ДАНДЕВИЛЬ М.

ВРАЖДУЮЩИЙ АУЛ

(Из записок маленького администратора).

I.

Совсем спрятался в глубокой котловине аул Чухур-Агыл; наверху, по краям ямы, широким кольцом окружают его многочисленные сады и посевы юнжи (люцерна); перед ними далеко по ровной степи тянутся золотистый поля пшеницы и ячменя; но краю их правильным полукругом, в расстоянии полета стрелы одна от другой, расположены невысокие башенки. В прежнее время, во время “свободной Туркмении”, на их верхушках помещалась стража, предупреждающая работающих в поле людей о приближении аламана (набега), а внутрь прятались все те, кому далеко было бежать под защиту крепких стен калы (крепость); теперь, при русских, башенки служить межевыми знаками да складами для зерна.

Когда из степи подъезжаешь к Чухур-Агылу, так эти башни, поля да сады только и указывают на то, что где-то поблизости спрятался аул.

Проедешь золотистое море пшеницы, минуешь животрепещущий узенький мостик, перекинутый через широкий арык (канава) с отвесными берегами и глубоко внизу бурлящею водой, и когда ведешь в узенький, кривой переулочек, образуемый низкими глинобитными заборами и окаймленный чащей садов, — тогда только замелькают кое-где сквозь густую листву то плоская кровля, то угол сакли, то кусок крепостной стены,

Переулок еще больше сузился, круто повернул в сторону, побежал вниз по крутому спуску и сразу оборвался, выйдя на широкую пустую площадь. [93]

С одной стороны ее, с самого дна вверх по скату, широко раскинулись, доходя до садов, многочисленные курные сакли. Около каждой из них небольшой дворик, ограниченный чуть заметным заборчиком. Во дворах кое-где виднеются неуклюжие верблюды, молодые ягнята, изредка лошадь под тяжелой войлочной попоной. Тута же, прямо на улице, проходить летом и вся жизнь туркмена. Немногочисленные, синеватые дымки костров тонкими спиралями поднимаются к чистому безоблачному небу; слышатся женские голоса, беззаботный смех полуголых ребятишек, блеяние ягнята, иногда скрипучий рев осла да отрывистый лай громадных овчарок.

По другую сторону котловины вздымаются еще хорошо сохранившиеся стены и круглый выступные башни калы, загораживая от любопытных взоров ее внутренность, куда ведут широкие и высокие ворота.

Внутри кала похожа на заброшенный улей. Одна около другой, как ячейки, лепятся сакли, лишенный крыш и дверей; многие из них уже развалились, стены других ежеминутно грозят падением; узенькие ходы, проулки и переходы между ними представляют такой лабиринт, в котором и привычному человеку не трудно заблудиться. Не совсем еще впрочем покинута кала. По той стене, в которой проделаны ворота, во многих саклях заметно такое оживление, как и на той стороне котловины. По середине крепостцы, образуя нечто в роде цитадели, более высокие стены отгораживают обширный двор с четырьмя жилыми саклями и несколькими саманниками (амбары). Здесь заметна большая зажиточность, чем в остальных домах селения. Две коровы улеглись в тени навеса, пережевывая жвачку; породистый текинский жеребец с широким серебряным ошейником дремлет на приколоде, покрытый расписною попоной; копошатся в глубокой яме, закрытой хворостиной, ягнята, предназначенные на убой.

В большом котле, под которым весело трещит саксаул (Саксаул — растение, присущее пескам, корни которого идут на топливо) варится рис.

И рис, кушанье богатых, и саксаул, топить которым может только зажиточный человек, так как за вырубку его платится пач (Пач — пошлина с чего бы то ни было), и серебряный украшения молодой еще женщины, [94] возящейся около котла, и характерный треск ткацкого станка, на котором выделывается аладжа (Аладжа – шелковая материя местного производства), доносящийся из одной сакли, и шмыгающие по двору в одном белее и папахах персы рабочие — все указываешь на богатство хозяина двора.

Здесь живет Муррюк-кет-худа, наследственный, родовой кет-худа (Кет-худа — родоначальник племени) племени анаули, населяющих Чухур-Агыл.

