АЛЕКСЕЙ ХАРУЗИН

СТЕПНЫЕ ОЧЕРКИ

(КИРГИЗКАЯ БУКЕЕВСКАЯ ОРДА)

СТРАНИЧКИ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИГИ

I.

Столица песков

Волга. — Владимировка. — Буддист. — Станция. — В степи.— Пески. — Приезд в Ханскую Ставку. — История Букеевской орды, — Букеевская орда. — Столица песков — Жизнь в Ставке. — Ночь в Ставке. — Избиение собак. — Тюрьма. — Арестанты.

... Громадная масса воды — то широкими волнами перекатывается она, то тихо, но со страшной силой течет среди равнин. Разлив еще не кончился в низовьях Волги, еще затоплены большая часть берегов и острова; мели исчезли; там, где был яр, теперь он не виден. Волга разлилась в ширь, по плоской равнине: вода мутная, желто-бурая; тут и там из под воды торчат одинокие деревья, местами даже целые рощи; корни .деревьев подмываются и массами смываются они; целые глыбы глинистой почвы отрываются и уносятся могучим потоком. Берега получают новый рельефф; срываются острова, образуются новые; громадная масса илу и песку уносятся вниз до моря и отлагаются там: образуются мели, острова, н море Каспийское все больше и больше уступает место Волге, а дельта её, и без того делящаяся на сотни рукавов, дробится еще и еще больше и незаметно превратившаяся сама в море воды, сливается с морем соленым в одно....

Но вот, отошли вдаль крутые берега, уже давно скрылись леса и луга — потянулась справа и слева степь

Вдвое сильнее зашумели колеса нашего парохода_; он повернулся, грузно ударился о деревянную крышу пристани брошенный «легкой»; на пристани раздались крики:

«Лови, держи, притягивай»! Навалился пароход на плавучую пристань,*) она покачнулась, покачнулся пароход, еще раз». два ударил колесами,— и мы стали.

Мы были у пристани Владимировки **); в нескольких верстах от неё находится Владимировка — деревня, уже издали видная—с массою ветряных мельниц.

Мужик в потертом армячке, стоя у своей телеги, вызвался свезти нас на почтовую станцию в деревню. Утром был дождь, — и без того плохая дорога, стала еще хуже; колеса глубоко

врезывались в глинистую почву, и нам невольно приходилось соблюдать равновесие, чтобы не упасть.

Мы переехали Ахтубу, и вот потянулась ровная степь. Несмотря на недавний дождь, она имела жалкий, пересохший вид. Ежеминутно, чуть ли не из под колес, бросались стремглав суслики; они как-то опрометью отскакивали в сторону и бросались вниз головой в свои норки.

— «Эка, у нас их развелось,— страсть» — заметил наш мужик, — «собирались извести их, да живучи и уж больно проворны, канальи, всех не изведешь».

Между тем, стал накрапывать дождь и, минут через ю, значительно усилился.

—     «Вам бы, господа, обождать дождичек, а то ведь промокнете, до деревни-то версты еще 3 будет, а лошаденка-то у меня плохенькая, когда еще дотащить!»

В стороне стоял домик; мы подъехали к нему; радушно принял нас хозяин, местный врач, и ввел в горницу.

Он был калмык, типичный калмык: смуглое лицо, черные волосы; широкая переносица была, как бы вдавлена; он был из образованных калмыков и носил европейское платье.

—        «Присядьте, господа», — сказал он нам, когда мы вошли в горницу.

«Вы откуда, куда едете, — надолго?» — переходя с одного вопроса на другой, спрашивал он.

И, узнав он нас, что мы едем в Киргизскую степь, добавил:

«Так вы, значит, к киргизам, вот я вам сейчас покажу хорошего киргиза». — «Аймембет»! - крикнул он, подойдя к двери.

В комнату вошел человек невысокого роста; он имел апатичный вид, желтый цвет лица длинные, черные, тонкие усы спускались вдоль рта вниз; борода редкая, черная. Лицо его, казалось, никогда не оживлялось улыбкой.

—    «Дай нам чаю^» — сказал ему хозяин.

Киргиз приподнял верхнюю губу, как будто собираясь что-то сказать, но она опять опустилась; он моргнул, и, медленно повернувшись, вышел вон.

—»Смышленый малый», — заметил хозяин после ухода киргиза;— «только магометанин; они все как татары. Нет, магометанская вера мне не нравится: как можно верить в Магомета, в магометанский рай? По-моему две веры и есть, к которым можно принадлежать: христианство и буддизм».

Он стал говорить о величии буддийской религии.

—        «Конечно, только необразованный может верить в различные молитвенные барабаны, в богов и тому подобное, но это не есть настоящий буддизм; настоящий буддизм есть великая идея и очень похож на христианство. Христос и Будда говорят собственно одно и то же — о любви к ближним, о смирении, о кротости. Я очень уважаю учение Христа, и, хотя я и буддист и ярый буддист, но Евангелие у меня всегда под рукой». Он показал на маленькое Евангелие, лежавшее на столе.

Чего ты, матушка Русь, не вмещаешь в себе! и буддизм, и магометанство, и православие, сотни народностей, сотни местных обычаев, тысячи разных мыслей и идей — и все это рядом одно с другим, все это уживается без ненависти, сливаясь стройно в одно целое. Взглянешь на карту: разнородными цветами окрашена Русь, но еще разнороднее, еще более чуждо друг другу то, что вмещает она в действительности, составляя при том одно неразрывное целое.

Дождь прошел, и мы собрались ехать в деревню.

—     Будете проезжать вторично, не забудьте заехать ко мне», — крикнул нам любезно хозяин.....

—     В эту пору-то дождичек ничего, даже хорошо, а то у нас уж больно жарко, так иной раз запалит солнце, что не знаешь, куда и деться», — говорит нам наш мужичек, подергивая возжами и подгоняя слегка кнутом лошадь.

—     «Вон они опять после дождя пошли^{», —} добавил он, показывая на бежавшего суслика.

Действительно, с прояснением погоды, суслики вновь оживились, бегали и скакали по степи, дорожа золотым временем и спеша еще до захода солнца натаскать себе в нору корма.

На почтовой станции встретила нас хозяйка.

—     «Может, чаю напьетесь, а то и ночуете у нас; что вам спешить, вона солнце-то как низко», — говорила она приятным голосом.

Но мы оставаться не хотели: мы были рады, что выбрались, наконец, из города, и стремились подальше от всего, что нам могло напоминать о нем.

А Владимировка совсем не привлекательна; действительно, большая деревня с серыми домами; пыльная или грязная улица — все тоже, все тоже.

А впереди нас степь; она словно манила, словно звала нас к себе. Мы действительно спешили увидаться с нею глаз на глаз, словно нам суждено было пробыть в ней лишь миг один.

Ямщики торопились запрячь лошадей. К нам подошел хозяин, толстый мужик с окладистой черной бородой, с добродушным, но, вместе с тем, энергичным лицом.

—     «Ну-с, теперь сейчас будет тройка готова», — Заметил он.— «Деньги здесь заплатите? у нас полагается за всю дорогу сразу» — добавил он, немного погодя...

Не прошло и 20 минут, как мы были уже среди степи, оставив позади Владимировку.

Солнце было уже низко; слегка вечерело; суслики стали встречаться реже. Перед нами развернулась чудная степь, безмолвная в своей простой красоте. Владимировка уже скрылась совсем из виду. Мы, как корабль, среди безбрежного, зеркального моря, ехали в нашей повозке среди ровной и тихой степи. Ей, казалось, не будет конца. Воздух, после дождя, был особенно чист и приятен; мягко ласкал он лицо; только изредка наплывали струи холодного ветра—отголоски дальнего севера и остатки уступившей зимы. Голубым туманом была затянута даль: тем привлекательнее, тем заманчивее казалась она; будто сокровища, будто сокровенные тайны хранила она за собой, и хотелось мчаться, вечно мчаться вперед без оглядки, без устали, куда-то далеко, далеко...

Изредка попадались нам орлы; они величаво сидели на столбах телеграфа; не глядя на нас, показывали они свои резкие профили и, как будто, не обращали на нас внимания; но стоило только приблизиться к ним на несколько саженей, как они, сначала присев и вытянув шею, взмахивали крыльями и низко, низко перелетали дорогу.

Хотя не поздно, но было уже темно, когда мы подъехали к воротам станции; их отворила женщин». Держа Фонарь высоко над головой, она, щурясь и моргая, глядела на нас.

Мы решили ночевать здесь, чтобы на следующий день рано утром ехать дальше.

В низкой и тесной комнате, с вымазанными глиною стенами, пахло сыростью и было душно; сделалось еще душнее, когда принесли нам самовар.

Я вышел в степь; она уже спала.

Небесный свод, темно-синий, почти черный, был усеян звездами; близко от горизонта виднелся узкий серп месяца, проливавший слабый, зеленоватый свет на степь. Она спала; легкий, ароматичный воздух парил над ней; откуда-то из недостижимой дали доносились легкие звуки: они то медленно замирали, то, слегка звеня, тихо, тихо раздавались вновь; было что-то таинственное, непонятное среди этой тиши, среди этого полумрак», — чувствовалось словно чье-то невидимое присутствие. Изредка легкими волнами надвигались потоки воздуха, тоже медленно, словно сонные, словно нехотя, проносясь по этой сонной равнине...

Солнце еще не взошло, когда мы с товарищем были уже на ногах; наскоро напившись чаю, вышли мы в ожидании лошадей в степь.

Все, что казалось накануне, во мраке, таинственным, лежало перед нашими глазами с немой простотой; степь кругом, даль в тумане, тут и там кибитки киргизов. Зарозовел, заалел восток, и вдруг выкатилось из-за горизонта яркое солнце; взблеснули лучи, обежали ближайшие и дальние предметы; все заиграло при утреннем свете, затем засияло спокойно и радостно под равномерными лучами поднявшегося солнца. Степь оживилась: козы, бараны потянулись стадами; верблюды встали с земли и направились к колодцам; поднялись кошмы [1]) кибиток и вышел киргиз. Проснулось и в воздухе все: ласточки, пеночки перепархивали и потряхивали крыльями, пробудившись от ночного покоя. Веял настойчиво, без перерыва, суровый утренний ветер, как будто вступая с лучами солнца в борьбу...

— С постепенным наступлением дня, мало по малу, терялась эта прохлада, и южный день вступал в свои прав». Мимо нас мелькали с неизменным постоянством телеграфные столбы, мы пробегали версты и десятки верст, одну станцию за другой. Минул полдень; наступила жара; степь словно закурилась; на горизонте показались миражи: пропадая, и появляясь вновь, они оживляли и разнообразили картину.

Наконец, мы на последней станции; 85 верст уже сделаны; остается еще 25. Станция эта называется «Горькой речкой», по имени горько-соленой речки, протекающей верстах в трех от станции. Теперь последняя тройка, последний переезд и затем — Ханская ставка, (или Рын-Пески) ближайшая цель нашего путешествия; потянулись белые солончаки; показались, ослепляющие глаз, соленые лужи, окружённые растениями кровавого цвета; в дали что-то желтелось.

—     «Что это, ямщик»?

—      «А это, барин, и есть самые Рын-Пески т. е. просто пески, там и Ханская Ставка в песках в самых лежит; теперича пески протянулись далеко, на несколько верст».

Скоро мы поравнялись с этими песками. Ямщик попридержал лошадей — начиналась тяжелая дорога. Вокруг нас торчали песчаные бугры со скудной растительностью; местами эти бугры сливались, образуя песчаные холмы; в стороне показалось среди песка что-то в виде беседки. Ямщик объяснил, что это могила хана.

—      «Тут ханы жили прежде: у киргизов свое правление было; ну, а потом велено ханам не быть, и последнего хана похоронили здесь; как он жил в Рын-Песках, так и похоронили его в песке».

—      Мы поднялись на песчаный бугор, и перед нами открылась Ханская Ставка. Целый ряд деревянных сереньких домов — растительности никакой; виднелась церковь с зеленой крышей; выдавались несколько домов из общего, невзрачного уровня. Вся Ставка казалась душной, пыльной, непривлекательной. Так хотелось вернуться назад в степь, на свободу; усталость словно прошла лишь бы не в это душное, знойное, неуютное место...

Проезжая по улице Ставки, мы привлекали всеобщее внимание: тут и там высовывались головы любопытных; многие останавливались, чтобы поглядеть нам вслед. Провинция — захолустье. Много татар, много киргизов; мальчишки, девчонки разных племен, народностей и возрастов; на улицах глубокий песок.

Мы остановились на почтовой станции, но в виду того, что мы были намерены расположиться в Ставке на более или менее долгое время, мы сейчас же приняли меры для найма квартиры.

Полицейский Леонтий, уже раза три возвращался с известием, что квартиры свободной нет; но, должно быть, на него сильно подействовал своей неожиданностью наш приезд, так как он, несмотря на свою, по-видимому, неподвижную натуру, и не взирая на сильную жару, побежал снова, загребая ногами песок, и на этот раз с добрым результатом вернулся назад: квартира была найдена.

— «Нашел-с^{», —} сказал он, становясь на вытяжку, обливаясь потом, и с трудом переводя дух, —»тут не подалече, у татарина Хасана».

Квартира, действительно, была в двух шагах от станции. Мы вошли во двор; вокруг крылечка были посажены турецкие бобы и повелика; у порота стоял татарин — хозяин, он был слегка выпивши. Пошатываясь, ввел он нас в довольно чистую комнату; мы сговорились касательно цены         

Хасан вышел; ушел и Леонтий — мы остались одни. Вот мы и на месте. Наша комната не велика и не мала; рядом с нею маленькая, темная комнат». Через тонкую стену слышен разговор наших соседей: мужской и женский голос, изредка слышен плач ребенка. Три окна — во двор; два — на улицу. На дворе собрались мальчишки русские, татары и киргизы; на улице пусто, много песку: он лежит легкими волнами, а сбоку подымается большой бугор; на нем глиняный дом с плоской крышей; у его двери прислонилась женщина в красном платье и белой чадре. Изредка проходят молча киргизы, изредка выступает верблюд — слышатся голоса...

—      Прошло, быть может, не более получаса, как дверь в нашу комнату отворилась и вошел средних лет мужчина, невысокого роста, плотно сложенный, с густой окладистой бородой. — Он представился.

—    «Я очень, очень рад», — говорил В. — «надолго ли вы к нам? У нас положительно с тоски погибнуть можно, ведь, здесь Эфиопия.»

—         «Вот и прекрасно», — сказал после некоторого разговора В. А., — «мы с завтрашнего же дня начнем наши экскурсии по степи, а теперь, милости прошу, ко мне чай пить».

Было уже поздно, когда мы вернулись домой. Чувствовалась сильная усталость; мы легли на незатейливые кровати. В полузабытьи, перед сном, рисовались картины и впечатления за последние сутки: Волга, Владимировка, степь, ночь в степи, утро, длинная дорога, опять степь, Ставка, Леонтий и Хасан, и так далее, и так далее...

Ханская Ставка — столица Киргизской Букеевской орды. Эта орда называется внутреннею, в отличие от орд большой, средней и малой азиатских, лежащих за Уралом. Земля этой внутренней орды граничит на севере и западе с губернией Астраханской; на северо-востоке с Самарской губернией; на востоке — с землею войска Уральского, а на юге ограничена Каспийским морем. Но киргизы этой орды живут и вне её, в прилежащих к своим землям местах; так, например, много киргизов работает на Баскунчакском соляном промысле, часть живет в земле войска Уральского и, наконец, арендуют земли Кундровских татар, живущих в Красноярском уезде, Астраханской губернии, Орда эта происхождения нового. До конца прошлого столетия кочевали здесь калмыки, но эти последние двинулись в 177Г году к границам Китайским, и земли после них остались свободными. В это время были в средне-азиатских киргизских ордах смуты, вызванные главным образом престолонаследием. Умер хан Нурали (ханствовавший от 1749 — 1786 г.); за ним быстро последовали Ирали-хан, Ишим-хан и хан Айчувак (1797). Последний был уже старик, малоэнергичный и слабохарактерный, так что все дела были в руках «Ханского совета,» во главе которого стоял султан Букей, сын Нурали-хан». Букей, неудачно добивавшийся ханства в Азии, хотел попытать свое счастье в другом месте; оттого стал он ходатайствовать перед Императором Павлом I о позволении перейти по сю сторону р. Урал». Ему разрешили с оговоркой, что «султан Букей может пользоваться землей с приверженными ему киргизами». Как говорят, с ним перешло более 7000 кибиток. Это произошло в 1801 г. До 1812 года оставался Букей просто султаном, и лишь в этом году был он пожалован титулом хан». После смерти Букея управлял короткое время ордой брат его Шигай, а затем сын Букея—Джангир [2]). Ханство Джангира ознаменовалось тем, что сделаны были первые шаги к оседлости орды, а именно со стороны самого хана [3]). Скоро его примеру последовали приближенные к нему султаны и бии [4]), а затем и вся орда. Попытки к оседлой жизни выразились в том, что киргизы стали жить в кибитках только летом, а для зимы начали себе строить глиняные дома. Таким образом, возникла Ханская Ставка. В 1845 г. умер хан Джангир; после него ханствовал сын его Сахиб-Гирей, (ум. в 1849 г.). Остальные сыновья Джангира должны были отказаться от ханства, получив надел земли в губерниях российских. После этого внутренняя орда утратила свою самостоятельность. Был устроен так называемый «временной совет по управлению Киргизской ордой», который существует и до сих пор с председателем и двумя советниками во главе. Вся степь разделена на «части» [5]), во главе которых стоят правители, а «части» делятся на старшинства со старшинами.

Вот вкратце несложная история Букеевской орды. Несмотря на свою сравнительную близость к нашим центрам, она мало известна. Между тем как Азиатские Киргизские орды уже издавна привлекали многочисленных путешественников, эта маленькая отрасль великого Киргизского племени оставалась как бы забытой [6]). Только окрайны её, и то благодаря таким интересным местам в геологическом отношении, как Баскунчак и Чапчачи, привлекали неоднократно научных исследователей, и были постоянно посещаемы многочисленными туристами. Между прочим, Букеевская орда, отделившись вот уже 86 лет тому назад от своих родных земель, стала в совершенно иные, для неё новые, условия, попала под влияние новых агентов и успела выработать своеобразную физиономию. Правда, киргизы Букеевской орды утратили много хорошего из своего прежнего быта: упал родовой быт, распалась семья, народ обеднел; но этот же киргиз сделался (хотя только отчасти) оседлым, приспособился к новым условиям жизни.

Ханская Ставка есть нечто особенное,— это не губернский и не уездный город; но ведь киргизская степь и не губерния, и не уезд. Но Ханская Ставка и не поселок, и не посад, и не село, и не деревня, потому что у неё есть свой полицеймейстер, есть «Совет» с «председателем» и двумя «советниками». Одним словом, Ханская Ставка есть нечто само по себе. Говорят, что Ханская Ставка сделается чем-то определенным, что Совет по управлению называется «временным» не может, мол, действительно «временной Совет» существовать вечно. Но пока он благополучно существует с 1845, года — следовательно, 42 года, и, если ничего не случится, Бог даст — просуществует еще очень долго. Мне передавали что из киргизской степи хотят сделать губернию, но тут явился очень серьёзный вопрос касательно уездных городов: не может, мол, существовать губерния без уездов; ну, а уездные города надо строить, что конечно, дело не легкое; да это-то, мол, еще не беда, но ведь в городе должен же кто-нибудь жить, даже если он и уездный; ну а кому, мол, охота жить в жаре среди песков без всякой надобности.

Хотели, — передавали мне, — утвердить теперешнее управление и «временной Совет» переименовать в «постоянный,» но это не сейчас; а пока, мол, решено оставить совет «временным», по крайней мере до его 50-ти летнего юбилея.

Ханская Ставка состоит из двух пересекающихся улиц и целого ряда переулков. Дома деревяные, не исключая и здания «Совета»; все дома маленькие, серенькие, грязненькие; некоторые из них повыше, иные пониже, а еще иные и совсем малы; есть и масса глиняных домов восточного типа, с плоскими крышами, — это дома татарские.

На одной из улиц, а именно на Базарной, много лавочек, частью татарских, частью русских; киргизы не торгуют. Татары торгуют преимущественно красным товаром, а русские спиртными напитками, тоже красным товаром, и затем двое или трое имеют лавочки неопределенного характера: в них продаются кондитерские товары, бумажные, железные, портновские и т. п. — одним словом, все, не исключая даже московского варенья и кокард для чиновнических шапок.

Населена Ханская Ставка татарами, занимающимися главным образом торговлей; но между ними есть и ремесленники; далее русскими, — они преимущественно чиновники «Совета» и купцы; наконец киргизами: они частью служат в качестве писарей в «Совете», частью в качестве прислуг, а частью работниками поденщиками ж т. д. — одним словом, занимают место второстепенное. Итак, народонаселение Ставки состоит из православных и магометан-сунитов. Для православных имеется церковь, она маленькая деревянная, окрашена в коричневый цвет с зеленой крышей. При церкви имеется, или собственно имелся, сад, но деревья теперь все пересохли и торчат большими метлами, побрякивая сухими сучьями. Для магометан существует мечеть. Такой мечети нет нигде, я уверен в этом. Она построена в дорическом стиле и напоминает греческий храм. Она из дерева, так как камня в степи нет; выстроена она еще во времена Хана, который пожелал иметь в своей столице мечеть «по европейски», а чтобы она все-таки, не смотря на свой «европейский» вид, была похожа на мечеть, то велено было пристроить на крыше турецкий минарет; впрочем, его уже теперь нет, но его сняли не для того, чтобы уничтожить дисгармонию, а просто потому, что он перегнил и грозил передавить «правоверных» во время моленья. Помимо вышеупомянутых жителей имеется в Ставке еще «полусотня» казаков астраханского войска; она оберегает тюрьму, хотя никто из заключенных киргизов никогда не делал попытки бежать; впрочем, об этом несколько ниже. Прежде имелась здесь «сотня» казаков, но потом нашли присутствие её лишним. Держалась она раньше на случай возмущения киргизов, конечно, мол, возмутятся киргизы не оттого, что им живется плохо — напротив, им живется прекрасно: их не стесняет никто, живут они себе на государственной земле (собственной они не имеют, так как им дано было право только «пользоваться» землей и пользуются всем, что может дать степь; в религиозных верованиях, обрядах и языке родном их тоже не стесняют; ну, а все-таки, мол, на кочевников положиться нельзя, все-таки, мол, как будто, дикий народ; в самом деле, чем черт не шутит-сыр бор загорается от искры. Но впоследствии нашли, что орда, мол, возмутиться не может, и отослали «полсотни» в Астрахань. Да зачем ей и возмущаться, если она всей душой любит Россию, готова, мол, живот свой положить за нее, и готова веру принять православную, и готова язык свой забыть нечестивый. Действительно, никто из киргизов эту готовность на деле не выражал и даже по-русски ничего не понимает, но это, мол, уже по общему виду заметно.

Утром сначала оживляется базар, открываются лавочки, начинается торговля. Приезжают из степи киргизы и киргизки с кумысом; двигаются верблюды; двигаются киргизы, татары, русские — все пестро.

Но вот наступает час службы; направляются чиновники в Совет; глубоко погружаются их ноги в песок, так как песок лежит по всем улицам; тело перегибается вперед, шагается тяжело.

*) Не смотря на это, ханы раздавали своим любимцам земли. По уничтожении ханской власти были у киргизов отобраны дарственные записи как незаконные, но киргизы и до сих пор считают некоторые районы земли за свою собственность, чем обусловливаются бесконечные споры и тяжбы. (Сообщено мне В. Плющевским—Плющиком).

Наступает день, тяжелый и душный; закрываются все ставни и улицы стихают словно вымершие. Только мальчишки, без различия национальностей, пренебрегая по молодости лет зноем, играют в мячик, забрасывают друг друга песком — благо его много — тузят друг друга по спине.

Как только солнце сядет и исчезнут тени домов, — на улицах Ставки начинается оживление. Оно ничуть не похоже ни на столичное, ни на гулянье, бывающее в наших южных, провинциальных городах. Чиновники совета, частью наряду со своими супругами, частью одни, медленно двигаются, загребая загнувшимися вверх носками сапог песок, по «главной» улице. «Главная» улица это та, которая лежит перпендикулярно Базарной и ведет к «главной площади». На последней находится дом «председателя Совета^», здание «Совета», дом полицеймейстера и тюрьма; одним словом, Официальная площадь, как ей следует быть. Главная улица, быть может, и имеет название, но дощечка не прибита, да и сами жители ее не называют каким-нибудь именем, а говорят обыкновенно так: — «я живу на главной улцце», или «подите по той улице, которая ведет туда, знаете, где площадь, где дом председателя»

Итак, вечером начинается гулянье; вот, служащий, заложивши руки за спину, шагает рядом с барышней, двигаясь больше боком; вот, «Ванька», пользуясь прохладой, оттаскал «Абтрехмара» за ухо, а там бежит удалая девочка-хохлушка с тюбетейкой, а за ней татарчонок, конфузясь обнаженной головы, гонится за оскорбительницей; но она, почувствовав врага близко, забросила тюбетейку на крышу и скрылась за углом.

Сад, лежащий у церкви на главной улице, почти не посещается; жители предпочитают топтать песок и подымать столбы пыли.

— «Да что в саду толку-то», ^— говорили мне, — «деревья пересохли, торчат какие то розги». (Как будто, на главной улице есть деревья). Действительно, сад представляет грустную картину: все деревья высохли: на них нет ни листка; два полузаросших прудика, две, три дорожки, вот и все; а все-таки лучше, чем на улице: есть по крайней мере свежая, сочная трава. Некогда сад представлял иную картину; деревья были в соку, пруды чисты, дорожки посыпаны песком и лавочки не косились на бок. Но это было давно: это было тогда, когда Ханская Ставка «умела жить», когда Совет сильно заботился о «цивилизации» киргизов, и видел все благо цивилизации в пародии на столичную жизнь, позволял выписывать цирки, танцовщиц и наездниц, когда среди киргизских песков выпивались десятки бутылок шампанского, плодился разврат и народонаселение снабжалось городскими болезнями.

Теперь, с переменой состава «Совета», стихло все; кончилось «просвещенье» киргизов; в Ставке заведен строгий порядок; никто не вспоминает о прошлом. Все пишут ревностно бумаги, отсылают их, куда следует; округа сданы в руки начальников округов — киргизов, еле говорящих даже по-русски. Татарин возведен для киргиза в авторитеты, которому он следуют, утрачивая свою национальность и ни мало не воспринимая влияние Русских.

