МАРКОВ Е. Л.

В ТУРКМЕНИИ

I.

На Каспии.

Мы должны были отплыть в Узун-Ада на почтовом пароходе общества Кавказ и Меркурий Князь Барятинский. Пароход отходил в 7 часов вечера, и мы, с помощью носильщиков Персов и извозчиков Татар, перекочевали на пароход еще совсем засветло.

Пристань общества Кавказ и Меркурий — самая обширная изо всех пристаней Баку; пароходы подходят к ней вплотную, так что избегается всегда неприятный переезд но морю на яликах. Вообще это общество стоит бесспорно в главе Каспийского и Волжского пароходства по числу и удобству своих пароходов, по точности своих рейсов. Правительство заключило контракт с этим обществом на содержание почтового сообщения по всем линиям Каспийского моря и Волги, так что общество это является своего рода привилегированным и, так сказать, полуофициальным.

Мы с женой стояли на палубе и любовались незаметно отодвигавшимся от нас городом. Южная ночь падала непривычно быстро для северного глаза, и весь берег начинал мигать, будто роями светящихся мошек, бесчисленными огоньками. Особенно густо переливали эти огни в поясе заводов, тесною толпой охвативших берег справа, и целиком отражавшихся [479] вместе со всеми этими мириадами трепещущих огоньков в темных омутах моря. «Черный Городок» превратился в настоящий огненный город. С пристани Нобелевского завода долго впивалась в нас, будто глаз циклопа, преследующий беглецов, яркая звезда электрического фонаря, то нервно вспыхивавшая лихорадочным синевато белым светом, то вдруг хмурившаяся чуть не до слепоты...

Красноватый огонь маяка, зажженный высоко на Девичьей Башне, казался, сравнительно с этим бесплотным светом, каким-то тусклым масляным ночником. Все короче собираются в кучу огни берега, все виднее и шире выступают темные очертания Апшеронского полуострова на севере и гористые мысы на юге от исчезающего города.

Мы покидаем этот глубоко азиатский берег Кавказа, издревле залитый волной Персидского населения и магометанской цивилизации, так резко непохожий своими безжизненными желтыми холмами на цветущие природные сады Сухумского и Батумского побережья Кавказа, всегда широко открытого народам Европы, старинного обиталища Эллина, Римлянина, Итальянца...

_____________________________________

Мы покидаем Баку, этот недавно еще пустынный городишко на пустынных берегах пустынного моря, одиноко хранивший в себе с седой древности мрачный культ подземного огня...

Еще в молодости моей Баку только и знали по его оригинальному храму огнепоклонников...

Теперь этот храм покинут, и жрецы его рассеялись по лицу земному. Теперь он не нужен больше и больше не интересен.

И в самом деле, что значил бы этот жалкий крошечный храмик с его пятью, шестью дырочками земными теперь, когда весь город Баку, вся его многоверстная окрестность, и даже те города, которые имеют дело с ним, и Батум, и Астрахань, и Царицын, — все обратилось в один громадный храм подземного огня, а тысячи жителей их в страстных огнепоклонников, фанатических жрецов огненного культа, живущих этим даровым священным пламенем, черпающих в этих бесчисленных отверстиях земных свое счастие и [480] силу... Это уже не те наивные и не практические жрецы, что двигались здесь когда-то, полуголые, иссохшие, как скелеты, бесплодно оберегая бесплодные сокровища Плутона, а ловкие житейские мудрецы, сумевшие разрешить некогда неразрешимую задачу алхимиком и превратившие огонь в золото...

Таким смелым наследникам поневоле уступили свое место скромные ветхозаветные жрецы огни...

_____________________________________

Вот мы прошли остров Наргин с вращающимися огнями маяка, прошли еще несколько островов и очутились уже совсем в открытом море. Берега Кавказа только чуятся в туманах ночи, среди которых не перестает глядеть на нас далекий глаз Апшеронского маяка.

Публика не уходит с палубы. Ночь тихая и ясная, море хотя и несется на встречу суровою неохватною рябью, но не тряхнет, не качнет парохода. Месяц красиво серебрит всю эту широко движущуюся, искрящуюся тьмой и светом, черно-синюю чешую чудовища-моря.

Нас всех развлекают теперь встречи пароходов и кораблей. Вот впереди, как раз у носа, сверкнул вдали огонек: звонки, вахта бросается к своим местам, разлается команда капитана держать румб направо, налево, и не успеешь оглянуться, как черный колосс, скрипя мачтами, пыхтя черными трубами, обвешанный красными и белыми фонарями, проносится мимо, резко вырисовываясь силуэтами своих снастей на освещенном небе.

А то вдруг затемнеет вдали, среди пустыни вод, громоздкий, как башня, весь до макушки унизанный парусами, идущий по ветру корабль... И все ждут его, все провожают его глазами, пока он не затушуется тенями ночи, и стараются угадать, откуда он, и чей, и зачем идет.

И всех изумляет эта непостижимая точность, с которою моряки направляют свои суда среди безбрежного движущегося моря но одной и той же линии, словно по большой дороге, окопанной рвами и обсаженной деревьями.

А луна между тем поднимается все выше и разгорается все ярче. Мы теперь прямо бежим на нее. Туманы моря и туманы неба слились впереди, под самою грудью парохода, в одну [481] серебристую бездну, пропитанную лучами месяца, — и на этом фантастическом фоне вырезаются черные силуэты труб парохода и обвешанных реями мачт...

Чудится, будто могучий пароход неудержимо стремится в какую-то сотканную из света сказочную пустоту...

_____________________________________

Утро такое же чудное, как и ночь. С высоты своей рубки я оглядываю публику 3-го класса, уютно разместившуюся на палубе. Тут «такая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!» Интереснее всех для меня Персы. Вон один какого-то темно-желтого, как имбирь, цвета, с бородкой тщательно раскрашенною, тщательно подрезанною кругло, как тарелка, полулежит на многом множестве опрятных подушек, тюфячков, одеял и ковриков, как всегда любят покаяться Персы и Турки даже во время своих переездов. Пред ним сидят кружком 5 или 6 его жен с лицами, затянутыми наглухо белым полотном, и среди них хорошенький глазастый юноша лет 14-15. Старый Перс недовольно хмурится на мои пристально устремленные взоры и поминутно ревниво оглядывается на свои походный сераль.

Но и у нас в кают-кампании не без оригинальных спутников. Мы знакомимся за утренним кофе с очень скромным и любезным Американцем из Чикого — мистером Крэном, членом Русского Географического Общества, уже совершившим три путешествия по России и имеющим рекомендательное письмо в Асхабад к генералу Куропаткину от нашего известного географа П. И. Семенова, вице-президента Географического Общества. Это наш будущий спутник, потому что ему нужно проехать почти во все места, куда собираемся мы. Американца сопровождает толмач довольно необычного типа: Грузин в черкеске с патронами, в кинжалах и насечках. Он говорит по-татарски, по-грузински, по-французски, по-русски и, кажется, еще по-армянски. Рядом с Американцем сидит за нашим столом самый доморощенный рассейский субъект, составляющий презабавную художественную противоположность сосредоточенному Янки. Это старичок чиновник, весь уже сморщенный в фигу, страдающий в Узун-Ада в роли какого то начальства, и по свойству нашего брата [482] Русского изливающий все свои мнимые и истинные скорби всем, кому это интересно и не интересно слушать. В то время, как юный потомок Вашингтона кажется преисполненным безмолвно-непоколебимой веры в себя и не смущается ничем ему предстоящим в неведомых странах, этот нервный сын Руси все время причитывает, как ворчливая старуха, и на все кругом в настоящем и будущем смотрит с абсолютною безнадежностью. Нигде тут нельзя жить, ничего тут не может выйти ни из чего, все делается не так, все ни к чему негодны. И во всем, конечно, виновата казна. Казна не отпускает того, не устраивает этого. Казна-нянька, без которой шага не может сделать этот бородатый, седой ребенок, которая за него живет и думает, и на которую он, понятно, должен постоянно ворчать и сердиться...

_____________________________________

С людьми видишься слишком часто, чаще, чем хочешь, а с морем слишком редко. Поэтому я все больше уходил от людей к морю и забравшись куда-нибудь повыше, старался подольше оставаться наедине с ним... Море — это что-то такое огромное, живое, сильное, что от него не оторвешься, с ним не наскучит целыми часами. А Каспийское море мне хотелось видеть особенно давно. В нем есть оригинальность, делающая его исключением из всех морей. Во всяком случае, это море вовсе не шуточное, вовсе не озеро. На нем точно также едете целыми днями, не видя берегов, на нем такие же бури, поглощающие корабли, на нем вся красота и весь ужас неохватной водной бездны. Но Каспийское море мне было дорого еще, как Русскому, как любителю поэтической русской старины. Я не сомневаюсь, что эта громадная чаша под еще в доисторические времена служила русскому человеку школой его мореплавания, его торговли, его набегов. Родившаяся на односторонней почве Византийских хроник и воспитанная односторонне-тенденциозными взглядами немецкой исторической науки, русская история только в последнее время начинает, и то еще крайне несмело, оглядываться беспристрастно на саму себя и черпать все более и более сведений о древних эпохах русской народной жизни в богатом запасе сочинений арабских и других восточных писателей, народы которых имели [483] с древними Руссами гораздо более тесного общения, чем горделивые западные соседи наши.

Из их единодушных свидетельств мы давно убедились, что Руссы были Руссами за многие века до того, когда, по немецкой выдумке, их окрестили этим именем шведские Немцы, что русская смелая торговля, русская беззаветная храбрость наполняли собою далекие уголки Азии, задолго до подвигов навязанных нам Немцами Норманн, служа деятельными посредниками между Европой и богатствами Востока.

На древнем Балтийском поморье, где когда-то блистали своею торговлей славянские города Волин, Щетин, Староград, Любек, онемеченные потом германским насилием, недаром находят до сих пор множество арабских диргем VIII и VII веков, притекавших туда именно путем Каспийской торговли через Волгу с ее волоками.

«Что касается до русских купцов, принадлежащих к Славянам (), пишет, например, Ибн Хордадбех в половине девятого столетия, «то они из отдаленнейших стран славянских привозят бобровые меха, меха черных лисиц и мечи к берегу Румского (то есть Черного) моря, где они дают 1/10 Византийскому императору. Иногда они на кораблях ходят по реке Славян (то есть Волге) и проезжают по заливу Хозарской столицы (Итиля), где они платят 1/10 царю страны. Оттуда отправляются они в Каспийское море и выходят на берег, где им угодно. Иногда они возят свой товар на верблюдах до Багдада».

Другой арабский писатель Ибн Даста в начале X века пишет:

«Все из Руссов, живущих по обоим берегам Волги, везут к Болгарам товары свои, как-то: меха собольи, горностаевые, беличьи и др.».

В VIII столетии не только Багдад, но и вся Средняя Азия ведет с Волгой торговлю на звонкую монету мехами, и особенно черною лисицей, считавшеюся в Азии царским мехом, — и поставщиками этих мехов являются Руссы.

«Руссы и еще другие Славяне», пишет в том же X веке Массуди, «имели в Итиле (близь устья Волги) постоянные жилища в одной части города, где жили купцы, и имели особого судью из своей среды».

«Руссы состоят из многих народностей разного рода», [484] объясняет он далее. «Самое многочисленное племя их Эль-Лудз’ана (Лютичи, Лужичане), торгуют с Испанией, Римом, Константинополем и Хозарией».

Арабский географ того же века Эль-Болхи дополняет о Руси следующие сведения:

«Русь состоит из трех племен: одно ближайшее к Болгару, и царь их живет в столице по имени Куяба (Киев); город больше Болгар. Второе, отдаленное от них племя, называется Селавия (то есть Славин, Словене, как назывались Новгородцы). Третье племя называлось Бармания (вероятно, Биармия, Пермь)».

Все эти отрывочные сказания Арабов убеждают нас в одном, что Русское славянство было известно Азиатскому Востоку гораздо ранее, чем начинается, так сказать, официальная история Русского народа, и притом известно лицом к лицу, как близкие соседи, постоянно торговавшие и воевавшие с ним, что славянство это к началу русской истории уже крепко утвердилось по берегам великой Славянской реки и пользовалось Каспийским морем, как обычным путем для сношений с разными странами Азии. Самое имя Волга, которое многие стараются произвести от разных чуждых нам корней, блистательно доказывает, что эта река была издревле главною торговою артерией Русского славянства, главною «водой» его. Волга, я убежден, есть простое и всем попятное русское слово. Это «влага» в полнозвучной форме своей «волога», как «злато», «град», «млеко» имеют полнозвучные формы «золото», «город», «молоко». В имени города Вологды полнозвучие это сохранилось. В простом народе сохранилось до сих пор и всякое другое употребление полнозвучной формы «вологи». Так, например, в Курской и во многих других губерниях народ постоянно применяет глагол «волгнуть», «отволгнуть» в смысле напитаться влагой, отсыреть, так же как прилагательные и наречия, производные от этих глаголов: волжаный, то есть сырой, влажный, волжано, волжанее: есть даже растение волжанчик, растущее по болотам и отличающееся гибкостью, вследствие обилия влаги внутри его.

Интересен рассказ арабских писателей о старинных походах Руссов в Каспийское море. Имам Абдуль-Хасан-Али. известный под более коротким именем Ибн-Масуди, в [485] своих «Золотых Лучах» так передает случившееся в его время (около 912 г.) событие это:

«Приплыв на судах своих к Хозарским караулам, расставленным при устье пролива, Руссы послали к царю Хозарскому просить позволения пройти через его владения и рекой Волгой спуститься в море Хозарское, обещая ему за это половину добычи, которую возьмут от народов, обитающих у сего моря».