Раньше, во времена туркменской свободы, еще богаче был Муррюк.

Испокон веков, на дедов и прадедов его работали, как верные подданные, все двести домов аула. Годами скоплялось богатство и достигло бы колоссальных размеров, если бы кет-худа захотели копить и не жить так широко, как они жили.

Все же много денег и имущества осталось Муррюку после отца; только быстро стало уменьшаться богатство после прихода русских. Завелись новые порядки, к которым никак не мог привыкнуть немолодой уж в то время кет-худа. Прогневался на него за что-то Аллах и не дал детей от первой жены. Женился Муррюк на второй; сын родился, а больше ребят нет. Кет-худа третью жену взял, а как старшая умерла, так и четвертую, и они оставались бесплодными.

Совсем отвернулся разгневанный Аллах от верного слуги своего; а он ли не молился, не справлял все намазы, не ездил на поклонение ко всем евлия (Евлия – могила святого, место поклонения). Последние две женитьбы и были первым подрывом благосостояния кет-худа. Прежде какой калым (Калым — плата за жену) ни предложи, каждый за честь считает отдать свою дочь замуж за начальника, теперь не то: всякий норовить как бы побольше денег содрать с богатого Муррюка. Дорого стоили ему две последних жены, а тут еще русские не позволили, чтоб одноаульцы работали на него: те, как узнали, и обрадовались свободе. Нашлись, конечно, между ними и враги кет-худа, давно таившие против него злобу. Одним из таких был Велоубай (Бай – купец, богатый человек), местный торговец. Хитрый и пронырливый, он быстро забрал, раздавая деньги в долг, весь почти аул в свои руки. Подговорил своих приверженцев выселиться из калы, сменить со старшинства Муррюка, назначенного было в начале русскими, и выбрать себя на его место.

Престарелый кет-худа с небольшим числом родственников, оставшихся ему верными, не захотел бросать старого пепелища и начал бесконечную борьбу с возмутившимися подданными. Скоро вражда партий обострилась до того, что со стороны [95] можно было подумать, что в Чухур-Агыле живут не единоплеменные анаули, а искони ненавидящие друг друга разный народности.

Удаление от должности старшины, раскол среди жителей аула, а главное отказ даже ближайших родственников по-прежнему работать на него, в конец подорвали богатство Муррюка, и нет ничего удивительного в том, что он считал себя теперь бедняком. Заходящее солнце краем уже касалось горизонта; по безоблачному небу плыл белесоватый рог молодого полумесяца, и ярко горела вечерняя звезда в надвигающихся сумерках.

Расплывчатые, голубоватые тени мало-помалу окутывали старую калу.

В обширном низком мехман-хане (Мехман-хане — приемная комната для гостей) Муррюка почти совсем темно. Последние лучи потухающего дня, пробираясь сквозь небольшую дверцу и круглое отверстие в крыше, предназначенное для выхода дыма, колеблющимся неверным светом озаряют узорную кошму, покрывающую пол, несколько сундуков с наваленными на них теплыми одеялами и мутаками, круглый очаг с потухшими угольями, серые стены, свешивающийся с крыши-потолка закопчены и хворость и приземистую, широкоплечую фигуру самого хозяина, одетого в два шелковых красных халата, высокую папаху, шерстяные носки и толстый красные туфли на двойной подошве. Сильно о чем-то задумался Муррюк, сидя почти у самого входа.

Живые, черные глаза, сердито смотрят из-под густых нависших бровей; сухая, красивая рука машинально гладить седую окладистую бороду; глубокая морщина легла поперек высокого, красивого лба; тонкие губы сосредоточенно сжаты. Давно уже сидит кет-худа в мехман-хане, и никто из домашних не смеет потревожить его.

Во двор вошли два старика и почтительным шепотом осведомились у рабочего, где находится хозяин.

Как ни старались тихо говорить пришедшие, как ни шептал им перс — рабочий, но чуткое ухо старика уловило в тишине двора знакомые голоса брата и аульного мираба (Мираб — надсмотрщик за водой).