Ночью стихает все вновь; кой-где виднеется свет, выходящий слабой струей из скважины ставни; изредка слышен громкий говор и пение холостой компании, засидевшейся за стаканом вина после «20-Г0 числа», или раздаётся немилосердное пищанье скрипки, или хриплый звук гармонии; на улице пусто, людей не видать, но зато появляются стаи собак. И откуда они берутся в ночь — положительно непонятно: днем ни одной, а ночью масса, да хоть-бы за воротами, а то на самой улице. В этом отношении похожа Ставка на Константинополь, который, как известно, изобилует собаками, но разница та, что константинопольские собаки никого не трогают, а собаки Ставки кусают всех, причем они обладают очень дурной привычкой подкрадываться не лая: внезапно укусят, отскочат, и потом уже лаем заявляют о своем присутствии. Местные жители советуют ночью при ходьбе отмахиваться палкой, чтобы держать собак на приличном расстоянии. Впрочем, все это относится больше к прошлому: теперь собак почти нет, существуют лишь те, имя и хозяин которых всем известны: первое — для того, чтобы в случае нападения, её можно бы было окликнуть, а второе — чтобы знать, с кого взыскать. Теперь, как я уже сказал, собак мало, — случилось это следующим образом: в былое время собаки кусали простых смертных, которым невольно приходилось сносить обиду. Конечно, укусит собака здоровая, то поболит, поболит, да и заживет, но укусит бешеная (а Ханская Ставка, в этом отношении, исключения не представляет, там собаки также бесятся), то приходится умирать молча на месте. Вскоре, после моего приезда, укусила собака лицо, власть имущее, сначала в руку, а затем в ногу. Она была тотчас же убита, и на следующий день была произведена экспертиза двумя ветеринарами и несколькими «уважаемыми» лицами: не бешеная ли она, — она была признана за здоровую. Но все-таки все были рады, что ее убили; этого мало, должен был за такую нечаянность поплатиться весь собачий род Ставки, и пошло избиение «друга человечества». Избиение производилось систематически и торжественно: собак били по одиночке; впереди шел полицейский Леонтий, за ним два киргиза волокли обреченную на смерть жертву; за ними следовало два, три киргиза с разнообразными, некультурными орудиями, бежала куча мальчишек с криками радости, и шествие замыкалось опять полицейским. Вся эта толпа выходила в степь, где среди песков производили казнь. Поспешными шагами возвращались палачи, славливали еще собаку, чтобы также торжественно вывести и ее на место убиения. Таким образом, было в первый день избито 8 собак.

❖

На другой же день своего приезда зашел я к председателю Совета, сообщил ему о своей антропологической задаче и просил его содействовать мне начать работу с следующего дня над арестантами. Он любезно согласился оказать мне содействие.

Не могу обойти молчанием, что во все время своего пребывания в Киргизской степи было мне оказано со стороны И. И. Хвостова, председателя временного Совета, любезнейшее содействие при моих поездках и работах. Ему и его советнику В. А. Плющевскому—Плющику я обязан достижением своих целей, и считаю долгом высказать тут им мою искреннюю и глубокую благодарность.

— Тюрьма — здание маленькое, одноэтажное; сказать, из какого материала она сделана, — трудно; как будто из необожженных кирпичей, а как будто и из кизяка [7]); во всяком случае, здание крайне непрочное, но прочности и не требуется, так как ни один киргиз не делает попыток убежать из тюрьмы. Кто подумает, что тюрьма в Ставке (подобно тюрьмам вообще) служит наказанием, тот очень ошибается. Тюрьму в Ставке во всяком случае надо отнести к заведениям благотворительным. Киргизу — величайшее наслаждение лежать, спать и есть; всем этим пользуется он вдоволь. Даже приятное общество собрата, которым так дорожит киргиз, имеет он в тюрьме. Киргизы сами сознают бесполезность тюрьмы; так, не раз слышал я жалобу со стороны степенных киргизов, — которым неоднократно приходилось страдать от соседей воров, — на тюрьму: «плетью надо бить конокрада и больно бить, а не в тюрьму сажать», говорили они.

Приход мой в тюрьму возбудил любопытство среди арестантов; их любопытство возросло, когда был поставлен стол со стулом, и они у меня заметили антропологические инструменты.

Роль писца должен был исполнять младший смотритель тюрьмы Бабошкин — отставной солдат, уже старик, с добрым и смышленым русским лицом. Помогать мне при измерении должен был старший смотритель — Павел. Я попросил оставить лишь одного киргиза, а остальных удалить. Когда это было объявлено арестантам, их лица вытянулись и приняли грустно серьезное выражение.

—    «Ну, пошли, пошли, говорят вам, пошли», — повторял Бабошкин, — «пусть один останется, ты что ли, Давлет»!

Давлет поспешил юркнуть в дверь, но мощная рука Павла вернула его.

—     «Стой, говорят тебе, чего испугался, небось не резать будут, садись что ли, эка дылда выросла»!

—    «Да колпак то свой сними»! — прибавил после короткого молчания Павел, указывая на зеленую тюбетейку киргиза.

—    «Да и рубаху, живей, живей,— ну так что ли, ну садись»!

Давлет робко опустился на табуретку.

Пока Бабошкин чинил карандаш, я стал наблюдать за Давлетом. Это был человек очень высокого роста, с длинными мускулистыми руками. Большая голова, черные, жесткие, коротко остриженные волосы, широкие скулы, редкая, черная борода. На лице его выражалась тупая грусть; беспомощно опущенные на колени руки придавали его сгорбившейся фигуре жалостливый вид. Какими-то судьбами и за что-то суждено было ему первому подвергнуться антропологическим измерениям; он бросил тревожный взгляд на инструменты и умоляющий взгляд на меня. Мне стало его жалко    

—     «Ну, убирайся» сказал грубо Павел Давлету, когда измерения были кончены,— «рубаху-то и там небось надеть можно, да зови скорее Куанчадэ».

Прошла минута, другая, а Куанчадэ не являлся.

«Эх Господи»,—вскрикнул Павел, «ведь каждого надо волочить»!

Через несколько секунд я услышал за дверью голос Павла: «ну не задерживай, чего уперся-то»!

Дверь распахнулась, и Куанчадэ, ободренный тумаком моего слишком ревностного помощника, влетел в комнату.

—     «Вот, ваше благородие», — сказал Павел, — «брата своего родного убил: должно быть в Сибирь пойдет».

Я взглянул на арестанта, и мне стало невольно смешно: передо мной стоял приземистый, кривоногий киргиз; голова его была гладко выбрита, редкие усы спускались через утлы рта вниз, еле заметная борода торчала на подбородке. Лицо его имело такой плаксивый и притом такой кроткий

вид, что я невольно спросил: «как брата убил»!?...

— «Да вот, они косили вместе», — ответил мне Бабошкин, — «да из за чего-то повздорили, этот ему, значит, косой-то по горлу и резни; беспутный народ, что и говорить»!

Этот и еще два последующих дня были, благодаря измерениям, знаменательными для обывателей тюрьмы, — их покой был нарушен. В обыкновенные дни все идет своим чередом, тихо и мирно. Киргизы-арестанты лежат, спят, болтают; казаки, стерегущие их, не мешают им. Между ними и арестантами завязываются даже иногда интимные и, так сказать, дружелюбные отношения. Так, рассказывали мне, случается, что казак на пороге двери засыпает, и если киргиз-арестант увидит, что идет смотритель, то он добродушно будит казака, предупреждая его, что «начальство идет».

Один из арестантов исполняет роль водовоза, или собственно водоноса; почему-то выбор пал на калеку, которого, мне кажется, следовало бы более чем других, пощадить, тем более что хотя колодезь и не далеко отстоит от тюрьмы, путь в жару через песок и с двумя ведрами воды сильно обременяет работника.

Песок в Ставке всему делу помеха; легче проехать много верст верхом, чем в жару несколько раз пройти по улице Ставки. Местами этот песок составляет серьезное неудобство; помимо того, что он покрывает все улицы, но он еще заносит заборы, даже дома, собираясь целыми буграми; сгребать их никто не думает, да это было бы и бесполезно, так как недели через 2, 3 повторилось бы тоже самое, а между тем переменившийся ветер всегда может снести бугор к забору или к окнам соседа.

II.

Экскурсии в «плоской» и «барханной» степях.

Чулак-куна. — Агедил. — Верблюд и лес. — Неудавшаяся охота. — Утебаев. — Уштерек. — Пески.— Охота среди барханов. — «Семь сестер». Оазис. — Хаки.— Могила хана. — Балка. — Охота на тушканчика.

Живя в Ханской Ставке, делали мы ежедневно экскурсии в степь [8]). Эти поездки, смотря по отдаленности местностей и интересу, который они представляли, отнимали у нас больше или меньше времени. Иной раз уезжали мы на несколько часов, если это была охота недалеко от Ставки, а*иной раз на одни или несколько суток.

«Компания собирается на охоту. Поедемте», —  сказал В. А., входя как-то раз к нам в комнату,— «только поскорее, все уже готовы, лошадей вам сейчас приведут, я заказал».

Товарищ мой и я не заставили себя ждать: сетки, пинцеты и ружья были мигом готовы, и минут через десять сидели мы уже на лошадях.

У ворот верхом ждали нас В. А. и П. К. Мы медленно тронулись по направлению к озеру Чулак-Кума, лежащему в 12 верстах от Ставки.

По дороге догнал нас Агедил, киргиз 16 лет, служивший у В. А., и еще какой-то охотник. На последнем была надета куртка рыжего цвета, перехваченная в поясе бичевкой; брюки его от верховой езды высоко поднялись, и оторвавшийся от картуза козырек бил его по лбу. После выезда из Ставки начались тотчас же пески, и мы придержали лошадей, чтоб их не утомить при самом начале.

«Бой, Бой, Боинькамой, Бой»*, — повторял изредка В. А., гладя по шее свою лошадь.

Мы ехали молча: барханы, эти однообразные песчаные бугры, на всех наводили какое-то уныние; все погрузились в самих себя; никому не хотелось делиться своими мыслями. Был четвертый час дня; солнце уже заметно склонялось к западу, но его лучи еще сильно палили лицо. Накануне и утром был дождь, и песок, не успевший еще пересохнуть, лежал плотным слоем.

Но вот, мы поднялись на большой бархан и увидали вдруг перед собой могилу Хан», — конец пескам. Теперь уже вплоть до озера пойдет ровная, гладкая степь.

Мы как-то невольно встрепенулись подобрали поводья, — еще несколько саженей песками и, ударив лошадей плетьми, мы помчались уже рысью. Степь на этот раз была как-то особенно хороша: несколько дней дождя оживили её; легкий и приятный запах стоял в воздухе; кое-где были видны лужи — остатки дождя. Не прошло и получаса, как мы были у озера.

Озеро Чулак-Куна, доходившее, как говорят, некогда до Ставки, вследствие вырубки леса и многолетней засухи, значительно сократилось. в своем объеме [9]). Но и теперь еще занимает оно довольно большую площадь со своими многочисленными отрогами. Берега, а частью и само озеро поросло камышом; вода озера слегка солоноватая. Сотни мартышек (чаек), куликов, уток и других птиц приютились здесь. Но судьба не пожелала благоприятствовать им: жители Ханской Ставки уже давно подметили богатый уголок и вот уже весной, пользуясь свободными нравами степи, как простые смертные, так и лица, власть имущие, пренебрегая законами об охоте, вооружившись, кто чем может, делают набеги на это озеро: кто бьет птиц из ружья, кто их подшибает камешком, а кто просто, в погоне за легкой добычей, собирает яйца; но все возвращаются довольные и обремененные добычей с торжествующими лицами восвояси. Птица здесь пуганая; но не это одно затрудняет здесь охоту: отсутствие собак и значительная глубина озера усложняют дело.

Мы разошлись в разные стороны, чтобы не мешать друг другу. Я пошел с Агедилом. Среди скудной растительности натолкнулись мы на довольно богатый и пышный ковер цветов; наши сетки заработали с удвоенной энергией, но добыча в конце концов была не велика: при громадном количестве особей было всего только несколько видов жуков, два, три вида мух и столько же паучков. В. А., у которого Агедил уже два года был в услужении, приучил своего киргиза к энтомологическим экскурсиям до того, что он перещеголял в искусстве собирания насекомых своего хозяина, и мог бы поспорить с любым любителем энтомологии. Сачок он употреблял почти исключительно при верховой езде, когда он, пустивши лошадь рысью, косил сачком луг». Спешившись, ловил он насекомых, большею частью рукой: присевши на корточки в траву, он щурил глаза и высматривал насекомых, затем, подметивши то или другое на стебле растения, он мгновенно схватывал его рукой, не давая никогда маху.

Зато не мало и гордился он своим знанием среди своих собратьев:

—    «Это что»?—спрашивал он какого-нибудь киргиза, подавая ему какую-нибудь козявку.

—    «Таран» — (паук),— отвечал тот.

«Нет, не таран, а Clonus» [10])—с гордостью замечал Агедил, — «я зоолог, а ты дурак», —  добавлял он. Киргиз сконфуженный, глядя с уважением на Агедила, отходил в сторону.

Агедил до того пристрастился к энтомологии, что в конце концов свел всю свою службу у В. А. на собирание насекомых. Если не предвиделось утром экскурсии, то ему дела не было до остальной работы по дому: он тогда спал почти целый день; но зато оживлялся вновь, когда велено было ему седлать лошадей для экскурсии.

Раз, на одной из экскурсий, увидал я его лежащего на земле и пристально на что-то смотрящего.

—     «Что ты нашел, Агедил»?

—    «Смотрю, нет-ли в дыре тарана»?

   Оказалось, что он действительно низко наклонился над норкой тарантула и смотрел в нее.

Я не мог понять, как возможно увидать тарантула в глубине его норы.

—     «Да что же ты можешь увидать»?

—     «Да вот, барин, если блестят глаза в норе, то, значит, и таран там сидит».

Это был, действительно, остроумный, хотя далеко не безопасный способ отыскивать тарантулов, так как тарантулы обыкновенно внезапно выпрыгивают из своей норы и в таком случае могут укусить в лицо, а между тем укушение тарантула в киргизской степи считается смертельным.

В другой раз, это было недалеко от Ставки, увидал я, как Агедил влезал на дерево с сачком в руке. Я его окликнул.

—    «Тише барин» — заметил он.

Я понять не мог, что могло побудить Агедила влезать так осторожно на дерево. Но потом я увидал среди веток верхушки сидящего Удода [11]).

Агедил размахнулся сачком, и едва успел Удод поднять крылья, как он уже был пойман

Вечер догорал; крики птиц стали утихать, с противоположной стороны озера доносились до нас редкие выстрелы; легкий туман заволок камыш на озере. Я сел с Агедилом на лошадей и позвал одного из приехавших с нами киргизов, Юсупали, ехать с нами. Лошади, чуя обратный путь, понесли нас бодрой рысью. Уже сильно смеркалось, когда перед нами зажелтели пески; я приостановил лошадь. Агедил и Юсупали поравнялись со мной, и мы поехали шагом.

Из-за песчаного бугра показался верблюд; он, медленно перекачиваясь из стороны в сторону, выступал нам навстречу.

—            «А что лошади не боятся верблюда»? — спросил я Агедила, вспоминая, что в Армении (где верблюды редки) лошади их очень боятся.

—     «Нет», — ответил он, — «а у вас боятся»?

—     «Да у нас верблюдов нет», — заметил я.

—     «Как, нет»? — удивленно спросил Агедил.

—            «Нет, нету, — да у нас и песку такого нет, как у вас».

—     «И песку нет»? — Агедил засмеялся.

—             «У нас за песок деньги платят» — заметил я.

Агедил залился смехом.

—     «Вот, барин, чудно, — что же у вас есть»?

—    «А у нас леса есть».

—            «Батька говорил и у нас лес был, да голод был и срубили его, только на той стороне немного дерев осталось», — добавил он, махнув рукой влево.

—    «А тебе хотелось бы видеть лес»? — спросил я его.

—    «Ах, как бы хотелось, вот как хотелось».

—    «Да ты почем знаешь, что такое лес»?

—    «Мне мой барин рассказывал и картину показал: такая хорошая картина, так бы и пошел в лес, — очень хотелось видеть лес».

—    «Лес у нас при хане был», — сказал угрюмо Юсупали,— «при хане и озеро Чумак-куна до Ставки доходило, при хане много лучше было».

Юсупали был уже старик; его длинная, но редкая борода была совсем седа. Он смотрел сумрачно и говорил серьёзно с легкой печалью в голосе.

—    «Чт0 же, при хане лучше было»?

—    «Порядку больше: виселица всегда стояла готовая,—если кто провинился мало, того плетью били, а кто украл, или убил, того вешать велел хан, и порядок большой был, не то—что теперь».

—     «А когда леса вырубили»?

—     «Голод был, барин, такой голод, что и сказать нельзя, киргизы все хворали и умирали; их и не хоронили, а просто бросали в степь; кости в третьем году еще лежали верст 15 от Ставки; так и называли все «голодное кладбище»; такой голод был: киргиз и верблюд все помирало; тогда и рубили лес, давали листья верблюду, а кору сами ели»...

Старик замолк, опустив грустно голову на грудь; замолк и Агедил...

В виду трудности охоты на Чулак-куна, решились мы поехать туда большой компанией, чтобы зараз перестрелять как можно больше птиц, и уже весь следующий день посвятить на выделывание чучел.

— «Господа, я вас уверяю, что выйдет хорошо», — говорил нам В. А.— «Народу в Ставке много и все с удовольствием согласятся, только чтобы был порох и дробь; я уже говорил с некоторыми. Мы оцепим все озеро и в десять ружей перебьем всяких птиц достаточно».

Собралось всего 6 человек; кроме меня с товарищем и В. А., был Агедил с ружьями, К. и еще охотник.

Тая такие кровавые замыслы, выехали мы в один прекрасный день верхом из Ставки. Лошади были хорошие, и не прошло и часа, как мы были уже на месте. Остановившись у одной полуразвалившейся зимовки, отдали мы наших лошадей на руки сопутствовавшему нас киргизу, сами же условились касательно обхода озер». Обойти все озеро было трудно в виду уже довольно позднего часа, но мы надеялись охватить большую часть его. К., охотник и мой товарищ двинулись в одну сторону, а В. А., Агедил и я в другую, причем, между тем как Агедил должен был идти несколько поодаль от озера, мы с В. А. шли прямо вдоль самой воды.

Топкая грязь и камыш затрудняли шаг, и мы двигались медленно вперед. Как на зло: ни одной утки ни одного кулика; и куда они пропали? Бывало, целые стаи, а сегодня, хоть шаром покати - ничего...

— Вдруг из-за камыша поднялась чайка; мы оба с В. А. прицелились, почти одновременно раздались наши выстрелы, но чайка, раза три взмахнув быстро крыльями, круто повернула и полетела в противоположную от нас сторону. Мы выбрались через камыш к воде; здесь мирно плавала группа уток, раздался выстрел В. А., — утки усиленно забили крыльями по воде и скрылись в камыше...

Раздался выстрел со стороны Агедила: мы оглянулись и увидали грузно-падающего на землю луня (хищник из семейства коршунов); он был убит на повал. Я увидал пеночку среди травы; несмотря на топкое место, я силился подойти к ней и, чтобы лучше выстрелить, стал на колени. Но мои ноги затонули, и я, потеряв равновесие, упал в ил. — Охота нам окончательно не давалась. Мы с В. А. начинали волноваться и сильно досадовать, тем более, что с противоположной стороны, со стороны моего товарища, ежеминутно раздавались дружные выстрелы один за другим...

Из травы взлетел черный жаворонок; он повился слегка в воздухе и сел снова неподалеку от меня. В. А. удалился в сторону, а мое ружье было заряжено очень крупной дробью. Проходя дальше, я не встречал ни одной птицы. Мы сошлись снова с В. А. и, обогнув один из отрогов озера, встретили Агедила.

—     «Что, Агедил, много настрелял»? — спросил его В. А.

—     «Нет, барин, одну только, много крови течет!»

Застреленный им лунь был сильно попорчен —  его голова повисла на разбитой шее; одно крыло сломано, перья были залиты кровью.

—     «Да чем-же ты стрелял»? — спросил его В. А.

—     «А я, барин, положил большую горсть пороху и много дроби, чтобы лучше попало».

Ружье у Агедила было замечательно и мало походило на современное ружье; оно напоминало скорее произведение стародавнего времени. Застреленный им лунь не годился для чучела: он был окончательно попорчен.

Мы перешли вброд отрог и очутились на лужайке. Резким криком, пронизывая воздух, пролетели две мартышки (чайки). Я выстрелил, одна из них, слегка раненая, упала на землю и стала биться; другая описала дугу и стала, издавая пронзительный крик, кружиться над раненой сестрой; но раздался выстрел В. А., и она упала без признаков жизни рядом со своей подругой. После этого постиг нас целый ряд новых неудач, так что вся наша добыча заключалась в двух убитых мартышках. А между тем надо было возвращаться к лошадям. Мы предпочли с В. А. идти более длинным путем, но по твердой почве, чем прямо и по болоту. Почва была солончаковая; низкая растения были красного цвета; степь казалась залитой кровью... [12]).

Мы дали условленный сигнал (выстрелили три раза из револьвера) и нам на встречу выехал киргиз с нашими лошадьми. Своих спутников мы застали сидящими у зимовки, — и они окончили свою охоту.

«Ну как, удачно»? — уже издали и в один голос крикнули им мы с В. А.

«Да что — три утки, да две мартышки, больше ничего».

Нам всем было досадно. Но этим дело не кончилось: на возвратном пути молодая лошадь моего товарища не слушалась поводьев: она постоянно подпрыгивала, из рыси переходила в галоп и, в конце концов бросилась вскачь под прямым углом от дороги в степь. Результатом всего этого было то, что птицы, привязанные за головы к седлу, оторвались — туловище было потеряно и остались на веревках лишь головы. Из задуманного предприятия ничего не вышло, благодаря сотням случайностей. Мы вернулись раздосадованные, довезя до дому только двух чаек

***

Как-то к вечеру зашел я к П.; он сидел у окна:

—     «А я поджидаю Утебаева: он отпросился у меня на охоту, да что-то не идет». — Заметил он.

—     «Нет, посмотрите, что это за народ»,— вскрикнул он после маленькой паузы — «последнюю зелень вырывают».

Действительно, какой-то киргиз старался из всех сил вырывать с корнем выросшую полынь. Это было единственное место в Ставке, где виднелась трава, привившаяся благодаря каким то неуловимым, но благоприятным для неё условиям, от занесенных ветром семян, — и вот по чьему-то мудрому распоряжению уничтожалась и эта зелень, вероятно, для того, что не хотели дозволить на «официальной площади такого беспорядка».

На улице послышался шум; у крыльца остановились два верховых киргиза, один из них уже старик высокого роста с довольно правильными чертами (лица) и добродушным выражением, другой был Утебаев; они вернулись с охоты. Утебаев был брюнет невысокого роста с выдающимися скулами и черными глазами; обыкновенно, имели они у него сонливый вид, но в минуту оживления они блестели недобрым огнем; он отличался бесшабашным и буйным нравом. Вращаясь много среди русских, он хорошо научился говорить на нашем языке.

—      «А, здравствуй, Утебаев»^{, —} сказал П., когда киргизы вошли в комнату. На Утебаеве был его охотничий костюм: розовые полосатые шальвары спускались донизу и были у ступни плотно перехвачены веревкой; на ногах поршни. Красная русская рубаха была запрятана в шальвары; черные, как смоль, волосы и борода были всклокочены; с ног до головы был он забрызган грязью.

«Вот», — проговорил он, сваливая кучу застреленной птицы, — «много далось».

Действительно, добыча была громадная, масса уток, разных куликов и чаек.

—     «Да я бы больше принес, да вот Андрей себе отобрал, да и я кой-что оставил себе с этим киргизом», — добавил он, указывая на рядом стоящего высокого киргиза.

Тот, выпрямясь во весь рост, с благородной осанкой, добродушно улыбался.

—    «Ну, выпейте водки, нате вам», —сказал П., подавая каждому по рюмке.

«Хе, хе, благодарю, хе, хе», — сказал высокий киргиз, медленно выпив рюмку.

—    «Спасибо, еще рюмочку нельзя-ли»? — проговорил Утебаев, одним глотком проглотив большую рюмку.

П. подал ему еще рюмку. Глаза Утебаева заискрились и злобно засверкали, — водка на него подействовала: он был слаб на вино.

—     «И какая же была гроза — страсть. Ночь, темно, да как сверкнет молния, да как ударит гром — просто, словно земля трескается. Мы укрылись в камыш, но все-таки промокли до костей. А Андрей все крестится и говорит: «Господи, спаси нас грешных»*.— Утебаев ухмыльнулся.— «А я ему и говорю: что ты Бога своего зовешь, ведь и я могу Магомета звать, все соберутся: такая возня подымется, сам то не обрадуешься».

Утебаев, как говорится, ни в Бога ни в черта не верил, и такое кощунство, которое произносил он, услышать из уст Магометанина не легко.

Киргизы вообще мало религиозны; они считаются магометанами, но им дела мало до Магомета, так же как и до его Бога, и вся вера

их в высшее существо сводится почти только к страху перед Шайтаном. В степи мечетей почти нет, а если и есть, то они выстроены под влиянием близко живущих татар; притом они посещаются киргизами мало.

П. отвел меня в сторону и сказал тихо:

—            «Вот кто может вам оказать услугу касательно раскопки могил. Утебаев сорвиголова: он родного брата зарежет.

Я разъяснил Утебаеву, в чем дело.

—            Да вам с мясом голова-то киргизская нужна?

Я пояснил ему, что мне надо черепа, только непременно киргизские, и прибавил, что лучше разрывать уже забытые могилы.

—            «А это, сколько угодно. Вот если бы вы захотели татарские, это было бы мудрено: они хоронят своих на кладбище, а киргизы-то просто в степи. Да тут их в песке сколько угодно.

Мы сговорились с ним идти в следующую ночь.

—             «Ночью лучше, а то ведь днем киргиз то всюду шныряет; ну а ночью то народу мало в степи, да мы о зажжём: киргиз поедет —  увидит свет на могиле, подумает, что душа и удерет».

***

Как то раз В. А. предложил поехать на охоту за 7 верст от Ставки к Уштерэк. Там должна была охота быть оригинальной. Дело в том, что на большое расстояние тянутся пески; кое-где, маленькими группами по два, по три дерева, растут тополя. Мы рассчитывали встретить здесь хищников и куропаток. На довольно большом пространстве вокруг Ставки был некогда лес. Но частью многолетние засухи, частью рука человека, а частью быть может и надвигающиеся барханы (песчаные бугры) сначала сильно сократили его в объеме, а теперь почти совсем уничтожили. Лишь маленькими, как я уже упомянул выше, группами стоят тополя, силясь противостоять невзгодам судьбы. Но не пройдет, быть может, и десяти лет, как пески одолеют одиноких борцов: стволы пересохнут, рухнут, надвинутся новые волны песчаного моря и затопят даже последние следы леса.

