ЛИТВИНОВ Б.

Весна и лето 1894 года в Туркестане были ознаменованы тем, что отряды под общим начальством генерал-майора Ионова, расползясь из Ферганы по Памирам, заканчивали свою боевую работу. Эта экспедиция, равно как и прежде бывшие подобные ей, была направлена через восточную часть Памира, Сары-Кол, имеющую холмистый характер. Дорога эта была давно известна, и ею пробирались уже не раз к Гиндукушу. Между тем, с запада, из Бухары к этому хребту было не так легко попасть, вернее, даже считалось, что отсюда на Памиры пути нет по причине непроходимости Дарваза, самого восточного из бухарских бекств, отделяющего Шугнан и Рошан от ханства. При том, кроме Дарваза, река Пяндж представляла из себя вторую не менее серьезную преграду на пути и отбивала всякую охоту у желающих попытаться пробраться на Памиры с запада.

А между тем, афганские отряды, теснимые генералом Ионовым, все более и более придвигались к Дарвазу, постепенно очищая Рошан, Вахан и Шугнан.

В таком положении был этот вопрос в конце июня, когда в Самарканде формировалась рекогносцировочная партия из охотничьей команды второго туркестанского линейного батальона, целью которой было попытать счастья пробраться именно через бухарские владения на Памиры и там соединиться с отрядом генерала Ионова. Но, кроме того, чтобы взять с этой экспедиции все, что можно, со стороны высшего начальства ей были даны еще две [298] самостоятельные задачи — исследовать течение мало известной реки Санг-Гардак и перерезать совершенно неизвестный район ханства — бассейн Тупаланг-Дарьи, в верховьях которой, по предположению, должны находиться обширные ледники.

Так как путь этой экспедиции представляет из себя далеко не обычный маршрут по горным дебрям Туркестана и захватывает собою Запянджский Дарваз, по разграничению 1895 года отданный Афганистану, и, значит, неизвестно, когда еще можно будет попасть кому либо из нас европейцев, туда вторично, я и решил, как участник этого похода, поделиться тем, что видел и слышал, с людьми, интересующимися нашей так называемой Средней Азией.

I.

4 июля 1894 года в лагере второго батальона была необычная суетливость. Бегали линейцы из барака в барак в то время, когда обыкновенно люди отдыхают после утомительной “стрельбы”. На обозном дворе выводили и осматривали лошадей; более крепких отводили в сторону, пригоняли им седла и вьюки; более слабых возвращали в стойла.

Возле барака, где помещался я с моим другом и начальником предстоящей экспедиции H. Д., толпились охотники во главе со старшим, и между ними выглядывали изредка физиономии денщиков, любопытствующих взглянуть на приехавшего из Бухары от эмира чиновника, долженствующего сопровождать нас в дальний, гадательный путь. Чиновник этот, необычайно породистый, красивый и дипломатичный таджик, лет 55, степенно распивал у нас наш незатейливый обер-офицерский чай — обязательное, официальное угощение в Туркестане, и, не торопясь, чинно вел негромкий разговор с Н. Д. через бойкого переводчика Подмосковного. Видно было, что опытному бухарцу не в первый раз приходилось выполнять разного рода ответственные поручения, и теперь он улыбался глазами, глядя на наши молодые лица, которые, должно быть, ясно говорили, что мы рады, очень рады предстоящему походу.

На общем совещании за чаем было решено двинуться завтра, пятого, и, сделав небольшой переход, остановиться недалеко от Самарканда с целью испытания обуви и пригонки вьюков. Весь этот день прошел в хлопотах и сборах; надо было собрать охотников, себя, перековать заново лошадей, получить экспедиционные вещи, оружие, патроны, деньги и нескончаемые мелочи, от которых часто зависит весь успех похода. [299]

На утро, в шесть часов, команда была выстроена. Всего 16 человек и 2 конюха; кроме того, я не удержался и взял с собою своего вестового — крепкого, ловкого и честного пермяка Ежова, со специальной целью ходить за моим вороным, кроме него, никого, не исключая и меня, к себе не подпускавшим. Н. Д. взял своего киргиза “Мальчика”, крепкую, отличную, но избалованную лошадь. На этих коней мы взвалили все свое офицерское добро; а вещи команды уложили на 6 вьючных лошадей и, кроме того, взяли одну арбу до Пянджикента, небольшого чрезвычайно красивого городка, от которого к Самарканду ведет старый, теперь уже брошенный почтовый тракт.

Нам надо было спешить, и хотя мы и получили указания о том, что надо стараться не вступать с афганцами в неприязненные действия, но приходилось скорее готовиться к ним, нежели думать, что дело обойдется совершенно спокойно. Не знали мы при этом и тех пунктов, кроме Ша-джана, где находились в то время наши памирские отряды. Впоследствии же мы узнали, что и эти последние совершенно не знали о нашем движении, пока мы не вступили в Дарваз. Подумали мы вдвоем, прикинули на карту, прочли две — три статьи и решили, что крепостца Таш-Курган в Северном Рошане, занятая теперь казачьим разъездом, есть тот пункт, чрез который мы явимся к генералу Ионову. В этом духе был составлен и маршрут пути, представленный по начальству.

Подтянули ослабшие подпруги у коней, прочитали молитву, перекрестились... и тронулись.

Шествие открывали Н. Д., я, за нами чиновник, Мир-Ахур, на прекрасном карабаире, покрытом великолепным сплошь зашитым золотом чепраком; затем его слуга, взгромоздившийся на пегую с сорочьим глазом лошадку, на которой был двухаршинной высоты вьюк Мир-Ахура, и за ним уже стройно выступала горсть линейцев в белых рубахах, за которой тянулись наши вьюки и арба.

Мир-Ахур ехал, улыбался глазами и, похлопывая по бархатному чепраку нагайкой, чувствовал себя в своей тарелке: ему ведь все известно — в одном бекстве ему подарят лошадь и 200 тенег, в другом — халат и лошадь, в третьем еще что-нибудь, и так будет он кататься, как сыр в масле. А усталость — какая может быть усталость у человека, с пеленок ездящего на коне, да еще такими покойными аллюрами, как хода да тропота; сиди да похлопывай нагайкой, вот и все. Другое дело, зачем русские идут туда, в такие трущобы, куда далеко не каждый и бухарец проберется, но тут же и ответ: должно быть, дорогу железную проводить. Ну, что ж, пускай проводят, ведь все равно эмир не будет сопротивляться, значит [300] “майли”. А майли, значит и ему, Мир-Ахуру, майли, что тож хорошо, или наплевать.

Совершенно незаметно перерезали мы весь Самарканд; захватили в своих казармах еще кое-что из недостающих вещей, разменяли на знаменитом Ригистане русские рубли на сартовские теньги, поругавшись при этом с менялами, и двинулись далее теми же бесконечными садами по Пянджикентской дороге к первому нашему ночлегу в Пейшамбе-Сиаб.

Еще не было и двух часов, как мы расположились уже лагерем в саду возле мечети. Охотники пошли ловить рыбу в многоводном арыке Сиабе, не уступающем по количеству воды хорошей русской реке. Под котлом затрещали сучья, лошадям брошен клевер, нам и команде постланы кошмы — и походная жизнь завязалась, влилась в точные рамки и так осталась в течение всех трех месяцев похода.

Вскоре явился к нам охотник, заведывающий артелью, и доложил, что за собранные в никому не принадлежащем саду мечети дрова сарты требуют баснословные деньги, за простые лепешки еще более и так далее в этом же роде. H. Д., знакомый с подобными явлениями, выразительно ворочал глазами и молчал. Мир-Ахур торжествующе улыбался и тоже молчал. Я удивленно смотрел и соображал, что при таких ценах отпущенных нам весьма небольших сумм не хватит и на одну десятую предстоящего пути. Наконец Н. Д. принял решение и, выдав расписку старшему из сартов в том, что офицерами взято для команды столько-то дров, лепешек и пр., и что по причине непомерно запрашиваемых цен ничего не заплачено; на словах же было объяснено, что с этой распиской надлежит обратиться в Самарканд к хакиму (уездному начальнику), который уплатит за все, что взято. Эффект этой меры был поразителен: моментально явился аксакал (старшина), палками прогнавший галдевшую оборванную и праздную толпу, и пугливо объяснил, что за дрова ничего не следует платить, и что по закону с гостей денег брать нельзя, а мы — гости; притом и дрова-то казенные; тут же была прочтена сура из Корана, гласящая о том, что и за глоток воды, данный путнику, надо искать награду не в этой земной жизни; тем не менее, за лепешки и прочую снедь земная награда была взята, и нельзя сказать, чтобы награда эта была малая: но плата была все же хоть сколько-нибудь подходящая.

Весь остаток дня провели мы в кейфе и разного рода мелких исправлениях вьюков.

Нам приходилось торопиться перевалить мощный Гиссарский кряж и спешить соединиться с Памирским отрядом, после чего можно было уже спокойно обратиться и к [301] выполнению других поручений. Поэтому мы решили дневок пока не делать, а двинуться ускоренным маршем через городок Пянджикент вверх по течению реки Шинк-Дарьи и подняться на предполагаемый перевал Сия-Кух, ведущий в бассейн искомой нами Тупаланг-Дарьи; попутно решено было обследовать серию озер, носящих название Маргузарских и питающих собою Зеравшан.

В пять часов утра все были уже на ногах, а через час отряд уже вытянулся по Пянджикентской дороге под тенью густых тополей и карагачей, длинными темными лентами убегающих вдаль вместе с многоводными шумящими арыками.

