Мало того, что люди здесь так кутаются; даже верховые лошади Текинцев, знаменитые своею [78] беспримерною выносливостью, постоянно укутаны попонами и коврами: щегольски расшитый чепрак покрывает обыкновенно текинского коня, а сверху седла еще кладется несколько попон.

Нигде, конечно, вы не увидите такого множества текинских лошадей, и таких хороших лошадей, как на мервских базарах.

Самые красивые кони, гарцующие под воинственными туркменскими всадниками, разубранные как жених на свадьбу в свои яркие чепраки и уздечки, не продаются, впрочем, ни за какую цену. Туркмен гораздо скорее продаст свою жену и детей, чем любимого испытанного в опасностях коня.

_____________________________________

Я никак не мог наглядеться на своеобразную картину этого все больше и больше разраставшегося пестрого и шумного нашествия степняков. Но этот совсем новый для меня мир, эти никогда мне неведомые типические фигуры степных кочевников, их посадка, их одежды, их товары, вместе с тем казались мне давно знакомыми до самой последней мелочи, где— то уж виденными и крепко врезавшимися в моей памяти.

Не без усилия дал я себе отчет в этом странном впечатлены. Предо мною вдруг воскресли, как живые, художественные создания Верещагина, воплотившие на полотне всю характерную этнографию Центральной Азии, с ее базарами, мечетями, дворцами, все разнообразные типы этих фанатических халатников, Бухарцев, Хивинцев, Туркмен, во всех подробностях их повседневной жизни. До того бывает поразительна сила художественного изображения!

Но если вся окружающая степь, все окрестные дороги кишели двигавшимися всадниками, пешеходами, караванами, то ярмарочный выгон был буквально затоплен народом и скотом.

И все это сплошные бараньи шапки громадных размеров, целое море розовых полосатых халатов, бумажных и шелковых, натянутых поверх других халатов и бешметов того же цвета. Это господствующий вкус мервского Текинца. Почти все они при этом в туфлях на босу ногу, и только у немногих богачей надеты расшитые ноговицы. Но среди них много и других не менее характерных нарядов. Тут образцы всех племен и народов Азии, от Индуса и Афганца до [79] Киргиза и китайского Таранти. Яркие разноцветные чалмы бухарских и самаркандских Сартов, голубые чалмы Ташкентцев, белые войлочные колпаки Таранчей из Кашгара, с угловатыми разрезами полей, киргизские мурмолки, черные сахарные головы персидских шапок, прихотливо увязанные роскошные кисейные тюрбаны мусульманских Индусов, — все это мелькает и двигается среди сплошного потопа лохматых туркменских папах и розовых туркменских халатов. Женщины тоже тут, но их уже далеко меньше. Меня насмешила оригинальная мода этих черномазых красавиц. Они бесцеремонно натягивают на голову рукав шелкового халата и в такой импровизованной мантии, с болтающимся чуть не по земле другим рукавом, разгуливают себе по улицам и базарам.

Весь этот парод больше галдит и толчется безо всякого дела, чем продает и покупает. Базары — это обычный всенародный клуб восточного человека, где он видится со всеми, с кем ему нужно и не нужно, где он узнает все новости дня, от политических событий далеких царств до последней сплетни какой — нибудь степной кибитки. Без базаров жизнь была бы не в жизнь ленивому и всегда праздному восточному человеку. Тут он, конечно, и развлекает себя всяким питьем и едой, курением кальяна, пересмотром привезенных товаров...

Оттого-то кухоньки, чайные лавки, продажи сластей-тут на каждом шагу, прямо на открытом воздухе, под сенью разбитых шатров, под тенью дерева, но всегда однако на коврике, на войлочке или на деревянных низеньких подмостках, в роде широчайших кроватей на коротеньких ножках. Целыми десятками чинно усаживаются рядком в тени от солнышка полосатые халаты и не спеша потягивают из больших фарфоровых чашек без блюдцев, величиною с наши обыкновенные полоскательные чашки, неизобразимо жидкий, но вместе с тем и неизбежно дешевый зеленый чай, который в громадных количествах привозится для туземного потребления Персиянами из Индии.

Кофе, — неизбежный напиток турецкого, арабского и греческого востока, — совсем неведом в домашнем обиходе жителя Центральной Азии, Туркмена, Бухарца, Киргиза. Как запад Азии подвергся вместе с влиянием арабской цивилизации господству арабского кофе, так восток Азии и ее серединные [80] степные области подпали вместе с наплывом монгольского варварства повальному господству среди них китайского чая... Чай сделался до того необходимым ежедневным напитком степного Азиятца, что и Туркмен, и Сарт, и Киргиз, и Калмык — в дороге носят на поясе в числе важнейших путевых принадлежностей кожаный круглый футляр с чайною чашкой, одинаково удобною и для воды, и для чая. Лавочки-палатки мервского базара наполнены этими грубо разукрашенными футлярами из красной бараньей кожи, грошовой цены.

Нет ни одного глухого аула в Туркмении, пи одного мелкого кишлака в Бухаре или Кокане, где бы не было у проезжей дороги хотя какого-нибудь злосчастного чай-хане, чайной лавочки.

Мечети бывают нередко пусты, но никогда вы не встретите в Азии чай-хане, где бы в каждую минуту дня, с утра до глубокой ночи, — какой-нибудь правоверный мусульманин не утешался бесконечно долгим питием своего зеленого чая.

Наше русское чаепитие, считающееся чуть не прирожденным национальным свойством истинно русского человека, безо всякого сомнения, проникло к нам уже через посредство азиатского кочевника, как и многое другое в нашем домашнем быту, а от нас заразило мало-по-малу и всю Европу.

Жестокосердые и суровые Туркмены, как и все вообще азиатские народы, не отличающиеся, кажется, детскою чувствительностию, — странным образом питают истинно младенческое пристрастие к лакомствам всякого рода. Мы то и дело проходим мимо расставленных на траве громадных деревянных блюд, полных кишмиша, шепталы, орехов, леденцов и каких-то крученых из белого сахара персидских конфет, особенно соблазняющих этих шатающихся мимо бородатых ребят. Тут же открытые сверху шерстяные мешки с игдой, местною ягодой в роде кизиля или шиповника, и теперь уже обильно обсыпающею деревья окрестных садов; чуть ли это не лаховник (Elagnus), растущий у нас в Крыму и на Кавказе. Мешки джугары, — лошадиного корма из рода сорго, величиной покрупнее конопли, — мешки муки, да ячменя, — вот почти и все бесхитростные съестные товары этого базара.

Возов нигде никаких, все привозится и увозится на хребте скота, в мешках, подвешиваемых к седлу верблюда, осла или лошади... [81]

Оттого-то и размеры этой вьючной торговли вызывают улыбку у русского человека, привыкшего видеть на своих базарах целые обозы и целые горы всякого рода припасов.

Также комично скудны товаром и остальные ярмарочные лавочки туркменской столицы, свободно умещающиеся не только в маленькой палатке, живописно украшенной внутри разноцветными узорами, но частенько в простом сундучке или на опрокинутом вверх дном досчатом ящике.

Туземный товар все мелочной и грошовый — тюбетейки, сафьянные туфли, нагайки, чайные чашки дешевого фарфора и кожаные футляры для них в виде круглых картузов с кисточкой, гаманы для медных денег, грубо расписанные, неуклюжие деревянные гребни, тыквенные кувшинчики для дороги, раскрашенные пестрыми букетами деревянные блюда и медные котлы — вот и все типично восточное, способное заинтересовать туриста. Остальной товар — почти все московский, конечно, самых гнилых сортов, даже с русскими ярлыками никому неведомых фирм: копеечные линючие ситцы ярких узоров, бракованная стеклянная и фаянсовая посуда и прочее, и прочее, хорошо нам знакомое по нашим уездным и деревенским лавочкам, с небольшою лишь примесью необычайно узеньких и жиденьких и вместе с тем изрядно дорогих самаркандских и бухарских канаусов и адрясов.

Покупать проезжему тут ничего не стоит, кроме разве текинских ковров, которыми здесь дорожатся ужасно, которыми здесь надувают еще ужаснее, и которых на базар вывозят — вообще немного.

