ГЕЙФЕЛЬДЕР, О. Ф.

ВОСПОМИНАНИЯ ВРАЧА О M. Д. СКОБЕЛЕВЕ

1880 — 1881 гг.

(См. “Русскую Старину” изд. 1887 г., т. LII, стр. 391—404.)

II.

Мы уже упомянули, что Скобелев был тяжелый пациент для своих врачей и что он нередко болел во время кампании (Из записок Э. И. Тотлебена видно, что М. Д. и на Дунае несколько раз заболевал. Из Бухареста Эдуард Иванович пишет: “Генерал Скобелев был болен, оставался потому несколько времена в Бухаресте”, а из Тученицы от 6-го ноября: “Скобелев был дважды контужен и должен некоторое время лежать”, а дальше еще раз: “Скобелева я нашел совершенно больным; для нас было бы большой лотерей, если бы ему пришлось отказаться от боевой деятельности, что можно предвидеть”. – прим. О. Г.). Но с другой стороны и его смелость и неосторожность не мало тревожили его друзей, и в особенности беспокоили тех, которые считали себя более или менее ответственными за его здоровье и благополучие. Он не знал никакой осторожности, не избегал никакой опасности, напротив того, он искал ее будто нарочно не только перед неприятелем, но и в будничной жизни.

В осеннем периоде отдыха в Красноводске Михаил Дмитриевич, как уже сказано, бросил верховую езду и всякое движение, сидел, читал, писал и диктовал. Несколько раз я убеждал его делать какое-либо движение, и заручился, наконец, его обещанием предпринимать после обеда гигиенические прогулки верхом; но каждый раз, когда наступало время исполнить это обещание, то генерал раздумывал и оставался дома. Раз, за общим столом, я опять настаивал на своем и просил М. Д. сейчас после обеда с нами ехать кататься. Скобелев согласился, и немедленно мы послали за [218] лошадьми. Встав из-за стола, мы сели на лошадей и стали ожидать у подъезда нашего молодого героя; его белая лошадь стояла, как вкопанная, перед самой лестницей, как вдруг явился ординарец и сообщил:

— Генерал велел извиниться, они не могут принимать участие в прогулке.

— Скажите его превосходительству, что мы не можем принять никаких извинений, а ждем их самих.

Спустя минуту, Михаил Дмитриевич явился с улыбкой на лице и сказал:

— “Против такого тиранства ничего не поделаешь”, и сел на лошадь. Его лошадь была киргизская и только что ему приведена.

Белый генерал и в Ахал-Теке предавался своей любви к белым лошадям. Кроме одной темно-рыжей, все его лошади были белые, и редко проходила неделя, чтобы не приводили ему нового белого коня из Персии, из Туркмении, из России. Киргиз, о котором я упомянул выше, была совершенно белая, не молодая лошадь, типической наружности, с густыми и длинными гривой и хвостом, с горбатым носом, со спокойными, умными глазами, среднего роста, но крепко сложенная.

Мы с генералом, с адъютантом, ординарцами и телохранителями двинулись от губернаторского дома по набережной, причем пришлось переехать рельсы, идущие от гавани к провиантским магазинам. “Киргиз” генерала остановился, вытянув шею, и осматривал осторожно это, ему в степной жизни не представлявшееся, препятствие, но не решился его перейти. Михаил Дмитриевич дал коню осмотреться, потом пытался шпорами и нагайкой его заставить перейти рельсы. Но “Киргиз”, сохраняя свое спокойствие, упорно отказывался исполнить волю своего седока. Наконец, Скобелев покраснел от досады, подобрал повода, и лошадь одним прыжком взяла препятствие, как барьер в манеже. Как после этого лошадь ни шла ровно и хорошо, она проиграла свою репутацию у генерала; возвратившись домой, он ее подарил поручику А., а генерал более на ней не ездил (При этом никак нельзя не рассказать о Скобелевских лошадях. В конце экспедиции у генерала был, действительно, настоящий маршталль белых лошадей, из которых каждая занимала по одной кибитке. Самая красивая, по моему, лошадь была совершенно белый кровный персидский жеребец, подаренный ему персидским послом Дауд-Дауле-Ханом. Это нежное животное, под золотом обшитой уздечкой и уборке, представляло великолепную картину. Другая, серая, туркменской породы, тоже подарок туземного хана, была выше и сильнее первой, но не так элегантна. Под конец похода прибыл еще другой персидский конь, серо-яблочный, с белой длинной шеей, как фламинго. На нем генерал ездил, когда он подполковнику Кузьмину-Караваеву, возвратившемуся только что из Тегерана, показывал крепость и объяснял штурм, происходивший во время его отсутствия. Пришлось нам скакать через речку. Но персиянин неохотно взял это препятствие и скоро был удален из маршталля навсегда. Одна любимая серая лошадь была взята в плен текинцами. Когда я, в конце октября, кончил инспекцию обеих военных дорог и утром рано хотел выехать из Дуз-Олума, то комендант послал просить, чтоб я взял с собой, под покровительство моего конвоя, серую лошадь командующего; без того он будет обязан отправить ее с особенным конвоем. Я согласился и ждал, потом тихонько, шагом, через мост отправился по дороге. Наконец, явились два верховые и между ними великолепная русская лошадь, темно-серой масти, выписанная поручиком Б. из своих собственных заводов для Михаила Дмитриевича. Лошадь от ушей до пяток была одета английским клетчатым суконным попоном, с красными паспуалами; на коленях несла кожаные изящные надколенники (подвязки). Кроме двух проводников, был у лошади и аттестат, по которому вахтера в ночлегах отпускали ей ячмень и сено. При выезде, приходилось мне неоднократно ждать своего четыреножного спутника до тех пор, пока он был накормлен, напоен, очищен и одет. Когда я передал коня Скобелеву в Чикишляре, я сказал: “Привел вам лошадь, за которой везде так ухаживали, что она мне, волей-неволей, напоминала лошадь римского императора Калигулы, назначенную консулом”. Такие шутки нравились Сколебеву, и как очень образованный человек, он не обижался, а принимал их добродушно. Мы между собой продолжали называть этого коня “римским консулом”. Но прекрасному консулу не было назначено долго жить. Во время осады он был убит неприятельскими пулями, под генералом или же около него. Как вообще текинские пули, назначенные собственно для Михаила Дмитриевича, убивали или ранили его врачей, ординарцев и лошадей, а его же не трогали, то как солдаты, так и азиаты верили, что он неуязвим (храним). – прим. О. Г.). На прогулке M. Д. провел нас [219] по голым горам и скалам, где едва было достаточно места и где тропинки оказались годными только для диких коз. Место было не безопасное, и нас застала ночь. Лошади были покрыты потом и пеной, и было уже совершенно темно, когда мы пустились в обратный путь.

