ЛИТВИНОВ Б.

(Окончание. См. “Исторический Вестник”, т. ХСVIII, стр. 698.)

X.

На утро тридцать первого выступили из Дыроу вверх по реке. Ущелье при подъеме стало заметно уширяться и становиться светлее. Вместе с этим и арча несколько гуще забилась в складки гор. Та же тяжелая дорога по карнизам и по руслу Оби-Ширин; те же мосты, для перехода через которые даже опытные, равнодушные к диким картинам окружающей природы туземцы слезали со своих небольших тоненьких лошадок с изумительно твердыми, словно стальными, маленькими копытцами.

Лето 1894 года было ознаменовано еще тем, что Абдурахманхан предпринял экспедицию в Кафиристан. Поэтому, идя по Запянджью, мы пытливо всматривались во встречных путников в надежде увидеть в них типы загадочных болоров (известно, что есть гипотеза, будто кафиристанцы представляют собою осевшие некогда остатки славян. Выводили это предположение из того, что этот народ называет себя “болор”, т. е. по-кафиристански “слово”. Отсюда намек на “славяне”. Кажется, гипотеза эта теперь окончательно рушилась.). Мне было чрезвычайно интересно встретить здесь, на Памирах, человека иной расы, нежели все обитатели его, русого, с голубыми глазами — настоящего славянина, как описывались кафиристанцы некоторыми путешественниками. [1046]

И действительно, как бы отвечая на мои мысли, нам повстречался возле кишлака Хырката один необычайно неподходящий к общей обстановке, к какой мы уже привыкли за месяц похода, тип. Это был небольшого роста, широкоплечий мужчина, лет тридцати пяти, с котомкой за плечами, в обыкновенной таджикской одежде, направляющийся к Калаи-Хумбу. Он был полный блондин с русою бородкой клином, голубыми глазами и прекрасным, слишком мало загоревшим на горном солнце цветом лица. Он приветливо улыбнулся, встретившись с нами, и быстро исчез, с любопытством оборачиваясь в нашу сторону.

Я сейчас же через совершенно поправившегося уже Подмосковного стал наводить справки у проводников, откуда этот человек. Но те равнодушно отвечали, что это — выходец из Бадахшана; когда же я спросил, почему он имеет такие светлые волосы и лицо, то получил обычный ответ: “Так Аллах, должно быть, создал”. Но потом я узнал, что в Бадахшане есть много людей со светлыми волосами и белым цветом лица. Но на все мои запросы, не кафиристанцы ли эти люди, все одинаково отвечали, что Кафиристан значительно дальше и южнее Бадахшана. Слова же “болор” никто из окружавших нас таджиков не понимал.

Около полудня мы были возле Хырката на высоте 9.000 футов; но, благодаря ровному подъему по берегу Оби-Ширин, хотя и по отвратительной тропе, во многих местах прерываемой карнизами и балконами с нависшими над ними скалами в виде ниш, мы не ощущали этой высоты и бодро шагали вперед со своими осликами и добытыми под больных двумя лошадьми. Возле Хырката ущелье реки разветвляется на два: одно продолжает итти на юго-восток под перевал Патк, а другое, из которого вливается в Оби-Ширин ее приток Оби-Мадут, направляется на юг к перевалам Мадут и Коомолинг, как объяснили нам проводники (на карте Памира, бывшей у нас (изд. 1892 — 1893 годов), бассейн реки Оби-Ширин, в особенности верхняя его половина, показан не вполне верно; очевидно составители руководствовались расспросными сведениями.). Наш путь лежал по этому последнему ущелью. В месте слияния этих двух рек, как раз против самого Хырката, расположившегося на самом низу, ущелье Оби-Ширин значительно уширяется, и дно его, покрытое сплошь галькою и щебнем и заросшее низкорослым кустарником, представляет собою ровную, словно нивелированную площадку. Здесь мы круто свернули вправо и потянулись по направлению светящихся ледников Мадута по достаточно широкому и темному ущелью. Но не успели мы пройти и полусанга (четыре версты), [1048] как шедшие впереди патрульные доложили, что идут какие-то “сарты”, как обыкновенно величали охотники всех туземцев, и что-то кричат. Встречные таджики поравнялись с нами и подошли к Мир-Ахуру, что-то ему объясняя. Пришлось остановиться и узнать, в чем дело. Через двойного переводчика, т. е. нашего дипломата и Подмосковного, узнали, что встретившиеся нам люди возвращаются из Шугнана и советуют не ходить на Коомолинг и Мадут, так как там начались уже снежные обвалы, и третьего дня засыпан караван ишаков с проводниками, шедший так же, как и они, в Калаи-Хумб: таким образом, теперь нет никакой возможности пробраться в ущелье Танг-Шива, а обвалы продолжаются и по сие время.

Отрядец остановился. Приходилось поневоле повернуть назад и испробовать последнее направление на Патк, прямо, что называется, в лоб к Калаи-Вамару.

Встреченные также сообщили, что по слухам в окрестностях Калаи-Вамара сгруппировалось много афганских войск, при чем кавалерия (“рисоля”) расположилась в селениях Вознауд и Ротау, а пехота в самом городе.

Сведения эти хотя и были из вторых рук, но вполне сходились со всеми ранее полученными нами. Кроме того, мы еще раз получили подтверждение того, что за нами не перестают следить подосланные афганцами разведчики.

Скрепя сердцем, повернули мы назад и снова пришли в Хыркат. Немного отдохнув, двинулись мы дальше и к вечеру подошли к подъему на нагорную площадку, на которой расположен кишлак Хивач.

Наступал мрак, и было очень свежо, когда мы добрались до вершины этой природной ступени. Нашим глазам представилась холмистая достаточно ровная зеленая поляна, около версты ширины и верст семи длины, вдоль главного ущелья. Величественная снежная стена Май-Майского хребта и отдельные несравненно более высокие вершины высящегося вправо Патка как-то неожиданно поднялись перед нами. От этой неожиданности впечатление было еще более сильное. Вся команда сразу остановилась; перед нами расстилалось обширное зеленое поле, сейчас же под ногами — посевы бобов; вправо, должно быть, на ручейке темнели кучки невысоких тазов; влево видны жалкие постройки Хивача; они в беспорядке разбросались в складках холмов; их было не более десятка. Мы направились к группе лачуг, возле которых светлым пятном вырисовывалась куча соломы.

С последним лучом зашедшего солнца наступил холод. Тотчас же развели костер и разостлали общую для всей команды кошму, и закипела бивачная жизнь. Мы были на высоте не менее 10,5 тысяч футов и сразу увидели разницу между зоной [1050] этой высоты здесь и Гиссарского хребта. Когда в последнем месяц тому назад на десяти тысячах футов виднелся снег в логах и ущельях, здесь на этой же высоте его не было и помину; видно было, что первые серьезные его залежи начинаются значительно выше, тысячи на две футов, по крайней мере.

Мы провели прекрасную холодную ночь. Несмотря на крайнее утомление после 24-верстнаго перехода по скверной каменистой тропе с ежеминутными остановками, охотники долго не ложились, а, собравшись вокруг костра, пробавлялись жиденьким “экономическим”, как они говорили, чайком.

На завтрашний день предстоял тяжелый переход, в исполнении которого можно было сомневаться. Предстояло перевалить этот колоссальный Патк, перед которым ледники Сия-Куха должны казаться легким кряжем, и, кроме того, надо было спуститься до первого попавшегося жилья, так как, по словам проводников, на всем пути не достанешь ни пучка прутьев, а брать с собой топливо из Хивача не представлялось никакой возможности. Таким селением являлся кишлак Гумай, до которого туземцы считали четыре санга (32 версты).

Как никак, а надо было решиться, иначе предстояло повернуть назад. Решили облегчить людей, как только можно; для этого взяли лишних двух ишаков и нагрузили шинелями и мешками; таким образом, на охотниках оставались лишь патронные сумки и, конечно, винтовки.

Еще не было пяти часов, как мы утром, первого августа, уже напились чзю, закусили и двинулись к тому самому спуску, которым мы попали вчера сюда из ущелья Оби-Ширин. Лучи солнца застали нас уже двигающимися в обход первого снежного завала.

Путь на Патк идет по ущелью средней из трех речек, составляющих верховье реки Оби-Ширин, при чем самая левая речка, на которой, по словам проводников, стоит ничтожное селение Хыджван, является прямым продолжением общего направления главной реки, и потому люди, идущие из Калаи-Хумба, очень часто попадают туда вместо перевала. Тропы на перевал не существует; приходится руководствоваться лишь изгибами ущелья, по дну которого шумит ручей.

Вскоре, верстах в десяти, почти под самой этой грядой мы достигли прелестной зеленой лужайки с густым высоким древовидным кустарником, где по совету проводников сделали роздых и наскоро закусили. Быстро вскипятили в кумганах воду, заварили чай и с, сухарями устроили себе пиршество. Охотники ели торопясь, сознавая, что каждая четверть часа, проведенная излишне на отдыхе, может заставить команду заночевать на снегу. [1051]

Жалко было смотреть на больных лихорадкой, едва могших от слабости слезть с лошадей и старавшихся согреться под яркими, но не жгучими лучами утреннего солнца.

На этой лужайке, под частыми кустами были видны следы затушенных костров; очевидно, здесь общий пункт привала для всех путников. Струйки чистой воды пробираются между кустами во всех направлениях и вливаются в поток, бушующей вправо и внизу под отвесом правого берега.

Наконец мы кончили закуску, предусмотрительный Мир-Ахур бережно завязал в ситцевый платок остатки лепешек и курицы, которые он вез с самого Калаи-Хумба, и привязал к себе за пояс, и мы тронулись.

Еще около версты шла едва заметная в некоторых местах тропа, имея вправо невидную нам бушующую речку, а влево каменную невысокую гряду, и затем окончательно пропала. Мы стали взбираться между камней первой мареновой гряды, преградившей нам путь и быстро понижавшейся к ручью в юго-западном направлении. Здесь было мертвое царство бурых и почти черных скал и камней. Очевидно, это была крайняя правая марена. Подниматься пришлось долго и с необычайным трудом. Опять начались страдания одышкой, поминутные через определенное число шагов остановки, у многих показалась носом кровь; ишаки останавливались и ложились. Наконец, взобрались мы на вершину гряды и увидели перед собой обширное снежное поле, расстилающееся вправо к вершинам и прямо вверх к рельефному отверстию между двумя высокими пиками, предвестниками перевала.

Мы повернули налево и продолжали медленное, утомительное движение по внутреннему склону гряды камней, повышающейся по направлению севера. Так прошли мы около четырех верст, измученные, постоянно останавливающиеся. Охотники положительно выбивались из сил и, рассчитавшись на смены, кому держаться за хвосты лошадей при подъеме, только тогда и могли продвигаться вперед более успешно. Миниатюрные ишаки выбивались из сил. Всякий порядок был нарушен; люди разбились отдельными группами по вьюкам, и только впереди и сзади шли патрули. Несмотря на то, что было положительно не жарко, пот катил со всех градом. Чувашин Харитонов был в патруле и с каким-то остервенением полз на кручи марены; иногда он всхлипывал и положительно плакал.

Широкая снежная поляна повышалась вместе с нами и становилась все круче и мощнее. Чистый белый снег блистал на солнце и ослеплял глаза. Это был гигантский язык Паткского ледника, словно застывшая река, ниспадающий с перевала широкой извилистой дорогой. Общее его направление от перевала шло [1052] сначала почти строго на запад, затем начинался могучий поворот к югу и даже к юго-востоку и, наконец, снова на юг и юго-запад.

В этой снежной поляне виднелись две значительно меньших каменных гряды, имеющих то же направление, что и ледник, но не доходящих до конца ледяной, здесь покрытой еще снегом площади, а теряющихся в нем возле поворота на юго-запад. При этом гряда, ближайшая к марене, боком которой мы следовали, значительно ниже своей правой соседки. Очевидно, что эти две внутренние каменные гряды представляют собою не что иное, как внутренние ледниковые марены, указывающие, что ледник является сложным.