Главный торг, повидимому, идет здесь скотом. Стада черных длинноухих овец обложили кругом весь выгон. Рядом с ними какой-то другой сорт овец, более крупных, и, вероятно, более дорогих, бледно-желтоватого цвета с желторыжими ногами и ушами.

Утомленные верблюды лежат на своих мозолистых коленах, какие еще с тюками на горбах, какие в насквозь пропотевших громоздких седлах, высоко приподняв свои худые шеи и озираясь с выражением безмолвного презрения на суетящихся кругом двуногих и четвероногих тварей.

Множество лошадей расставлено отдельно друг от друга на приколах из уцелевших кое-где в земле корней кустарника; они то и дело закладывают назад уши и, злобно оскалив [82] зубы, подкидывают задом вверх, наровя хватить обоими копытами то в мимо протискивающуюся верховую лошадь, то в не кстати присоседившегося ослика. Вой ослов, рев проголодавшихся верблюдов, несмолкающее блеянье овец, мычанье коров, нетерпеливое гоготанье молодых жеребцов, крики продавцов и толкающейся толпы — сливаются в такой оглушительный, характерно-азиатский гул, которого не услышишь даже и на наших ярмарках.

_____________________________________

Было как-то радостно встречать среди этого пестрого сборища всякой азиятчины знакомые белые рубахи земляков-солдатиков, русских баб и девок, в тех самых нарядах и с тем самым говором, к которым так привыкли у себя на Руси и глаз, и ухо. Все они казались теперь моему сердцу близкими родными.

Русский человек — удивительно скромный человек. Он держит себя здесь, в стране завоеванной его кровью, как случайный прохожий, не суется вперед, не заявляет ничем своих особенных прав, никого и ничего не трогает, никому и ничему не мешает.

Я видел Англичан в Каире и вынес о них совсем другое впечатление, хотя они, кажется, не покоряли никогда Египта своим оружием.

_____________________________________

Когда мы возвращались с базара, огромный верблюд, вероятно, истощенный долгою дорогой по пустыне, свалился с ног и загородил своею лохматою тушей весь переулок...

Варвары-Текинцы, чтобы не хлопотать развьючивать его, безжалостно колотили надорвавшегося труженика палками по морде, по глазам, но чем попало; бедное животное молча смотрело на истязателей своим безропотным взглядом «Адамовой овцы», как называет его наш мужик, и даже не увертывалось от ударов. Надели ему, наконец, на шею веревку и стали тянуть народом, но веревка только перетирала без того уже исхудавшую шею и бесполезно теребила обессилевшую голову, ни на волос не шевельнув тяжелого туловища... [83]

Мы ушли глубоко возмущенные, не дождавшись конца этой туркменской операции. Но ведь в Мерве, конечно, еще не существует общества покровительства животным, к которому издыхавший верблюд мог направить свой последний протест.

VI.

В кибитке у Мурад-хана.

Мервская крепость — огромного охвата и еще сравнительно мало застроена; но пустыри ее уже размеряются и планируются. Старая текинская стена сложена, конечно, из глины и толста непомерно: в основании не меньше 6-8 сажен, по крайней мере в проездах; да и вышины в ней будет не меньше, если не больше. Она на половину уже обрушена и теперь представляет собою вид каких-то гигантских монистов, до того правильною цепью чередуются в ней промывы и обвалы глины. Местами уцелели и остатки таких же глиняных башен.

Степы эти построены были Текинцами после взятия Русскими Хивы в 1873 году, под впечатлением охватившего всю Азию ужаса и в ожидании возможного нашествия Русских. Весь Мервский оазис должен был спрятаться со своими кибитками в этой центральной твердыне, названной Коушут-хан-Кала. Но этой глиняной крепости не пришлось выдерживать испытания огнем и кровью, даже и после разгрома Текинцев под Геок-Тепе. Русские на Мерв не пошли, а через два года Мервцы сами сознали необходимость отдаться во власть России. Мерв был занят мирно, почти без выстрела; только небольшая дружина партии войны, не хотевшая принимать подданства России, села на коней и отправилась в степь, откуда некоторое время угрожала нашему гарнизону. Впоследствии и эти непримиримые мало-по-малу примирились и вернулись в родной город.

Поэтому в стенах крепости довольно долго располагались кибитки Текинцев. Только года четыре тому назад разогнали эти кибитки назад по аулам и стали понемногу переводить сюда с правого берега казенные склады, казармы, офицерские квартиры и разные оффициальные учреждения.

Теперь в крепости и прекрасное здание городской школы, и [84] публичный сад с летним театром, и другой большой сад вокруг дома окружного начальника. Вообще сады разбиваются здесь везде и растут не по дням, а по часам, с невероятною быстротой и легкостью. Дома все тут каменные, чистенькие и красивые, все с садиками. Казарм множество: и стрелкового баталиона, и саперные, и артиллерийские, и казацкие. Войска здесь не мало, потому что на север их уже нет больше нигде до самого Чарджуя, а на юге войска стоят только в Серахсе, да на Афганской границе.

Русская церковь помещается не в самой крепости, а рядом с нею, в особом ее отделе, с особым въездом. Мы посетили ее на другой день, в Вербное Воскресенье. Жалкая глиняная клетушка, бедно и без вкуса убранная иконами, вся протекает насквозь, отмокает и обсыпается. Еслибы не скромный крест на серединной вышке, то и не узнал бы, что это православная церковь. Потолок серединной башни, приличия ради, подбит отдувшимся от сырости холстом, на котором выступают рыжими пятнами подтеки и ржавчины.

Теснота невыразимая. Хотя эта церковь и войсковая, построенная временно солдатами и для солдат, но сами солдаты должны молиться на дворе, потому что в этой глиняной часовеньке насилу помещается и та горсточка местной служилой знати, которая собралась теперь в ней.

Американец Крэн приехал в церковь вместе с нами, и мне сделалось просто стыдно пред ним за нас, Русских. Американский поселенец, пахарь и дровосек, садясь на новое место, прежде всего, прежде собственных жилищ, строит общими силами приличный дом Божий и здание школы. А мы силами всего стомиллионного народа своего не можем устроить для воинов, за нас умирающих, сколько-нибудь благопристойную и поместительную церковь, распоряжаясь притом целою завоеванною областью. И это в то время, когда в том же самом Мерве Персы-пришельцы уже успели воздвигнуть на свои частные средства большую и красивую каменную мечеть, мимо которой мы только что проехали.

Не забудьте притом, что Мервская церковь единственная христианская святыня в целом мусульманском крае, и что грубые кочевники гораздо больше судят о достоинстве религии по ее доступным им внешним проявлениям, чем по мало постижимому им внутреннему содержанию ее. [85]

А кто знает, какое бы впечатление могла произвести на полудетское воображение Текинца и к каким добрым последствиям могла потом повести его благоустроенная православная служба в благоустроенном православном храме. Туркмены, по крайней мере, Текинцы-магометане больше по имени, чем в действительности. У них почти не видно мечетей и очень мало мулл. Духовная борьба с таким не твердым н мало. искренним мусульманством далеко не так трудна, как с закоренелым фанатизмом мусульманских учителей в коренных очагах ислама, каковы, например, Самарканд, Бухара или хотя бы наша Казань.

_____________________________________

Нам хотелось посмотреть поближе один из текинских аулов и побывать в их кибитках. У мистера Крэна к тому же был очень удобный прибор для ручной фотографии, с помощью которого он в одно мгновение снимал оригинальные тины и сцены, какие нам приходилось встречать. Быт текинской кибитки настойчиво просился под стекла этой фотографии.

Извощик-Татарин в коляске на паре бойких лошадей повез нас троих, с переводчиком Имеретином на козлах, через крепость в ближайший аул. Аулы тесными дружинами облегли свою столицу, и дороги в них перекрещивают вдоль и поперек пустыри Коушут-хан-Кала.

Ярмарка не унималась до самого вечера, и навстречу ехали толпами и вереницами текинские всадники, шли на верблюдах текинские караваны.