Только в двух, недалеко от Ставки лежащих, местах сохранились Бог весть какими судьбами — ну относясь снисходительно—рощицы; это: «Семь сестер» и Уштерэк. На Уштерэке десятка два деревьев, разбросанных тут и там; скудная, но более сочная, чем на песках, трава—вот и все. Тут то, в надежде укрыться от зимних вьюг, настроили киргизы свои глиняные зимовки; их 5, 6 не больше, но они выстроены так, что каждая служит убежищем для двух или даже трех семейств; тут же и деревянная мечеть. Зимовка^*), по-киргизски кустау, представляет низкий, покрытый плоской крышей дом; он огорожен стеной из камыша и кизяка; в окна зимой вставляются рамы, а летом окна пусты, пусты и сами дома: в них летом никто не живет. Весной, как только пробивается первая трава, оставляет киргиз свое кустау и идет с семьей и стадами в степь. Тут, заняв раз определенное место, он редко оставляет его и живет все лето, а если и оставляет, то только для того, чтобы перекочевать на близь лежащее и более удобное, в каком бы то ни было отношении, место.

В степи остается он целое лето и часть осени, ж лишь с наступлением холодов подымаются кибитки и двигается киргиз к зимовкам. Последние выстраиваются либо в котловинах барханов, либо строятся просто в открытой степи, или среди камыш». Наибольшая часть теснится вокруг таких центров, как Ставка и Ново-Казанка.

Но зимовки имеют не все киргизы: некоторые, конечно наиболее бедные, зимуют в кибитках, обреченные на холод и стужу:

Киргиз Букеевской орды не есть типичный кочевник, а, если можно так выразиться — полукочевник, т. е. на рубеже сделаться оседлым.

*) См. рисунок,.

Интересно, как рассказывают сами киргизы Букеевцы о перемене кочевого быта на полуоседлый.

Они рассказывают, что один из ханов женился на киргизке, выросшей в образованном обществе; пребывание в кибитке зимою показалось ей слишком тяжелым, и она стала настаивать на постройке дома; хан уступил её просьбам и выстроил дом; его примеру последовали султаны, а затем и остальные киргизы.

Уштерэк составляет оазис среди степи. Не раз укрываясь от нестерпимого зноя, находили мы среди тени его тополей приятный и освежающий отдых. Насколько хорошее впечатление производит Уштерэк, настолько грустны и унылы окружающие его пески. Здесь пески недавнего образования [13]). Пески вообще занимают ныне большую часть киргизской Букеевской степи: они тянутся вплоть до Камыш-Самарских озер на восток и до самого Каспийского моря на юг. Во многих местах они уже покрылись своеобразной растительностью, весной очень богатой, но там, где растения еще не успели закрепить пески, последние находятся в непрерывном движении. Лежат они не ровным слоем, а большими, даже подчас громадными буграми («барханами»). Движутся они по направлению господствующих ветров; одна сторона, а именно наветренная,. отлога, другая крут». Песок, наносимый ветром, набегает волнами на бархан, доходит до его вершины, которая, таким образом, постепенно возвышаясь, надвисает над обрывом и наконец обрушивается, обремененная своей собственною тяжестью. Вершина бархана тогда округляется, чтобы новым приливом песку возвыситься вновь; рядом возникают новые барханы, растущие с каждым днем. Порою несущийся ураганом ветер выдувает воронкообразные углубления, образуя, таким, образом песчаные котловины. Самые разнообразные Формы принимают эти барханы под влиянием подчас самых ничтожных обстоятельств. Так, песчинки, наносимые ветром на высокую и растущую пучками траву, застаиваются у основания стеблей, набегают новые песчинки и образуется бугорок, он растёт конусообразно все больше и выше и получается песчаный конус, на вершине которого торчат колосья злаков и т. д. Как уже сказано, сотни форм, сотни самых оригинальных и причудливых изменений происходят от различных и часто случайных причин. Пески, завладевшие большею частью степи, отвоевывают себе ежегодно все новый и новый район. Где надвинулись пески, гибнет растительность, но это лишь на время, — проходят года, и на песках возникает Флора, но Флора уже песчаных бугров; исчезает кавыль и джусан (полынь), придающие такой унылый вид «плоской» степи, но появляются разноцветные тюльпаны и ирисы; разнообразные мотыльковые и губоцветные украшают на первый взгляд неспособные ни к какому произрастанию пески Но все это лишь весной, летом иная картина: там, где есть растительность, она выгорает и получает грязно-зелёный оттенок; торчит тут и там клочками желтеющийся молочай (Euphorbia), а там, где её нет, там ослепляют глаза голые пески. Спустившись в знойный день в песчаную котловину, переживаешь тяжёлые минуты: ни малейшего дуновения ветра,

*) Это зависит оттого, что дождевая и снеговая вода легко ппросачивается в рыхлом песке и не может уже испаряться₇ а между тем, лежащая внизу песка глинистая почва не позволяет воде проникать далеко вглубь, так что пески содержат в себе большое количество влаги, что и способствует произрастанию многочисленных растений.

страшная жара и удушливая атмосфера; ноги почти до колена погружаются в раскаленный песок и, еле переступая и задыхаясь, медленно передвигаешься вперед....

Всего только 7 верст от Ставки Уштерэк. Несмотря на то, что дорога шла песками, поехали мы рысью, не боясь утомить лошадей. Их мы оставили в тени тополей у мечети, сами же вооружились ружьями и разошлись по различным направлениям. Уговор был — далеко не расходиться. Действительно, в песках ориентироваться чрезвычайно трудно: барханы так все друг на друга похожи, что они приметой служить не могут, а одиноко стоящие тополя еще более осложняют дело. Беда еще та, что зараз нельзя обозреть большой район — вечно перед глазами торчит тот или другой бархан и загораживает горизонт. Если теперь принять в соображение, как трудно идти пешком по песчаным буграм, то становится понятным, что заблудиться среди барханов не трудно и подчас опасно. Можно пропасть без вести, тем более, что уже чрез несколько часов след заносится новыми волнами песку; можно умереть от жажды в двух шагах от кибитки, если она тут же рядом за барханом.

Справа и слева, в большем или меньшем расстоянии, раздавались выстрелы, охота была удачна, и мы скоро, каждый со своей добычей, сошлись у мечети. Не было только В. А. Оттого мы сели все на лошадей, захватили его лошадь и поехали искать его. Агедил показал нам направление, откуда донесся его последний выстрел. Послышались явственные крики В. А., но направление, откуда они шли, вполне точно определить было трудно; даже Агедил стал в тупик.

Вдруг увидали мы следы в песке.

—     «Нет, это не его шаги», — заметил Агедил.

—     «Почему ты думаешь»?

- «Да этот человек тут утром ходил, это видно».

Я невольно поразился наблюдательности степного человек». Наконец, В. А. показался на вершине бархана; мы поторопили лошадей и подъехали к нему....

***

Подобно Уштерэк; и «Семь сестер» представляют оазис среди песков. Это место лежит не более, как в 5—6 верстах от Ставки, в противоположном от Уштерэка направлении, и получило свое название от 7 могучих тополей — остатка леса. Но этих семи тополей уже нет —  они срублены; лишь тут и там сохранились еще значительные группы более молодых деревьев. Как у Уштерэка так и тут разбросаны в защищенных от ветра местах киргизские кустау или зимовки; сами чернеющиеся, ветхие, с черными, пустыми окнами, производят они впечатление заброшенных домов; они действительно заброшены летом, в них не бывает никто, и лишь летучие мыши, единственные обитатели их, укрываются после двух, трёхчасового полета, на целые сутки.

Не доезжая еще до остатков леса, натолкнулись мы на группу кибиток — это летний лазарет. Тут содержатся не серьезно больные, пользуясь уходом врача и Фельдшера и более чистым воздухом, чем тот, который парит над Ставкой.

Итут, у «Семи Сестер» среди деревьев, можно встретить, как и у Уштерэка, немало скворцов, хищников и пташек; оттого мы неоднократно посещали это место. Как-то раз, охотясь и экскурсируя среди песков, окружающих эти деревья и переходя с бархана на бархан, то в погоне за быстрой ящерицей, то за птицей спустился я в довольно глубокую котловину; в ней веяло прохладой. Почва заросла сочной и свежей травой; кусты и деревья, стоявшие здесь, имели также свежий вид; сырая почва свидетельствовала об обилии воды. Действительно, на небольшом расстоянии друг от друга, были два колодца; в •одном из них плавало целое семейство лягушек и головастиков — все это заставляло на время забыть и окружающие пески и зыбкую раскаленную почву под ногами. Это был остаток хумуса, который занимал, наряду с лесом, некогда, значительное пространство; кругом возникли барханы. Далеко обнеся этот оазис песками, уже отвоевали они себе на многие версты место, но оазис этот остался до сих пор невредим. Окружающие ли его кустарники или другие какие причины оберегли эту котловину от губящих все живое песков, но она до сих пор зелена и свежа и говорит об отдаленном невозвратно потерянном прошлом.

Мне было как то особенно трудно мириться с песками, после того как я оставил этот оазис; песок, не смотря на то, что был уже вечер, был еще горяч; от него парило какой-то особенной удушливостью; заходящее солнце озаряло барханы и клочками растущие на них кустарники, ярким блеском и они далеко, далеко,, будто литые из золота, и пересыпанные малахитом, светились кругом...

***

Верстах в 8—10 от Ставки на юге лежат соленые грязи Хаки; они занимают огромную площадь и тянутся от Ставки на юго-восток верст на 80. Эти грязи горько-соленые и представляют ничто иное, как большое скопление тех грязей, которые в малом количестве встречаются в степных балках, или просто разбросаны по всей степи. Поверхность их покрыта неглубокой водой. По своим краям, когда ветер дует с берега, эти грязи свободны от воды, и пересыхают, покрываясь тонкой пленкой кристаллической соли; тут она нередко затвердевает до того, что лошадь едва оставляет после себя след. Но таким затвердевшим местам, представляющим ровную и гладкую поверхность, доверяться нужно с осторожностью, потому что можно нечаянно натолкнуться на так называемые «глазки». «Глазками» называются те места, где грязь действительно покрыта пленкой соли, но совершенно жидкая. Попавши на такой «глазок», можно затонуть вместе с лошадью в продолжении каких-нибудь 5 минут на глазах своих спутников без того, чтобы они были в состоянии оказать какую-нибудь помощь. «Глазки» не всегда отличимы по внешнему виду: иногда они сравниваются вполне с окружающей их твердой и безопасной почвой; но иногда они отличимы на глаз: они представляют отлогое круглое углубление, на середине которого видна вода, диаметром от 1/2 до 2 аршин и больше. Лучше брать с собой киргиза, знающего опасные места [14]).

Мы взяли Агедила. Уже издали была видна громадная площадь, покрытая водой; она, как зеркало, была тиха и блестела на солнце. Тут и там недалеко от края были разбросаны острова; они, значительно превышали уровень воды, выделяясь среди общей глади своим грязно-зеленым невзрачным цветом; среди островов торчали обросшие солончаковыми растениями кочки, напоминающие несколько торфяное болото. Эти кочки пылали благодаря солончаковым растениям ярко-жёлтым и кроваво-красным цветом. Легкий ветер от воды нагонял ее на сухие места около берег». Вода текла струями по углубленным местам равнины, словно по желобкам, струи эти соединялись, расплывались, затопляли более высокие места. Вода текла тихо и вяло, словно гармонируя с вялой и бедной природой, окружающей ее.

На возвратном пути остановились мы у ханской могилы; она лежит в песках, неподалеку от их конца и перехода в «плоскую» степь. Тут находятся могилы самого хана, нескольких султанов, далее масса могил, большею частью татарских. Первое, что бросается в глаза, это могила хана Джангира: она деревянная и представляет не то беседку, не то, если так можно выразиться, в данном случае, часовню; рядом с нею стоит деревянный, уже сильно наклонившийся вследствие своей ветхости, тонкий минарет. Рядом с могилой хана находится могила, построенная из камня в виде куба. Могила эта сына ли Джангира, хана Сахиб-гирея, или кого другого я узнать не мог. Остальные могилы представляют мало интереса — плита в головах, меньшая плита в ногах, исписанные надписями из Карана.

* * *

Мы заехали за В. А. и вместе направились в степь. Среди песков мы остановились. Во всех направлениях тянулись непрерывно песчаные бугры, среди них лишь местами и клочками росла высокая, сухая трава; все же остальное было голо. Среди этой бедной растительности и жизни было мало: изредка попадались жуки, кой-какие паучки, тут же у дороги катал гигантский навозный жук *) свой шар, на телеграфной проволоке сидели ласточки. Мы выехали из песков; перед нами была «плоская степь» — иная, но тоже бедная картина: низкорослая полынь, еще кой какие травы и больше ничего.

— «Заедемте на ближайшую балку», — сказал В. А.,—»там есть соленые бассейны, болота, там же и птицы; уток, куликов встретим».

Валка, к которой мы подъехали, была не глубока, но довольно широка. На её дне была разбросана масса соленых луж; частью стояли они особняком, а частью соединялись друг с другом маленькими ручьями. Вода в них прозрачна и лишь местами покрыта зелеными и бурыми водорослями. Почва вокруг них вся пропитана солью и состоит из черной, топкой грязи. Мы оставались здесь не долго, потому что было уже поздно. Солнце было близко от горизонта и лучи его уже потеряли свою силу. Запад весь горел, как в огне, степь блестела серебром, а лужи отсвечивали красноватым блеском. Мы уже собирались уезжать, как с противоположной стороны раздался крик козы; это была маленькая козочка, отбившаяся от стада; чувствуя приближение ночи, на нее очевидно напал страх и тоска по матери. Увидав нас, она бросилась в балку, перескочила ручеек, но завязла в соленой луже, вымазавшись в зеленый цвет; не переставая кричать, подбежала она к нам. Мы отвели её к ближайшей кибитке.

*) Ateuchus sacer скатывает, как и другие близкие к нему виды, шары из навоза, в которых откладывает свои яички.

Мы торопились заехать в одну кибитку, хозяин которой держал хороших борзых и мог нам оказать помощь при охоте на тушканчиков. Проезжая по степи, встретили мы группу киргизов, которые, оставив свое прежнее место жительства, перекочевывали на другое место [15]). На одного верблюда была нагружена разобранная кибитка, её остов и кошма, на другом сундук и кое какие вещи; на нем же сидела жена киргиза. Еще два верблюда, шедшие рядом, везли детей. Сам хозяин-киргиз ехал верхом на лошади, гоня стадо баранов.

Солнце уже закатилось, когда мы подъехали к кибитке. Тушканчики выходят из своих нор только ночью, и тогда их можно затравить борзыми собаками. Мы, с помощью Агедила, объяснили хозяину кибитки о цели нашего приезда; он объявил, что надо немного подождать, когда слегка стемнеет. Между тем, мальчишки уже разбежались по степи, разыскивая норы тушканчиков.

Быстро надвигалась ночь, запад еще алел, не успевши погаснуть, а степь уже покрылась пеленою мрака, кибитка и стоящие рядом с ней киргизы выделялись на все еще светлом небе резкими силуэтами; Венера, в своем голубом блеске, как бы догоняя солнце, быстро склонялась к западу; блеснул красный Арктур, слабо обрисовалась Большая Медведица...

— «Тшкан, тшкан», — закричал один из удалившихся мальчиков».

Хозяин спустил борзых; они с места сделали несколько коротких, быстрых скачков и пустились во весь дух, далеко вытянув острые морды, к мальчикам; вихрем промчались борзые мимо нас, и через несколько минут была добыча уже в наших руках.

Киргиз просил нас остаться чай пить. Разговаривая и расспрашивая хозяина о том и о сем, мы не заметили, как прошло время; было уже поздно; из за горизонта показался красный полукруг; прошло несколько минут, и на небесном своде появился месяц; он был большой, красный. Я никогда и нигде не видал луну с более ясно выраженным лицом на диске, чем этот раз в степи: полузакрытые глаза, плоский нос, улыбающийся, набок скошенный рот — она словно глядела на нас с добродушной улыбкой, радуясь своему появлению и будто думая: _;;это еще что, взойду выше, стану меньше, но озарю все приятным, зеленоватым светом.^. Действительно, постепенно теряя свою величину, она быстро подымалась по небесному своду, и не прошло и полчаса, как она уже сияла во всей красоте...

Мы сели на лошадей и направились к Ставке. Въезжая в пески и равняясь с ханской могилой, я невольно оглянулся на нее. Могила хана Джангира резко выделялась среди печальных бугров, рядом с ней виднелся перекосившийся деревянный минарет. При лунном свете это была прекрасная картина; что-то сказочное, что то таинственное было в этой одинокой могиле царя песков.

III.

Поездка на «второй овраг». Утеш-гали

Дорога. — Жаркий день. — Усталость и жажда. — Кибитка киргиза. — Дойка скота.— Киргизка. —Утэш-гали. — Степной дождь .— Джума-гали. — Кибитка. — Киргиз и татарин. — Киргизская семья.— «Кхазак».  — Сословность у киргизов. — Вражда родов. — Плотина. — Аул. — Татарин в киргизской степи.

Было прекрасное утро, когда мы собрались на «второй овраг», лежащий верстах в 30 от Ставки.

«Овраги» или балки [16]) не редко встречаются в «плоской» степи. Не будучи особенно глубокими, тянутся они на многие версты — они суживаются, расширяются, ветвятся. На дне этих «оврагов» находятся небольшие бассейны («лужи»); некоторые из них с пресной водой, но большинство с соленой.

Со мной были В. А. и товарищ мой; мы прихватили Агедила и еще одного киргиза, чтобы смотреть за лошадьми. Было еще раннее утро, но солнце давало себя знать, и день обещал быть очень жарким. После утомительного и скучного пути по пескам, достигли мы «плоской» степи, и лошади помчались рысью. Уже давно не было дождя — степь пересохла — на горизонте ежеминутно показывались миражи: они то скрывались, то появлялись вновь, то, слившись вместе, окружали весь горизонт.

Приехавши к месту, сдали мы своих лошадей киргизу. Верстах в десяти должна была быть кибитка, там велели мы киргизу ждать нас и приготовить самовар, чтобы, обошедши весь «овраг», сойтись у кибитки. Пока же мы вооружились сетками и ружьями и пошли по «оврагу» — кто занялся наземной, а кто водной фауной, а кто стрелянием птиц.

Но скоро потеряли мы друг друга из виду, и я остался один. Солнце перешло уже свою кульминационную точку и слегка клонилось к горизонту — был второй час.

День был очень жаркий; солнце нещадно палило — затруднялось дыханье. Сначала я двигался бодрым шагам, — на пути неоднократно насекомые останавливали мое внимание. Особенно интересовали меня соленые бассейны, — в них я находил, не смотря на сильный соляной раствор, разных рачков, жуков и личинок; но мало по малу жара давала себя знать, — я обливался потом, мое лицо горело, ноги, обремененные высокими болотными сапогами, становились с каждым шагам все тяжелее. Я ждал конца «оврага», но он все тянулся, делая десятки изгибов. Началась топкая соляная грязь — меня мучила жажда. Жадные взоры бросал я на водяные бассейны, но они были соленые; между тем прозрачность воды, сочные водяные растения и играющие на поверхности воды вертячки [17]), напоминая мне пресные источники родных мест, делали их приманчивыми и еще больше возбуждали жажду. Наконец, путь становился слишком тяжел, и я поднялся из балки в степь, в надежде увидать более или менее близко лошадей: я знал, что к седлам были привязаны фляги с холодным чаем, лучшим средством для утоления жажды, Но увы — ни лошадей, ни кибитки, ни спутников; тут я понял, что я заблудился. Степь развернулась передо мною, как страшилище. Растения пересохли — лишь клочками торчала малорослая полынь, придававшая степи голубой оттенок, тяжелый туман парил над нею; не смотря на простор, становилось жутко. Хоть бы капля воды омочила ссохшиеся губы, хоть бы отдаленная кибитка обнадеживала усталый взор, — ничего. Медленно и спотыкаясь, пошел я дальше, не теряя надежды натолкнуться на кого-нибудь из своих спутников. Я вспомнил наш условный сигнал —  три быстрых выстрела из револьвера — я выстрелил, подождав, повторил еще раз сигнал, но никакого ответа.

Я прошел еще верст пять; каждая сажень, каждый шаг ложился чувствительной тяжестью на организм; вдруг на некотором расстоянии из балки показались две фигуры — это был мой товарищ и Агедил. Степной воздух имеет свойство сильно увеличивать и искажать все предметы, и спутники мои казались гигантами. Они еле переступали и, увидав меня, остановились. Я подошел к ним: их пересохшие губы, полуоткрытый рот показывали, что и они мучились.

—    «Агедил, не знаешь ли, где лошади»? — спросил я.

—     «Да, барин, они должны быть там», — махнул он в сторону рукой.

Мы тихо и молча направились в указанную сторону. Но лишь после долгого пути, зашедши за бугор, увидали мы лошадей. В. А. усталый, грузно и как-то опустившись, сидел в седле; рядом с ним киргиз держал лошадей. Предполагаемой кибитки не оказалось; нам предстояло отыскивать другую.

—     «А, господа, наконец-то. Хотите чаю, — тут еще много есть,  вам всем хватит».

Поймет ли каждый, что в такой момент значит глоток влаги? поймет ли всякий, как медленно, с каким бесконечным наслаждением глотаешь эти божественные капли. Тут забываешь мир, тут готов прозакладывать все, готов насильно отнять у ближнего бесценное сокровище. Киргиз утверждал, что по близости должна быть кибитка. Но не скоро, лишь проехав немало верст, увидали мы вдали силуэт кибитки. Мы послали вперед киргиза, чтобы поставить самовар, который никогда не отсутствует в кибитке Букеевского киргиза....

Можно ли описать то довольство, которое испытывали мы, лежа на земле, в тени кибитки, с седлами в головах и выпивая стакан за стаканом чаю! ......

Прошел, быть может, час — мы утолили свою жажду и свой голод.

Теперь уже мы могли смотреть равнодушным взглядом на окружавшие нас предметы. Справа от нас стояла кибитка, в тени которой мы расположились. Подумаешь: целый дом, полное хозяйство, надежное убежище для целой семьи — полное её богатство. А сама она так мала, так мала — беседка, прихоть, каприз для богатого человека наших стран. Эта кибитка принадлежала бедному киргизу: на дряхлом, замазанном, утратившем свой красный цвет, остове были наброшены серые, почерневшие от копоти, пыли и влияния атмосферы кошмы. Они лишь отчасти исполняли свое назначение, укрывать обитателей кибитки от невзгод погоды: обилие скважин и дыр позволяло врываться ветру, а во время дождя должны они пропускать целые потоки воды. Внутреннее устройство кибитки никогда не бывает замысловато, но в данном случае оно поражало своей скудностью. На полу, или собственно на земле, лежала разодранная кошма; на переднем месте — против двери, валялись две подушки с седел; вдоль стен сундук, еще сундук, кожаный мешок для кумыса, грязное одеяло, кучка тряпья — вот все, если можно так выразиться, убранство этой кибитки, Диаметр её не превышал двух с половиной саженей, и на таком-то клочке, среди такой грязи, помещалось семейство, состоявшее из матери, сына с женой и трех внуков. Как не процветать тут, в таких неблагоприятных условиях, разнообразным накожным болезням, как не скашивать оспе целые семьи. При чем тут чистый степной воздух, когда киргиз, кроме грязного тела, кроме почти несменяемого халата и рубахи, деннует и ночует среди зловония и грязи. Многие, мало или совсем незнакомые с жизнью кочевника, рисуют ее так: «степь, чистый, ароматный воздух, прохлада в кибитке, кумыс, спокойное настроение духа... наижеланные гигиенические условия - следовательно, кочевник здоров, бодр, живет долго... и т. д.» Но никто не знает, что, сидя в кибитке, уже через пять минут тяготит её воздух и что на несколько шагов от кибитки чувствуешь обонянием её близость. И если эпидемии не свирепствуют так в степи, как в городе, то это объясняется скорее более или менее большим расстоянием одной кибитки от другой, а умрут десять, двадцать, кто об этом узнает, кто на это обратит внимание? *)    

Солнце садилось; киргизка лет 11-ти пригнала маленькое стадо коз и овец для дойки. Ей на встречу вышла мать; на ней было надето платье из белого с голубыми цветами ситца, а на голове повязан белый платок; она поймала несколько коз, связала их веревкой мордами друг к другу, затем стала их по очереди доить. Обошедши весь ряд, состоявший из 12-ти коз, она перешла опять к первой и прошла весь ряд вторично. В это же время её дочь занята была овцами, но дело давалось ей плохо. Плохо связанные овцы постоянно выбивались из ряда и не давались доиться.

*) Местные жители утверждают, будто киргиз Букеевской орды вымирает. Цифровые же данные показывают противоположное. Известно, что с Букеем перешли |из Азии слишком 7000 кибиток, (по некоторым сведениям до 10,000). Гёбель со слов хана Джангира говорит, что в орде 16,500 кибиток и 189,300 кочующих киргизов. В. А. Плющевский-Плющик любезно сообщил мне данные 1885 г., по которым оказывается, что в орде, 42,948 кибиток и 233,938 киргизов обоего пола. Так что ясно, что население в Букеевской орде — от прилива ли новых кочевников из Азии, или нет, — но несомненно увеличивается.

«Нэ, нэ», — повторяла она, но овцы, чувствуя неопытную руку и детский голос, не слушались ее. В довершение всего подошел молодой верблюжонок и окончательно испортил дело: две овцы освободили свои головы из петлей веревки и шарахнулись в сторону; девочка потянулась было за ними, но остальные овцы рванулись в другую сторону; девочка упала, и весь ряд расстроился. Тогда мать, уже окончившая свою работу с козами, слегка пожурив ее, пришла к ней на помощь, и дело пошло, как следует....

Послышался топот лошадей: к кибитке подъехала пожилая женщина верхом, сидя на седле по-мужски — это была мать и глава семейства. Её загорелое лицо, складка верхней веки, плоский нос — придавали ей вид калмычки. Она соскочила с лошади и казалась очень взволнованной: бросила повод внучке, порывистым движением сорвала верхний платок *), окутывавший ей шею и отчасти лицо и голову, и с жаром стала что-то объяснять своему сыну. Последний, усевшись на земле рядом с нашими киргизами и сладостно

пивший чай, изредка причмокивая губами и роняя отдельные слова, очевидно был очень недоволен неуместным и несвоевременным объяснением, которое выводило его из приятного кейфа; — он отнял на мгновение блюдечко от губ и что-то ответил матери. Ответ этот очевидно пришелся не по душе киргизке: она развела руками, затем, с удвоенным жаром, стала говорить. Но сын её, не видя скорого конца такого объяснения, принялся снова за чай. Киргизка махнула на него рукой и подошла ко мне — я придал своему лицу сочувственный вид, и речь её полилась с удвоенной силой. Крик её разбудил моего товарища и В. А.

