ЛОБРИ ОЛЬГА

ОТ АСТРАХАНИ ДО МАРГЕЛАНА

(путевые наброски)

Август 1895 год

I. В море.

Вот раздался последний протяжный оглушительный пароходный свисток, зашумела у колес желтая словно янтарь пена — и мы тронулись: «Кавос» отчалил от Астрахани.

Все будто замерло в этот миг; вся суета обычная при отплытии парохода, громкие крики, толкотня, все стихло разом, точно почуяв всю важность минуты. Еще немного и далеко-далеко отойдут от нас родные берега. Многие может быть в первый раз в жизни очутятся в открытом море, тщетно ища хоть какую-нибудь точку на которой мог бы остановиться глаз кроме воды и неба, неба и воды, сливающихся вместе. Я слышала от многих о жутком чувстве охватывающем человека при первом расставании с берегом, и сердце, мало послушное рассудку, невольно билось сильнее обыкновенного. С пристани машут еще платками провожающие, вдоль берега, держась наравне с пароходом, спешат извозчики... Прощай, Астрахань! Прощай и Волга, с детства милая, родная Волга с своими шумными пристанями и величественными селами, с тихою заунывною бурлацкою песней, с живописными Жигулевскими горами и мягкою, ласкающею глаз зеленью лугов! Скоро унесемся мы далеко-далеко! Прошлую ночь мы последний раз любовались Волгой. Пароход «Миссури» на котором мы приплыли из Нижнего пристал к Астрахани в 6 ч. вечера; мы решили что провести ночь на Волге будет приятнее чем где-нибудь в душном нумере гостиницы и, отстояв в соборе торжественную всенощную (это был канун Преображения), вернулись на «Миссури».
Чай после продолжительного стояния в церкви казался так вкусен, рассказы наших собеседников о красотах природы Туркестанского края дышали такою живостью что мы п не заметили как промелькнул вечер и темная ночь спустилась над Астраханью. Далеко за полночь вышли мы из столовой на палубу и поразились тою новою красой, в какой предстала перец нами давно знакомая нам Волга-матушка Точно захотела красавица для последнего свидания блеснуть перед нами в роскошном наряде; засветилась она вся, словно небо звёздами, разноцветными огоньками судов и в спокойных задумчивых водах как в зеркале отражаются все эти огни. Тишь кругом, не шелохнет... Звезды так ласково светят на голубом своде неба. Долго гуляли мы по палубе с одного конца до другого, пока понемногу стали бледнеть и гаснуть огни и осветило нам Волгу со всею этою массой пестрых судов восходящее солнце. Природа пробуждалась, а мы... на мягких бархатных диванах в просторных каютах «Миссури» мы заснули самым безмятежным сладким сном.

Но спать пришлось не долго. В 8 ч. заботливый лакей постучал к нам в дверь, возвещая о том, что пора собираться на «Кавос». И вот мы на «Кавосе» и сколько ни думай о Волге, а действительность берет свое: берега становятся все пустыннее, кончились пригородные строения, миновали и жалкие перелески, один песок желтеет, и тот все более отдаляется. В каюте такая теснота и духота что невозможно сидеть и вся публика на верху, на, трапе. Все немного в возбужденном состоянии духа, поэтому легче завязывается разговор и через полчаса все общество уже знакомо.

«Вы куда едете?» «В первый раз на море?» слышится тут и там. Все эти люди, за час перед тем жившие каждый своею отдельною жизнью, своими личными интересами, теперь живут одною мыслей, одним чувством. Все они доверились одной бурной стихии, находятся в полной её  власти, всех их сблизила она и сроднила. Симпатичная пожилая старушка со слезами на глазах изливает свое горе перед молодою дамой. Хорошенькая дочка её  заметно сконфужена тем что мамаша в порыве откровенности выдает её  сердечные тайны: ранняя любовь в 17 лет, неудачный выбор — и вот заботливая мать, обливаясь слезами, прощается со своими любимцами сыновьями с которыми всю жизнь не расставалась, с родиной и увозит за тысячу верст бедовую барышню «в Чарджуй», с ужасом говорит она. А там, дальше, с неописанною радостью на лице разговаривает молодой офицер со старым муллой в халате. Что общего у них? Юный поручик только что окончил курсы восточных языков, едет теперь в Бухару и рад случаю проверить свое знание. Мулла очень образованный, и книга которую он только что отложил оказывается Евангелием. Много военных на пароходе: вот полковник едет в Маргелан, старичок капитан возвращается в Ташкент. Еще несколько молодых офицеров. Воздух морской такой свежий, приятный, ветра почти нет, чуть-чуть подует легкий ветерок, едва заметно качнет раз-другой пароход и все оживляются; морская качка, которая казалась такою страшною оказывается приятным удовольствием, заменяет качели. Один из офицеров, фотограф-любитель, снимает общую группу на намять о приятном путешествии.

А берега уж исчезают. И не заметили, как скрылся из глаз желтый песок. Теперь только одна полоска какие то виднеется вдали; «это Бирючья коса», поясняет капитан; там мы должны остановиться и сгустить на лодке двух пассажирок, которые так долго прощались, провожая, что не заметили третьего свистка и нежданно-негаданно тоже оказались на море.

Астраханцы — люди привычные к воде, и наши две пассажирки преспокойно поплыли на лодочке по тому самому морю но которому мы со страхом пускались в путь на пароходе. Еще будет одна остановка, на «девяти футах»; пароходы пристают к барке, и тут иногда происходит пересадка на другой пароход, а «Кавос» возвращается в Астрахань, — рейс его не велик, но на этот раз он идет до «двенадцати футов». Раздается звонок приглашающий всех в столовую; за табль д’отом подается очень вкусный обед за который между прочим ничего не платится, прекрасный кофе после обеда и незаметно пришло расставание с «Кавосом». В 4 ч. мы были на «двенадцати футах» где нас ожидал «Корнилов».

Теперь уже все-таки поплавали по морю, морской болезни ни у кого не было, качка очень приятна и с бодрым духом мы все пересаживаемся для дальнейшего путешествия. В 8 ч. «Корнилов” отчаливает, в столовой появляется чай, любители карточной игры составляют партию, все в хорошем расположении духа. Оставим их на время в столовой, где всем так приятно, где ухаживают, кокетничают, играют в винт — все вместе, не замечая ни качки, ни душного воздуха и заглянем, что делается теперь на море: ночь темная, что называется — ни зги не видно, встречный ветер резко дует в лицо, по морю начинают ходить волны...

Я помню один миг когда меня вдруг охватило непреодолимое желание бежать, бежать куда-нибудь далеко, далеко: так казалось душно, так все как будто надвигалось на меня, давило, точно вся эта пучина вод душила меня, не давала вздохнуть... Я с ужасом видела, что бежать некуда, кругом все то же бушующее море...

Вот когда только стало понятно, что значит расстаться с берегом, вот оно это жуткое чувство. Это — начало морской болезни.

Пробуждение наше встретил ясный солнечный день в Петровске; мы все были слабые, бледные, с желтыми, зелеными лицами, а солнце так весело нам улыбалось и хорошенький живописный городок белевший у подножия громадной горы приветливо манил под густую тень своих садов. «Ночью выдержали мы шторм», говорил капитан парохода, «пассажиров немного потрепало».

Любитель-фотограф среди суеты перегрузки пароходов очень усердно хлопотал около своего фотографического аппарата. Мне почему-то показалось что он думает бросить в воду «воспоминание о приятном путешествии».