За то аулы были чуть не пустые. Аул от аула отличить нельзя. О пи так часто сидят вокруг Мерва, что сливаются своими садами и виноградниками в одно сплошное громадное поселение. Все это — глиняные четырехугольные ящики без крыш, массивные и почти слепые, с крошечною дверочкой, с одиноким окошечком. Пристройка повыше играет роль башни на случай нападения и защиты. Рядом с глиняными домами, в перемежку с ними, и отдельно от них в садах и на выгонах аула, целые становища круглых войлочных кибиток с очень пологим верхом, формой точь-в-точь керосинные резервуары у наших железнодорожных вокзалов. [86]

Из мужчин в аулах оставались одни дряхлые старики и малые дети, но женщин видно было еще очень много. Они не закрывают лица, как другие мусульманки, и хотя несколько стыдятся и прячутся от взгляда чужого мужчины, да еще русского, но тем не менее смело перебегают от одной кибитки к другой, с жадным любопытством впиваясь глазами в мало еще знакомую им фигуру европейской женщины.

И я со своей стороны не насмотрюсь на их оригинальный и живописный наряд, напоминающий еще древних Парфянок.

Все они в малиновом и красном с головы до ног. Темно-малиновые балахоны по пятки, темно-малиновые высокие колпаки конусами на голове. Волосы заплетены в косы и на концах их висят по спине чуть не до самых колен хвосты из серебряных монет и серебряных гремушек. Как у Лезгинок и у Арабок, монеты вообще самое любимое украшение текинского прекрасного пола. Целыми бронями из монет увешана их грудь и даже живот, монеты на их острых колпаках, монеты на ермолках их детей, увенчанных оригинальными серебряными шандаликами. И как везде на Востоке, именно серебряная, а не золотая и не медная монета. На руках у них опять-таки серебряные, а не золотые браслеты, с красными сердоликами и другими местными камнями.

Красные колпаки здешних женщин обвязаны такими же красными и малиновыми платками, концы которых тщательно уматывают им нижнюю часть лица. Молодые Текинки довольно красивы и статны в этих своих древнеазиятских костюмах. Но старухи их сущие ведьмы, сгорбленные, желтые, злые, с растрепанными седыми космами, с вечною руганью на языке.

В аулах шли кое-какие работы, занявшие нас своею оригинальностью. У одних кибиток бабы месили для построек глину с навозом и смазывали круглые жерла низеньких хлебных печей, стоящих прямо на дворе; у других мужчины толкли рис. Два босоногие оборванца, очевидно, нанятые поденщики, изо всех сил раскачивались на одном конце деревянного коромысла, которого другой конец долбил деревянным клювом, — легкое подобие толкачей на наших водяных мельницах, — насыпанное в ямке прямо на землю желтоватое сорочинское пшено. [87]

Старик-хозяин, усевшись на корточки, старательно подгребает рукой рис под деревянное долбило, не помышляя, по-видимому, ни о какой опасности для своих корявых рук.

Пока мы созерцали все это текинское население и работы его с высоты своей коляски, дело обстояло благополучно. Но только что мы спешились и обнаружили слабую попытку зайти в первую попавшуюся кибитку, как на нас бросились всякие двуногие и четвероногие звери. Лихие туркменские собаки ожесточенно рвали нас за ноги, а такой же как они бешеный старикашка в лохматой папахе на голове, в длинноволосой дубленой шубе ярко желтого цвета, — грудью загородил нам дорогу, изрыгая из своей беззубой пасти осипшим голосом какие-то непонятные нам увещания или угрозы. К нему стали подходить с разных сторон другие такие же босоногие и лохматые старики. Бабы и девки, до того толпившиеся на улице, разом испуганно шарахнулись по своим кибиткам, словно им и детям их угрожала от нашего пришествия какая-нибудь смертная опасность.

— Чего это он окрысился так, этот сумашедший старик? спросил я нашего извощика, хорошо понимавшего по-туркменски.

Извощик улыбнулся и покачал головой.

— Да как же ему иначе? сказал он. — Хозяева теперь, мужчины ихние, все на ярмарке, бабы одни в кибитках остались. Как же ему чужих мужчин к ним впустить? Вот с того-то и щетинится старый хрыч! добродушно рассмеялся он.

Мы тоже посмеялись над неожиданным переполохом, который мы наделали в ауле, и, побродив немного по его переулкам среди неоглядного становища кибиток, решились продолжать дальше свой путь.

— Вот мы к Мурад-хану заедем недалеко отсюда, тот пустит, к нему всегда начальники большие заезжают... Тот уж всякое обхождение знает! утешил нас извощик. -У него не только кибитки, у него, посмотрите, дом какой! Хоть бы генералу какому жить. Потому богач! Земли сколько позабрал, сады большие, скота сколько... Это ведь все его земли!.. Весь народ кругом на него работает из половины урожая! махнул он рукой на степь. [88]

_____________________________________

Высокий белокаменный дом Мурад-хана, с большими мавританскими окнами, с красивою решеткой на плоской крыше, может считаться настоящим ханским дворцом среди глиняных мазанок Текинцев. Но дом этот построен им только для показа, для хвастовства пред русскими властями, которые его иногда посещают. Мурад-хан считается аксакалом, то есть старшиной своего округа, и находится поневоле в частых сношениях с Русскими. В Мерве он играл прежде очень влиятельную роль, и его былое значение отчасти осталось за ним до сих пор. Он не попусту носит имя хана, и действительная власть его над окрестным кочевым населением далеко не умещается в одни только права аксакала, признаваемые за ним нашим правительством.

Впрочем, аксакал сам по себе имеет огромное значение среди кочевого населения, потому что он есть распорядитель воды, то есть живота и смерти степного жителя. Вода тут — всё. Продается и покупается тут — не земля, а вода. Землю без воды тут даром не берут; а земля орошенная — на вес золота. Аксакал судит и рядит все споры о воде и каждому жителю назначает срок, когда он может орошать свое поле водами арыка. В этом для него неистощимый источник доходов.

Мы однако не нашли Мурад-хана в его парадной европейской резиденции. В доме что-то перестроивалось, и к нашему большому удовольствию оказалось нужным ехать к нему в его становище.

Многочисленные кибитки домочадцев и подручников Мурад-хана разместились вокруг его ставки, в кустах и садах, на опушке степи.

Маленькое становище донельзя переполошилось, увидя нашу приближавшуюся коляску.

Изумленные фигуры то и дело выбегали и вбегали в кибитки, распространяя среди их наивного населения волнение и испуг.

Не доезжая до кибитки хана, нас торопливо встретили его верховые нукеры на богато оседланных отличных конях. Они проводили нас в ставку хана.

Вокруг нее уже успел столпиться народ. Текинцы глядели на нас с нескрываемым неудовольствием и подозрительностью. Особенно один старик резко-монгольского типа, совсем [89] безусый, с редкими седыми клочками волос на подбородке, не мог подавить в себе кипевшей внутри его злобы и пожирал нас глазами ненависти.

Наконец в кибитку вошел и Мурад-хан, вызванный из другой кибитки, где жили его жены. Он сразу загородил и, казалось, наполнил собою все свободное пространство кибитки.

Черный, как Аран, громадного роста и богатырского склада, с узкими косыми глазами, выпяченными скулами и огромным звероподобным ртом, он был просто страшен и смотрел чистейшим Монголом. Я уверен, что сам Чингис-хан не показался бы мне таким характерным монгольским варваром, как этот туркменский атлет. Такого аксакала поневоле послушаются самые непокорные дикари.

Мы обменялись приветствиями через переводчика-извощика, потому что Имеретин м-ра Крэна хотя и говорил по-татарски, но туркменского диалекта понять не мог.

— Вы, пожалуста, не обижайтесь, что я встретил вас не в капитанском мундире и без ордена, прежде всего велел передать нам Мурад-хан, очевидно, желая сразу дать нам понять, что он имеет русский военный чин, которым Туркмены гордятся превыше всего. — Я очень жалею, что не знал о приезде таких почетных гостей, иначе бы я приготовился как следует...

— Напротив, нам гораздо любопытнее видеть вас в вашей природной одежде, отвечали мы ему устами своего возницы. — Мы приехали издалека, из-под самой Москвы, первый раз в туркменскую землю, и нам хочется видеть как живут и чем занимаются Туркмены. Оттого-то мы позволили себе побеспокоить вас и просим теперь показать нам ваше житье...