В. А. вскочил.— «Э, да это киргизка бранится», сказал он голосом привычного человека, — «поедемте, господа».

Действительно, было уже поздно: тени стали понемногу исчезать и все осветилось вечерним полутоном; блеснули на небе Арктур, Вега, Атаир, а Венера пылала во всей своей красоте       

Нам оставалось не более 8-и верст до Ставки, когда подъехал ко мне В. А.

Я бы предложил заехать к Утэш-гали, его аул не более версты в сторону».

«Что это»? — спросил я.

«Атаньязов — богатый, влиятельный киргиз, начальник [18]) Байбактынского рода» — добавил В. А.

Мы круто повернули влево лошадей, и перед нами зачернелся аул Атаньязова.

«Балумбай, скачи вперед, предупреди Утэш-гали», — крикнул В. А. одному из наших киргизов.

И Балумбай, или, как его называли русские в Ставке, Балумбашка, помчался стрелой.

Утэш-гали нас встретил на крыльце своего глиняного дома.

«Мылости просым, я очэнь рад», — сказал он, «простытэ, у мэня по стэпному, просто»— добавил он, выговаривая, как вообще на востоке, «и» как и «е» как «э».

Он нас повел в просторную горницу, уставленную венскими стульями.

«Да не хотитэ ли вы закусыт чэго нибудь, я сэйчас»...

Мы поблагодарили и отказались.

«Ну, чаю, как же, без чаю нельзя»...

В. А. шепнул мне, что от чаю отказаться нельзя — мы поблагодарили и согласились.

«А у меня было горе — обратился Утэш-гали к В. А., — «помните, как несколько недель тому назад, дождь был; страсть, что тут делалось: крыша протекла, плотина прорвалась, а в кибитке вода на аршин стояла: думал, что совсем смоет, но ничего, она у меня крепкая».

«Вам Утэш-гали может сведущий и из образованных киргизов»,— шепнул мне В. А.— «Покажите им»^, многое разсказать: он — обратился он к хозяину, «что-нибудь чисто киргизское, чтобы была работа совсем киргизская».

«Да ведь у меня все в кибитке, а теперь темно, вот приезжайте ко мне днем, я вам все покажу: я ее уберу и ффотографию тогда можете снять».

Я обещался воспользоваться его приглашением в самом скором времени.

«Только пришлите киргиза наперед, ведь здесь недалеко: 17 верст, — тогда я уже дома буду и буду вас ждать. А теперь что я вам могу показать — так пустяки».

Утэш-гали вышел. Это был типичный киргиз. Человек среднего роста; лицо его без румянца, было однородно слегка желтоватого цвета; легкая складка верхней веки придавала его глазам вид немного приподнятых; жидкие, черные усы окаймляли углы рта и спускались вниз; редкая черная борода слегка раздваивалась. Он принадлежал к богатым и цивилизованным киргизам. Он не носил киргизского (бухарского) халата, а надевал короткий татарский полукафтан черного цвета, а на голову черную барашковую шапку; тюбетейки он не носил.

Минут через пять он вернулся.

«Вот, господа», — сказал он — «шапки наши: шапка богатой девушки» — сказал он, передавая нам круглую шапку из меха выдры, с зеленым бархатным верхом и висевшим мешком на боку, шитым золотом, украшенным золотой кистью на конце.

«А вот наши колпак и малахай», — добавил он, передавая шапки мужские: зимнюю (малахай) — на лисьем меху с наушниками и назатыльником — и летнюю (колпак) из белого войлока.

Киргиз подал на подносе чай с вареньем и московскими «городскими» сухарями.

«Прошу, господа, простите, не взыщите, чем Бог послал».

«А вот работа чисто киргизская», — сказал он немного погодя, подавая нам маленький коврик.

Работа была очень оригинальная: коврик был сшит из вырезанных красных и зеленых фланелевых узоров; место шва было закрыто нашитой тонкой желтой тесьмой.

«На что это употребляется»? — спросили мы Утэш-гали.

«А мы сундуки обиваем - это красиво».

«Да подарите этот коврик им, Утэш-гали», сказал В. А.,— «они в Москве покажут».

«Да это не стоит, он плох», — сказал хозяин, — «но я с удовольствием»...

Мы, обрадованные приобретением, поспешили поблагодарить его.

«Нет, вы меня не благодарите: я должен наперво спросить позволения моей жены — она мне это в подарок шила — у нас обычай такой».

Утэш-гали скоро вернулся с позволением жены подарить нам коврик.

«Возьмите его, только мне жалко ведь, — это пустяки, не стоит и брать», — сказал он.

«Много вы наохотились сегодня»? — обратился Утэш-гали после некоторой паузы к моему товарищу, глядя на его ружье.

«Нет, так кое-что»,— ответил он.

«А ружье у вас хорошее»? — спросил Утэш-гали.

Товарищ мой, у которого было ружье центрального боя новейшей системы, рассказал достоинства своего ружья и показал способ его разборки.

—             «И у меня есть хорошее ружье, да боюсь, что кунак отнимет: у меня уже раз его отняли, да тот не справился и отдал, а теперь боюсь, что еще кто-нибудь возьмёт».

—     «Как он у вас отнял»? — спросил я.

—        «Да у нас обычай есть, если кто у кого в гостях, то может у хозяина брать все, что ему понравится. Вот кто победнее и ходит к богатому, а у него что возьмёшь, если у него ничего нет» [19]).

—        Вот у меня есть еще сабля — ее, кажется, никому не дам, старинная, настоящая».

—    «Покажите ее нам».

Утэш-гали принес нам саблю — она, действительно, представляла редкость. Старинный клинок, казавшийся дамаскинским, был вправлен в кавказскую рукоять. Клинок был источен и надпись из Корана с трудом можно было прочесть; немного выше надписи была гравированная фигура рыцаря с латинской подписью «рro patria mor...», остального нельзя было разобрать.

Бог знает, какая судьба постигла этот клинок; Бог весть, в каких руках он не перебывал, очутившись наконец в руках Букеевского киргиза, который его никогда не надевает [20]).

Когда мы прощались с Утэш-гали, то он сказал: «не забывайте меня, приезжайте — я вас ждать буду».

— «Ночуйте у меня», — прибавил он, выйдя на крыльцо и посмотрев на небо,  — «дождь будет».

Черные тучи низко нависли; откуда то пробивался свет, освещавший степь; одиночные звезды то появлялись, то скрывались вновь за тучами. Блеснула молния, и раздался близко удар грома. На западе еле-еле розовела еще вечерняя заря — там горизонт был чист. И хотя была уже ночь, но эта светлая полоса на западе, в сравнении со свинцовыми тучами, казалась какой то сияющей. Она освещала слегка всю степь. Степь была бела, как снег, при таком освещении. Но вот затянулся и горизонт: все сразу потемнело, блеснула еще раза два молния, и мы не успели отъехать и пяти верст, как полил дождь, как из ведра — без бури, без малейшего дуновения ветра — тихий степной ливень...

Моя вторичная поездка к Утэш-гали состоялась раньше, чем я предполагал. Накануне я послал к нему киргиза, чтобы известить о своем прибытии, а на следующий день выехал с киргизом, который хорошо знал дорогу — это был Джума-гали брат Утебаева. Тут я в первый раз познакомился с ним, не предвидя, что наибольшая часть моего путешествия будет связана с ним.

Было прекрасное, тихое утро, когда мы выехали из Ставки. Не дожидаясь конца песков, я поехал рысью; Джума-гали в зеленом полосатом халате, с бараньей шапкой на затылке, был очень курьезен на лошади. Он то непрерывно трясся на седле, то подпрыгивал на нем, вскидывая локтями, как наши деревенские мальчишки — но он был хороший наездник. Торчавшая лопатой рыжая борода и красное с веснушками лицо так мало вязалось с понятием о киргизе, что можно было бы забыть об этом, если бы не халат, если бы не манеры.— За песчаными буграми скрылась Ставка — открылась ровная «плоская» степь. Кое-где показывались тучки, угрожая обдать кратким, но обильным дождем: миражи были редки. Неподкованные копыта наших лошадей дружно стучали об твердую почву степи и лишь изредка, попадая в лужи, раздавался вязкий звук размоченной грязи. Мы ехали, не прерывая рыси и не разговаривая с Джума-гали. Он все подпрыгивал и подскакивал на седле, как будто не хотел сесть плотно, и глядел в туманную даль, как будто разбирал что то.

—    «Скоро аул Утэш-гали?» — спросил я.

—     «Вон, барин, хутор русский, а за ним, версты четыре будет, не больше, аул».

Мы поравнялись с хутором переселенцев малороссов. Дом с перекосившеюся крышей, забор или плетень, куча хвороста — вот и все. Выскочила собака, лая на нас, за нею белокурая девочка: ворот у ней был расстегнут, на загорелой шее висел крест. Наклонив на бок голову, глядела она на нас своими голубыми детскими глазенками, не то с любопытством, не то с радостью. Мы круто обогнули хутор справа, проскакали с версту...

—     «Вон, вон, барин, аул»! — показал рукою Джума-гали на чернеющееся вдали здание.

Мы ударили плетьми лошадей и еще быстрей понеслись по степи, с каждой минутой приближаясь к цели....

—       «Вам будет в кибитке лучше», — сказал любезный хозяин, встретив меня у калитки и провожая по двору.

—     «Кибитка у меня хорошая. Так, как делают богатые киргизы — в степи не много найдете таких».

Кибитка, действительно, была хорошая — высокая и просторная. Белые, еще совсем свежие кошмы, которые покрывали ее, так и блестели на солнце.

—     «Прошу покорно», — сказал Утэш-гали, давая мне дорогу у двери.

Я вошел. На противоположном от двери месте стоял стол и по сторонам его два венских стула. На полу, вдоль всей кибитки, была растянута белая кошма. В середине был послан персидский ковер; на нем растянута красная бумажная салфетка, а на ней была поставлена большая чашка с кумысом. Справа и слева от неё на полу, друг перед другом, сидело двое мужчин, поджавши ноги.

—    «Прошу покорно», - повторял хозяин, снявши свои калоши у двери, и указывая на стул.

Я сел. Хозяин перекинулся несколькими словами с сидящими на полу мужчинами, и сел против меня.

—    Это у нас самое главное место — для важных гостей, оно всегда против двери и всегда делается выше: кладут тюфяк шелковый. А вы непривычны сидеть по нашему — я и поставил стол и два стула».

Я спросил Утэш-гали, — «как же сидят менее почетные гости»?

—     «По чину и уважению, направо и налево от главного мест». А если мало гостей, двое или трое, то их сажают у нас посреди кибитки, как вот эти двое», — добавилъон, показавши на двоих сидящих у кумыса.

Вошел киргиз и вызвал зачем-то Утэш-гали.

— «Я сейчас приду», — сказал он мне, надев калоши и выходя из кибитки.

Я оглянул кибитку — она была действительно богат». Богатство её выражалось во первых в величине, далее в том, что по стенам и вдоль потолка, если можно так выразиться, были развешаны разноцветные ленты и пестрые ковры, преимущественно киргизской работы, на подобие того коврика, который был мне подарен хозяином в мое первое посещение.

Кибитка эта былая нежилая, а только для приема гостей, от того в ней не было домашней утвари — она имела вид гостиной своей чистотой и разноцветным убранством. Сидящие перед чашею с кумысом неустанно потягивали его из маленьких деревянных чашечек, прикладывая последние ко рту; они держали их обеими руками и глотали напиток медленно и с видимым удовольствием.

Уже при входе бросилась мне в глаза разница в их лицах — теперь я мог разглядеть их внимательнее. Один, сидевший от меня налево, был несомненно киргиз: он был уже старик; его тучное, упитанное кумысом и бараньим курдюком, тело ясно говорило об его богатстве.

Жиденькие, еле-видные седые усики слегка окаймляли его рот; очень редкая, также седая, борода торчала клином. На нем был просторный бухарский шелковый халат коричневого цвета и на голове феска. Он, должно быть, был очень стар, потому что на голове не было ни одного чёрного волоса — киргизы же поздно седеют. А между тем, свежее, лишенное морщин лицо, веселая улыбка говорили за молодость и свежесть его  души. Он наверное не знавал горя никогда — выросший в богатой семье, он жил припеваючи и так дожил, сохранив свежесть и бодрость, до седин.

Сидевший против него, на вид не казался киргизом: — легкая скуластость указывала на его монгольское происхождение, но прямые глаза, правильный костистый нос показывали, что его предки неоднократно поновляли породу свежей не монгольской кровью; костюм был на нем вполне татарский. До верху аккуратно застегнутый халат, чистые руки, смышлёный, слегка хитрый взгляд |его прищуренных глаз заставляли думать, что он татарин.

Глядя на них, мне невольно вспомнился тот контраст, который бросается нам в глаза в наших деревнях при виде отставного смышленого солдата среди своих деревенских собратьев. — «Городской» и деревенский» — значит «бывалый» и «простак»*. «Бывалый» всегда одержит.

верх над «простаком» — дело «простака» слушать столичные рассказы «бывалого» — он авторитет: «он все знает, он свет Божий видел». А «бывалый» ходит, поучает «простака»,— «что от деревенщины проку — света Божьего не видал».

Так и тут: татарин казался интеллигентным, наряду с киргизом — он внушал уважение.

Было выпито уже много кумысу, и он оказал свое действие: — лица сидящих раскраснелись, глаза блестели; они перебрасывались очевидно остротами, по-видимому, беспричинно улыбались и хихикали — им было весело.

Вошел Утэш-гали и сейчас же внесли чай.

—     «Должно быть, это татарин»? — спросил я Утэш-гали.

—    «Да, татарин, огородник из Сарепты — проездом здесь, да, редкий гость».

—     «А вот это киргиз» — добавил он, немного погодя, указывая на другого человека, — «настоящий киргиз».

Я заметил, что он очень толст.

—     «Такие ли у нас бывают! — вот в Таргунской части есть киргиз такой толстый, что он сидеть ни на чем не может и для него вырыли яму, там он и сидит; так тот два ведра кумысу зараз может выпить» [21]).

—    «А откуда у него феска».

—    «Видите»,— сказал Утэш-гали,— «если кто у нас в Мекку ездит, тот привозит своим родственникам фески; вот и ему привез его брат — это почетно носит».

В кибитку вошел Джума-гали, он снял у дверей калоши, затем подсел к кумысу. Сосед его зачерпнул ему чашкой кумыс и подал, дождался, пока он кончит, — и вот началась болтовня         

—  «Как Утэш-гали, живут у вас: бывает-ли, что сын, женившись, остается при отце»? — спросил я.

—    «Прежде было так, а теперь мало — как сын женился, так и выделяет его отец, и он уже живет отдельно, а прежде бывало так, что и дед, и отец, и сын все вместе живут».

—    «А кто же тогда главный в семье»?

—    «Всегда дед: он велеть может сыновьям, и наказать плетью, и невесту ему выбирает».

—    «После же его смерти главный — его старший сын, а братья его младшие и дядя подчиняются ему. Может быть главой в большой семье и жена покойного — это по уважению: если ее больше уважают, чем сына, то она и главная».

—     _;;А если старший сын малолетний»?

—             «Так он все-таки глава, хотя делом распоряжается его мать».

—             «Ну, а скажите, Утэш-гали, — жены в большой семье все равные — что жена отца, что жена сына»?

—             «Нет, как можно, жена главы всегда выше всех, ей велеть может только её муж, а то она делает, что хочет, и работает, если хочет. Ну, а она может приказать остальным женам. Если теперь мать главная в семье, и сыновья хотят отделиться, то младший должен остаться с ней и подчиняться ей».

—     «Главу семьи и после смерти уважают»?

—             «Как же — о нем никогда не говорят дурно, помнят его советы. — Тоже говорят, но говорят это необразованные киргизы, — что он посещает семью в пятницу».

—             «Вот вы, Утэш-гали, — говорите: «киргиз», разве вы сами себя так называете»?

—             «Нет, это называют нас русские так, и откуда это пошло, мы не знаем, а сами себя мы называем кхазак».

—    «Казак»?

—     «Да, кхазак».

—             «Какая же разница: вы казак и в ставке казак из Астрахани».— Я имел в виду Астраханских казаков.

—     «Нет, тот казак, а я кхазак».

Я попросил повторить еще раз.

—     «В ставке казак, а я кхазак», — повторил он.

Тут мне стало ясно «х», выговариваемое лишь слегка после «к». Я десятки раз впоследствии проверял это на других киргизах, наконец, просил посторонних прислушиваться внимательнее к выговору и пришел к окончательному заключению, что киргизы — Букеевцы называют себя «кхазаками», а не казаками и еще менее кайсаками, как их часто называют у нас.

—     «А что киргизы все равны между собой»?

—     «Все равны, что богатый, что бедный».

—     «Нет, Утэш-гали, ведь у вас есть султаны, так разве султаны не считаются выше»?

—     «Нет, это все равно: прежде, когда хан был, то султаны ближе к нему стояли, чем простые, ну, они и считались выше, а теперь все равно».

Но впоследствии я имел случай убедиться, что слова Утэш-гали, в данном случае, лишь отчасти справедливы. Власть султанов с уничтожением ханства несомненно пала, но в народе все-таки сохранилось известное уважение перед султанами, так что они до сих пор составляют до известной степени аристократию, хотя тут и играет большую роль богатство. Обеднение многих из султанов повлекло за собой упадок их влияния, которое они имели раньше. С другой стороны дана теперь возможность возникновению денежной аристократии, к которой и принадлежал Утэш-гали. Само собою разумеется, что такая новая аристократия старается умалить влияние султанов. Но эти последние помнят и гордятся своим происхождением от ханов [22]).

—     «Мне В. А. говорил»^{, —} продолжал я, — «что ваша фамилия Атаньязов, — да разве у киргизов есть фамилии»?

—      «Это от русских пошло и очень недавно: как у русских по отцу говорят Николаев, так и у нас. Вот мой отец Атаньяз, а я Атаньязов. У вашего Джума-гали отец Бекмембет и его фамилия Бекмембетов, а отец его брата Утебай, его зовут Утебаев» *).

—     «Скажите, Утэшь-гали, ведь у киргизов есть роды, и каждый род носит свое название от родоначальника»?

—     «Как же! Так, мой род Байбактынский, — у нас родоначальник Байбактэ. Мы здесь не все, много из наших есть за Уралом. Прежде имели роды у нас значение, ну, а теперь уже не то, прежде, когда враждовали отдельные роды, тогда главы родов куначились. Приедет глава одного рода к главе другого и скажет: у меня есть сын малолетний, а у тебя дочь малолетняя, мой калым такой, — ну, сошлось если дело, то они и кунаки, и вражда прекращается».

А то приедет глава одного рода к другому, пьет у него кумыс, дает ему подарки, сам возьмет — вот и кунаки» [23]).

—    «А кого избирали в главы рода?»

—     «Это по уважению; к нему ездили за советом и так — на поклон, да и теперь это бывает, но мало».

—     «А можно было переходить из одного рода в другой, или не бывало ли, что исключали из своего рода за дурную жизнь»?

—     «Переходить можно было, но род мог перебежчика требовать назад, а исключать — у нас никогда не исключали».

Зная, что киргизы, как кочевой народ, гостеприимны, я спросил Утэш-гали, желая узнать его мнение, правда-ли это.

— «Да, но прежде больше было, чем теперь. Прежде вражда была, и то гостеприимства больше было. Если кто приходил к враждебному роду, то и тогда принимали его, угощали и провожали до его рода, чтобы его никто не мог тронуть, но уже тогда они делались кунаками. У нас в прежнее время делалось так: если кто после баранты [24]) бежал от преследователей и укрывался в ауле того рода, где он украл, то его всегда принимали. Если теперь преследователи приходили к хозяину и говорили: «мы знаем, что наш враг здесь, отдай нам его». «Нет, не отдам» — «но ведь он чужого рода, а ты нашего». «Все равно, он мой гость, и я его не отдам». И если на аул нападали, то хозяин оружием защищал своего гостя против своего же рода. Ну, а если преследователи украдут лошадь гостя и уедут, тогда хозяин должен ему свою отдать, но лишь тогда, если гость отдавал свою лошадь самому хозяину и говорил: возьми мою лошадь, я тебе ее верю»...

Я заметил, что Утэш-гали начал утомляться моими вопросами, так как киргиз неспособен вести продолжительный, серьезный разговор.

—     «Вы устали, Утэш-гали, прогуляемся немного, да вы мне еще не показали весь ваш аул».

—     «Пойдемте я вам покажу свой огород и плотину».

Утэш-гали гордился своей плотиной и огородом.

Что касается плотин, то эта мера введена правительством в степи (но, к сожалению, плохо поддерживается) для удержания весенней воды на все летнее время. Для этого пользуются рельефом самой степи. Плоская степь не представляет вполне ровную поверхность, но изгибается могучими волнами; кроме того, по степи разбросаны балки, о которых говорилось еще выше. Если провести плотину поперек такой балки, то весенняя вода, стекающая в балку, будет удерживаться плотиной; этим достигается, что большое количество воды концентрируется на месте, имеющем малую поверхность испарения, чем она и удерживается нередко на целое лето. Устройство такой плотины при полном отсутствии камня и дерева в степи стоит не малых хлопот и расходов — тем большей является заслуга Утэш-гали, что он, не жалея труда, не взирая на неоднократный неуспех, настоял на своем. Присутствие воды дало возможность Утэш-гали завести у себя маленький огородик. Явление крайне редкое, почти единичное в Букеевской степи. Киргиз Букеевской орды, сделавшись до известной степени оседлым, не занялся ни хлебопашеством, ни огородничеством. Характер ли это его или неблагоприятность почвы и отсутствие воды, — как бы то ни было, киргиз не занялся хлебопашеством, а, оставшись, за исключением немногих, пастухом, беднеет с каждым годом все больше и больше, и вот мы видим, что тысячи киргизов, потерявших своего последнего барана, идут в отхожий промысел на Баскунчакское озеро, чтобы там, при самых ужасных условиях, живя в землянках, подвергаясь полной и безжалостной эксплуатации солепромышленников, за грошовую плату исполнять, быть может, одну из самых трудных работ в мире.

Утэш-гали позвал с собою татарина, сидевшего в кибитке за кумысом. Мы вышли из кибитки на двор аула.

Между тем, как в средней Азии у киргизов под аулом подразумевают несколько кибиток, — в Букеевской степи уже две, даже одна кибитка может называться аулом. В Букеевской орде, где почва бедна и не дает достаточного количества сена, киргизы лишены возможности жить большими группами *). Кроме того, сделавшись полуоседлыми, почти совсем не кочуя даже летом, лишен киргиз возможности жить большими аулами *).

Аул Утэш-гали представлял нечто совершенно своеобразное. Он, как «цивилизованный» киргиз, в кибитке не жил, а выстроил себе глиняный дом **), с несколькими пристройками, поставил тут же вышеописанную кибитку и обнес все это глиняным забором — и все это также называлось аулом.

— «Мы сначала пойдем на плотину, — она здесь не далеко»,—сказал Утэш-гали.

^*) Гёбель (бывший в Букеевской степи в 1834 г.) застал еще киргизов, живущих большими обществами (аулами), хотя он же упоминает, что многие живут и небольшими группами: по две и по одной кибитке.

*) См. рисунок.

**) Из необожжённого кирпича, который называется «воздушным». Из этого «воздушного» кирпича строятся не только дома в Ставке и, как мы увидим потом, в Казанке, но и все киргизские зимовки («кустау»); также и могильные памятники выстроены из этого кирпича, который не обжигается, а просто сушится на солнце. В Казанке строятся дома также из камыша, т. е. кладутся связки сухого камыша как бревна наших изб, затем снаружи и внутри обмазываются глиной — такие дома (конечно, не высокие) отличаются сухостью, а зимою теплом.

Действительно, мы прошли не более двухсот саженей, как уже очутились на плотине. Тут стал Утэш-гали рассказывать о тех трудностях, которые ему приходилось преодолевать при сооружении этой плотины и передавать свои планы на будущее время. Татарин, обладавший, очевидно, веселым характером, постоянно шутил и смеялся.

—     «Разве он говорит по-киргизски»? — спросил я.

—     «Нет, наши языки очень похожи — он говорит по-татарски, и я его понимаю, хотя говорить сам не могу, а отвечаю ему по-киргизски, и он меня понимает».

Мы пошли на огород: перед нами развернулась степь во всю ширь; серебристым блеском отсвечивала она; в воздухе пахло полынью. Что то могучее, что-то великое есть в этой однообразной простоте.

—      «Вот степь, что-то в ней есть, или я киргиз»,— сказалъУтэш-гали, —  «поедешь в Ставку, у меня там и дом хороший, а все не то, так и тянет, так и тянет в степь, а приедешь сюда: так легко, так хорошо — словно помолодеешь».

На огороде Утэш-гали оказался вполне профаном: на каждом шагу делал ему татарин, знаток огородничества, — замечания и давал советы. Он показывал, что тут нужно подрезать, там приподнять ветку, а здесь подрыть углубление — все это вывело наконец Утэш-гали из терпения.

— «Фу, Господи»,—воскликнул он уже по-русски, обращаясь ко мне,— «нет, видно нам киргизам, целый век у татар учиться — вот народ: и с татарином смерть, и без татарина смерть».

И действительно, татары, познакомившись с цивилизацией уже давно, во всех отношениях гораздо выше стоят киргизов. Киргиз для татарина, как я уже сказал, деревенщина. При том татарин человек торговый — уже давно раскинул он в степных центрах: в Ставке, Казанке и Баскунчаке свои лавочки; уже давно мало по малу затягивает он киргиза в свои лапы. Татарин для киргиза авторитет; цивилизующийся киргиз сбрасывает свой киргизский (бухарский) халат и надевает татарский; цивилизованный киргиз, надев чистый халат, идет вместе с татарином на вечернюю молитву в мечеть. И высшая мечта киргиза не обрусеть, а отатариться....

Мы уже подходили к кибитке, когда в полуверсте от аула показались два всадника. Степной воздух, как было уже сказано несколько выше, увеличивает и искажает все предметы: оттого и всадники казались какими-то чудовищами, подвигающимися с непреодолимой настойчивостью на нас.

—             «Это ваш товарищ с киргизом», — сказал Утэш-гали.

Солнце уже садилось, когда Утэш-гали позвал нас обедать.

—            «Закусить прошу, господа, ко мне в дом — без обеда я вас не пущу^{», —} сказал он, любезно провожая нас к себе.