В Петровске распростились мы с «Корниловым” и пересели на пароход «Князь Барятинский». С враждебным чувством взглянули мы на красивый, недавно заново отделанный пароход; после минувшей мучительной ночи мы с ужасом представляли себе, что придется нам испытать за двое суток безостановочного плавания которое нам предстоит. Одно хорошо только—это то что в Петровске стоять нам около полутора суток, все-таки, значит, можно отдохнуть, можно сойти на берег, гулять и чувствовать что под ногами твердая почва. Петровск — городок маленький, но очень живописный, так мило приютился он со своими маленькими белыми домиками и зелеными садами у подножия горы, на берегу хоть и недоброго для нас, но все же красивого моря. Полтора суток пролетело незаметно: па «Барятинском» оказалось пианино, среди пассажиров нашлись недурные музыканты, вот и некогда было скучать. В магазинах многие легковерные запаслись коньяком, портвейном, какими-то целебными конфектами и прочими средствами предохраняющими от морской болезни, но — увы! — только в воображении неопытных мореплавателей. На деле же только капитан парохода, необыкновенно заботливо относящийся к своим пассажирам, сумел оберегать нас от вредного влияния качки. Как опытный мореплаватель, он, во-первых, уже одним своим спокойным, добрым, веселым видом вскоре успел разогнать весь страх, потом следил за тем чтоб и в каютах и на рубке было как можно больше воздуха, для чего устроены были особые трубы накачивающие воздух, и, наконец, всех приглашал сидеть непременно все время на верху парохода, на трапе, в рубке только кушать, а в каютах спать.

8-го, в 2 часа дня, распростились мы с укромным уголком Кавказа. Последние звуки песни «бача» который являлся развлекать нас на пароход: «ты монетка моя, золотистая, это лучше чем конфетка леденистая» под аккомпанемент бубна еще долетали до нашего слуха, а колеса уже работали, и мы снова были во власти моря. Но на этот раз судьба смилостивилась над нами: шторма не было, обошлось без сильной качки, а слабая на трапе переносится очень легко. Даже двое крошечных пассажиров, совершенно обессилевших от морской болезни на «Корнилове», тут, развалясь в большом кресле капитана, сразу почувствовали себя прекрасно и вскоре своим веселым смехом и милою болтовней оживляли весь пароход. Мы шли скорее положенного и рано 10-го августа проснулись в Узун-Ада.

Поезд отходит только в 6 1/2 ч. вечера; поэтому весь день был свободен, и мы мечтали посвятить его на обозрение города или на загородную прогулку, но пришлось жестоко разочароваться. В Узун-Ада Каспийское море граничит с песчаным и только вокзал да несколько жалких домишек нарушают хоть немного это грустное, гнетущее впечатление песчаной степи. Не видно ни кустика, ни травки, нет, конечно, улиц, нет извозчиков. Какое-то тяжелое, тоскливое чувство сжимает сердце при виде этого жалкого города. Мы, конечно, остаемся на «Барятинском» и только перед самым отходом поезда с сожалением расстаёмся с пароходом и любезным его капитаном.

II. Закаспийская железная дорога. 

Осторожно двигаясь между рядами Персов, с каким-то странным ревом катящих массу сорокапудовых колес для железной дороги, сходим мы с парохода и пешком отправляемся на вокзал, так как других способов передвижения нет. Сзади нас целая команда матросов тащит на руках наши чемоданы, корзинки, подушки, узелки и пр. Идти приходится довольно далеко; хорошо еще, что к вокзалу проделан тротуар и не приходится тонуть в сыпучем песке. Только что перед нами в Узун-Ада было сильное землетрясение и потому вид его стал еще более жалок. Дома разрушены, жители все в страхе, солнце палит, а несчастные люди, не имея  где от него укрыться, лежат на раскаленном песке изнывая от жары. Бедные дети не находят себе покоя. Грустная картина!.. Но вот и вокзал. Издали еще виден ряд белоснежных вагонов. Мы спешим, и через несколько минут мы в вагоне и очень приятно поражены тем что нет и подобия тех ужасов которые слыхали мы про эту дорогу. Вагоны очень чистые, в третьем классе скамейки, во втором на те же скамейки положены тиковые подушки; стены обиты клеенкой. Прежних двух этажных вагонов давно уже нет. Пассажиров мало, поэтому вполне просторно. Вот раздался последний свисток, и поезд тронулся. Тихо-тихо двигаемся мы по совершенно узкой насыпи, словно нарочно сделанной по ширине рельсов, кругом вода, картина очень оригинальная; насыпь низенькая, почти наравне с водой, и поезд двигается совершенно по морю. Наконец, мы минуем море и вначале глазам представляется та же грустная картина которую мы только что видели в Узун-Ада. Те же безотрадные пески. У самого полотна железной дороги с обеих сторон возвышаются песчаные горы, единственным украшением которых служат уродливые кусты саксаула. Жалкое это растение при всей своей неуклюжести весьма полезно в этом крае: у него огромные корни, настолько крепкие что срубить такой куст нет возможности, можно только вырвать. Эти-то корни представляют прекрасное топливо, но пришлось запретить пользоваться им, так как корни саксаула связывают пески и в тех местах где их выкапывают гора осыпается и грозит опасностью железной дороге.

Публика в вагоне уже начинает знакомиться между собой. Молодая дама из Узун-Ада описывает все ужасы жизни в этом несчастном городе. «Ничего у нас нет, воды даже не имеем, говорит она: — привезут воду и покупаем по ведрам и часто в ожидании её  умираем от жажды, да кроме того сырую воду пить вредно — остудить невозможно, льда нет, а жар страшный, испортится прежде чем остынет.» Под эти разговоры, сладко убаюкиваемые легкою качкой поезда, мы засыпаем с радостным сознанием что нам не жить в этих убогих местах и что как ни медленно, но все же увозит нас поезд в другие страны, страны богатые своею растительностью, своею природой. На другой день при пробуждении нас приятно поражает то что картина совершенно изменилась: песчаные горы давно уже кончились, во время нашего сна мы поравнялись уже с другими горами, с хребтом Копетдаг, составляющим нашу естественную границу с Персией, и вот благодаря этим горам явилась возможность оросить эту бедную землю. Прорыли канавы, потекла с гор вода, арыки, как здесь называют, и земля ожила; с жадностью пьет она эту тихо журчащую чистую прозрачную воду, и тысячам, миллионам жизней дает она силу; вот высится стройный тополь, там раскинула свои ветви душистая акация; начались посевы, целые поля ячменя, джугары. (Овес тут не сеют и лошадей кормят ячменем; джугара тоже отличная пища для скота, вроде нашей кукурузы). Это мы проезжаем Ахалтекинский оазис который начинается со станции Кизил-Арват. Мы были на этой станции ночью и потому не пришлось нам и увидать домик Скобелева который находится вблизи станции. Впрочем, снаружи, говорят, он представляет мало интересного, внутри же вся обстановка осталась до малейшей мелочи без изменения.

В населении этого оазиса, мирно обрабатывающем землю, трудно узнать тех разбойников Ахалтекинцев которые своими отчаянными набегами наводили ужас на Персов, грабили и убивали, между тем как жены их в тиши аула мирно проводили время за тканьем ковров, вполголоса напевая заунывную песню да фантазируя замысловатый узор. Все с тех пор переменилось: вместо безводной песчаной степи явилась местность богато орошенная, покрытая растительностью, вместо разбойников — мирные жители; но за то и чудные текинские ковры отходят уже в область преданий.

Как ни смирили себя под влиянием новых условий жизни Текинцы, все же в них сказывается отчасти дикая кипучая кровь отцов и дедов и плуг не может удовлетворить их. Их жизнь проходит на коне, а жены поэтому принуждены заниматься  хозяйством. Текинки — хорошие женщины, тихие, покорные, трудолюбивые, вечно за делом; в свободное время они и теперь не оставляют тканье ковров, но когда-то громадное производство это теперь обратилось в ничтожное. Поэтому и дорожают так эти ковры.