Подъехав ко мне так близко, что он мог наблюдать выражение моего лица при разговоре, М. Д. спросил:

— Ну, доктор, вы хотели непременно ехать верхом, как вам понравилась эта прогулка?

— Я все время беспокоился и опасался за вас. Если бы вы сломали ногу в этих скалах, то я считал бы себя виновником и наш поход расстроился бы; если же вы выбрали такое место для прогулки, с целью наказать меня за мое упрямство, с которым я вас уговаривал ехать верхом, то наказание было слишком суровое.

— Благодарю вас за дружеское участие, но не беспокойтесь на счет меня; я умею ездить верхом,—так легко со мной ничего не случится.

Еще была у него привычка, которая немало беспокоила его окружающих. Нередко он выезжал с ночлега несколькими часами позже войск и догонял их уже в пути; иногда он на дороге останавливался и пропускал мимо себя весь отряд для проверки порядка вообще, каждого наездника и каждую вьючную лошадь в отдельности. Потом с маленькой свитой, иногда всего с несколькими казаками или осетинами, он как-то забывался, оставался назади и мы его в течении нескольких часов не видали. [220]

Другим, напротив, строго запрещено было отлучаться от отряда, в какую бы сторону ни было, потому что текинцы всегда и везде нас окружали невидимым образом. Так, мы часто видели, как на горизонте исчезало несколько всадников или мы находили свежие следы; самих же текинцев мы не встречали; между прочим, раз взяли в плен белую любимую лошадь генерала, около Бендесенского перевала (18-го августа, как о том Скобелев сам рапортовал от 20-го февраля 1881 года, за № 2637), а 21-го декабря, при большой кавалерийской рекогносцировке генерала Петрусевича вокруг Геок-Тепе, двое нижних чинов, лошади которых были слабые, отстали немного, были взяты в плен и 23-го числа мы получили обратно их трупы, с признаками жестоких истязаний. Можно легко себе представить, в каком беспокойстве все находились, когда генерал пропадал на несколько часов или далее на целую ночь.

Когда после долгого подготовительного периода, наконец, 21 ноября, началось движение вперед, то Скобелев оставил главные силы, которые под командою генерала Петрусевича двинулись по Атрекской военной дороге в Бами, а сам он с кавалерийским отрядом отправился по р. Чандыр через горы Дамана и Куха и КопедДаг прямо на Келат. 21 ноября после продолжительных дождей был первый холодный и солнечный день. Наш кавалерийский отряд с раннего утра был готов к походу, сформировал каре, внутри которого служили молебен. Скобелев сказал несколько слов офицерам, поздоровался с солдатами и прямо оттуда мы двинулись. Спустившись к Чандыру, мы поднялись на противоположный крутой берег реки и двинулись дальше по незнакомой нам [221] до сих пор и разнообразной местности в юго-восточном направлении. Михаил Дмитриевич, пропустив всю колонну, не последовал за нами и в течении нескольких часов не показывался. Мы уже стали беспокоиться и спрашивали друг друга, что могло случиться с нашим генералом, когда М. Д., почти в сумерки, с горстью людей, прискакал и занял свое место в колонне, как будто бы он все время был при ней.

Не совсем так просто и счастливо окончилась несколько дней позднее подобная же выходка. Шел уже седьмой день, как отряд отделился от главных сил, о которых ничего не было слышно, так же как и о гарнизонах в Хаджам, Кале и Бами; летучий отряд был как отрезан от остального мира. Положение не совсем успокоительное, тем более, что провиант и фураж иссякали. Начался, наконец, спуск с высоты (28 ноября); в долине уже различались текинские аулы и крепости; авангард уже приближался к степи, а арьергард, находившийся еще в горах, вдруг был окутан туманом, который быстро распространился и на долину. В это время как раз оказалось, что командующего войсками нет на лицо. Арьергард справлялся у авангарда, авангард у среднего отряда, но его не было ни тут, ни там. Другие офицеры были все на месте, следовательно, кроме нескольких осетин никто с ним не мог быть. Наступала ночь и ждать нельзя было, также, как неизвестно было в какую сторону послать на розыски. В час ночи отряд достиг крепости Келат, которую под командою полковника Навроцкого взяли штурмом. Между тем начальник отряда, генерал Скобелев, сначала несколько отставший от отряда, настигнутый туманом, оставался с двумя или тремя осетинами в горах между скалами, из которых никак не мог выбраться. Скобелев нам впоследствии сам рассказывал, что, услыхав гул стрельбы и догадавшись по силе и продолжительности ее о серьезности дела, был вне себя с отчаяния, что не мог исполнять своей обязанности и поспешить на помощь своим подчиненным,—обязанность, которую он так часто называл святою, обязанность, которую он особенно требовал от начальников, доказательством чему служит его приказ от 15 мая 1880 г. за № 32 из Чикишляра.

...“Считаю священным долгом напомнить доблестным войскам, ныне мне вверенным, что основанием боевой годности войска служит строгая служебная исполнительность, дисциплина.—Дисциплина в полном значении этого слова быть там не может, где начальники позволяют себе относиться к полученным ими приказаниям небрежно. Это должно отзываться на отношении [222] нижних чинов к долгу службы”.... И в приказе из г. Сливно от 5 мая 1879 г. за № 68 он писал: “Никогда не следует забывать, что для успеха начальника должен водить свою часть в бой”. А в приказе из Дуз-Олума от 16 ноября 1880 г.

№ 479 сказано: “О порядке движения... в общих же чертах я требую следующее: На походе самовольно отсталых я вообще не допускаю—со всех самовольно отсталых строго взыскивать”, и раньше в Адрианополе генерал пишет от 10-го января 1878 года за № 12: “Предупреждаю всех чинов вверенного мне отряда, что за всякую самовольную отлучку виновники будут преданы полевому суду”—а в траншеях под Плевной от 5 октября 1877 года № 335: “дабы свято до конца исполнить, чего требует от него долг, присяга и честь имени русского”.

Каждому честному военному понятно, как Михаил Дмитриевич должен был страдать, когда, по стечению обстоятельств и не без его собственной вины, он слышал бой, знал опасность своих, но не мог к ним добраться (Неоднократно подтверждает это г. Шаховской в своих интересных воспоминаниях об ахал-тэкинской экспедиции 1880-1881 гг., в “Русской Старине” 1885 года, апрель и май. – прим. О. Г.). Конечно, в отряде была большая радость, когда, утром 29 ноября, Скобелев возвратился к нему с помощью охотников, которые, проискав его всю ночь, наконец, его отыскали. В отряде уже думали, что генерал в скалах ушибся или попал в руки неприятеля.