На полпути до ночлега, который был назначен в кишлаке Саразмыне, встретилось нам брошенное здание почтовой станции “Гульба”. Белый, довольно большой, хорошей постройки станционный домик уныло глянул на нас своими черными без рам окнами; сад заброшен, небольшой виноградник тоже — лозы или повытасканы, или поломаны, забор разрушен, конюшня скоро завалится. При виде этой грустной картины и на душе как-то становится грустно. Невольно задаешь себе вопрос: зачем заброшен этот почтовый тракт, какая тому причина? Неужели в новом, только что оживающем крае есть уже отслужившие свою службу, успевшие состариться учреждения, будто в молодом, сильном теле есть старые гнилые жилы?

В Саразмыне с нас опять содрали за все невероятные цены, что возмутило даже Мир-Ахура. Но таковы тогда были времена, что справедливо всеми считалось за наказание ходить по глухим закоулкам русского Туркестана. Отношение к русским туземных властей было подчас, по крайней мере, странное; часто не только русские офицеры и чиновники, почему либо попадавшие в кишлаки из городов, не получали никакой помощи от старшин, аксакалов и минбашей, несмотря на предписания администрации, но встречали явное недоброжелательство и разного рода препятствия. Жалобы не помогали, ибо дело сводилось, в конце концов, ловкими баями и старшинами к тому, что выходило, что они правы, а русские тюра (тюра — офицер.) виноваты. Приходилось смириться и махнуть на это рукой. А между тем, результаты вскоре обнаружились, вылившись в форму всем известного Андижанского восстания 1898 г. Но до тех пор в грубость и явное недоброжелательство населения с его аксакалами и минбашами по адресу русских верили только те, кто непосредственно приходил в близость с ними и так или иначе страдал.

7-го июля мы были уже в Пянджикенте, а оттуда, повернув круто направо по реке Шинк-Дарье, прибыли на другой день в кишлак того же имени, сделав в этот день 35 верст уже чисто горного похода. [302]

Там нас ждала все та же неприятность: волостной, не желая, должно быть, с нами возиться, вопреки обычаю не только не встретил нас, но даже попросту приказал сказать, что он в отъезде. Жители, конечно, тотчас же поняли, в чем дело, и сразу стали всячески препятствовать нам в приобретении необходимых продуктов. Делать нечего, пришлось после долгих криков и брани занять самим одну из сакель возле базарчика, добыть за невероятную цену клевера, ячменя, лепешек и дров.

Оставалось раздобыть мяса. Подмосковный со старшим выбивались из сил, чтобы достать на ужин команде барана. Но никто из жителей не хотел продать русским и фунта мяса. Наконец, видя все это, пришлось принять решительные меры по розыску власть имущих, и явился, конечно, нехотя и с отговорками, аксакал. Дело кой-как уладилось после получаса крика и ссор, и баран был куплен. Его тут же зарезали, при чем бывший его хозяин не преминул стянуть потихоньку шкуру и голову и был таков. Только после ужина старший, Осинцев, хватился шкуры, но было уже поздно. “Ну, уж и люди, — ворчал он, — просто аспиды”... Охотники молчаливо и с недоброжелательством поглядывали на сидящих на всех заборах и саклях туземцев, бесцеремонно рассматривающих нас. Мир-Ахур был вне себя, но держался в стороне от событий, чувствуя, что принять в них участие и рискованно, и несвоевременно. К тому же видно было, что его сородичи (Мир-Ахур оказался сыном наследственного бывшего Каратюбинского бека) явно не питали к нему никакого почтения; а мы при такой обстановке не могли предоставить ему никаких удобств. Да и дневной зной, доходивший до 55 градусов, и усталость давали себя чувствовать. Бедный царедворец снял с себя свою великолепную белоснежную чалму, свой яркий шелковый халат, богатый серебряный пояс с старинной также богато украшенной шашкой и прилег на свой коврик. Его слуга снял с лошади шитый золотом малиновый бархатный чепрак — и вся обстановка из торжественной превратилась в обыденно-походную.

Вскоре красные лучи заходящего солнца перебежали с нашего становища на скалу и, перебираясь все выше и выше, достигли самых вершин, преследуемые по пятам холодным сырым мраком.

От Шинка до перевала Сия-Кух, куда нам надо было идти, и о котором во всем кишлаке знали лишь несколько человек, насчитывалось около 40 верст, или, как считают во всем Туркестане, 5 ташей. Из расспросов пастухов выяснилось, что вьючной дороги по самой реке и ее озерам нет, а есть опасная пешая тропа. Поэтому вызвавшиеся в качестве проводников два таджика категорически советовали идти верхней дорогой [303] по хребту гор Маслягат-тепе и Ляйляк-гоу. На карте этой тропы показано не было; но прикинув, что высота перевала по этой тропе не превысит 11.000 футов, мы решили ввериться проводникам, в чем впоследствии и не раскаялись.

II.

Рано утром 9 числа небольшой отрядец наш вытянулся по реке Шинку, оставив негостеприимных его обитателей в их глиняных саклях, возле которых мы только что переночевали, выглядывающими на нас из-за углов, окон и заборов. Более всех были довольны тем, что нам не встретится более ни наших аксакалов, ни волостных, наш Мир-Ахур и кашевар, рыжий, добродушный, с громадными усами пермяк Храмцов, которому в эту последнюю стоянку досталось от какой-то рассвирепевшей старухи-сартянки, внезапно появившейся на нашем становище и с диким криком бросившейся колотить рыжего усача. Долго еще после этого дразнили в команде Храмцова этим происшествием.

На четвертой версте караван наш, предшествуемый проводником-таджиком, перешел по мосту через Шинк и стал подниматься контрфорсами и отсыпями по направлению к вершине Ляйляк-гоу, оставив где-то внизу и влево бурно шумящий поток с его ущельем и порослями. Дорога сразу стала очень тяжелою. Постоянный крутой подъем, зигзаги, которые выделывала тропа, необычайно утомляли и людей и лошадей. Лошади начали оступаться и падать; но снимать их приходилось с большим трудом, при чем приходилось развьючивать. Камень и острый, как ножи, щебень резали всем ноги, особенно в первую половину пути, пока мы не взобрались на гребень громадной седловины между вершинами Маслягат-тепе и Ляйляк-гоу. Лошади видимо стали уставать и требовали отдыха. Впереди всех коней шел мой красавец вороной с Ежовым, который гордился тем, что его лошадь, как горный карабаир, так бойко прыгала с камня на камень. К 12 часам дня мы были уже на высоте 8 тысяч футов, когда сделали привал, с целью дать собраться растянувшимся вьюкам. Жара одолевала.

Но зато какие виды открывались на каждом шагу! Трудно было предположить, чтобы этот, по-видимому, голый неприглядный с долины Зеравшана горный хребет был так дивно хорош. Уже с первых трех верст подъема стали попадаться сначала прекрасные луга с пасущимися на них стадами овец и баранов, затем начались редкие кустарники жимолости, арчи и розовидного цветущего шиповника, потом все гуще и гуще; желтые [304] лепестки цвета чем выше, тем ярче пестрели перед глазами. Наконец, арча поборола; потянулись крупные ее заросли и перелески, забившиеся в лога и ущелья. Ярко зеленая мурава стелется повсюду, наполняя медом воздух; ярко-красные голые вершины и скалы с лепящимися у их подножия рощами, густо синее небо над головами были дивно хороши. Начисто вымытые росой и дождями ветви арчи, как кости, белели и реяли в дышащем воздухе. А внизу нет, нет да и засинеет глубокая синева озер и ручьев, жилками перерезывающих зеленое поле бесконечных, падающих вниз холмов и увалов. Так и кажется, что это не действительность, а талантливо исполненная красками рельефная карта.

За каждым камнем, за кустом высохшей травки слышен шелест и крик, своеобразный несмолкающий крик красноголовой горной куропатки, называемой туземцами “кеклик”. Где-то дальше и выше, со стороны сияющих полей снега слышится выкрик улара (порода горной индейки.), а вверху парят беззвучно белоголовые орлы.

По недостаточной втянутости кое-кто из охотников немного подбился на ноги, благодаря нашим российским тяжелым сапогам. Гораздо тяжелее досталось бедным лошадям; кроме офицерских, шедших порожняком, почти у всех коней ноги были избиты и поранены острыми камнями и щебнем; у многих из них кровь струйками сбегала по ногам на траву. Просто жалко было видеть непривычных к горным тропам бедных животных, нагруженных восьми пудовыми вьюками. А дальше, несомненно, дорога будет неизмеримо хуже, или, вернее, дороги не будет, по большей части, никакой, как справедливо объяснили проводники-таджики, которых набралось уже целых пять человек, откуда-то присоединившихся к нам.

Передохнувши и наскоро закусив, тронулись дальше, неизменно взбираясь все выше и выше и переползая то на левый Шинкский, то на правый Рогичский склоны Маслягат-тепе. Останавливаться, чтобы отдохнуть от одышки, приходилось все чаще и чаще. Снежные пики все резче и ярче высовывались из-за соседних голых вершин; нижние Маргузарские озера, иногда показывающиеся сквозь чащу арчи между отрогов, казались уже маленькими чудно голубыми лужицами. У некоторых из охотников показалась носом кровь. Лошади уставали, вьюки перевьючивались — и снова движение. Солнце уже садилось за оставшуюся у нас уже в тылу вершину Ляйляк-гоу, когда мы по одиночке потянулись по первому попавшемуся нам балкону в отвесной скале, преградившей тропинке дорогу. Жутко было идти, видя под собою пропасть на сотню сажен и чувствуя, как [306] качается под ногами примитивно устроенное полотно дороги. Самая крупная и надежная лошадь “Серый” легла, к счастью, при выходе уже с балкона на карниз. Долго пришлось с ней провозиться, пока подняли ее; другие лошади, видя это, не шли и били; а вечер наступал, и темнота, зародившаяся где-то внизу, в ущельях, поднималась все выше и выше.

Наконец, повернув по отвратительной тропе налево в ущелье ручейка Зиндовуд и перейдя его вброд, мы стали взбираться на вершину давно ожидаемого перевала Чарага, долженствовавшую быть нашим сегодняшним становищем.