IV

Муратсай. Малая Богдо

Дорога.— Оазис.— Искусственный бассейн в степи.— Балка.— Мнимая опасность. — Киргиз-зоолог. — Молитва киргиза.— Ночь в степи. — Тревога в степи. — Горькая речка.— «Овражек». — В степи. — Наши проводники. — Встреч». — Скорпион и тарантул. — Сказания калмыков и киргизов о горе, большая Богдо. — Шайтан. — Ночь.— Утро.— Гора в степи — Большая змея. — Могила киргиза. — Отъезд.

Уже давно нами было, в принципе, решено ехать на Муратсай.

— «Там вы многое найдете» — говорил неоднократно В. А.— «там вода, там и растительность богатая, а, впрочем, не знаю — я  был там весной, а ведь, знаете, у нас летом пересыхает все — быть может, и там тоже самое. Может быть, и я еще с вами соберусь — дайте только управиться с делами».

Я искренно желал, чтобы В. А. ехал с нами: до того мы привыкли видеть его участником наших поездок, что отсутствие его было бы очень заметно.

Был прекрасный июньский день. Накануне сговорились мы касательно лошадей: должна была быть готова хорошая тройка рано утром.

Бубенцы уже позвякивали, когда мы утром вышли из своей комнаты,— Ямщик Алёха, мальчик лет 16-ти, помахивал кнутом и дразнил собравшихся татарских и киргизских мальчишек.

Пришел В. А.— он был в дорожном костюме: в болотных сапогах, в легком сюртуке, опоясанный ремнем, с ружьем на спине.

—     «Готовы, господа»? — спросил он, — «так поедемте     вы ничего не будете иметь против того, чтобы ехал с нами Агедил, сядет он с ямщиком, мешать не будет, а все-таки лишние две руки, кстати, он с ружьем».

-           «Все ли ты взял, Агедил?... ну, пошел, Алеха»!

Тройка завернула за угол, и мы поехали по главной улице. Началась тяжелая дорога; повозка глубоко бороздила песок и тихо, как-бы переваливаясь из стороны в сторону, двигалась вперед.

Алеха, заломивши картуз на затылок, сидел сгорбившись на облучке и для ободрения лошадей помахивал кнутиком. Рядом с ним Агедил его ровесник и старый знакомый — в бараньей шапке, надетой на бок, в изорванной куртке, с ружьем на спине.

Мы поехали молча, лишь изредка Агедил и Алеха подталкивали локтями друг друга в бок и хихикали. Они, очевидно, неоднократно тузили друг друга в Ставке, и вот теперь суждено им сидеть рядом, сохраняя серьезный и деловой вид.

Кончились пески — оставалось еще 35 верст: надо было беречь лошадей, и мы ехали умеренной рысью. Тянулась однообразная степь; все казалось, как будто ей конца не будет, что нам надо ехать неизмеримо далеко. Глаз, привыкший к миражам, не развлекался их появлением; веки закрывались невольно, чувствовалась непреодолимая дремота. Жестокое солнце уже давно безжалостно обжигало степь; и без того скудная растительность казалась еще скуднее: — казалась вполне отмершей; лишь низкорослая полынь, торча метелками, прикрывала голую почву. Тут и там мелькали ящерицы, опрометью бросались в свои норы суслики и носились орлы. Безмолвно, жарко, однообразно и мертво.

Быть может, оставалось еще верст 35-ть, когда мы поравнялись с лужайкой. Среди общего однообразия она оживляла взор: темная зелень, желтые, красные и фиолетовые цветы придавали ей среди монотонной равнины вид роскошного и сочного луга.

— «Стой, Алеха!»…

Мы слезли и стали бродить с сачками по лугу. Целые стаи кузнечиков бросались от нас в сторону, обнаруживая при полете то красные, то малиновые, то голубые подкрылья. Жуки, бабочки и разноцветные паучки приютились тут — целый мир маленьких существ, живущих и умирающих на этом клочке с богатой растительностью. Быть может, некогда и даже не очень давно, растения эти заполоняли и всю степь, но засуха, палящее солнце не благоприятствовали им; борьба была слишком тяжела с выносливой и неприхотливой полынью; цветы оттеснены и господствует ныне полынь. Лишь клочок в 10—15 квадратных саженей, содержащих нужную влагу, уделен им. Тут теснится все, тут каждый вершок дорог. Но, пройдут года, и тут источник иссякнет, пропадут цветы, погибнут травы, а за ними вымрут и жуки, и кузнечики и паучки — и лишь немногие, крепкие в полете, отыщут подходящее место для себя и своего потомства; надвинется полынь, и стерт будет с лица земли крохотный, но чудный оазис.           

— _«Барин надо»? — окликнул меня Агедил.

Я оглянулся — он держал гадюку, крепко стиснув ей шею двумя пальцами — его лицо сияло, глаза щурились, и он не мог скрыть своего торжества, что сумел словить руками «черную джилян» [25]).

Действительно, гадюк было много; они то и дело показывались без звука в траве, высматривая себе добычу.

Эта маленькая экскурсия на лугу оживила нас всех, и, когда мы сели вновь в повозку, начался разговор: дремоты словно не бывало — мы ждали Муратсая.

Но вот и он; уже издали синеет вода, уже издали видны стаи птиц и сочный камыш....

— Полверсты не доходя до самого бассейна, мы остановились у кибитки. Мы разделились: В. А. с моим товарищем должны были идти по одной стороне бассейна, я с киргизом по другой, а Агедил пошел в противоположную от плотины сторону. Через 3 часа сговорились мы сойтись опять у кибитки пить чай.

Полдень уже минул. Наступило самое жаркое время дня. Я взял с собою киргиза и подошел к плотине. Громадная масса воды — озеро с многочисленными отрогами, все держалось плотиной.

Плотина эта казенная, ею достигнуто то в больших размерах, что пытался устроить у себя Утэш-гали в миниатюре. Тут огромная балка; она довольно глубока, неоднократно ветвится. Плоскость степи наклоняется отлогими склонами к этой балке, и снеговая и дождевая вода стекает в нее. Плотина, проведенная поперёк оврага, удерживает всю воду, уровень которой не смотря на сильное испарение, летом, благодаря источникам, падает лишь незначительно. Весь бассейн, образуемый таким образом, имеет несколько десятков верст в окружности, но лишь узкая полоса степи действительно пользуется влагой: только сажени на две или на три от берега встречаешь богатую растительность; все остальное — все та-же сухая, бесплодная степь.

Вода не прозрачная, водяных растений никаких; лишь темно-зеленые и синеватые водоросли плавают пятнами. Я направился вдоль одного из отрогов бассейна с киргизом, которому я дал так же сетку.

Берега были не особенно высоки, но довольно круты. Я шел по обрыву; высокая трава, разнообразные и разноцветные цветы и тут же большое количество пресной воды — были так оригинальны для Букеевской степи, что минутами невольно забывалось, где собственно находишься.

Идущий рядом со мною киргиз искоса поглядывал на меня и старался подражать мне, помахивая сачком по траве, но делал он это так неумело, что в его сачок почти ничего не попадало. Коль скоро я останавливался, чтобы разобрать лов, он считал своим долгом также остановиться, но при этом всегда садился на корточки.

Киргиз, будучи хорошим наездником, вообще плохой ходок. Особенно же трудно ему стоять. Он, если только возможно, даже если дело идет о нескольких минутах, присаживается на корточки — так и мой спутник. Мне невольно делалось смешно, и я с трудом удерживал улыбку.

Время от времени останавливался я над водой, чтобы посмотреть на её население, но вода казалась безжизненной: лишь изредка показывался плавунец [26]), но, завидя опасность, при виде сачка, он опускался стремглав в глубь, пуская изо всех сил в ход свои веслообразные ножки. В одном из заливчиков среди тиши нашел я массу рачков, ими так и кишела вода.

Мы прошли уже несколько верст, но все еще не было конца отрог». Было очень жарко. Наконец, отрог стал заметно для глаза суживаться, воды было не более, как на пол аршина, и поверхность её была покрыта сплошь бурыми и зелеными водорослями. Ежеминутно подымались разнообразные кулики — изредка показывались утки. Наконец, началось топкое болото с характерными признаками солончаковой почвы — потянулась свободная от воды неглубокая балка. Показались две, три коровы; увидав нас, они вытянули свои шеи и оглядывали нас своим тупым взглядом.

Мы перешли балку и пошли по противоположной стороне отрога бассейна, не спускаясь к воде.

Началась пересохшая глинистая степь; я уже потерял надежду встретить что-нибудь новое, как под моими ногами с быстротой молнии промчалась ящерица: маленькая, серого цвета, с белыми пятнами: такой я еще ни разу не видал. Мой киргиз также оживился, и мы принялись за преследование; я уже накрыл ее ладонью и был готов схватить ее пинцетом, как из под моей руки быстро выползла гадюк». Я инстинктивно отнял свою руку, но упустил ящерицу, которая, раза два вильнув хвостом, исчезла в норке. Свою злобу хотел я выместить на гадюке, бросив ее в воду; я уже схватил ее пинцетом, как заметил, что это не гадюка, а безвредный серый уж, поразительно похожий при беглом взгляде на гадюку[27]). Не мало обрадовался я своей находке, — потому что это был первый (и между прочим, как оказалось впоследствии, мой единственный) экземпляр этой змеи.

Я спросил своего киргиза, можно ли обойти весь бассейн. Он пояснил мне ломанным русским языком, что остается еще верст 25-ть, что лучше возвратиться старым путем.

Когда я подошел к нашей кибитке, то мои спутники еще не возвращались, и Алеха сказал, что сначала слышались выстрелы, а теперь уже прекратились.

«Они, должно быть, далеко ушли, или скорее назад идут».

Между тем, было уже поздно, и солнце, близкое от горизонта, теряло свою жгучесть.

Я спросил: не видал ли он Агедила, не возвращался ли он к кибитке?

«Во-вон он», — сказал рядом стоящий киргиз, указывая в пространство.

Но я ничего не мог различить. Киргиз снял свою шапку и стал ею махать.

«Он назад идет», — сказал он, немного погодя. Но я решительно ничего не мог разобрать.

Я направился к плотине и спустился в балку. Тут было очень сыро: помимо воды, вытекающей из под плотины, была здесь еще масса источников. Высокий, выше человеческого роста, камыш рос повсюду и прикрывал топкую почву.

Наконец, вдали я увидал человеческую фигуру — это был Агедил. С ружьем за плечом побежал он ко мне на встречу. В правой и левой руке держал он по орлу — они были лишь подстрелены и бились крыльями.

«Вот барин, крепкая птица: два раза стрелял, а все жить хочет. Вот этот большой, а другой еще совсем цыпленок», — сказал он, подавая мне молодого орла. Я ему заметил, что молодой орел не цыпленок, а орленок.

«Нет, барину», — ответил он мне — «у нас так не говорят, это у вас так, а у нас всегда цыпленок».

«А еще что у тебя есть»? — спросил я.

Агедил стал мне показывать насекомых.

Вот муха большой, а вот таран; какое брюхо с иглами», — сказал он, подавая мне большего и красивого паука, «а это хорош был бы жук, только defect ноги нет» — с гордостью добавил он, желая показать свои знания латинских терминов по энтомологии.

Агедил направился с орлами к кибитке, а я вернулся к плотине.

Когда я поднялся из балки, то солнце было уже на закате. У самой плотины стоял киргиз хозяин кибитки, в которой мы остановились. Он вынул из кармана ситцевый платок, развернул его на земле и, севши на нем на пятки, стал молиться на заходящее солнце.

Набожно сложенные руки, опущенная голова, загорелое лицо, освещаемое последними лучами заходящего солнца, а вокруг гладкая тихая степь, зеркальная поверхность воды, без малейшего ветра, без малейшего нарушения тишины — все это просилось на картину, исполненную кистью талантливого художника.

Киргиз этот был из тех, которые под влиянием татар сделались религиозными. Но как мало киргиз — магометанин, видно из того, что даже этот, на половину отатарившийся, творил свою молитву на запад, а не на восток. Окончив молитву, подошел он ко мне.

—     «Теперь, пожалуй, скоро придут» — сказал он про моих спутников.

Я сделал три быстрых выстрела из револьвера и сейчас же получил такой же ответ, а минуты через три показались из-за бугра В. А. и мой товарищ.

Не прошло и десяти минут, как мы уже сидели у кибитки и пили чай     

Наступил уже вечер — загорелся на небе лучезарный Сатурн, блеснули еще две, три звезды, а расставаться не хотелось с местом отдыха: кругом было так тихо, так хорошо, так мирно — такая ширь и такой простор! Ставка казалась далеко непривлекательной со своими песками, с узкими интересами жителей глухой провинции.

Всем нам было жалко покинуть кибитку; мы невольно нежились на кошмах, радуясь прохладе после жгучего дня.

Загорелое лицо хозяина кибитки казалось при тусклом свете костра почти черным. Он был уже старик, но отсутствие седых волос, его здоровое и свежее лицо придавали ему вид 40-летнего мужчины.

—     «Сколько тебе лет»? — спросил я его.

—     «Пять Ит» (собака), — ответил он после короткого молчания.

Я невольно переспросил его, думая, что он меня не понял, хотя он не дурно говорил по-русски, но получил тот же ответ.

—     «У нас, барин»^{, —} продолжал он — каждый год имеет свое название и таких годов 12-ть. Теперешний год у нас называется Донгуз (сова), будущий год будет Тшкан (мыш), а прошлый был Ит. Двенадцать лет тому назад был также Ит (в 1862 г.), еще двенадцать лет тому назад был также Ит(в 1840). Так вот мне пять Ит [28]).

—    «А какой первый месяц в году у киргизов»?

—     «Наурузъ» [29]) — ответил хозяин . . . .

Наступила ночь; узкий серп первой четверти месяца клонился к горизонту, проливая слабый, но приятный и равномерный свет на всю степь. Наш киргиз замолчал. Не смотря на поздний час, его не клонило ко сну — он был рад, что может поболтать часочек — другой о том и о сем. В стороне сидела его жена — она старалась унять проснувшегося и расплакавшегося грудного ребенка — её внук». В стороне ворочались под одеялом двое детей.................................

....Хотя гора Малая Богдо и лежит от Ставки не далее 50-ти верст, но собраться туда было нелегко. Киргизских кибиток непосредственно у горы нет, следовательно, надо было наперед послать киргиза к местному старшине, чтобы дать знать о приезде. Старшина должен созвать киргизов, объяснить им, что, дескать, приедут, сговориться, кому везти кибитку, где ее поставить, кому привести лошадей и т. д. — целый ряд вопросов возникал среди степи, одним словом, как говорится у нас, «целая комиссия».

Делать все-таки было нечего — на Богдо мы должны были быть в виду оригинальности местности, в виду того интереса, который она представляет в геологическом, а следовательно и в зоологическом отношении.

Нам, натуралистам, беда — как чуть подальше: пошли склянки, банки, спирт, сетки -целый воз, Ехать верхом было нельзя; надо было невольно примириться с тройкой.

Наконец, все готово: вещи уложены, тройка побрякивает бубенцами, на козлах лихо сидит наш ямщик Алеха.

— «Садись, Джума-гали» — Джума-гали сел, слегка конфузясь и подбирая халат, рядом с ямщиком; сидим и мы с товарищем. – «Счастлив его пути, желаю хорошего успеха А. — крикнул на прощанье В. А.

Шесть утомительных и для лошадей и для путешественников верст через пески уже кончились, и вот вскачь по ровной гладкой степи.

25-ть верст должны мы были проехать до станции «Горькая речка» по Владимирскому тракту, а затем еще 25-ть в сторону на малую Богдо. Станция названа именем той горько-соленой речки, которая протекает верстах в трех от неё.

—     «Алёха, у речки остановись»!

—     «Остановимся, остановимся».

Горькая речка не шире двух саженей, но её яристые берега и тихое плавное течение придают ей вид многоводной, её темно-синий цвет как то особенно бросается в глаза. По её поверхности бегала масса вертячек и водомеров [30]), а с течением неслись, помахивая хвостиком, личинки мух. Вода сильно горько-соленая.

—     «А что, Алеха, лошади воду эту пьют»?

—             «Зачем им пить, в трех верстах станция, там колодец с хорошей водой есть».

На станции лошадей не задержали: мигом была готова новая тройка, и Алеха сменился ямщиком Иваном.

—     «Ты, Иван, дорогу знаешь»?

—             «Бывать не доводилось на горе; знаю, что влево надо, да гору то мы авось не проглядим».

—    «А ты, Джума-Гали, бывал на Богдо»?

—   «Нет, брат мой бывал; он и на большой Богдо бывал; надо ехать налево».

Итак, мы поехали на авось, надеясь встретить скоро кибитку, откуда и взять, проводника.

Проехавши с версту, нам пришлось спуститься в пологий овражек (балку), на дне которого были топкие грязи. Такие места встречаются часто в киргизской степи. Горько-соленая грязь обладает целительным свойством.

—     «Верно ли ты едешь, Иван»?

—    «Нет, верно, так овражек и должен быть,» — говорили мне, — «а через версту будет еще овраг, поглубже этого — как бы чего не сломать*». Действительно, через версту нам вторично пересекла дорогу балка. Спуск был довольно крут — опять та же грязь, опять соленая вода, поросшая камышом.

«Трр... трр... трр...» — приговаривал Иван, придерживая тройку. Но свежие, еще не уставшие лошади, слушались плохо, — они рванули в бок, — повозка перекосилась. Иван, чувствуя на себе всю важность этого критического момента, ударил кнутом лошадей; они рванули вперед, нас обдало с ног до головы черною грязью, и мигом мы уже были на противоположной стороне балки.

—       «Теперь дорога пойдет гладкая» - сказал Иван.

Прошло, быть может, часа три — совершенно стемнело, а кибитки, как назло, не встречалось. Дороги не было никакой; усталость давала себя сильно знать; между прочим, горы не было видно, и мы, несомненно, взяли не в ту сторону. — Мы продолжали путь.

Вдруг послышались конский топот и голоса, а вслед затем показались две Фигуры киргизов на лошадях. Джума-гали перекинулся с ними несколькими словами, помолчал, спросил еще что то и, повернувшись к нам, сказал:

— «Барин, они говорят, что мы поехали не туда, что надо взять вправо. — там будет кибитка, где нас знают и ждут, чтобы проводить на Богдо».

Мы поехали в указанном направлении. Верховые киргизы — вдруг закричали, зашумели и поскакали вперед. Они были очень рады, что, приехавши несколькими минутами раньше нас, им удастся поболтать со своими собратьями о нашем приезде: это будет поводом долгого чаепития и бодрствования ночью. Киргиз, любящий болтать, охотник до новостей — готов просидеть всю ночь, только чтобы прослушать или порассказать новости.

Проехавши с версту, мы увидали огонь костра и еле освещаемую им кибитку.

В ней, действительно, нас ждали; мы еще не успели подъехать к ней, как навстречу нам подскакали киргизы, стали кричать и болтать, что то с жаром объясняя и, как будто, поторапливая нашего ямщика и Джума-гали.

Киргиз всегда таков: там, где его не спрашивают, там, где есть новости, он всегда готов: шум, гам, как будто имеются нетерпящие отлагательства дела. Коль скоро же есть дело, то у всех лица вытягиваются, принимают апатичный вид. Если эти черты можно считать характерными чертами восточного человека, то у киргиза они проявляются, быть может, с большей резкостью, чем где либо.

Мы остановились у кибитки, чтобы киргизам дать напиться кумысу.

Кибитка была не из богатых: закоптевшие кошмы, освещенные костром, отсвечивали пурпуровым цветом. У самого костра сидела киргизка с грудным ребенком; она широко раскрыла глаза и, как будто на время забыв о своем ребенке, смотрела с удивлением на нас.

Мы двинулись дальше: справа и слева скакали киргизы; их разорванные халаты, смуглые лица, плотно надвинутая шапки, — все это придавало им какой то разбойнический вид — тем страннее казались их проводы, тем оригинальнее наш поезд.

Но вот гора Богдо. Усеченным конусом подымалась она среди общей глади, и силуэт её казался своеобразным. На вершине горы можно было различить кибитку, освещенную рядом горящим костром.

У входа кибитки встретил нас старшина: он, молча, низко поклонился и подал руку; рядом с ним стоящий киргиз последовал его примеру и добавил:

—     «Тоже старшина — недалеко отсюда».

В стороне стояла кучка киргизов; все в немом недоумении широко раскрыли рты и с видимым любопытством оглядывали нас с ног до головы.

Мы вошли в кибитку и сели на переднее место (против двери); — тут лежал шелковый тюфяк и две бархатных подушки с седел.

Как хорошо было после несколько часовой езды протянуть свои затёкшие ноги; как приятно было отдаться полному отдыху!

Самовар, никогда не отсутствующий в кибитке букеевского киргиза, уже кипел.

Поодаль от нас, вдоль стен кибитки, сели старшины, Джума-гали, еще несколько киргизов и ямщик Иван.

Кибитка освещалась двумя Фонарями. Все сидели безмолвно и пили чай. Я любовался картиной: шёлковые подушки бухарской работы, белые войлочные кошмы, загорелые лица киргизов, их чинные манеры, тихая важность-восток...

«Мы вас ждали», — сказал, наконец, старшина, умевший говорить по-русски, как бы исполняя свой долг — и снова воцарилось молчание.

Вдруг пробежал по кошме скорпион; он сию же минуту был схвачен и брошен нами в банку со спиртом.

Это неожиданное появление ядовитого животного, и также неожиданно постигшая его участь до того поразили киргизов, что они все разинули рты и, спустя несколько мгновений, рассмеялись дружным хохотом; этот же эпизод уничтожил в миг церемонность и важность, — все стали весело болтать и, перебивая друг друга, рассказывать различные случаи укушения.

—     «У нас их здесь под камнями много», —  закончил один.

Действительно, Малая Богдо было одно из немногочисленных мест в степи, где встречались скорпионы.

—     «А вот, барин, был случай с пастухом», — начал рассказывать старшина.— «Их было два брата: младший очень боялся таранов (тарантулов), и когда раз они ложились спать в степи, младший говорит старшему: я спать на землю не лягу, а буду спать на лошади, а то меня таран укусит. Старший стал смеяться над ним и лег на землю, а младший остался на лошади и облокотился на длинную палку, чтобы не упасть во сне. Таран старшего не тронул, а полез по палке и укусил в лицо младшего — он и умер. [31]).

Желая узнать, какое сказание связывают киргизы с горой, я спросил их, не знают ли они, как произошла гора Малая Богдо.

—             «Не знаем, барин, а вот Большой Богдо, так там, киргизы рассказывают, калмык лежит».

—    «Как лежит»?

—             «Жил здесь большой калмык с народом», — стал рассказывать старшина, — «пришел большой и сильный киргиз и говорит: отдай мне землю, а сам уходи.— А калмык бросил в него камень, тогда киргиз рассердился и взял большой камень с землей, бросил и завалил его; калмык и умер — там он и теперь лежит, а слезы его озером стали».

—             «А вот калмыки другое рассказывают про Большое Богдо» — заметил ямщик Иван.

Киргизы, удивленные, повернулись к нему и ждали рассказа.

—      «Что же они говорят».

—     «Они говорят, что их бог он далеко живет — прислал им святую гору, но калмыки в то время плохо жили: все ругались; бог и велел трем старцам, которые были святые, унести гору назад. Вот понесли они гору, а чёрт — по ихнему то он шайтан — послал за ними трех красавиц; красавицы за ними идут и зовут, чтобы старцы оглянулись. Задние два взяли, да оглянулись: их гора и пришибла; а передний все идет и тащит гору, да и чувствует: «что, дескать, так тяжело»? — взял да оглянулся: увидал красавиц, и его гора пришибла — оттого гора так и растянулась: задний то конец сразу рухнул, а передний то вытянулся. Ну, а шайтану то это на радость». [32]).

При слове шайтан киргизы оживились.

— «Да, барин, шайтан и теперь там живет —  там пещера есть; он там и воет, и никто не может войти в нее».

Один из немногих киргизов, которые были в пещере, был Агедил во время поездки В. А. на Большую Богдо. Не малым уважением пользовался он за это свое посещение со стороны своих собратьев. Ему стоило большой борьбы спуститься в пещеру: лишь неоднократные убеждения В. А. побудили его сделать это.

Среди других киргизов сидел в кибитке Джума-гали: он внимал рассказу о шайтане в пещере с интересом и трепетом и не ведал он, что не далее как через месяц будет ему суждено вместе с нами спускаться туда же

к шайтану..........

Все стихли; наступило опять молчание: — все были

под влиянием страшного рассказа......................................

Мы кончили чай; самовар уже потух, и киргизы стали подыматься с пола, чтобы лечь спать на вольном воздухе,

Был уже 12-й час. Я вышел из кибитки, чтобы полюбоваться ночью. Действительно, ночь была дивная — таких ночей нигде нет: — только степь, только она одна создает подобные ночи. Темный небесный свод усеян мириадами звезд* воздух нежный, ароматный, колеблется еле заметными волнами легкого ветра; он обволакивает, нежит и лелеет лицо. Кругом далеко, далеко до горизонта, за горизонт, на сотни верст — все та же тихая степь. У кибитки горел костер, вокруг него сидели киргизы: кто доедал баранину, кто пил чай, а кто курил; в нескольких саженях стояли лошади — все было лишено дневных тревог, все тихо и сонно до утра.

Я вошел в кибитку; еще чуднее, еще сказочнее показалась она — в узорах, коврах  и подушках. Час желанного покоя наступил, час полного покоя после полного утомления дня.

Не было и 5-ти часов утра, когда мы, с товарищем, наскоро пили утренний чай. Мы предполагали сделать экскурсию в окрестностях горы верхом. Лошади были уже оседланы, ждать нам не приходилось. Я вышел из кибитки и невольно остановился у её дверей, любуясь тем, что представилось моим глазам. Бесконечно далеко тянулась гладкая, ровная степь; легкий утренний туман парил над нею. От подножья горы, на которой я стоял, тянулась целая цепь небольших холмов, разграниченная разнообразными долинами, оврагами, впадинами. Тут и там находились колодцы, окруженные островками сочной зелени — вся же степь была зеленовато-голубого цвета. Тут и там, на значительном расстоянии друг от друга, были разбросаны кибитки — большею частью по одной, реже по две.

Степь уже проснулась — виднелись всадники, бежали мальчики, погоняя стада баранов на водопой; медленно выступали верблюды, следуя друг за другом гуськом. Верстах в пяти виднелось соляное озерцо, светясь ослепительным блеском в лучах утреннего солнца, — а там в туманной дали, как бы на воздухе, виднелась гора Большая Богдо.