Во время 3-х недельной осады крепости Геок-Тепе Михаил Дмитриевич жил в траншеях. Однажды утром, я вижу, как он с полковником Вержбицким вышел из траншей на открытое пространство между лагерем и крепостью. Имея всегда с собой хирургический прибор и первую перевязку, я пошел прямо к нему, чтобы в случае ранения быть готовым подать необходимую помощь. Он встретил меня с восклицанием: “Что такое, доктор, зачем вы пришли сюда; разве вы не видите, что здесь совсем открытое для неприятельских пуль место?” — “Поэтому я и пришел, где вы, там и я должен быть”.—“Нет, нет, не ваша обязанность так экспонировать себя; довольно уже раненых и убитых врачей. Если вас здесь убьют текинцы, то на меня опять будут нападать”.— “А если вы будете раненым, то мое место здесь возле вас”.— “Не буду ранен. Та пуля еще не вылита, которая меня убьет. Впрочем, обещаю вам, послать за вами, если что-нибудь со мной [223] случится, а если вы теперь не уйдете отсюда, ей Богу, я велю арестовать вас и проводить домой”.—Мне ничего не оставалось, как возвратиться в лагерь. Во время прохода по открытому пространству, текинские пули ударяли в землю направо и налево от меня: я почувствовал, что подобное отступление гораздо труднее, нежели идти на встречу пулям. Если бы я не знал, что за мною следит наблюдательный взгляд нашего молодого героя, может быть я побежал бы до траншей и старался бы таким образом сократить свое неловкое положение. Но здесь мне ничего не оставалось как “contre mauvaise fortune tenir bonne contenance” и спокойными, но большими шагами добраться до укрепления. Скобелеву, по его приказанию, подали стул, он сел лицом к стенам Геок-Тепе и продолжал беседу с начальником артиллерии.

Когда же несколько дней пред штурмом я просил Михаила Дмитриевича разрешить мне рядом с ним принять участие в этой долго ожидаемой и страстно желаемой катастрофе и верхом следить за штурмом, он мне ответил: “Вы, как и я, мы будем в главном резерве. Ни дело командующего, ни отрядного врача принимать участие в наступательном движении... Вы ведь видите, как я сам держуся позади?” Он назвал свой образ действия “держаться позади”.... Факт этот требует все-таки объяснения, отчего он сделался таким нервозным по отношению к тем опасностям, которые угрожали врачам. Это происходило вследствие того, что в течении экспедиции уже два врача были убиты и третий ранен.

В смерти одного из них, доктора Студицкого, общее мнение обвиняло, и может быть не совсем напрасно, самого Скобелева. Вот что Михаил Дмитриевич сам мне рассказал.

При рекогносцировке в июне и июле месяцах 1880 г., против Геок-Тепе, Скобелева провожал его друг доктор Студицкий, в качестве врача Красного Креста. Опыт раньше и впоследствии показал, что ученые и гражданские лица, раз попавши на войну и находясь в седле, увлекаются и нередко утрируют своим рыцарством; это самое случилось и со Студицким (Но что весь этот эпизод был вполне в духе Михаила Дмитриевича, то показывает рассказ Мак-Гахана о подобной поездке самого Скобелева, во время Хивинского похода. Только тогда он сам смело и удачно исполнил свою задачу с несколькими казаками исследовать путь песков, по которому Маркозов с отрядом не мог добраться до места назначения. – прим. О. Г.).

Около Хаджам-Кале, где почва уже поднимается и где путь по причине попадающихся скал и кустарников уже не безопасен, пал от пули солдата в тылу колонны. [224]

Отряд продолжал путь, но в разговоре в свите Скобелева поднят был вопрос, была ли пуля текинская, неприятельская или же изменника туркмена проводника? Если пуля имелась бы в руках, то вопрос этот можно было бы быстро разрешить. Студицкий предложил возвратиться и вырезать пулю у покойника. Михаил Дмитриевич снабдил его конвоем в 15 пли 20 казаков и вслед за ним велел выступить части пехоты. Едва только Студицкий с конвоем удалился из вида колонны, как на встречу ему вдруг показались текинские всадники, которые, сделав несколько выстрелов, ускакали. Студицкий их преследовал, и так как его лошадь была лучше других, то он вскоре оставил конвой далеко за собой и пространство между самими казаками все более и более увеличивалось; пехоты же сзади них уже вовсе не было видно. Тогда вдруг со всех сторон показались неприятельские всадники, и окружили Студицкого с несколькими казаками и оттеснили их к бугру. Началась горячая перестрелка; наши скрывались за камнями и защищались как львы. Но при самом малейшем движении, когда показывалась рука или голова из за камня, меткие текинские пули их поражали. Численный перевес неприятеля подавлял наших, а помощь была далека. Так кончил жизнь бедный Студицкий, и долго еще на камнях была видна кровь, где доктор и храбрый его конвой погибли.

Вслед за этим между текинской конницей и нашей колонной завязалась горячая стычка около Бендесен, с большими потерями с обеих сторон. Свидетельство тому приказ Скобелева из Бами от 9 июля 1880 года за № 128:

“Сего числа я имел счастие получить от его императорского высочества главнокомандующего кавказскою армией телеграмму следующего содержания: “Жалую от себя знаки военного ордена первой степени веем оставшимся в живых, геройски защищавшимся 21-го июня. Семействам убитых и умерших от ран назначаю единовременно по 100 рублей пособия”. — Скобелев и многие военные обвиняли Студицкого в том, что он сам виноват в своей смерти, потому что слишком увлекся. Очень трудно в этом отношении положение врачей. Если они храбры, то их в том обвиняют, что они напрасно увлекаются, что храбрость не их дело. Если же они осторожны, то смеются над ними, как над трусами. В действительности, на войне мы находимся нередко в необходимости или защищаться, или даже предпринимать что-нибудь и поступать к офензиве, не получив никаких инструкций и не будучи вовсе подготовленными к подобным действиям. Хорошо, у кого есть уменье [225] владеть оружием и у кого способность стрелять и ездить верхом. А все-таки понятия о тактике, об условиях обороны и наступления мы, врачи, не имеем и поэтому можем действительно ошибаться и увлекаться там, где не следует.

Что я не подвергся такому же случаю, как Студицкий, от этого спасли меня ни моя собственная, ни Скобелева предусмотрительность, а одна только судьба.

На второй день после отъезда из Дуз-Олума с кавалерийским летучим отрядом в Арты-Кале, Михаил Дмитриевич получил телеграмму из Тифлиса, которая вызвала медицинского инспектора из отряда. Вследствие этого мое присутствие при главных силах оказалось необходимым. Они, между тем, также выступили из Дуз-Олума и были на дороге к Бами.