Было очень холодно, так как с соседних снежных вершин тянул ветерок и обдавал нас на голом холмистом перевале, покрытом короткой травкой и залегшими в складках снежными полянами. Кругом ни куста, ни ветки, не было даже и обычного во всем горном Туркестане высокого зонтичного растения, за свой отвратительный и сильный запах прозванного попросту вонючкой.

Благодаря догадливости добродушных проводников, захвативших с собой несколько вязанок арчи, нам удалось развести огонь, пока охотники не принесли снизу арчевых же веток, за которыми пришлось идти версты за три вниз в сторону Рогича.

На утро, проснувшись чуть свет, я был поражен представившейся картиной. Мы находились под самой вершиной перевала, ведущего из ущелья р. Рогича к Маргузару. Перед нами в 3 — 5 верстах самоцветными камнями искрилась своими снегами гора Тюльпе-тау, насчитывающая около 15 т. фут. высоты. За ней и кругом нас высились то целые снежные или скалистые хребты, то отдельно поднимающиеся к небу пики: налево горделиво высилась громадная Акбаи-Вору, впереди за Тюльпе-тау и ее отдельными вершинами выглядывал Новорус, а направо поднимался из-за темнеющего ущелья Рогича массив Хазрет-Султана с ближайшею блистающею снегами и уже обнажающимися льдами Куги-Тарх. Казавшаяся нам недосягаемой по своей высоте вчера Маслягат-тепе представилась сегодня очень скромных размеров эллипсовидной вершиной, увенчанной красноватыми оголенными скалами. Кругом, ниже и наравне с нами, было царство горных лугов, покрытых разнообразными цветущими травами, с значительными площадями зимнего снега; запах меда носился над холмами; чувствовалось какое-то дикое приволье. Мы находились на высоте 11 тысяч футов, в поясе короткой травы и последних альпийских лугов, сменивших на восьмидесяти тысячах фут голые неприступные скалы с арчевыми перелесками, и в свою очередь долженствующих быть смененными еще более дикими и неприступными утесами вперемежку со снегами и фирном, граничащими на высоте 12.000 фут с царством вечного белого покрова и льдов. [3070]

Куда мы должны сегодня прийти, — никто не знал; не знали и наши чумазые добродушные проводники, на все расспросы твердившие, что “юль ясман, бисиар санг, бисиар барф” (“Дорога плоха, масса камней и снега”), и при этом упоминали какой-то пункт Туша-Пазон. Мир-Ахур с подведенными от вчерашнего перехода глазами, с отчаянием во взоре смотрел на скалистые отроги Тюльпе-тау и уныло покачивал головой; его важность исчезла; блестящие одежды давно уже были уложены во вьюки, с его гнедого карабаира снят драгоценный чепрак, и бедный царедворец, попавший в такую неприятную передрягу, был только в ситцевых халатах, своей все же белоснежной чалме и мягких красивых туземных сапогах, называемых “тогоги”.

Теперь нам приходилось огибать слева главный массив Тюльпе-тау, то лепясь по голым контрфорсам, то углубляясь в отдельные боковые вершины, отделяющие тропу от ущелья, на дне которого иногда показывались дивного глубокого сине-зеленого цвета озера Маргузар и Кабутак. Путь весь состоял из ряда частых подъемов и спусков с преобладанием все же подъема. Мы пересекали ручейки в самых их истоках, пробирались между глетчерными камнями и переходили целые поляны грязного талого снега и груды щебня от разрушившихся скал. Иногда тропа пропадала совсем, и наши вожаки, поводя своими головами направо и налево и внимательно рассматривая каждый камень, сворачивали куда-нибудь за известную только им скалу и выходили благополучно к подорожным знакам (во всем горном Туркестане, Бухаре и на Памирах перевалы и все более или менее заметные повороты и подъемы дорог обозначены столбами, сложенными из кусков тут же валяющихся камней иди гальки. Дело сохра-нения дорог считается у туземцев настолько святым, что почти везде вошло в обычай, чтобы каждый прохожий в таких местах брал хотя один камень и клал на этот столб. Таким образом, благодаря этому обычаю, и подорожные знаки сохраняются в удивительной исправности и, благодаря хотя и такой незначительной расчистке, тропа яснее видна путнику.). Встречались опасные и рискованные места, но мы миновали их приблизительно благополучно, разве побьется лошадь или охотник, не рассчитав, скатится на несколько шагов вниз вместе с подавшимся под его ногами камнем.

Маргузар уже больше не показывался, но зато Кабутак все чаще и чаще ласкал наш глаз своею дивно спокойною поверхностью. Наконец, ноги наши почувствовали, что дорога идет на спуск, и вскоре мы подошли действительно к самому спуску к озеру Кабутак. Мир-Ахур обмер, увидя такой спуск. С самого места, где остановилась вся наша команда, с резко выраженной узкой седловины, начиналось падение по уклону не менее 50 — 55 градусов в долинку, сплошь заполненную зеленью. [308]

Головоломная тропа буквально опрокидывалась вниз между громадными камнями, спускаясь словно по лестнице, ступени которой достигали местами двух аршин высоты, все ниже и ниже, и наконец терялась в тех же камнях.

Мы начали спускаться. Картина была восхитительна. Под нами в широком ущелье бежал ручей Азор-Чашма; все ущелье, его склоны и почти отвесные бока были сплошь покрыты густым арчевым леском, лиственными деревьями и кустарниками разных пород. Ущелье на горизонте замыкалось девственно снежным хребтом по всему горизонту картины. Озеро Кабутак, видимый нами его угол, как чистым изумрудом, красовалось своей поверхностью. В складках скал и горных массивов дрожали голубые полупрозрачные тени. Сейчас же, по ту сторону Азор-Чашмы, начинался от самого Кабутака скалистый покрытый арчевым лесом гребень, поднимающийся по направлению блистающего своим ледником и снегами Сия-Куха; нам сверху было видно, как полотно тропы, по которой нам лежал дальнейший путь, просвечивая сквозь зелень перелесков, взбиралось на этот гребень и, дойдя до его вершины, пропадало в ущелье Туша-Пазона.

Спуск к Кабутаку начался около двенадцати часов, и около трех мы были уже на берегу озера. Тяжело было в эти часы отрядцу. Лошади не шли; их пришлось развьючивать и тяжести нести на себе; бедные животные бились и в ужасе не хотели делать тех гигантских прыжков по этой поистине чёртовой лестнице; ногайки свистели и безжалостно работали по их крупам; охотники надрывались, таща лошадей за веревки. Наконец, кое-как мы спустились к озеру и остановились на роздых.

Посмотреть диковинных путников собралось человек пять любопытных горцев. Из расспросов их оказалось, что они попали сюда из Маргузара той же дорогой, что и мы, со своими стадами; что на Туша-Пазоне есть также несколько партий баранов, пригнанных из того же Маргузара, но другой, правой, стороной озер. Все пастухи единодушно утверждали, что чрез перевал Пяндж-об (название Сия-Кух они произносили реже) дороги теперь в Гиссарский край, пожалуй, нет, а что недели через три, когда ледник совершенно оголится от покрывающего его снега, можно будет перевалить в долину Тупаланга, или, как они называли, Хован-Дарьи.

Кабутак оказался озером без одного живого существа, и все пастухи в один голос показали, что во всех Маргузарских озерах не найти ни одной рыбы. Зато, по их словам, в Кабутаке водятся страшные водяные чудовища, под названием “кучуку-абы”, что голова у них, как у собаки, и тело все, как у собаки, только нет лап; эти кучуку-абы подплывают к самому берегу, где поглубже, и хватают и людей, и овец. [310]

— Мы поэтому и сакли строим повыше от воды, — закончил, вертя глазами, рассказ один из черномазых таджиков.

— А ты видел их когда-нибудь? — спросил Н. Д.

— Нет, я не видал, и мои товарищи тоже не видели, а старики рассказывали в Маргузаре, что один мулла видел, — нехотя ответил горец.

Около четырех часов поднялись мы снова в путь и начали взбираться на лесистый контрфорс, благополучно, хотя и с трудом, перевалив через него, очутились в ущелье Туша-Пазон. Пройдя около трех верст, немного выше впадения в этот поток еще какого-то многоводного ручья, стремящегося сплошным каскадом в ущелье, мы остановились, застигнутые темнотой, на ночевку. Было очень холодно; от бурного многоводного потока веяло сыростью; редкие арчевые кусты не служили защитой от холодного резкого ветерка, тянущего вниз по ущелью и от виднеющегося снежного контрфорса горы Новорус.

Совершенный путь был настолько труден, что за весь день, за 15 часов почти без прерывной работы было пройдено всего лишь около 14 верст. Я лично чувствовал себя также порядочно разбитым, так как, благодаря съемке, стремлению нанести побольше набросков и собрать материал, я не отдыхал и на привале.

Мы были опять уже на высоте, несколько большей 8 тысяч футов.

На следующий день, 11-го июля, в обычное, уже установившееся само собой время, караван наш был в пути. Ущелье несколько поворачивало вправо и снова принимало строго южное направление. Когда мы прошли верст пять, прекратились последние кусты арчи. Снег стал попадаться громадными залежами, которые местами приходилось переходить. Надо было спешить, чтобы засветло перевалить главный хребет, иначе мы рисковали, по крайней мере, поморозиться.

Подойдя к небольшому болоту, окруженному мокрыми лужайками, мы увидели перед собой ущелье заваленным снегом толщею в несколько сажен, из-под которого вырывался наш ручей. Острые отвесные пики теснили друг друга под ущельем. Тропа, как бы испугавшись, бросилась вправо на самые отсыпи и скалы, лишь бы обойти эту громадную снежную поляну. Это был, вероятно, нижний конец ледниковой морены. Опять лошади начали спотыкаться и падать, снова посыпался лавинами щебень и камни, грозя засыпать идущих внизу. Приходилось переходить зигзаги, строго выжидая, пока впереди и вверху идущие не уйдут настолько, чтобы не быть как раз над отставшими внизу товарищами. [311]

По небу стали прогуливаться белые облака. Было совсем не жарко; только при остановках солнце несколько припекало.