В 10 ч. утра поезд подходил к станции «Келята». Выглянув из окна вагона вы забываете на минуту где вы. Тенистый сад, роскошный цветник, фонтан — все это так похоже на наши столичные окрестности что к вам невольно подкрадывается сомнение: да полно, действительно ли едете вы по той самой Закаспийской железной дороге про которую рассказывали столько ужасов что вы думали будто ее невозможно проехать не задохнувшись от жары и песка? Да, все это было так, но неутомимая энергия и искусство совершили сказочные перевороты. Теперь благодаря обилию воды и растительности жара здешняя переносится легко; вы выходите на открытое место, и солнце жжет вас нестерпимо; но стоит только свернуть в алею, и в тени этих гигантов тополей вы тотчас чувствуете прохладу и приятную свежесть воздуха. За «Келятой» станция «Геок-Тепе»: из окна видна знаменитая крепость Геок-Тепе; стены только местами попорчены, но все же и теперь видно как были они громадны, — на несколько верст тянутся они. Так вот то самое место, где когда-то отчаянно дрались тысячи людей! Сколько крови пролилось на том месте, где теперь спокойно катится поезд железной дороги! Два памятника видимые с поезда напоминают нам об этих тяжелых днях. Вблизи крепости мирно расположился аул; посевы тут уже все больше разнообразятся; сеют и кукурузу, и просо, и арбузы; начинаются виноградники и персиковые деревья. На одной из маленьких станций продают виноград и персики; все баснословно дешево: виноград по 2 к. фунт, персики дешевле чем по грошу штука. К окну тянутся женские руки с ведром винограда: «Купите, барыня, винограда». Женщина — русская; мы заговариваем с ней и узнаем что она здешняя жительница; муж её  был рабочий и строил эту дорогу, да так тут и поселились. И много тут Русских живут и чувствуют себя вполне счастливыми. С фруктами этими следует быть весьма осторожными; перед вами сочный ароматный персик, только что сорванный с дерева, персик, о прелести которого вы и понятия не имеете, покупая в столице за большие деньги всегда какие-то полусырые которые так и гниют не доспев. Аромат здешнего персика невольно соблазняет путешественника, особенно в жаркий день; но берегитесь взять его тотчас в рот: на всем протяжении Закаспийской железной дороги следует очень остерегаться заразы. Туземцы сильно болеют всевозможными местными заразными болезнями; часто на станциях приходится видеть русских дам и мужчин с лицами обезображенными «пендинкой», «сартской болезнью» и прочими местными болезнями. Поэтому всякую вещь следует тщательно мыть в кипяченой воде или с персика, например, снять кожу.

В полдень мы в Асхабаде. На станции тоже прелестный сад с аллеями пирамидальных тополей и белой акации; погулять можно с удовольствием. На Закаспийской дороге нет надобности на больших станциях спешить в буфет, так как в поезде есть кухня с довольно порядочным поваром и вагон-столовая.

На станциях бросаются в глаза воинственные фигуры Текинцев в оригинальной военной форме. Вглядываясь в полные отваги, мужественные, загорелые лица вы переноситесь воображением в минувшее и видите перед собою отчаянный бой под Геок-Тепе. Да, эти люди когда-то отчаянно дрались с нами, а теперь, составляя местную милицию, они заботливо оберегают прежних врагов своих «Урусов». Часов около 6 вечера со станции «Душак» распростились мы с хребтом «Копетдаг» который так много сделал добра Ахалтекинскому оазису, а в девятом часу мы проезжаем первую речку «Теджен», и начинается оазис Мервский. Самый Мерв мы проедем ночью, часа в 2; не увидим и знаменитый аул текинки Нур-Верды, про которую говорят что, пользуясь большим влиянием среди Текинцев, она играла немалую роль при взятии Мерва, уговаривая сдаться. Поэтому популярность её  среди Русских очень велика, и её  хорошенький голубой домик часто раскрывает свои гостеприимные двери для русских гостей, для которых специально отделана одна комната в старинном русском вкусе. Недалеко от Мерва, в одной версте от станции Байрам-Али, находится имение Государя «Мургаб» со своими чудными фисташковыми и каштановыми аллеями. Но мы все это просыпаем, а при пробуждении нас ожидает опять унылая картина сыпучих песков, подобных Узун-Ада. Порою, правда, вдали извивается перед вами речка или блестит озеро, лес зеленеет, вас так н манит туда, но... это мираж. Вместо Текинцев мы видим теперь Киргизов и Туркмен, впрочем, схожих с Текинцами. «Как живут эти люди среди такой бедной природы? Чем питаются они?» невольно спрашиваешь себя. Мы, Русские, были бы положительно несчастны среди такой обстановки, но этим народам большую службу служит в этом отношении их умеренность в пище и невзыскательность. Туркмен, Текинец, Сарт или Перс питаются одинаково скудно: горсть риса, дыня да лепешка — вот и вся пища человека рабочего, расходующего много сил; раз в неделю, в пятницу, праздник их, баранина, из которой приготовляется жирный пилав. Лепешки их пекутся из черной пшеничной муки; сделают из теста комок какой-то и прямо бросают в печь — вот и лепешка.

Перед Чарджуем, часов около 11, опять появляется богатая растительность. Поезд стоит в Чарджуе около часа, парные извозчики прекрасные и мы едем кататься, осматривать город. Многие наши уездные города могли бы позавидовать Чарджую. Прекрасный городской сад, в саду церковь много хороших магазинов, есть порядочная гостиница; масса дынь которые особенно славятся. Город расположен на берегу Аму-Дарьи и отъехав от станции, приходится переправляться через реку по длинному деревянному мосту в 4 версты. Эта переправа совершается очень торжественно: мост находят недостаточно надежным, и потому сначала отправляется кондуктор для освидетельствования и идет впереди поезда; локомотив меняют, прицепляют меньших размеров, и поезд идет совершенно тихо. Миновали Аму-Дарью и снова станции три сыпучих песков; лошадей которые так были хороши под удальцами-Текинцами совсем уже не видно; их заменили маленькие ослы на которых толстые Бухарцы и Сарты в своих ярких шелковых халатах, составляющие местное население начиная с Чарджуя, выглядят очень смешно. Там и сям виднеются стада верблюдов и слышится их отчаянный вой.

Это уже последние пески которые приходится нам проезжать; миновали их — и снова поля дынь и арбузов, рисовые поля, красивые рощи, и наконец, в 5 ч. дня мы в столице, в Бухаре. К сожалению, говорят, съездить осмотреть город мы не поспеем, так как он далеко от станции, да и сущности и интересного, по словам местных жителей, немного.

Все мы находимся в томительном ожидании Самарканда, про который приходилось слышать так много восторженных отзывов и на знакомство с которым думаем посвятить несколько дней. Последнюю ночь проводим мы на Закаспийской железной дороге, от которой хотя, наконец и утомились, конечно, порядочно, но все же справедливость требует отдать ей должное: дорога очень удобная и интересная.

В 7 ч. утра 13-го августа поезд остановился в Самарканде, после 1344 верст пути, которые мы проехали в 21/2 суток.

III Самарканд.

Пять дней проведенных в Самарканде промелькнули как очаровательный сон, и мы решительно не успели опомниться как пришлось усаживаться в тарантас. Много приходилось мне путешествовать, но ни один город никогда не производил на меня такого сильного впечатления как этот небольшой азиатский городок. Есть в нем что-то до того чарующее что невольно поддаешься этому очарованию и каждый день точно развертывается перед вами новая страница сказок Шехерезады; вы с жадностью хватаетесь за нее и прочитав ждете новой и новой, а все прочитанное туманом застилает вам мысль.