Предшествуемые проводниками и Мир-Ахуром, которому не приходилось слезать с лошади, мы направились на первую низкую внутреннюю марену и вскоре добрались до нее. Снег, покрывавший лед, был крепок и весьма не глубок. Первым дошел до камней плачущий Харитонов и, перекрестившись, сбросил с себя скатанную шинель, повалился на камни и тотчас же заснул. Это было так смешно, что, несмотря на крайнее утомление, мы разразились громким смехом, однако не разбудившим Харитонова даже и на минуту.

Постепенно стали прибывать остальные люди и вьюки, растянувшиеся почти на версту; ради последних отставших пришлось продолжить привал, и мы таким образом пробыли на второй гряде до двух с половиною часов. Проводники утешили нас, сказав, что самая трудная часть пути пройдена, и указали на широкие ворота между вершинами, из которых вырывался прохладный ветерок.

Сидя на камне, я зарисовывал вид на перевал и с удовольствием осматривался кругом. Яркое солнце играло на снеге; местами снег уже стаял почти весь, и из-под него сквозили зеленоватые площади льда. Безмолвная тишина нарушалась лишь гулом падающих где-то внизу подо льдом камней, и шум этот, похожий на частые удары металла об металл, показывал на значительные пустоты. Особенно много слышалось обвалов с левой стороны, если смотреть с перевала назад на Калаи-Хумб.

Наконец мы тронулись дальше; лошади и ишаки направились левее по тальвегу, если можно так выразиться, снежного покрова между второй и третьей грядами, под темнеющие отвесы левых вершин. Я же и Н. Д. пошли прямо вверх к снежной вершине, бугром стоящей между пиками перевала. Мы без особого труда перебрались через вторую внутреннюю гряду и стали шаг за шагом взбираться на этот снежный бугор. Здесь стал попадаться уже чистый обнаженный лед с глубокими и [1053] широкими трещинами, почему проводники и не повели этой дорогой лошадей и вьюки, На самой вершине перевала, резко отмеченной зубчатой стеной камней, высящейся над поверхностью ледяного поля сажени на 3 — 4, в чистом обнаженном льде синеет глубокий ледниковый колодец, наполненный по самые края водою. Здесь, возле этого колодца мы и остановились с целью стянуть разбившуюся на отдельные группы команду.

По ту сторону перевала темнел громадный, почти отвесный обрыв в полторы или две тысячи футов высотой; по нем между [1054] камней и снега кое-где вилась тропа. Далее шли контрфорсы, усеянные обломками скал и камнями, и наконец светлело ущелье, забиравшее вправо и круто затем повернувшее снова на восток. Хребты и вершины, снежные и бесснежные, пестрели перед глазами; слышался шум водопада.

Трудно было определить высоту перевала, но, судя по всему, высота его была не менее 17.000 — 18.000 футов. Все видимые с перевала хребты и вершины были ниже его, и только пики Коомолинга и Мадута, высящиеся правее его, казались на одной высоте. Вершины окружающих нас высот были покрыты чистым нетронутым солнцем снегом. Мы сели на камни и стали дожидаться команды. Мимо нас прошел путник, поднявшийся как-то неожиданно на перевал, и один с палкой и котомкой за плечами, с любопытством оглядываясь на нас, спешными шагами пошел по направлению Калаи-Хумба. Солнце уже садилось, и становилось очень холодно, когда подошла наконец вся команда. Сумерки быстро надвигались; в ущелье Оби-Патк, куда нам лежал дальнейший путь, становилось темно.

Мы торопливо тронулись; пришлось прекратить всякую съемку даже заметками ради быстроты хода. Предстояло еще сделать, по крайней мере, 20 верст. Мы стали спускаться сначала по грязному снегу, но вскоре вышли на тропу, вьющуюся вниз крутыми бесчисленными зигзагами. Шум от водопада доносился все явственнее и, наконец, превратился в рев. Это был громадный поток, отвесно падающий из-под снежного слоя справа от дороги; первая сплошная его струя ниспадала с высоты сажен пятидесяти, пока не встретила уступа скалы, о который с грохотом и разбивалась, превращаясь в бушующий кипень и обдавая скалы легкой водяной пылью и пеной. Влагу этой пыли чувствовали и мы на тропе. Рядом, выше и ниже, гремели меньшие струи холодной ледниковой воды, вырываясь из-под снегов перевала и слоя мелкого щебня и пыли, залегших тотчас же под белым его покровом. Это были истоки Оби-Патка.

Мы летели вниз, словно опрокинувшись; по головоломной круче мы едва успевали переставлять ноги и, чтобы задержаться на поворотах, наваливались на какой-нибудь камень и, уцепившись за него руками, на момент останавливались, чтобы снова помчаться по новому направлению. Здесь отставали уже конные, несмотря на бойкий ход лошаденок. Мрак наступал быстро, быстрее, чем мы спускались; надо было торопиться, а ноги отказывались служить; под коленями ощущалась невыносимая боль от постоянного их сгибания. Наконец мы добрались до более пологих контрфорсов и к радости своей увидели брошенный небольшой кутан (загон для овец), а к восьми часам спустились к речке. Здесь мы остановились, раздумывая, что делать. Линия [1056] снегов уже миновала, хотя сбегающие к Пянджу параллельно нашему пути хребты были почти сплошь завалены снегом. Между тем до кишлака Гумая оставалось, по словам проводников, 2 санга, т е. шестнадцать верст. Как быть — решиться ли заночевать на холоду без огня или идти всю ночь с истомленными людьми и животными? Мы решили пройти еще сколько можно и заночевать, когда силы окончательно покинут охотников. Тронулись дальше. Но тут мы впервые глубоко были тронуты изобретательностью Мир-Ахура, больше, чем когда либо, помогшего нам. Оказалось, он еще из Хырката послал распоряжение в Гумай встретить прибывающую команду по эту сторону перевала с возможно большим количеством лошадей. Поэтому совершенно неожиданно мы, пройдя еще не более трех верст, столкнулись с целым караваном коней, шедшим нам навстречу. Разговаривать было нечего; измученные охотники повскакали в седла и двинулись далее.

Далеко за полночь прибыли мы в Гумай. Нас встретили с факелами и вброд перевели через реку, почему-то не дав нам проехать по имеющемуся возле моста. Через пять минут мы въехали в освещенный двор, посреди которого горели костры. Мы были до того измучены, что едва могли сами слезать с дивных горных, ни разу не споткнувшихся лошадок. Больных пришлось снять с сёдел. Несмотря на совершенное утомление, приказано было согреть чай с главной целью, чтобы не дать ночным, назначенным на пост, спать. Вся команда лежала в лежку; ишаки были развьючены только после чая. Такого утомления мы не испытывали ни разу за весь наш путь. Но зато главное препятствие было пройдено, и на утро уже можно было более спокойно обдумать свое положение.

XI.

Мы едва смогли подняться в семь часов утра. Утро было холодное и туманное; но вскоре туман рассеялся, и глазам представилась веселая картинка маленького кишлака, приютившегося на реке под самыми отвесами красно-бурых гор левого берега. Прямо вниз уходило ущелье Оби-Патк по направлению Пянджа; ущелье почти тут же запиралось голубыми хребтами того правого берега Пянджа; до него было не более восьми верст. Значит, мы снова подошли к этой реке, спрямив переходами по Запянджскому Дарвазу ту дугу, которую река делает между Калаи-Хумбом и Калаи-Вамаром. Поля, деревья, по преимуществу талы и яблони, даже кровли каменных хижин и мазанок — все было зелено и ярко пестрело на солнце желтыми и голубыми цветами. [1057]

Приступили к сбору сведений. Они оказались совсем неутешительными. Весь кишлак в один голос показывал, что Таш-Курган давно занят афганцами, что в Калаи-Вамаре стоит целый пальтан пехоты (батальон около 600 — 700 человек), в Вознауде, еще ближе сюда, т. е. всего в 25 верстах, стоит 400 человек рисоля (кавалерии), что афганцы знают про наше движение и выставили свои посты по Пянджу против впадения в него реки Усанг-су и по хребту левого берега. Тут же старшина добавил, что разведчики афганцев каждый день спускают сюда, выведывая обо всем, что делается, но разбои попритихли. Также узнали мы и то, что вниз по Оби-Патк от кишлака Нижнего Гумая к Пянджу дороги нет, но что есть удобная тропа по Усанг-су от Питау.

Собрав все эти сведения, мы решили сегодня же передвинуться в Питау или какой-нибудь другой пункт с целью войти в непосредственную близость с афганскими постами, и благо, что все равно уже нам не удалось пройти к верхнему течению Пянджа незамеченными, самим узнать расположение войск и тогда уже решиться на что либо. Мы полагали, что сведения о таком большом количестве афганских войск, собранных зачем-то в окрестностях Калаи-Вамара, неверны; жители вообще не внушали к себе большого доверия в показаниях; при том нам казалось, что раз отряд генерала Ионова идет по Гунту (сведения, добытые от тех же туземцев), то афганцам выгоднее сосредоточиться у Бар-Пянджа. Наши сведения об отряде генерала Ионова в эти дни, т. е. с 1 по б августа, были ничтожны, и мы не имели возможности отличить истину от лжи; самим же нам казалось, что русские должны были действовать в направлении на юго-запад, к Гиндукушу, а никак не на запад к тому же Калаи-Вамару, к которому так стремились и мы.

Таким образом, совершенно почти неожиданно наткнувшись на значительный гарнизон афганцев, мы могли лишь только ждать подхода сюда генерала Ионова, который, если верить слухам среди жителей, направляется сюда; в виду этого мы и ждали новых сведений, сколько могли, то есть пока у нас не свалилась больною половина команды, и пока была хоть щепотка чая. Воспользоваться тропою от Нижнего Гумая к Питау, то есть участком так называемой индийской дороги, мы не рискнули из боязни слишком рано обнаружить себя и свою численную слабость, и поэтому приказали вести себя какой-нибудь другой тропою, уходящею глубже к Патку от Пянджа. Правда, все жители, а, стало быть, и афганские разведчики были уверены по-прежнему, что сзади нас идут еще солдаты, и мы, конечно, не разуверяли их, но осторожность не мешала. [1058]

Нас повели прямо на крутой контрфорс, перевалив который мы попали в ущелье речки, впадающей в Патк против самого Верхнего Гумая (этого ущелья речки и, тем паче, тропы совершенно не показано даже примерно на карте Памиров, равно как и перевала Акбаи-Бгоу, как и всего этого пути до самого кишлака Бгоу. Неверно также поставлен и самый кишлак.). Повернув с юга на запад, мы потянулись утомительными крутыми и подчас опасными контрфорсами вверх на снежный перевал Бгоу, о существовании которого никто из нас, да и вряд ли кто и раньше вообще предполагал. Так тянулись мы, держась за хвосты лошадей, на которых ехали больные, около трех часов и наконец добрались до покрытой снегом холмистой седловины перевала, лежащего на высоте около 14.000 футов; кругом ни кустика; только грязный снег и камень; внизу между камнями видна чахлая травка. За перевалом открылась глубокая щель с крутыми холмистыми сначала откосами; это было ущелье ручья Бгоу, сбегающего между дикими скалами и снегами с севера на юг на соединение с Усанг-су.

Спуск был значительно легче подъема, и мы с удовольствием сбегали уширенным шагом то по крутым отрогам, покрытым травкой, то под темно-коричневыми отвесами скал.

Внизу у самого Усанг су грунт неожиданно переменился; вместо угрюмых массивов повсюду зажелтела мягкая глина. Вверху по речке показался крошечный кишлачок с глиняными же постройками. Это был кишлак Сияшан. Но в него мы не пошли, а, дойдя до Усанг-су, круто повернули вниз по течению по сносной узкой тропе, часто прерываемой карнизами и даже балконами. Вскоре миновали мы кишлак Бгоу, такой же бедный, как все ранее попадавшиеся нам селения Запянджья. В общем, путь этот показался нам после всего испытанного нетрудным, и мы к вечеру, правда, утомленные голодом и жаждой, добрались наконец до густой рощи с великолепными экземплярами строевой арчи и лиственного разнолесья, покрывающей все дно уширенного ущелья Усанг-су возле кишлаков Питау и Варф. Это была первая виденная нами во всем Запянджском Дарвазе значительная группа дико растущего леса; особенно приятно было то, что лесок этот раскинулся по ровному усеянному большими серыми камнями дну ложа реки, которая, разбившись на три рукава, журча обегала каждый камень, скалу и значительную группу деревьев. Картина была близка к нашим северо-скалистым пейзажам острова Валаама или Олонецкой губернии.