Все встречающиеся ущелья были положительно забиты снегом. Темно-коричневые утесы грозно стояли кругом, оставя обширную котловину, наполовину засыпанную снегом и обрушившимися с соседних скал камнями. Здесь, в этой котловине, приютившись от солнца под защитой восточных отрогов, и находится часть ледника Сия-Кух. Несколько ниже его сажен на полтораста скромно синеет озерцо, принимающее в себя все бегущие в котловину ручейки. Берега озера забросаны больших и малых размеров камнями и целыми скалами левой наружной морены. Нет никакой возможности разобраться в хаосе каменных груд. Далее, снежное поле кругом обступило озерцо. За ним высится громадная огибающая с трех сторон котловину ступень, сажен в 150 высоты, также засыпанная снегом, а за ней опять снега и снега, и только отдельными небольшими, пирамидами чернеют венчающие весь хребет унылые пики.

Вскоре добрались мы до этих пиков, между которыми сложен дорожный столб, и, раскатав наши шинели, все ближе друг к другу и укрываясь от холодного ветра, вырывающегося из ущелья чрез седловину, стали грызть кто сухарь, а кто уцелевшую еще от Шинка сартовскую лепешку. Лошади сбились в кучу и, став крупами к ветру, дрожали от холода. Никак не ожидал я, что среди лета в Туркестане будет так холодно, при том серые облака сменили вечно синее южное небо, вследствие чего весь колорит пейзажа был непохож на вчерашний знойный, но яркий день.

Сапоги и одежда на нас промокли насквозь; мы начинали дрожать; ветер стал усиливаться. Пришлось собираться и двигаться дальше. Н. Д. скомандовал подъем, и отряд потянулся к перевалу. Подковообразная вершина Сия-Куха венчалась всюду торчащими обнаженными почти черными пиками (Сия-Кух — в переводе значит черные горы). Между этими пиками проводники насчитали нам три перевала; левый, восточный, ведущий в бассейн реки Кнгтут-Дарьи, или, вернее, в верховья Искандер-Дарьи (правильнее Кара-Куль), средний — в ущелье Тупаланга и правый тоже в Тупаланг, но не прямо, а к одному из притоков этой реки.

Как на наиболее доступный, проводник указал нам на средний.

Подойдя к подорожному знаку, я увидел крутой и резкий спуск куда-то вниз. Перед глазами расстилался целый ряд хребтов, заметно меняющих свое направление на запад и также заметно понижающихся. Вероятно, мы вышли на [312] верховье не главного ручья Тупаланга, а одного из его правых притоков, так как слева в наше, так сказать, ущелье вливалось другое еще более обширное ущелье, отделенное от нас лишь одним громадным контрфорсом. Вверху по направлению этого второго ущелья проводник показал нам седловину-перевал, с которой в юго-западном направлении, как можно было разобрать, спускалась едва заметная тропа.

Мы были на высоте 15 тысяч футов, на государственной границе, отделяющей Россию от Бухарского ханства. Почти все хребты и отроги были ниже нас; многие из вершин их увенчаны снегами. В общем, горы носили характер холмистых громад с выпятившимися, словно разорвавшимися, скалистыми вершинами, покрытыми снегами. Но все же резко бросилось в глаза, что южный склон Гиссарского хребта значительно круче северного, и что запасы снегов на этом склоне сравнительно невелики.

С какою-то радостью бросились мы вниз, по необычайно крутым зигзагам тропинки, соскучившись за долгий и тяжелый подъем; казалось, что и лошади и собаки почуяли, что страдная пора приходит к концу, и бойчее устремились вниз. Так вот она, Тупаланг-Дарья, о которой ходили только темные слухи! Проводники, указав нам на сливающиеся под нашими ногами ручьи, назвали главный из них Пяндж-об'ом, то есть пятиречьем.

Около двух верст шли мы снегом и, наконец, ступили на столь знакомую нам уже травку. Внизу, как букашки, ползали и копошились стада. С нами вместе бежал вниз и ручей, забирая все более и более вправо. Попадались мочежины и мокрые луга; обилие влаги было поразительное; вот если бы и осенью ледники питали так реки, как теперь, тогда, быть может, добрая половина их не терялась бы по арыкам в садах и селениях или в песках, но доходила до Сурхана или Аму-Дарьи.

Вскоре повстречали мы косяк кобылиц, затем другой, третий, и все ущелье запестрело стадами ишаков и лошадей узбеков, перебравшихся сюда на лето пользоваться сочной травой обильных богатых лугов верховьев Тупаланга. Река имела уже до десяти шагов ширины и несла значительное количество воды, разливаясь по мокрым лугам довольно широкого в этом месте ущелья. Но чем дальше, тем виднее, как ущелье это суживается, приняв наконец южное направление.

Приблизительно на пятой версте нам встретились кибитки кочевников. Стая злейших псов бросилась на нас и наших собак, видевших, что бой будет неравный, и потому скромно прижавшихся к нам. Сделали небольшой роздых с целью [314] дать подтянуться разбившейся на кучки команде. Мир-Ахур едва смог слезть с седла и в изнеможении повалился на камень; около него засуетились проводники и его слуга.

Гурьба черных полуголых ребятишек высыпала из юрт; за ними показались такие же чумазые парни; нам вынесли не без некоторого замешательства катыку (кислое козье разбавленное водой молоко), завязался небойкий разговор. Оказалось, мы попали в узбекскую кочевку, одну из многих, разбросавшихся на привольных мочежинах верховьев Тупаланга. При расспросах узбеки называли реку Хован-Дарьей, по имени кишлака, расположенного в двух с половиной ташах отсюда; некоторые произносили даже “Хобак”.

Было пять часов вечера, и мы тронулись далее, так как Мир-Ахур, вошедший в роль хозяина, не советовал оставаться в таких диких аулах, находя для себя что-то неудобное.

Река бурлила и в своих низких ярко-зеленых мокрых берегах делала крутые петли и повороты. В нее почти на каждом шагу по уклону едва не в 45° вливались спадавшие с обоих параллельных реке хребтов ручьи и речки. Шум журчащей воды наполнял ущелье. Горы при своем стремлении к югу значительно понижались; снег на них попадался все реже и реже; скалы уступали место холмистым отрогам. Арча, сначала едва видная на вершинах, все настойчивее спускалась вниз, куда сбегала под конец густыми рощицами. Дорога, верная раз избранному ею направлению, вилась по правому берегу, сначала по мокрым лугам, мимо кочевок и довольно основательно построенных мостов, затем среди груд камня, в лесе гигантской вонючки. В густой траве и под камнями не раз переползали нам дорогу темно-зеленые толстые змеи.

Было уже около одиннадцати часов ночи, когда мы, наконец, увидели огни нашего ночлега, оказавшегося группой кибиток, разбитых под несколькими широкими вязами.

Движение наше с перевала было так стремительно, и мы так все устали, что, не расставляя палаток, повалились на разложенную под открытым небом кошму. Все члены мои ныли от переутомления, голова отказывалась работать. Даже самые крепкие из охотников просили Н. Д. разрешить им лечь, не поужинав. Решено было подогреть мясные консервы, взятые в путь, и напиться чая.

В соседней кибитке были слышны стоны несчастного Мир-Ахура, растираемого в полубессознательном состоянии своим верным слугой. [315]

III.

На следующий день снова движение по отвратительным тропинкам. Миновали пустой кишлак Хован и после двенадцати часов беспрерывного пути по головоломным балконам и карнизам над мощной бурной и полноводной рекой, после ежечасного развьючивания и навьючивания измучившихся коней, падавших вместе с помогающими охотниками, окруженные дикой, но величественной природой, среди рощиц черного клена, боярышника и миндаля, мы добрались, наконец, до кишлака Заммак, довольно значительного и более богатого, нежели Хован, селения.

Кроме Хована и Заммака, на всем протяжении 16-ти верст пути мы видели некоторые признаки оседлой жизни, в виде часто попадавшихся багарных полей на холмистых отрогах гор, а внизу, по реке попадались урюковые (урюк — абрикос.) сады и огороды. Каково достались нам эти шестнадцать верст, показывает то, что для прохождения их мы потратили более 12-ти часов времени почти непрерывного движения.

Расположились мы в прибрежном урюковом саду, позвали через Мир-Ахура кого-нибудь из жителей; к нам тотчас же пришли человек десять здоровых парней, с которыми охотники не преминули сойтись на приятельскую ногу. Купили барана, правда, очень дорого; спросили, увидя поспевающие довольно плохого сорта яблоки, почем стоит десяток их. Парни посоветовались и заявили какую-то непомерную цену. Мы рассмеялись, они тоже, но на цене своей упорно стояли, и сделка не состоялась. За сучки для согревания чая заплатили очень дорого, и вообще все наши торги носили тот же характер, что и в кишлаках Самаркандской области, с той лишь разницей, что в наших, российских владениях мы встречали еще, кроме того, злобные взгляды и затаенную злобу, а здесь здоровый, добродушный наивный смех если не друзей, то, по крайней мере, людей, ничего дурного против нас не имеющих.

Мир-Ахур, хотя и надел два-три щеголеватых ситцевых халата, но скромно молчал и вел себя, как самый застенчивый гость, а отнюдь не как хозяин, как он не раз заявлял нам по ту сторону Сия-Куха. Я не преминул обратить внимание H. Д. на это обстоятельство.