Именно нечто подобное испытала я в свое пребывание в Самарканде. Что то сказочное, фантастическое господствует в нем. На город это и не похоже. Это — большой чудный лес гигантских деревьев с одуряющим ароматом душистой акации во всех её  разновидностях. В этом лесу тут и там разбросаны постройки. Вы идете по лесу, упиваетесь его ароматом, над вамп синее дивного цвета небо, по сторонам тихо журчат прозрачные ручейки, и вам не верится что это «город». Низенькие серые домики скромно прячутся в зелени как бы боясь нарушить цельность впечатления. А в противоположность им на другом конце города возвышаются грандиозные художественные постройки в азиатском вкусе: башни, мечети, медресе (высшие азиатские школы) — все очень тонкой мозаичной работы. Единственный материал — глина, а иногда далее трудно поверить глядя на какую-нибудь словно кружевную, ажурную решетку что она не из метала. Полуразрушенный дворец Тамерлана так величествен и грациозен что оторваться нельзя. Много святынь мусульманских посетили мы; жаль только что не было настолько свободного времени чтобы получше ознакомиться с их историей, да и не все проводники настолько образованы чтобы дать все нужные сведения. Обыкновенно Сарты, избирающие эту профессию, выучивают только названия достопримечательностей, но за то на нескольких языках; наш проводник, услыхав что мы говорим по-французски, называл нам: «palais, eglise, ecole» и т. д.

Одна из наиболее почитаемых местных святынь, могила Даниара, находится за городом в очень живописном горном ущелье. Про эту гробницу сложилась такая легенда: Даниар, будучи похоронен, все рос и гробница его с каждым годом становилась по воле Аллаха все больше и больше, но Урус-Тюра (русский полководец) Черняев «заговорил» его, как выражаются Сарты, и гробница в одну ночь стала маленькою. Это было предвестником больших бедствий для Самарканда, и действительно на другой день он был взят русскими войсками.

Очень живописен сартский базар: масса ковров, яркие шёлковые материи, все это разбросано в живописном беспорядке на открытом воздухе, а Сарты в своих красивых цветных шелковых халатах с чалмами на головах верхом на ослах дополняют своеобразную прелесть картины.

Православная церковь в Самарканде всего одна, очень низенькая и небольшая, тоже спрятанная со всех сторон в зелени. Странный контраст представляет этот православный храм с окружающими его величественными мечетями. Воображение невольно переносит в далекое прошлое, к первым векам распространения христианства и какое то необыкновенно хорошее, теплое чувство испытываете вы, входя в эту маленькую, бедную церковь.

Парки в Самарканде, и старый и новый, очень хороши, особенно один (не помню, который именно) расположенный в чрезвычайно живописной гористой местности. Хорош также и губернаторский сад, любезно открытый для всех желающих погулять в нем и полюбоваться на роскошный цветник и редкие породы деревьев которых в нем не мало.

Тут увидите вы и нашу милую северянку — сосенку, над которою не мало пришлось потрудиться чтобы не сгорела она от слишком горячей ласки туркестанского солнца. Тут же Сарт садовник покажет вам и образцовый фруктовый сад где рядом с местною гордостью — персиком — встретите

вы и антоновское яблоко вывезенное из Европейской России.

Огромные дюшесы, сливы, айва, виноград, все это растёт в таком изобилии что целые горы чудных фруктов так и гниют лежа на земле, и если вы с непривычки выразите удивление, что пропадают понапрасну такие вкусные плоды, вам предложат тотчас же взять сколько угодно с любого дерева, потому что с плодами этими здесь решительно не знают что делать, и кто имеет свиней, тот кормит их преимущественно персиками, абрикосами и т. редкими для нас, северян, фруктами. На улицах Самарканда как и везде в Туркестане тоже часто встречаются фруктовые деревья дарящие прохожим сочными плодами; но надо отдать справедливость Самарканду, подобных фруктов ни в одном туркестанском городе вы не встретите. Персики и дюшесы до того нежны и сочны что их буквально пьют, а не едят, виноград тоже сочный, крупный, по 1/2 вершка ягода необыкновенно ароматный и в то же время нежный; кожи словно совсем нет, семечек тоже почти нет, а особый местный сорт винограда мускат имеет совершенно аромат хорошего вина. Все это дешево до невероятия: персики, например, по грошу штука самые лучшие и крупные, виноград по 1 к. фунт.

Магазинов в городе немного, но есть хорошие, где все можно достать; гостиница «Франция», где мы останавливались, очень чистая, хорошая, повар прекрасный и цены сравнительно недорогие. Извозчики, как и везде в тех краях, парные с хорошими крытыми фаэтонами, а булки и сухари такие что филипповскому печенью не уступят. С утра раздается по улицам: «булки горячие!» и разносчики Сарты один перед другим стараются соблазнить покупателя лимонным хлебом, слоёнками и прочими произведениями хлебного искусства.

IV На почтовых.

Собственно от Самарканда до Маргелана 480 верст, и нам предстояло сделать крюк слишком во 100 верст, чтобы заехать в Ташкент. Помнится что до Ташкента верст около 300, а от Ташкента до Маргелана 350; весь путь на лошадях, значит, слишком в 600 верст. В путешествии на почтовых я была не новичок, так как проехала по Сибири 1300 верст от Тюмени до Семипалатинска и вынесла из этой поездки одно приятное воспоминание.

Знакомый звук колокольчиков и вид запряжённого тарантаса живо воскресили в моей памяти милую Сибирь, и я в самом веселом расположении духа вышла на крыльцо усаживаться в тарантас. Это было ровно в полдень 18 августа. Сарт-ямщик дико крикнул на лошадей, и мы тронулись в путь. Вскоре же пришлось мне жестоко разочароваться в приятности этого путешествия. Не «по-сибирски» ездят в Туркестане: лошади заморённые, дороги ужасные, тарантасов хороших нет. Мы имели до Ташкента прокатный тарантас считавшийся хорошим, но и этот хороший так растряс нам все бока что ужас. Едва отъехав несколько верст от Самарканда, нам пришлось переправиться вброд через Заравшан. Маленькая речонка эта, с вида совсем мелкая, доставляет много неприятностей и неудобств. В тарантасе переправа невозможна, приходится пересаживаться на арбу. Этот местный экипаж (одноконный) представляет из себя нечто в роде телеги, но на двух неимоверной величины колесах. Сарт чтобы править сидит всегда верхом на лошади, ноги на оглоблях. Для непривычного глаза зрелище это представляется очень комичным. Взбираться на такую арбу тоже нелегко, но нам была приготовлена лестница, по которой мы и взобрались как на эшафот и, усевшись на целую гору подушек, въехали в Заравшан. Река эта имеет до того быстрое течение что одна заморённая сартская лошаденка не в силах с нею справиться, и на переправу которая, казалось, требует пяти минут времени мы употребили полтора часа. До берега, кажется, рукой подать, вот-вот еще один шаг и сейчас будем на берегу, а быстрое течение уносит нас все вниз и вниз.

Дно покрыто каменьями, так и стучит по ним арба, так и ворочаются они под ногами лошади; трясет неимоверно: и лошадь и мы решительно выбились из сил, а сзади нас, весь в воде, двигается наш тарантас.

Приятное чувство испытали мы когда выбрались, наконец, на берег и снова могли пересесть в свой тарантас наскоро обтертый Сартом. До первой станции (Джмбай) добрались мы только к четырем часам, хотя она всего в 20-ти верстах от Самарканда.

Лошадей, объявили нам, ждать придется часа три: вот оно удовольствие езды на почтовых по Туркестану! От нечего делать мы просмотрели жалобную книгу, и картина туркестанских путешествий нарисовалась нам очень ярко. Незадолго до нас ехавший в Самарканд проезжий истощивший все свое терпение на предыдущих станциях решился на этой лучше покончить с путешествием на почтовых и предпочел проехать 20 верст на арбе чем опять ждать. Расставаясь с ездой на почтовых он в жалобной книге дал живой рассказ всех своих злоключений. Разумеется, на нас, начинающих путь, чтение это не могло подействовать благотворно.

Уныло бродили мы из стороны в сторону по пыльной дороге чтобы как-нибудь убить время в ожидании лошадей. Окружающая природа тоже не наводила на весёлые мысли: кругом как-то пусто, мертво.