По мосту перешли мы через Усанг-су на правый берег и, поднявшись по холмистому уступу, на котором раскинулся кишлак Варф, расположились в одном из отдельных его садов с целью большого обзора лежащей вокруг местности. [1059]

Этого ущелья речки и, тем паче, тропы совершенно не показано даже примерно на карте Памиров, равно как и перевала Акбаи-Бгоу, как и всего этого пути до самого кишлака Бгоу. Неверно также поставлен и самый кишлак.

Кишлак Варф раскинулся отдельными группами домов и садов в широком логу мощного отрога пиков Газ-Дара, нисколько не уступающего по высоте Патку. Этот отрог, отделившись от ледников, тянется в восточном направлении к Пянджу и, несмотря на то, что понижение его весьма интенсивно, не успевает за двадцать верст своего протяжения сойти на нет к Пянджу, а круто обрывается в него почти отвесной стеной. Северный его участок в округе Варфа, хотя и является крутым, но холмист и покрыт особенно внизу короткой сочной травкой. По дну широкого ущелья бежит ручей, орошающий поля и сады кишлака. Здесь отведены по обоим склонам лога тщательно сохраняемые арыки, которые, благодаря тому, что берут свое начало на значительной высоте, представляют собою тонкую зеленую ленту, вьющуюся более чем на сто сажен над кишлаком. Здесь от Варфа по левому холмистому крутому откосу вьется тропа на последний перевал, отделяющий нас от Калаи-Вамара, по имени Акбаи-Гульдзари.

Против Варфа на том, левом, берегу Усанг-су, в тылу нас зеленеют сады кишлака Питау, расположившегося на высокой ровной террасе под перевалом Рога. Селения и жители имели более зажиточный и довольный вид, нежели убогие кишлаки, как, например, Дыроу. Мы расположились в одном из садов и стали собирать сведения. Мир-Ахур неистово волновался и о чем-то все время горячо говорил с туземцами, среди которых был амлякдар всей этой округи, умный молодой таджик. После каких-то прений амлякдар и несколько стариков выделились из толпы, а остальные ушли. Седой старик начал говорить что-то с большим жаром и энергически жестикулируя. Начались переговоры.

Первое, что было предложено нам, это покорнейшая просьба уйти отсюда как можно скорее.

Мы удивились; тогда старик начал.

— Здесь край беспокойный; афганские посты стоят сейчас на перевале, в четырех верстах отсюда. Мы и так каждый день терпим от них грабежи и разбои; у нас нет ни солдат, ни сколько-нибудь хороших ружей, чем могли бы мы защищаться; чиновники бухарские, которых тут почти никогда не бывает, защитить нас не могут; поэтому афганцы делают с нами, что хотят: мы вполне в их власти. Теперь, когда вы, русские, направились сюда, афганцам это стало известно прежде, нежели вы дошли до Дыроу; они разослали всюду своих людей, которые следят за вами и обо всем доносят. Сколько вас, ни мы, ни афганцы не знаем, но, конечно, много, иначе бы, если бы вас было столько, сколько сейчас здесь, эти разбойники, конечно, напали бы на вас еще на пути. Они храбры, хорошо вооружены [1060] и быстро ходят по горам. Когда вы вышли из Дыроу, афганцы сказали нам, что если мы будем вам помогать, то они после вашего ухода всех нас перережут. Поэтому просим вас — уйдите отсюда; делайте, что хотите, но от нас помощи не ждите. Мы не можем дать вам ни проводников, ни продовольствия. Здесь сейчас даже наверное есть несколько афганцев, которые следят и за вами, и за нами и слушают, что мы говорим.

Мы стали успокаивать, говоря, что нам ничего от населения не надо, и что наоборот мы готовы защитить их, если то будет необходимо, но уйти назад мы не можем.

Взволнованные таджики не успокаивались и убедительно просили нас оставить эти края. Они говорили, что здесь и без того каждый день идут перестрелки, особенно на перевале Акбаи-Гульдзари, уводится скот и жители. Шугнанцы и бадахшанцы, поощряемые афганскими солдатами, ежедневно совершают набеги, и номинальным бухарским подданным приходится самим отбиваться от этих нападений.

— Почему же сюда не пришлют от эмира солдат? — спросил я.

— Что толку в этих трусах? — с презрением ответил старик: — афганцы храбры и любят драться; бухарские солдаты только заставят их чаще сюда приходить и всех резать.

— Однако, зачем же вы пускаете афганских разведчиков, ведь вы знаете их? — спросили мы.

— Как же их не пускать? У нас в любом кишлаке есть родственники живущих в Шугнане и Бадахшане. Почем мы знаем, зачем идет человек?

— А сами вы ходите за границу?

— Нет, нас не пускают солдаты; иногда собираемся партией, чтобы отбить скот, взятый противником, потом возвращаемся.

В общем, все эти расспросы пяти неглупых таджиков выяснили то, что вся округа по течению реки Танг-Шива и здесь вплоть до Гумая находится под фактическим контролем афганцев, которые постоянно поощряют шугнанцев и бадахшанцев к разбоям и грабежам и иногда сами принимают в них участие. Жители отбиваются сами, как могут; так в Варфе есть компания, человек в двенадцать молодцов, имеющих шашки и фитильные ружья, которые и являются вооруженной защитой своих односельчан и предпринимают рискованные набеги в свою очередь в Шугнан. Перевал Акбаи-Гульдзари является пунктом постоянных столкновений в здешней округе. Но теперь он занят афганским постом, следящим за нами. Другой афганский пост находится в Ротау, селении, принадлежащем Бухаре и лежащем по ту сторону перевала на реке [1061]

Танг-Шива; третий на перевале Бадамбуч; остальные по ту сторону Пянджа. Но в Часноуде стоит около полутораста афганских кавалеристов, а в Вознауде около 250 человек. В самом же Калаи-Вамаре расположено 700 пехотинцев. Войска эти в таком количестве перешли сюда из Бадахшана в виду того, что афганцы слышали, будто идут русские из Дарваза, то есть мы, затем по Бартангу и Гунту. Раньше же, месяц тому назад, в Калаи-Вамаре стояло всего около полутораста пехотинцев и кавалерии.

Грабежи и угон скота подданными Бухары и Афганистана друг у друга настолько часты, что породили обычай, как я уже говорил, размениваться награбленным два раза в неделю, по средам и субботам. Для этого те и другие безоружные с награбленным добром выходят на перевал Гульдзари и мирно совершают размен, при чем те, у кого после обмена получился остаток, берут за него выкуп деньгами, хлебом или баранами и возвращают добро.

Узнали также мы, что из Варфа в Вознауд ведет хорошая дорога ущельем Усанг-су и далее вверх по Пянджу, и что этой дорогой афганцы иногда пользуются для осмотра местности. Таким образом, в тылу нас был удобный путь для того, чтобы отрезать нас от Калаи-Хумба, т. е. от пути назад.

О движении наших отрядов сколько-нибудь определенных сведений не было: объяснялось это тем, что афганцы строго контролировали всех переходящих границу.

Таким образом, обстановка, в которую мы попали, была крайне печальна для нас. Мы наткнулись на целый значительный гарнизон афганцев там, где предполагали, что его не будет; силы его, как бы ни были преувеличены в показаниях туземцев, были во всяком случае весьма значительны, и о том, чтобы заставить их дать нам дорогу, нечего было и думать, особенно при запрещении вызывать какие бы то ни было столкновения. Перед нами широко стояли посты, и сзади шла дорога, по которой свободно могли отрезать нам единственный путь назад. Неизвестность о том, где наши памирские более многочисленные партии, и когда они придут к Калаи-Вамару, заставляла нас ждать выяснения событий, быть может, долго, неделю, целый месяц. А между тем запасов у нас было не более, как на шесть дней. Пополнить их у местных жителей не представлялось возможным, так как таких вещей, как необходимейшие чай и сахар, не имелось совершенно; лепешки и баранину было бы можно доставать недолгое время, но жители, боясь мести афганцев, сторонились нас и прятали запасы, а нас самих просили уйти. При всем том, кто знает, насколько можно положиться на искренность туземцев, имущественные и родственные [1062] интересы которых были всецело на стороне подданных Афганистана (как они говорили) шугнанцев и бадахшанцев. Наконец, от непомерно больших утомительных переходов, лихорадок и горной болезни здоровье людей команды было неблестящее и сегодня, т. е. второго числа, из шестнадцати человек было шесть больных.

Обсудив все это, мы решили продержаться здесь, возле Вознауда возможно дольше с целью разузнать что-либо о наших отрядах и уйти только тогда, когда наши больные и иссякающие запасы не вынудят начать обратное движение. Для того же, чтобы самим удостовериться в том, что показывали нам жители, мы решили на другой день произвести разведку в сторону Калаи-Вамара и лично удостовериться в расположении афганских постов.

Туземцы, видя, должно быть, что мы не собираемся уходить назад, предложили свои услуги в смысле охраны на сегодняшнюю ночь; мы приняли это предложение и указали вызвавшимся семи здоровым малым, пришедшим к нам с мултуками и шашками, место, где они должны засесть, — именно наблюдать дорогу по Усанг-су. Сами же выставили небольшой секрет к стороне Акбаи-Гульдзари. Легли мы все не раздеваясь, в виду возможности нападения; больных положили в середину. Но вскоре нам пришлось отказаться от помощи охотников-туземцев по следующему случаю.

Ночью, поднявшись посмотреть, что и как, я заметил каше-то огоньки в соседних кустах, которые мне показались подозрительными. Послали обход узнать, в чем дело; оказалось, что наши самозванные союзники, руководствуясь своею тактикой, сами повернулись лицом в нашу сторону и, заранее наведя свои ружья на лагерь на тот случай, если на него де бросятся афганцы, сидели с раздутыми фитилями, засыпав порох на полку; эти-то фитили и выдали их.

Понятно, что прежде всего от наших союзников должны были пострадать мы сами, и потому мы урезонили их повернуться лицом в сторону Усанг-су, а ради собственного спокойствия отвели их подальше. Тем не менее, ретивые друзья наши провели ночь, не сомкнув глаз, чем были очень довольны. Мы же в свою очередь были им благодарны за то, что не были случайно ими ночью подстрелены.

Так провели мы спокойно холодную летнюю ночь со второго на третье августа.

Утро третьего августа было ясно и холодновато. Мы поднялись и за утренним чаем, который пили по недостатку сахару с сушеными прескверными местными яблоками, приступили к сбору на разведку. Наш Мир-Ахур, до смерти перепугавшийся, быть [1063] может, предстоящего столкновения, тормозил нам всячески наши сборы. Видя это, мы предложили ему остаться вместе с больными и остающимися в лагере на случай нападения афганцев по Усанг-су нижними чинами. Но старец испугался еще более перспективы остаться в тылу для охранения дороги и полуживой от страха заявил, что он не оставит нас до самого перевала где считает владения эмира кончающимися.

Перед выступлением нам пришлось еще раз выдержать просьбы жителей не появляться на перевале, показавшиеся нам подозрительными. Мы успокоили, как показалось мне, неестественно волновавшихся туземцев и предложили тем из них, которые были вооружены, следовать с нами и воспользоваться случаем, если хотят, прогнать так беспокоивший и отрезавший им путь в ущелье Танг-шива афганский пост. Те с радостью согласились, и тотчас же образовалась из них группа молодцов, человек в десять.