Чтобы не потерять время и соединиться с главными силами как можно скорее, Скобелев выбрал для меня по карте прямую дорогу через Копет-Даг в Бендесен. Он снабдил меня проводником туркменом и конвоем, но прибавил нам верблюдов, вьючных лошадей и разные тяжелые вещи, которые оказались весьма неудобными для летучего отряда. Расчет оказался не правильным в том отношении, что прямая дорога, ведущая через два хребта высоких гор, вовсе не была так коротка, как он думал, и что, имея с собой тяжелый транспорт, мы вообще не могли быстро следовать, так что я остался в бездействии и удаленным от главного отряда на 6 дней от 21-го до 26-го ноября 1880 г. Такое бездействие во время весьма важного периода экспедиции отразилось тяжелым образом и надолго на врачебной части в отряде.

Простившись с Скобелевским отрядом, мы шли по диким горам, по узким тропинкам, между оврагами; верблюды неохотно шагали по такой дороге; первая ночь нас застала в горах и вынудила нас ночевать на месте. Офицер, командовавший колонной, страдал куриной слепотой и при начале сумерек уже не видал ни шагу перед собой, так что он просил меня распоряжаться за него. Я выбрал ночлег около ручейка, образовал каре, расставил караул и назначил патрули; сам же попеременно с офицером не спал. Костры по причине холода и для варения чая мы развели, не смотря на то, что они могли служить сигналами для неприятеля. Несколько текинцев, знающих местность лучше нас, могли бы напасть и уничтожить весь наш маленький конвой. С наступлением дня мой спутник опять хорошо видел и освободил меня от ответственности распоряжаться. На второй день мы рано достигли брошенного жителями города Кара-Кала на Сумбаре, и там остановились на ночь. [226]

Все осторожности были приняты еще днем, для того, чтобы неприятель не мог нечаянно на нас напасть. И с рассветом мы опять тронулись и круто стали подниматься на Копет-Даг. Часто приходилось снимать вьюки с лошадей, и на руках переносить их через скалы и ручейки. Верблюдов мы отправили из Кара-Кала в Дуз-Олум. Природа была южная и величественная, солнце теплое, вид обширный. В кустарниках множество певчих птиц; свежие следы кабанов, дикобразов и даже тигров указывали на богатство страны. Листья и трава были зеленые, местами цвели цветы; вообще флора оказалась разнообразной и интересной. В другое время все это меня бы восхищало; но тогда мучили меня нетерпение и мысль, что отрядному врачу следовало находиться при войсках, а не лазить, как турист, в подснежные области Копет-Дага. Туркмен-проводник был похож на глухонемого и если говорил, то его слова, как оракул, темны и двусмысленны. Двое или трое текинцев, спрятавшиеся за скалами, могли бы нас перестрелять поодиночке, как куропаток, а проводник наш, может быть, не повернул бы и головы.

Наконец, мы перешли хребет и очутились вдруг в холодном зимнем крае; спускались вниз зигзагами, как длинная змея, немногим быстрее, нежели поднимались, но все-таки медленно.

Мы спрашивали его:

“Где Бендесен?”

— “Там!” —ответил туркмен и показал в долину.

“Далеко ли? Когда мы будем в Бендесене?”

— “Если поедем немного быстрее, нежели теперь, то будем там до захода солнца”.

А колонне никак нельзя было двинуться скорее. Наконец, майор С. и я решили, что он останется при отряде, и что я со своим казаком поеду вперед и вышлю из Бендесена пехоту на встречу колонне. Я должен согласиться, что главная причина такого решения было мое нетерпение, наконец, попасть на свое место, узнать, что за это время случилось и вступить в какую-нибудь деятельность. Я, мой казак и даже наши лошади были рады, наконец, опять пуститься рысью. Вначале мы двинулись быстро вперед. Но вскоре ночь нас застала в дороге; ни отряда сзади нас, ни Бендесенской крепости перед нами не видать; дороги нет, следов даже не заметно. Казак слез с лошади, исследовал дорогу, приложил ухо к земле: не слышно ли текинской конницы. Далее мы могли пробираться только шагом; иногда арык или овраг останавливали нас. Наконец, перед нами мелькнул огонек, исчез и опять засиял, потом уже другой огонь показался дальше, больше, [227] некоторые выше, другие ниже. Это была крепость Бендесен. Вскоре послышался приятный оклик: “кто идет!” Поздно вечером мы приехали. Комендантом уже не был мой друг Верещагин, а дагестанец, также знакомый, добрый малый, опытный офицер, который уже более года жил в Ахал-Теке. Он испугался, видя, что мы вдвоем с казаком ночью приехали, и сделал мне упреки за неосторожность. (Когда Скобелев услыхал об этом, то он прибавил, со своей стороны, еще выговор). Послал пехоту на встречу нашему отряду, угостил нас, голодных и усталых, чем сам был богат. На следующий день мы прибыли в Бами, где генерал Петрусевич стоял с главным отрядом.

В начале этого похода был еще эпизод с врачом. По приказанию Михаила Дмитриевича назначить ему врача в дорогу, только не из поляков, я выбрал молодого серьезного врача ***. Правду сказать, кроме двух или трех из своих товарищей и сослуживцев, я никого лично не знал и за знание их и специальную способность, еще менее за характер и принципы, ручаться не мог. Но выбор мой пал на врача *** потому, что он находился уже полтора года в Закаспийском крае, был, следовательно, аклиматизирован и, принимая участие в разных походах охотников, оказался неутомимым, храбрым и, кроме того, сколько я мог видеть относился к своему делу серьезно. Когда M. Д. его увидел, то увел меня в сторону и сказал: “скажите, пожалуйста, кого назначили вы ко мне; не нигилист ли это?”

— Не думаю, ответил я, —правда, сердце ни у кого не видишь. Но что он сказал или сделал, что вы считаете его нигилистом?

— Не говорил и не делал ничего; но смотрите сами, как он выглядит; эти длинные волосы, эта небритая борода, этот оборванный сюртук? Разве это военная аккуратность? А эти манеры, этот вид, эта осанка? Просто, похож на нигилиста...

— Помилуйте, отвечал я с улыбкой,—кто полтора года жил в этом крае и все время находился в седле, у того давно не было и возможности стричься, бриться, починять одежу или тащить е собой на коне запасный сюртук, или eau de Botot (Eau de Botot—любимое полоскание генерала, которое он несколько раз в день употреблял во все время дохода. – прим. О. Г.) и другие реквизиты туалета. Если другого ничего не имеете против него, то я предложил бы, чтобы вы его пока приняли за хорошего человека и медика.

Молодой эскулап остался у М. Д., от 21-го ноября до 12-го [228] декабря, когда он, при рекогносцировке, проезжая рядом со Скобелевым, был ранен и выбыл из деятельности. Он пользовался в высшей степени расположением и доверием генерала, который потом хлопотал за него о пенсии ему.