В этот день удалось нам проехать еще только две станции в 20 и 15 верст, и в 11 часов, совершенно измученные, разбитые, остановились мы в Сарайлыке на ночлег, отъехав от Самарканда всего 55 верст.

Подъезжая к станции мечталось, конечно, о чистом, уютном домике с мягкими диванами и хотя незатейливым, но вкусным ужином, как бывало, в Сибири, в казачьих станицах. Нет, здесь ожидало нас не то: диваны на туркестанских станциях в большинстве каменные (их прямо делают строя дом), сверху покрытые лишь каким-нибудь войлоком; но не только этот войлок, а никакой матрац не в силах смягчить действия этого камня на разбитые тряскою бока; а вместо ужина нашли мы скорпиона которому мы сами послужили бы хорошим угощением, если бы не заметили во-время. Прочитав в Историческом Вестнике как раз перед отъездом в Туркестан «Воспоминания о Туркестане» Полторацкого, мы были уже напуганы его рассказом о скорпионах и, входя в довольно грязный, темный дом станции, высказали старосте опасение неприятной встречи со скорпионом. «Нет-с, будьте покойны», отвечал он; но едва внесли в комнату лампу, как глазам нашим сразу предстал на белой глиняной стене огромный черный скорпион. По виду он похож на рака, только поменьше и, главное, более тощий. Укус скорпиона бывает иногда смертелен. Яд заключается у них в хвосте, им-то они и жалят. Разумеется, при каменных диванах и скорпионах сон остался только мечтою и с рассветом, нисколько не отдохнув, мы пустились в дальнейший путь; зато проехав две станции, 42 версты всего, мы оказались в маленьком городке Джизаке где имеется колониальный магазин с кое-какими консервами, вином, пивом и пр., а на станции довольно чисто и скорпионы не водятся. Тут мы немного отдохнули, утолили свой голод и потом, запасшись силами, ехали уже безостановочно до часа ночи, пользуясь тем, что к нашему счастью лошади были везде налицо.

В 1 час ночи, попав на станцию, где лошади были все в разгоне мы остались ночевать, но уже умудренные горьким опытом предшествовавшей ночи, напившись на станции чая, мы отправились ночевать в свой тарантас, где не было ни скорпионов, ни тяжёлого станционного воздуха. На рассвете надо было спешить выездом.

Впереди путь был трудный: нам предстояло ехать так называемою голодною степью, на которой ничего не растёт, нет ни капли воды; поэтому, конечно, никто и не селится на такой судьбой обиженной земле. Этой дороги 130 верст, голая пустыня, солнце печет неимоверно. Жилья не видно, станции верст на 40 одна от другой, стоят одиноко посреди пустыни. К ним привозят все необходимое и в том числе воду, но, конечно, привозят не часто, и потому бедствуют на станциях ужасно. Ночью эту местность проезжать лучше чем днем, но нам не пришлось. Выехав со станции в 5 ч. утра мы ехали до следящей (40 верст) 6 часов и потому попали в самый жар. Воздух раскаленный, укрыться негде, лошади изнемогают и еле-еле передвигают ноги. На станции отдых тоже плохой, воздух удушливый и потому мы предпочитали терпеть все невзгоды и спешить на отдых в Ташкент, куда и прибыли 21 августа рано утром.

Ближе к Ташкенту на станциях везде развешены на стенах объявления гласящие о том что за последние годы смертность от лихорадки страшно увеличилась, а потому жители призываются к точному соблюдению всех правил предосторожности против этого туркестанского бича, к употреблению хины и проч. 3а последние 8 лет, гласят объявления — поля остаются неубранными, потому что владельцы умерли или болеют. Советуется не лежать на земле, не пить сырой воды и проч.

Тяжело действуют на человека при въезде в новую местность такие объявления, а позднее, живя в Туркестане, пришлось и на личном опыте убедиться насколько тщетны все эти усилия уберечься от тамошней злой лихорадки.

В Ташкенте провели мы 8 дней в надежде устроить себе опять тарантас до Маргелана, а также отдохнуть от дороги и ознакомиться со столицею Туркестана про которую так много говорят. От дороги мы, конечно, отдохнули, но тарантаса так и не нашли; дороги таковы что страшно портят экипажи, а потому тот кто имеет для себя другому ни за какие деньги не даст, а большинство ездят на перекладных. Смотреть в Ташкенте оказалось решительно нечего. Город, правда, большой, но и претензий за то много, видно во всем стремление соперничать со столицами; магазины, дома, все это на столичный лад, а при этом город грязный и не симпатичный; нет и тени того приятного впечатления какое производит Самарканд. Воздух в Ташкенте гораздо хуже, чувствуется пронизывающая сырость; сад всего один и до того грязен и запущен что по нем ходить нельзя, словом, город производит впечатление отжившей красавицы которая особенно хороша никогда не была, но во дни юности была в моде и еи поклонялись, а на старости лет уже никакие румяна не в силах ей помочь: прошло золотое время! И гостиницы в Ташкенте гораздо хуже, чем в Самарканде: там просто и уютно, по провинциальному, а здесь все гостиницы смахивают на столичные нумера низшего разряда, с общим залом с органом. Стол тоже конечно хуже, булки тоже разносят булочники, но все они с отвратительным вкусом и запахом бараньего сала. Фрукты гораздо грубее самаркандских; хороши только «касьяновские» фрукты (по фамилии известного ташкентского старожила в честь которого и одна из улиц названа «Касьяновскою» и у которого в саду лучшие сорта фруктов), на их редко можно достать; название это сделалось нарицательным синонимом « самого лучшего» и каждый разносчик хваля свои фрукты непременно назовет их «касьяновскими». Церквей в Ташкенте 2: собор и военная.

29 августа, в полдень, выехали мы из Ташкента и первую станцию проехали прекрасно в извозчичьей коляске. В 7 верстах от Ташкента находится недавно основанный женский монастырь куда мы и заехали помолиться. Эта монашеская община очень небольшая, всего 17 монахинь, но хозяйство вполне благоустроенное, прекрасный фруктовый сад и огород.

Основана община на средства частных жертвователей преимущественно полковника N служившего в Ташкенте, который пожертвовал свою землю, а необходимые деньги собрал в кругу своих знакомых.

Для Туркестанского края бедного православными церквами это представляет весьма радостное явление.

Близ самого Ташкента местность не дурная; красиво блестят на солнце снеговые вершины Чемганского хребта — гордости ташкентцев. Сюда собираются летом целые компании играть в снежки. Но дальше к Маргелану дорога представляет так же мало интересного, как и между Самаркандом и Ташкентом. Нет того разнообразия местности, того оживления которое встречается у нас в Европейской России, где поля чередуются с лесами да перелесками, величественные села раскинулись тут и там и издали блестят золотыми крестами своих церквей. А случится вам проехать вдоль деревни — жизнь видна, не то, что здесь в Туркестане: Сарты живут замкнуто, жёны их, по закону, не должны показываться посторонним мужчинам, почему и выходят из дома не иначе как под чадрою (густой длинный вуаль из конского волоса). Халат с длинными рукавами накинутый на голову скрывает всю фигуру Сартянки, а рукава эти безобразно раздуваются ветром. Так ходят Сартянки и в Самарканде, и в Ташкенте, и во всем Туркестанском крае. Жилища сартские всегда обнесены со всех сторон высокою глиняной стеной (по местному «дуван»); поэтому когда проезжаете вы сартскую деревню или «кишлак», как здесь называют, вы не видите ничего кроме этих серых глиняных стен возвышающихся с обеих сторон. Такие «кишлаки» тянутся иногда на несколько верст; улица кишлака всегда узкая, а арбы сартские так велики и неуклюжи, что проезд по кишлаку очень затруднителен. Если прибавить еще особый специфический запах сартский составляющий смесь бараньего сала, дыма от костров на которых они готовят свой пилав, лука и всяких пряностей, запах который так и стоит в этих стенах, то вы получите, мне кажется, полную картину сартского кишлака. Если кишлак большой, то он непременно с базаром; базары обыкновенно бывают крытые, и в этих узких, длинных коридорах которые кружат направо и налево воздух конечно еще тяжелее: дышать решительно нечем, а от диких сартских криков кружится голова. Таков знаменитый сартский базар в так называемом старом Ташкенте (верст 8 от нового Ташкента) которым Ташкентцы так гордятся.