Въехав из Дона в Волгу, они проехали ею до Итиля.

«От него по течению этой реки достигли до самого устья, где она впадает в море Хозарское. От устья своего до города Итиля река очень велика и полноводна. Отсюда Руссы рассыпались по морю в разные стороны, выходя на берег толпами в Джиле (то есть Гиляне), Дейлеме, Табаристане, Абисскуне и Нефтяной Земле, до самой области Адербайдженской.

Руссы везде проливали кровь, уводили в плен женщин и детей, расхищали богатство, производили набеги и предавали все огню и опустошению.

Все народы, обитавшие около сего моря, возопили о помощи, ибо с незапамятных времен не видывали никакого врага, который бы нападал на них с моря, где доселе плавали только суда купцов и рыболовов.

Доходили до Нефтяного берега, находящегося в области ширванской и известной под именем Баку. Удаляясь об берегов после набегов своих, Руссы обыкновенно искали убежища на островах, отстоявших на несколько миль от Нефтяной земли».

Таким образом, в Баку мы, Русские, старые гости и даже старые господа. На тех самых островах Наргин, Дуванкой и Буле, мимо которых я только что проплыл, была обычная военная стоянка наших храбрецов-предков, хозяйничавших по Каспийскому побережью. Очевидно, что и нефть была давно уже не новостью для смелых посетителей Нефтяного берега. Не этими ли посещениями древних Руссов следует себе объяснить странное известие Адама Бременского, подавшее повод к стольким нелепым толкованиям о том, что в славянском Волине при устье Одера есть какой-то греческий огонь: «ibi est olla vulcani, quod incolae graecum vocant ignem». Простой привоз Русскими в Балтику Бакинской нефти [486] разрешил бы вполне удовлетворительно все ученые гипотезы об этом «Вулкановом горшке».

Хозары коварно истребили обремененных добычей русских смельчаков, возвращавшихся с Каспия в Волгу, и трудно сомневаться, что последовавший скоро вслед затем разгром, который Святослав нанес Хозарскому царству, был именно торжественным актом кровавой мести за погибших отцов и братьев.

Очень может быть, что и второй поход Руссов в Каспий, о котором память сохранилась в сочинениях арабских писателей X века, был продолжением того же Святославова похода.

Абульфеда в своих «мусульманских летописях» говорит о нем кратко:

«В таком-то году Геджры (по нашему 943) одно из поколений Руссов, приплыв на кораблях из страны своей по морю Каспийскому и реке Куру, проникло до самого города Бердан; овладев им, Руссы предались убийству и грабежу и, наконец, прежним путем возвратились восвояси».

Но другой арабский писатель того времени Ибн-эль-Эсир, уважаемый на Востоке наравне с Масуди, сохранил подробное описание этого пребывания древних Руссов в теперешнем Закавказье.

«В 943 году», говорит он, «снова увидели Руссов в Хозарском море. Они поднялись вверх по реке Куру и внезапно появились пред Бердаою, столицей Аррана, отстоящею около трех фарсангов к югу от сей реки». Сокрушив все, Русские долго оставались в забранном городе, знаменитом тогда богатством и торговлей (теперь маленькая деревня Берде) и все усилия выбить их оттуда были напрасны. Страх туземцев пред Руссами был так велик, что войска отказывались сражаться против них. Когда, наконец, среди Руссов развилась зараза, может быть, от излишнего употребления южных плодов, и они добровольно покинули город, унося лучшую добычу, то опять-таки никто не осмеливался преследовать их, и они спокойно сели на свои суда».

Этот поход произвел такое потрясающее впечатление на воображение жителей Каспия, что впоследствии одном из уроженцев Ганжи (Елизаветполя), известным персидским поэтом Кизами, был написан целый фантастический роман на тему взятия Бердаи, которую защищал против ужасных Руссов [487] никто иной, конечно, как сам Александр Великий, любимый герой Востока. Поэма так и называется Искандер-Камэ. Там, между прочим, говорится: «браннолюбивые Руссы, явясь из земель Греков и Алан, напали на нас ночью, как град», «возобновив в стране нашей древнюю вражду свою». Из этого видно, что поход Руссов на Бердаю в X веке считался туземцами только повторением частых прежних набегов.

Однако немецкие историки, и в виду таких красноречивых свидетельств восточных современников, не соглашаются признать за древними Руссами самостоятельной славы смелых воинов и предприимчивых торговцев. Никаких подвигов они не могли, разумеется, совершать без руководства Немца, а о присутствии Немца на Каспии в IX и X веках арабские писатели, к сожалению, не говорят ничего.

Ergo, все это вымысел восточной фантазии, перепутавшей, наверное, баснословные рассказы о Бердае и Хозарах с походом Игоря на Константинополь! Вы думаете, что я шучу, читатель, а Немец Эрдман пресерьезно учит нас этому и не приказывает верить никаким Массуди и Абульфедам, хотя бы они и были чуть не очевидцами событий.

Но, к счастью, Русский народ сохранял в своей живой памяти свои веками налаженные торговые и военные пути и настойчиво продолжал стремиться к ним, пока необоримая сила не задвинула ему путей в эту самую Азию. Вместо потрясенного Святославом Хозарского и Болгарского царства залегла по великой славянской реке, по древнему Хвалынскому морю, победоносная татарская орда, полонившая чуть не целую Азию, чуть не половину Европы. Только справившись с нею в смертельной двухвековой борьбе, Россия могла вновь подумать о старых путях по Волге и Каспию, и Стенька Разин явился одним из первых продолжателей древней русской удали на волнах Каспия. Со своими ничтожными разбойничьими силами он долго царил на южном побережье Хвалынского моря, сносился с шахом персидским, как равный с равным, воевал с ним и мирился, громил его крепости, отнимал у него целые области и увозил на родимую Волгу награбленные персидские сокровища.

Орлиный глаз Петра, величайшего хозяина России, и самого русского из русских людей, несмотря на его голландские и шведские подражания, не мог, конечно, упустить из вида Каспия, [488] этих естественных ворот к богатствам Востока. Прорубя на Балтике окно в Европу, укрепляясь железом и кровью при устье Невы, Петр уже рыл канавы для соединении Балтики с Каспием, и понимал лучше, чем мы теперь это понимаем, что бедный народ Русский может стать богатым, только сделавшись постоянным посредником между торговлей Европы и богатством Азии. Еще во время бесконечной Северной войны, надрывавшей силы России, он уже задался решительною задачей овладеть всеми берегами Каспия, и ждал только развязки со Шведами, чтобы заняться Персией. Он приказывал своему талантливому сотруднику Артемию Волынскому, тогдашнему послу в Персии:

«Едучи по владениям шаха персидского, как морем, так и сухим путем, все места, пристани, города и прочие поселения, и положения мест, и какие, где в Каспийское море реки большие впадают, и до которых мест по оным рекам можно ехать от моря, и нет ли какой реки из Индии, которая бы впала в сие море... присматривать прилежно». «Смотреть, каким способом в тех местах купечество российских подданных размножить и нельзя бы через Персию учинить купечество в Индию? Склонять шаха, чтобы повелено было Армянам весь свой торг шелком-сырцом обратить проездом (то есть транзитом) в Российское государство, предъявляя удобство водяного пути до самого Петербурга вместо того, что они принуждены возить свои товары в турецкие области на верблюдах».

В Астрахани потихоньку изготовлялись, по повелению царя и по совету дальновидного Волынского, морские суда, орудия, съестные припасы, и, наконец, в 1722 году, сейчас после Ништадтского мира, Петр поплыл по Волге в Астрахань и, став во главе войска, лично повел его на берега Кавказа. Тарки, древний Семендер, некогда столица Хозарского царства, и Дербент, «ворота света», — открыли ему свои ворота. Шипов на кораблях занял Рящ, Матюшкин Баку, а по договору 12 сентября 1723 года все почта побережье Каспия, кроме Шемахи, в том числе теперешние Персидские области Гилян, Мазандаран, Астрабад, вместе с Дербентом и Баку, были формально уступлены России.

Петр придавал огромное значение этому приобретению, и посол его Неплюев прямо объявил Порте Оттоманской, [489] негодовавшей на действия России: «Император мой не допустит к Каспийскому морю никакой другой державы, особенно Турции».

Англия, всегда ревниво следившая за развитием русского могущества, уже тогда поняла великое значение Каспия для экономической будущности Русского государства, и делала все возможное, чтобы побудить Турцию объявить за это войну России.

«Русский государь хочет овладеть не только персидскою, но и всею восточною торговлей», внушал Порте тогдашний английский посланник, «вследствие чего товары, шедшие прежде в Европу через турецкие владения, пойдут через Россию, и тогда Англичане и другие Европейцы выедут из Турции, к великому ущербу казны султановой. Поэтому Порта должна оружием остановить успех Русских на Востоке, и если Порта объявит России войну, то получит денежное вспоможение не только от короля, но и от всего народа английского».

Политика Англии относительно России 170 лет тому назад, как видно, была та же, что и теперь, и ее во всяком случае нельзя назвать близорукою.

А взгляды Петра были еще шире, еще дальше. Он уже задумывал присоединение к России христианских земель Армении и Грузии, которых представители давно умоляли его о защите против мусульман, он уже бросал своп смелые взоры к Аму-Дарье и Индии.

Румянцеву, посланному им через Кавказ в Стамбул, он поручал: «смотреть накрепко местоположения, а именно от Баки до Грузии, какая дорога, сколь долго можно с войском идти, и можно ль фураж иметь, и на сколько лошадей, и путь каков для войска. Курой рекой возможно ль до Грузии идти судами хотя малыми. Состояние и силу Грузинцев и Армян».

Петр слышал о том, что река Аму-Дарья впадала когда-то устьем в Каспийское море, и его могучая воля не останавливалась даже пред колоссальною задачей — повернуть опять в Каспий русло великой реки, чтобы создать таким образом прямой путь к пределам Индии.

В собственноручной инструкции его Бековичу-Черкасскому, посланному к хану Хивинскому, Петр ставит между прочим следующие пункты, поражающие своею глубокою дальновидностью и гениальною смелостью:

«1. Надлежит над Гаваном, где было устье Аму-Дарьи реки, [490] построить крепость человек на 1.000, о чем просил и посол Хивинский.

2. ехать к хану Хивинскому послом, а путь иметь подле той реки и осмотреть. прилежно течение оной реки, також и плотины, ежели возможно оную воду паки обратить в старый пас; к тому ж прочие устья запереть, которые идут в Аральское море, и сколько к той работе потребно людей.

7. Также просить у хана Хивинского судов, и на них отпустить купчину по Аму-Дарье реке в Индию, наказав, чтоб изъехал ее, пока суда могут итти, и оттоль ехал бы в Индию, примечая реки и озера, и описывая водяной и сухой путь, а особливо водяной к Индии теми или другими реками, и возвратиться из Индии тем же путем, или ежели услышит в Индии еще лучший путь к Каспийскому морю, то оным возвратиться и описать».

Сыр-Дарья тоже останавливает на себе его всеобъемлющее внимание. Сибирский губернатор Гагарин донес ему, что в Малой Бухарин находят золото в калмыцких владениях в реке Дарье (Сыр-Дарье). Петр пишет ему своеручно:

«Построить город у Ямышева озера, а буде можно, и выше, а построй крепость, искать далее по той реке вверх, пока лодки пройти могут, и от того итти далее до города Иркети и оным искать овладети».

Первое русское укрепление было тогда же построено на берегу Каспийского моря, у Красноводского залива, куда впадает старое русло Аму-Дарьи. Но после убийства в Хиве Бековича-Черкасского маленький гарнизон Красноводска покинул в 1717 году крепостцу и возвратился на судах в Россию.

Новый Красноводск уже возник на нашей памяти чрез полтора столетия после Петра. В 1859 году экспедиция наша, обозревавшая берега Туркмении, едва разыскала на красноводской косе следы бывших окопов Бековича-Черкасского.

Преемники Петра уже не смотрели на Каспий с гениальною проницательностью Петра и выпустили из своих рук захваченную дорогую добычу. Берега Хвалынского моря опять стали для нас чужими и враждебными; киргизские и туркменские пираты стали беспрепятственно хозяйничать на водах Каспия и делали невозможными торговые сношения с берегами его.

Хотя к 1732 году обе ближние к нам киргизские орды, малая и средняя, добровольно приняли подданство России, но это [491] не мешало прикаспийским кочевникам безнаказанно разбойничать на Каспии, укрываясь, в случаях опасности, в Хивинские пределы, под защиту Хивинского хана.

Только в царствование Николая I Россия обратила серьезное внимание на Каспийское море и на наши отношения к мусульманским ханствам Центральной Азии.

Для обуздания морских разбойников был основан в 1833 году Александровский форт в заливе Каспийского моря Мертвый Култук, перенесенный потом в 1855 году на гораздо более удобный мыс полуострова Мангышлака, далеко выдающегося в море и составляющий теперь попутный порт для обновления всякого рода запасов на пути судов из Астрахани в Красноводск, Узун-Ада и далее в Персию.

Для прекращения же постыдного невольничьего торга, ради которого береговые Туркмены свободно охотились по персидским берегам и полонили тысячами их жителей, Русское правительство построило на островке у входа в Астрабадскую бухту форт Ашур-Ада, который своими сторожевыми судами скоро водворил безопасность на водах Каспия, а вместе с тем лишил Персию всякого повода держать свои военные корабли на Каспийском море, которое Россия решилась признавать исключительно своим внутренним морем.

А вместе с этим умиротворением Каспия началось роковым образом и безостановочное движение Русских внутрь Туркестана, вверх по реке Сыру и потом к Аму-Дарье, началась эпоха русских завоеваний в Центральной Азии, остановившаяся пока на Мерве, Серахсе и Пенджде, и уже перевалившее на Памир, — эту «крышу света» и предполагаемую родину Арийского племени...