— У нас нет никаких хороших вещей, которые есть у Русских, отвечал Мурад-хан. — Мы люди простые и бедные, все делаем сами и довольствуемся самым необходимым... Вот видите мою кибитку, прибавил он, обводя ее самодовольными глазами. — Вот и все наши богатства. На что тут смотреть?.. В Москве разве вы то видели?..

Кибитка была однако обставлена далеко не бедно. Вся она была укрыта по полу и по стенам коврами и ценовками; кругом стен стояли тесно друг к другу и друг на друге раскрашенные цветами по белой жести сундуки московской работы, самодельные грубые шкатулочки, полосатые шерстяные мешки [90] с мукой, рисом и просом, громадные голубовато-пестрые кувшины о трех ручках, способные вместить в себя но нескольку ведер вина или масла, деревянные точеные кувшинчики для воды, оправленные медью, оригинального восточного рисунка, стеклянные кальяны и всякая всячина.

Кибитка эта была, повидимому, столовою, потому что в ней не было видно ни тюфяков, ни подушек, обычных принадлежностей азиятского жилья. На стенах не висело никакого оружия, а только богатая конская сбруя, отделанная серебром и сердоликами, да музыкальные туркменские инструменты в роде гитар или балалаек с очень длинными ручками и очень маленьким пузатым корпусом.

Остов кибитки — это решетка из гнутых деревянных прутьев какого-то очень крепкого дерева, прочно увязанная веревками и плотно обтянутая войлоками, вверху ее — отверстие, на которое в непогоду натягивается веревкой тоже войлок. Но обыкновенно в отверстие это глядит ясное южное небо и поднимается дым от очага, горящего чуть не целый день по середине кибитки. Огромный низенький котел, накрытый деревянною крышкой, стоял на очаге и во время нашего прихода, но огня под ним не было.

Нам принесли откуда-то три венские плетеные стула и усадили на них около очага, чтоб окончательно убедить нас в цивилизованности капитана и кавалера российской армии.

У нас нынче рамазан, мы ничего не готовим и не едим до ночи, извинился Мурад-хан, поэтому мне нечем угостить почтенных моих гостей, но еслибы вы посидели у меня немного и выпили по стакану чая! У меня есть русский самовар и поставят его скоро.

Мы поблагодарили за любезность, но от чая отказались, сказав, что должны спешить домой.

Жену мою между тем повели по ее просьбе в другую кибитку, где жили жены Мурад-хана. Они встретили ее с большою лаской, тесно окружили ее и как маленькие дети дотрогивались и осматривали с радостным любопытством каждую мелочь в ее туалете.

— Тут у меня не хорошо, тут все по нашему, по-туркменски! продолжал извиняться Мурад-хан, — вот еслибы вы через недельку другую приехали ко мне, я бы вас принял как следует, в доме своем все равно как у вас в [91] России. А теперь дом переделывают, нельзя показать. Там у меня генералы все бывают, все начальники. Мурад-хана все знают.

— Нам тоже сказали в Мерве, что живет тут близко хан туркменский с большим чином, храбрый и знаменитый человек, вот мы и приехали нарочно посмотреть на вас, ответил ему я.

Мурад-хан поблагодарил за льстивые слова и счел долгом осведомиться, в каком чине и на какой должности, и в каком именно городе состоят его гости.

Мы удовлетворили его любопытство, применяясь к его туркменским понятиям, и когда я назвал м-ра Крэна Англичанином из Америки, то старый кочевник как-то встрепенулся весь и с нескрываемым сочувствием осклабился в его сторону.

Для вольнолюбимого сердца Текинца все-таки, должно быть, вид мнимого друга его, соседа по Индии, отраднее, чем вид нашего брата Русского, его непрошенного хозяина и покорителя.

Поболтав еще кое о чем и досыта удовлетворив любопытство наивных дикарей, набившихся в кибитку Мурад-хана, мы пожали ему наконец руки и направились к своей коляске.

_____________________________________

Вечер мы провели у одного из гостеприимных местных жителей, с которым мы случайно познакомились дорогой. Капитан З. — железнодорожный деятель, участвовавший в постройке дороги с самого начала ее. Ему пришлось вместе с молодою женой переваливать через Балканы, томиться Сан-Стефанскою эпидемией и потом очутиться среди туркменской пустыни, в безводных песках Михайловского залива, заточенным вдвоем зиму и лето в войлочной кибитке, не выпуская из рук револьверов в ежечасном ожидании туркменских набегов. Это было в самый разгар Скобелевского похода, когда нужно было прокладывать железный путь через пески следом за надвигавшимся войском, в стране еще не покоренной и кишевшей враждебными нам разбойничьими племенами.

Здешние женщины — герои своего рода, по плечу своим мужьям.

Мы долго сидели на балконе в саду, окруженные благоухающими белыми акациями. Деревья тут растут просто на глазах. [92] Трехлетнее дерево — уже толще человеческой руки, и цветы уже осыпают их, как молодую невесту.

Милые хозяева радушно угощали нас, беседуя об интересовавшем нас своеобразном крае. Уютный их домик украшен характерными местными предметами. В прихожей чучело тигра, убитого в Чикишляре, под столом кабинета — шкура гепарда из соседнего Теджена, на стене рога хивинского оленя и оригинально расписанные самаркандские блюда. На полу, на диванах, — всякие текинские, бухарские, хорасанские ковры...

Но хотя нас, северных пришельцев, очаровала необычно для нас ранняя и необычно мягкая южная весна, дышавшая из сада теплом и ароматом, нам однако рассказали далеко не утешительные вести о здешнем климате и дали настойчивый совет не увлекаться особенною доверчивостью к нему.

В Закаспийской области приезжие Русские, правда, нередко толстеют и чувствуют себя хорошо, но большинство их в конце концов расстраивают свое здоровье. В Мерве свирепствуют всевозможные болезни, в Самарканде, в Бухаре — еще больше. Главная причина этих болезней — застоявшаяся вода арыков и прудков, из которых жители пьют воду. В воде этой множество всяких нечистот, бактерий, насекомых. А когда арыки высыхают в летний зной, то от них поднимаются вредоносные миазмы, причиняющие жестокую лихорадку. Лихорадка — это бич всех наших азиатских владений. Но кроме нее во многих местностях, особенно в Бухаре, свирепствует местная болезнь решта, — тончайший и длиннейший глист-волосатик, который проникает в человека из воды арыков и постепенно разветвляется внутри по всему его телу, причиняя невыносимую боль. Европейские доктора не знают средства против этой специально-азиатской болезни, но туземцы умеют ее излечивать, ловко разыскивая кончик волосатика и осторожно наматывая его на палочку. В Мерве тоже есть своя специальная, столь же опасная болезнь — пендинская язва, названная по имени местечка Пенджде, на Мургабе, из-за которого у нас был недавний спор с Англичанами. Эта накожная язва тоже происходит от нечистой воды арыков и сродни специальной болезни Ташкента — ташкентскому прыщу, от которого не бывает избавлен почти ни один проезжий из России. Кроме всех этих чисто-местных прелестей, в Бухаре [93] очень много прокаженных, которые, выходит, не ограничиваются одним Сирийским востоком.

На меня, впрочем, все эти слышанные мною ужасы произвели мало впечатления... Я давно уже заметил, что во всех странах мира люди имеют привычку жаловаться на скверный климат и на множество всяких болезней, а потому столь же давно принял за правило не обращать ровно никакого внимания ни на какие климаты и ни на какие болезни; и вот, достигнув довольно почтенного возраста, не могу сказать, чтоб эта простая система привела меня к плохому концу.

VII.

Аул Гуль-Джемал-ханым.

Рано утром нужно было отправляться в Старый Мерв и в Государево Мургабское имение. Мы наняли извощичью коляску, чтобы не ждать железной дороги и чтобы лучше познакомиться со страной, чрез которую проезжали.

Мистер Крэн едва было не задержал нас. При отъезде из Асхабада он забыл на вокзале свой ручной фотографический прибор, без которого все путешествие теряло для него свое значение. Мы телеграфировали с дороги, чтоб его выслали в Мерв, но к отъезду нашему он выслан не был, так что пришлось обращаться за содействием к капитану З., который обещал выслать прибор следом за нами уже прямо в Бухару.