Гора, на которой стоял я, резко выделялась среди цепи низких холмов и величиной своей и формой. Усеченным конусом подымалась она непосредственно из степи. Тут и там торчали одиночные скалы, получившие, вследствие обветривания, причудливые формы.

Тут было некогда море: сплошная масса воды покрывала все, ныне сухое, пространство, и горы Малая и Большая Богдо возвышались одинокими островами среди бездны воды. Прошли тысячелетия — и на месте воды легло море степное. «Степной корабль» — верблюд — противостоит невзгодам степи и переносит путника десятки и сотни верст в любом направлении: — горы Богдо все также одиноко, подобно островам, покоятся на своих местах — свидетели многих столетий.

....Мы сели на лошадей и стали медленно спускаться по склону горы. Степные лошади, не привыкшие к горам, неумело, как бы подскакивая и боком, сходили вниз, волоча за собою целый град мелких и крупных камней.

....Мы уже возвращались с утренней экскурсии в кибитку, как подбежал к нам весь запыхавшийся киргиз.

— «Джилян, джилян, большой джилян — в дыра сидит».

Я уже раньше слыхал, что будто здесь встречаются громадные змеи, но, зная, насколько именно этих животных преувеличивают, я мало поверил словам киргиза.

Оживились все. Киргиз, увидавший змею первый, шел впереди. Прошедши саженей сто, он остановился и предупредил нас идти тише, указывая на узкую, но глубокую лощину (провал). Мы медленно и тихо подошли к ней. Действительно, из за камней выползла длинная змея (около сажени, при значительной толщине): она на мгновение остановилась и затем бросилась в лощину. её появление и исчезновение было столь неожиданно, что никто не успел ударить по ней. Пока мы стояли, пораженные случившеюся неудачею, прибежал киргиз и сказал, что недалеко лежит такая же змея. Мы последовали за ним. Тут нам посчастливилось. Змея, действительно, укрылась в лощину, но мы с киргизом опустились туда и, схватив ее руками, выбросили на поверхность. Она еще не успела опомниться от падения, как два, три удара плетью ошеломили ее: затем она была схвачена и положена в сачок [33]).

Киргизы, притихшие во время нападения, вдруг разразились неистовым торжеством и смехом.

Все мы направились победоносно к кибитке, где нас ждал чай и баранина.

—      «Барин, таран» (паук), закричал шедший в стороне киргиз.

Мы подошли к нему, но увидали только норку, окруженную воронкообразно паутиной.

—      «Где же»? - спросили мы.

—     «В своя кибитка ушла», —ответил нам киргиз сконфуженно  

Минуло уже 12-ть часов. Жара была страшная. Температура доходила до 50° R. От палящих лучей искали мы убежища в кибитке. Только 10 стаканов чаю — лучшее средство против жары — могли принести некоторое облегчение. Кибитку закрыли наглухо и лишь снизу подняли кошмы для тока воздуха. Некоторые из киргизов задремали, другие сонно повесили голову.

Когда немного спала жара, мы выехали вновь в степь.

Проезжая мимо двух рядом стоящих могил, мы остановились.

—      «Как у вас кладут мёртвого», — с просил я Джума-гали.

Он объяснил мне, что ноги на востоке, голова на западе; голова положена на правую щеку, следовательно лицо обращено на юг. Могила была окружена стеной, вышиной аршина в два. Сделана была она из кирпичей из необожженной глины; по углам стены возвышались треугольные выступы вверх, как бы башенки . .

Когда мы собирались домой, приехали две киргизки, чтобы разобрать кибитку и увезти ее, так как это дело исключительно женское. Сняли кошмы, и остов кибитки обнажился. Из взаимно перекрещивающихся палок стояла решетка кругом; к ней были привязаны веревкой из верблюжьего волоса согнутые палки (не прямые, как у калмыков), на концах которых покоилось деревянное же кольцо, поперек которого шли согнутые палки. Все было окрашено суриковой красной краской, не исключая и маленькой двери токарной работы.

Простившись со старшинами и поблагодарив их за гостеприимство, мы сели в повозку. Медленно и винтообразно спускаясь, достигли мы подошвы горы и поехали доброй рысью.

Отъехавши с версту, я оглянулся чтобы бросить последний взгляд на гору. Кибитка была уже снята и навьючена на верблюда, который медленно спускался с горы — спускались и киргизы. Вершина была пустынна; — гора, оживившись лишь на сутки, замерла вновь, быть может, иа долгое, очень долгое время — впредь до приезда чиновника, или туриста, или инженера.

— На станции «Горькой речке» нам пришлось обождать с полчаса лошадей. Хозяйка предложила нам чай. Сидя на далеко непривлекательной террасе, мы с сожалением вспоминали о Богдо. Перед нами был неопрятный двор станции — лошади, навоз, мухи, овода.... Хозяйка нам сообщила, что приехал какой то чиновник в Ставку, что у татарина Ахмета умерла молодая жена, что чума рогатого скота продолжается с особенной силой, что режут коров больных и здоровых и т. д....

Но вот мы уже в повозке и мчимся по степи готовые забыть неприятное впечатление. Но, увы— 20-ть верст по степи на хороших лошадях проехали мы скоро: начались пески, а вот показалась и Ставка. Не будучи привлекательной никогда, она теперь имела особенно унылый вид, благодаря черным флагам на воротах — место свирепствующей чумы!

V.

Степь Нарын и степь Акирма.

Еезда в степи.— Отъезд.— Станция в степи Нарын. — Дождь и Джума-гали. — Перекликается степь. — Дорога и приезд в Казанку. — Татарин, — Ново-Казанка, — Вода в степи. — Страх Джума-гали.— Лодка в степи. — Заброшенный поселок и кладбище. — Степь Акирма. — Русь среди орды. — Бородинский пост. — Прием у Султана. — Яков. — Действие кумыса. — Скачка у киргизов. Верховая езда. — Последние версты.

Мы стали собираться с товарищем в Ново-Казанку. Она лежит в 200 верстах от Ставки на восток. Нужно было отыскать повозку — она должна была быть легкой в виду того, что все 200 верст идут через пески. Но повозка должна была быть и крепкой, потому что, сломайся она в степи, починить ее не было бы возможности. Наконец, нашелся киргиз, готовый уступить свою тележку; ее привезли к нам на двор; она действительно была хороша: крепкая и легкая и в добавок с кибиткой против дождя, пыли и солнца; она была слишком узка, но что же было* делать? другой не было.

От Ставки до Казанки ждет, так называемый земский тракт. На картах обозначен он чем-то в роде большой дороги или шоссе. В действительности тут нет ничего подобного. Земский тракт имеет в Букеевской степи особое значение: киргизы носят между прочим повинность лошадьми; там, где движение чаще, как например, между Ставкой и Казанкой, поставлены на расстоянии 40—50-ти верст кибитки; живущие тут киргизы поставляют проезжающим лошадей, взятых из окрестных мест степи. Берут обыкновенно трех лошадей, за них же и платят по 3 копейки за каждую с версты, но киргизы от себя припрягают еще две, три и больше лошадей без платы за них, чтобы облегчить езду. Действительно, при известной тяжести экипажа проезжать дистанцию в 50 верст в страшную жару через пески на тройке было бы слишком обременительно для лошадей. Дороги нет никакой, т. е. не только оная не устроена, но даже и колеи нет, да её и быть не может, во-первых, проезжих в экипажах почти совсем нет: ведь все киргизы ездят верхом, а во-вторых, если бы оные и проезжали, то песок заносил бы их следы уже на следующий день. Сопровождающие киргизы, Бог весть, каким образом, узнают направление, в котором надо ехать, чтобы приехать к кибитке-станции, — и вот обыкновенно вскачь несется повозка с бархана на бархан при дружном крике сопровождающих вас киргизов.

Но вот лошади уже готовы: тройка, а впереди еще пара с верховым киргизом. Уложив все вещи, которые нам надо было взять, сели мы сами — было очень тесно: нельзя было протянуть ноги, нельзя было прислониться, нельзя было сесть прямо, так как навес был низок. Мы невольно призадумывались при мысли, что надо проехать в таком положении без остановки 200-ти верст. Но, как бы то ни было, мы решились терпеть. Джума-гали сел на лошадь с арканом [34]), ямщик-киргиз на козлах. Вышел из ворот хозяин наш Хасан с двумя татарами, сбежались киргизы, киргизские мальчишки, два лавочника, кабатчик, еще несколько зрителей — но мы уже готовы.... еще секунда, другая — и мы едем по базарной улице; — высовываются головы татар из лавочек, выглядывают киргизы, стоят на плоских крышах своих домов татарки. Кончилась Ставка и мы очутились среди песков. Теперь, то вскачь, то рысью, мимо Уштерэка все дальше и дальше.

Сидеть было чрезвычайно неудобно: при каждом скачке экипажа стукались мы то головами о навес, то спинами, то ногами об тележку. Ноги затекали, бок немел. И уже на четвертой версте убедились мы, что ехать так невозможно: мы велели остановиться, чтобы снять навес, который все дело портил, но навес был припаян железными прутьями к повозке; тогда мы стали выбирать вещи из повозки, и что можно было, привязали на задок; после этого уместились мы довольно удобно...

Приближалась первая станция; зная, что киргизы рады будут проболтать и покейфовать целые сутки по поводу новостей из Ставки, мы заявили уже заранее, что останавливаться на этой станции не будем, а обождем только, пока будут пойманы лошади, и затем поедем всю ночь на нролет. Это огорчило наших киргизов; — Джума-гали поскакал вперед с арканом...

Когда мы приехали на станцию, то нашли киргизов уже в волнении: они бегали, суетились, кричали — некоторые ускакали за лошадьми. Солнце только что закатилось и степь покрылась полумраком. Мы поместились с товарищем на земле, чтобы закусить; перед нами стояли две кибитки — они были очень бедные; старые кошмы местами висели черными лоскутами; в грязи и золе ползали нагие дети; из одной кибитки в другую ходили женщины, очевидно, по хозяйству. Кругом была степь: песчаные бугры, здесь уже укрепленные растительностью и прочные, подымались отлогими невысокими холмами: в воздухе пахло пересохшей травой. Мы были среди степи Нарын [35])

Не успели мы отъехать и пяти верст от станции, как начался дождь; сначала он падал крупными каплями, потом на несколько минут приостановился и вдруг полил со всей силой степного дождя.

Кругом было все тихо; притихли и наши киргизы: уткнув головы в халаты, погоняли они немилосердно лошадей; — раздавался дружный топот копыт и шум колес. Джума-гали вымок до костей; халат его повис на мокром теле, как мешок; лошадь его измучилась.

Дождь скоро прошел; в стороне засверкал костер в соседстве с кибиткой; была уже ночь, но до станции было еще далеко: это самый большой переезд — слишком 50 верст.

Мы заметили, что Джума-гали скрылся — куда и когда, неизвестно. Ямщик объяснил ломаным русским языком, что он, вероятно, отъехал в сторону, чтобы переменить лошадь. Мы подождали, но Джума-гали не являлся; между тем он был для нас, как проводник, необходим. Джума-гали, невзрачный по своей наружности, был неоценим в степи — расторопный и находчивый; кроме того, его знала вся степь — куда бы мы ни являлись с ним, повсюду находились его кунаки, и многое делалось и спускалось ему по знакомству. Немалую услугу оказывал он нам при наших поездках — и вдруг его нет. Мы еще подождали, затем выстрелили из револьвера три раза, немного погодя еще три раза — ответа никакого.

Один из сопровождавших нас киргизов приподнял шапку и пронзительным голосом закричал:

«Хе-хе-Дму-ма-гали... и... и... и»... Прошло с минуту. Киргиз закричал вторично, опять же приподняв шапку; наступило молчание. Вдруг как бы эхо где-то вдали раздалось:

«Джума-гали-и-и. Джума-га-ли... и... и..». Тоже самое послышалось в другой стороне,  затем в третьей — это откликались живущие здесь и проезжающие киргизы: уже спящая степь оживилась. М вот послышалось со всех сторон, то ближе, то дальше, то еле слышно: «Джума-гали-и-хе-хе-Джу-ма-гали-и... и... и»... Перекликалась степь. Так степной человек осиливает пространство подавляющего простора.

Джума-гали не являлся и не откликался. Мы велели ехать дальше; защелкали плети, и мы помчались вновь. Проехавши версты три, раздался позади нас крик:

«Ху-ху-хэ... э... э... э».

И к повозке подскочил Джума-гали; он пересел на свежую лошадь и переменил мокрое платье на сухое у кунака....

Была уже поздняя ночь, когда мы подъехали к станции. Кибитка, еще кибитка, еле тлеющий костер, темные фигуры киргизов.... Джумагали, переговорив с ними, объявил, что лошадей теперь будет достать трудно, так как темно, и попросил обождать до рассвета...

Еле-забелелось утро, как киргизы, вооруженные арканами, выехали? в степь на ловлю лошадей      

Прошло уже много часов; перед нами все время тянулись барханы Нарынской степи; они-то цепями пересекали нам дорогу, то могучими волнами окаймляли наш путь; тут и там виднелись пересохшие соляные лужи — их поверхность, покрытая коркой соли, блестела на солнце-—вечно одна и та-же картина перед глазами утомляла взор....

Солнце клонилось уже сильно к западу, когда барханы стали видимо понижаться, и вдруг как то сразу развернулась перед нашими глазами степь Акирма: — вдали блестели озера, кругом все зеленело, видны были группы домов; ну, живее, теперь еще лишь несколько верст — и мы у нашей цели, после утомительной езды по барханам....

❖

Один из местных богатых татар согласился уступить нам комнату. Он встретил нас сам на дворе:

«Милости прошу», — сказал он, улыбаясь, довольно чистым русским языком.

Он нас ввел в большую и чистую горницу глиняного дома. На окнах, украшенных чистыми занавесками, стояли Фуксия и герань; вдоль стен два дивана, стол с чистой скатертью, несколько стульев; на стене, между окнами, висело зеркало, на другой стене лубочные картины Стамбула, Мекки, Медины, а рядом с ними кинжал.

— «Кушать будете»? — улыбаясь, спросил нас хозяин.

Он был хорошего роста, слегка упитан; — черный кафтан был застегнут до верху; на голове плотно надета шапка мехом внутри; жиденькие усы и борода, — выразительное и энергичное лицо. Он был из Казанской губернии, переселенец, как большая часть здешних татар. Сюда они переселились, как мне рассказывали, уже давно; у них были неоднократные споры с жившими здесь некогда уральскими казаками; кончилось это тем, что татары уступили поселок казакам и основали в нескольких верстах новый поселок, который и назван, в отличие от старого, Ново-Казанкой [36]).

Итак Ново-Казанка — татарский поселок. Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в этом. Две-три друг друга пересекающие улицы прямы и чисты. Невысокие дома с плоской крышей аккуратно вымазаны глиной. Ново-Казанка лежит между двумя озерами — Тушукулак и Раим-Айден. Здесь некогда, еще во времена Палласа, который был тут в 1772 году, было одно большое озеро, ко, пересыхая из года в год, раздробилось оно на многочисленные маленькие озера, соединенные друг с другом ручьями и болотами [37]). В озёра впадают две речки — Малый Узень и Большой Узень с Мухром. Вода в озерах слегка солоноватая, так что жители пользуются водой из колодцев. Если разлив в Узенях весною был большой, то в озерах соленость уменьшается, воды становится больше; тогда и рыбы много. И на оборот, если в Узенях весною воды меньше, то и озера мельче, соли больше и рыбы мало. Берега озера, а частью и сами озера покрыты густым и высоким камышом — птиц здесь много — утки, гуси, кулики, баба-птица, красный гусь (фламинго) и различные хищники. Вследствие обилия воды здесь и сенокос хороший, такой, какого не знают остальные части Букеевской степи. Это обилие трав привлекло большое количество кочующих киргизов — тут и там виднеются зимовки и разбросаны кибитки, обыкновенно по две вместе. Киргиз здесь несравненно богаче.

На другое утро после приезда отправились мы со своим хозяином верхом вдоль берега озера Тушукулак.

Трава была уже вся скошена; тут и там стояли стога сена, Мы ехали вдоль самого берега; из воды торчал высокий камыш; еле колеблемый ветром, он качался, слегка шурша листьями и пожелтевшими метелками. Проехавши несколько верст, свернули мы направо и, переправившись через болотце, направились по ровной глинистой степи к Малому Узеню. Тут мы остановились у парома. Из кибитки вышел старик киргиз; он помог нам перевести лошадей на паром; задвинув за нами шест, он стал тянуть канат. Рядом с ним работал его сын, лет 18-ти — стройный и красивый, пластично перегибаясь всем телом; он делал это так изящно, что как-то не верилось, что он был киргиз, так как изящество вообще не типично для киргиза. Перебравшись на другую сторону, мы поехали вдоль Узеня. Река эта не широка, 5-ть саженей не больше, но довольно глубока; тут и там растет группами камыш. На одном месте встретили мы киргизов, собиравшихся закидывать сеть-волокушу для ловли рыбы. Поперек реки была протянута сеть и прикреплена своими концами к берегам, другую же волокли по направлению привязанной несколько киргизов; дошедши до прикрепленной сети, они связали их вместе и стали вытягивать их сразу на берег. Добыча, по-видимому, не радовала рыбаков —  лов был не хорош, хотя рыбы было много. Наш Джума-гали, как настоящий сын степи, где рыбных озер нет, никогда не видал живой рыбы. Он присел на корточках и с напряжением следил за сетью, которая была отчасти уже на берегу, — в воде ежеминутно плескалась пойманная рыба.

Когда почти вся сеть была уже на берегу и оставался лишь один конец в воде, образуя мешок, — сазан, ударив хвостом, перебросился через сеть в реку.

— «Ай» — вскрикнул испуганный Джума-гали.

Но его удивление и изумление возросли, когда рыба, выброшенная на берег, начала биться и прыгать: с изумлением в лице и приложив руку к щеке, он, медленно пятясь назад, удалялся от места катастрофы — все расхохотались.

Пойманы были сазаны, щуки, караси, несколько окуней и плотва. Киргизы стали собирать лов —  мелких рыб выбрасывали они назад в реку. Один киргиз, взявши довольно крупного, еще живого сазана, бросил его рядом стоящей собаке — она поймала на лету рыбу и, перекусив ее поперек, съела с хвостом и головой...

Чтобы устроить удачную охоту на озере Раим-Айден, где птицы больше, чем на Тушукулак, так как последнее лежит у самой Казанки, стали мы с товарищем разыскивать лодку. Но лодки на озере не было. Тогда наш хозяин предложил нам перевезти лодку на арбе с озера Тушукулак; всего было верст пять езды. Но, Боже мой, что это была за лодка — хуже всякой «душегубки»: не то корыто, не то ящик, не то выдолбленная колода. Но лодка была спущена в воду; мы сели с товарищем на дно, так как была только одна лавочка для гребца, и при этом очень примитивная: просто, поперек лодки положено гнилое бревно. За весла, или вернее за лопаты, взялся татарин, уже старик, с чрезвычайно мягким выражением лица и глубокими добрыми глазами. Джумагали сначала не соглашался сесть, ио после неоднократных убеждений с нашей стороны поместился на корме. Лодка сильно села в воду и стала течь — нам пришлось встать со дна и переправляться, стоя. Забравши довольно много воды, которая натекала с каждой минутой все больше и больше, лодка стала сильно качаться из стороны в сторону, и мы скоро убедились, что охотиться с этой лодкой нельзя, и что мы могли с трудом перебраться лишь на другой берег. На лице Джума-гали выражались страдания; он обеими руками держался за борт лодки и при каждом её движении в бок вскрикивал с отчаянием в глазах. Человек этот никогда не видал такой массы воды и никогда не езжал на лодке. Его нельзя было узнать: насколько он был проворен и ловок на лошади в степи, настолько же неуклюж и растерян среди незнакомой ему обстановки. Когда наконец он почувствовал твердую почву под ногами, то спросил, будем ли мы возвращаться тем же путем назад в Казанку, — я его успокоил и сказал, что на возвратном пути мы обойдем озеро. Он просиял от радости.

Товарищ мой и татарин пошли вдоль озера на охоту, а я с Джума-гали к Узеню, чтобы снять несколько видов.

Недалеко от нас была Старо-Казанка. Мы направились туда. Некогда живой и даже богатый поселок — Старо-Казанка ныне заброшен совсем. Крыши домов уже давно рухнули, и теперь стоят только голые глиняные стены; улицы поросли травой. При виде этих оригинальных развалин, этих заброшенных стен, при виде пустых окон могло бы овладеть грустное чувство, — чувство, которое овладевает нами при виде некогда цветущей, но затем заброшенной и опустевшей местности, если бы не Ново-Казанка, аккуратная и чистая, с блестящими при солнечном свете стеклами окон, если б не она, смотрящая приветливо и гостеприимно, стояла тут же почти рядом.

В двух верстах от развалин Казанки находится заброшенное кладбище Уральских казаков. Казаки больше не живут здесь: они отодвинулись верст за 25-ть к Мухру. На кладбище, окруженном уже размытым дождем рвом, разбросаны могильные плиты; надписи с них стерты; покосился памятник в виде гробницы; другой памятник, выстроенный из кирпича, в виде башенки, либо был не достроен, либо разрушился и представляет нечто неопределенное — и только два деревянных черных креста уцелели вполне. Позднейшего ли они происхождения, или до них не дотрагивалась хищническая рука человека, хватающая для своих нужд камни других могил — сказать трудно, но они, эти два креста, стоят и до сих пор одинокие среди мусульманской степи.

Вечером того же дня зашел к нам Султан Ш., человек невысокого роста, с довольно типичным монгольским лицом. Он был богатый и влиятельный в степи киргиз, потомок хана Шигая. Разговор не клеился.

«Хотите, я вам устрою поездку на Большой Узень и Мухор», — сказал он под конец, — «велю поставить вам кибитку; там вы можете ночевать и жить, сколько вам угодно — а место там интересное».

Мы с радостью согласились. Поездка эта представляла много интереса, благодаря богатой растительности и оригинальности степи Акирма.

«Там места хорошие, богатые и птиц много — постреляете всласть», — добавил, прощаясь, султан

***

Мы выехали из Казанки; потянулась сухая и плоская глинистая степь, напоминающая ту «плоскую» степь, которая расположена за песками на запад от Ставки; лишь местами встречалась более богатая растительность, а то сплошь пересохшая равнина, покрытая побуревшею полынью и ковылем.

Приближаясь к большому Узеню, мы встречали болота и озерцы; тут была сочная трава и стоги сена указывали на обилие сенокоса. Тут же были расположены многочисленные кибитки. Первое, что нам здесь бросилось в глаза, это разнообразная форма кибиток, то они были чисто киргизского, то калмыцкого типа с конусообразным верхом, — некоторые были большие, другие маленькие [38]).

Наконец, мы прибыли к кибитке, предназначенной нам. Она была очень обширна; покрывавшие ее кошмы еще не успели утратить свой белый цвет. Решетка кибитки была обложена циновками — они были из камыша, обернутого красной, белой и синей шерстью, что придавало снаружи парадный вид кибитке, а внутрь проливало приятный для глаз свет [39]). Нас встретили тут киргизы и попросили войти в кибитку. И по внутреннему своему устройству бросалась она в глаза своим богатством: положенные вдоль стены шёлковые подушки, разостланные на полу персидские и туркменские ковры пестрели яркими цветами; покрывавшие кибитку кошмы и остов кибитки сдерживались широкими, разноцветными лентами ручной работы. Нам подали на тарелке бишбармак [40]), а затем чай. Среди киргизов сидел случайно в кибитку зашедший русский. На нем был надет длинный белый кафтан казацкого покроя, перехваченный богатым серебряным поясом и с серебряными застежками, он рассказывал о богатом сенокосе, который имеется в этих местах.

— «Да впрочем, это ведь поближе к воде»,— добавил он, — «а чуть версты две от озера или от болота, так там опять уже сухая степь».

Действительно, местами еще нескошенная трава была сочна и свежа; в воздухе чувствовалось много влаги, которой нет в остальных частях киргизской степи.

После непродолжительного отдыха, сели мы на лошадей и направились к большому Узеню. Дорога почти все время шла среди хороших — сочных лугов, покрытых высокой травой; по временам попадались небольшие озерки с заросшими камышом берегами. Проезжая мимо них, мы невольно пугали уток и куликов, которые то и дело взлетали и укрывались от нас в укромные места. Но вот и Большой Узень.

Неширокая река, берега крутые, яристые.

Он в этом месте лишен всякой растительности и словно стоит на одном месте, так гладка и тиха его серебристая поверхность.

Несравненно лучшее впечатление производить Мухор, впадающий в большой Узень, в двух верстах от этого места.

Он не шире большого Узеня, но кажется гораздо многоводнее; его крутые берега покрыты сочными растениями; плакучие ивы опустили свои ветви в тихие воды реки. Десятки и сотни пташек щебетали среди веселой зелени.

Это была для нас новая картина в степи, напоминающая коренную Русь; тут действительно конец киргизской степи; вплоть до реки Урала на восток, легла земля войска Уральского.

Недалеко от места слияния Мухра с большим Узенем находится Мухорский казачий пост. Среди зелени стоят частью деревянные, часто глиняные дома. Весело бегали по улицам, подымая пыль, мальчики; у домов стояли или сидели казаки и казачки. Все веяло свежестью, здоровьем и довольством....

Верстах в десяти от Мухорского поста, передавали нам, находится Фруктовый сад и ветряная мельница, Конечно, ни то, ни другое, при иных условиях, не могут представлять что-нибудь особенно привлекательное. Но после двух месяцев, прожитых в жгучих песках степи, нас невольно тянуло туда, к зелени, к жизни, после мертвой равнины и песчаных бугров Нарына; — мы не задумались и направились туда.

Сад обнесен забором; подле сада стояло несколько домов: из двери одного вышел старик —  казак, высокого роста, с открытым выражением лица. Он просил зайти к нему напиться чаю, но мы, к сожалению, спешили и должны были отказаться. У мельницы стояла телега; в ней сидела казачка.

—    «Прощай, родименькая», — говорила она другой, вышедшей ее провожать и стоявшей у входа в мельницу.

—    «Прощай, родименькая, — заезжай к нам, ведь тут неподалече» — продолжала она...

... .Солнце уже одной своей половиной скрылось за горизонтом. Кругом была гладкая, ровная степь, залитая алым блеском заходящего солнца; — на небе ни облачка. Последние лучи солнца ярко озаряли мельницу, ярко освещая прощавшихся казачек: — и мельница, и сад, и домики резко выделялись на голубом фоне неба. На минуту, при виде этой мирной, прекрасной вечерней картины, можно было забыть лежащую за спиною киргизскую (степь).

В нескольких верстах от сада находится Бородинский пост. Он казачий, в нем живут два, три семейства татар, а по близости кочуют киргизы.