Раз попав в эти коридоры мы долго не могли оттуда выбраться, так как повернуть невозможно, и принуждены были часа два задыхаться, пока не проехали весь базар взад и вперед. Самаркандский базар представляет счастливое исключение тем, что он открыт и потому там легко дышится, да н проезд совершенно свободный, так как он расположен на площади, безо всяких коридоров.

В прежние, хотя сравнительно не очень давние, времена, говорят, много хорошего можно было покупать на этих базарах. Теперь ковров очень мало и они сильно вздорожали, шёлковые материи тоже так дороги, что в Москве можно купить дешевле, да и выбор мал. Китайские вещи страшно дороги, тоже не дешевле чем в Москве или Петербурге. Осталось одно только — вышивки шелками по бархату и сукну. Это постоянное занятие всех Сартянок продается не дорого и очень недурно для мебели. Не дурно делают Сарты и глиняную посуду в роде майолики, особенно блюда разноцветные, яркими узорами, но эти вещи хороши только в Самарканде, в Ташкенте уже значительно грубее, а в Маргелане еще хуже. Вообще все местное производство слабеет; наши дешёвые бумажные Морозовские материи Сарты начинают предпочитать своим канаусам.

Сарты страстные любители базаров; всегда ленивые, неподвижные когда за делом, они на базаре оживляются, скачут верхом, кричат, шумят; целый день рады они проводить на базаре; базар заменяет им клуб, заменяет газету. Преимущественно собираются они в так называемую «чай-ханэ», т. е. в чайных лавках, где сидя с поджатыми ногами на широких деревянных скамьях устланных коврами они пьют чай, курят кальян и подчас накуриваются гашишем до одурения, часто играют в простые азартные игры вроде орлянки или незамысловатой карточной игры. Занимаются Сарты в настоящее время всего больше разведением хлопка, поэтому и по дороге всего чаще попадаются огромные поля хлопка, рисовых полей значительно меньше, а остальное: ячмень, кукуруза, джугара, клевер и пшеница сеются в очень ограниченном количестве, с каждым годом все меньше.

Хлопок все вытеснил: он давал Сартам богатую наживу, и потому все они набросились на хлопок, и действительно Сарты богатели, а Русским жить становилось все труднее. Самого необходимого нет в продаже, а привезут немного, так продают втридорога против прежнего. В Маргелане иногда весь город сидит без хлеба за отсутствием муки. Рожь там не растёт вовсе, а растёт плохая пшеница, поэтому хорошую пшеничную муку доставляют из Европейской России: 1-й сорт обходится 4 р. — 4 р. 40 к. пуд. Около Самарканда пробовали возделывать хорошие сорта пшеницы, привозили в Маргелан эту самаркандскую муку, но она плоха, а обходится все же не дешево, так как перевозка лошадьми дорога; крупы все, кроме риса, привозные из Европейской России и потому стоят страшно дорого.

Понятно что при таких условиях спрос на простую дешевую пшеничную муку и рис очень велик, а для Сартов хлопок представляет значительно более выгод и потому прельщает их. Виноградников довольно много, а виноделием занимаются сравнительно мало, и потому местные вина за отсутствием конкуренции очень дороги. В Маргелане дешевле 40 к. за бутылку нет вина, и то плохое, получше стоит уже 50—60 к. Всего неприятнее ехать рисовыми полями. Они представляют из себя болота которые и служат рассадником лихорадок. Вы едете в самый палящий жар, воздух совершенно раскаленный, и вдруг вас охватит сразу такая пронизывающая сырость что вы дрожите. Это значит, вы подъехали к рисовому полю. Вообще вся растительность за отсутствием дождей требует здесь обильного полива; поэтому только на тех местах и можно сеять где устроено искусственное орошение, т. е. арыки, а огромные пространства не орошённые пустуют; рис же здесь особенно сильно заливают водою, так что она все время стоит. Много бедствий делают эти рисовые поля; арыки с рисовых полей несут зараженную воду которая губит людей и животных.

Я помню, на станции «Пскент» между Ташкентом и Маргеланом спросили мы самовар. Намучившись от сильного дневного жара мы потом продрогли ехавши вечером рисовыми полями и с удовольствием подумывали о горячем чае; но едва сделала я первый глоток как почувствовала, несмотря на примесь прекрасного красного вина, такой отвратительный вкус гнили какого еще никогда в жизни не приходилось ощущать. «Что это у вас за вода? спрашиваем мы старосту, — ведь это умереть можно от такой гнили». — «Да что же будете делать? с невозмутимым спокойствием отвечает он: — все мы болеем от этой воды, смертность у нас ужасная, а другой воды нет». На другой станции (станция «Мурзурабад») староста нам рассказывал что у него постоянный недостаток в лошадях, потому что вода так плоха что лошади её  не переносят, вскоре околевают.

Унылое действие производит все это на проезжего, даже сравнительно богатые местности в конце концов начинают раздражать своею искусственностью; вся природа, если можно так выразиться, не природная: нет ни ручейка, ни дерева, ни травки которые бы не были делом рук человеческих, и потому все это слишком рассчитано, размерено, нет того милого беспорядка который так живописен в природе. Голод в путешествии по Туркестану сильно дает себя чувствовать, особенно летом. Жар такой, что буквально ничем нельзя запастись. Выехав из Самарканда с провизией мы принуждены были бросить ее в первый же день, а на станциях нет даже хлеба. Между Ташкентом и Маргеланом есть даже город Ходжент где мы не могли найти ни куска хлеба. Счастливое исключение представляют Джизак между Самаркандом и Ташкентом и Коканд между Ташкентом и Маргеланом, бывшая столица Канадского ханства. Мы провели в Коканде несколько часов и осматривали бывший дворец Канадского хана. В настоящее время это казармы расположенного там линейного батальона; часть дворца уже совсем сломана, другая отведенная под цейхгаузы сильно пострадала, но все же и теперь кое-что уцелело из прежнего. Некоторые залы сохранились в полной неприкосновенности. Одну из них занимает батальонная церковь, которая вследствие этого представляет очень оригинальный вид. Все стены церкви и потолок тонкой мозаичной работы в восточном вкусе. Галерея  кругом дворца очень хорошо сохранилась. Хороши также резные ворота из местного дерева — чинара. Собственно русский Коканд очень маленький городок, но все же есть в нем порядочные магазины, булочная, гостиница, а сартский Коканд который сливается с русским имеет подобно Ташкенту огромный базар и делает большие торговые обороты, преимущественно хлопковые. Воздух в Коканде вследствие соседства сартского города и большого крытого базара плохой, а частые песчаные бури довершают неприглядность города.

Тяжело ехать в такую бурю, когда сухой удушливый ветер со страшною силой поднимает целые облака песка, не давая вздохнуть ни людям, ни лошадям. Мы испытали эту неприятность проехав в такую бурю одну станцию, а позднее, живя в Маргелане, много раз испытала я на себе тяжелое действие кокандской бури и сидя дома. Там как подует ветер со стороны Коканда, так все и знают, что поднялась кокандская буря. И люди, и животные — все спешат от неё  укрыться, но плохо это удается.

Вот уже скоро полгода как я выехала их Маргелана, а мне стоит только закрыть глаза и подумать о кокандской буре как в ушах моих со всею силой раздается её  отчаянный вой. Каждое дерево, каждая песчинка, каждый арык, а тем более наша бурная река Сай которая протекала мимо нашего дома, — все это словно стонет и плачет под этим страшным напором ветра, все словно просит пощады и все эти звуки вместе сливаются в отчаянный рев не дающий покоя. На нервы кокандская буря действует удручающим образом.