Путешествие на лошадях с самого детства имеет для меня незаменимую прелесть, и в сравнении с ним железная дорога не стоит ровно ничего. Я, конечно, говорю о впечатлениях, а не об удобствах.

Мы опять проехали сквозь мервскую крепость, и мое русское сердце радостно всколыхнулось при виде родных белых рубах. Солдатики наши, пользуясь утренним холодком, отбывали ученье; они рассыпались под звуки барабана по плацу, залегали за земляные насыпи, взбирались бегом на глиняные текинские валы и там быстро строились в ряды. Это так живо переносило мое воображение в былые дни, когда эти самые белые рубахи, хорошо знакомые теперь всей Азии, взбегали с [94] такою же удалою решимостью на твердыни, защищаемые мечом и пулей. На далекой чужбине вид русской силы производит бодрящее и успокаивающее впечатление. Впрочем, здесь радует меня даже фигура какой-нибудь замазанной русской кухарки или пьянчуги-извощика. Все-таки, как ни плохо, а свое родимое!

_____________________________________

Сейчас же по выезде из города нас охватил со всех сторон плодоносный и многолюдный Мервский оазис. Аулы и сады на каждом шагу, виднеются и виноградники, хотя гораздо реже. Ряды пирамидальных тополей придают ландшафту совсем культурный характер. Еслибы не темные муравьиные кучи кибиток, толпящихся среди глинобитных домов и оград, можно забыть, что мы в Туркмении. Все дороги покрыты едущим и идущим народом, едут на верблюдах, на лошадях, на ослах, едут навстречу, едут впереди и позади нас. Это уже не кочевья, а переход к оседлости. Почва полей — чразвычанно тучный лёсс то густого кофейного цвета, то серого и серожелтого. Везде кругом пасутся верблюды с верблюженками, овцы, ослы. Верблюдов тут — непочатый край! В полях то и дело видишь работающих Туркмен. Мальчишки-пастушонки в своих характерных и живописных нарядах, спрятавшись в кустах арыка или за придорожными кустами, с пугливым изумлением пялят на нас свои огромные черные глазенки, гораздо более человечные и добрые, чем всегда суровый и враждебный взгляд старого Туркмена. Из-за их плеч смотрят на нас такими же широко раскрытыми, наивно удивленными глазами, до ушей потонувшие в высоких травах болота маленькие статные ослики, совсем похожие на диких, неразлучные товарищи их бродячей жизни.

Арыки частою сетью бороздят и перерезают поля. Иногда они так широки и глубоки, в таких отвердевших обрывистых берегах, так заросли по берегам камышами и кустарником, что их принимаешь просто за речку изрядной величины. Через каждый арык при каждой дорожке непременно плотно убитый глиняный мостик, аркой приподнимающийся посередине. Порой приходится ехать между тесно сближенными арыками, как по длинной плотине, но дорога везде, однако, исправна и довольно покойна. Большие арыки иногда ветвятся [95] на несколько рукавов, расходящихся в стороны, как растопыренные пальцы руки. Эти крупные водные артерии — наследство глубокой древности и неведомо каких народов, может быть еще каких-нибудь Парфян — или даже Бактрийцев. Туркмены только расчищают старые русла этих древних исторических каналов, сооружение которых стоило громадного труда и требовало вековой работы.

Но множество таких каналов, этих грандиозных памятников былых благодетелей человечества, некогда питавших сотни тысяч народа и обращавших бесплодные степи в цветущую страну, давно заброшено, и восстановление их уже не по силам малочисленному и полудикому туркменскому племени.

При одном арыке, широком, как река, глубоко спрятанном в крутых берегах, приютилась туркменская камышевая мельница. Мы остановились немножко передохнуть и спустились к ней. Вода пущена в мельницу из запруженного верхнего арыка по трем деревянным желобам и почти отвесною сильною струей падает на колеса, спрятанные под полом мельницы. Колесо вертит верхний жернов-бегун, который скользит но неподвижному нижнему жернову, размалывая зерно, что сыпется в серединное отверстие верхнего жернова. У каждого постава сидят в апатических позах, поджав под себя ноги, в усыпанных мукой халатах и шапках Текинцы-завощики и не спеша сгребают маленькими ковшичками, будто горстями руки, муку из углубления пола, куда она падает. Около них стоят огромные мешки-корзины, сплетенные из какой-то мягкой, но крепкой соломы, в которые уместится добрый воз, и которыми нагружают, конечно, бока верблюда. Вся мельница полна ожидающего народа. Сейчас видно, что никто тут никуда не спешит и никто не верит, чтобы время было все равно что деньги, как уверяют вечно хлопотливые Англичане.

Не только мельница, но и весь берег кругом полон народа, по всем глиняным уступам его в самых типических позах и нарядах, словно они нарочно расселись здесь в ожидании карандаша художника; а тут же по берегу пасутся их верблюды, ослы и кони.

Веселый шум падающей воды, трудолюбивое жужжанье мельничных колес и эта характерная азиатская толпа со своими скотами и вьюками — придавали столько жизни этому живописному уголку, притаившемуся в приволье неохватной степной глади. [96]

Глазатые, черномазые детишки окружили нас, как стая люботных воробьев, и не спускали глаз с нашей дамы, так мало похожей и лицом, и нарядом на знакомые им родные фигуры. На их счастье у меня в кармане оказалась горсть конфет, которая привела весь этот крохотный Текинский народ в самую искреннюю радость. Но старые Текинцы, в совершенную противоположность своим ребятишкам, может быть, соблюдая азиятское приличие, а может быть из понятного чувства ненависти к Русским, оставались неподвижно на своем бережку, будто римские сенаторы, побитые Галлами на своих курульских креслах, и даже бровью не повели на нас...

_____________________________________

Поднимаясь назад к своей коляске, я увидел на том берегу арыка огромный и совсем голый глиняный холм четырехугольной формы.

Мы осведомились чрез своего возницу, что это за насыпь. Текинцы отвечали, что природная гора. Но это только доказывает, что холм насыпан в незапамятную старину и не оставил по себе в народе никаких легенд. Никакого нет сомнения, что он насыпной. Я и прежде, и после видел в Текинском оазисе не один такой холм громадной величины. Но тут мне пришло в голову, что он недаром стоит так близко от такого значительного арыка. Очень может быть, что в подобные холмы сваливалась земля, которая получалась при копаньи больших древних каналов.

Получали ли потом эти холмы значение кладбища или военного укрепления — это уж другой вопрос, непротиворечащий моему предположению.

Мы двинулись, наконец, дальше. Поля Текинцев и здесь, как за Асхабадом, усеяны частыми глиняными башенками, которые очень заинтересовали меня. Эти башни-столпы издали кажутся пустыми внутри, и мы с мистером Крэном решились основательно оглядеть их. Мы отошли с ним далеко в поле и осмотрели несколько десятков этих странных укреплений, к большому недоумению проезжавших и проходивших мимо Текинцев, с враждебною подозрительностью следивших издали за нашим непостижимым для них путешествием по пустому полю. Однако, ни в одной башенке не оказалось никакой [97] пустоты. Все они только круглые столбы в два человеческие роста высоты и обхвата в два толщиной. На некоторые как будто можно было взлезать. Они устраивались на случай внезапного нападения враждебного племени, чтобы дать застигнутому в поле Текинцу какую-нибудь защиту, из-за которой он мог бы отстреливаться, пока поднимется тревога и земляки явятся из аула на выручку. А может быть с вершины их и караулили иногда подходившего врага, за отсутствием в этой гладкой равнине гор и деревьев.

_____________________________________

Аул Юсуп-хана на половине дороги к Государеву имению в Байрам-Али. Юсуп-хан считается чем-то в роде текинского царька. Впрочем, ханы у Туркмен сами по себе никогда не имели особенных прав и привилегий, и хотя наследственность древнего рода играла и до сих пор играет у них известную роль, но действительное влияние на народ всегда имели среди Туркмен только ханы, отличавшиеся особенным умом или храбростью.

Юсуп-хан — сын знаменитого Нур-Верды-хана, защитника Геок-Тепе; брат его Махмуд-Кули-хан служит теперь в русском войске, но в текинском народе особенным уважением пользуется не столько сам Юсуп-хан, сколько его властная и влиятельная мать, вдова Нур-Верды-хана, живущая вместе с сыном. Она-то собственно и сдала Мерв без боя русским войскам.