_____________________________________

— Скажите, пожалуйста, что интересного можно посмотреть в Узун-Ада? обратился я за обедом с вопросом к ворчливому обитателю этого новорожденного Каспийского порта.

— Вы называете его Узун-Ада? насмешливо переспросил он меня.

— А как же нужно называть его?

— Я зову его Узун-Ад, это имя гораздо подходящее! желчно объявил старик. — А в аду что же можно смотреть? Пекло одно!.. Пекла и у нас сколько хотите... пятьдесят, [492] шестьдесят градусов, а если мало, и больше... Песку тоже сколько души угодно... Но уж кроме этого — ровно ничего!..

— Развели ж, я думаю, садики какие-нибудь, бульвары, скромно заметил я.

Обитатель Узун-Ада сардонически захохотал.

— Слышите, Антон Станиславович, сады, бульвары? Каково! обратился он, не отвечая мне, к своему соседу и, очевидно, земляку... — Как же-с, как же-с, Брынский лес целый... Понимаете ли, милостивый государь, розги одной нет, во всем городе, ребенка высечь нечем... Или вы думаете, мы его напрасно Узун-Адом зовем...

— Река же есть? не унимался л.

— Река!.. слышите. Антон Станиславович, — ре-ка-а! захохотал еще раздражительнее мой собеседник. — Когда б то река, а то ни одного колодца, государь мой, — воду за 136 верст со станции возят. Вы можете себе представить, какая это бывает вода при 55 градусах жара? Да в Узун-Аду иначе и быть не должно... На то он и ад кромешный...

— И развлечении никаких, ни клуба, ничего?..

— Как же, как же, развлечения на каждом шагу. То пароход придет, то пароход уйдет, а там железная дорога уйдет и придет... Чего ж еще?.. Правда, у нас во всем городе ни у кого ни одной лошади, ни одной коровы, ни одной овцы... Песком ведь не накормишь... Ну да это вздор!..

— Общество ваше небось немногочисленное?

— Знаете ли, правду вам сказать, мы все друг с другом как раки перешептались!.. Рожу приятеля увидишь, так не знаешь, куда бежать... Помилуйте, поневоле глаз намозолишь, изо дня в день все на одних и тех же глядя... Правда ведь Антон Станиславович?

Антон Станиславович, человек громадного роста и тучный, по-видимому, занимался в аде кромешном каким-нибудь не безвыгодными подрядами и потому ответил чересчур нервному приятелю только снисходительною улыбкой, молча продолжая уписывать ростбиф с горчицей.

— Кто у нас там? Вот я, офицер жандармский, воинский начальник, да агентов человек пять... больше и нет никого, перечислял желчный старик.

— Я слышал, дорогу скоро переведут отсюда в Красноводск, там, может быть, получше будет? спросил я. [493]

— Как же, держите карман! Так сейчас и переведут. В четверг после дождика разве. Ведь эта шуточка, батюшка мой, не больше, не меньше как в три с половиной миллиончика казне влетит!.. не то во все пять!.. Да и линия на сорок восемь верст длиннее будет, тоже прибыли мало... Отправитель не поблагодарит...

— Стало быть, вы против перевода в Красноводск?..

— Конечно, против. Уж тут, по крайней мере, знаешь, что Узун-ад, ну и не ждешь ничего... привык все-таки, стерпелся... А там ведь тоже не пряники будут!.. Тоже песок да море, море да песок!..

В эту минуту капитан прислал мне сказать, что виден берег, что мы входим в залив.

Мы поднялись с женой на рубку, полюбоваться берегами Туркмении.

День был ясный и розовые гряды голых Красноводских гор весело сияли на чистой синеве неба слева от нас. Под этим неохватным голубым сводом, низкая, красновато-желтая полоса Туркменского берега отрезала впереди, везде, куда глаз хватал, гладкую, голубую скатерть стихшего моря. Красновато-желтые острова пирамидами, горбами, холмами, плоскими отмелями, то круглые, как блюда, то узкие и длинные, как языки, целым перепутанным архипелагом обсыпали берег, оставляя между собою бесчисленные канальчики, проливы, бухты, озерки... Мы въезжали в какой-то лабиринт песчаных шхер, в котором мог распознаться только опытный лоцман. Признаюсь, я никогда не подозревал, что берег Каспия предстанет мне в таком оригинальном виде, напоминающем какую-нибудь Финляндию или Норвегию, хотя и с песком вместо скал. Я знал только о существовании единственного соседа Узун-Ада — довольно большого острова Челекеня, который теперь остался вправе от нас и на котором производится добыча нефти Нобелевского товарищества. Влево от нас поворачивает Красноводский залив, оканчивающийся в своей глубине узкою и длинною Балаханскою бухтой, далеко врезающеюся в туркменский материк. Эта бухта, по всей вероятности, и была в древности устьем Аму-Дарьи, старое русло которой подходит прямо к ней.

Но мы держим курс правее, к Узун-Ада. Узун-Ада тоже один из бесчисленных песчаных островов, окаймляющих [494] берега Туркмении. На персидском, или как, здесь выражаются, фарсийском языке, слово это означает «длинный остров».

Ряд красных железных столбов указывает нам вместо бакенов наш извилистый фарватер, капризно вьющийся между песчаных мелей. Лед каждый год срезает всякого рода другие значки, так что пришлось склепывать по три рельса в один столб и забивать в песчаное дно. У конца красноводской косы вырезается плавучая башня красноводского маяка. Там живет вечно окруженный волнами моря начальник маяка с помощником и командой. Это поскучнее и пооднобразнее всякого Узун-Ада!

Направо мы все ближе врезаемся в оригинальный архипелага. Вот подошли мы к полуострову Дарджа. Все это одни и те же до отчаяния голые, желтые, песчаные курганы, с разбегающимися из-под них низкими длинными косами... Только на немногих островах, где песчаные барханы нагромождены целыми горами и успели достаточно оплотнеть снаружи, встречаются тощие, темные поросли саксаула, набившегося в пазухи, ползущего по скатам...

Какою чудною лазурью ни переливает пред нами море, как ни ясна беспорочная синева весеннего неба, но и в этой светлой картине унынием и смертью несет от песчаных могил, необитаемых ни людьми, ни зверями, что облегли на многие версты пустынный берег Каспия.

_____________________________________

Песчаные бугры быстро растут и впереди, и кругом нас. Мы в безысходном царстве песков, одолевающих все больше и больше голубое море. Это роковой рубеж, где великая азиатская пустыня, стихия смерти, схватывается в отчаянной борьбе грудь с грудью с водой, с источником жизни...

Все эти неудержимо заносимые песком ежедневно мелеющие прибрежные воды, все эти вырастающие в течение веков на зыбкой груди моря бесчисленные песчаные холмы, перешейки, косы, весь этот лабиринт песчаных островков, отодвигающий все дальше и дальше от берега морскую глубь, — все это плоды победы смерти над жизнью, пустыни над морем. Море уходит все дальше, пустыня надвигается все ближе. Сегодняшний свободный пролив завтра делается отовсюду замкнутым [495] озером, сегодняшнее озеро завтра зарастает материком. Безостановочно, с каждым движением ветра, напирают пески с широкого лона Азиатской пустыни и строят, строят среди воды без счету и меры свои плотины, валы, брустверы, подымают свои пирамиды и башни... И какая сила сможет остановить их?..

II.

Оазис Ахал-теке.

Жалкая кучка домиков, называющая себя местечком Узун-Ада, совсем погребена среди надвинувшихся на нее песчаных гор... Тут уж ни травинки нигде, ни деревца, даже всевыносливого саксаула следа не видно. Один свежий, ярко-желтый песок, только что взбуравленный ветром, еще весь в чуть застывшей зыби. Ступишь в него, по колена уйдешь. Это единственные окрестности городка на многие версты кругом. Безотрадная Сахара охватывает со всех сторон этот неудачно рожденный новый порт.

Несколько пароходиков и парусных судов грузятся около пристани прессованным хлопком. Это, кажется, единственный тут товар. По берегу расставлены целыми стенами его белые кубические кипы, стянутые двумя полосками железа. Все дворы, склады, огорожи Узун-Ада полны тех же белых кубиков. Сейчас чувствуешь, что стоишь пред воротами хлопковой страны.

Вот и наш пароход пристал, вплотную к деревянной пристани, и небольшая кучка черномазого восточного люда, достаточно оборванного и пыльного, жадно обступает выходящих на берег, высматривая хищническими глазами, не будет ли какой поживы.

Как-то жутко покидать цивилизованную уютность парохода, его зеркальные столовые и бархатные диваны, — чтоб отдаться этим зловещим пескам и этой грязной, и тоже зловещей, толпе. Ни извозчиков, ни лакеев из гостиниц, ни носильщиков с ярлыками — никого. Оборвыши атлетического вида в грязных тряпках, с черными разбойничьими буркалами, с рожами коричневыми от загара и покрытыми каким-то маслянистым потом, вырывают у вас чуть не насильно ваши вещи [496] и мчат их куда-то, скрываясь в теснящейся толпе таких же лупоглазых разбойничьих морд. Все это Персы, Татары, Армяне самого скверного разбора. Есть и Русские, тоже из рядов «золотой роты». Сюда забирается и здесь соглашается жить только отчаянный народ.

Местечко маленькое, а до станции железной дороги добираться приходится довольно далеко и все по пескам, по невыносимому жару. Несколько агентских контор, транспортных, комиссионерских, пароходных, несколько складов, — вот и весь городишко. Домишки крошечные, жалкие, лавчонки и того хуже. Улица больше состоит из заборов, охватывающих обширные пустыри, среди которых навален хлопок.

До грусти тяжелое, душу придавливающее впечатление производит эта высадка из древнего моря Гирканского во вновь завоеванные Закаспийские владения России.

Действительно согласишься с желчным старичком, — его подневольным обитателем, — что это Узун-ад!

Станцию железной дороги совестно назвать вокзалом. Что точно станция, в роде почтовых станций наших проселочных дорог, маленькая и тесная. Вокруг видны неудавшиеся попытки развести что-то в роде садика. Потрачено много усилий и денег, привозилась издалека черная земля, поливалась водой, тоже привозимою издалека, — и все опять засыпаюсь неукротимыми песками, все выжигалось неумолимым солнцем Азиатской пустыни. А вместе с тем удивительным образом на этих песках страшная сырость. Копнешь на полтора аршина в глубь и наталкиваешься на воду; только вода эта — морская. Все эти песчаные острова и мысы выросли на поверхности моря, которое они только затянули.

Мы с женой невольно вспомнили другой далекий уголок такой же знойной песчаной пустыни, посещенной нами несколько лет тому назад. Измаилия на Африканском берегу Суэцкого канала находилась совершенно в тех же условиях, как и Узун-Ада — ни кустика, ни травки, все выгорело и засыпаюсь. И однако энергия Фердинанда Лессепса добилась того, что теперь его Измаилия, любимое место его пребывания во время работ канала, — превратилась в цветущую корзину садов. Конечно, для этого потребовалось ни более, ни менее, как проведение из вод Нила канала сладких вод, сопутствующего почти на всем протяжении морскому каналу Суэца. Может [497] быть, и для Узун-Ада сделали бы что-нибудь в этом смысле, если бы не постоянно висящий над ним в виде Дамоклова меча и до сих пор еще окончательно не разрешенный вопрос о перенесении порта в Красноводск, к которому могут подходить и глубоко сидящие суда. Теперь же сколько-нибудь большие суда, нагруженные товаром, должны останавливаться за несколько верст от Узун-Ада, пред входом в шхеры, и перегружаться в открытом море, иногда в непогоду, в небольшие береговые суда, что, конечно, вызывает потерю времени и серьезные расходы, а часто и несчастия с грузом. Трудно сомневаться, чтобы вопрос о переводе порта в Красноводск долго оставался неразрешенным. Это особенно необходимо в целях военных, так как Красноводск продолжает служить складочным военным пунктом. Нужно думать, что гениальный глаз Петра I, наметившего в Красноводске первую русскую стоянку для завоевания Закаспийских областей, и здесь так же мало ошибся, как мало ошибался он во всех своих планах. Если для скорейшего начатия железнодорожного движения в свое время было чрезвычайно важно сократить рельсовую линию и воспользоваться первым возможным местом берега, как починным пунктом, то в настоящее время, когда железная дорога уже стала окупать сама себя, кажется, ничто не должно останавливать перенесения этого пункта в место наиболее безопасное и наиболее удобное для войны и торговли хотя бы ценой некоторого удлинения линии.

Поезд потянулся черною коленчатою стоножкой по узкой дамбе, соединяющей остров Узун-Ада с берегом и другими попутными островками. Дамба поднята, чтобы вода морских прибоев не перебивала пути. Тут человеку приходится бороться в одно и то же время с волнами моря и с песками земли, с палящим зноем лета и с сибирскою стужей зим.

Первая станция, по истине, наводит ужас, но хороши и остальные! Сплошные песчаные кучугуры, иные величиной с добрую гору, провожают вас справа и слева, и стелятся вдаль. Заливы и проливы моря, густосиние среди ярко освещенных песков, то и дело подходят справа, а за ними опять недалеко лабиринт песчаных холмов, голых, сыпучих, без куста, без травки. Ясно, что это взбудораженное ветрами старое дно доисторического моря, когда-то схлынувшего отсюда через низины Кумы и Маныча в Азовское и Черное. Недаром древние [498] еще при Страбоне думали, что Гирканское, то есть Каспийское, море было соединено с Меотийским болотом, то есть Азовским морем. Пожалуй, оно и из болота обратилось в море с помощью тех самых вод Каспия, которые некогда покрывали эти береговые пески. Теперь старое морское дно засыпает своими двигающимися песчаными холмами волны живого моря и с каждым днем расширяет на его счет свои владения.