Мы оставили в лагере, кроме шести человек больных, не могших идти, еще четырех здоровых охотников при старшем, устроили и приспособили к обороне на случай нападения ограду занятого нами садика, дали соответственные инструкции на случай, если будет плохо нам, и двинулись в путь, предшествуемые тем же седобородым стариком, который так усиленно просил нас вчера уйти отсюда.

Тропа шла крутым увалом по левому холмистому контрфорсу. Мы вскоре втянулись в верхние дворы селения и, миновав их, вышли на открытый гребень отрога. Кругом не было видно ни души. Впереди виднелись две сложенные из камня на арыке мельницы; далее расстилалась резко повышающаяся поляна, за которой круто поднимался следующий контрфорс.

Таджики, сопровождавшие нас, шли молча отдельной группой и к чему-то прислушивались; мы подвигались медленно с необходимыми передышками.

Вдруг таджики остановились; один из них что-то крикнул и побежал к нам. Между мельницами мелькнула чья-то фигура в белой рубахе и штанах.

— Афганский разведчик здесь в арыке, — задыхаясь от бега, полушепотом сообщил таджик и указал на группу мельниц. Мы на минуту остановились.

— Он часто здесь бывает, все высматривает, только взять его не удается, так как малый сильный и ловко скрывается у своего родственника-мельника или здесь или в Зичарве, — пояснил нам другой.

— Взять его, — приказал Н. Д., — но без моего приказания не стрелять, надо поймать. [1064]

Мы приготовили револьверы, охотники зарядили винтовки и разомкнулись шагов на десять друг от друга. Наши союзники благоразумно сбились сзади в кучу и ждали исхода. Бледный Мир-Ахур безмолвно сидел на лошади.

Осторожно подходили мы к мельницам, но, не доходя до них шагов пятидесяти, увидели фигуру, быстро бросившуюся вниз в камни. Как кошка, прыгал этот молодец с камня на камень, стремясь уйти вниз к ручью и зеленеющим еще далее внизу садам.

— Не давать ему! — крикнул Н. Д., и охотники бросились за ним вниз и вправо. Я побежал также, забирая сколько можно ниже. Но где нам, усталым и утомленным, соперничать с ловким горцем, выросшим среди этих же камней? Расстояние между нами и беглецом увеличивалось с каждым шагом; он делал изумительные прыжки и все приближался и приближался к каменному завалу у ручья. Было ясно, если афганец доберется до этих камней, то его уже не сыщешь.

— Эх, упустят, — махнул рукой Н. Д.: — Подмосковный, стреляй! — крикнул он бежавшему возле охотника.

Тот сел на колено и приложился, ведя мушку за убегающей фигурой; было не более 300 шагов, и на промах было трудно рассчитывать. Соседний охотник сделал то же.

На момент мы замерли; это была первая пуля по живому человеку во всю нашу протекшую жизнь. То же, вероятно, чувствовал Н. Д., нервно стиснувший зубы в ожидании выстрела по человеку, как по зверю. Стрелки внимательно подводили мушку под цель. Прошло несколько секунд.

— Остановился, — крикнул кто-то снизу. Мы вздрогнули. Белая фигура стояла неподвижно среди камней лицом к нам в ожидании пули.

— Не стрелять, оставь! — крикнули мы; несколько человек охотников и таджиков подбежали к молодцу и взяли его; тот не сопротивлялся. Его подвели к нам. Это был красивый, здоровый, широкогрудый, почти юноша, лет двадцати. Он бледный, как полотно, смотрел на нас черными красивыми испуганными глазами и едва переводил дыхание. При нем был один длинный нож и ненадутый гупсар, с помощью которого он переправлялся через Танг-Шива во время своих разведок; он был шугнанец родом и состоял на жалованье у начальника Калаи-Вамара. На этот раз его обязанность была дать знать о нашем движении на перевал стоящему там посту. Но это не удалось. Опросив, мы передали его старшине и приказали отправить в Варф до нашего возвращения.

— Он спрашивает, что с ним будет, и оставят ли его живым, — доложил Подмосковный. [1065]

— Успокой его; будет жив, пусть только не думает бежать, — ответил H. Д., и мы двинулись далее.

Не доходя до крутого поворота тропы, которая скрывалась за почти отвесным контфорсом правого уступа, мы увидели вершину перевала. Она была в версте от нас. Один из туземцев указал рукой по тому направлению и сказал, что там находится первый афганский пост. Мы стали вглядываться и не успели еще окончательно высмотреть его расположение, как оттуда гулко раздался выстрел. Мы невольно остановились из естественного чувства первого на нас выстрела. Где-то далеко послышался второй.

За поворотом тропы послышался гул и какой-то неясный шум, весьма похожий на топот скачущих коней. За контрфорсом показалась пыль.

У меня невольно екнуло сердце; мысль, что на нас несется толпа кавалеристов, которых можно встретить огнем не далее полутораста шагов, так как до того расстояния их скрывал бы контрфорс, молнией мелькнула у меня в голове. Я остановился и потянулся за револьвером. Рассыпанные веером охотники стали. Шум усиливался, потом начал слабеть.

— Вперед! — с налившимися кровью глазами крикнул Н. Д.

— Вперед! — повторил и я, и все тронулись, но тотчас же остановились: возле нас не было ни Мир-Ахура, ни проводников, ни наших храбрых союзников.

— Где они, эти подлецы? — сверкнул глазами Н. Д.

— А вон, ваше благородие, Мир-Ахур сидит, — ответил кто-то. И действительно, внизу за камнем, свалившись с лошади, сидел полуживой дипломат в шелковом халате и белоснежной чалме; возле него присел за кустом в самой комической позе седобородый старшина, тут же стоял бледный слуга Мир-Ахура и не сидел только потому, что должен был держать лошадей. Выше и ниже из-за камней выглядывали головы храбрых союзников.

— Оставим эту сволочь, пойдем, — усмехнулся H. Д.

— Конечно, чего с ними возиться, — согласился я, и мы двинулись далее, пытливо всматриваясь в вершину перевала и ожидая дальнейших выстрелов. Но кругом было тихо.

Дойдя до поворота дороги, мы увидели причину грохота, принятого всеми за топот коней. Это был обвал скалы, рухнувшей, благодаря рыхлому грунту отсыпи. Тропу завалило на несколько сажен; стояла уже сильно поредевшая пыль; внизу катились не остановившиеся камни, и полз щебень.

Мы перебрались через отсыпь и пошли далее, круто повернув по тропе влево; и через полчаса благополучно добрались [1066] до перевала. К нам по пути по одному и группами присоединились Мир-Ахур, старшина и добровольцы-таджики.

Картина, открывшаяся нам с перевала, была поражающе великолепна и величественна, и мы, и охотники, и даже Мир-Ахур стали, как вкопанные, пораженные величественным зрелищем. Благодаря удивительно выгодному положению перевала, на котором мы были (около 12.000 ф.), нашим глазам предстали не один, не три, не десять девственно снежных сияющих льдами хребтов, а расстилались целые ряды их, один выше другого, то смешиваясь между собою, то резко выделяясь своим блистающим горбом, то снова пропадая. Это было бесконечное царство белых, ярких, девственных кряжей, над которыми выше было одно только черно-синее глубокое небо. Глядишь, и глаза не могут отделить одного хребта от другого. Только впереди, на юге вся эта громада снегов резко, отчетливо прерывается, словно смирившись, и на самом горизонте, в ста шестидесяти верстах от нас величественно, спокойно высится над этим морем будто застывших волн, как бы гордясь своей несравнимой с соседями высотой, мощный Гиндукуш. Так вот он, Гиндукуш, невольно западает в голову мысль, вот они, те горы, перешагнуть чрез которые тянет русского богатыря какая-то непреодолимая, могучая сила. За ними Индия, сказочная страна миллионов людей, каст, золота и мучений. Словно сказочный змей лег вокруг заколдованного царства и блестит на солнце ледяной чешуей своей костистой спины. Когда же решится Иван-царевич перешагнуть через этого змея-горыныча и перешагнет ли, да и надо ли делать этот богатырский прыжок?

Много мыслей роится в голове, и не хочется опрокинуться в эту бездну белых хребтов и черных ущелий; жутко становится при виде этой картины, перед ней чувствуешь свое полное ничтожество. Глаз как-то невольно косится на кажущиеся мизерными фигуры людей в белых штопанных рубахах, белых фуражках и буро-желтых вытертых чембарах, стоящих в оцепенении на перевале.

Налево, к востоку, тянется белая сплошь от снежных хребтов поляна. Совсем левее резко выделяется колоссальный пик, яркой звездой горящий своими льдами на солнце; до него, должно быть, верст шестьдесят или восемьдесят; он, словно царь, стоит среди покорных ему вассалов. Всматриваешься дальше; ниже, под пеленой вечного снега зияют темные щели, покрытые голубой нежной дымкой. Темнота их усиливается с приближением к нам; видны бока ущелий, внизу местами зелень, отдельные контрфорсы; но вот совсем уже близко протянулся буро-темный хребет, скрывающий Калаи-Вамар, и наконец резко падает к ногам кряж, отделяющий Пяндж от ущелья Танг-Шива. [1067]

Прямо впереди едва светится сквозь голубую реющую дымку блестящая полоска Пянджа в таком же глубоком голубоватом ущелье. Судя по карте, это Калаи-Бар-Пяндж; жители говорят то же. Калаи-Вамара не видно; он внизу и скрыт черной громадой хребта Танг-Шива. Зато в самом нижнем левом углу, где этот хребет окончательно опрокидывается в Пяндж, ярко светится дорога, зелень садов и домики Вознауда. Он от нас всего в четырех верстах. Ущелье Танг-Шива из-под самых ног тянется в пол-оборота направо, вдали задернутое дымкой. Тут все, как на карте: по дну светится голубая лента бурной пенящейся реки, видны ярко освещенные камни, тропы, кусты, деревья. А прямо, так сказать, под носками сапог, где низвергается вниз головоломная тропа, сияют на солнце крыши хижин кишлака Ротау. Сюда по этой тропе отошел афганский пост с занятого нами перевала. Людей не было видно. Но, внимательно присмотревшись, можно было рассмотреть группы засуетившихся людей в Ротау; там должен быть второй афганский пост. Третий пост был виден на перевале Бадамбуч, как раз напротив нас на противоположном хребте.

Пока люди отдыхали после утомительного подъема, я сел зарисовывать простыми линиями все лежащие впереди хребты и ущелья, а Н. Д. наносил схему их. Сделать съемку всего этого было прямо невозможно. Да и разобраться во всей массе сливающихся хребтов и отрогов мне тоже, конечно, не удалось в какие-нибудь полчаса стояния на одном месте, и я удовольствовался только направлением главнейших из них.

Отдохнувши, мы принялись за исследование тропы в Ротау и ближайшей части ущелья Танг-Шива. Надо было отодвинуть афганцев из этого селения, оставленного почти всеми жителями, по словам старшины; иначе при дальнейшем нашем движении налево по хребту афганские солдаты свободно могли снова занять перевал и отрезать нас от оставленного лагеря. С этой целью, чтобы обеспечить себе отход к лагерю в Варфе, мы приступили к обычному способу, распространенному в Дарвазе в таких случаях — стали сбрасывать с перевала камни, дабы сделать движение по тропе на это время невозможным. Благодаря необычайно мягкому грунту, состоящему преимущественно из щебня и распавшихся в пыль разных горных пород, нам это вполне удалось. Наши охотники с удовольствием принялись за эту работу; к ним присоединились таджики, которым это видимо было на руку. Пять или шесть человек, севши на землю, без особого труда сдвигали с места полутораста-пудовые глыбы, давно ожидавшие лишь толчка, чтобы скатиться с кручи вниз, и вскоре целый каскад каменных глыб, камней, щебня и пыли посыпался вниз в кишлак, гремя о скалы и увлекая с собою [1068] целые лавины камней и щебня. Многие камни, налетев с размаха на встречную скалу, словно разрывались — раскалывались на более мелкие куски и, прыгая и обгоняя друг друга, стремились на кишлак.