Аул Юсуп-хана большой и людный. Дом у него в том же стиле, как и у Мурад-хана; одноэтажный, кирпичный дом с полукруглыми окнами и с чем-то в роде крепостных зубцов по карнизу и крыше весело белеет среди зелени деревьев, возвышаясь над облегающими его глиняными мазанками и кибитками.

Дом этот окружен стеной и вход в него со двора. На дворе, кроме нескольких кибиток, еще другой каменный дом, в роде двухэтажной четырехугольной башни, с плоскою крышей и наружными лесенками.

Мы остановились у ворот и вошли во двор пешком, встреченные, по обыкновению, изумленною и растерявшеюся толпой. По улице аула уже торопливо бежали к воротам ханского двора любопытные зрители. [98]

— Дома Юсуп-хан? спросил наш переводчик.

— Юсуп-хана нет дома, уехал в степь, овец режет, отвечал нам один из ханских челядинцев.

— Гуль-Джемал-ханым дома?

— Нет дома Гуль-Джемал-ханым, семь дней как уехала!

— Кто ж у вас дома?

— Никого у нас нет дома, очень категорично ответил Туркмен.

— А посмотреть у вас на дворе можно?

— Отчего не можно! только смотреть у нас на дворе нечего.

Мы тем не менее вошли в дом, чтобы составить себе понятие о текинской роскоши.

Отворена была только приемная комната, обвешанная по стенам огромными дорогими коврами. Но с диванов ковры были сняты по случаю долгого отсутствия хозяев и лежали экономии ради вместе с расшитыми подушками и сафьянными тюфяками сложенные друг на друге целою башней Вавилонскою, оголив весьма непрезентабельно голые доски на кирпичах, которые, собственно, и составляют туркменскую тахту.

Но в остальные домашние комнаты проникнуть нам не пришлось, потому что на дверях висели огромные и грубейшие туркменские замки, подобные тем, которыми запирают ворота крепостей. Слуги хана уверяли нас, что ключи у старой ханым.

Тогда мы по обязанности присяжных туристов отправились обозревать дворовое хозяйство ханым. Обозревать в сущности было ровно нечего, о чем совершенно честно предупреждал нас ханский челядинец. В углах двора стоят огромные глиняные бочки для воды в форме кувшинов, прикрытые сковородами: три здоровенные котла, вмазанные рядышком в низенькую печь, прямо на открытом воздухе, даже без навеса, заменяют собой кухню.

Около нее цистерна для дождевой воды, в роде большой каменной купели, и глиняная пещерка для угля.

Работники и работницы живут в кибитках. Там только войлоки, ценовки и никаких вещей, — простота первобытная, вполне туркменская. Около кибиток бесчисленное множество собак, ошпаренных, искалеченных, какая без уха, какая без глаза, какая без хвоста; эти благоприобретенные пороки их не мешали, однако, туркменским псам отчаянно кидаться [99] на нас, с нескрываемою целью попробовать наши икры; по всей вероятности и они чуяли в нас кровных врагов своего племени.

Мы уже собирались уходить со двора, как вдруг въехала во двор сама старая хозяйка; она сидела на коне по-мужски, настоящим джигитом, не хуже молодцов нукеров, которые ее провожали.

Старая ханым ловко соскочила с седла и поднялась на крыльцо. Ей уже сказали, что у нее во дворе русские гости; когда мы подошли к ней, она приветствовала нас, пожимая по-русски руку.

Вид ее мне сразу привел на память наш недавний визит к Мурад-хану. Крупная, ширококостная, плечистая, она походила складом больше на мужчину, чем на женщину; и голос у нее был густой, грубый, привыкший повелевать. Лицо ее было разительно монгольское: приплюснутый широкий нос, далеко выпяченные скулы и вместе с тем ярко-черные волосы без признака седины. Одетая в синий бархатный халат поверх полосатого темно-лилового платья самодельного тканья, и обвязанная по голове, как чалмой, шелковым платком в ярких букетах, она и костюмом своим смахивала на здоровенного мужчину.

По-русски она не говорила, хотя наш извозчик и уверял, будто она отлично разговаривает по-русски, когда это нужно.

— Юсуп-хан будет жалеть, что вы его не нашли дома, он уже несколько дней в степи, баранов режет, сказала она по-туркменски.

— Нам это сказали ваши люди, и мы тоже очень жалеем, что не видали такого знаменитого человека среди Туркмен, отвечали мы.

— У меня в доме беспорядок, ничего не убрано, и я очень жалею, что не могу принять таких гостей. Я сама семь дней не была дома.

— Мы слышали, ханым, что у вас ткут самые лучшие ковры; мы желали бы посмотреть, как их работают, не покажете ли нам? спросил я.

— Теперь нет ковров в работе, ковры все окончены, отговаривалась старая ханша, очевидно, не желавшая впустить нас в неубранный дом и притом без приготовленного угощения. [100]

Ковры ее действительно славятся во всем Мерве. Нам передавало, что за один ковер свой она просит 1.500 рублей, и что за него уже давали ей тысячу. Мы видели его потом в Москве на Средне-Азиатской выставке, возвращаясь из своего туркменского путешествия. Чуть ли и вправду он не был оценен там в 1.200 рублей.

Видя, что с упрямою Туркменкой ничего не поделаешь, мы простились с нею и отправились дальше, долго еще беседуя между собой об этой оригинальной кочевой даме.

Мне невольно припомнился меткий отзыв нашего известного путешественника по Востоку Ег. П. Ковалевского о пресловутом гостеприимстве Туркмен и подобных им дикарей: «Гостеприимство кочевых народов, говорит Ковалевский, — существует только в воображения поэтов; оно еще соблюдается в отношении к магометанам единоверцам; но посещение чужеверца уже считается осквернением юрты и должно быть окуплено или дорогою платой, или пленом непрошенного гостя».

Юсуп-ханшу, будто в насмешку, зовут Гуль-Джемал, что значит по-русски «роза тела». Вкусы Туркмена должно быть слишком нетребовательны, если даже эту черномазую плосконосую рожу он в состоянии принимать за розу.

Замечательно, что самые родовитые и влиятельные Туркмены, каковы Гуль-Джемал, Мурад-хан и др., сохранили в своих лицах гораздо более монгольства, чем, так сказать, рядовые Туркмены.

Монгольская раса, нахлынувшая на Среднюю Азию с Чингисом и Тимуром, стала владыкой всех других местных племен, поэтому немудрено, что главные роды ее поддерживали особенно заботливо чистоту своей крови, как самой, так сказать, аристократической по понятиям завоевателя-дикаря. Вероятно, по той же причине эти родовые вожди Туркмен отличаются богатырским складом и огромным ростом. Среди Киргизов Ферганы я заметил потом совершенно то же. А монгольско-тюркские народы, кочевавшие в древности в пустынях теперешней Киргизии за Сыр-Дарьей и называвшиеся тогда общим именем Скифов, Саков и пр., еще во время походов Александра Македонского поражали Греков своим громадным ростом, хотя нужно думать, что Македоняне и Эллины IV века до Г. Хр. тоже не были особенно малорослы.

«Придут ко мне Хоразмяне, Даги, Сакиане, Индейцы и [101] живущие за Доном (как называлась тогда река Сыр-Дарья) Скифы, из которых нет ни одного столь маловозрастного, кому бы Македоняне не по плечо были», говорит у Курция Александр, исчисляя свои шансы на победу.

Как бы то ни было, а богатырская Туркменка Гуль-Джемал среди этой расы богатырей пользуется великим почетом и послушанием, и голос ее на «маслагатах», то есть на народных совещаниях ее родного колена Векиль, решает самые важные вопросы. Голос этот был настолько силен, что отворил нам без боя ворота вольнолюбимого Мерва и покорил никому не покорявшихся отчаянных храбрецов мервских Текинцев, вопреки небольшой, но решительной партии войны, удалившейся поголовно в пески при сдаче нам Мерва.