2-го сентября мы достигли, наконец, до цели нашего пятинедельного путешествия (мы выехали из крепости Бобруйска, Минской губ., 29-го июля). Трудно описать то радостное чувство которое испытали мы, очутясь, наконец, «у пристани» после долгого и утомительного пути. Нечего и говорить, что поэтому и Маргелан произвел на нас с первого взгляда довольно приятное впечатление. Мы видели в нем конец дороги, возможность отдыха, и это скрадывало от нас все его недостатки, с которыми мы, однако, впоследствии не замедлили ознакомиться. Если читатели интересуются этим далеким уголком нашего обширного отечества, я вернусь в другой раз к Маргелану и главному населению его — Сартам.

ИЗ ТУРКЕСТАНСТКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

I.

Мрачное, серое небо, тяжёлые свинцовые тучи нависли над землей, моросит мелкий дождь; 3 часа дня, а в комнатах такая темнота, что писать невозможно: сыро как-то, неприятно. Я уныло брожу по комнатам, прислушиваюсь, на улице слышны визгливые жидовские голоса; заглядываю в окно и так хочется уловить хоть один светлый луч на этом мрачном фоне; но нет перед окнами возвышается старинный костел, такой же мрачный, весь покрытый снаружи плесенью... И досадно становится на себя, что я так стремилась на этот унылый Запад.

Оттуда, издали, когда я была за несколько тысяч верст, в Туркестанском крае, он мне казался таким милым, так тянуло меня сюда... И вот попала я в Конск, в Радомскую губернию, — полный контраст с Туркестаном, и тут в этот унылый день почувствовала я что и в том крае из которого я так рвалась, в крае бедном цивилизацией, богатом злыми лихорадками, есть кое что и хорошее что можно вспомнить с удовольствием; есть прежде всего сильные яркие краски к которым привыкает глаз и без которых потом положительно тяжело.

Я стала перебирать в памяти кой-какие светлые образы из моего полутора годового пребывания в Туркестане; воображение живо перенесло меня к тому времени когда я только что въехала в Туркестан, когда все окружающее, и природа и люди, было так ново для меня, так непохоже на все то к чему я привыкла с детства, что казалось мне, порою, точно сказкой слышанною давно от старой няни. Синего, ярко синего цвета небо, города, точно рощи вековых деревьев с одуряющим ароматом, залитые солнцем пестрые азиатские базары, яркие халаты местных жителей, их дикие громкие оклики, бешеная скачка на лошадях или мерное покачивание на верблюдах во главе огромного каравана, маленькие серые ослики мелкою рысью спешащие под всадниками в зеленых и желтых халатах; чудные лунные ночи и неумолимо жестокие лихорадки, внезапная смерть которой случайно становишься свидетелем, смерть совершенно здорового человека после трех-четырех часового пароксизма, — все это вместе восхищало, манило, страшило и подавляло.

—      Кто это? спросили мы про него хозяина.

—      Это мой повар, ответил он нам.

Когда этот повар поставил перед нами на столе огромную чашку с дымящимся пилавом, мы попробовали заговорить с ним, но он как-то угрюмо отворачивался, произнося непонятные для нас звуки. Хозяин любезно пришел нам на помощь и объяснил, что человеку этому пришлось испытать в жизни много всяких невзгод, вследствие чего он сделался диким, необщительным, но две три рюмки водки обыкновенно развязывают ему язык.

Минуту спустя хозяин уже подносил ему заветную рюмочку и, с улыбкой указывая на нас, что-то сказал ему по сартски. Водка достигла цели и этот угрюмый дикарь заговорил, сначала нехотя, отрывисто, но потом все больше воодушевлялся, речь становилась все живее. Я следила за ним не спуская глаз и от души жалела что не понимаю по-сартски и потому должна довольствоваться переводом мин баши; мне кажется, именно прямо из уст этого дикаря интересен бы был этот рассказ, именно в его, как показалось мне, сжатых, но сильных выражениях. Вот примерно, что было передано нам нашим переводчиком:

Во времена Худояр-Хана, последнего из кокандских ханов, был наместником андижанским известный богатырь министр Алимкул. В окрестностях Андижана было много кочующих Киргиз, которые занимались грабежом, конокрадством и часто нападали на Сартов. Алимкул испросил разрешения у Худояр-Хана покорить их, начал против них войну, воевал 11 лет, наконец, покорил и, покорив так возгордился, что пожелал уже сам стать ханом, начал вести интриги против Худояр-Хана, старался о свержении его и, наконец, возбудил всех Киргиз к восстанию и во главе их пошел против Худояр-Хана. У последнего войска было мало, да и то не подготовленное, почему он бежал в Бухару и оттуда написал воззвание к своим подданным и стал собирать большое войско.

У кишлака Тиячи, Андиланскаго уезда, на той дороге, по которой ожидался неприятель, стояла самая лучшая, храбрая часть войска Алимкула, джигиты и конвой которые должны были тотчас дать знать войскам куда направится неприятель. Неприятель нагрянул неожиданно и с большими силами. Увидев, что дело плохо и не желая дать восторжествовать врагу, отряд Алимкула залег в болото, чтобы остаться незамеченным.

Трудно было, дышать пришлось чрез камышовые трубки; почти весь отряд таким образом был раздавлен неприятелем, и ни один вздох не вылетел из груди умиравших, не нарушил тишины. Только 8 человек остались в живых из этого славного отряда, но за то эти 8 человек спасли все остальное войско, потому что поскакали с донесением о неприятеле и результат войны был таков, что Худояр-Хан должен был отступить к Кара-Дарье где созвал министров чтобы решить как быть. В это время Алимкул отправил к Худояр-Хану своего посла, одного из тех восьми удальцов, которые спаслись, со своими условиями мира. Этот посол и был наш новый знакомый. У Худояр-Хана, как он говорит, ему вымазали порохом лицо, подожгли и потом ослепшего отправили к Алимкулу со словами, что это ответ. Слепым вернулся бедный посол к Алимкулу, но врач-Англичанин, всегда находившийся при Алимкуле, вылечил его. Алимкул не хотел простить Худояр-Хану такого зверского поступка с лучшим его воином и потребовал ответа, зачем так сделали. Худояр-Хан отрекся от происшедшего, сказав, что глаза у посла просто заболели от пыли. Алимкул хотел заставить своего врага, по крайней мере извиниться перед собой и пошел на свидание, посылая сказать что идет без оружия только для словесных переговоров; но Худояр-Хан струсил этого свидания; оно не состоялось и кончилось тем что Алимкул начал владеть Киргизами и Кипчаками, а Худояр-Хану остались Сарты и Таджки.

«Так вот он кто, этот угрюмый старик в лохмотьях», подумали мы, когда окончен был рассказ и с уважением взглянули на старика который при последнем слове, махнув рукой, вышел из комнаты.

— Золотой человек! добавил нам по уходе. его хозяин, — одна беда: кутить любит; грех это, а что с ним поделать! Такая уж жизнь его!

II.

Все время пребывания в Маргелане я брала у этого мясника провизию, и часто бывало так: его самого в лавке или совсем нет, или спит крепким сном, без него (приказчиков у него тоже нет) берется мясо, отрезается, вешается на весах и забирается. Он ничего не знает и ни малейшего беспокойства о том что у него пропало 20— 30 фунтов говядины. Если спросить его потом, не испугался он куда девалось мясо, он ответит — что нисколько. «Куда ему деваться? Значит, кто-нибудь взял, тот и деньги принесёт».

Такое отношение в Европе на редкость и невольно заставляет предполагать, что человек с таким высоким мнением о честности людской сам безукоризненно честен. Конечно, вероятно, этого Сарта никто не обманывал, да мало кто и решится злоупотребить такою доверчивостью, хотя иногда находятся люди, которые ни перед чем не останавливаются.