На утро снова поплелись в путь. Но едва прошли мы две версты по дну уширившегося ущелья, как горы снова, еще с большой настойчивостью надвинулись на реку и загородили нам дорогу. В этом месте в Хован-Дарью почти под прямым [316] углом впадает едва ли не более многоводная, нежели она, река Ша-турут, стремительно несущаяся справа по довольно широкой щели. Ша-турут можно признать даже за главную реку, а Хован за ее приток по той причине, что первая не только несет большее количество воды, но при слиянии не меняет своего направления, а увлекает с собою и Хован на протяжении более чем полуверсты, где уже по слиянии, сделав поворот к югу, начинает бурлить в узком, темном и глубоком коридоре.

Так удачно начавшийся марш должен был остановиться. Дойдя до этого поворота, мы очутились перед тропой, шириной не более полутора фута, в отвесной стене, поднимающейся на самую вершину ее. Лошади не шли, так как не помещались на ней; их развьючили, думая провести порожняком, но и это оказалось невозможно. Проводники, взятые в Заммаке, торжественно заявили, что до сих пор ни одна лошадь по этой тропе не проходила, и они отказываются идти дальше. Охотники остановились в нерешимости; всем живо представился весь только что пройденный путь с его лишениями. Один из проводников незаметно скрылся. К остальным пришлось приставить часовых. Мир-Ахур сначала что-то кричал и шумел, а потом стих и апатично глядел на нас, выжидая, что мы предпримем.

Черномазые приятели, увидя, что из-под караула никуда не уйдешь, предложили единственное, по их мнению, средство попытать переправить лошадей вплавь на правый берег, где как видно, шла довольно сносная полоска каменистой отмели. На реке был островок, где можно было передохнуть.

Я видел, как беспокойно засуетился Н. Д. при этом предложении, с какой любовью посмотрел он на своего необычайно любимого им киргиза и наконец вопросительно уставился на меня.

— Что ж, Н. Д., — сказал я, — давайте пробовать что ли, не назад же итти в самом деле...

Тот круто повернулся и крикнул:

— Отводи лошадей вниз, расседлывай...

Послали за ишаками в Заммак; посланные вернулись, доложив, что жители не дают.

— Взять, — скомандовал Н. Д. — Подмосковный, передай Мир-Ахуру, что нужны ишаки, пускай распоряжается, иначе я силой возьму.

Мир-Ахур понял, что как никак, а надо действовать, и под прикрытием четырех охотников со старшим отправился назад в Заммак добывать перевязочные средства.

Через час штук восемь ишаков были, правда, не без брани и нагайки со стороны Мир-Ахура, доставлены к отряду.

Решено было вьюки перетаскивать на руках и, где можно, [317] везти на ишаках, и, делая хотя бы по пяти верст в день, идти вперед к Сары-джую.

Вскоре лошади были рассчитаны по лучшим охотникам и подведены к самому берегу. Началась переправа. Я видел, как мой Ежов, подхваченный струей, сполз с вороного и поплыл возле. За ним желтела спина упрямого киргиза — “Мальчика”, а далее среди брызг и пены ревущей реки бились и остальные лошади. Мы не спускали глаз с переправы, но вот одна за другой стали выбиваться лошади к берегу; коноводы вылезали вслед за ними. Теперь можно было двигаться и нам.

Наш путь лежал под отвесной скалой, нависшей так низко над тропой, что приходилось местами сгибаться в пояснице. Мир-Ахура волоком, полумертвого от страха, обвязанного веревками, протащили раньше всех вьюков; затем принялись таким же способом перетаскивать и грузы.

Но это было последнее опасное место на пути к Сары-джую. Дальше дорога пошла несколько лучше. Мы скоро миновали прелестный кишлак Миизот, обследовали дальнейшее течение реки, которая приняла уже наименование Тупаланга, и снова очутились в области ореха и чинар.

Было уже около семи часов вечера, когда мы взобрались на последний гигантский контрфорс, перегородивший нам дорогу и заставивший подняться более чем на 2.000 футов над Тупалангом. Кое-как, опасливо косясь на черную пропасть, где должна была быть река, мы перетащили измученных животных через последний опасный карниз и увидели под ногами темнеющую долину с группой садов. Это были кишлаки Гиссорак и Хард-руи — наше сегодняшнее становище. От них до Сары-джуя было всего лишь 12 верст отличной горной дороги. Все ободрились и неудержимо устремились вниз, усталости как не бывало.

Дойдя до становища, я увидел Мир-Ахура, стоящего с длинной палкой в руках и грозно разносящего толпу собравшихся жителей. Несколько охотников с помощью самих хозяев разворачивали глиняный забор сада, куда надо было провести лошадей. Согнувшийся от усталости Мир-Ахур сам стал тыкать палкою по забору, как бы помогая солдатам.

— Гостей так встречаете, мусульмане... Гости шли, большие гости шли к вам, а вы чашки холодной воды не вынесли им; или, быть может, в Коране не написано этого?.. Гостей самого эмира так встречаете, — с укоризной и не без угрозы в голосе твердил наш дипломат. Возле него стояли молчаливые слушатели и, должно быть, думали про себя: чёрт бы тебя побрал с твоим эмиром и с гостями-то; мы тут трудимся, нас амлякдары обирают, а тут еще гости... Лошадей по одной вводили через пролом в сад; охотничьи собаки развалились [318] на самой клеверной площадке. Храмцов с места побежал к реке мыть котел для пищи... Я с легким сердцем, совершенно счастливый, но изнемогая от усталости, пыльный и грязный, вошел также и повалился на кошму рядом с растянувшимся уже на ней Н. Д.

IV.

Около двенадцати часов следующего дня, т. е. четырнадцатого июля, мы были уже в Сары-джуе и, расположившись под колоссальным чинаром, предавались кейфу. Все заботы и сомнения на время были оставлены, налицо было лишь одно хорошее, радостное.

Встретили нас, очевидно, благодаря внушению Мир-Ахура, с необычайной торжественностью. Дальновидный дипломат еще прямо из Хард-руи отпросился поехать вперед и, нарядившись снова в свои пышные дипломатические одежды, снова стал прежним тонким и богато одетым Мир-Ахуром, каким он предстал пред нами в Самарканде. Только лицо его значительно похудело и потемнело, да лошадь носила на своем крупе и ногах глубокие следы ран и забоин. Косоглазый Санхо-Пансо также отправился с Мир-Ахуром.

Какое-то особенно радостное чувство охватывало всех нас при виде, как с каждым поворотом дороги горы становились все ниже и, расплываясь как будто куда-то вперед и вниз, уступали свое место яркому ясному голубому горизонту. С каждым шагом, казалось, света в долине прибывало, картина казалась нам такою новою. И, странное дело, делая теперь по шести верст в час по прекрасной дороге, нам, по крайней мере, мне и Н. Д., казалось, что мы идем медленно, и что надо прибавить шагу. Наконец и массивные желтые покатые холмы, загораживавшие нам кругозор, окончательно расступились, и мы увидели Сарыджуй и часть давно желанной Гиссарской долины. Перед нами, рея в утреннем ярком свете, стоял четырехугольник стен зданий и башен бухарского городка, точь в точь, как часто изображают в детских книжках типы палестинских городов времен Иисуса Христа. Ярко-красная глина, из которой были построены и крепость и город, положительно блестела на солнце, придавая какой-то особенный колорит всей картине.

Охотники были в восторге, слышался говор и смех; даже обыкновенно очень сдержанный Н. Д. при виде раскинувшегося города всплеснул руками и воскликнул:

— Вот так доходились, нечего сказать, попали прямо в Палестину! [319]

Не доходя верст двух от въезда в зеленеющие перед городком сады, нас встретила разодетая пестрая, блестящая на ярком солнце серебром своих поясов и шашек, толпа во главе с самим амлякдаром. При виде красивых лиц, чисто и щегольски одетых всадников, на прекрасных выхоленных лошадях, мы почувствовали себя и грязными и неодетыми. Команда построилась справа рядами, чтобы не ударить в грязь. Амлякдар ловко соскочил с седла и, прижимая руки на животе в знак уважения, с ужимками, даже застенчиво подошел к нам. За ним поспрыгивали с коней и остальные. При помощи Подмосковного, почему-то вдруг оробевшего, последовало чинное знакомство. Н. Д. и я совали свои загорелые руки сначала в холеные белые аристократические руки амлякдара и его чиновников, а потом, в порядке постепенности, ладони, хватавшие наши руки, становились все темней и грубей, и самая последняя была уже положительно грязная и мозолистая, а у владетеля ее за поясом виднелась нагайка и “аркан” (веревка). Мир-Ахура в толпе не было, что не ускользнуло от опытного глаза Н. Д., который спросил, где тот.

— Мир-Ахур дома, он занят приготовлениями по приему на месте таких почетных гостей, — залепетал подобострастно амлякдар, хитро сверкнувший глазами и понявший, что нарушение восточного этикета со стороны Мир-Ахура не прошло незамеченным (в Бухаре соблюдение этикета является особой наукой, знание которой является, пожалуй, исключительно необходимым. При этом, благодаря обычной чрезвычайной дерзости бухарских властей, ловко прикрываемой утонченной приниженностью, мы, русские, вначале всегда становимся орудием каких-нибудь низких проделок со стороны бухарских чиновников исключительно потому, что по нашему русскому благодушию упускаем и не считаем существенным совершенно восстановить нарушаемый этикет. Толпа даже самого захолустного горного аула Бухары до того воспитана в этом этикете, что замечает малейшие тонкости в его изменении и уже действует сообразно своему пониманию в таких случаях, часто далеко не в нашу пользу. Мне самому не раз приходилось потом испытывать служебные недоразумения, родившиеся исключительно на почве взгляда сквозь пальцы на невинное, по-видимому, нарушение бухарскими чиновниками их внешнего этикета.).