Спустив, таким образом, не один десяток каменных глыб на тропу и крыши Ротау, мы решили двинуться дальше к берегу Пянджа по хребту перевала. В этом направлении мы прошли около трех верст, не встретив никого и не видя скрывшегося за склонами хребта Калаи-Вамара. Вознауд был виден на половину, и в бинокль можно было разобрать, что в нем происходит по временам какое-то движение. Тогда нам стало ясно, что двигаться в Калаи-Вамар нет возможности; никаких дополнительных сведений о наших отрядах мы не смогли добыть. Приходилось ждать и положиться только на время, но оставаться в Варфе с половиной больных людей и без продовольствия было совершенно уже невозможно.

К тому же пришедший из Часноуда таджик под секретом сообщил, что сегодня ночью предполагается со стороны афганцев поиск. Правильно или нет было это сведение, но рисковать людьми без особенной надобности не приходилось, и мы, разочарованные, двинулись в обратный путь к Варфу. Мы спустились в ущелье Оби-Зичарв и благополучно прибыли к Варфу, не останавливаясь в котором, собрали остававшуюся в нем команду и передвинулись в Питау, т. е. отошли на одну версту назад с целью иметь внизу перед собою дорогу по Усанг-су.

Грустные и недовольные сегодняшним днем сидели мы в хорошеньком кишлачке Питау, окруженном зеленью и почти отвесными скалами, и пили за неимением чая остатки какао, сваренного на воде, заедая его вместо сахара сушеными яблоками. С трудом достали себе барана и с пересохшими, частью даже с червями, галетами принялись за ужин. Оставаться здесь более было невозможно, вся цель этого тяжелого утомительного похода рухнула. Оставалась слабая надежда, что за четыре дня, потребных на возвращение в Калаи-Хумб, где мы могли бы достать хотя бы чая и сахару, могут прийти какие либо сведения о наших войсках.

Мы решили как можно медленнее отходить назад и назавтра назначили ночлегом кишлак Нижний Гумай, где надеялись найти лепешек, или, по крайней мере, муки. Дальнейшее направление пути лежало на амлякдарский кишлак Джумарч, возле которого имелась более безопасная гупсарная переправа на правый берег Пянджа. Это направление было выгодно еще и тем, что, будучи наиболее бойким путем, давало больше сведений о Калаи-Вамаре и Таш-Кургане. [1069]

Впоследствии оказалось, что Калаи-Вамар, недели две спустя, был очищен афганцами и занят нашими отрядами, двигавшимися по Гунту и Шах-Даре (30 июля передовой отрядец наших войск был уже у Рош-Кала, на Шах-Даре, т. е. в 90 верстах от нас, где он простоял задержанный афганцами до 6 августа. Мы, конечно, этого не знали.). Таким образом, мы поторопились прибытием и по недостатку припасов и огромному количеству больных не могли дождаться своих, несмотря на то, что были всего в двадцати верстах от цели как нашей, так и цели движения шаджанцев (пост Памирский).

Но все это мы узнали совершенно случайно лишь после прибытия партии обратно в Самарканд и только тогда поняли, как близки были мы к отрядам генерала Ионова, и почему нас не беспокоили афганские войска. Только тогда стало нам ясно, что положение афганцев на линии Калаи-Вамар и Бар-Пяндж было в высшей степени затруднительно, так как они находились в пункте, к которому подвигались с северо- и юго-востока отряды памирских войск и с северо-запада наша, показавшаяся им лишь авангардом более значительных сил, команда. Им оставалось держаться в Калаи-Вамаре столько, сколько можно было, чтобы не быть отрезанными от дороги обратно в Бадахшан, и потом уйти что они, приблизительно две недели спустя после нашего ухода, и сделали.

Обидно было то, что, находясь третьего августа всего в каких-нибудь 90 верстах от передовых частей наших восточных отрядов, мы не имели сколько-нибудь вероятных сведений об этом. Не знали про наше присутствие над самым Калаи-Вамаром и Шахдаринский и Гунтский отряды, слыша лишь от разведчиков, что из Дарваза с северо-запада подвигаются русские. В результате всего этого было то, что мы, приложив столько сил и преодолев массу природных препятствий, своим движением принесли значительно меньшую пользу, чем та, которую можно было бы ожидать. Но как никак, а появление хотя бы и ничтожного отряда совершенно почти неожиданно в тылу афганских войск, конечно, не могло пройти для них бесследно; кто знает, что побудило их так быстро очистить Калаи-Вамар, из которого, при условии отсутствия нашей команды в Варфе, дорога через перевал Бадамбуч и вверх по реке Танг-Шива в Калаи-Гарон была совершенно свободна.

Весь остаток теплого ясного дня мы провели в отдыхе и разговорах с оказавшимся весьма интересным старшиной всей округи, молодым, весьма развитым человеком. Он нас поразил тем, что, увидя карту и спрося три-четыре названия, быстро ориентировался в ней и начал рассказывать к ней подробности. [1070]

Он так хорошо знал западный Памир, что, расчистив на площадке песок, палочкой нарисовал направления всех ущелий и рек и, великолепно ориентировав, понаставил камешки, называя кишлаки и летовки. Получилась целая карта местности, совершенно сошедшаяся с нашей десятиверстной.

Эта способность амлякдара удивила нас, и мы невольно спросили, где он учился и почему так хорошо знает местность.

— Разве трудно сделать это, видя местность и зная восход солнца? — ответил бухарец.

XII.

Еще полдня четвертого августа прождали мы в Питау в надежде узнать что либо и наконец, скрепя сердцем, как говорится, не солоно хлебавши, двинулись на перевал Акбаи-Рога (12.200 футов) и, благополучно переваливши его, к вечеру пришли в Нижний Гумай, то есть были в четырех верстах от первой нашей ночевки после перевала Патк.

Мы старались всеми силами задерживаться, где только возможно, и собирали все доходящие до нас сведения о движении наших отрядов. Но, должно быть, не было суждено нам соединиться с шаджанцами, и мы все уходили и уходили от Калаи-Вамара, тогда как те с каждым днем к нему приближались.

5-го августа выступили мы из Гумая через перевалы Гумай и Бораси (каждый около 11.000 футов) и в полдень прибыли в амлякдарский кишлак Джумарч, расположенный как раз против впадения в Пяндж его крупного притока — Ванча. Здесь после целой недели положительного голодания мы полакомились чаем и великолепными краснотелыми джумарчскими дынями.

В тот же день переправились мы на гупсарах через Пяндж на Калаи-Хумбский берег, а восьмого, измученные и в конец оборванные и больные, прибыли в этот город. Положение наше ухудшилось еще тем, что в команде появились больные, страдающие какими-то сердечными припадками. Истомившиеся и изнервничавшиеся люди необычайно чутко относились ко всяким новым неприятностям, а эти непонятные припадки еще более угнетали бедных охотников. Старший Осинцев ежедневно чувствовал головокружения, балагур Снедков был очень плох и в одну ночь едва не отдал Богу душу, а бедняга Ежов был более похож на тень, чем на бравого пермяка-охотника; лихорадка изнуряла почти всех. Ждать новых известий и терять время было рискованно, и мы решили уйти назад, тем более, что в Калап-Хумбе никаких новых известий мы не ждали.

Грустно было отказаться от мечты соединиться с памирцами, но делать нечего. Мы решили двинуться десятого, но не прямо в [1071] Гиссар, а попытать пройти всей границей Афганистана по Пянджу и Аму, как с целью дать возможность истомившейся команде после 900 верст непрерывного похода по горным трущобам отдохнуть на каюках и набраться новых сил для новых горных хребтов, так и с целью возможно более использовать наше движение — обследовать всю приграничную Бухаро-Афганскую полосу.

Ночью Снедкову сделалось очень плохо, с ним случился какой-то непонятный припадок, во время которого больной похолодел, пульс едва прощупывался, сердца не было слышно. На все вопросы Снедков просто, глядя широко открытыми глазами, отвечал: “сердце болит и остановилось; видно, смерть пришла, ваше благородие”. Ни стона, ни жалобы не вырвалось у него за всю ночь, которую все мы провели возле него, растирая его то скипидаром, то суконками.

К утру больной заснул, и после сна хотя и был необычайно слаб, но мог при помощи товарища сесть в седло и двинуться вместе с командой обратно в Бухару.

Мы решили направиться обратно в Сагыр-Дашт, Тальбар и далее вниз по Ях-су к Саяту, где надеялись достать каюк, на котором могли бы продолжать свое путешествие по Пянджу и Аму до Сурхана или даже Келифа. Но при этом мы выбрали направление из Сагыр-Дашта не на Сары-Дашт, а на перевал Рогак с тою целью, чтобы с него перейти, не спускаясь, на перевал Тальбар. Но в виду того, что команда нуждалась более всего в отдыхе, мы были принуждены двигаться небольшими переходами, почему и распределили свой маршрут так: кишлак Рабат, Сагыр-Дашт, Калаи-Хаджа на Ях-су, Сары-пуль и т. д. Таким образом, переходы до Рабата и до Сагыр-Дашта были малы и могли хоть до некоторой степени служить дневкой; так первый переход был всего восемнадцать верст, а второй — тринадцать.

Здоровье и нервы охотников до того развинтились, что даже твердый и рассудительный маленький Харитонов, по приходе нашем в Рабат, разрыдался и просил, в случае его смерти, не хоронить его здесь в камнях, а принести в Самарканд.

Пришлось бедного чувашина, несмотря на всю любовь к нему, поднять на смех за его мрачные мысли. А тут еще, как нарочно, на утро, при подъеме на перевал Хобу-Рабат, нам повстречался караван верблюдов, везших покойников.

Придя в полдень в Сагыр-Дашт, мы прежде всего должны были позаботиться о больных; устроили целый лазарет на террасе мечети, предоставленной нам по заявлению Мир-Ахура, который тоже заболел лихорадкой. Свалился и Н. Д.

Не стану описывать наш путь по Ях-су; течение этой реки и ее долина прекрасно обрисованы А. А. Семеновым в [1072] “Историческом Вестнике”, и к его описанию вряд ли что можно прибавить. Скажу лишь, что путь от Сагыр-Дашта до Тальбара через перевалы Рогак и Хазрет-и-ша (оба около 11.500 футов) значительно выгоднее направления на Сары-Дашт потому, что приходится преодолевать один лишь подъем от Килюмбая на Рогак, а зато далее тропа вьется по самой холмистой вершине хребта на перевал Хазрет-и-ша, и только под Тальбаром нужно несколько спуститься вниз и снова подняться. Все горы в этом месте имеют (по вершинам) холмистый характер и в лощинах и ущельях наполнены перелесками, рощами и целыми лесами прекрасной арчи, достигающей 7 — 8 сажен, древовидного боярышника, березы и других. Здесь мы распрощались с поздними залежами снега и с дождевыми облаками вплоть до самого Санг-Гардакскаго перевала.

Двенадцатого мы прибыли в Сары-пуль и на другой день выступили на юг, в плодородную долину Мумынабада.

Но тут не могу не припомнить довольно неприятного случая, бывшего со мной в большом амлякдарском кишлаке Дегресе, где мы остановились для большого привала, свидетельствующего о том, что отношения к русским в южной долин Ях-су не так великолепны, как того можно было сначала ожидать.

Мы были встречены с почтительностью и вниманием; выехал встретить сам амлякдар в синем, жалованном русскими за ревностную службу, должно быть, халате; льстивые слова, ласковые взоры, коими встретил нас этот рябой, с неприятной физиономией чиновник, были обычны и ничего особенного не предвещали. Мы отдохнули, весело поговорили и двинулись в путь. Но тут на бедного Макара, как говорится, все шишки валятся, так случилось и со мной, если вспомнить происшествие в Джар-кишлаке, возле Дюшамбе. Здесь в Дегресе я отстал от команды, чтобы осмотреть место привала, с целью удостовериться, все ли взято. И вот, когда я только тронул своего вороного вдогонку скрывшейся команды, под ноги лошади покатился здоровый камень, пущенный из-за дувала с отборными мусульманскими ругательствами. Едва я обернулся, как второй попал по крупу лошади; его пустил тот самый амлякдар, который десять минут тому назад так униженно угощал нас и только минуты две тому назад жал нам руку с благими пожеланиями и благословениями Аллаха.