Быстро постаравшись принять совершенно равнодушное выражение, он ласково позвал гостей и приказал вместе с тем подавать ужинать.

— Что скажете, старики? — обратился кет-худа к обоим аксакалам (Аксакал — белобородый, старик), когда те после обычных вопросов о здоровье уселись и принялись за поданный чай.

— К тебе, почтеннейший кет-худа, за советом пришли. Разбери наше дело!.. — ответил мираб, высокий худой старик. [96]

— У вас старшина есть; идите к нему. Как же я могу вас разбирать?.. — ядовито усмехнулся Муррюк.

— Мы старшину незнаем... нахмурился младший брать хозяина.

— Ты наш кет-худа... К тебе и идем... Старшина что?.. Дурак... поддержал его мираб, презрительно сплюнув.

— Теперь вот меня просите разобрать, а как дело разберу, так недовольный к приставу поедет жаловаться... Опять в народном суде будете судиться... Меня в свидетели вызовут, а я к гяурам и ездить-то не хочу... — ворчал старик, все-таки польщенный тем, что обращаются к посредничеству его, а не старшины.

— Помилуй, милостивейший кет-худа, когда же мы?..

— Зачем поедем к гяурам жаловаться?..

— Как решишь, так и будет...

— Кроме тебя, у нас нет начальства... в перебивку стали уверять оба гостя.

— Если так, если правда, что послушаетесь моего решения, так мираб, ты, как старший, рассказывай, в чем дело!

Мираб пространно и довольно бестолково, прерываемый чуть не на каждом слове братом кет-худа, передал, что несколько лет тому назад он сосватал своему сыну, которому тогда было пять лет, племянницу Муррюка, двух лет. Как и следует, при сватовстве был составлен брачный акт, определяющий величину калыма и порядок уплаты. Теперь, когда жениху минуло 15, а невесте 12 лет, и по шариату можно заключить брак, они никак не могут сосчитать, сколько из калыма отдано и сколько осталось получить.

Так как никаких записей или пометок не делалось, то действительно требовалось много терпения для того, чтобы восстановить истину. После неистового крика, шума и далее брани, привлекших к порогу мехман-хане нескольких любопытных, Муррюку удалось наконец уладить спор к взаимному удовольствию.

Только когда дело было окончено, младшая жена хозяина подала жирный, дымящийся плов, и все трое, совершив омовение, принялись за ужин, который, согласно туркменскому этикету, прошел в полном молчании.

Когда затем опять начали пить чай, гости невольно обратили внимание на озабоченную физиономию хозяина, и мираб робко осмелился спросить:

— Прости, милостивейший кет-худа, недостойного слугу своего и позволь спросить, что заботит так тебя... Ты сам на себя не похож, добрейший хозяин.

— Большая, ох, какая большая забота у меня, — сокрушенно вздохнул Муррюк: — не поможете ли вы мне, старики?.. Посоветуйте, что делать... Не знаю, как и быть... [97]

— Что случилось, дорогой брат?.. Кажется, храни Господь, все у тебя в семье здоровы?...

— Говори, великолепнейший кет-худа!.. Открой свою душу... Может быть, и наши скудные умы пригодятся.

— Спасибо вам, — поклонился хозяин и помолчал, как бы раздумывая, с чего начать: — огорчает меня единственный мой сын...

— Еген-Дурды? — Племянник? — в полном, неожиданном изумлении воскликнули оба гостя.

— Он самый, — тяжело вздохнул Муррюк.

— Прости, преславный кет-худа, — перебил мираб: — твой сын Еген-Дурды примером может служить для всех наших парней... Такого почтительного сына во всем ауле не сыщешь.

— Так. Верно. Еген-Дурды парень смирный, тихий, из моей воли не выходить, да и теперь покорится, если прикажу... Приказать-то сил нет.

— Что же случилось-то, Муррюк? — встревожился брат хозяина.

— А случилось то, — кет-худа оглянулся, и хотя был уверен, что их никто не слышит, но все-таки понизил голос: — что, как передают мне добрые люди, каждый день его видят вдвоем с дочерью старшины Велоу... Может, и вы что-нибудь уж знаете об этом? — вопросительно посмотрел старик на гостей.