Мы двинулись далее; за нами, ковыляя так же, как и мы, пешком, пополз амлякдар с видом самого полного отчаяния по поводу того, что ему, никогда не ходившему пешком, придется пройти целых две версты. За ним потянулись пешком и его слуги. Я заметил это Н. Д., и мы, не желая мучить так внимательно принявших нас хозяев, принуждены были сами сесть верхом и так въехали в Сары-джуй.

После долгого скитания по горным трущобам, прием, оказанный нам в Сары-джуе, поразил нас своею пышностью. [320]

Нам отвели часть дома амлякдара с садом, на самом берегу Тупаланга, т. е., вернее, с обширной чистой площадкой, обнесенной деревянной решеткой, в одной стороне которой рос колоссальный вековой чинар. Под этим чинаром были поставлены нам столы, покрытые белой немытой скатертью и уставленные сплошь всякого рода туземными яствами. Тут были и фисташки и всякого рода орехи, миндаль, урюковые косточки, жаренные в соли, халва, пастилы и конфеты, приготовленные на бараньем сале; были разного рода и вкуса лепешки, стояли тарелки с гранатами, разрезанные по туземному этикету великолепные дыни и пр., и главным образом стояло с одной стороны стола несколько голов сахара и лежало в бумаге фунта два зеленого (“кок”) чая. Это был известный во всем Турке-стане “достархан”, т. е. подношение гостям, которое по обычаю должно завязываться в скатерть и забираться гостями, как непременный подарок.

Прифранченный Мир-Ахур, торжествующий и довольный, стоял у столов и с поклоном приветствовал нас. Команда тут же, на этой же площадке, но по другую сторону чинара расположилась на отдых, людям варился обед и чай.

Подали чай, и мы с жадностью стали утолять им жажду. Затем, когда мы немного таким образом отдохнули, к нам явился Мир-Ахур с амлякдаром и в длинной тонкой дипломатичной речи осведомились, как нам чувствовалось в пути, и довольны ли мы встречей.

— Об этом в подробностях расскажет Мир-Ахур, — смеясь сказал по-сартовски Н. Д. При этих словах лицо старика сделало страшную гримасу, как то следовало по этикету; при том, и на самом деле Мир-Ахур до того измучился за дорогу, что глаза у него ввалились, и воспоминание о путешествии по горам вряд ли могло вызвать у него веселые воспоминания. Царедворец, забрав в легкие побольше воздуху, заговорил певучим голосом, то повышая, то понижая его, сообразно с изложением событий; при этом, когда глаза Мир-Ахура начинали блестеть испугом, лицо амлякдара приобретало то же выражение и, как зеркало, отражало в себе все то, что было написано на лице рассказчика. Тем не менее, как рассказчик, так и его слушатель не забывали взглядывать и на нас, желая видеть, какое впечатление вынесли мы из всей этой сцены.

— Ах, лицемеры, — полушепотом говорил мне, по своему обычаю крутя глазами, Н. Д., — ведь один фокусник врет и верит в то, что врет, а другой знает, что слушает чистейший вымысел, делает вид, что это так интересно, и придумывает, что бы еще вставить в эту ложь, когда уже он будет ее передавать своим женам и приятелям... [321]

Последовали уговоры нас остаться здесь погостить неделю, две, и на наш отказ и слова, что нам надо торопиться, и что поэтому мы не можем воспользоваться такой любезностью, нам отвечали покачиванием головы в знак сожаления и кротким, почти голубиным наклонением головы.

Наконец, хозяин, заметив, что он не смеет своим присутствием более мешать дорогим гостям, как говорится, благородно ретировался вместе с Мир-Ахуром во второй двор своего поместья, а мы тотчас же попросту спустились к реке, разлившейся здесь на три рукава, и начали совершать свой туалет.

Город Сары-Джуй, если бы в нем не было старой полуразрушенной крепости и не сидел амлякдар, никоим образом не мог бы почесться городом. Выгодно расположенный в низовьях Тупаланга в том месте, где воды этой реки расходятся по целой серии арыков, он насчитывает всего лишь до 100 дворов; есть в нем убогий даже для Гиссарского края базар; прекрасные, как и везде в Гиссаре, сады — и более ничего. Былая роль Сары-Джуя — запирать ущелья Тупаланга, а настоящая — быть делителем вод реки.

Сопоставляя все данные, собранные за трудный семидневный путь, становится ясным, что многоводный Шинк и не менее многоводная Тупаланг-Дарья никогда не служили теми нитями, придерживаясь которых шли дороги, связывающие две богатые долины — Зеравшанскую и Гиссарскую. Существование же совершенно белого места на наших картах там, где должен быть бассейн Тупаланга, и то обстоятельство, что весь этот обширный район до сих пор не был ни разу пересечен исследователями, можно объяснить исключительно недоступностью гор и, в сущности, полным отсутствием дорог. На всем своем протяжении в самом кряже Гиссаровского хребта в 70 верст Тупаланг, принимая в себя четыре значительных притока и целую серию небольших ручейков, течет в таком узком и глубоком ущелье, которое не допускает даже возможности беднякам-туземцам построить свои хижины на его берегах, а заставляете, в большинстве случаев, ютиться небольшими общинами значительно выше. Даже вьючной ишачной тропе иногда нет места в ущелье, и она принуждена местами значительно отходить от него в сторону. Понятно, почему от самого Шинка до Сары-Джуя мы не встретили никаких следов былой культуры; даже не напали на развалины хотя бы одного из многочисленных во всем крае дорожных сооружений доброго гения былой Бухары, Абдуллах-хана. Значите, даже этот настойчивый и терпеливый радетель о путях сообщения не счел возможным бороться с природой с целью соединить здесь, по Тупалангу, дорогой [322] Гиссар с Самаркандом, а повел ее кружным путем через Санг-гардак и Кеш (Шаршауз).

Дорого и нам достался этот путь. Две лошади сгоряча кое-как дошли от Хард-руи до Сары-Джуя, но тут оказалось, что у одной из них переломлен выше крестца хребет, а другая, израненная и изнуренная, лежала теперь, не подавая никакой надежды. Особенно жалко было первую, хорошего когда-то рыжего жеребца. Несчастное животное, с громадными усилиями поднятое на ноги, едва стояло и стремилось всеми силами удержать валившийся то в одну, то в другую сторону зад. Утром 15-го обеих пришлось отдать на попечение любезному амлякдару, который вскоре сообщил нам после нашего выступления, что оба коня сдохли через два дня после нашего ухода, и спрашивал, как поступить с их шкурами.

Остальные лошади хотя и были пригодны для дальнейшей службы, но требовали немедленного отдыха и лечения ран и царапин. Обувь нижних чинов требовала особенного ухода; большая половина сапог была или окончательно негодна к употреблению или при носке приносила немалые страдания охотникам. Ни кавказские поршни, очевидно, рассчитанные на меньшую жару, ни наши форменные солдатские сапоги окончательно не годились для похода в горах Туркестана. Одежда порвалась и требовала серьезной починки.

Осмотрев все подробно, мы стали раздумывать, остаться ли в Сары-Джуе на отдых или сделать еще два перехода около 70 верст до Каратага. Решено было идти в Каратаг и там уже отдохнуть дня три и привести материальную часть в порядок. Основанием такому решению послужило то обстоятельство, что в Каратаге в настоящее время находился сам Куш-беги, переехавший туда из Гиссара на дачу, и при том этот город являлся самым крупным центром всей долины, где можно было достать столь желанные нами “мукки”.

На утро выступление. Хлебосольный хозяин вместе с Мир-Ахуром и слышать ничего не хотели о какой либо плате за все, что взято было для команды и лошадей.

— Нам брать не велено, вы — гости эмира; эмир уже распорядился заплатить тем, у кого взят для команды и ячмень, и клевер, и хлеб, и все. Мы брать не смеем, — твердил амлякдар. Вторя ему и вступив, наконец, в давно желанные права главного распорядителя и герольда, Мир-Ахур волновался еще более и, потрясая тоненькой, сложенной в плоскую палочку бумажкой, утверждал, что в Бухаре везде порядки такие, и что заплатить за что либо гость может только, будучи чем либо особенно недоволен, чем, конечно, поставит хозяев в необходимость довести об этом до сведения начальства. [323]

Мы не смели больше настаивать и ограничились тем, что одарили, как могли, прислугу амлякдара, да дали милостыню нищим. Впоследствии мы действительно убедились в справедливости слов Мир-Ахура, равно как и в магическом действии его сложенной в плоскую палочку бумажки, которую он вынимал из-за пазухи тщательно свернутою; он горделиво показывал всякого рода сановникам имеющуюся на ней таинственную печать.

Теперь же Мир-Ахур, все еще с подведенными, несмотря на отдых в Сары-Джуе, глазами, торжественно ехал перед нами в каком-то невиданном еще ни мной, ни Н. Д. красивом шелковом халате.

— Уже получил первую мзду, — усмехнулся H. Д., по обыкновению поведя глазами в сторону нашего дипломата.

Косоглазый слуга его ехал тоже как будто в новом туалете. Значит, триумф наших друзей уже начался.