Я оглянулся; команда уже скрылась за поворотом холма; в толпе был слышен насмешливый смех; приготовлялись еще камни. Видя, что быть скандалу, я круто повернул лошадь на амлякдара и, что называется, не моргнув глазом, спросил, не видел ли он ножа, который я потерял тут. Хитрое лицо чиновника выразило испуг, он побагровел и затем побледнел; [1073] я ясно видел, как он за своей спиной выпустил из руки камень. Запинаясь, он ответил мне, что он ничего не видел, что все осмотрел, что пропасть ничего не может и т. д. Конечно, я не искал никакого ножа, я нарочно еще объехал площадку, где только что стояли охотники, и нарочно вглядывался в не предвещающие ничего хорошего физиономии туземцев. У каждого были припасены камни; я как будто бы не замечал. Наконец, повернул лошадь к выходу и получил опять камень по крупу; после этого я уже не стал медлить, а, обернувшись и заметив снова спрятавшегося вдруг за дувал амлякдара, дал лошади рыси и, догнав через полчаса команду, поделился всем с H. Д.

Я был возмущен поступком амлякдара, но еще более возмутился Н. Д. Мы решили потребовать от кулябского бека объяснений по этому поводу. Придя в Мумынабад, в котором амлякдарствовал сын бека, мы тотчас же потребовали Мир-Ахура и, объяснив ему происшедшее, впервые высказали свое неудовольствие за его непредусмотрительность, поведшую к явному и крупному недоразумению в Дегресе. Юный управитель дивной плодородной Мумынабадской долины и Мир-Ахур перетрусили порядочно; тотчас же поскакали гонцы в Дегрес и Куляб. Оставить виновного без наказания мы не считали возможным, так как в будущем повторение подобных случаев могло повести к серьезным недоразумениям.

Утром четырнадцатого мы выступили из Мумынабада в сопровождении и самого амлякдара. Красивый юноша видимо жил в свое исключительное удовольствие; он, желая очевидно щегольнуть перед нами, весь вечер и все утро выходил на террасу то в лисьем, то в барсуковом халатах, в шелковых рубашках и т. п. Вместо солдат в караульном доме под входными воротами его помещения сидело десятка два бравых халатников, вооруженных шашками и ножами; тут же стояли стойки с прекрасными соколами и кречетами, к углам прислонены фитильные, сошниковые и кремневые ружья в удивительной исправности. Картинка была прямо средневековая Московского царства.

Я спросил, часто ли амлякдар охотится. Он с веселой детской улыбкой стал рассказывать, что он все время проводит в соколиной охоте, что во всей Мумынабадской долине охота великолепная, и живется хорошо.

И действительно, выехав из садов, мы увидели обширную котловину, ограниченную кругом желтыми холмистыми горами, пестреющую сплошной зеленью тщательно обработанных полей с расхаживающими по ним аистами, и теснящиеся друг к другу шапки садов. Это был положительно маленький рай, и старый бек не даром дал Мумынабад в управление своему сыну. [1074]

В Кулябе мы были встречены предупредительно и не без страха; очевидно, история в Дегресе стала уже известна беку. Разместившись в большом доме в два света, расположенном в дивном бековском саду, мы оставили официальную сторону назавтра, так как решили устроить дневку.

Зная со слов чиновников гиссарского куш-беги, что в Кулябе бекствует родственник эмира, мы не преминули об этом упомянуть здесь. Но оказалось, что хитрые чиновники хотели чрез нас только подтрунить над бедным стариком; к счастью, их замысел открылся, благодаря предусмотрительности Подмосковного, вошедшего в дружбу с кулябским курбаши. Оказалось следующее.

В Кулябе правит (я говорю про описываемый мною 1894 год) восьмидесятилетний больной чудак Абдул-Керим-бек-бий-дотха. История его родства с эмиром весьма печальна. Он уже лет пять правил бекством благополучно, когда эмир по установившемуся у него обычаю подарил беку одну из своих ставшую ненужной жен. Официально это считается большою честью в благородной Бухаре, но фактически является тяжелой обязанностью для счастливцев, так как жен молодых и красивых эмир обыкновенно не дарит, это — во-первых; во-вторых, бек попросту обращаться с новой своей подругой жизни не может, ибо его за это не похвалят, кроме того, во дворе является лицо, могущее всегда доносить обо всем в Бухару; главное же то, что счастливый молодожен обязан отдарить эмира так, чтобы этот последний считал себя вполне вознагражденным и не вспоминал бы о столь дорогой утрате. А это ложится чрезвычайным бременем не только на население, но даже и на карман бека. Получив таким образом в подруги жизни столь высокую особу, старый бек был необычайно польщен и зажил даже счастливо, гордясь оказанной ему честью, как вдруг стряслась беда.

Через Куляб проезжал кто-то из наших русских путешественников, который не преминул посетить почтенного бека. Бек встретил его весьма радушно и в разговоре не смог удержать своего удовлетворенного честолюбия и сказал, что он родственник самого эмира. Путешественник записал это в свою тетрадь и при издании трудов по путешествию поместил в одном из наших журналов и это сведение. Эмир, как известно, просматривает некоторые, в особенности военные журналы (он хорошо грамотен по-русски) и или сам наткнулся на эту заметку или ему доложил кто-нибудь из доброжелателей бедного бека, но, одним словом, узнал и пришел в гнев за оскорбленное свое достоинство. Результатом было то, что несчастного бека привезли в Бухару и всенародно дали несколько сот ударов палкой в назидание всем правоверным. “С тех пор у [1075] него ум кончал, а голову он платком стал повязывать”, закончил биографию своего господина курбаши.

Другими словами, несчастного старика били за оскорбление своего сюзерена до тех пор, пока тот не потерял рассудка. Справедливость, однако, не позволила лишить его ума и бекства, и потому последнее великодушно было ему оставлено.

Мы поняли, что о родстве бека с эмиром в Кулябе говорить не придется.

На другой день утром мы отправились к нему с визитом. Это оказался совершенно старый, действительно повязанный платком, который виднелся из-под чалмы, человек с добродушным лицом, беззубым ртом и наполовину согнутой спиной. В его приемной комнате во всех стенах были понаделаны ниши, и в них густою толпою стояли бутылки, баночки и скляночки с какими-то таинственными жидкостями. Мы были приняты необычайно радушно и видимо заискивающе просто. О случае в Дегресе старик говорил с видимой боязнью и закончил свои извинения тем, что сообщил, что приказ о смещении виновного амлякдара уже послан, и сей последний сегодня же будет привезен сюда.

— Я прикажу его привести к вам, и вы делайте с ним, что хотите, он ваш раб и слуга; хотите — убейте его, зарежьте, хотите — возьмите себе в самые низкие и грязные слуги, — закончил бек.

Мы, разумеется, стали возражать против этого, говоря, что, конечно, поступок неумного и неразвитого человека, каким де является дегресский амлякдар, нас не обидел, а лишь огорчил; но что из опасения, как бы подобные случаи не повели в дальнейшем к недоразумениям между дружественными государствами, — мы и сообщили беку об этом случае.

Наговорив друг другу кисло-сладких слов, мы просили, в конце концов, самого бека взыскать с виновного амлякдара, избавив нас от этой обязанности.

После официальной части разговора бек повел нас по своим владениям, с большим знанием дела рассказывая и показывая в его великолепном саду различные породы плодовых деревьев. Наконец, в конце нашего подневольного более чем часового визита, он подвел нас, очевидно, к самому любимому им делу — баночкам и скляночкам, стоявшим в нишах. Это оказались всевозможные экстракты различных плодов, каким-то особенным образом приготовляемые самим беком и имеющие, конечно, каждый свою особую чудодейственную силу. То была целая аптека темно-красных, желтых, белых, зеленых настоек, завязанных тряпочками, с наклеенными ярлыками с мусульманскими надписями. [1076]

Старый бек с такою любовью рассказывал нам про чудодейственную силу каждой настойки, так любовно смотрел на каждую банку, что видно было, что все кишлаки его бекства не стоят и половины содержимого каждой банки.

Лукавый курбаши (полицеймейстеры должны непременно обладать этим свойством), сопровождавший согбенного бека, что-то таинственно проделывал за его и нашими спинами, от чего окружавшие чиновники едва удерживались от смеха. Но как только добродушное старческое лицо губернатора поворачивалось в его сторону, физиономия этого блюстителя порядка моментально принимала олицетворение подобострастия и внимания. Лица других чиновников имели покорно снисходительный вид; очевидно, им давно уже была известна чудодейственная сила каждого из показываемых нектаров.

Бедный бек, должно быть, после рокового родства с эмиром решил, что лучший друг человека, особенно в его возрасте и положении, есть уничтожающие недуги зелия.

В общем же этот старец произвел на нас необычайно симпатичное, хорошее впечатление человека, отжившего и махнувшего рукой на все, что не касается его больной спины и головы.

Тотчас же после того, как мы возвратились к себе, пришел с ответным визитом к нам бек со всем своим штатом, и опять началась беседа о наливках и настойках.

Узнав, что у нас есть солдат (Ежов), который болеет вот уже почти месяц, бек внимательно расспросил его через Подмосковного и тотчас же послал одного из своих челядинцев; тот скоро вернулся с двумя вещами: картонкой, в которой оказалось полдюжины хороших приемов касторки в капсюлях, подаренной беку каким-то проезжавшим в прошлом году генералом; другая же была черно-желтая айвовая настойка, по уверению бека долженствующая спасти Ежова от болезни (у него была одышка с головокружением и абсолютный отказ желудка).

Бек так убеждал нас попробовать его аптеки, что мы поддались его советам и, к своему удивлению и радости, вскоре же, через несколько часов убедились, что больному стало заметно лучше. Бек был в восторге, мы — тем более. Но, ценя свое лекарство, бек не дал нам всего, а отлил приема на четыре, т. е. на два дня, а остальное спрятал. Он уверял нас, что болезнь Ежова есть часто случающееся с равнинными жителями, попавшими в горы, заболевание.

— Только одного лекарства не знаю, — с грустью сказал сановник, — это от боли в спине и голове.

При этих словах стоявший сзади курбаши подмигнул своему соседу; тот лукаво ухмыльнулся в бороду. [1077]

Мне стало необычайно жалко этого бедного старика, окруженного со всеми своими снадобьями людьми, ежеминутно потешающимися над ним, благо он был незлобив и безобиден.

Два года спустя, я узнал от того же Мир-Ахура, с которым случайно встретился в Керках, что старик-бек умер в том же кулябе. При этом Мир-Ахур снисходительно улыбнулся, но не преминул добавить: “Хороший, добрый человек был он, жителей не обижал, богатства не скопил — не умел. Вот только голова у него плохая была”.

Даже и по смерти его сослуживцы его не могли оставить его в покое и простить ему самого ужасного непоправимого для бухарца греха — гнева своего повелителя.

Умер и многострадальный Ежов; настойка покойного бека помогла бы ему, если бы ее было более, чем на два дня. Пока ее оставалось хоть несколько капель, даваемых больному утром и вечером перед едой, его здоровье заметно поправлялось; но кончилась настойка, и снова болезнь стала брать перевес. Но все же мы успели Ежова привезти в Самарканд, где он вскоре по прибытии и скончался.

Вечером к нам привели под конвоем трясущегося от страха дегресского амлякдара. Он в ужасе не спускал с меня глаз. Чиновники безмолвно стояли и ждали, что будет. Начались уверения в том, что ничего подобного, о чем я заявил, не было.

Н. Д., как старший, возвысил голос и порекомендовал быть скромнее.

Тот смолк, покорно сказав обычное “хоп”.

— Русские за зло злом не отвечают; они ударом платят за удар, когда враг дерется явно и мужественно, — сказал Н. Д.; при этом лицо амлякдара как-то сморщилось, и весь он съежился, словно ожидая этого удара.

— Бек отдал тебя в наше полное распоряжение, — продолжал он: — мой товарищ, которого ты так учтиво проводил, благодарить тебя за внимание и вежливость и за истинное исполнение закона Магомета относительно путников и гостей...