7-го января 1881 года я собрал товарищей в запасном лазаретном шатре для совещания. Мы прочли полученную от начальника штаба диспозицию для штурма и расположения восьми перевязочных пунктов санитарного персонала на них. Только что начали чтение, когда пуля упала между нами, потом вторая и третья. Очевидно, текинцы заметили, что несколько человек собралось в этот шатер и начали обстреливать его. Третья пуля ударила врача Миловидова, которого только толстое зимнее пальто защитило от ранения. Мы оставили стол и сели в крайнем углу на пол. Секретарь, Малиновский (теперь морской врач), писал протокол и остался для этой цели около стола. Пули продолжали падать; мы насчитали уже десять, когда Малиновский был ранен в бок. Мы унесли его в лазарет, исследовали и перевязали его; заседание уже не продолжалось. Когда я об этом доложил Скобелеву, он рассердился и закричал:

— Вас всех следовало арестовать за эту неосторожность. Я не сейчас понял в чем состояла наша неосторожность. А потом я наблюдал, что командующий сам всегда приглашал совещаться поздно вечером, когда факт собирания и место было скрыто темнотою от взглядов текинцев. Впрочем, во время трехнедельной осады, мы постоянно жили под пулями текинцев; каждый день от 5 до 7 человек в центре нашего лагеря были ранены или убиты. Когда я с тяжелой флегмонозной жабой лежал несколько дней в своем шатре, я насчитал 15 пуль, которые пали на мою кибитку; одна ударила в кровать, прямо под голову, с таким шумом, что люди мои бросились с испугом в палатку ко мне узнать не ранен ли я. Если мы переходили из одного шатра в другой, они нас обстреливали как зайцев. Мул мой, подарок М. Д., стоял около кибитки с моими лошадьми; его текинская пуля пронзила насквозь и убила на месте. Когда речь об этом шла, я сказал Скобелеву, что “надеюсь, что мул умер за меня, как знаменитый баран за Изака, и что я могу быть теперь уверенным, что не буду тронут неприятельскими пулями”. Эти трудные обстоятельства не препятствовали врачам усердно исполнять свои обязанности; никто не думал о себе или о своем самосохранении. Только когда раненые и больные в постелях и внутри лазаретов были вторично ранены, между ними и Яблочкин, инженерный офицер, то я [229] об этом формальным образом доложил командующему и требовал каких-нибудь мер для защиты раненых и больных. Тогда было приказано окопаться внутри палаток землей и устроить бруствер около лазарета из кулей провиантского магазина. Это помогло до некоторой степени, а между тем уже новая и гораздо худшая опасность угрожала нашим больным при ночных нападениях текинцев.

Как известно, после неудачи 23-го декабря 1880 г., когда убиты были генерал Петрусевич, майор Булыбин, есаул Иванов и 19 солдат, а ранены сотник Алейников (Алейников, раненый в череп, с раздроблением височной кости, выздоровел. Я его в течении трех сезонов лечил в Пятигорске, а в 1887 г. он поступил в офицерскую кавалерийскую школу в Петербурге. – прим. О.Г.) и 49 нижних чинов, текинцы перешли в наступление и напали на нас ночью 28-го декабря (1880 г.).

23-го и 24-го декабря первая траншея была заложена, 25-го и 26-го устроена первая параллель, 27-го и 28-го вторая параллель. Вначале текинцы не поняли этой работы, но говорили, как наши в траншеях слышали: “Русские роются направо и роются налево, как свинья рылом”. А потом они наблюдали, как часть наших войск исчезла внутри траншей; на самые эти траншеи они направили свои вылазки. Ночи этих декабрьских дней 1880 г. наступали очень рано и были темные. Когда огонь у нас в лагере угасал, шум утихал, то они знали, что гарнизон лежит в первом сне.

Пользуясь такими условиями, вечером, 28-го декабря, несколько тысяч текинцев выступили из крепости и неслышно подобрались благодаря своей мягкой обуви, к нашему лагерю. Через низкие брустверы они бросились в первую траншею и начали рубить наших несчастных апшеронцев, которые эту ночь были в карауле, Многие были убиты и изрублены. Пушка и штандарт были взяты; резерву только удалось выгнать их назад е большими потерями. С нашей стороны были убиты 1 врач, 5 офицеров и 91 нижних чинов, ранены 1 офицер, 1 фельдшер и 30 солдат. Раненых и умирающих привезли к нам в лазарет, где, с помощью нескольких товарищей и даже фармацевта (Фармацевт этот был провизор Лыщинский, который, видя нужду, охотно взялся за работу; он шесть лет позже еще помнил с удовольствием этот момент. – прим. О. Г.), я зашивал и перевязывал раны всю ночь. Какое освещение могло быть в шатрах степного лазарета —понятно. К счастью, у меня всегда находился фонарь с восковыми свечами, которые оказались весьма кстати. Стульев, столиков и настоящих [230] кроватей не было, так что мы обязаны были работать стоя на коленях или сидя на корточках. Большинство были тяжело раненые; у нескольких было много ран; у одного 22 от головы до ног. Я их зашивал серебряными нитками и кетгутом. У другого обе руки, вместе с перчатками, были изрублены как котлеты; видно, что, проснувшись, он инстинктивно поднял обе руки к защите. У двух живот был разрезан и внутренности выпали до ног. Обоим были вправлены внутренности и рана была соединена двойным швом, шелком и серебром. Этих четырех человек я потом встретил здоровыми в Бами (Причина этого результата было то обстоятельство, что между ранением и перевязкой прошло не более нескольких минут. – прим. О.Г.). Но между тем, как мы одному помогали, другие с зияющими ранами груди или головы стонали около нас и несколько, с раскроенными черепами, умерли ранее, чем помощь достигла до них. Говорят, что тогда около нас был убит фельдшер неприятельской пулей; но мы не заметили, будучи поглощены нашей работой. Когда около 3-х часов, утром, командующий прислал за мною, большая часть дела была уже сделана. Весь мокрый от пота, руки в крови, не умываясь, не одевая пальто, я поспешил к Скобелеву, по открытому пространству, при свежем утреннем ветерке, и приобрел эту тяжелую ангину, которая чуть не стоила мне жизни и мешала мне несколько недель исполнять свои обязанности. Скобелева я нашел совсем бледного и расстроенного. Он обвинял себя (Нельзя думать, что Скобелев не предвидел возможности ночных нападений, напротив, в инструкции от 18-го декабря 1880 года сказано: “Напоминаю о необходимости принятия строгих мер охранения во время ночлегов у Геок-Тепе. Начальники передовых постов должны выяснить себе значение путей, ведущих к бивуаку и пунктам, где неприятель может собираться в массах для нападения... Опыт ночных боев показал, до какой степени трудно руководиться боем ночью. Всякое отклонение от прямого направления может повести к стрельбе по своим и к замешательству. Обращаю внимание на пользу установления условных знаков”. Мне непонятно, как после таких инструкций нападения были возможны и могли удаваться и достигать своей цели до такой степени! Михаил Дмитриевич особенно сердился на то, что спали в траншеях, на что я ему говорил, что он несправедлив, потому что заранее через меру утомленные и изнуренные люди, когда вступают в это спокойное помещение, где пули перестают их тревожить, то сейчас успокаивается нервная напряженность и сон является непреодолимым. – прим. О. Г.), солдат, [231] офицеров; спросил меня сколько раненых, сколько убитых, и назначил в 7 часов эвакуацию всех раненых в Самурское (12 верст назад). Я не хотел дать своих только что перевязанных и уложенных тяжело раненых. Михаил Дмитриевич возразил, что я сам постановил в принципе постоянную эвакуацию и что завтра лагерь будет двинут вперед, ближе к крепости, так что лазареты все-таки будут потревожены.