Вообще туземная женщина стоит очень высоко во мнении Туркменца. Она все умеет, она все делает, она характером, пожалуй, еще решительнее, чем мужчина-Туркмен. В этом она совершенно похожа на Киргизку, как я потом убедился; как Киргизка, она не закрывает лица, участвует на сходках, смело ездит верхом. Во время взятия Скобелевым Денгиль-Тепе в нем сидело под выстрелами русских пушек 23.000 текинских женщин и ни одна из них не захотела бежать, пока держалась крепость.

Напротив того, женщины ободряли мужчин на ночные вылазки, посылали их на стены и срамили трусов.

Нужно думать, что текинские женщины могли б и сражаться на конях, а не только ездить на них.

Недаром в древние времена в этих самых пустынях Азии Македонский герой встретил жен — воительниц Амазонок.

«Фемистра, царица Амазонок, народ которых кочевал по степям Фемискирским, прибыла к Александру», рассказывает Квинт Курций по поводу похода Александра через Маргиану. «У нее, как у всех Амазонок, левая грудь только цела и обнажена, а правая для лука и дротиков обжигается».

Наивная откровенность и первобытная простота нравов этих кочевых воительниц далеко бы оставила назади даже нравы теперешних Текинок; когда Александр спросил у царицы, не хочет ли она о чем-нибудь просить его, Фемистра отвечала ему, «что она прибыла для рождения от него детей, и что она достойна, от которой бы ему родить наследников государства. Женский пол она у себя удержит, а мужской отцу [102] отошлет»; она «неотступно просила, чтоб ей праздною от него не возвратиться. Царица больше имела охоты к плотскому совокупленью, нежели Александр, однако же несколько времени простоять для нее принужден был. 30 дней употреблено к исполнению желания ее: потом она в свое царство, а Александр в Парфиану поехал».

Курций прибавляет в виде пояснения не совсем галантного поведения славного полководца: «Александр содержал при себе 360 наложниц, сколько у Дария было, и множество евнухов, которые тоже служили к удовлетворению его любострастия».

_____________________________________

Мервский оазис протягивается всего на 60 верст в длину и на 60 же верст в ширину. Строго говоря, это даже не оазис, а только искусственно орошенная часть огромной лёссовой равнины, которая тянется к северу от Хоросана и Афганистана, отделенная от берегов Аму-Дарьи необозримым морем Кара-Кума и других сыпучих песков.

Каналы, которые, смотря по характеру своему, носят здесь самые разнообразные названия, и арыков, и «ябов», и «но-у-хана», и «керизов», — составляют живую душу этой омертвевшей от солнца страны.

Каналы создали здесь ноля и сады, и жилища человека. Где иссыхает канал, там наступает смерть, оттуда исчезает всякая зелень, всякий плод, всякая человеческая жизнь, и остаются одни развалины.

Весь многоводный Мургаб-Дарья, текущий с гор Парапамиза, разбирается Мервцами на эти бесчисленные каналы и арыки и, не будучи уже в силах одолеть своим ослабевшим потоком сплошной пустыни песков, теряется на ее широкой груди чуть не сотнями мелких рукавов.

Громадная плотина Коушут-хан-Бенд встречает воды Мургаба при их входе в Мервский оазис и сейчас же делит их на две равные половины, по двум главным подразделениям племени, направляя левую половину вод по большому Утемышскому каналу в аулы родов Утемыш, а правую по такому же большому Тохтамышскому каналу в землю Тохтамышцев.

Уже из этих больших каналов каждое колено отводит [103] свой меньший канал, меньшие каналы в свою очередь дробятся на еще меньшие арыки, по отдельным родам, дальше по аулам, по семьям и т. д.

Целая хитросплетенная сеть оросительных каналов охватывает и перерезывает таким образом Мервский оазис, который под жгучими лучами южного солнца, постоянно пропитываемый влагой, выгоняет из плодоносной почвы растительность чуть не тропической силы.

Самые драгоценные растения дальнего юга могла бы культивироваться в этой естественной теплице, если бы к ней приложила свою чудотворную руку европейская промышленность.

Оттого-то на этом маленьком оазисе население сравнительно очень густо. Местные исследователи считают Мервских Текинцев в 50.000 кибиток, а так как на каждую кибитку предполагается средним счетом по меньшей мере 5 душ, то всех Мервцев наберется до 250.000, если не больше.

Ахал-Текинцев считается несколько менее, до 30.000 кибиток, а всех вообще Туркменов различных племен и колен в Закаспийской области найдется миллиона полтора.

Кроме племенного различия Текинцев от Сарыков, Алилей от Эрсари, Иомудов от Гокланов и т. п., каждое туркменское племя разделяется еще на кочевых и оседлых, иначе, пастухов и пахарей, по-туркменски чорва и чомур. Скотоводы чорва — богаче чомур, но более дики и грубы, чем они, чомур же гораздо воинственнее и храбрее чорвы, хотя это и не совсем вяжется с понятием о более цивилизованной и оседлой жизни. Все аламаны в Персию, Хиву, Бухару, все хищничества Туркмен на Каспии издавна затевались главным образом чомурами, для которых разбой составлял открытый и всеми высокочтимый промысел.

Но изо всех аламанщиков самыми дерзкими, самыми набалованными и, можно сказать, самыми непобедимыми по справедливости считались Мервцы.

Они хозяйничали как хотели по всем караванным дорогам, ведущим через пустыню из Герата и Мешеда в Хиву и Бухару.

Они держали в трепете персидских наместников Хоросана и смеялись над угрозами Бухарского эмира.

Они до того верили в свою непобедимость, до того надеялись на страх, внушаемый ими окрестным народам, а, может [104] быть, и на удаленность свою от всех соседних государств, что даже не считали нужным устраивать в своей стране, как делали это Текинцы, Ахала и другие Туркмены, — неизбежные в этой вечно воюющей местности крепостцы.

Во всем Мервском оазисе вы не встретите ни одной глиняной калы, которые так мозолят вам глаза везде в Закаспийском крае.

Мерв-Теке, как древние Спартанцы, в собственной груди своей видели достаточно могучую твердыню для защиты родной земли. Только одно большое укрепление Коушут-хан-кала, теперешняя русская крепость Мерва, было построено ими в тревожную минуту, когда неожиданное взятие Русскими Хивы в 1873 году как громом поразило все народы Средней Азии.

Да надобно сказать, что и уроки, которые Мервцы задавали окрестным азиатским царствам, были таковы, что их трудно было скоро забыть.

Еще не особенно давно, всего только в 1861 году, Персияне, потеряв всякое терпение от их наглых набегов, собрали наконец большую армию в 23.000 человек регулярного войска, с 33 орудиями, и решились двинуться на Мерв, чтобы разорить с корнем это разбойничье гнездо. Но Мервцы расколотили в пух это грозное ополченье, почти вся персидская армия со всеми своими пушками и знаменами была захвачена Текинцами в плен; успела ускакать только часть конницы. На базарах Хивы и Бухары долго после этого персидские рабы продавались, как говорится, дешевле пареной репы, по 7 руб. 50 коп. за штуку.

_____________________________________

А между тем Мерв, это неисправимое разбойничье гнездо, оберегалось Англичанами от посягательства Русских, будто какая-то святыня азиятской свободы, еще задолго до занятия Русскими Мерва. Нужно отдать справедливость Англичанам, — они предусмотрительные, ловкие и твердые политики. В делах, где замешаны их интересы, они действуют безо всякой сантиментальности и колебаний, и все действия своих соседей рассматривают только с точки зрения своих собственных выгод и невыгод.

Английские государственные люди всех партий в этом отношении совершенно одинаковы, и если какой-нибудь Гладстон, [105] в роли вождя оппозиции, страстно нападает на ту или другую меру внешней политики своего правительства, то тот же Гладстон, сам сделавшись премьером, не задумается продолжать относительно Индии или Армении образ действий своего низвергнутого противника Беконсфильда или Солсбери. Эта твердость политических взглядов государственных людей Англии придает необыкновенную силу и выдержанность английской внешней политике и во многом объясняет ее постоянные успехи среди шатких и изменчивых направлений политики других народов, с которою ей приходится иметь дело.

Известный знаток Азии сэр-Генри-Раулинсон, собственно говоря, был и до сих пор остался главным вдохновителем английской политики последних десятилетий по отношению к Средне-Азиатскому вопросу.