Не предвещающий ничего доброго бедному амлякдару ропот пронесся в толпе бухарцев; тот еще более съежился.

— Ты говоришь, что ты проводил учтиво и по-дружески нас мой товарищ и я благодарим тебя за то и в знак того, что мы, русские, не помним зла, не видим его, когда его показывают потихоньку... поди сюда.

Тот подошел.

— Подмосковный, держи ему полу халата... Осинцев, давай сюда... [1078]

Опешившему амлякдару дали в руку полу его же халата, и Осинцев ловко всыпал туда несколько десятков тенег (бухарская серебряная монета; тогда ценилась по 21 копейке).

— Это тебе в благодарность за услуги; надеюсь, не мало? А теперь ступай, ты совершенно свободен, служи, где и как хочешь, мы на тебя не сердимся.

Комедия была сыграна. Но того фурора, какой она произвела, мы совершенно не ожидали.

Заволновались все. Амлякдар сразу оказался публичным неисполнителем закона Магомета и ослушником воли эмира. Больших преступлений в Бухаре нельзя сыскать. Убить сто человек — меньший грех, нежели показаться толпе не соблюдающим важнейшие суры Корана. И амлякдар, и присутствующие чиновники поняли это; Мир-Ахур заволновался больше всех. Побежали к беку просить его заступничества и просьбы взять назад деньги, данные публично за оказанное даже не на счет хозяина, а на счет эмира, гостеприимство.

Амлякдар плакал неподдельными слезами и просил с трясущеюся нижней губой прощения в своем безрассудном поступке.

Мир-Ахур упрашивал взять деньги назад и твердил, что эмир, если узнает это, необычайно разгневается на и без того опального бека, а амлякдара наверное уже прикажет посадить в клоповник.

— Зарежьте лучше меня сейчас! — вырвалось наконец у дегрессца.

Шуму было уже достаточно, впечатления тоже, и мы решили снизойти. Велено было Осинцеву все эти деньги взять обратно у амлякдара и сейчас же раздать мальчикам и бедным, что и было торжественно исполнено в присутствии всей челяди.

Проученный амклядар был отпущен на все четыре стороны. Но, конечно, бек его задержал у себя и, как впоследствии действительно оказалось, отобрал у него амлякдарство.

На утро же при прощании бек очень благодарил нас за то, что мы так кончили всю эту печальную историю, и дал понять, что, в случае, если бы мы настояли на своем, то ему была бы из Бухары крупная неприятность. При этом курбаши не преминул шепнуть Мир-Ахуру, что, благодаря этому, много лишних тысяч тенег осталось в кармане у старого бека, а не перешло в шелковые пояса сановников повелителя Бухары.

Мы дружески, как будто ничего не случилось, распрощались и двинулись в далекий путь — в Саят, где надеялись достать каюк. Этот переход в сорок верст по накаленной солнцем долине Ях-су сделали мы легко и к вечеру были уже в чаще двухсаженных Саятских камышей. Место слияния Ях-су и [1079] Кызыл-су, на которой вверху стоит Бальджуан, мы прошли незамеченным и увидели Кызыл-су уже только по выходе из Саята.

Таким образом, из царства горных высей и снегов мы очутились в царстве воды, камышей и приречных тугаев с бесконечными солончаковыми степями и пустырями, под тропическим шестидесятиградусным зноем. Но втянутой, тренированной на бесконечных многотысячных перевалах команде сорокаверстные переходы, хотя и в душно-знойной атмосфере приречного парного воздуха, по ровной плоскости степей и низин были равны вымаханному церемониальному маршу. Мы в ногу, с веселыми лицами, гулко шагали по чистому такыру или среди камышей и богатейших зарослей. Тучные фазаны выпархивали из-под ног, мелкие туркестанские зайцы во всех направлениях удирали, спугнутые со своих лежек, потешая охотников прыжками и сальтами. По ночам завывали сотни шакалов, слышался рев барсов, тяжелая поступь кабаньих стад.

В Саяте мы только переночевали. Не найдя там желанных каюков, мы оставили лихорадочный, заросший гигантскою травой, камышами и деревьями кишлак, на первый взгляд скорее похожий на какое-нибудь папуасское селение, чем на туркестанский населенный пункт, и семнадцатого двинулись ниже, в Сарай; но так как до него насчитывалось 65 верст, то мы и решили, не надрывая даром сил, сделать этот переход в два дня — до родника Таллы (около 50 верст), и затем в Сарай. По пути мы перешли в брод красивую Кызыл-су, при чем вода доходила пешеходам до мышек; затем втянулись в глинистый холмистый хребет Кара-тау, под перевалом покрытый прекрасными фисташковыми рощами; взяли два его перевала — Дашт-гузар (3.700 ф.) и Санг-туда (около 4.500 ф.), и заночевали на солоноватом колодце Таллы. А к полудню следующего дня спустились в самый Сарай.

В Сарае мы встретились с первыми следами цивилизации — нам торжественно была поднесена амлякдаром бутылка совершенно испортившегося от времени лимонада. Вторым явлением, поразившим нас еще более этой бутылки лимонада, был приход депутации от населения Сарая, просившей принять их и их семейства в подданство Белого Царя.

Больших трудов стоило нам урезонить старшин и стариков и разъяснить им, что мы не можем помочь их горю. Много наслышались мы про притеснения и несправедливости бухарских властей, про их поборы и даже жестокости. На мой вопрос, почему жители, имея арыки, воду и участки отличной могущей быть возделанной земли, запускают свои поля и огороды и довольствуются крошечным клочком засеянной и поднятой [1080] под злаки и дыни земли, я получил короткий, апатичный ответ:

— Зачем нам работать? Чтобы нашими трудами наживались чиновники? Все равно они все заберут себе под видом разных податей и оставят только столько, сколько необходимо семейству, чтобы просуществовать кое-как до следующего года. Так лучше мы не будем ничего делать и жить впроголодь, чем и работать и тоже ничего не получать. Хоть халаты будут цельнее.

Насчет каюков нам положительно не везло; оказалось, что и в Сарае их нет ни одного; амлякдар же убеждал, что достать их можно лишь в Кабадиане, большом бекском городе на Кафирниган-Дарье. Поэтому, желая дать команде возможно скорейший отдых, мы решили не засиживаться долго в Сарае, а лучше скорее передвинуться в Кабадиан. Мы только не удержались, чтобы не побаловать команду охотой на кабанов, благо к нам пришли хозяева бахчей с просьбой отвадить этих животных от их полей. При этом туземцы рассказали, что кабаны, собираясь в стада целыми сотнями, направляются из речных тугаев на бахчи во время заката и возвращаются обратно на острова к рассвету; при этом животные двигаются такой массой, что совершенно не боятся одиночных людей и даже выстрелов.

Мы собрали желающих охотников и к назначенному часу пошли на бахчи, вверх по берегу реки, но опоздали; солнце уже село, когда пришли мы на бахчи, которыя должны были защитить от нашествия четвероногой армии, которая, как оказалось, уже прошла в глубь берега.

Зато глазам нашим представилась яркая картина опустошения, произведенного кабанами: пятидесятисаженной ширины полоса дынных и арбузных бахчей была положительно уничтожена этими животными. Не было целого кустика растения, оставшегося не потоптанным, не вырванным и неизмятым. Спелые и неспелые арбузы и дыни валялись сорванными, расколотыми и обгрызенными. За полчаса перед тем бывшие тучными бахчи теперь были совершенно уничтожены и потоптаны тысячами двукопытных ног. Узбеки — хозяева полей — с грустью стояли посреди и нехотя объясняли нам, что беспощадный неприятель уже прошел, и что теперь кабаны разбрелись далеко по арыкам, и что надо ждать их возвращения, которое, наверное, будет совершено другой дорогой.

Охотники погоревали, и мы вернулись на становище, а к вечеру следующего дня были уже в 17 верстах от Сарая, в урочище Турпы, откуда в ночь с 19-го на 20-е августа конно совершили переезд по нагорной безводной степи в 65 верст до переправы Джиликуль на Вахше. [1081]

Здесь мы снова встретились с могучей рекой, которую пришлось нам переходить по плохонькому мостику у Нурека, и поразились разницей, какая оказалась между Вахшем у этого кишлака и в Джиликуле. Там это был могучий горный поток, неудержимо несущийся между сдавившими его громадами и потрясающий ударами своих волн мощные береговые скалы; здесь же текла широкая островная спокойная, но еще более мощная река в берегах, покрытых непроходимыми камышами и тугаями. Туркменские кочевки привольно вразброд раскидались своими кибитками и высокими четырехугольными башнями с высокими, исполняющими обязанности крепостных, стенами. Горы хотя и подступают к реке справа, но невысоки и холмисты. Видно, что здесь начинается господство степной шири.

И узбеки выглядят более свободными и довольными; в их жилах еще не охладела кровь степных бродяг, и они кажутся с виду более гордыми и уверенными, нежели забившиеся в горных трущобах таджики.

26 вечером мы заночевали в тугаях Патта-Гиссара, у самого впадения Сурхана в Аму, а 27 утром были уже на развалинах древнего Термеза.

Не стану здесь описывать остатка этого векового, некогда едва ли не самого крупного в долине Оксуса, города. Желающие и интересующиеся стариной нашего Туркестана могут обратиться к труду г. Пославского, к его небольшой статье “О развалинах Термеза”, и, в смысле географии края в период мусульманская господства, к капитальному труду г. Бартольда — “Туркестан в эпоху мусульманская владычества”. Наконец, в смысле ознакомления с остатками и развалинами города и с полной картиной всего его плана, много потрудился военный инженер, подполковник Кастальский, к сожалению, не выпустивший в свет своих трудов о Термезе (краткая историческая справка имеется в “Изборнике Разведчика” за (1898 год, кн. IX, в моем очерке “Долина реки Сурхана”, где помещен и рисунок главной мечети с мраморным намогильником.). Прилагаю здесь лишь схематический план части развалин, принадлежащих, надо полагать, к тому Термезу, который был разрушен Чингизом, так как после него Термез был восстановлен уже в нескольких верстах от берега Аму, при чем замечание г. Бартольда о том, что по Ибн-Хадхалю река Сурхан впадала ниже города, можно отнести к следам глубокая и весьма широкая арыка, остатки которого и теперь видны ниже мечети Хакима Термези, и который можно принять за рукав реки.

Более близко познакомился я с развалинами этого когда-то знаменитая города впоследствии, в 1895 — 1896 гг.; в описываемый [1082] же мною поход мы могли лишь бегло обойти наиболее сохранившиеся группы уцелевших построек и нанести их на планшет, так как стремление захватить не занесенным снегом перевал Лянгари-Мардан, по которому нам предлагалось вернуться в Самарканд, заставляло нас даже на обратном пути из-под Калаи-Вамара дорожить каждым днем. Поэтому мы 27-го, после полудня отплыли в дальнейший путь и уже не в Чушка-Гузар, а ради спрямления пути в Кую-шур-об, куда и прибыли вечером того же 27 августа.

Здесь мы простились с каюком и, навьючив свои пожитки на взятых от населения лошадей, 28-го, рано утром двинулись в путь на Ширабад, где рассчитывали запастись вышедшими у нас продуктами. Сделав 38 верст степью, где не встретили ни одного кустика, под жгучими лучами солнца, мы к вечеру прибыли в Ширабад и оборванные, голодные и усталые разместились в прекрасном большом саду, расположенном на самом берегу солоноватой Ширабад-Дарьи, как раз против бековской “калы”.

Мы были до того оборваны и грязны, что я, например, не мог поехать с визитом к беку, отговорившись лихорадкой, по той причине, что мне неловко было надеть свое платье; до того оно было изорвано и перештопано неумелыми руками охотников.