Я сказал, что у нескольких раненых жизнь и исход лечения зависят от того, что они, по крайней мере, трое суток не будут потревожены. А он стоял за эвакуацию и уступил только, чтобы я мог удержать самых трудных для будущего транспорта.

Возвратившись в лазарет, я с товарищами выбрал более легких и старых случаев (от 23-го и 24-го декабря) для эвакуации, оставляя самых трудных. Приготовление к отправке и кормление отправляемых должно было начать немедля. Когда транспорт, утром, 29-го декабря, был отправлен, я сопровождал начальника штаба, тогда полковника Гродекова, на новое для лагеря выбранное место, с целью определения местности под два лазарета. Когда это было исполнено, я заметил Гродекову, что при таком расположении больные будут совсем под пулями текинцев. “Да”,— ответил он, —“да, к сожалению, они будут совершенно под пулями, но что делать!”—Так в течении девяти дней совершилось третье перемещение лагеря и санитарных учреждений. Каждая лазаретная палатка была снята и поставлена опять, каждый больной и раненый был перенесен на руках и помещен опять, каждый предмет был упакован и вновь вынут. Наконец, лазареты были поставлены, больные рассортированы, уложены, накормлены и перевязаны. Отрядная аптека была опять кое-как устроена, наше собственное помещение опять в порядке; весь санитарный персонал, как и больные, устали и надеялись провести, наконец, спокойную ночь. Тогда совершено было второе ночное нападение. Если первый раз нападали на фронт нашего лагеря, то теперь атаковали левый фланг; если тогда шли тихонько, подкравшись, как кошки, то в этот раз свою вылазку делали со страшными криками. А когда все наши силы и все внимание было сосредоточено на угрожаемый левый фланг, то вдруг и около правого фланга, где стояли лазареты, поднялся многоголосный крик и выстрелы. Нас находилось там всего числом семь человек, и мы решили защищать больных и свою собственную жизнь; каждый взял, что ему попалось под руку, секретарь из медиков Малиновский — ружье, фармацевта Гольдберг [232] револьвер, фельдшер Кравцов то же, я взял кавказскую шашку, дал пистолет своему деньщику и так мы стояли перед палаткой тесно друг возле друга.

“Не сдаваться живыми, не оставлять друг друга. Защищаться до последней силы!” были единственные слова, слышанные между нами. Пули летали кругом; иногда залп освещал ночь, так что белые шатры и наши бледные лица на мгновение были видны. Потом опять наступала непроницаемая тьма, через которую глаза тщетно старались проникнуть, что происходило. Сколько мыслей и представлений могут пробежать в мозгу в подобную минуту—и высокого, и простого, близкого и дальнего. Мгновенная мольба, спазматическое сокращение сердца при воспоминании о близких и семье, опасение за судьбу больных, если текинцы через изрубленные наши тела проникнут в лазарет; ужас, что среди нас имеются женщины тень сожаления, что наши труды, образование, знания могут унижаться этими дикарями. Рядом е этим промелькнуло мелочное странное желание, что лучше получить пулю в грудь, нежели в череп. После этих первых хаотических мгновений поднялись чувства, и мысль далеко отнеслась от земли в область покоя и бесстрастия, в котором все было светло и недвижно, и которая не была доступна ни сожалению, ни страху, ни боли (Это состояние человеческого мозга, когда реально окружающий нас мир как будто бы отделяется и утрачивается чувство пространства, когда все обыкновенно нас занимающие интересы уничтожены и, вероятно, даже физическая боль не чувствуется, происходит концентрация мысли на одном пункте и ближе подходит к гипнотизму.). Все ближе и ближе слышались крики: Аллах, Аллах!—все чаще и чаще пули ударяли в шатер за нами. Вдруг послышалась ритмическая поступь многочисленных дисциплинированных ног; батальонный огонь потряс воздух и осветил окрестность. Русские крики донеслись до нас, русские мундиры видны. Явилось сознание спасения. Напряжение нервов упало: жизнь больных и наша собственная спасены. Это была рота ширванцев, которая прибежала и бросилась между нами и текинцами.

Мы бросили оружие, схватили скорее фонари и перевязочные средства и отправились отыскивать раненых. Вскоре же мы наткнулись на распростертые тела убитых; мы нагибались и освещали их фонарем. Текинцы лежали с угрюмыми темными лицами, с [233] грозными жестами и саблями в охладевших уже руках и рядом, как спавшие дети, наши юноши-солдатики. Над теми и другими молчание смерти. Немного дальше подняли мы раненого. Скоро офицер окликнул нас и проводил в траншеи, предупреждая, что, идя с нашими фонарями, мы можем прямо попасть в руки неприятеля. В траншеях уже производилась перевязка раненых военными врачами и членами Красного Креста; я особенно помню встречу в траншеях с камергером Балашевым.

В полночь все было кончено; тишина господствовала кругом. Но сон пропал на эту ночь и на многие будущие ночи. На следующее утро Скобелев посетил меня и спросил, как и где мы пережили нападение? Я рассказал ему, и мне уже как будто бы смешно показалось, что мы, ничтожная горсть людей, хотели защищать госпиталь! Но Михаил Дмитриевич отнесся к этому делу серьезно и очень сочувствовал нам. Он спросил, кто был со мною, и хвалил моих товарищей. Вместе с тем он сделал несколько саркастических намеков на другие случаи, происходившие во время нападений в лагере. Но вообще эти ночные атаки действовали очень сильно на него самого.

— “Никто не может сомневаться в моей храбрости”, —говорил он: —“mais ces attaques nocturnes me font l'effet, comme si j'avais bu de l'eau de Kissingen”.