Мы вступили в плодородную Гиссарскую долину. Еще восемь часов утра, а солнце уже жжет изрядно. Впереди расстилается широкая невиданная нами долина, на востоке сливающаяся с горизонтом в том месте, где небо из густо синего и голубого становится почти молочно-белым. Впереди и вправо виднеются группы пышных кишлачных садов, разбросанные по всей ширине долины и постепенно убегающие вдаль под самую подошву хребта Баба-таг, едва показывающегося из общей синевы неба. Тупаланг со своей дивной чистой водой ушла почти прямо на юг к городку Сары-Ассия. Мы идем холмами, сбежавшими с Гиссарского кряжа, левой стороной долины. Все так невиданно и ново: и низкие домики уже не с плоскими, как во всем Туркестане, глиняными крышами, а со стропильными кровлями, напоминающими нашу далекую Русь, крытыми камышом и кугой (особый род тростника.) и обмазанными глиной же; и дивные сады, наполненные гранатами и смоквой или великолепными орехами и виноградом, который культивируется здесь не так, как в Самаркандской области — низкими кустами, а переплетает своими лозами и кровли домов, и дувалы, и стволы, и ветви деревьев. Бахчи с дынями и арбузами окаймляют сады; гигантские тыквы рдеют на солнце, перемешивая свою зелень с зеленью винограда. Хлеб, уже снятый, стоит сложенный кучами на обширных, исчезающих на горизонте полях, почему общий тон долины уже является желтым; но под самым Баба-тагом во всю долину видимой нами долины протянулась ярко зеленая лента заливных полей и камышей Каратаг-Дарьи, стремящейся слиться с Тупалангом и добежать до Аму. Встречающиеся на дороге жители также [324] значительно отличаются от виденных ранее. Способ повязки чалмы несколько иной; у всех верхние халаты из темной шерстяной самодельной сермяги, на ногах мукки, на которые мы посматриваем с завистью. Открытые красивые лица с густыми черными бородами, смуглый цвет кожи изобличают в них настоящих горных таджиков. Плоскошейные, часто двухцветные лошади славящейся в крае Гиссарской породы, с острыми холками, плоско-широкими, скакового типа, ногами с длинными щетками под бабкой попадаются на каждом шагу. По широкой вьющейся через холмы и саи дороге ползут волы, запряженные в самого примитивного устройства сани с широчайшими полозьями, грубо скрепленными между собой поперечинами, к которым мочальными вицами привязано дышло. Арб нет и помину, а, значит, нет и арбяных дорог. Встречные путники добродушно приветствуют нас и долго смотрят нам вслед, очевидно впервые видя русского солдата в белой рубахе и белых же широких шароварах.

Жара становится все сильнее и сильнее. Все ручьи, бегущие по многочисленным саям среди желтых увалов, сухи; каждый из нас рад остановке на обычные пять минут под тенью деревьев встречающихся по пути кишлаков. Н. Д. и я идем пешком и по очереди ведем съемку, удивляя этим Мир-Ахура и его спутника, данного нам сары-джуйским амлякдаром в проводники, красивого молодого таджика. Ежов по-прежнему ведет моего вороного, на которого я иногда взглядываю с необычайным желанием сесть. Но стойкость сухощавого Н. Д. останавливает меня от этого позорного намерения, при том снова настает очередь съемки. Правда, мельком я поймал и у Н. Д. такой же выразительный взгляд, обращенный к его “Мальчику”, но все же мы пошли пешком, подавая пример команде.

Около 4 часов дня мы были уже на месте ночлега в кишлаке Чертак (Четтак), отстоящем в двух верстах от городка Регар, бывшего когда-то сильной Гиссарской крепостью, остатки которой красиво выделялись из густых шапок зелени окружающих его садов.

Не обошлось, конечно, без обычной торжественной встречи с достарханом, при чем в помещении, где он был устроен, нас встретили наши сары-джуйские знакомцы — два колченогих венских стула и несколько эмалированных тарелок. Оказалось, эти плоды цивилизации сопровождали нас незаметно, конечно, от самого Сары-Джуя.

По своему радушию и пышности прием в Чертаке превзошел первый. Вследствие этого охотники поголовно обелись; за нашими молодцами пришлось учредить строгий надзор, так как российское обыкновение съедать все, что ни подадут, дочиста более, чем где либо, практиковалось здесь солдатиками. [325]

Тонкость обращения чертакских чиновников дошла до того, что был немедленно послан нарочный в Каратаг к Куш-беги с нашим приветом по его адресу, выраженным во время обмена церемониальными любезностями с управителем Чертака.

А на следующий день около часа мы подъезжали уже к столице края, окруженные пышной кавалькадой бековских чиновников, блиставших на солнце своими причудливыми халатами и серебряным убранством холеных породистых коней. Мы чувствовали себя прескверно в этой богатой толпе, но гордо, по этикету держали свои головы, стараясь забыть, что наши чембары во многих местах носили уже следы солдатской иглы, и кителя были не первой свежести.

По довольно солидному мосту обычной для всего края системы, на котором были поставлены четыре преуморительных бухарских солдата, мы въехали в город, поразивший нас своими кривыми узкими улицами.

День был базарный, и потому густая толпа разношерстной публики с любопытством следовала за нами. Из кузниц и железных лавок несся стук молотов и шум колес и обдавало жаром и мелкою угольною пылью. Здесь, в этих лавках должны выделываться знаменитые во всей Бухаре гиссарские клинки и ножи. В разношерстной толпе видны были несуразные однобортные мундиры бухарских солдат, которых насчитывается во всей столице края всего лишь 50 человек; несколько индейцев высунули свои красивые головы из-за дверей меняльной лавки, шли женщины, бегали ребятишки.

Вскоре мы свернули в какой-то очень узкий переулок и неожиданно попали в чистый и широкий двор. Нас почтительно, “как архиереев”, сняли с седла наши расшитые золотом и серебром путники и повели в следующий двор, где наконец ввели в приготовленное для нас помещение. Войдя туда, я увидел четыре расположенные одна за другою комнаты; первые две были пусты, а две последние обиты сплошь красным кумачом: и стены, и пол, и потолок. Чистота была поразительная, особенно в сравнении с нашими сапогами и кителями. В каждой комнате было поставлено по сартовской кровати с массой шелковых одеял и мутак, а в моей, так сказать, комнате, во всю ее двенадцатиаршинную длину, стоял стол, покрытый белой немытой скатертью, сплошь уставленный туземными яствами, орехами и русского производства леденцами.

Мы не успели умыться, как вошли к нам бековские сановники с фразами, уже знакомыми нам. На этот раз депутация эта была не просто актом вежливости, но носила еще в себе и нечто политическое. Дело в том, что кто-то из чиновников Куш-беги заметил, должно быть, что мы в пути звали [326] Куш-беги попросту беком, в наивности своей полагая, что по существу это ведь все равно. Поэтому, когда вся толпа чиновников постепенно удалилась, к нам вошел этот юный сын хозяина и начал рассказывать о Куш-беги, Каратаге, чиновниках, окружающих его высокостепенство.

— Они боятся, чтобы мы завтра во время визита не назвали Куш-беги беком, — заметил мне H. Д., понявший цель этого посещения. Тем не менее, словоохотливый и симпатичный юноша порассказал нам много интересного про край, и мы пригласили его к себе зайти вечером, а сами, отговорившись усталостью и необходимостью различных распоряжений, постарались освободить его от его миссии возможно скорее.

Вечером пришел к нам наш новый молодой знакомец, и мы с удовольствием пробеседовали с ним до девяти часов. Он оказался сыном первого помощника Куш-беги по управлению краем и звали его Шир-али, караул-беги (Караул-беги — чин, в роде нашего штабс-капитана; это — первый чин, который дается эмиром.); имя же его отца и нашего хозяина было: Риджаб-Али, эшин-аго-баши. Охотно отвечая на наши вопросы, он сообщил нам, что Куш-беги вот уже девятый год управляет обширным вверенным ему эмиром краем, что он очень любит русских и все русское (тут голос собеседника сделался тише) и видит спасение всей Бухары в одном лишь тесном общении с русскими; иначе, закончил он, Гиссарский край наверное будут разорять своими набегами афганцы, которые совершили последний набег не далее, как в 1885 году.

Каратаг зимою пустеет, так как, представляя собою лишь летнюю резиденцию Гиссарскаго Куш-беги, он не имеет почти своих, так сказать, жителей. Все ремесленники и купцы, не говоря уже про чиновничий класс, переселяются вслед за Куш-беги в Гиссар, считающийся административным центром страны. В свою очередь этот последний пуст летом так же, как Каратаг зимой. Страшные лихорадки заставляют бежать на лето из Гиссара всех, кто может это сделать, и город, расположенный на самой низине при слиянии рек Кафирнигана и Ханака-су, заброшенный в самую чащу исполинской травяной растительности, представляет собою заброшенное гнездо с необычайно сырым, тепличным климатом.

В Каратаге, как оказалось, вот уже несколько лет живет почтенный энтомолог Вильдберг, собирающий коллекции насекомых и отправляющий их через Бухару за границу. Как может образованный европеец целые годы проводит один среди совершенно непонимающих его и его работы мусульман, [327] положительно удивительно. По словам нашего молодого хозяина, Вильдберг человек — “дивона” (рехнувшийся), собирает каких-то жучков, ходит по окрестностям, кишлакам, ловит рыб и даже змей; научился хорошо говорить по-таджикски, со всеми дружит и живет себе скромно в своей хижине.

На другой день, семнадцатого, около одиннадцати часов дня Н. Д. и я отправились с визитом к Куш-беги. Долго мы ломали голову, как бы почище одеться из того запаса платья, какой взяли мы с собой, и наконец надели чистые кителя, серебряные шарфы, чембары (красные кожаные шаровары) и двинулись. Несмотря на то, что дом Куш-беги был рядом, этикет требовал, чтобы мы ехали верхом; пришлось оседлать наших коней; взяли с собой, в виде провожатых, двух охотников и третьего Подмосковного, как переводчика. Мир-Ахур, разумеется, ехал с нами и видимо волновался; его великолепный халат как-то особенно блестел на солнце.

Едва выехали мы на улицу, как завизжали флейты и забили барабаны бухарской полуроты, выстроенной в одну шеренгу в виде почетного караула у казармы. Впереди всех стоял офицер, держа в правой руке опущенную шашку, а левой отдавая честь под козырек. На правом фланге стоял ясаул (что-то в роде тамбур-мажора былых времен.) с палкою в руках. Солдаты были одеты в круглые маленькие барашковые шапки, однобортные мундиры с красными воротниками и красные чембары. На ногах были обычного типа сартовские сапоги с неимоверно высокими каблуками, отчего все воины принуждены стоять с полусогнутыми коленями. Ружья или курковые пистонные или же кремневые старинных русских систем. На погонах было грубо намалевано желтой краской что-то в роде 9 Б., т. е. девятый бухарский батальон.