Те, потупившись, молчали. Давно уж ходил по аулу слух, что сын кет-худа связался с дочерью их врага, старшины. Многие знали об этом, да не решались сказать Муррюку, опасаясь навлечь его гнев на общего любимца Еген-Дурды.

— Вижу, что знали, — не получив ответа, продолжал хозяин: — что ж мне теперь делать? Парню давно жениться пора. Восемнадцать лет ему... Прикажу жениться на другой — ни слова не скажет, да как приказать-то? Ведь он у меня один сын... Дороже всех мне.

— Попробуй, дорогой брат, посватать его можем.

— Что-о? — сразу рассвирепел Муррюк: — чтоб я пошел кланяться к этому выскочке?.. Чтоб я сталь просить этого дурака?.. Да приставь мне прикажи, так не пойду... Ты что, брат, с ума сошел, что ли?

— Не сердись, милостивейший кет-худа, — вкрадчиво вставил мираб: — иначе можно устроить дело, если ты сам ничего не имеешь против этой свадьбы.

— Мне что же?.. Дочь дурака-то этого девка хорошая, все говорят... И работница, и аладжу ткать умеет, да и красивая... Чем не жена Еген-Дурды?

— Так зачем же дело тогда стало, наисчастливейший кет-худа?.. Сын твой молодец, пусть украдет девку... Ты подумай, как Велоу будет злиться!.. [98]

— Ох-ох-ох! — усмехаясь, покачал головой брат хозяина: — тут как-то слыхал я стороной, он будто сказал, когда ему передавали, что Еген-Дурды за его девкой бегает, что скорей зарежет дочь, чем выдаст замуж за сына кет-худа.

— А как девку-то украдут из-под носа, так сам, пожалуй, умрет от злости...

— Верно!.. Ему-то, ей-ей-ей, как нехорошо будет! — почти весело рассмеялся кет-худа, но, сразу приняв озабоченный вид, тяжело вздохнул: — Так-то оно так... Украсть, — Еген-Дурды украдет... Что говорить... Два хороших дела можно сделать: большую гадость Велоу учинишь, да сыну хорошую жену достанешь... Одна беда, старшина-то в народный суд бросится, а тот такой калым присудит, что и денег таких не найдешь... Тогда что-ж? Разводить их?.. Не хорошо!.. Стыда много...

— Как не найдем денег, дорогой брат?

— Откуда они у меня?.. Нет совсем.

— У тебя нет, милостивый кет-худа, мы тебе дадим...

— И у вас-то ведь немного.

— Да, не у нас двоих... Чтоб напакостить старшине, все аульное отделение даст... Потом ты нам, дорогой брат, понемногу отдашь.

— Что-ж об этом говорить, — понемножку-то расплачусь... Еген-Дурды женится, надел (У туркмен каждый женатый, даже обрученный, имеет надел; причина почему обручают малолетних и детей) должен получить, легче будет тогда... Так говоришь, что отделение поможет?

— Как же не помочь? Ты наш кет-худа, — поторопился уверить мираб, но хозяин, видимо, не очень поверил, махнул рукой, и весело рассмеявшись, проговорил:

— Не очень-то вы почитаете кет-худа, а если и дадите денег, так только для того, чтобы сделать гадость врагу... Да мне-то все равно, из-за чего поможете... Вот что, надо бы собрать всех стариков, да переговорить с ними.

Муррюк позвал рабочего перса и приказал созвать всех домохозяев. Тот влез на плоскую кровлю сакли и зычно принялся кричать:

— Достопочтенный кет-худа зовет к себе по делу всех аксакалов.

Долго беседовал Муррюк со стариками, и только поздно ночью, после того, как вполне уверился в их согласии помочь ему в случае нужды, отпустив сход, радостный и довольный лег спать, собираясь утром обстоятельно переговорить с сыном. [99]

II.

Солнце стоит почти по середине темно-синего неба; целые потоки лучей нестерпимым жаром обливают землю; один за другим уходят с полей рабочие, торопясь укрыться в тень. Оживившийся было с утра аул быстро затихает. Все живое спить или дремлет, пережидая жару.