Прибрежные острова Каспия те же песчаные кучугуры, что покрывают его берега, только не успевшие еще слиться, как они, в один безотрадный и безжизненный материк.

Отчаяние возьмет смотреть на него, даже проносясь на крыльях пара, а не только жить среди него. Это настоящие картины Дантова ада.

С щемящим сердцем гляжу я на беспомощно заброшенные в этих титанических песчаных могилах одинокие караулки, мимо которых быстро проносит нас железнодорожный поезд. Это так называемый «околоток». Сторож и человек пять рабочих прячутся в маленькой казарме без двора и кустика, безустанно отбиваясь от везде царящего тут, все побеждающего песка, упрямо защищая от него своими крохотными силишками на протяжении нескольких верст узенький железный след, по которому пробегает эту дряхлую пустыню волшебный огненный конь Европейской цивилизации. Ни колодца, ни деревца у этой казармы, никаких соседей на многие десятки верст, кроме зверей пустыни. И воду, и пищу им развозят поезда: остановит какое-нибудь неожиданное несчастие прибытие поезда, и живи без глотка воды, без куска хлеба, пока тебя выручат.

Пески и Туркмены кругом в бесконечной пустыне, но Туркмены пока боятся, не трогают, — конечно, до первого случая. За то уж и приезд на станцию — тут целое радостное событие. После долгого немого ужаса сплошных песков, крошечный станционный поселочек кажется переполненным шумною жизнью, движением, яркими красками. С сердца спадает придавившая его свинцовая доска, и так искренно доволен, что видишь себя опять среди людей, среди родной русской силы. Пестрые столбы обычной казенной окраски, напоминающие шлагбаумы и версты какой-нибудь Калужской или Рязанской большой дороги, знакомый казенный фасон станций, знакомый казенный вид солдатиков, все один и тот же от Архангельска до Мерва [499] и Кокана, — все это удивительно бодрящим образом действует на душу. Значит, точно рассейская сторонушка, и солдатики, и начальство, — все как быть должно. И хотя у каждой станции всегда толпится несколько босоногих Туркмен в лохматых шапках и бумажных халатах, сверкая на мало знакомую публику своими смелыми огненными глазами, — однако уж вы чувствуете себя совсем дома и ни малейшим образом не стесняетесь этих мирно глазеющих кочевников. Тут все сплошь — военная сила. Кондукторы — военные, контролеры — военные, начальники станций — военные, сторожа — военные. Только одна железная воинская дисциплина и может держать в порядке эту затерянную в пустыне и дикарями окруженную дорогу.

_____________________________________

Со второй станции, а особенно с третьей пески уже перестают громоздиться холмами, а стелятся гладкою равниной; тут уже не сыпучий голый песок, а песок с глиной, покрытый редким верблюдятником и кое-какою грубою травой; железная дорога все ближе жмется к югу, к горам, все дальше сторонится от великой песчаной пустыни, расстилающейся влево от нее. Однако и среди этой пустыни с третьей станции начинает вставать в туманах дали одиноким продолговатым островом обрывистая, как стол, гора Большого Балкана:

Утесистые предгорий, резко вычерченные своими каменными ребрами, несколько заслоняли его на первом плане, будучи все-таки не в силах скрыть от взора всю громаду его. Эти горы были бы, может быть, совсем незаметны где-нибудь на Кавказе, но тут, среди безбрежной глади степей, они высятся очень эффектно и играют важную роль.

Балканы покрыты густыми лесами обильны горными источниками, камышами и пастбищами. На лето туда гонят свои стада и укрывают свои кибитки все соседние кочевники. Инженеры наши давно уже озабочены, как бы провести с Балкана воду на станцию Бала-Ишем. С нами в вагоне ехала дочь одного из местных инженеров, девушка, по-видимому, практичная и любознательная, хорошо освоившаяся с местностью. Она рассказывала нам, что на Балкане еще очень много хищных зверей, делающих не совсем безопасными изыскания наших техников. [500]

— Гиены там кишат, а барсы и тигры заходит вчастую, говорила она. — Вот я только что купила у знакомого Туркмена две шкуры, одну тигровую и одну барсовую, а молодую гиену мне живую подарили.

— А сюда в степи заходят они? спросил я.

— Сюда очень редко; но на наших станциях другой бич: скорпионы и фаланги, рассказывала нам барышня. — Ни одна местность Закаспийского края не страдает от них так, как наша. Они просто отравляют нам жизнь: летом вы можете наткнуться на них решительно везде и никакие меры предосторожности не помогают.

— Что ж и умирают от них? спросили мы.

— Ну это больше россказни, вряд ли от них умереть можно; только боль сильная и опухоль. Мы ими же самими и лечимся от этой боли. Настаиваем фаланг на спирту или масле и мажем опухоль.

— Жара, небось, здесь невыносимая летом?

— Да, градусов пятьдесят постоянно; а главное, дождей почти вовсе не бывает, даже и зимой, морозы сильные, а снега вовсе нет. Вот в нынешнем году, например, Самарканд был засыпан снегом, а у нас все было голо. Никакой нет возможности заниматься чем-нибудь днем. Оттого после обеда у нас даже и по службе не полагается никаких занятий; только в восемь часов и начинаем опять шевелиться. Уж мы чего-чего не придумываем, чтобы спасаться от жары. Ведь вот и в вагоне нашем, в купе контролера, ванна нарочно устроена. Так мы иногда по целым часам просиживаем в ней. когда жара одолеет.

— А вода ж откуда? полюбопытствовал я.

— Воды здесь нигде нет, вода вся привозится по железной дороге особыми водяными поездами, баки такие большие поделаны: в них и развозят. Оттого-то нет никакой возможности развести у нас хотя маленький садик или цветничек...

От Бала-Ишем отделяется небольшая узкоколейная веточка железной дороги к Нефтяной горе. Возят по ней не паром, а лошадьми. Прежде там разрабатывали и нефть и серу, но теперь бросили, потому что нашли мало выгодным. Впрочем, около Нефтяной горы добывается еще отличная каменная соль, которая употребляется здесь везде, и делается так называемая кира, нечто в роде дешевого асфальта, который тут [501] употребляют на всех станциях вместо мостовых и полов и заливают им плоские крыши. На разработку минеральных богатств Нефтяной горы было уложено не мало денег при проведении железной дороги, и очень жалко, что полезное дело не могло быть доведено до выгодного конца, не знаю уже, по недостатку ли у нас средств или предприимчивости.

Мы долго проболтали с разговорчивою соседкой и не заметили, как надвинулась ночь.

Торжественное сияние полной луны одело суровую пустыню какою-то меланхолическою красотой. Высота свода небесного и его глубокая синяя тьма — смотрели настоящим югом. Югом дышал и теплый ветер, пробегавший по простору степей и чуть колыхавший целые леса почерневших от ночи бурьянов. Среди этой лохматой, темной поросли сверкали ослепительным блеском, будто озера, полные воды, рассеянные по пустыне многочисленные солончаки, покрытые своим белым налетом...

_____________________________________

Я проснулся только пред станцией Бами, проспав Кизиль-Арват. Балканы уже давно исчезли, и слева тянулась ровная, как ладонь, голая степь. За то справа провожает нас сплошная цепь невысоких каменистых гор. Тут уже гораздо люднее и разнообразнее, как и подобает предгориям. Опустевшие глиняные аулы виднеются в стороне, у подножия гор, по соседству с горными ручьями.

Текинцы пока еще в зимних кочевках своих, среди песков, где зимой им привольнее, потому что снега на равнине мало, и скот без труда добывает себе подножный корм; а кочевник во всем зависит от своего скота и следует не своим собственным удобствам, а потребностям верблюда и барана. Летом, в жары, он поднимается, напротив того, на горы, где к тому времени растают последние снега, отрастут обильные пастбища, и леса, покрывшись листьями, дадут скоту приют от полуденного зноя.

Аулы Текинцев очень характерны и похожи друг на друга, как овцы их стад. Из глины слепленные слепые кубики, с одною, двумя щелями вместо окон, обнесенные такою же глиняною стенкой, и около непременно укрепление, своего рода осадный двор на случай опасности. Конечно, это опасности уже [502] минувшие, в дни постоянных междоусобных распрей и постоянных набегов на Персию. Теперь эти ихние грозные «кала» служат только разве загонами для стад, да местами аульных сборищ и игр.

«Кала» Туркмен хотя тоже глиняные, как и все к этом глиняном царстве, но довольно внушительные.

У станции Бами, например, делая формальная крепость с довольно высокими стенами, зубцами, башнями, угловыми и воротными, и узкими бойницами в стенах. При таких отчаянных защитниках и таких метких стрелках, каковы Текинцы, крепости эти были далеко не шуткой. Кругом калы разбросаны обыкновенные, в виде фортов, отдельные небольшие укрепления и башни, вероятно, принадлежавшие каждому семейству. И так как, помимо прочего, вся местность текинского жилья изрезана целою сетью глубоких, неправильно вьющихся арыков, а арыки очень часто обведены стенками, да и каждое жилище, окруженное глиняною оградой, больше похоже на блокгауз чем на жилой дом, то брать приступом текинские аулы, как это испытали наши молодецкие войска, было очень нелегко.

Характерною особенностью текинского аула и его калы обыкновенно служит большой насыпной курган с плоским верхом, который иногда помещается внутри калы, а иногда прямо на степи около аула. Это своего рода цитадель, в которой собирались защитники аула для решительного боя. Очень может быть, что он имел, кроме того, значение форума своего рода при решении важных общественных дел. По крайней мере, я видел такие плосковерхие холмы почти решительно во всех поселках и во всех укреплениях Текинцев. На других, круглых холмах, очевидно, служащих кладбищами аулу, и также всегда сопутствующих ему, виднеются нередко мусульманские часовенки арабского типа, с глиняными купольчиками и черным отверстием двери, куда родственники покойника, настолько же мусульмане, насколько язычники, входят для принесения жертв по своему древнему обычаю.

Часовеньки эти, по здешнему «мазара», очень живописно глядят в тени зеленеющих гор, среди однообразного пейзажа равнины.

Тут уже появляются и всадники вдали и стада черных овец с пастухами-кочевниками. Глубоко истресканные глинистые поля хотя покрыты еще полынью и верблюдятником, но уже вместе [503] с тем весело пестреют красными цветочками мелкого дикого мака и лиловыми колокольчиками, а местами носят явные следы орошения и пахоты. Уже является возможность, вследствие близости гор, провести сюда родниковую воду, так что у вокзала Бами прохладою дышит на нас густая зелень довольно большого садика, полного тополей и белых акаций, среди которых звенит высоко бьющая вверх радостная струя фонтана.

Вместо дров опрятно сложены около станции кубики саксаула, который достигает до трех вершков толщины, чрезвычайно сух и деревянист, но вместе с тем невообразимо коряв и рогат.

Текинцев на станции попадается все больше. Джигиты у русских начальников тут все Текинцы, и уж они разодеты на загляденье! Во всей своей восточной боевой красе.

На горах еще белеет местами снежок; это гряды Кюрен-Дага и Копет-Дага, отделяющие От степи долину Атрека и его многочисленных притоков. Развалины крепостей, аулы, стада виднеются все чаще, по мере приближения нашего к Асхабаду, этому центру Ахал-Текинского оазиса, который мы теперь перерезаем.

На станции Арчман тоже заводится садик и фонтан, тоже проведены канавки к каждому дереву. Без орошения тут все — смерть; где орошение — везде жизнь и обилие. Нужно благоговеть пред могучею растительною силой какого-нибудь саксаула или верблюдятника, одолевающих без помощи воды пятидесятиградусный зной, добывающих свои питательные соки из камня, солонца и песка.

В первый раз тут увидели мы туркменские кибитки, разбитые вдали как будто на берегу прохладного озера. Но озеро это было сверкающий на солнце солонец, поросший по окраине камышом, словно и подлинное озеро. Солонцы эти идут иногда чуть не сплошь. А направо, под горами, стада верблюдов, и сторожащие их кругом текинские всадники.

У станции Бахарден опять кала как у Бами и у Арчмана, опять многолюдный аул под горами.

Странно, что Текинцы ни одного из своих укреплений не построили на крутых холмах и склонах гор, лежащих в такой близи от них, а почему-то постоянно строят их на равнине, гладкой как ладонь. Очень может быть, что в этом сказалась привычка кочевника к открытой степи и его [504] недоверие ко всему, что не его пустыня; а может быть также это вызвано удобством глиняной кладки, которая была бы гораздо затруднительнее на каменистых горах. Аулы и калы направо, у горы, а кибитки все чаще и чаще слева, в бесконечной глади солончаковых степей. Поля делаются значительно обработаннее. Арыки, то есть поливные канавы, своими валами, рвами и низенькими стенками изрезывают равнину; посевы пшеницы, прося, люцерны — попадаются уже нередко. Хлопок тоже разводится здесь успешно везде, где есть орошение. По всем полям разбросаны многочисленные узенькие круглые батеньки, слепленные из глины. Это тоже одна из необходимых мер предосторожности былого беспокойного времени. Туркмен, неожиданно застигнутый врагом на полевой работе, мог укрываться за эти башни-столбы, как за стволы леса, и отстреливаться, пока поспеет помощь из аула.

Мы уже не раз видели на полях работающих Туркмен с мотыгами в руках.

Около Бахардена попадаются уже сады и даже виноградники. Нам пришлось проехать сквозь аул, через целую перепутанную сеть белых глиняных стенок, обсаженных деревьями и вьющихся между ними канав. Внутри дворов не только обычные глиняные плоскокрытые мазанки без окон, но и кибитки. В середине аула, как водится — кала, — целая крепость с башнями и бойницами.