Если эти вылазки так действовали на героя, как М. Д., то понятно, что и другие страдали от постоянного ночного беспокойства. Особенно пришлось платиться санитарному персоналу. Траншеи считались самым спокойным местом и случалось, что мы шли туда нарочно, чтоб отдохнуть несколько часов. Но при ночном первом нападении врач Троицкий был там убит, находясь при своей роте. Сестра милосердия, Анна Стрякова, была контужена в шатре при исполнении своих обязанностей. При штурме я получил контузию головы, которая до сих пор чувствуется. После 12-го января 1881 г. заболели тифом доктора Ковальский, Жасминов, Ауновский и еще три врача и несколько фельдшеров.

Если в небольшом походе 3 врача и 1 фельдшер убиты, 2 врача ранены, 2 врача и сестра контужены, 1 врач умер от удара, 7 врачей заболели тяжелым тифом, из которых умер 1, и, расплачиваясь, таким образом, кровью и здоровьем, санитарный персонал переносил все трудности походной жизни, то можно ему отдать честь за геройское исполнение службы. Часто вспоминаю слова [234] Бисмарка (Busch: Bismark und seine Leute.) из франко-немецкой войны о том, что врачам следует дать железный крест наравне с комбатантом, потому что их пассивное мужество требует самых высоких нравственных сил. Броситься верхом с холодным оружием на противника, идти в сомкнутом строе против неприятельских пуль, это хотя опасно, но увлекательно и эффектно. Это блестящая храбрость всегда приносит и славу, и награды, и более или менее обеспечение на всю остальную жизнь.

Но не принимать участия в атаке, а ждать позади в одиночестве исхода битвы и своей судьбы, перевязывать сослуживцев, ожидая смерти: тут блестящего или увлекательного ничего нет и это получает нередко свою единственную награду только в своей собственной совести.

Некоторые врачи отличались и своей активной храбростью. Молодые медики Сорокин и Вельяминов, как джигиты, ездили с казаками и драгунами при рекогносцировке 21 декабря и при несчастном деле 23-го декабря 1880 г. Врач Цвибак с Самурским батальоном и лазаретом находился весь поход в авангарде и поражал всех своею храбростью и деятельностью. Они все трое при этом всегда были довольны и веселы. Один только врач не мог до конца переносить все эти тягости. После того как он состоял при Скобелевском летучем отряде, при переходе через Копет-Даг, при рекогносцировке 4, 12 и 18-го декабря 1880 г. и в осаде Геок-Тепе до начала января 1881 г., он, наконец, попросился в тыл, говоря, что он более не может переносить, жить день и ночь под пулями. Я знал преданность к службе этого врача, который уже год находился в Закаспийском крае, знал его деятельность в разных делах. Установивши несомненный факт ненормального возбуждения нервной системы, я отправил его с транспортом раненых в Самурское, где он остался при госпитале № 4. Его здоровье никогда после этого не поправилось. Через 2 года он лечился в Пятигорске и Кисловодске, где я опять встретился с ним. Из здорового, веселого, молодого человека он превратился в сухого изнуренного гипохондрика; патологическая раздражительность нервов никогда не поправилась.

Остается еще описать увлекательную сторону храбрости нашего молодого полководца.

18 декабря 1880 т, мы делали из Самурского [235] (Еган-Батырь-Кала) рекогносцировку под самые стены Геок-Тепе и Анги-Кала, с целью прочесть там, на месте, диспозицию на 20-е число. Генерала окружили все начальники частей, адъютанты и ординарцы с конвоем двух сотен казаков. А из Самурского, в виде прикрытия, вышло несколько рот пехоты. Расстояние между Еган-Батырь-Кала и Анги-Кала было около 12 верст. На незначительном возвышении, с которого можно было оглядеть окрестность, мы остановились, столпились кругом Скобелева, как наездники в Гайд-Парке, и полковник Гродеков стал читать инструкцию, (Смотри приказы от 17 и 18 декабря 1880 года, стр. 123 (Инструкция от 18-го декабря содержала, между прочим, следующее: “Обстановка, среди которой приходится нам действовать, такова: Бой за местные предметы предстоит ожесточенный. Неприятель храбр и искусен в одиночном бою; стреляет метко и снабжен хорошим оружием, но он действует в рассыпную, в разброд или отдельными кучами, мало послушными воле предводителя, а потому не способен, не смотря на свою подавляющую многочисленность, к единству действий и маневрированию массами. Обстоятельства, отдаленность и свойства театра военных действий заставляют нас, ограничиваясь здесь немногочисленными войсками, в тоже время вести войну наступательную. Современный европейский боевой порядок, при малочисленном составе наших отрядов, здесь неуместен. В открытом поле храбрая неприятельская конница на быстрых конях, ловко владеющая холодным оружием, будет постоянно действительно угрожать длинным и растянутым линиям, пехотные же массы, хотя и нестройные, но также состоящие из воодушевленных, сильных и ловко владеющих оружием людей, доведя дело до рукопашного боя, уравновешивают в свою пользу шансы борьбы.

Надо все-таки прибавить, что у текинцев была одна недвижимая старая пушка, ружья всех разных калибров и систем, хорошие, но и весьма плохие шашки, повешенные на веревки, и на место пик старые ножи, привязанные к палкам. – прим. О. Г.).

Большинство в первый раз видело перед собою знаменитую крепость Геок-Тепе; она протягивалась влево от нас, в виде [236] неровного овала, окруженная высокими валами, как древняя Троя с несколькими отдельными выдающимися фортами. Направо перед нами виднелся на незначительной высоте конгломерат укрепленных садов с калами и башнями. Это укрепленное место называлось Анги-Кала и представлялось издалека важнее, нежели оказалось в действительности. Все стены этих укреплений были покрыты людьми, а в степи между ними держалась многочисленная текинская конница и за ними пехота.

После чтения диспозиции, Михаил Дмитриевич объяснил театр действий и показал где 6 июля он стоял с летучим отрядом, где 28 августа 1879 года наши были разбиты; потом демонстрировал, откуда при предстоящем на 20-е число наступлении колонна Куропаткина должна спускаться, откуда Козелков должен наступать и где должен находиться главный резерв. Пока все это происходило, цепь наших казаков окружала нас, сдерживая густой круг текинцев, которые беспрерывно нас обстреливали. У нас были вообще в этот день 5 тяжело, 4 легко раненых, 2 контужены, 1 лошадь убита и 1 ранена. Каждый раз, когда мы окружали раненого с целью поднять, исследовать и перевязать его, текинцы обсыпали эту группу пулями. При этом, был момент, когда они нас так щедро обстреливали, что я посоветовал перевязывающему доктору Журавлеву взобраться с раненым в одноколку и дать там ему помощь. Вообще оказалось весьма неудобно для верхового врача давать помощь раненым. Ему надо каждый раз слезать с седла и отдавать лошадь свою держать другому человеку, который был бы полезнее при больном. Когда дело кончено, надо опять садиться на лошадь и догонять колонну, которая, между тем, продолжает идти.