В противоположность доверчивому мяснику, я знала Дунгана (Китаец принявший русское подданство, обрезавший себе косу и совершенно сроднившийся с Сартами) который, продавая мне постоянно шёлковые китайские материи, фарфор и проч. китайские вещи, положительно изводил меня своею подозрительностью. Принесет, бывало, вещей рублей на 30—40 и упрашивает все купить. Если скажешь что сейчас нет денег, Дунган, как-то весь съежась, нерешительно говорит: «Давай расписка». Пока пишется расписка, он следит не спуская глаз, а беря ее в руки испытующе так посмотрит в глаза и спрашивает: «А твоя тут хорошо писал?» — «Конечно» ответишь ему.— «А твоя глупость ничего, не писал?» и снова так и вопьется взглядом. Если улыбнешься его недоверчивости — конец: он уже так и решит что в записке написан нарочно вздор чтобы надсмеяться над ним. «А! Твоя тут нарочно глупость писал». Остается только одно — гнать его со всем товаром, отбирая назад расписку. Тогда он вновь верит и просит прощения.

Продав уже несколько раз, он отбросил свое недоверие и в оправдание себя говорил: «Много раз обманывал меня, глупость писал расписки».

Был в Маргелане богатый Сарт-подрядчик бравший подряды на постройку домов. Он строил из своего материала и тоже, как честный Сарт, не заключал никаких условий. Два раза случалось так что когда дом был выстроен и в него уже переезжали, то Сарта прогоняли, говоря, что ничего ему не должны. Он почти разорился этим, а перед своим отъездом я видела его строящим снова дом из своего материала. На мой вопрос, взял ли он теперь расписку, он ответил: «Зачем? Разве много нечестных людей на свете? Двух видал, больше не увижу».

Конечно, не все Сарты честны. Помню я такое дело: Сарт-купец много задолжавший другим купцам Сартам в один прекрасный день объявил себя банкротом.

Весь базар взволновался; стали говорить, что он обманщик, что припрятал деньги и товар; дошло дело до суда. В таких случаях в Туркестане дело разбирается третейским судом. Третейским судьёй был на этот раз военный врач, пожилой человек, коренной туркестанец. Передо мною живо рисуется картина этого суда: базарная площадь залита яркими лучами солнца; вся природа замерла в изнеможении; замер и базар где собрались в «круг» старики-Сарты; за стариками толпится и молодежь; все тихо и безмолвно в ожидании слов подсудимого. Вот он заговорил; это уже старик; заранее обдумав свою речь, он начинает доказывать свою невиновность.

Кругом все слушают затаив дыхание, не сводя глаз с его лица, и вот понемногу среди молодежи, сначала неуверенно, слышится протест: «Нет-нет, есть у него, припрятал, припрятал». Наконец, подхватывают и старики, все против подсудимого, а последний снова отпирается, доказывает свою невиновность. Теперь слово за доктором. Как решить — кто прав? «Послушай, говорит он подсудимому, — я не могу решить, правду ты говоришь или обманываешь, но Бог видит все; подумай, ведь ты старик, ты можешь умереть через два-три дня, — что ответишь ты тогда Богу?»

Молчание; долгое, тяжелое молчание, и вот, наконец, прервано оно рыданиями старика подсудимого. Со слезами винится он в своем обмане, просит прощения и выносит все припрятанное им до последней копейки, до последней тряпки. И снова все тихо, торжественно тихо. Втихомолку совещаются Сарты о том чтоб отдать виновному часть добра, чтобы не пришлось ему бедствовать.

Знакомство со всеми этими Сартами, конечно, никогда не могло внушить мысль о какой-либо опасности грозящей нам с их стороны; мы видели в них людей мирных, доверчивых, простодушных, относящихся к нам с любовью и уважением. Наши солдаты водили дружбу с Сартами, и последние охотно угощали их, расспрашивали про их житье-бытье и всегда относились к ним с участием.

Но несмотря на все это были кой-какие признаки и того что не все кругом тихо и мирно.

Случилось мне раз, проезжая базарную площадь, увидеть издали «сартский круг» всегда означавший что-либо важное. Меня заинтересовало, что тут происходит, и я велела кучеру остановиться, подъехав почти вплотную. Сарты слушали проповедь.

Сильный, властный, дышащий злобою, ненавистью, голос проповедника, его мечащие искрами черные глаза невольно привлекали внимание. Я стала вслушиваться; к сожалению, речь его оказалась для меня непонятною, но выражение лица, мимика были так выразительны, что я без слов понимала его! То перебегая в круге от одного Сарта к другому, оживлённо жестикулируя, он кого-то видимо упрекал в страшных бедствиях, грозил сжимая кулаки, бил себя в грудь, точно клянясь быть грозным мстителем, то сразу как-то стихнув обращал взор свой к небу, как бы прося благословения. С полными слез глазами он безмолвно опускался на землю, выражая всею своею фигурой покорность судьбе.

Это был артист, в совершенстве владевший искусством играть на сердцах публики. Ему внимали с благоговением; но вот он снова вскакивает, снова загорается потухший взор; два-три слова и все кругом загорелось тем же огнём, огнём недобрым, вся окружающая его толпа в воодушевлении вторит ему. Громы и молнии мечут глаза проповедника, с пеною у рта вырываются у него слова проклятия, и вся толпа повторяет их.

Долгое время я оставалась незамеченною, но вот случайно брошенный взгляд в мою сторону, и присутствие «урус» открыто. Взгляд которым на меня смотрели не предвещал ничего доброго. Слово «урус» и ранее несколько раз с пеною у рта произнесенное проповедником заронило мне в душу первое подозрение против Сартов.

Заметив что далеко не все базарные Сарты собираются слушать проповедь, я старалась узнать причины заставлявшие их как-то боязливо укрываться от проповедников которые, обходя иногда базар, смотрели на них сурово и недружелюбно и молча брали деньги из рук. На все мои расспросы мне удалось только услышать от Сартов что проповедники их хотя и люди святой жизни, но слушать их «страшно».

Мне хотелось услышать, наверное, против кого они возмущают слушателей; конечно, мне не сказали всей правды, говорили что речь шла об упадке нравственности у Сартов, что их упрекают в том что в последнее время многие из сартской молодежи начинают пьянствовать и обманывать, что в прежнее время, при ханах, виновного в подобных случаях ожидало «секим башка», то есть, обезглавливание, и потому нравственные устои были крепче.

В этих словах чувствовалось что-то недоговоренное, и мне было ясно, что за ними кроется обвинение во всем нас, Русских, но моего мнения относительно характера этих проповедей тогда никто не разделял. Люди, жившие в Туркестане уже давно к ним привыкли, прислушались и потому не придавали им ровно никакого значения и смеялись над моими опасениями, приписывая их моей фантазии.

Я уехала из Туркестана, прошёл уже целый год как серое, мрачное, покрытое свинцовыми тучами небо Радомской губернии сменило для меня яркое, палящее солнце Туркестана, а юркие жидки в лапсердаках — степенных Сартов с их пестрыми халатами. Новые впечатления начали отодвигать прежние уже на задний план, как вдруг появилось в газетах первое известие о нападении Сартов. И вот снова с прежнею силой воскресли в моей памяти впечатления далёкого Туркестана и при слове «газават» мне так и представлялся в лице Ишана знакомый мне проповедник, а за ним его слушатели. Хотелось бы мне знать, какую роль сыграли во всей этой истории мои прежние знакомцы, многих ли из них сумел увлечь фанатик, или они остались верны тому мнению, что такие проповеди «страшны» и благоразумно отдалялись?

Ведь все-таки сравнительно с численностью всего сартского населения Туркестана в восстание принимала участие горсть.

Ольга Лобри

Текст воспроизведен по изданию: От Астрахани до Маргелана) // Русский Вестник 1899 г. № 2,4,5.