Текинцы — народ могучего сложения и сурового взгляда. Они очень смуглы и сохранили в лице резкие следы монгольского типа, «калмыковаты», как говорят наши мужики; особенно это заметно по их рту, всегда широкому, грубому и поставленному необыкновенно низко; длинные, слегка приплюснутые носы их также помогают этому отодвиганию книзу здоровенных челюстей, придающих лицу Текинца несколько живописное выражение. Бородки у них большею частью небольшие, начинаются всегда от висков узкими полосками черных бакенбард, которые только немного расширяются и удлиняются на подбородке, так что лицо Текинца кажется обвязанным сплошною черною лентой волос. Усы тоже монгольского типа, редкие, тонкие, как две черные пиявки. Но все-таки в общем Туркмен далеко не Монгол, а только подернутая монгольством тюркская раса. Они и рослы, и красивы, как Турки. Взгляд их удивительно тверд, полон достоинства, воинственности. Сейчас [505] видно, что такой человек вытерпит молча все, что ни придется. Они смотрят на Русских, на все русское с глубоким любопытством, но без благоговения. Они сознают себя побежденными, но все-таки чувствуют и свою силу, и затеи европейской цивилизации, подрывающей суровую природную мощь духа и тела человека, по-видимому, не вдохновляют их. Туркмены заметно крупнее, заметно плечистее и мускулистее Русских. Каждый из них стоит среди белых фуражек и белых кителей наших солдатиков, как пленный орел среди домашнего птичника. Их глаз действительно смотрит по орлиному, неподвижно, остро, смело. Сколько-нибудь значительный Туркмен одевается очень тщательно. Вон у вокзала стоит один из их старшин в огромной черной папахе, в тонком суконном халате шоколадного цвета поверх бешмета из темно-малинового шелка, подпоясанного богатым поясом. За поясом заткнуты чеканенные серебром пистолеты, на ногах узорчатые вязаные ноговицы и башмаки тисненные золотом. Но здесь же за то, рядом с ним, и оборванные текинские мальчишки в лохматых бараньих шапках, босиком. Все вооружены, богатые и бедные. Россия оказала побежденным героям самое чувствительное для них великодушие — позволила им носить оружие, которым они так отчаянно защищались против нас. И, надо сказать правду, Текинцы честно исполняют свое слово и до сих пор не трогают Русских, беззащитно разбросанных среди их пустыни.

— Лет пятьдесят не забудут они своего погрома! говорил мне один из здешних военных инженеров. — Оттого и тронуться не подумают. Вот разве, когда внуки их вырастут, которые ничего этого не видали и не слыхали, так затеют, пожалуй, бунтовать!

— Да, хорош, хорош народ, говорить нечего, а в степи им все-таки не попадайся! улыбнулся скептически другой мой спутник.

— Помилуйте, да у нас на Руси свой народ, а грабежи и убийства случаются чаще, чем здесь, возразил инженер. — Нельзя же, чтобы когда-нибудь и не прорывалось. Я вот сколько лет тут, сторожа наши по одному, по два человека в будках ночуют, чего бы, кажется, легче и убить, и ограбить... Степь велика... Однако ни разу не случалось. Только и слышно иногда об убийствах на кордоне по горам. Ну да ведь это еще [506] Текинцы или нет? Там посты наши казацкие в таких дебрях стоят, что и не сыщешь. сразу. Может быть, и Текинец иной раз пошалит, а скорее всего Персы-контрабандисты. Тем это нужнее! Да я вам еще что скажу, заключил свою речь инженер. — Текинец хоть и воин от рождения, а все-таки рад миру: ему теперь гораздо лучше живется, чем в прежние времена. Прежде он в поле свое выйти не смел без ружья и шашки, не зная, что его, что чужое. Ведь чуть не каждый день друг у друга барантовали. Нынче богатый человек, — завтра угнали барантачи его верблюдов и баранов, — нищий стал. Да и головой рисковал каждый день. А теперь ему что? Зарабатывает шутя столько, сколько и не снилось прежде. Разъезжает всюду спокойно со своим товаром, за деньги свои тоже спокоен. Теперь они все богачи стали!.. хлопком стали заниматься, шерстью, пшеницу продают... Из чего ему бунтовать?

_____________________________________

Текинцы, через землю которых мы теперь проезжаем, называются Ахал-Теке по имени своего оазиса. Оазис Ахал-Теке начинается около Кизил-Арвата и тянется на 240 верст до Гяура узкою полосой не более 20 верст в ширину вдоль подошвы гор, отделяющих от пустыни долину Атрек, и носящих название Кюрен-Дага и Копет-Дага. За Ках-Кою идут уже кочевья других текинских племен, входящих теперь в Тедженский и Мервский округи. Разницы между различными родами Текинцев нет никакой, кроме имени предка, давшего им название. Да и вообще между всеми племенами Туркмен очень мало разницы, хотя они постоянно враждуют друг с другом. Туркмены — это исконные жители пустыни, в ней родившиеся, в ней умирающие, обожающие пустыню, как свое божество. Они залили своими кочевыми ордами все беспредельное песчаное море, с его прибрежными оазисами, которое простирается от берегов Каспийского моря и плоскогорий Усть-Урта к Аральскому морю и по всему течению Аму-Дарьи до самих верховьев ее, стало быть до границ Катая и Индии, а с юга до Эльбурзских гор Персии и до Гиндукуша. Хотя в эти части азиатской пустыни Туркмены передвинулись сравнительно не очень давно, а Текинцы вытеснили своих туркменских собратий Иомудов и Эмрали из теперешнего своего оазиса [507] всего только в начале XVIII столетия, однако, нет никакого сомнения, что это первобытные народы-пастухи, уцелевшие от веков седой древности, когда Арийцы еще робко приступали к первым попыткам своей оседлой земледельческой жизни. Это живые памятники той бесконечной борьбы на жизнь и смерть Ирана с Тураном, которыми полны первые летописи Азии, которыми проникнута Зендавеста, которые, быть может, внушили Зороастру его глубокие идеи о борьбе зла с добром, духов тьмы с духами света. И, конечно, это Туран; Туран — дух тьмы, сначала долго бывший победителем и владыкой, наконец побежденный, в свою очередь, и, надо надеяться, навсегда, потомством Ирана, духами света.

Туркмены, плоть и кровь Турана, сохранили до сих пор не только его былые свойства разрушительной бродячей стихии, но и его имя. Нужно действительно быть проникнуту до мозга костей чувством сродства своего с этими палящими ветрами пустыни, иссушающими всякую жизнь, с этими движущимися горами ее сыпучих песков, засыпающих всякое проявление человеческого труда, — чтобы жить в течение веков среди этого песчаного моря, не ища ничего другого, не соблазняясь плодородными странами, которые им много раз приходилось покорять и захватывать. Они чувствуют себя как в тюрьме в улицах города, в обстановке труда и цивилизации. Как их товарищ верблюд, как соседи и земляки их степные ослы и антилопы, шакалы и волки, они не надышатся, не нарадуются суровым неохватным простором, в котором живут голодною и холодною свободой своих вольных кочевок.

«Туркмен не нуждается ни в тени дерева, ни в сени власти»! говорит характерная текинская поговорка.

Эта многовековая обстановка зверя выработала в них вкусы зверя, силы зверя. Если настоящая текинская лошадь может по четыре дня не пить воды и скакать восемь дней сряду по 120 верст в день, как уверяют здешние жители, то и сами Текинцы поражают такою же сверхъестественной выносливостью, такою же нечеловеческою умеренностью своих потребностей. Горсть риса или проса, глоток воды из соленой лужи — вот обычный обед Туркмена при переходах пустыни. Это не мешает ему на каком-нибудь праздничном пиршестве, на каком-нибудь даровом угощении, в одиночку [508] убрать целого барана, как убирает его голодный волк, после недели вынужденного поста.

Туркмен изумительный наездник, изумительный стрелок, а Текинец особенно. Текинец силен, смел и ловок как прирожденный хищник, у которого и течение долгих веков все успело приспособиться к главной цели и содержанию ею жизни. Ведь и у волка недаром выработалась могучая челюсть с зубами-кинжалами; несокрушимая шея, способная держать на бегу барана и теленка, и неутомимые ноги. Текинец действительно производит своею фигурой среди мирного населения, его окружающего, впечатление какого-то крупного и могучего хищного зверя, который только ждет удобной минуты для кровавой поживы. Он и лохмат, как хищный зверь, и глядит на вас глазами хищного зверя.

«Не расти дереву, где есть верблюд, не быть миру, где есть Туркмен!» с откровенною похвальбой говорит старая пословица Текинцев.

Недаром Персияне, испытавшие горьким опытом силу и смелость своих степных соседей, до такой степени трепетали одного вида и даже одного имени Текинца, что целая толпа отдавалась без боя в плен двум, трем всадникам, послушно перевязывая друг другу руки и ноги. Случаюсь, что один вооруженный Текинец, появившийся на базаре пограничного персидского городка, обращал в отчаянное бегство весь базар, все население города и хозяйничал в его лавках, как его душе было угодно. Случалось нередко, что текинский разбойник в одиночку пригонял к себе в аул несколько человек Персиян, не трудясь их даже связывать, хотя, казалось бы, они безо всякого труда могли стащить его самого с лошади и сделать с ним все, что бы им ни вздумалось.

Вот что, например, рассказывал один Текинец моему железнодорожному спутнику, понимающему по-туркменски: ходили мы в атаман за Атрек, в Персию; вот я наловил человек пять Персов и веду с собою; связать их нечем, караулить некому; а хочется еще пленников набрать, дело вышло способное. Вот я говорю им: слушайте, Персы! Вы знаете, что я всех вас знаю, откуда каждый из вас. Садитесь у этого куста и ждите, пока я вернусь, на один шаг отойти не смейте. Кто с места двинется, тому не жить больше на свете! опять вас всех найду, и жен, и дочерей ваших [509] всех перережу... Да и отправился опять за добычей. Захватил еще троих, привел их к кусту, где прежних оставил, смотрю, все в кучке сидят, будто кто веревкой их к кусту привязал... Даже для себя не смели отлучиться, тут же делали...

И это только один случай из тысячи, о которых здесь знает каждый мальчишка.

«Ни один Персиянин не может перейти Атрека иначе как с веревкой на шее!» еще недавно хвастливо величались Туркмены Иомуды.

Текинцы, собственно говоря, сохранили в себе больше всего старой туркменской удали. Туркмены, ближайшие к Хиве, к Бухаре, точно так же как Туркмены Иомуды Джафарбаевского и Атабаевского рода, заселяющие теперь берега Каспийского моря до Усть-Урта и залива Кара-Бугаз, слишком испорчены своими постоянными сношениями с более сильными соседями, которым они нередко для вида подчинялись, которых они обманывали на всякий манер и при всяком случае, и от которых они привыкли выманивать всякие подачки. Через это нрав их стал более лукавый, униженный и лживый, между тем как Теке ограничивали свои отношения к соседним государствам почти исключительно открытыми разбоями и войной, что отразилось на большей прямоте и твердости характера их.

Впрочем, было бы вообще наивно представлять себе от вечных степных разбойников, этих двуногих волков своего рода, какими-нибудь великодушными рыцарями. Они бесспорно гостеприимны и храбры до безумия. В этом их пастушечья и разбойничья доблесть. Но вместе с тем они жестоки и беспощадны, как звери, и обман считают таким же необходимым оружием самообороны и нападения, как своп шашки и винтовки. Клятвы и договоры для них пустые слова, если только из-за них им не видно какой-нибудь выгоды или опасности.

А их взаимная зависть, недоброжелательство и недоверие друг к другу делали невозможными между ними никакие крепкие, общественные союзы и раздробляли довольно многочисленный туркменский народ, считающий в своей среде добрых полтора миллиона душ, на множество друг с другом враждующих племен. [510]

«Аламан», — разбой ради наживы, — был до последнего времени единственным идеалом и единственным промыслом Туркмена. Все время от конца полевых работ в сентябре и до начала их в мае посвящал он обыкновенно аламанам. В аламане он не щадил никого и ничего, и тот «сардар», который умел водить его на удачные аламаны, под чьим предводительством он набирал больше добычи, — становился в его глазах героем и главой всех.

«Туркмен на лошади не знает ни отца, ни матери!» с циническою правдивостью признается Текинец.

А соседи про него сложили другую поговорку: «Текинцы продали бы в невольники самого пророка Магомета, попадись только он им в руки!» На вопрос европейского путешественника, как Туркмены решаются продавать в рабство своих единоверцев, один очень набожный хищник отвечал ему так: «чудак! Коран — книга Божья, конечно, благороднее человека, а все-таки покупается за несколько кранов. Да чего же лучше, когда Юсуф, сын Якуба, был пророк, а между тем его продали. Что же, разве это повредило ему сколько-нибудь?»

_____________________________________

Впрочем, надо и то сказать, что серединная Азия всею своею историей вырабатывала эти вкусы, насилия и кровожадности. На насилии основывалась семья Азиатца, на насилии основывалось его гражданское и государственное устройство, на насилии покоятся и международные отношения азиатских государств. Кругом нигде нечего кроме возмутительного проявления своей силы, кроме содрогающей душу жестокости во всем — в суде, в управлении, в войне...

Стоит вспомнить ужасающие подвиги какого-нибудь Чингиза, повелевшего зарезать четыреста тысяч жителей в столице покоренного Хорезма, теперешней Хивы, или Тамерлана, этого оригинального друга правосудия и просвещения, топтавшего лошадиными копытами тысячи детей и воздвигнувшего громадную пирамиду из голов казненных неприятелей.