Несмотря на ученый авторитет знаменитого президента Лондонского Королевского Географического Общества сэр-Родерика Мурчисона, лично посетившего наши средне-азиятские владения, и настойчиво утверждавшего, что все опасения русского нашествия на Индию чистая химера; несмотря на успокоительное отношение к русским завоеваниям в Средней Азии сэр-Стаффорда Нордскота, занимавшего в то время ответственный пост статс-секретаря по индийским делам, записка сэр-Генри Раулинсона, появившаяся в 1868 году и исполненная самого откровенного недоверия к целям и действиям нашей среднеазиятской политики, стала основным догматом английских государственных людей в вопросах Индии и Средней Азии, как вполне отвечавшая всегдашнему враждебному настроению английского общества к правительству России.

Сэр-Генри Раулинсон предугадал многое, что совершилось впоследствии по неотразимому роковому течению вещей.

Он еще в 1868 году предсказывал, что дни Кокана, Бухары и Хивы, тогда еще вполне независимых и сильных ханств, сочтены; что Россия неизбежно доведет свои границы до древнего Оксуса (Аму-Дарьп), и что поэтому Англия должна немедленно утвердить свое господство в Афганистане, если не хочет дождаться, чтоб и Кабул подпал русскому влиянию так же, как Бухара и Хива.

Сэр-Раулинсон даже указал приблизительные линии постепенных русских захватов, которые он довольно удачно [106] сравнил с параллелями, последовательно закладываемыми против осажденной крепости.

Первая параллель, по его мнению, была уже проведена раньше, через Оренбург к Иртышу; вторая пройдет от Каспийского моря через Красноводск к Оксусу до Памирского плоскогория, что приблизительно и соответствовало границам русской власти до Туркменского похода 1880 года. Третья параллель, по предсказаниям Раулинсона, должна была пройти от города Астеры по персидской границе до Герата и оттуда до Оксуса, то есть почти по действительной теперешней границе русских владений, со времени присоединения Ахал-Текинского и Мервского оазисов и течений рек Мургаба и Герируда.

«Тогда будет неизбежно занятие Мерва, и эта операция даст России ключ к Индии», заключал Раулинсон свои пророчества.

В отвращение опасностей, указываемых этою политическою Кассандрой, и в исполнение его предусмотрительных советов, Англичане действительно заняли без малейшего права и повода город Кветту, довели до отчаянной и, конечно, в конце концов несчастной войны афганского эмира Шир-али, и вообще начали последовательно применять к Афганистану и Средней Азии ту наглую и решительную политику свою, которую английские тории окрестили именем highly-spirited (высоко-настроенною) и в которой оказался таким виртуозом их премьер-Еврей Дизраэли.

По мирному договору с Якуб-ханом, наследником Шир-Али, Афганистан перестал быть самостоятельным государством, а обратился почти в вассала английского вице-короля Индии, платившего за то эмиру по 2.000.000 рублей в год так называемой субсидии.

К сожалению, наша дипломатия в Средне-Азиятском вопросе далеко не отличалась смелостью и последовательностью. В то время, как Англия дерзко вмешивалась в дела, касавшиеся исключительно нас, и постоянно требовала от нас ни на чем не основанных гарантий, обещаний и обязательств, наши дипломаты не решились обмолвиться словом по поводу самых дерзких захватов и притязаний соседки и, словно признавая за Россией какую-то действительную вину против Англии. какое-то действительное нарушение ее законных прав, в своих меморандумах, циркулярах и нотах почему-то [107] связывали себя по рукам и ногам разными «нейтральными поясами», «государствами-буферами», добровольными отказами от сношений с азиятскими соседями, обещаниями не идти дальше такой-то местности, не касаться такого-то ханства, и т. п.

Система эта дошла до того, что мы согласились понимать «нейтралитет независимого Афганистана» в том смысле, что английские офицеры получали право посещать Кабул, а Русские не смели этого делать, точно так же мы не смели вести дипломатические сношения с этим самостоятельным государством, лежавшим на наших границах, а Англичане, конечно, смели сугубо и исключительно. Мало того, мы вдруг депешей князя Горчакова от 12 января 1873 г. любезно уведомляли Англичан, единственно по их настойчивому требованию, что Россия согласна на присоединение к Афганистану почти независимых до того ханств Бадахшана и Вакхана, лежавших по течению Аму-Дарьи, в то время как Аму-Дарья уже делалась через наши туркестанские завоевания и хивинские походы естественною границей добытых русскою кровью вассальных владений наших.

Немудрено, что набалованные уступчивостью нашей дипломатии, английские политики смотрели на возможность занятия Русскими туркменского разбойничьего становища — Мерва как на посягательство против драгоценнейших прав Англии и предостерегали нас от этого «преступного шага» за много лет до совершившегося присоединения Мерва.

Никому прежде в Англии неведомый аул Мерв в несколько сотен глиняных мазанок и кибиток стал в воображении английской публики чуть не знаменитым и могущественным городом, о котором страстно судили и рядили во всех салонах Лондона, и который сделался предметом усиленных тревог для индийского правительства. Можно себе представить, каким голосом заговорила Англия, когда в 1884 году увидела вдруг Русских на Мургабе, владетельницей рокового «ключа от Индии». Еслибы не дело под Кушкой, мужественно разрубившее наконец сложный узел, напутанный дипломатией и заставившее громом своих пушек опомниться Англии, — кто знает, какие бы дипломатические извинения не приносили мы ей до сих пор и за взятие Мерва, и за дерзость своего дальнейшего движения к Пенде... [108]

_____________________________________

Страхи пред нашествием России на Индию начались впрочем давно. Апокрифическое завещание Петра Великого появилось еще в XVIII столетии с легкой руки кавалера Д’Эона, и изобретение его, без сомнения, было основано на тех изысканиях, которые Петр поручал делать посылаемым на Восток агентам, заботясь об установлении прямых торговых сношении с Индией.

Император Павел I дал некоторую пищу этому давнему политическому предрассудку, замыслив действительно экспедицию в Индию. В 1800 году он составил план завоевать Индию в союзе с Наполеоном. Россия и Франция должны были для этого выставить каждая по 35.000 войска. Поход должен был совершиться не через туркменские или киргизские пустыни, а через Каспийское море и Астрабад на Герат, Ферах и Кандагар, населенными странами, где можно было достать всякое продовольствие, и дорогой, давно уже пробитою древними завоевателями. Убеждая Наполеона в осуществимости этого похода, император Павел ссылался на нашествие этим путем из Индии на Персию Кадир-шаха в 1739 и 1740 годах.

Между Астрабадом и рекой Индом считалось по этому маршруту 45 дней пути и предполагалось, что попутные государства не станут препятствовать движению, если их заранее успокоить обещанием все покупать в их стране за деньги, никого и ничего не трогать, и объявить целью похода не завоевание, а только освобождение Индии от Англичан. Как ни фантастичен мог казаться тогда Наполеону этот план похода по следам Александра Македонского, но опыт позднейших русских походов вглубь Азии, кажется, мог убедить всякого, что смелая мысль Павла была в сущности гораздо исполнимее, чем это представлялось великому французскому полководцу.

Не успев втянуть Наполеона в эти планы свои, Павел I, особенно раздраженный на Англичан за их действия относительно ордена Мальтийских рыцарей, гроссмейстером которого он состоял, посылал зимой 1801 года довольно безрассудную экспедицию в Индию из одних Донских казаков под предводительством наказного атамана Орлова и притом не тем путем, который он так благоразумно избрал в прежнем плане своем, а через голодные, безлюдные и безводные степи [109] Оренбурга, Бухары и Хивы, не снабдив эту скороспелую экспедицию ни точными маршрутами, ни необходимыми походными средствами. Орлову только приказано было идти к Инду, а с Инда на Ганг «и везде уничтожать заведения Англичан».

Нет сомнения, что верные дружины удалых казаков, безропотно исполнявшие царскую волю, погибли бы все без остатка, далеко не достигнув указанной им цели, еслибы внезапная смерть императора Павла в ночь на 12 марта того же 1801 года не остановила похода, и казаки, уже испытавшие страшные бедствия, не были вернуты назад новым императором.

(Окончание следует.)

Е. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: В Туркмении (Путевые очерки) // Русское обозрение. № 5. 1892