Уже сильно стемнело, и казачий пост засыпал, когда мы подъехали к нему. Узнав о нашем приезде, выехал к нам навстречу старшина кочующих у поста киргизов, в сопровождении нескольких из них.

Улицы поста были уже пусты, когда мы проехали по ним — лишь изредка попадалась казачка с коромыслом на плечах.

Мы остановились у татарина. Было темно, когда мы въехали во двор — залаяли собаки, зашумели и .затолпились киргизы. Их оказалась большая толпа: часть приехала с нами с Узеня, часть сопровождала старшину, а часть съехалась так, услыхавши, что есть киргизы с новостями из Казанки — все были верхом, и наш приезд был более похож на нашествие враждебной конницы, чем на мирных гостей торговца-татарина.

Хозяин попросил нас в свой дом; дом был маленький, глиняный, с узким и низким входом, с узкими коридорами и низкими горницами. Комната, которую он нам отвел, была увешана полотенцами, коврами и устлана подушками, Хозяин, невысокого роста и одноглазый татарин, предложил нам сесть на полу на тюфяки и подушки. Нам подали чай. Мы думали сначала, что наш хозяин будет удивляться при виде, как мы выпиваем один стакан за другим, но нет, — он, казалось, был любителем чая сам: глотая быстро горячий чай, он не отставал от нас: стакан за стаканом исчезали, и киргиз, распоряжавшийся чаем, еле-успевал наливать стаканы.

***

В Казанке к султану Ш. приехали на поклон из отдаленных мест киргизы. Хотя султан сам и живет в доме, но гостей киргизов принимает в кибитке, которая стоит постоянно у его дома. Но на этот раз гостей было слишком много — оттого была поставлена особая кибитка. Она была очень велика. Слишком 40 человек поместились в ней совершенно свободно вдоль стен. Кибитка была богато убрана: большие персидские и туркменские ковры лежали на земле поверх белых кошм; на стенах развешаны были также ковры, ленты и платки. Один из приехавших киргизов, высокий, плотный с окладистой черной бородой, в красном полосатом бухарском халате и в круглой бараньей шапке, сел на переднем месте против двери, у стены. Он сидел, как наиболее почетный гость, на шелковой подушке, и, следовательно, выше всех; справа и слева от него сидели киргизы «по достоинству»; у дверей поместились наименее «влиятельные»: бедные, простые киргизы. Все сидели молча, сложив руки на поджатых ногах, опустив глаза вниз. Лица их глядели апатично, лишь изредка перекидывались они односложными словами, чтобы затем замолчать вновь — тут были старики, молодые и киргизы средних лет: все сошлись в одну кибитку, как гости одного хозяина, чтобы напиться кумысу, поболтать, отблагодарить султана и разъехаться по домам. Один из прислужников-киргизов принес несколько длинных полотенец для рук; они были разостланы вдоль ряда сидящих на полу. Другой принес деревянные чашки. Затем внесли большую деревянную чашу и, поставив ее в середине кибитки, стали вливать в нее ведрами кумыс —  поместилось свободно пять ведер. Прислуживающие разносили сидевшим кумыс по старшинству и «достоинству» в маленьких чашках. Все принялись пить, медленно, держа свои чашки обеими руками, потягивая напиток не переводя дух. Первая чашка была скоро осушена, — следующие пились медленнее.

Мне нужно было съездить к малому Узеню и я торопился, чтобы, вернувшись назад, застать киргизов еще за пиршеством. Султан дал мне свою лошадь — молодого и сильного жеребца; со мною, на этот раз, поехал кучер султана — русский, по имени Яков. По дороге он мне рассказал, что он собственно хохол, хотя это по его внешности нельзя было видеть, но что родители его уже давно переселились из Малороссии в Воронежскую губернию, а затем во Владимировку на Волге, где он и вырос.

—      «Здесь плохо» — говорил он, — «все татарва да киргизы; русского совсем не видать, а всё-таки лучше, чем в Ставке: все-таки вода есть; она, положим, и поганая — соленая, а все-таки от неё влага, да и зелень то лучше идет».

Я спросил его, любит ли он Волгу?

—      .Да как же ее не любить: она мать, скольких теперь питает, страсть. Иссохни Волга, всем нам помирать пришлось бы, что и говорить. А уж скучно то как без неё, так скучно, что иной раз слеза прошибет. Теперь еще что — все-таки обжился — а первое время так я думал, что помру с тоски по Волге. Да там теперича и народ то русский, ну хохлов много — все родно».

Я спросил его, водит ли он хлеб-соль с казаками.

—     «Да нет, они ведь и не живут по близости, да и казак казаку рознь. Ведь, Уральцы то не все русские, а ведь и татар среди них много. Иной едет — совсем казак, а взглянешь на рожу то₅ ну и видишь, что нехристь-татарва, а между собою они все-таки, что русский, что татарин, все свой брат казак, хотя и вера и язык разные».

Мы приостановили лошадей и поехали шагом.

—     «Вот, барии», — продолжал Яков, — «сам я и здоров и силен, а, что хочешь, не могу верхом ездить, так вот грудь всю и берет. Глянешь на иного киргиза — в чем душа держится, а лупит себе без оглядки и ничего, да еще скучает без лошади».

—     «А Уральцы народ богатый»,— «продолжал он немного помолчав, — «все хлебопашеством занимаются. Донцы — так те беспутный народ: жена работает, работает, а казак знай себе валяется. Ну, а Уральцы не то даже киргизов пристрастили к хлебопашеству, только у этих мало путного выходит: поработает, поработает, а глядь. Неурожай года два — он и наплюет на все, давай опять за баранов — терпенья нет».. . .

Когда мы назад вернулись к кибитке султана, то пиршество еще не кончилось, но уже на всех кумыс успел подействовать. Киргизов, час тому назад чинно сидевших, узнать нельзя было — они смеялись, перебрасывались остротами, побуждали друг друга пить. Если кто-нибудь отставал, то его соседи брали его за уши и заставляли пить насильно, грозя в противном случае вылить кумыс ему заворот. Все это сопровождалось веселым и добродушным смехом —  все были настроены радостно, беззаботно, не задумываясь о следующем дне     

Этот же день был днем нашего отъезда из Казанки.

Солнце было уже низко и мы торопились. Наша повозка подъехала; мы простились с султаном и с киргизами, но и султан и все пившие у него кумыс киргизы выехали провожать нас. Отъехавши версты две от Казанки, мы остановились: — должна была быть скачка.

— «Это у нас делают для любимых гостей, когда их провожают», — сказал султан, — «что в честь них устраивают скачку».

Но принять участие в скачке согласились не все: — некоторые, сами по себе довольно тучные, нагрузившись кумысом, ехать без риску для лошадей и себя не могли; оттого отделилось человек 15-ть, которые должны были скакать. Они отъехали версты на полторы и затем пустили лошадей во весь дух. Седла были у всех сняты и оставлены только подушки без стремян. Стоявшие с нами киргизы и не принимавшие участия с напряжением следили за лошадьми и седоками и громко приветствовали приехавшего первым к цели.

Прощание длилось еще долго; подкутившие киргизы не отпускали нас  

Наконец тронулись мы в путь по той же дороге и отчасти в сопровождении тех же лиц, которые приехали с нами из Ставки.

Джума-гали сидел на козлах и исполнял должность ямщик». Среди сопровождавших нас киргизов был один мальчик лет 16-ти. Он проехал всю ночь на пролет, следуя за нами верхом, и затем добрую часть дня: — всего сделано было им 110 верст почти без отдыха и остановки. Наконец, стал он сильно уставать, и мы его посадили рядом с Джума-гали на козлы. Но он так ослаб, до того клонило его ко сну, что он еле держался на козлах. Товарищ мой пересел между тем на лошадь, место в повозке освободилось и мы поместили сюда мальчика, который, еле успев сесть, тут же упал и заснул глубоким сном         

Солнце уже перешло полдень, а все еще до Ставки было довольно далеко. Не смотря на семь запряженных лошадей, которые везли нашу повозку, двигались мы, благодаря пескам, сравнительно медленно. Наконец, езда сильно надоела нам, — надоела она и нашим киргизам: после последней станции они немилосердно гнали лошадей.

 Нам наконец оставался последний десяток верст через голые пески — наиболее тяжелый путь; встречавшиеся по дороге или ехавшие нам навстречу киргизы присоединялись к нам. Частью привязывали они своих лошадей веревкой к повозке, частью скакали рядом с нами, и вот наконец со страшным криком, в отчаяннейшей скачке въехали мы на базарную улицу Ставки....

VI.

Баскунчак. Чапчачи.

Тяжелый день для Джума-гали. — Выезд из Ставки.— Несчастие Джума-гали. — Баскунчакский поселок. — Новый мир для киргиза. — Соляное озеро. — Опять степь. — Гроза .— Чапчачи.— Каменная соль. — Ущелье в степи. — Пещера. — Волга.

Был уже август, когда мы, пробывши в киргизской степи почти два с половиной месяца, решились покинуть ее. Оставались еще два пункта, которые представляли большой интерес и которых мы не хотели упустить из виду — это Баскунчакское соляное озеро с горой Большой Богдо и соляные холмы Чапчачи. Затем, наш путь лежал по Волге через Астрахань, по дельте Волги и Каспийскому морю в Приморский округ киргизской степи.

Мы решились выехать из Ставки вечером, чтобы, проехав ночь, быть рано утром на Баскунчаке. Джума-гали должен был сопровождать нас — он отпросился домой в кибитку, чтобы проститься с семейством: женой, братом, и детьми. Как я узнал впоследствии, — жена и дети оплакивали его, как человека погибшего,— они знали, что он должен был сопровождать нас до Астрахани и затем ехать на Каспийское море, на острова. Они знали, что он покинет степь, покинет свой родной край, и им казалось, что среди чужих людей, среди иных условий он не останется жив. Да и сам Дмума-гали упал духом — он суетился, волновался и вообще вышел из обычного спокойного настроения.

— «Вот дурак» — говорил Агедил, щуря свои черные глаза, подбоченившись и улыбаясь, глядя на Джума гали,— «я бы с вами сейчас поехал не только в Астрахань, но и в Москву,— а он боится».

Наконец, наступил роковой для Джума-гали час — тройка была уже готова и ждала нас. Пришло много киргизов, некоторые из татар, чтобы проститься с нами — некоторые сели на лошадей, чтобы проводить нас за пески.

Ставка на момент оживилась — нарушилась её тишина — пробряцали колокольчики нашей тройки, раздались крики провожавших нас, зашумела расходящаяся толпа любопытных. Затем Ставка задремала, отдавшись снова своей ленивой мертвящей жизни.

Мы покидали Ставку, покидали ее, быть может, навсегда—без сожаления, без тени горести. Минутой рисовались привлекательные степные картины, степные сцены—номы уже давно успели свыкнуться с ними — они имели для нас смысл обыденного. И эти минутные, светлые воспоминания заглушались и подавлялись тяжелым кошмаром жгучих песков, однообразных барханов, бесплодием почвы, неуютностью Ставки — и среди этих гнетущих картин, как светлый оазис, сохранялась в воображении Казанка с веселыми лугами и Мухор с казачьим населением.

Некоторые из служащих провожали нас с завистью.

— «Счастливцы», — говорили они, — «вы увидите свет Божий, а мы обречены на долгое сиденье здесь»....

В этих словах слышалась неподдельная грусть. Словно узникам суждено им и среди простора быть в тесных оковах, в столице песков, в провинциальной Ставке....

....Но прочь грустные мысли! Мы уже среди простора — миновали пески и едем по ровной степи. Прохладный ночной ветерок дует в лицо, освежая голову. Прочь тяжёлые воспоминания, и вперед с новыми надеждами, на новые места!....

Мы проехали уже Горькую речку, миновали и вторую станцию, — была глубокая ночь. Отяжелевшие веки невольно смыкались, и усталость, не смотря на сильную тряску, заставляла дремать....

Начало рассветать, когда я, случайно открывши глаза, заметил, что Джума-гали, сидевший рядом с ямщиком, был без шапки. Он спал безмятежным сном.

Я его разбудил:

—     «Где твоя шапка»

Джума-гали разинул рот, схватился за голову, затем посмотрел на меня и не без ужаса промолвил:

—     «Потерял, барин»!

Он хотел спросонок спрыгнуть и бежать отыскивать шапку в степи. Но ямщик, широкоплечий русский детина, успокоил его:

—             «Да ты, брат, уже верст 15-ть без шапки то едешь. Я все нет-нет, да и посмотрю на тебя — зачем дескать ему было шапку снять, коли и так свежо, а ты вон что — потерял».

Джума-гали растерялся, но вдруг смущение его удвоилось и он, обратившись к нам, сказал показывая на ноги:

—     «И тут нет...»

Оказалось, что он во сне потерял и калош и остался, следовательно, в кожаных чулках.

Ямщик усмехнулся. И нельзя было не рассмеяться при виде растерявшегося Джума-гали: — он был так комичен в своем смущении...

—             «Э-эх», — заметил ямщик, — «как это ты себя-то не уронил — вон, все растерял — ну, и будут вороны гнезда вить в твоих калошах».

Затем следовали шутки со стороны ямщика.

— «Да ты как, все сразу потерял? или сначала с правой ноги калошу» и т. д.

Джума-гали, не понимая, что над ним смеются старался отвечать на все вопросы и этим еще более становился смешон.

Солнце еще не взошло, но восток уже алел; было совершено светло, легкая утренняя дрожь пробегала по телу. Вдали показалась гора Богдо. Как-то странно виднелась она на бледном утреннем небе, её контуры еще не обрисовались достаточно резко и она, казалась безформенной кучею.

Не доезжая несколько верст до Баскунчака, наше внимание обратил на себя огромный провал. Одна его сторона падала крутой стеной, остальные же спускались более отлого и воронкообразно вниз. На крутой стороне было видно обнажение почвы — остальные же склоны поросли травой. Такие провалы встречаются в этих местах довольно часто, и зависят от гипсовой почвы.

Не смотря на ранний час, Баскунчакский поселок уже оживился. На базаре были открыты лавочки; торговцы татары, пользуясь прохладой, стояли в тени навесов и болтали о наживе прошедшего дня, о предстоящей торговле. Кучки праздностоящих киргизов рабочих виднелись тут и там.

Проезжая по берегу озера, увидали мы тут и там стоящие дряхлые кибитки и разбросанные землянки киргизов, работающих на соляном промысле; грязно одетые женщины готовили на кострах, перед своим жилищем, обед для мужей; грязные дети стояли тут же рядом, с обнаженными плечами — все имело вид неуютного, грязного промыслового поселка. Мы подъехали к вокзалу железной дороги, чтобы напиться чаю и нанять лошадей на Чапчачи.

Вокзал мал, но опрятен. Про уютность речи быть, конечно, не может.

Первые минуты Джума-гали озирался робко — его пугали столы, высокие окна, лавочки и зеркала — немало страха наводили на него также служащие на железной дороге. Все в одинаковых синих блузах, в круглых шапках, с выдержкой, несвойственной степному человеку, они походили на солдат. Джума-гали смотрел на них с уважением и старался держаться в стороне.

Маневрирующий локомотив привлекал нашего степняка всего больше. Выходящие клубы дыма заставляли его широко раскрывать глаза, а свист локомотива наводил на него страх.

Мы не замедлили сообщить ему, что через несколько дней и он поедет на такой же машине. Сначала он не хотел этому верить, но, убедившись, что это не шутка, он покачал головой и сказал:

— «Ох, барин, страшно!»

Мы его успокоили, что страшно это только с первого взгляда, а проедешь раз, два, — так всегда захочется ездить так.

Мы сговорились с содержателем вольной почты, киргизом, на счет лошадей. Через час должна была быть готова хорошая тройка лошадей.

Киргиз не обманул нас — лошади были поданы вовремя. Чтобы несколько сократить путь, решились мы пересечь озеро с краю — там, где соль, свободная от воды, лежала плотным и твердым слоем.

Словно нарочно залили берега теперь уже остывшею белою жидкостью, — до того была она ровна. Паша повозка еле оставляла после себя след, — так тверда была соль. Само озеро блестело мириадами искр — свет его был ослепителен, и глазам становилось больно смотреть на него. Берега не носили и следов рас_тительности и лишь тут и там валялась ветка кустарника, быть может ветром, а может и рукой человека занесенная сюда—она сплошь была залита кристаллами соли и казалась покрытой густым инеем. Да и все-то озеро представлялось покрытым льдом и снегом и лишь палившее солнце не позволяло забывать, что не снег, не зима, а соляные глыбы перед глазами.

Справа от нас возвышалась гора. Большая Богдо. Стороной, обращенной к озеру, падала она круто и позволяла видеть последовательный ряд слоев различных глин.

Но вот кончилась соль, мы миновали Богдо — уже силуэтом возвышается она у нас за спиной, и мы снова в степи. Все также однообразно тянется она вправо и влево — признаков жилья никаких, только изредка виднеются вдали табуны лошадей или одинокий верблюд.

Не смотря на жару, редкий по своей силе коренник шел, не прерывая рыси, бодро и без усталости; но пристяжные не могли равняться с ним, и скоро силы их стали ослабевать. Ямщик-киргиз, завидя вдали несколько всадников, стал окликать их, махая руками. Киргизы подъехали. Ямщик попросил их помочь Джума-гали словить лошадей и поставить их на смену пристяжным. На это они охотно согласились, ведь не трудное, не головоломное дело предлагали им. Один из них уступил свою лошадь Джума-гали, который поместился на ней с арканом. Скоро они исчезли из наших глаз — мы же продолжали свой путь.

Быть может через полчаса увидали мы едущих к нам всадников — мы узнали в них наших киргизов и Джума-гали — они пригнали двух лошадей. Тотчас же мы остановились и перепрягли пристяжных, а своих пустили в степь. Это мы повторяли несколько раз в продолжении нашего пути: коль скоро уставали лошади, их сменяли новыми, пойманными в степи.

Делая это, киргизы не боятся потерять лошадей — каждая балка, каждая кибитка, каждое возвышение, как бы оно ни было мало для нас, знают киргизы — они знают и лошадей своих и хозяев чужих лошадей.

Начинало вечереть, а мы еще не сделали и полпути еще не достигли «станции». Станций на этом пути собственно нет, но на 40-й версте (именно на полдороге) находится малороссийский хутор —  тут обыкновенно останавливаются кормить лошадей, оттого его и называют станицею.

Солнце было на закате, небо заволокли тяжёлые, фиолетовые тучи; горизонт терялся в туманной дали. Молнии ежеминутно сверкали, раздавались сильные раскаты гром». Солнце словно пылало — весь запад был залит огнем. По степи проносились сильные порывы ветра и мы спешили еще до дождя подъехать к хутору.

С неба уже падали редкие, но крупные капли дождя, когда мы, наконец, остановились. Тучи как-то еще ниже нависли — могучими клубнями быстро неслись они над головой; на западе виднелась узкая, алая полоса света—солнце только что зашло, а между тем наступила уже темнота; безмолвно ждала пересохшая, покрытая отмершими растениями, степь дождя.

Громадными зигзагами пробежала молния по небу, на мгновение озарив степь, грянул гром и полил страшный дождь. Молнии следовали одна за другой, быстрые удары грома слились в непрерывный гул — сильные порывы ветра, казалось, срывали все, что поддавалось их силе....

....Через час можно было ехать дальше. Степь вся стихла, грозы как не бывало: тучи виднелись, где то вдали, звезды блестели ярким светом, ветер стих и лишь свежесть воздуха и сырая почва напоминали о дожде. Свежие, только что смененные лошади везли нас хорошей рысью; среди ночной прохлады вторую часть пути сделали мы вдвое быстрей.

Была уже ночь, когда мы подъехали к дому объезчика [41]).

Не смотря на поздний час, виден был в окнах огонь, и к нам вышли навстречу с фонарем.

С тех пор, как Чапчачинский [42]) соляной промысел пал, поселок опустел — дома стоят заколоченные, ставни закрыты — в ожидании прилива новых сил, возникновения новых проектов.

Живущий здесь «объезчик» — принял у себя нас и поставил самовар. Он стал рассказывать про упавший промысел, про достоинство Чапчачинской соли, про преимущество её перед солью Баскучака и Эльтона и т. д. — В конце концов оказалось, что он немец. Этого мы совсем не ожидали — встретить среди Киргизской степи представителя этой столь далеко за нами оставшейся Европы.

На следующее утро направились мы в сопровождении объезчика осматривать соляную шахту и остатки соляных копей.

Чапчачи уже несколько столетий тому назад были известны своей солью высокого качества; уже давно калмыки употребляли ее, уже в XVI столетии смелые русские купцы скупали и вывозили ее. Наконец, наступил для Чапчачи момент торжества — соль её была признана экспертами за соль высокого качества; далее было обнаружено, что залежи каменной соли гигантские. Явились предприниматели, начались раскопки, были построены шахты; слава про Чапчачинскую соль пронеслась с быстротой молнии по всей Руси. Но все это было не на долго — Баскунчак, естественный соперник Чипчачи, одержал верх. Близкое расстояние от Волги и, наконец, построенная железная дорога убили окончательно Чапчачи; предприниматели должны были отступить — шахта была. закрыта до более благоприятного времени.

Шахта сохранилась еще вполне хорошо, как относительно её внутреннего вида, так и относительно внешней постройки. Разбросанные доски, целая гора наваленной из шахты каменной соли имели вид только несколько дней тому назад брошенной работы.

Спускаясь в шахту, мы шли по лестнице — её ступеньки были сплошь покрыты натеками содли; тут и там виднелись соляные сталактиты недавнего происхождения. Галереи шахты очень высоки и широки, пол большею частью довольно ровен, но почти повсюду стоит вода выше колен. При тусклом свете нескольких свечей было как-то странно глядеть на возвышающиеся справа и слева соляные стены. Когда мы, наконец, поднялись на верх, то дневной свет казался ослепительно ярким.

Дрожь пробегала по телу и мы невольно с удовольствием обогревались под лучами солнца после холодной и сырой атмосферы шахты.

Далее сохранился «разнос», из которого также добывалась каменная соль. Этот «разнос» имеет вид каменоломни. На дне его накопилось воды (как мне передавали) на три сажени; в нее то и падает 3-х саженная соляная стена [43]) совершенно отвесно. Стена эта благодаря прослойкам серым и белым, которые не горизонтальны, а изогнуты в различных направлениях, имеет вид жилистого серого мрамора. Вода, находящаяся на дне, насыщена солью (23%)  и до того плотна, что человек при плавании почти не тонет — по краям этого бассейна отлагаются изящные кристаллы соли. При виде всего этого наш Джума-гали пришел в немое удивление.

«И это все соль, баринъ?» — спрашивал он, —  «та самая, что продают в Ставке?»     

Немец объезчик все время сопровождал нас — он успел научиться верховой езде, даже усвоил отчасти киргизскую посадку и приобрел себе хорошую лошадь. Чувствовал ли он здесь по временам тоску по родине, сказать трудно, но во всяком случае он примирился с окружающей его обстановкой и ни мало не горевал среди степняков .

На возвратном пути к Баскунчаку остановились мы ненадолго на хуторе. Пока наши лошади кормились, малороссиянка поставила нам самовар.

На Баскунчаке любезно принял нас начальник соляного промысла. На следующий же день нашего приезда отправились мы верхом, чтобы осмотреть гору Богдо и поэкскурсировать на ней. Лошади были у нас прекрасные. Мы скоро достигли подножья горы и стали медленно подыматься по отлогому склону. Скоро въехали мы в ущелье — справа и слева возвышались высокие стены песчаника, тут и там виднелись обнаженные глины разных цветов. Среди этого ущелья можно было забыть, что находимся в степи. Тут мы оставили своих лошадей и Джума-гали и стали подыматься на вершину.

Тут и там выходили из массы горы отдельные утесы—мы оглянулись: позади нас было ущелье, наши лошади стояли смирно и рядом с ними виднелась Фигура Джума-гали — все это до того было далеко от степных картин, что и Джума-гали наш не казался похожим на киргиза, а походил на татарина Крыма или Кавказа. С вершины горы открылся вид на степь и на Баскунчакское озеро — последнее светилось в лучах солнца ослепительно-светло.

В тот же день к вечеру отправились мы за несколько верст от Баскунчака в пещеру — тут должен был Джума-гали совершить подвиг — «спуститься к Шайтану». Долго он не соглашался сойти «под землю», и несколько раз порывался на полдороге вернуться, но, в конце концов, когда весь путь был пройден, то не мало он радовался этой прогулке.

На возвратном пути от пещеры застал нас ураган. Страшный ветер подымал целые стены горячего песку, который падал на нас. Только добрые кони помогли нам скоро добраться домой — мы же вполне положились на них: почти совсем закрывши глаза и по возможности повертываясь спиной к ветру, не видя ничего далее 5-ти шегов — побуждали их к еще более сильной рыси.

—            Покидая с нами Баскунчак, Джума-гали должен был в первый раз в жизни испытать езду по железной дороге; но человек свыкается со всем, так и он скоро свыкся со своим положением, сидя в вагоне.

В ожидании отхода поезда разговорились мы с одним из местных жителей — человеком пожилых лет. Он жаловался на неудобства, которые приходится переносить на Баскунчакском поселке, на беспорядок …

—     «Да что и говорить   Богу негде помолиться, не то что жить*».

    Я заметил, что ведь в поселке есть церковь: «она действительно мала и деревянная, но все таки храм Божий».

—           «Ну уж и церковь» — ответил мне мой собеседник, — «с голыми стенами, без икон, крыша протекает»

—    «Что она, старая»?

—               «Это бы еще ничего, а то ведь недавно построили — только и хватило ее, что на освящение; а как архиерей то уехал, да пошел дождь, так вся живопись с икон слезла, просто срамота, а купцы, наши промышленники, подписку собирают, чтобы выстроить каменную мечеть для рабочих киргизов, а то дескать все разбегутся, о нехристях то заботятся, а Бога то своего забывают, а все ведь корысть».

Старик махнул рукой и сделал нетерпеливое движение головой….

Во Владимировку приехали мы уже вечером. Приветливой влагой пахнуло на нас со стороны Волги — все тут казалось нам родным. Мы с жадностью вдыхали запах тополей, мы радостно смотрели на нависшие ветки ив. Тут веяло простором тоже, но иным простором, чем в степи, чем то родным. Мы подошли к пристани — массы темной воды ровно катились мимо нас, тут и там шныряли лодки, вдали блестели огоньки костров — мы радостно, после долгого пути среди песков степи, среди мертвенной плоскости, приветствовали родную Волгу..............

Но вот показались огни: красный, голубой и белый — обрисовалась мачта, труба; сильнее и сильнее зашумели колеса — наконец, пароход стал.