Мы в свою очередь взяли под козырек; бухарский офицер сунул нам свою руку; мы пожали ее и проехали далее к воротам покоев Куш-беги. Здесь был устроен навес, под которым стояли б медных четырехфунтовых, вероятно, конных, пушек на полусгнивших лафетах и колесах. Возле них стоял часовой с шашкой. Рядом находилось караульное помещение и казарма для солдат. Подхваченные десятком рук, мы слезли с коней и двинулись, предшествуемые двумя ясаул-башами, введшими нас во внутренний удивительно чистый мощеный двор, с трех сторон которого тянулась открытая терраса. Слева под расшитым бухарским тентом стояла пестрая толпа придворных, отвесившая нам обычные кулдуки (поклоны); мы взяли под козырек. Мир-Ахур и ясаул-баши двинулись дальше в двери высокого одноэтажного дома. Мы вошли и очутились [328] лицом к лицу с Куш-беги. Это был благообразный, бодрый старец с умными, немного слезящимися глазами; бледное и худое лицо его обрамлялось негустой седой бородою. На Куш-беги был серый шелковый, словно стальной халат, дивной белизны чалма, и на левой стороне груди сиял великолепный бриллиантовый вензель, которого я никак не мог разобрать. Почтенный старец подошел к нам и, дружелюбно взяв нас за руки, поздоровался и повел за стол, обильно уставленный достарханом. Посадив нас по обе стороны себя, а Мир-Ахура против и немного сбоку, как лицо второстепенное, он, после обычных приветствий и пожеланий, приказав подать чаю, начал просто, без особого этикета, справляться о том, как мы совершили наш путь. Оробевший Подмосковный переводил не совсем спокойно, и Н. Д. должен был ему заметить, чтобы тот слушал внимательно. Куш-беги улыбнулся, оказалось впоследствии, что он порядочно понимает по-русски, и только этикет не позволял ему говорить не по-персидски. К счастью, мы не сделали промаха в смысле свободы изъяснения на своем родном диалекте.

— Слышал я, что вы прошли через Сия-Кух и вдоль Тупаланг-Дарьи; этот путь у нас считается совершенно непроходимым; даже не все пастухи рискуют ходить там. Как же вы прошли с лошадьми?

— С большим трудом; мы потеряли две лошади из восьми, — ответил H. Д., — благодаря заботам Мир-Ахура, мы имели все, что только можно было достать в той стране.

Мир-Ахур подпрыгнул от восторга и, даже и сидя, делая кулдуки, что-то с жаром заговорил по-персидски.

— Ваше благородие, Мир-Ахур говорит, — перевел Подмосковный, — что мы перетаскивали его самого и лошадей на каких-то машинах; говорит, будто у нас есть такие крючья с колесами, с которыми можно перейти через любую скалу.

Мы улыбнулись; я посмотрел на Куш-беги. Его лицо выражало собою олицетворение внимания; один лишь взгляд, брошенный им на немогшего скрыть улыбку Подмосковного, был как будто бы не без признаков недоверия.

— Куда же вы теперь держите путь, если это не составляет вашей тайны? — спросил сановник.

— Мы думаем соединиться с войсками Памирского отряда через Рошан, — ответил H. Д., — от друзей у нас секретов нет, и наоборот нам очень приятно, что его высокостепенство так участливо спрашивает нас об этом.

— Да, это путь далекий, — подумав сказал тот. — Я давно не получал из Дарваза сведений о ходе дел на Памирах, но кажется, что Рошан занят войсками афганцев. [329]

Куш-беги сделал знак кому-то, по которому вошел его помощник и наш хозяин Риджаб-Али. Они поговорили что-то между собою, и вошедший снова удалился в соседнюю комнату.

— Да, — обратился к нам Куш-беги, — вряд ли вам удастся легко сделать это движение; ведь, кроме гор и дурных дорог, там вам будут мешать афганцы. Вы через какие пункты хотите идти?

— Через Калаи-Хумб и Таш-Курган.

— Не знаю, кажется, Таш-Курган занят афганцами; я слышал, будто их войска в большом числе стягиваются в Рошане.

Мы переглянулись с Н. Д. Слова правителя всей восточной половины ханства, очевидно, были сказаны не на ветер.

— Во всяком случае, все, что надо и что можно, я прикажу вам приготовить. Я дам вам в провожатые двух надежных чиновников, которые доставят вас и вашу команду до Калаи-Хумба, а там вам видно будет самим, что делать. Бек дарвазский, конечно, поможет вам и людьми, и средствами, об этом я уже сделал распоряжение.

Мы поблагодарили. Беседа затянулась более, чем на полчаса. Куш-беги так внимательно и сердечно расспрашивал нас обо всем, и я, и Н. Д. в душе вполне согласились с тем, что этот недюжинный бухарский сановник, не раз побывавший и в Петербурге и в Москве, действительно есть наш искренний друг и сторонник.

Едва вернулись мы к себе, как к нам прибыл с ответным визитом от имени Куш-беги Риджаб-Али. Он, как оказалось, является правою рукою Куш-беги, побывал с ним в свите эмира в Петербурге и потому представляет собою также приятное исключение среду крупных чиновников Гиссарского края. С удовольствием пустился наш хозяин в рассказы о Петербурге, балете и опере; с увлечением вспоминал, как свите эмира показывали в Кронштадте стрельбу из береговых орудий, при чем не без курьеза говорил, как все они, при громе орудийных залпов, думали, что оглохнут, и с удовольствием поспешили поскорей уехать обратно в Петербург.

Принесли на нескольких подносах от Куш-беги подарки для нижних чинов, в виде чая, сахара и леденцов. Отказаться было невозможно; мы просили передать Куш-беги свою благодарность. Весь этот день прошел в визитах и официальных разговорах. Любезность хозяина дошла до того, что он приставил к нам своего сына, юного караул-беги, который почел своей обязанностью отгонять туземным веером налетевших на достархан громадных шершней. При этом молодой человек, чтобы показать, должно быть, свои симпатии ко всему русскому, [330] при каждом ударе по насекомому произносил отборнейшие русские ругательства. Мы как ни просили его и его отца не утруждать себя такой работой, но те и слышать не хотели; так юноша до позднего вечера и упражнялся в своем знании российской уличной литературы. По-видимому, он не понимал, что говорил, так как наряду с такими фразами у него тем же тоном прорывались: “очень благодарен”, “спасибо”, “как здоров”, и даже раз послышалось “мерси”.

Охотники отлеживались и горланили песни. К ним нашла толпа бухарских солдат, и Н. Д. распорядился угощением их.

На утро 18-го числа, поискав в лавках ножей гиссарской стали, но не найдя ни одного, в виду того, как объяснили купцы, что главный мастер еще не вернулся из Денау, и накупив на всю команду “мукки”, я и Н. Д. в сопровождении Мир-Ахура, не пожелавшего пустить нас одних, поехали по городу. Завернули на базар, который оказался, сравнительно с важностью города, небольшим. Десятков пять всевозможных лавок, по преимуществу железных и ситцевых, две-три меняльных лавки, вот и весь базар. На площадке, где стоят под навесом пушки, играла бухарская музыка, по всей вероятности, с целью отпраздновать дни нашего прибытия.

Во всем городе нет ни одного сколько-нибудь замечательного здания, ни одной крупной мечети и значительного медресе. Дома или каркасные или глинобитные, за исключением немногих, построенных из сырца и частью из жженого кирпича. Этот последний, очевидно, добывается из каких-то развалин, так как кирпичеобжигательных печей не было видно ни одной, при том и размер кирпича (квадратный по 5,5 в.) показывает уже прошедшую эпоху.

Вернувшись на место стоянки, мы были неприятно поражены тем, что делалось в команде; число лихорадочных больных возросло сразу до шести; почти все были больны чем-то близким к дизентерии. Особенно плохо чувствовал себя мой Ежов. Немедленно же было приказано отобрать все бухарские сласти и зелень под особый надзор дежурного. Людям выдали по полчарки спирту. По всему было видно, что больные, лежа здесь, не поправятся; здоровые же уже отдохнули и в дальнейшем покое не нуждались. Правда, лошадям надо было еще дать отдых, некоторые из них, особенно сильный и умный “серый”, стояли с подвязанными ногами.

— Я думаю завтра же немедленно выступать, — сказал мне H. Д., когда мы вошли в свое помещение.

— Да, по-моему тоже, единственно движение и при том здоровый переход могут сразу поставить на ноги больных; ведь больна почти вся команда, — ответил я. [331]

Решено было с рассветом продолжать путь. Призвали старшего и Мир-Ахура. Осинцев сразу доложил:

— Ваше благородие, выступить бы нам отсюда поскорее, а то я думаю, что солдаты сильно животами болеют от здешней воды. Как ни останавливай, а хоть потихоньку да пьют в этакую жару, а потом без движения валяются на кошме целый день. При том же и дыни...

Мир-Ахур стал было уговаривать остаться, но ему категорически было объявлено, что завтра ночевать будем в Дюшамбе. Разочарованный чиновник покорно сказал: “хоп”, и вышел. Мы стали приготовляться в путь, чувствуя, что сделали все, за чем пришли в Каратаг. Одно нас беспокоило — это отсутствие бани, но с этим пришлось мириться.

Утром девятнадцатого июля, чуть свет, рожок проиграл сбор, и началась обычная суматоха сборов в путь.

Б. Литвинов

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Через Бухару на Памиры // Исторический вестник. № 10, 1904