Сделав дневку и запасшись всем необходимым, а главное, отдохнув, мы двинулись далее на Сурхан, в Кокайты, где ожидали наши благополучно прибывшие туда коноводы. Пройдя еще 64 версты в один день, мы тридцатого вечером уже переправлялись в брод через широкие и глубокие рукава Сурхана под глинистыми обрывами берега, на котором расположены Кокайты. Зеленые залитые водой поля Ширабадского оазиса, прекрасные пригородные сады, голая желтая степь, наконец, холмы Кызыл-кум, пески, низина благодатного Сурхана — все это мелькнуло мимо нас, как во сне; помнилось только, как томила всех жажда на перегоне до Кызыл-кума, как все ждали ручейка Гилям-бага, который, как потом оказалось, был ничтожным пересохшим арыком с гнилой соленой водой; наконец, осталось в памяти, как томимые жаждой, не пивши с самого раннего утра, мы, измученные и изнуренные, уже после захода солнца плелись через пески Патта-кумы и, наконец, как из последних сил прибавили шагу, завидя темнеющую в наступающей ночи шапку садов Чардын-баг.

Но за ночь все недоспавшее выспалось, все жаждущее напилось, силы восстановились.

4 сентября мы уже вступали в Денау, бывшую столицу Саганиана (ханство по течению Сурхана), и очутились ровно почти через два месяца в 30 верстах от Сары-Джуя, в который мы [1083] так стремились попасть из долины Зеравшана. Но на этот раз мы не пошли в этот городок, а взяв влево, втянулись в ущелье Санг-Гардак-Дарьи, исследовать которое было нашей последней задачей.

После дневки мы оставили многолюдный Денау с его громадными медресе и мечетями, весьма близко подходящими к самаркандским, и направились в ущелье. В четыре дня мы прошли весь Санг-Гардак, наслаждаясь дивными картинами этого участка разбившегося Гиссарского кряжа, в котором еще остались богатые арчевые леса и тучные пастбища. Утром девятого мы не без напряжения перевалили двенадцатитысячный снежный перевал Лянгари-Мардан и спустились в городок Таш-Курган Шахризябского бекства. Оттуда снова потянулись по направлению к Шаару, куда и прибыли одиннадцатого августа. В древней столице Тимура нас угостили пляской бачей и великолепными туземными пельменями.

Утром следующего дня мы выступили к перевалу Тахта-Карача в Самаркандском хребте, отделяющем от нас долину Самарканда.

Мы шли широкими улицами Шааршауза, его громадным базаром, мимо крепости, где гордо высились обнаженные, когда-то великолепные развалины медресе Тамерлана. Прелестные изразцы ярко блестели на солнце; было чудное полу осеннее теплое утро.

Миновав город, мы вышли на большую дорогу, соединяющую Шаар с Китабом. При виде желтых зубчатых стен последнего, выглядывающих из густой зелени садов, как-то невольно сжимается сердце, и в голове встают кровавые картины недавнего прошлого, в котором пришлось играть роль и нашим все переносящим туркестанским войскам.

Здесь, на этой самой дороге, где мы теперь так беспечно идем, сопровождаемые толпой разодетых туземцев, двадцать четыре года тому назад, как раз почти в это время, кипел бой между двумя ослабленными болезнями линейными батальонами и восьмитысячным отчаянным и храбрым неприятелем. Здесь завершилась кровавая эпопея, произошел последний бой наших войск с Бухарою, правда, помимо собственной ее воли.

Эпизод взятия сильного Китаба в семь раз сильнейшего неприятеля девятью ротами 3 и 9 линейных батальонов всем известен, чтобы его повторять; известно также и то, что первый штурм крепости со стороны трех рот девятого батальона был отбит так же быстро и решительно, как быстро и смело побежали роты на приступ трехсаженной крепостной стены, усеянной храбрыми защитниками, среди бела дня. Конечно, как ни были безумно храбры старые испытанные линейцы, привыкшие [1084] еще со времен Екатерины, с пугачевщины спокойно смотреть на смерть, но то, что невозможно, невозможным и останется. Одна картина того, что делалось во рву под стеною, когда в несколько минут словно срезало 90 сильных солдат и ранило и перебило почти всех офицеров, от начальника отряда до самого молодого прапорщика (во время первого неудачного штурма в момент свалки ранены: генерал Абрамов, из отряда 4 штаб-офицера, три обер-офицера и один обер-офицер убит.), уже говорит сама за себя, особенно если вспомнить, что вся штурмующая колонна со всеми ее резервами едва достигла 360 человек.

Понятно, почему раненый в живот генерал Абрамов, человек, прошедший самую суровую боевую школу, был так ошеломлен этой неудачей, что впервые усомнился в успехе предприятия, но в следующую же ночь крепость была уже в наших руках.

Могилы, где погребены были павшие герои после жаркого штурма, мы найти не могли, не могли указать нам ее и сопровождение нас чиновники и туземцы.

Нет сомнения, что “замиренная” теперь Бухара без всякого стеснения предоставит возможность потомкам славного 9 линейного батальона, особенно пострадавшего в этот штурм, отыскать останки беззаветно погибших своих товарищей, дабы, помянув их вечною памятью, воздвигнуть хотя бы скромный памятник на месте их последнего упокоения. Теперь времена уже мирные, и нет основания полагать, что приведенная в надлежащий вид братская могила под Китабом может подвергнуться поруганию со стороны мусульман.

Мы миновали высокие глиняные, до сих пор грозные стены Китаба, тщетно ища глазами пункт штурма. Только широкая, но не глубокая Кашка-Дарья, протекающая внизу под стенами, да виднеющийся Урус-Кишлак, где стояла колонна девятого батальона, дают возможность ориентироваться и хоть приблизительно, по догадкам распознать окрестности, где была построена батарея Соковнина (командира 9 батальона, умер от ран, полученных под Китабом в первый день штурма).

Медленно втянулись мы в Кайнарский лог, которым идет прекрасная, разработанная по распоряжению покойного графа Ростовцева, арбяная дорога на перевал Тахта-Карача и далее в Самарканд, и расположились на предпоследний перед городом ночлег.

А 16 сентября, в три часа дня мы уже сидели в чай-ханэ, в самаркандских садах, в ожидании наступления темноты, которая скрыла бы наши лохмотья от взоров любопытных. Не [1085] встретили нас ни войска, ни музыка, ни знакомые; мы так же скромно, как выступали, входили в вечный город, задними улицами, тщательно закрывая шинелями падающие с наших плеч, превратившиеся в сплошную заплату рубахи. Меня била лихорадка, Ежов едва сидел на лошади, Темные фигуры охотников с вьюками подошли к дому командира батальона и выстроились в ожидании выхода начальника. Но его не было дома, и отряд пополз в крепость, чтобы скорее сжечь остатки своего белья и броситься в баню.

Так кончился наш нелегкий поход на Памиры. Все вернулись из него, по крайней мере, живыми, кроме двух потерянных лошадей и нескольких псов. Ежов на другой же день был отправлен в лазарет, где вскоре и скончался; несколько охотников попали также в госпиталь, но вышли оттуда здоровыми. За ними и я был отправлен в госпиталь с серьезной формой какой-то замысловатой болезни, по словам докторов, явившейся следствием перенесенных в походе трудов и лишений; пролежав в госпитале более месяца, я вышел оттуда больной и слабый и долго еще подлечивался дома. Н. Д. перебаливал и крепился на квартире, пока, наконец, не вынужден был уехать в Россию для поправления сильно пошатнувшегося здоровья.

Если ко всему этому прибавить стопы съемок, чертежей, описаний и рисунков, то это будет все, что вынесли мы, как плоды тяжелого, изнурительного похода по горным высям Туркестана и Памира и по безводным солончаковым степям древнего Оксуса. Затем корпенье в кабинете над вычерчиванием сотен верст съемок, составление отчета движения и... сдача всего этого по начальству.

Оглянувшись назад, невольно задаешь себе вопрос: что же сделал, в сущности, этот крошечный отрядец, какие результаты его экспедиции? Коротко говоря, результаты следующие.

Открытие перевала Сия-Кух и ледников возле него; открытие, обследование и нанесение на карту широкой съемкой главной артерии, дотоле необследованной речки Тупаланг; отыскание на ней дороги.

Затем — движение, частью наугад, по Дарвазу и Запянджскому Дарвазу с целью открытия пути на Памиры с запада и с целью соединения с отрядами, там расположенными. Семка всей этой местности и исследование ее. Несомненно, что появление такой, хотя и ничтожной части в тылу афганских отрядов, произвело известное впечатление на них, равно как и на всех туземцев восточной Бухары и западного Памира. [1086]

Далее — обследование всего берега Аму, принадлежащего Афганистану, от Айваджа до Шур-Оба. Семка течения Аму на этом же участке. Исследование всей восточной Бухары по двум направлениям с нанесением подробной съемки. И наконец исследование течения реки Санг-Гардак-Дарьи, весьма условно положенной до того на карте; исследование дорог и перевала из ущелья этой реки в Шахризябское бекство.

Таким образом, этот ничтожный отряд в течение двух с половиной месяцев похода (74 дня) сделал 2.000 верст по самым неприступным горным кряжам, ледникам, ущельям, по голым степям и тугаям при тропической, иногда превосходящей 60 градусов по Реомюру жаре. Из всего этого времени десять дней было употреблено на дневки и отдых; в остальные же 64 дня был совершен двухтысячный переход, что равносильно пробегу по 31 версте в день. А если к этому прибавить, что, кроме всего этого, в это же время были совершаемы рискованные переправы через Пяндж на гупсаровых плотах, переходы в брод через быстрые и подчас глубокие реки и ручьи, были совершаемы подъемы и спуски на такие точки, как перевалы Чарага в 11.000 футов, Сия-Кух — около 15.000 ф., Тиян — 5.300 ф., Гули-Зиндан — около 5.000 ф., Кок — 4.500 ф., Загара — 6.300 ф. (он же Тион), Тальбар — 11.000 ф., Зах-Бурси — 11.000 ф., Хобу-Рабат — 11.500 ф., Патк — 17.000 — 18.000 ф., Бгоу — 13.000 ф., Гульдзари — около 12.000 ф, Рога — 12.000 ф., Гумай — 11.000 ф., Бораси — 10.500 ф., Пишхарв — 8.500 ф., Кур-говат — 7.000 ф., Кайвак — 8.000 ф., снова Хобу-Рабат — 11.500 ф., Рогак — около 11.500 ф., Хазрет-и-ша — около 11.500 ф., вновь Тальбар — 11.000 ф., затем ряд мелких, но тоже тяжелых перевалов, как Дашт-Гузар — 3.700 ф., Санг-Туда — 4.000 ф., Таллы — 3.500 ф. (относительно долины Аму, лежащей на 1.000 футах, — превышение значительное), Джилисы-Ках — около 3.000 ф. и, наконец, снова такие подъемы, как Санг-Гардак — 12.000 ф., Чакман-Куйды — 10.500 ф. и Тахта-Карапа — 5.500 ф., — то даже совершенно неопытному в походах человеку станет ясным, что это движение команды было не только выходящим по быстроте и трудности пути из ряда вон походом, но и делом, на которое решиться второй раз одному и тому же человеку трудно, и которое совершается лишь, так сказать, с разбега.

Здесь, в этом походе еще раз блестяще подтвердилась репутация русского солдата. Горные выси, глубокие ущелья, снега и льды, пески и солончаки, накаленные полуденным солнцем, громадные переходы без воды, голод и жажда, лихорадка и горная болезнь, все это, как в калейдоскопе, проносилось перед изнуренными, заброшенными в дикую страну гор двадцатью русскими солдатами, твердо и сознательно отмерившими каждый [1087] шаг этих громадных пространств своими ногами с одной лишь думкой в голове: “послали — значит идти надо, наши старики и не так ходили; умирать надо — умрем; все там будем; а к голоду и холоду мы и с детства привыкли”.

К одному лишь не могли привыкнуть солдатики — это к мысли, что лежать в родной России на дедовском погосте одинаково, что быть похороненным в камнях дикого Запянджского Дарваза. Ну, да к этому вряд ли можно привыкнуть истинно русскому человеку.

Б. Литвинов.

Текст воспроизведен по изданию: Через Бухару на Памиры // Исторический вестник. № 12, 1904