Джума-гали, который уже при виде Волги, этой массы воды, стоял в недоумении, окончательно потерялся при виде многочисленных пассажиров парохода — в полузабытьи вошел он на палубу, в полузабытьи сел и тут же отдался дремоте и сну, подавленный впечатлениями последних дней…

VII.

На дельте Волги.

Низовья Волги. — Астрахань. . — Жизнь в Астрахани. — Нравы и типы Астрахани. — Отплытие к морю. — Маленькая неприятность. — Ночлег на реке. — Черепаха. — Дальнейший путь. — Каспий. — На берегу у Киргизов. — Охота на пеликанов .— Кочевье калмыков .— Тинакские лечебные грязи. — Домой.

....Унылые, песчаные берега провожают нас уже несколько часов — скоро и Астрахань.

Разлив уже кончился в низовьях Волги: тут и там виднеются выступающие песчаные косы, желтеют мели, но все еще велика масса воды, все еще с могучею силою перекатывается она и срывает глыбы песку, увлекая их с собою со всею своею непреодолимою силою.

Но вот, зачернели мачты судов, запестрели дома и церкви, видны сотни лодок; наш пароход дал свисток, раздались крики на палубе, они повторились на пристани — мы стали.

Все пестро на берегу — бегут и кричат носильщики — персияне, извозчик — татарин, торговец — армянин, колонист — немец, праздностоящий — калмык. Среди этой разнородной толпы можно было бы подумать, что находишься в земле чужой, если бы не русский человек, который виден тут и там; он здесь уже давно, он один господин: уже давно водружен им восьмиконечный крест, уже давно красуется собор среди кремля.

Астрахань, как все русские города, раскинулась широко; мало каменных и высоких домов, все больше одноэтажные деревянные; длинные серые заборы, много кривых немощеных улиц — пыль стоит столбом. Зимою Астрахань спит, и ничто иное, как глухая провинция. Она отрезана от остальных городов ледяными покровами Волги и большими снежными заносами. Спокойно сидит местный житель, обреченный на узкие интересы забытого миром провинциал». Летом не то. Волга освобождается от льдов и этим открывается путь ко всем городам, усиливается и пароходство на Каспии; тысячи купцов приезжают в Астрахань: кто проездом перед Нижегородской ярмаркой, кто для того, чтобы сделать кой-какие обороты в самой Астрахани — армяне, персияне, туркмены, киргизы, калмыки, татары, немцы и другие инородцы мелькают на улицах, толпятся на бирже, суетятся на пристанях. Сотни судов больших и малых, речных и морских теснятся на Болде: пристают, отходят, маневрируют, нагружаются и выгружаются; громадные склады товаров стоят на берегу. Тут Астрахань превращается в большой портовый город — все оживлено, все торопится покончить дела до ноября, до прекращения судоходств». Беспорядок, пыль, сутолока, повсюду носильщики и ломовые, крик и брань — оживление.

Но все это относится к торговой части города: к пристаням, бирже и т. п. Кроме этого в Астрахани есть еще центральная часть города и слободы. Последние построены раскидисто; деревянные дома, мосты, деревянные мечети.— Самая лучшая часть города центральная. Тут улицы вымощены камнем, сделаны недурные тротуары, построены каменные дома, большие церкви. Но эта центральная часть по отношению к остальному городу так мала и так мало цельна, что ее не сразу замечаешь и нужно сначала свыкнуться с городом, чтобы отчленить ее от остальных частей. К центральной части города примыкает и кремль.

В кремле же находится собор — гордость Астраханцев. — Действительно, собор большой, с большим богатым иконостасом, но зато внешность его заставляет желать большего: какого-нибудь стиля усмотреть положительно нельзя — даже главы, которые у нас на Руси успели выработать свою физиономию и представляют нечто определенное, даже они имеют какую-то особенную форму.

Достопримечательностью города, пожалуй, можно считать, хотя сами Астраханцы и не замечают ее, ворота, находящиеся в двух шагах от почты и телеграфа. Эти ворота имеют чрезвычайно оригинальный вид. Представьте себе — высокие ворота, с боковыми колоннами, на верху два раскрашенных льва, а между ними сидит большая Фигура китайца под зонтиком. Мне рассказывали, будто, тут некогда был склад индейской компании — но к чему же китаец?... О других достопримечательностях, пожалуй, упоминать не нужно.

— Жизнь в Астрахани вполне провинциальна. Народ большею частью торговый — днем при деле: на бирже, на пристани, на судах; вечером в саду «Аркадия». Там музыка, гулянье, оперетка и т. п. Это любимое местопребывание Астраханцев, и сад этот никогда не бывает пуст. Далее собирается публика в садах: губернаторском и полицейском — (они малы, почти без тени) и на бульварах. Наконец, помимо садов, собирается публика вечером на мостах. Как это ни покажется странным, но это действительно так. На мостах стоят скамейки, а на скамейках помещается публика, беседует о происшествиях минувшего дня, о текущих вопросах и т.д.

Нравы в Астрахани несколько странны для нас —  мы привыкли называть такие нравы дикими. Типы «Кит Китычей», которых описывают у нас в юмористических журналах, не выродились там нисколько. Купец играет первую роль в Астрахани: если он богат, то он сила — он царь. В Астрахани все помешались на быстрых оборотах, им способствует материал торговли, как-то нефть, соль и т. д.; многие скоро богатеют, но и быстро теряют свое состояние, благодаря какой-нибудь оплошности. Чтобы поставить дело на солидную ногу, чтобы стать конкурентом таких иностранных фирм, как Нобель — об этом думают очень немногие. Средний купец Астраханский производит очень неприятное впечатление: он груб, он рутинен, не образован — он не культурен. Все эти качества выражаются во всей своей непривлекательной наготе, когда «Кит Китыч» разгуляется; хотя нередко свою грубость он выказывает и в совершенно трезвом состоянии. Так один купец, обладающий паровой шхуной с паровой помпой Большой силы, пробуя её достоинство и разъезжая по Болде, утешал себя тем, что обрызгивал водой вышедших на палубу других судов полюбопытствовать на зрелище и проезжавших тут же на лодках. Всего лучше — то, что он этим не вызывал ни малейшего негодования со стороны пострадавших — настолько привыкли все в Астрахани к купеческой «забаве».

Другой купец отличился на моих же глазах еще лучше. Он за свое богатство пользовался общим «уважением». К нему на даче, Бог весть за какие заслуги, приставлены двое стражников, т. е. верховых полицейских. Как то раз, выезжая со своей дачи кутить, он только крикнул у ворот стражнику.

—     «Стражник, поезжай вперед, оберегай своего господина, потому что я буду сегодня кутить, буду пьянствовать», — он уже был выпивши. Въехавши в город, велел он стражнику скакать вперед, чтобы «дескать знали, кто едет».

—     «Да по мостам то свищи»!

Стражник поехал вперед и, въезжая на мост, каждый раз свистел, чтобы все сидящие на мосту знали, что едет дескать вот кто. Но этим дело не кончилось: встретив по дороге случайно проезжавшего верхового полицейского, он и ему, бросив денег, велел впереди скакать и свистеть. Так и ехал Астраханский купец-богач по улицам родного города со «свистом на мостах». Прибыли в сад «Аркадию»; тут хотел богач себя показать во всем своем блеске, во всей своей силе. Шла опера; во время увертюры, сидевший в директорской ложе, «Кит Китыч» закричал на оркестр «стой» — выбросил им пачку денег и крикнул: «камаринского валяй» — и, о удивление! при полном театре, в присутствии местной полиции, оркестр, прервав увертюру, начинает играть «камаринского». Ни одного звука негодования, ни малейшего протеста не было заявлено со стороны присутствовавших в театре.

—    «Зови ко мне артиста Ш.!*» — крикнул лакею богач, успевший в своей ложе, из которой вел ход за кулисы, устроиться с вином. Является артист, загримированный, в костюме.

—    «Пей»!— велит ему «Кит».

—    «Помилуйте, мне надо сейчас выходить».

—    «Кто тебе велел»?

—    «Да режиссер».

—    «А я тебе велю — пей»! — и артист должен был повиноваться.

Сначала может все это показаться смешным и забавным; но если взглянуть на это дело серьезно, то нельзя не погоревать о той рутине, которая еще в такой силе царит у нас, и в таком именно месте, где при уме и культурности можно было бы держать знамя русского имени высоко. Ведь Астрахань у ворот Азии!

Многое из нравов Астрахани поражает нас странностью своей. Вот, при открытых дверях сидит упитанный армянин — он нотариус.

«Что, душа мой, хочешь»? — обращается нотариус. Пришедший купец объясняет свое желание.

«А сколько тебе следует за это»? — спрашивает он.

«Пять рублей без лишнего с печатью и подписью — все, душа мой, будет», — отвечает нотариус.

Бумага написана и печать приложена.

«Ну, с тебя и трешницы довольно», — замечает купец, выбрасывая бумажку на стол.

Восточные люди со своей стороны способствуют немало оригинальности города: торгующие фруктами персияне, а также персияне-носильщики, туркмены в своих халатах, киргизы на арбах, калмыки в синих зипунах — все это дает городу свою физиономию.

Между приезжим, который редко ускользает от глаза местного жителя, и армянином торговцем завязывается такой разговор.

«Откуда будэшь»?

«Из Москвы

«О!... А куда едэшь»?

«В Персию».

«О!... дорогу строить станэшь»?........

В персидской лавочке персиянин с восточной любезностью предлагал нам купить мундштук из черного янтаря. Видя, что мы не склоняемся купить его₃ он решительно и с серьезным выражением лица сказал:

«Купишь — счастлив будэшь: нэ купышь — умрешь».

И когда мы согласились, уступая его просьбам, взять мундштук, он добавил с мягкой улыбкой и наклонив голову на бок: «курыть будэшь — счастлив будэшь».

Астрахань не имеет красивых и привлекательных окрестностей — кругом или степь или песок. Единственным развлечением среди природы представляются для Астраханцев поездки на острова, лежащие на дельте Волги. Эти острова покрыты привлекательной растительностью: деревья, душистые луга позволяют забыть на время близко лежащий город. Но Астраханские окрестности имеют для приезжего другой интерес. Так сказать, в двух шагах от Астрахани кочуют калмыки, кундровские и юртовые татары и недалеко находятся Тинакския лечебные грязи, которые также могут представлять известный интерес. На сколько богаты окрестности Астрахани и вся Астраханская губерния местами, интересными в геологическом, зоологическом, антропологическом, археологическом и этнографическом отношениях, на столько же сама Астрахань бедна просвещением. Для Астраханцев не существует иного интереса, кроме денежного, хоть тут все погибай — и то маленькое ученое общество, которое делает попытки противостоять общему движению, лишено для своих целей всяких средств, не находя никакой поддержки со стороны «влиятельных» лиц город». Но среди рутинных типов обитателей Астрахани находятся и светлые головы; они не «из ученых», но, обладая трезвым русским умом, они занимают видное место среди иностранных фирм. Настойчивой энергией, систематичным действием ими сделано много, и русское сердце радостно бьется при их имени. К ним принадлежит изобретатель системы наливных судов для перевозки нефти Н. Ар ... в; он же и составитель разумных и трезвых проектов по устроению портов; он же и в думе во время скажет свое разумное слово ....

..........  Все наши дела были уже покончены в Астрахани, оставаться было уже незачем и мы торопились выехать в приморский округ Киргизской степи. Эта наша поездка должна была быть совершена на лодке и продлиться не более двух недель. Лодка наша большая, просторная, есть мачта и хороший, крепкий парус. Проводники наши, дядя Никифор, мужик пожилых лет с взъерошенной длинной бородой, — он знает хорошо все рукава дельты — он «моряк»; далее, отставной солдат Андрей, служивший долго на Кавказе — высокий и сильный детина с окладистой черной бородой — и отставной солдат Николай, служивший в армии, человек невысокого роста, с черной бородой и с измятым солдатским картузом на голове.

Все было уложено: кое что из наших вещей, самовар, съестные припасы: мы были готовы к отплытию.

—       «Взяли ли с собою водку?» — спросил я гребцов.

—       «Как же можно без водки — слишком десять дней на воде, да без водки» -отвечали в один голос гребцы.

Мы сели, сел и Джума-гали, гребцы сняли шапки и, повернувшись лицом к кремлю и собору, перекрестились.

—        «Дай то Бог благополучно доплыть и воротиться»,—произнес набожно Андрей.

—       «Отваливай!» — скомандовал дядя Никифор, исправлявший должность рулевого   

Солнце закатилось, быстро надвигалась тьма, ветер стих, парус был снят и мы, медленно двигаясь на веслах — стали поговаривать о ночлеге.

—        «Вот тут недалеча яр есть», — сказал дядя Никифор — «там и привалить удобно и костер развести хорошо».

Но, не доезжая еще до места ночлега, случилась с нами маленькая неприятность.

Наши гребцы уже в Астрахани значительно выпили, далее по пути они неоднократно прикладывались к бутылке с водкой. Вино оказало свое действие: между гребцами началась перебранка и приказания дяди Никифора (главного среди них) исполнялись с неудовольствием и неряшливо. Но и дядя Никифор был далеко не трезв и нам пришлось возвысить свой голос, чтобы прекратить беспорядок в самом начале и водворить дисциплину, без которой мы не могли бы прожить на лодке около двух недель.

Мы были уже недалеко от места предполагаемого ночлега, как вдруг показался пароход; он ехал прямо на нас. Полагаясь на знание гребцов и рулевого, оставались мы совершенно спокойны; но пароход приближался, все двигаясь на нас. Он был уже совсем близко. Я сказал Никифору: чтобы он держал правей, но он заметил, что пароход должен сам сейчас свернуть, так как тут место мелкое и он проехать не может. Но пароход не сворачивал и мы с каждой минутой приближались к нему. Наконец и Николай, увидев опасность, закричал на Никифора

—      «Что же ты не держишь правей, ведь видишь, что пароход идет на нас».

—      Да говорят тебе, что ему здесь ехать не следует, что тут мелко», — злобно проговорил Никифор с настойчивостью пьяного.

—     «Однако он едет на нас», — заметил Николай.

—              «Ну, и сядет он на мель», — ответил Никифор.

Нам уже грозила опасность быть раздавленными пароходом, так как нашу лодку, которая была значительной величины, нельзя было в несколько минут отгрести в сторону. Нам уже серьезно грозила опасность быть разбитыми в дребезги, как вдруг раздался глухой треск, послышались голоса на пароходе, шум, беготня. Пароход действительно сел на мель        

—             «Ну, что, ведь говорил я тебе, что ему здесь ехать не след», — сказал самодовольно дядя Никифор, — «так ты не спорь, если не знаешь».

Мы впоследствии имели неоднократно случай убедиться в опытности дяди Никифора: он знал каждую бухту, каждую косу и мель, он родился на дельте Волги и уже 45-ть лет ездил по ней.

Гребцы смолкли и опустили весла; все были под впечатлением случившегося, хмель однако сошел. Сидел за рулем молча и угрюмо дядя Никифор, наша лодка качалась в волнах от колес парохода. Дядя Никифор первый пришел в себя.

— «Ну, что же», — крикнул он на гребцов, — «бери весла».

Дружно ударили весла об воду, лодка медленно повернулась и затем, плавно, еле-качаясь поплыла по темной воде, — минут через пять пристали мы к яру.  Наступила уже ночь, заснула река — не было видно ни лодок, ни судов, только вдали, на берегу, светились костры и доносились отрывисто голоса расположившихся на ночлег рыбаков. Наш костер ярко пылал, озаряя темные лица наших гребцов. Мы сидели вокруг костра, тут же рядом и Джума-гали — он еще не свыкся с новым положением и был рад, что, наконец, оставил лодку и сидит на твердой земле.

На костер налетали тысячи насекомых, казалось, они хотели своей массой потушить огонь, но погибали сами. Наша уха уже сварилась, котел был снят с костра, и мы все поочередно опускали деревянные ложки в котел.

Но вот кончен ужин и выпит чай, потушен костер, и лишь Фонарь, привязанный к мачте, тускло горит.

Наши гребцы творят молитву, затем отправляются на покой — кто ложится на дно лодки, кто на корму.

Потухли дальние и ближние костры; замолкло все; с берега доносится запах сена; вдали чернеется противоположный берег. Мириады звезд необыкновенно ярко светят на небе — все старые знакомые: Большая Медведица, Дракон, Кассиопея — все свершают свой путь, и лишь Полярная звезда, этот страж северного полушария, описывает незаметный для глаз круг, служа как бы центром вращения для всех остальных

Солнце взошло, но был еще ранний час, когда мы, напившись чаю, продолжали наш путь,

Ветер не был попутный, и мы медленно, то на веслах, то на бичеве подвигались дальше. Мы въехали в Черепаху *); справа и слева тянулись веселые берега. Высокая и сочная трава подымалась на берегу, разнообразные душистые растения наполняли воздух нежным ароматом, повисшие ветки ив купались в тихих водах Черепахи. Ежеминутно встречались нам лодки; плавно двигались они с поднятым парусом против течения. В лодках сидели то калмыки, то русские, то киргизы; при виде последних радовался Джума-гали. В этих местах киргиз перестал быть степняком и, свыкнувшись с окружающей его средой, занялся рыболовством, завел себе лодки, забыв открытую знойную степь, верблюда и быструю лошадь.

Так продолжали мы наш путь: то на веслах, то на бичеве, то, когда дул попутный ветер, на парусах. Прошло уже несколько дней. Населенные острова остались далеко за нами; не встречались уже больше и лодки — все кругом было пустынно. Потянулись маленькие голые острова,

*, Один из рукавов дельты.

более молодые по происхождению, их берега поросли камышом. У нас вышли все съестные припасы, и мы должны были заботиться о нашем питании сами. Вставая с восходом солнца, начинали мы охоту на чаек и бакланов. Последние стрелялись трудно, но зато чаек били мы много, делая таким образом, запас пищи для всех на весь день.

Как то раз, к вечеру, встретили мы ловивших рыбу калмыков — это были рабочие одной ватаги. На вечер у нас ничего не оставалось есть, и мы обрадовались, увидев их, в надежде купить у них рыбу. Мы облюбовали большего осетра, но калмыки отказались продать его, ссылаясь на то, что по близости объезчик, который может увидать и взыскать с них штраф. Наши гребцы продолжали уговаривать их, но наконец, один из калмыков обратился к нам и сказал:

— «Нет, барин, не покупай рыбу, и тебе, и нам грех будет, а возьми лучше на котел» [44]).

Пустынные острова сменились камышовыми, новейшего происхождения; устья становились все шире и шире — острова все меньше и реже. Вода уже не тихо лилась, окаймленная яристыми берегами, но расплылась в ширь; могучими, не речными волнами, подымалась она и незаметно переходила в Каспийское море. Мы завернули, остров остался в стороне, и перед нами открылся Каспий. Его грязные, мутно-зеленые волны сильно били о борт нашей лодки; она же, с поднятым парусом, нагнувшись на бок, с силою бороздила морскую воду. Далеко, вплоть до горизонта, виднелась вода и как то чувствовалось, что она протянулась еще дальше, на 1000 верст, до берегов Персии.

***

Наконец, мы достигли конечной цели нашего пути — Приморского округа Киргизской степи. Было послано за помощником правителя округа. Киргизы взволновались: такого посещения и приезда с моря они не ждали — сотни догадок были ими сделаны касательно цели нашей поездки и они были очень рады, что Джума-гали вывел их из недоумения. Но скоро вопрос о нашем приезде был откинут в сторону — киргизы осадили Джума-гали, требуя новостей. Среди киргизов и здесь нашелся кунак Джума-гали: его затащили туда, стали отпаивать кумысом и кормить бараниной.

Наконец, явился помощник правителя, Ирали, толстый — упитанный киргиз. На нем был надет белый летний кафтан татарского покроя и широкий цветной бухарский пояс. Он заявил, что есть оседланные лошади и что мы можем ехать, если желаем. Нас кроме Ирали и нескольких киргизов сопровождал Джума-гали. Он вошел в свою роль, как только сел на лошадь. Смущения и страха, которые он обнаруживал в лодке, не осталось и следа. Он весело ехал то рысью, то пускал лошадь вскачь.

Плоская вымершая степь прерывалась местами песчаными холмами. Ирали объяснил, что эти песчаные холмы распространяются с каждым годом все дальше, и когда мы его спросили, отчего это происходит, он отвечал:

«Да, видите, местами лежат холмы и на них трава |растет — внизу то песок, а его не видать он крепкий от травы, а придет скот поест и истопчет всю траву, тогда и песок свободный становится, а ветер подует и потечет песок дальше».

Как то во время экскурсии в степи к нам подскакал киргиз и сказал, что недалеко в стороне сидит на болоте стая бабы-птицы. Мы направились туда. Действительно, на болоте сидела стая, состоящая, быт может, из 500 пеликанов. Нам очень хотелось поохотиться на них. Зная, что баба-птица сидит всегда с бакланами, птицею чрезвычайно чуткою, мы спешились и оставили лошадей за холмом. Затем послали двух киргизов, что бы они далеко кругом объехали болото и гнали стаю на нас. Сначала дело пошло как нельзя лучше. Встревоженная стая поднялась в воздух и медленно и низко двигалась на нас; но один из киргизов, завернувший в сторону слишком рано, был замечен бакланами и пеликанами и вся стая, круто повернув, полетела от нас.

Окончив здесь свою зоологическую и антропологическую работу, решились мы наконец ехать обратно в Астрахань. Наши гребцы вымыли и вычистили лодку, вещи были уложены, и мы, простившись с Ирали и другими киргизами, отчалили от берега            

Последующие дни была сильная моряна [45]), и мы могли ехать все время с парусом. Наша лодка летела стрелой, загибая то в тот, то в другой рукав. Не мало страха натерпелся при этой поездке Джума-гали; ему все казалось, что ветер нас опрокинет — но мы вполне благополучно совершили обратный путь…

Не доезжая деревни Солянки, лежащей против Астрахани, мы остановились. Тут стояли кибитки калмыцкие и татарские (юртовых татар); не смотря на разную религию, эти два народа уживаются вполне. Не редко видишь, как девушка татарка с калмычкой идут за водой и можно бы было принять их за единоплеменниц, если бы не черты лица, если бы не костюм так резко отличали их друг от друга. Кибитки бедны — их закоптевшие кошмы были совсем черны, внутри частью сидели, частью лежали калмычки и калмыки. Загорелые, безбородые лица мужчин, черные как смоль волосы, черные глаза, широкий плоский нос — все это придавало им дикий вид, невольно забывалось о почти рядом лежащем городе. Ни калмыки, ни татары не препятствуют вхождению постороннего в кибитку, даже если одни женщины находятся там.

Мы вошли в хурул [46]); в нем были расставлены пестро окрашенные молельные барабаны, раскрашенные платки, ряд маленьких вещиц на столе, изображение Ламы-вот все убранство небогатого хурула: четыре мальчика (служители) сидели на пятках, пятый стоял. Они ни мало не тронулись нашим приходом: они привыкли к посещениям. Продолжая весело болтать, они переглядывались, смеялись и оглядывались на нас —  привыкнув видеть частых посетителей, относящихся без уважения к их святыни, утратили и они благоговение.

Неподалеку от этого кочевья находится русская деревня, у которой обыкновенно пристают, чтобы ехать на Тинакские лечебные грязи. Мы не хотели пропустить удобного случая повидать их. В деревне лошадей не оказалось — они были все разобраны. Нам предложили подождать, но мы, узнав, что до «Грязей» всего только семь верст, решились идти туда пешком. Не прошли мы и версты, как нас догнал мальчишка, ехавший на арбе (двухколесной телеге).

— «Я вас подвезу, лошадь то у меня бойкая», — крикнул он нам.

Мы согласились и, усевшись на арбе, поджавши ноги, поехали по степи. Дорога была гладкая, ровная, но все-таки нас, благодаря нашему экипажу, сильно вскидывало и потряхивало. На «Грязях» мы застали всех больных в полном сборе; — был пущен шар и все собрались посмотреть это редкое развлечение. Окрестности лечебного заведения имеют унылый вид — целый ряд деревянных домов — помещения для ванн, помещения для больных и, наконец, для прислуги; в стороне расположено несколько кибиток, принадлежащих киргизам, торгующим кумысом. Ванны устроены чисто, не богато и без затей, но добросовестно. Нас водил по всему заведению смотритель, объясняя все, «У нас сад есть», — добавил он под конец.

Мы полюбопытствовали, где он собственно находится, так как кругом не было видно ни одного деревца.

—     «А вот заедете за этот бугор» — показал он рукой,— «там и сад будет».

Мы сели опять на арбу и велели ехать в указанном направлении. Действительно, за бугром показалось несколько рядов очень молодых деревьев. Это были первые попытки развести сад, достигнутые с громадным усилием. Быть может, со временем и выйдет из этого сада что-нибудь, но пока он представляет жалкий вид. Эта пародия на лес или сад делала место еще скуднее.

Мы направились в обратный путь.

—     «Э-э милая» — постоянно постегивая, погонял лошадь мальчишка, и она — то рысью, а больше вскачь, мчалась все вперед довольно быстро. Но зато каждый её скачек давал себя сильно знать, и мы были рады, когда сели в нашу лодку.

Солнце уже закатилось, наступил вечер, на небе виднелся узкий серп луны. Ветра не было никакого, парус был снят и нам пришлось поневоле положиться на весла. Мы двигались тихо и с завистью глядели на маленький пароход, который, с большой силою разгребая колесами воду, перегнал нас и скоро скрылся в туманной дали.

Прошло несколько дней, и мы стали собираться в Москву. Наступил уже сентябрь и мы торопились. Был прекрасный вечер, когда мы, простившись с Астраханью, сели на пароход....

Раздался третий свисток, пароход грузно покачнулся, сильно забил колесами — и мы поплыли вверх по Волге. Скоро скрылись огни Астрахани и наступила чудная, тихая ночь.

Мы проехали уже давно Черный Яр, проехали и Владимировку и подъезжали к Царицыну...,

— С детской радостью приветствовали мы родные места, коренную Русь, забыв все невзгоды и лишения оконченного путешествия. Ежеминутно сменяли друг друга равнины, луга и леса, жадно вдыхали мы наш родной осенний, северный воздух....

С радостью глядели мы из окон вагона на мелькающие пашни и огороды и с нетерпением ждали, когда перед нашими глазами развернется сама золотоглавая Москва.

Ханская Ставка. Конец 1880-х.

Балка в плоской степи

|
Кибитка бедного киргиза Букеевской орды.

Простая киргизка.

Ханская Ставка. Конец 1880-х.

Две киргизки на верблюде в плоской степи.

Кибитка богатого киргиза Букеевской орды.

Киргиз старик и пожилой киргиз (Букеевская орда).

Киргизский аул.

Комментарии