Даже и гораздо позднее, в XVII веке, какой-нибудь Имам-Кули-хан, которого Вамбери в своей истории Бухары называет бухарском Гарун-аль-Рашидом, взяв приступом город Ташкент, клянется Аллаху, что будет проливать кровь врагов своих, убийц его любимого сына, пока кровь эта не [511] дойдет до стремени его лошади; только, прибегнув к хитрости, улемы могли к концу дня остановить беспощадную человеческую бойню: чтоб осуществить клятву, принесенную гневным эмиром, они поставили коня его в яму, где кровь убитых действительно дошла до стремени его коня.

Наш известный путешественник по Востоку Е. П. Ковалевский рассказывает, что в конце сороковых годов нынешнего столетия ташкентский визирь безо всякого суда зарыл своего родственника по шею в землю, выбрил ему голову и намазал медом, так что тучи насекомых сейчас же покрыли ее. А английский капитан Шекспир видел, как один туркменский старшина зарыл брата своего по плечи в землю, привязал к шее его веревку, другим концом ее взнуздал лошадь и стал гонять ее вокруг прикола, пока веревка совсем перетерла шею, и голова несчастного свалилась с плеч.

Воспитанные на таких исторических образцах, ни Туркмены, ни страдающие от разбоев соседние народы не знают другого обращения с побежденным врагом, как веревка и нож.

Персы и Хивинцы точно также спокойно режут горла пленным Туркменам, как и Туркмены им. Оттого-то Текинцы были поражены бесконечным изумлением, когда после разгрома Геок-Тепе русские победители не только не стали резать их, как баранов, не только не потащили на веревках их жен и детей продавать на базарах Персии, а еще стало кормить их и устраивать им жилища.

Один из спутников моих говорил на станции с Текинцем, участвовавшим в защите Геок-Тепе.

Англичанин, тоже слушавший рассказ Текинца, стал укорять в жестокости генерала Скобелева.

— Нет, зачем так говоришь! живо вступился Текинец.— Это ничего! Так надо. Война, надо убивать... Я его убиваю, он меня убивает. Так хорошо. Все бились, всех убивать надо. Нет, вот если бы ты видел, как мы с Персами делали! Положим пред ним детей его и режем понемножку: сначала руки отрежем, потом ноги, потом голову, прежде одному, потом другому, а он все смотрит. А отвернется, мы ему ножом в бок. Потом жену его режем, потом его самого, и все понемножку, чтоб он все сам видал!..

Со смехом оскалил свои белые зубы Текинец, очевидно, вполне утешенный такими сладкими воспоминаниями. [512]

_____________________________________

Теке не только занимают свой узкий оазис у подножия гор, где сидят частою вереницей их аулы и крепости, где зеленеют их поля и сады, но еще кочуют, как и все другие Туркмены, по беспредельной песчаной пустыне своей, пробираясь волчьим чутьем и чуть заметными следками к знакомым им колодцам, озеркам и руслам иссохших степных рек...

Из оазиса Ахал-Теке, как и из Мерва, как с берегов Каспия от Красноводской бухты и устьев Атрека, — проложены через пески пустыни к Хиве и Бухаре еще с глубокой древности караванные пути, которые опытный караван-баши, — вожа караванов, знает так твердо, что не собьется ни ночью, ни в буран, хотя эти пути заносятся ежедневно сыпучими песками. Пути эти идут, конечно, по колодцам полусоленой воды, разбросанным, хотя очень скупо и редко, по пескам пустыни. С берегов Каспия до Хивы можно совершить путь на верблюдах через пустыню в 15 или 20 дней, смотря по тому, какую выбирать дорогу. Наш Муравьев-Карский, будучи еще молодым капитаном генерального штаба, в 1819 голу, по поручению Ал. Пет. Ермолова, главнокомандующего на Кавказе, совершил геройское путешествие от Красноводской бухты в Хиву вдоль старого русла Аму-Дарьи, Уз-Боя, в 17 дней, не имея при себе никого кроме Армянина переводчика и нескольких провожатых Туркмен.

Полвека спустя, Венгерец Вамбери, знаменитый своею специальною ненавистью к Русским и своею довольно подозрительною ученостью в сфере азиатского Востока, переодетый дервишем переехал с караваном Туркмен Иомудов с устьев Гюргеня (немного южнее Атрека и очень близко от гор. Астрабада) в Хиву по так называемой средней караванной дороге, мимо Большего Балкана, после чего он держался почти той же дорого, как Муравьев, и сделал весь свой путь в 20 дней.

Теми же путями Текинцы и другие туркменские племена делали набеги на Хиву, и в свою очередь хивинские ханы ходили громить улусы кочевников.

Немудрено поэтому, что и в Хиве, и в Мерве, и на Атреке хорошо знают эти дороги. Было и время, и случаи изучить их. Кости людей и животных, погибших от жажды и [513] изнурения, а иногда и от ножа разбойника, служат на них красноречивыми верстовыми столбами, и недостатка в них никогда не бывает.

_____________________________________

Когда явились Туркмены в азиатских пустынях, наверное сказать трудно. В IX веке по Р. Хр. вторгшиеся с севера Турки Сельджуки разрушили власть арабских халифов в Хорезме, Мареванагаре и других областях Центральной Азии, теперь именуемых Хивой, Бухарой и пр. Многие думают, что Туркмены их остатки. Может быть это и так, а может быть и не так; доказать это во всяком случае трудно.

В Хиве, Бухаре, Ташкенте, Фергане, везде мы видим до сих пор особое племя завоевателей, которые величают себя Узбеками и отличают себя от покоренных народов Сартов, Таджиков. Конечно, Узбеки эти — завоеватели позднейшего времени, но тоже однако Тюрко-Монголы. Почему же в туркменских пустынях нет никакого следа покоренных племен, никакой двойственности туземной расы?

Очень может быть, что Туркмены были отвечные обитатели песчаных пустынь Азии, которые не соблазняли никаких завоевателей древности и которые не могли быть завоеваны ни одним из этих завоевателей. В самом деле, какая корысть была бы хотя Чингис-Хану или Тимуру захватывать и заселять эти бесплодные разбойничьи гнезда? Другое дело, ворваться с войском в улусы разбойников, пожечь их, угнать их скот, наказать их за дерзкие набеги так, чтобы детям их было памятно. Такие войны со степью, конечно, бывали постоянно у всех ее соседей. Но после опустошения родных кочевий, кочевники, рассыпавшиеся, как ветер во все стороны, собирались опять, опять сгоняли уцелевший скот, опять разбивали свои кибитки, сотканные из шерсти этого скота, опять пили кумыс своих кобылиц и отправлялись на своих доморощенных, быстрых как ветер, конях в новые набеги.

Одно можно сказать с достоверностью, что с незапамятных времен истории в пустынях этих действуют народы, ничем не отличающиеся по нравам и образу жизни от нынешнего Туркмена.

В «Истории Александра Великого, царя Македонского», Квинта [514] Курция, полной многих баснословий, есть любопытные указания на обитателей теперешней Туркмении.

Александр, как известно, направился в Бактрию и Индию чрез Гирканию, то есть теперешний Мазандеран, следовательно, в ближайших окрестностях Астрабада. Между реками Гюргень и Атреком, то есть на самой границе Персии от России, в кочевьях Иомудов, начиная от так называемого Серебряного Бугра, до сих пор видны остатки огромной стены, построенной по преданию туземцев Искандером, то есть Александром Македонским и называемой Туркменами «Кизиль-алан» — «хранилище золота».

Вамбери видел развалины этой стены и ее башен на многие версты вдоль битой караванной дороги, параллельной течению Атрека.

Этот памятник и это предание несомненно подтверждают, что воинство Александра двигалось из лесов Гиркании по теперешней северной границе Персии, то есть приблизительно по тем горным странам, которые провожают справа нашу железную дорогу из Узун-Ада в Асхабад.

Страну, примыкавшую с востока к Гиркании, Курций называет, по примеру других древних географов, Маргианою, и в Маргиане этой упоминает большой город Маргию, впоследствии Александрию Маргийскую, которую все исследователи древности считают за Меру или Мерв. Ясно, значат, что Маргиана была теперешняя Туркмения с Асхабадом и Мервом и с прилегающими к ней северными частями Хорасана.

В этой Маргиане, по Курцию, жил Мардский (вероятно, Маргский) «дикой народ», которого тогдашний портрет легко бы годился в портрет теперешнему Туркменскому народу.

«Иркании порубежен был Мардский дикой и в разбоях упражняющийся народ, который один только не прислал послов к Александру и, по-видимому, власти его не хотел покориться».

Александр вел, правда, войну с этим отчаянным народом не только на ровных местах, но и в горах, и в лесах, где даже был отбит варварами его знаменитый конь Буцефал; но это означает только, что и тогда кочевники степей захватывали северные лесистые отроги Персии. Собственно же про Текинских Туркмен достоверно известно одно: они жили на полуострове Мангышлаке у Каспийского моря еще при [515] Петре I; калмыцкий хан Аюка выгнал их оттуда, вследствие чего они двинулись к югу, вытеснили в 1717 г. из их кочевий Иомудов и Эмрали и заняли Кизил-Арват. Отсюда уже постепенно распространились они до Мургаба. Замечательно, что Туркмены приняли русское подданство еще при Петре I-м, но после, при слабых потомках великого царя, забыли об этом, как и о многом другом, что делал гениальный хозяин земли Русской. В 1802 г. Туркмены опять принимают наше подданство и опять ни к чему.

III.

Текинский Севастополь.

Во всяком случае Русским удалось то, что не удалось великому македонскому завоевателю, — не только покорить, но и умирить вековечных степных разбойников.

История русского похода в Теке была труднее македонского уже потому, что войска Александра до самого Паропампза шли жилыми местами, не стесняясь разорять и захватывать под свою власть все области, которыми ему было удобно проходить. Русский же отряд обязан был двигаться через степи по бесплодным Туркменским кочевьям, заботливо оберегая неприкосновенность персидской границы. А Туркменский оазис у подножия гор, по линии теперешней железной дороги, был почти сплошь покрыт тогда еще неразрушенными крепостцами, которых насчитывалось целых 47. Каждый значительный аул охранялся особою крепостью, развалинами которых мы теперь любуемся на каждом шагу. Многие из них нужно было брать с бою.

Победоносное завоевание Русскими недоступного Ахал-Текинского оазиса, составлявшего грозу и ужас окрестных государств, началось, как всем, конечно, памятно, с постыдной неудачи. Для русской истории это впрочем не новость, а почти установившийся обычай: неудачами начинались все войны Петра с Турками, со Шведами, неудачами начался знаменитый 12-й год, Плевненскими погромами началась и последняя Болгарская война.

Разумеется, мы сами кругом были виноваты в плачевном [516] исходе нашего первого похода под Геок-Тепе. Генерал Ломакин очутился совершенно случайно во главе действующего отряда, вследствие внезапной смерти талантливого Лазарева, и распоряжался, так сказать, не своим, а чужим делом. А тут еще на беду наслали ему из Петербурга разных штабных баричей, которых старые Кавказцы презрительно величают «фазанами», и которые явились только нахватать поскорее и побольше чинов и знаков отличия в этой игрушечной, как они думали, войне с азиатскими халатниками. Баричи все были знатные и влиятельные и мало поэтому стеснялись своего скромного начальника. Всякий предлагал свое, действовал по своему. В результате оказалось, что отряд двинулся в пустыни, ничем не обеспеченный, неспособный выдержать малейшей неудачи. Подвоз припасов, снарядов, людей был затруднен до чрезвычайности, потому что опорный пункт отряда — Чикишляр, — вследствие мелководья своего, был недоступен даже и для небольших судов. Паровые суда должны были останавливаться за 3 и 5 верст от берега, а парусные бросали якорь так далеко, что их едва можно было разглядеть с берега. Почтового сообщения между берегом и действующим отрядом устроено не было, госпитали были безо всяких необходимых принадлежностей, у отрядного священника не было ни облачения, ни утвари, ни книг, ни запасных даров, чтобы совершить богослужение и причащать умирающих; провизии не было, никаких складов, запасов по пути движения не существовало, верблюдов было очень мало, тыл ничем не был обеспечен. Денег тоже не было. Одни только штабные господа аккуратно получали звонкою монетой по 40.000 рублей каждый месяц. Их набралось под разными бесполезными титулами до 60 человек на какие-нибудь 3.000 войска, достигшего до Геок-Тепе. Под один обоз их отнималось у отряда 340 верблюдов в то время, как отряд не знал, откуда добыть средства передвижения для самых необходимых тяжестей. Целая сотня казаков была разобрана в вестовые к этому многочисленному и ни на что ненужному начальству.

Также необдуманно и неподготовлено, как производился поход, — произведено было и самое нападение на Геок-Тепе.

Когда Текинцы узнали о движении отряда в их оазис, «джум-гурие» их, то есть сход всего племени, решил биться до последней капли крови. Старая крепость Геок-Тепе, так [517] называемая «Куня Геок Тепе», расположенная среди песков, была оставлена, и решено было укрепляться немного ближе к горам, вокруг холма Денгиль-Тепе. Но как ни одушевленно работали Текинцы, не только мужчины, но и дети и женщины, — однако не успели вполне окончить укрепления к приходу Русских. Южная сторона оставалась совсем неукрепленною, восточная готова была только на половину, да и остальные стены не были еще доведены до настоящей своей высоты, так что через них хорошо были видны нашему войску прятавшиеся в крепости кибитки.

Передовая колонна наша под начальством князя Долгорукова поторопилась начать прискорбное дело 28 августа 1878 г., не дождавшись остального войска и не дав отдохнуть людям.