Скобелева ни град пуль, пи многочисленность неприятеля, ни близость крепости, ни дерзость текинской конницы, нисколько не тревожили, — ничего этого как бы не существовало для него. Сидя спокойно и равнодушно на коне, он только занят был тем, чтоб хорошо нам растолковать план действий в связи с местностью, лежащею перед нами. Только изредка он прерывал свое объяснение короткими приказаниями. Это спокойствие действовало и на других, как психическая зараза; никто не думал об опасности, никто не беспокоился, все старались держаться подобно командующему, не смотря на то, что большинство были далеко не такие опытные военные, как Михаил Дмитриевич, а некоторые даже в первый раз нюхали порох. “Поезжайте вперед”, —кликнул [237] М. Д. графу Орлову-Денисову, — “запретите казакам заводить дело; прикажите медленно отступать; пора домой”. Граф в серой черкеске, сгибая тело на шею коня, полетел как стрела по открытой местности, как со всех сторон неприятельские пули направились на него. Возвратившись, спустя 10 минут, он доложил генералу, что он контужен. “Попросите Гейфельдера вас исследовать”,— обратился М. Д. к нам обоим. Мы отъехали в сторону. Оказалось, что пуля ударила в левую пятку, но что твердая и эластичная кожа сапога парализовала силу удара. Первая боль уже прошла, граф торопился назад на свое место: “контузия незначительная”,—я доложил генералу.— “Не хочу знать”,—отвечал М. Д.

Демонстрация кончилась; поворотили лошадей назад и тихим шагом, весело разговаривая между собой, отправились к Самурскому укреплению. Текинская конница стала наседать на нас назойливее и не переставала стрелять. Пули иногда падали перед нами в песок, иногда пугали лошадей и ранили кого-нибудь. Скобелев, Анненков, Гродеков и я ехали впереди, как вдруг пуля со свистом пролетела между нами, — “кого она ранила?” — спросил Скобелев в то время, как каждый вопросительно смотрел на другого. “Кажется, я ранен”, — сказал генерал Анненков и показал правый рукав пальто, где виднелись два отверстия. “Не лучше ли сейчас исследовать?”—обратился М. Д. ко мне. Мы остановились, я исследовал руку, констатировал, что ранены мягкие части, кость цела и что значительного кровотечения нет, и наложил повязку. Мы сели на лошадей и продолжали путь. Но через несколько минут генерал побледнел, так как вообще при ранении удар нервов (shok) обнаруживается только спустя некоторое время. По требованию Скобелева мы выехали с М. Н. Анненковым из ряда, рана была снова исследована и опять перевязана. Мы оба тогда (Генерал-лейтенант Михаил Николаевич Анненков накануне только что приехал в лагерь из Михайловского, где он строил железную дорогу. – прим. О. Г.) еще не были привыкшими к атмосферическим феноменам степи и к обманчивым представлениям пространства. Нам показалось, что Самурское лежит перед нами и что наша пехота маневрирует тут не дальше версты. “Поедемте лучше скорее домой, где вы можете раздеться и где можно уже окончательно исследовать ранение”, — предложил я генералу Анненкову. Так мы и сделали; сели опять на лошадей и с одним только [238] проводником, моим казаком, поскакали вперед. Минут десять мы уже скакали, когда казак остановил нас, говоря: “эта цепь перед нами не наши казаки, а текинцы; они сейчас нас возьмут в плен”. Теперь мы и сами заметили, что пространство все более и более суживается, а круг наездников, находящийся впереди нас, действительно не казаки, а враги. Это, впрочем, удостоверили и выстрелы, которым мы уже и подпали. Нечего делать, мы возвратились и соединились опять с главными силами. Поездка продолжалась еще почти час. Мы въехали в лагерь со Скобелевым как будто церемониальным маршем. Мы, врачи, немедленно приступили к перевязке раненых и помещению их в лазареты.

Накануне, 20-го декабря 1880 г., уже поздно ночью, М. Д. пригласил меня к себе. На кровати лежал мундир с эполетами, орденами, перчатками и шашкой. Все было приготовлено для следующего дня, как на свадьбу, до последней мелочи, как нельзя лучше и аккуратнее. Он сам был в хорошем расположении духа, глаза блестели, лицо сияло. “Так я всегда приготовляюсь к бою”, — говорил генерал, показывая на мундир и другие принадлежности. “А теперь поговорим о чем-нибудь приятном, не о делах, не об окружающем, о чем-нибудь постороннем и интересном; после такого разговора можно хорошо заснуть. (Voyons, docteur, causons agreablement, mais pas de ce qui nous entoure. Parlons plutot de sujets interessants et lointains, qui nous transportent dans d'autres spheres et qui facilitent la transition dans un sommeil agreable et profond, dont je voudrais jouir avant la bataille).

Разговор шел о франко-немецкой войне и особенно об императоре Вильгельме, Роопе, Мольтке, и продолжался довольно долго.

20-го декабря 1880 г., утром, Скобелев, против привычки, рано встал и явился верхом к войскам, которые уже стояли в полной готовности и боевом строе. Его бодрое, веселое расположение духа распространилось на всех. Мы все с нетерпением ждали движения вперед, ждали решительных действий после долгого ожидания. Весь отряд разделял самоуверенность командующего, мы все были в праздничном настроении. День был прекрасный, солнечный, как иногда в сентябре в Петербурге. Мы выступили без палаток и обоза. Правая и левая колонны единовременно наступили с севера и с юга против Анги-Кала, которая, после незначительного сопротивления, сдалась. Потери текинцев были значительные, наши весьма умеренные— 1 убитый и 15 раненых. Когда мы на поле сражения встретились со Скобелевым и я [239] с радостью доложил, что у нас только 5 контуженных и 10 раненых, он опять отвечал: “Не хочу знать. Не говорите мне никогда о раненых. Это только морализирует полководца, когда он слышит о раненых и убитых”. Из таких слов генерала, обнаруживалось внутреннее волнение; но во время дела оно не было заметно. Напротив, он сидел спокойно на великолепном коне; его стройная, элегантная фигура виднелась издалека. Глаза следили за движением войск, лицо было неподвижное; иногда только брови сдвигались и его звучный голос перебивал шум битвы и его приказы слышались далеко. Конечно, солдаты с восторгом смотрели на такого командира и другие находились, да и все мы подпадали под влияние его военного энтузиазма и геройской натуры.

О. Ф. Гейфельдер

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания врача о М. Д. Скобелеве // Русская старина, № 4. 1887