Да и самая атака крепости началась безо всяких предварительных рекогносцировок, прежде чем войска могли осмотреться и сообразить что-нибудь, при полном незнакомстве с положением крепости и числом ее защитников, при совершенном непонимании того гибельного значения, которое должна была иметь для престижа русского имени в Азии неудача под Геок-Тепе. Этим только и можно объяснить себе поразительный факт, что штурмовые колонны полезли прямо во рвы и на стены, в то время как доступ в крепость был совершенно свободен с южной стороны...

По-видимому, у штурмующих не было заготовлено ни лестниц, ни фашиннику, ибо стоило ли возиться с этими пустяками в войне с халатниками! Усталые, полуголодные солдатики были двинуты прямо на ура, — и когда их встретили из-за стен тысячи метких винтовок и тысячи отчаянных храбрецов, оказалось, что с пустыми руками на стену не влезешь, и пришлось утекать восвояси под градом вражеских пуль, под натиском целых полчищ лихих наездников.

Если бы не наша молодецкая артиллерия, которая с необыкновенным самоотвержением прикрывала тыл беспорядочно отступавших войск и осаживала своею меткою картечью отчаянно наседавшие на них толпы Текинцев, — исход боя был бы ужасный. Артиллерия не только спасла отряд после отбитого приступа, но и едва не окончила дело победой. Огонь ее привел Текинцев в такой ужас, что они, потеряв до 2.000 человек, и ожидая на другой день нового приступа, на [518] ночном сборище своем совсем било порешили уходить из Денгиль-Тепе, а многие даже прямо посоветовали покориться России. Им и в голову ни приходило, что они одержали над нами победу, и когда утром увидели, что русский отряд вскинул свой лагерь и отступает, изумлению и радости их не было конца. Во время торжественного пира по случаю победы все русские пленные были зарезаны, и с трупов их срезано сало для лечения боевых ран.

Храброму и опытному генералу Тергукасову, принявшему от Ломакина начальство над возвратившимся отрядом, принадлежит чрезвычайно важная мысль перенести базис будущих военных действий против Текинцев из неудобного Чикишляра в Красноводскую бухту, намеченную еще гениальным глазом Петра I.

Тергукасов же первый поднял вопрос о необходимости связать эту бухту железною дорогой с театром военных действий, например, с Кизил-Арватом. Скобелев, со всею горячностью и настойчивостью своего изобретательного военного гения, схватился за этот умный план и убеждал покойного государя, глубоко огорченного поражением 28 августа, не отлагать дела в долгий ящик, не давать Англичанам воспользоваться плодами нашей громкой неудачи и захватить себе какой-нибудь Герат. Он советовал одновременно и строить железную дорогу, и идти вперед. Экспедиция его началась осенью 1880 г. Наученный опытом своих прежних походов в Азии и тщательно изучив практические условия других походов, он с удивительною предусмотрительностью и благоразумием обдумал и подготовил до последней мелочи все, что было нужно для обеспечения долгого степного похода. В этом походе он показал себя не только талантливым военачальником, каким уже считала его вся Россия, но еще и замечательным военным хозяином. Целый ряд складов и опорных военных пунктов обеспечил его движение к Геок-Тепе; верблюды и провиант неутомимо добывалось везде кругом, в Персии, в киргизских степях, в Хиве особыми агентами. Госпитали, почта были устроены отлично. Каждый солдат имел с собой на случай зимних холодов полушубок, фуфайку, запасные сапоги, суконные портянки и войлок для спанья.

Каждый шаг вперед изучался предварительными [519] рекогносцировками и съемками. Всякий офицер, всякий солдат заранее получали точные и практические наставления на все возможные случайности похода.

С каким неимоверным трудом сопряжены все эти хозяйственные заботы о войске среди азиатских пустынь лучше всего видно из того, сколько верблюдов обыкновенно гибнет в каждый подобный поход. В Хивинской экспедиции 1873 года, например, погибло у нас 15.000 верблюдов, при рекогносцировке маленького отряда Маркозова 5.000, в войне Англичан против Афганцев 60.000!

А между тем верблюд единственное вьючное животное, способное выносить пески и зной пустыни и тащить притом на своем горбе целый воз клажи в 10 и даже 12 пудов.

Нужно вспомнить еще, что почти все верблюдовожатые в походе Скобелева поневоле брались из Туркмен, и что при каждом удобном случае они убегали сами и угоняли в пески своих верблюдов.

Скобелев, однако, несмотря на все препятствия, уверенно и без торопливости подвигался вперед. Текинцы бросали свои калы и кибитки и по мере движения отряда все больше сосредоточивались в Геок-Тепе. Они решились умереть, но не сдаваться. Даже пастухи, которых авангард отряда захватывал со стадами овец в покинутых калах, не отворяли ворот крепости, запирались в башнях и отстреливались впятером, вдесятером от целого войска, пока их не перекалывали штыками. Пощады не просил никто.

Скобелев отлично изучил восточного человека. Он постоянно твердил, что «Азиатца прежде всего нужно бить по воображению», и он его бил по воображению, где только мог, чем только мог. Чтобы доказать Текинцам, что русского войска не остановят ни пески, ни безводие, он вытребовал с берегов Аму-Дарьи, из Петро-Александровска, отряд Куропаткина. Куропаткин с 900 верблюдами прошел 973 версты через пустыню, почти не имевшую колодцев, и явился к ужасу Текинцев в их оазисе со своими закаленными в боях Туркестанскими солдатами.

Текинцы чувствовали, что на них теперь надвигается что-то непобедимое. Они смотрели на Скобелева с благоговейным ужасом. У них он был уже не белый генерал, не «ак-паша» как у Турок, а «кровавые глаза» — «гёз-канлы». [520]

Текинцы говорили про Русских: «Русские на далеком расстоянии просто жгут людей и нет возможности броситься на них и рукопашный бой. Потому мы хотим выйти из крепости только тогда, когда их войска подвинутся к нам близко. В рукопашной схватке Русские не устоят!» В силу свою Текинцы все еще верили.

«Теперь наша крепость сильнее, чем была прежде, похвалялись они Хорасанцам. Семейства наши будут хорошо спрятаны, до них трудно Русским добраться, так как мы для них вырыли глубокие жилые помещения. Если же будет сильный напор со стороны Русских, то переселимся кто в Персию, кто в Мерв! Мы бы помирились с Русскими, если бы знали, что они не изнасилуют наших жен и не уничтожат всех мужчин».

Главным вождем Текинцев и распорядителем обороны в Геок-Тепе был знаменитый своими аламанами Тыкма-Сардар. Он всю свою жизнь провел в разбоях и будучи еще мальчишкой семнадцати лет уже стоял во главе целой сотни лихих наездников.

Персияне, соседи Текинцев, предрекали Русским новую неудачу и не верили в возможность одолеть этот отчаянный народ.

«Ради Бога, не идите прямо на штурм! уговаривал полковника Гродекова ильхани Беджнурдский Яр-Магомет-Хан, большой друг Русских. Поверьте мне, я Текинцев знаю лучше вас, я с ними воюю всю свою жизнь. Храбрее этого народа нет в мире. А теперь, когда в Геок-Тепе находятся семьи их, и Текинцам некуда деться, храбрость их удесятерится!» Ему казалось, что для покорения Геок-Тепе слишком мало 20.000 войска и 100 орудий.

Хотя ни один иностранный корреспондент не был допущен Скобелевым на театр войны, однако английские агенты ухитрились преследовать наш отряд чуть не по пятам, следя за ним по персидской границе. Конечно, это были не столько газетные корреспонденты, сколько политические агенты-подстрекатели, делавшие все возможное, чтобы проникнуть к Текинцам и подбивать их к отчаянному сопротивлению русскому нашествию. Особенною дерзостью отличался пресловутый О’Донаван. Он несколько раз переодевался Туркменом и пытался перейти персидскую границу, но всякий раз был останавливаем [521] и водворяем обратно хорасанскими властями. Бродили также и разъезжали по соседству нашего отряда переодетый полковник Стюарт под именем армянского купца, капитаны Билль и Ботлер. О’Донаван перебрался потом в Мерв и, будучи жестоким пьяницей, шатался там по базарам, уча Мервцев как рубить головы Русским, чем впрочем возбуждал в них только презрительное недоверие, ибо они не дождались от него ни суленых английских денег, ни обещанной военной помощи.

Наш агент в Мешеде, Насирбеков, писал в это время полковнику Гродекову, из прекрасного и капитального труда которого мы главным образом заимствуем подробности Скобелевского похода: «Англичане везде имеют людей. Деньги, которые они бросают в этих странах, могут совратить родного брата. Страх, как они сыпят золото!»

Особенно бодрящее влияние на Текинцев имели письма английского консула в Мешеде, Абаз-Хана, обнадежившего их помощью Англии. В ожидании ее Текинцы не откочевывали в пески, засеяли все поля от Геок-Тепе к Гяурсу и распределили воду, как всегда у них делалось. Крепость решено было защищать до крайности.

Дух народа был также сильно поднят прибытием двухтысячного подкрепления из Мерва. Везли было оттуда и два орудия, отбитые у Персов, но колеса рассыпались, и их бросили в степи. Теперь в Геок-Тепе собралось до 30.000 защитников, из которых одних всадников насчитывалось 10.000; всего же населения, засевшего в стенах Геок-Тепе, было не менее 45.000, и при этом всего одно шестифунтовое орудие, важно установленное среди окопов на вершине холма Денгиль-Тепе.

Внутренность крепости была уставлена кибитками и шалашами, изрыта глубокими ямами. Кибиток стояло около 15.000. Везде были проведены канавы с водой и выкопаны колодцы. В песках было зарыто много хлеба, а скот был угнан в степи за 150 и 200 верст дальше к востоку.

Когда отряд наш появился пред крепостью и стал вести первые апроши, в крепости уже давно все было готово к достойной нас встрече. Текинцы дали нам спокойно приблизиться траншеями к их рвам, и тогда вдруг неожиданно сделали отчаянную ночную вылазку. Это было уже в самом конце [522] 1880 года, 28 декабря. Кочевники оказали тут чудеса геройства. Босиком, в одних рубахах, с засученными штанами и рукавами, с одними только шашками и кинжалами в руках неслышно и быстро, как стая пантер, перебежали они расстояние, отделявшее их рвы от наших параллелей, и ворвавшись в передовые траншеи прежде, чем растерявшиеся войска успели сделать по ним хотя бы один залп. В неистовом натиске своем перекололи они артиллерийскую прислугу, захватили восемь пушек, вырвали знамя у 4-го батальона Апшеронского полка, сбили и смяли роты, изрубили множество офицеров и пробились сквозь все редуты и батареи чуть не до самого лагеря. Подоспевшие на выручку войска опрокинули однако назад эту упоенную победой босоногую толпу и отбили у нее назад все орудия кроме одного. На другой день у текинских кибиток торчали на кольях головы наших солдатиков, все изуродованные, с отрезанными носами и ушами...

Грешно не помянуть при этом безвестного русского героя, которого самоотверженный подвиг не менее всяких Муциев, Сцевол и Горациев Коклесов достоин бы был передаваться из поколения в поколение русскому юношеству. Кучка Апшеронцев отступала на наши войска под жестоким натиском наседавших на них Текинцев. Войска не решались стрелять, чтобы не попасть в своих, и Текинцы могли через несколько минут овладеть нашими траншеями.

— Братцы! стреляйте скорее! Нас мало, а за нами Текинцы! громко крикнул герой-Апшеронец.

Залп огня отбросил надвинувшуюся Текинскую орду, но патриот-солдат пал, конечно, первый.

Не одну подобную вылазку делали и потом Текинцы, но уж мы приспособились к ним, и каждая новая попытка их кончалась все неудачнее и неудачнее.

Лихие степные наездники опешили и потеряли веру в свою непобедимость. С каждым днем становилось все труднее сардарам выгонять их на ночные атаки, кончавшиеся только сильнейшим опустошением их рядов. Они решили лучше дождаться Русских у себя в стенах, где их приходилось по пять человек на одного русского солдата, и где бой должен был решиться не пушечным огнем, приводившим Текинцев в неописуемый ужас, а страстно желанною им рукопашною схваткой, грудь на грудь. [523]

Наши траншеи и батареи между тем совсем приблизились к текинской крепости; Скобелев решил, что пришло время нанести последний удар. Три штурмовые колонны должны были с разных сторон двинуться ночью на крепость, помогая друг другу. Первую колонну вел достойный соратник Скобелева полковник Куропаткин, теперешний генерал-губернатор Закаспийской области. Под стену крепости заранее была подведена мина; тотчас вслед за взрывом ее колонна Куропаткина должна была двинуться в образовавшийся пролом и овладеть стенами...

Текинцы давно проведали про мину, но не боялись ее нисколько. Они думали, что Русские ведут подкоп с целью пробраться ночью внутрь крепости и радостно ждали этого, думая изрубить их по одиночке. Этот маневр был исстари знаком кочевникам, и даже их величайший герой Чингис-хан проделал подобный подкоп под стены крепости, когда он брал столицу Китая. Текинцы, конечно, не допускали мысли, чтобы неверные Московы могли придумать что-нибудь получше их великого Чингиса!

Незадолго до полуночи вдруг раздался страшный подземный удар, и громадный столб земли и дыма взлетел к небу. Невозможно описать ужас, охвативший Текинцев. Никто не понимал, что это за громы небесные неожиданно разразились над их крепостью. Большинство думало, что это землетрясение. Кто помалодушнее, бросились бежать вон из крепости, не помышляя уже об обороне. Но еще оставалось много храбрецов, и все они, несмотря на потрясающий ужас, несмотря на сотни задавленных и растерзанных взрывом, встретили лицом к лицу нашу штурмующую колонну на обвалах бреши... Мина взорвала стену на протяжении пятнадцати сажен и уже, конечно, текинские герои были не в силах отстоять такие широко распахнутые ворота от молодецкого натиска нашей пехоты. По трупам переколотых защитников вошли наши солдатики на стены крепости, да и там еще должны были упорным боем брать каждый шаг, потому что толстые стены были перегорожены наверху глиняными траверсами, за которыми отчаянные Азиатцы рубились до последней капли крови.

Не давая опомниться сбитому со стен врагу, Куропаткин двинул войска с музыкой, барабанным боем и распущенными знаменами на центральную твердыню крепости — холм [524] Денгиль-Тепе, на котором столпились самые храбрейшие из Текинцев, поклявшиеся умереть на защите родного гнезда. Военная музыка наша приводит Азиатцев в какой-то мистический ужас и не раз помогала успеху наших атак. Штык скоро окончил кровопролитную борьбу, и русское знамя взвилось над Денгиль-Тепе.

«Поздравляю с полною победой, вся крепость наша. Оба орудия и знамя отбил назад!» доносил Куропаткин Скобелеву с вершины Денгиль-Тепе.

Оставались только отдельные калы внутри и около крепости; засевшие там Текинцы не сдавались, а отстреливались и рубились, пока их не перекололи до последнего.

Тыкма-Сардар долго напрасно пытался останавливать бегущих, ругался и бил их по чем попало; наконец, потеряв всякую надежду, он и сам ускакал в пески сквозь задние ворота крепости. Сын его Ах-Верды, храбрый предводитель ночных вылазок, пал в бою, сраженный гранатой.

Скобелев сам повел кавалерию преследовать бегущих и гнал их не менее пятнадцати верст. Даже пехота наша и та гналась за Текинцами верст на десять от крепости. Тысячи трупов устлали дорогу.

Всего было убитых в эту ночь со стороны Текинцев до восьми тысяч. Но, кроме того, крепость была наполнена кучами разлагающихся трупов, которых в последние дни Текинцы уже не успевали хоронить.

До самого утра войска должны были брать приступом ямы и кибитки, в которых защищались одинокие Текинцы, не успевшие бежать и все но очереди погибавшие под штыками. Ценная добыча хлебом, оружием, вещами, досталась нашему войску в Геок-Тепе.

Погром, нанесенный Текинцам, был потрясающий, такой именно, какой, но мнению Скобелева, необходим в Азии, такой, о котором вспоминают целое столетие, о котором с ужасом рассказывают на базаре самого глухого городка, в кибитке каждого кочевника. После таких только кровавых погромов Азиатец покоряется беспрекословно и взирает с благоговением на властвующую над ним силу. Оттого-то Асхабад был занят через шесть дней после Геок-Тепе без малейшего сопротивления. Его опять-таки занял Куропаткин, которому поэтому вполне законно быть теперь его правителем и [525] устроителем. 28.000 квадратных верст и пятьдесят тысяч жителей были присоединены к России этим завоеванием оазиса Ахал-Теке...

Но Скобелев поразил воображение Азиатцев не только русскою силой, но и русским милосердием, русскою справедливостью. Еще во время преследования врага, в самый разгар боя, он отдал приказ возвращать назад в Геок-Тепе бежавших текинских женщин и детей. Им были даны жилища и разная рухлядь из оставшейся добычи, им отпускался хлеб и разные припасы. Мало-по-малу, видя доброту Русских, Ахал-Текинцы стали возвращаться к своим семьям и селиться до старым местам. Наконец, даже сам Тыкма-Сардар, укрывшийся в Мерве, явился с повинною. Сначала он было предлагал Мервцам собрать из своих Ахал-Текинцев дружину в две тысячи всадников для защиты Мерва от Русских, но Мервцы с грубою откровенностью степняков сказали ему:

«Ты убежал от Русских и хочешь защищать Мерв? Если ты храбр, то после этого на свете нет трусов. Ты трус, потому что убежал, а храбрецы все погибли под Геок-Тепе».

Выбирать было не из чего, пришлось волей-неволей покориться Русским и даже отправиться потом на поклон к Белому Царю.

Салоры и Серыки с берегов Теджена и Мургаба тоже прислали послов с предложением покорности. Соседние Хорасанцы ликовали от восторга, что наконец избавились от своих вековечных утеснителей. В самых далеких углах Азии громко отдался удар, нанесенный русскою силой храбрейшему и неукротимейшему из ее народов.

_____________________________________

С взволнованным чувством осматривал я полуобвалившиеся стены Геок-Тепе, так недавно еще вписавшие геройскую страницу в историю русского воинства. Вид исторических местностей имеет на себе какую-то особенную печать. Ведь и Бородинское, и Куликовское поле — ничего больше, как поля, покрытые такими же нивами, как и всякое другое. Однако, глядя на них, видишь не только вспаханную или засеянную землю, а что-то гораздо более выразительное, что-то могуче-возбуждающее и мысли, и ощущения ваши. Глядя на них, грезишь на яву [526] и заселяешь пустынную равнину картинами и образами, которые приносит сюда ваша голова, наше сердце...

Такое же точно впечатление произвела на меня и заброшенная Текинская крепость, на которой невидимыми буквами написано навсегда, в память векам грядущим — 12 января 1881 года.

Нас было несколько человек, и по счастью, один военный инженер, лично участвовавший в осаде Геок-Тепе. Он мог разъяснить нам все, что нам было неясно.

Мы влезли на стены и бродили внутри крепости. Крепость поражает своею кажущеюся ничтожностью. Она стоит на совершенно гладкой равнине, у самых песков. Обхват ее большой, более четырех верст в окружности. Недаром же в ее стенах помещалось все население оазиса, почти полсотни тысяч народа с их кибитками. Но высота стен за то не больше двух сажен. В толщину они гораздо больше: до пяти сажен при основании и до трех наверху. Так как они глиняные, то, вероятно, другого размера сделать нельзя, иначе бы они обвалились. По верхнему краю стены идет ход, прикрытый двухаршинными тонкими стенками с узкими бойницами для ружей, и перегороженный через каждые несколько сажен такими же поперечными стенками, так называемыми траверсами. Эти траверсы сделаны нарочно для того, чтобы на каждом шагу можно было остановить неприятеля, успевшего где-нибудь влезть на стену. Частые ступени ведут из крепости на стену, вдоль которой с внутренней стороны ее вырыты жилые ямы, где во время осады укрывались семейства Текинцев. Наружный ров уже изрядно осыпался и обмелел, но все-таки заметно, что он был не менее двух, трех сажен глубины и такой же ширины... Странное дело, в Геок-Тепе не было запиравшихся ворот. Девять открытых выходов в стенах, против которых вместо мостов были оставлены земляные перемычки между рвами, защищались только короткими и высокими глиняными стенками, поставленными впереди рва на подобие щитов или ширм. Это несколько напоминает древнюю Спарту, которая заменяла стены храбростью своих сынов.

Я стоял на вершине стены и окидывал задумчивым взглядом печальную картину, расстилавшуюся предо мной. Грозная твердыня Текинцев теперь полуразрушена и обращена в мирное пастбище. [527]

Недаром Скобелев говорил, что «необходимо вспахать Геок-Тепе!»

Исхудалые за зиму грязносерые верблюды, облезлые, как чучела музея, объеденные молью, — высокие, громоздкие, бродят внутри этих обагренных кровью стен, в философском безмолвии срывая своими мозолистыми губами колючую траву по удобренной кровью земле. Полуголый постушенок — Текинец, в позе юного атлета, живописно уселся на парапете стены, как раз против меня, болтая босыми ногами, загорелыми, как юфть и с презрительною беспечностью поглядывает на суетящуюся у крепости публику. Все теперь пусто внутри крепости. Только по середине ее виднеются камни разрушенной калы, которая составляла своего рода цитадель Геок-Тепе, да позади, в юго-западном углу, высится сажен на восемь или десять, зеленея своими скатами, плоский холм Денгиль-Тепе, — главная и последняя твердыня сокрушенной Туркменской силы.

За то по сторонам крепости вся степь покрыта зубчатыми и башнями, стенами с бойницами, развалинами глиняных строений, рвами арыков, разбросанными шелковичными деревьями.

Как раз против Геок-Тепе, по дороге от Кизил-Арвата, щетинится уже полуразрушенное теперь Самурское укрепление, бывшая Текинская Егян-Батыр-Кала, прозванное так в честь геройского 1 батальона Самурского полка, все время бившегося в голове отряда от начала до конца Текинской экспедиции. В этом укреплении, тоже взятом с кровавого боя, были сложены в дни осады Геок-Тепе двухмесячные запасы для целого отряда.

С другой стороны, в песках, виднеются деревья и разрушенные башни Куня-Геок-Тепе, покинутого Текинцами при первом движении Русских в их оазис. Я оглянулся направо — там совсем другая картина. Среди бесплодной скатерти глинистого поля три, четыре русские могилки под скромными деревянными крестами. Под ними похоронены без монументов и надписей безыменные русские солдатики, грудью своею взявшие твердыни Геок-Тепе.

Несколько Текинцев провожало нас на стены крепости. Они влезали и слезали легко и проворно, как кошки. Им, очевидно, не было обидно наше любопытство и они показывали, и рассказывали нам все, что могли, весело осклабляя свои сверкающие, как у волка, белые зубы. [528]

— Был ты в Геок-Тепе, когда Скобелев брад? спрашивал старого хищника один из наших пассажиров, ученый Армянин-ориенталист, говоривший по-джегатайски.

— Всеми быти; и я был! коротко ответил Текинец, глядя и сторону.

— Как же вы, такие храбрецы, поддались Русским? Ведь вас же было в пятеро больше?

— Мы бы не поддались, да ничего сделать было нельзя! с искренним вздохом отвечал Текинец. — Скобелев уж очень хитер был. Мы было воду в ров напустили, думали, через воду Русские не перейдут, а Скобелев взял да и отвел воду в другое место и ров сухой стал, стену толстую сделали, думали, не перелезут Русские через такую стену, перережем мы их всех; ждала ведь все, что Русские на стены полезут, как в первый раз; а Скобелев какой хитрый! Все из пушек нас бил, огнем жег, а на стены не шел. Вот мы слышим ночью, что Русские под стеной ход копают, лопатами стучат. Ну, думаем, вот это хорошо! Пускай копают, верно они хотят в крепость пробраться, пока мы спим. А мы спать не стали, всю ночь шашки точили, думаем, станут они из-под земли вылезать, а мы им головы будем рубить. Нам только этого и нужно было. Собралось нас много народа, первые храбрецы и уселись поближе к стене, где Русские подкоп вели, ждем, когда первый Русский оттуда покажется, и сабли наголо держим. Вдруг, как задрожит земля, как взлетит вверх стена наша, мы думали, что весь свет сквозь землю провалился! Все голову потеряли! А тут Русские ура закричали... В крепость ворвались... Ну, мы и побежали!.. Что ж больше делать? Рубят нас сзади, рубят спереди, и жен, и детей, всех рубят, а мы бежим куда глаза глядят... После уж не велел Скобелев женщин рубить, так мы хватали с женщин халаты, надевали их на себя и садились где-нибудь. Так нас и не тронули.

— Ну что ж, теперь за то мирно живете, вмешался в разговор другой пассажир, — ведь признайся, правда под русскою властью вы стали гораздо богаче. Работы сколько хотите, за все деньги платят и никто у вас не отнимает ничего.

— Нет, нет! с неудовольствием отмахивался головой Текинец и животное выражение его низко оттянутого рта сделалось при этом еще грубее и враждебнее. — Как же можно!.. [529] Теперь хотя и есть деньги у Теке, да работать нужно каждый день... Пшеницу — работай, табак — работай, дорогу — работай! а тогда Теке совсем не работал. Зачем работать? Нужно денег, поехал в Персию на аламан, поймал трех Персов, продал в Хиве, и живи себе полгода, ничего не делай... Как же можно!

Вокруг Геок-Тепе оазис населен особенно густо. Аулы на каждом шагу, и все к стороне гор. Крепостцы следуют одна за другою чуть не сплошною цепью. Садики, орошаемые канавками, поля, изрезанные арыками, шелковичные деревья вдоль арыков, делаются обыкновенною обстановкой пейзажа вместе с пасущимися везде стадами верблюдов. Аулы подходят даже к самой железной дороге, так что поезду приходится проноситься между их глиняными стенками, из-за которых хорошо нам видны бобровые шалаши текинских кибиток и их глиняные мазанки без окон. Иные кибитки оплетены еще сверх войлоков камышовою изгородью, смазанною глиной, в защиту от резких ветров пустыни. Текинцев также видишь все больше и больше, и в полях, и на станциях железной дороги. А над всем этим оживленным весенним пейзажем, которого зеленых красок и следа не останется уже в мае месяце, господствует своими ближними лесистыми хребтами и своими выглядывавшими из-за них далекими снеговыми вершинами бесконечно тянущийся Копет-Даг, провожающий нас все время с тех пор, как мы проснулись ранним утром за Кизил-Арватом.

Тут и почва, и климат — превосходны, а животный мир богат даже и в песках соседней пустыни. Дикие ослы, джейраны, антилопы — бегают стадами. Гиен множество, а шакалы воют по ночам вокруг самого Асхабада.

Военный инженер, с которым мы ехали, держал у себя некоторое время дикого осла (Кулана). Но объездить его не удалось, потому что куланы настолько благоразумны, что не позволяют садиться на себя оседлавшему всю их четвероногую братию двуногому собрату своему. Этот родоначальник нашего ленивого и рабски покорного осла оказывается самым рьяным, самым быстрым и самым неукротимым животным азиатской пустыни...

(Продолжение следует.)