Под широким навесом, разделяющим на две половины просторную саклю старшины, сидят сам Велоу-бай, среднего роста, красивый брюнет с небольшой бородкой и хитрыми глазами, и другой торговец аула Дёвлят-Гельды. Последний высокий, худой туркмен с выражением не то испуга, не то недоумения на безбородом лице, несмотря на то, что считается одним из богачей аула, одет в дранный халат, облезлую папаху и обтрепанные лапти.

Около навеса на самом припеке поместился на корточках сын Дёвлят-Гельды, Алоу, небольшой курносый парень, также бедно одетый, как и отец. Давно уже сватает для него Дёвлят-Гельды дочь старшины, первую красавицу в ауле, Гюль-Ханум, да все не может сойтись в цене. Велоу-бай просит тысячу кран (Кран — персидская монета; по курсу около двадцати копеек), а прижимистый лавочник дает всего пятьсот. Терпеливо ждет Алоу, когда сговорятся старики, зная, что рано или поздно Гюль-Ханум будет его женой, так как ни у кого другого в Чухур-Агыле нет таких денег, как у его отца. В последнее время забеспокоился парень, и давно стали ходить слухи, что та, которую он считал своей невестой, ненашутку заглядывается на красавца Еген-Дурды. Хоть и знал Алоу, что Велоу-бай ни за какие деньги не отдаст за того дочь, а все-таки начал торопить отца покончить скорее дело. Сегодня с утра привел он его к старшине, а старики до сих пор не могут сторговаться.

Велоу-бай, не уступая ни крана, уверяет и клянется, что и так-то берет мало, что девка вдвое больше стоит.

Дёвлят-Гельды, набавивший еще двести пятьдесят кран, вздыхает, охает и, соглашаясь с хозяином, собирается даже принять присягу на Коране, что у него больше денег нет, что и обещанные он принужден будет занять.

Слушал, слушал Алоу бесконечный спор и, наконец, выйдя из себя, забыв правила вежливости, резко вмешался в разговор аксакалов.

— Покамест вы тут торговаться будете, девку у вас из-под носа украдут, — сердито кинул он, запахивая полы халата. [100]

— Чего разоврался? Кто осмелится у меня дочь украсть? — презрительно покосился на него старшина.

— Кто?.. Да Еген-Дурды!.. Вот кто!

— Молчи, щенок... На месте убью! — вскочил хозяин, сверкая глазами.

Дёвлят-Гельды успокоительно потянул его за синий, суконный халат и дребезжащим голосом затянул:

— Полно, бай! Что слушаешь мальчишку? Не терпится ему, жениться хочется, — вот и врет...

— И то правда!.. Стоит ли обращать внимание на слова безусого ишака! — злобно усмехнулся хозяин, садясь на ковер.

— Я вру?.. Я ишак?.. Подождите же, я вам покажу, что не вру... порывисто поднялся во весь маленький рост побледневший Алоу: — где твоя дочь?..

— Где ей быть? Дома, должно быть, — слегка нахмурился Велоу-бай и спросил, обратись к низкой дверце сакли:

— Жена, где твоя дочь?

— За водой пошла... Долго что-то не возвращается... Тебе зачем ее? — ответил из полусумрака комнаты молодой еще женский голос, и в дверь высунулась жена старшины, с некогда красивым, но раньше времени состарившимся лицом. Красный шелковый платок был повязан у нее на голове и закрывал нижнюю часть лица. Оглянув разговаривающих сонными глазами, она лениво вышла из сакли и уселась в углу.

— За водой ушла? Да? — злорадно усмехаясь, обратился к ней Алоу: — ну, так я вам сейчас покажу, за какой водой она ходит... И, круто повернувшись, он со всех ног бросился в гору к садам.

— Чего это он убежал? — удивленно протянула жена старшины, безучастно следя за убегающим парнем.

— А ну его!.. Сумасшедший!.. — отмахнулся недовольный Велоу-бай.

— Не обращай ты на него внимания... Дурак!.. Так как же, бай? Семь сот пятьдесят? — задребезжал высоким тенорком Дёвлят-Гельды. Начался опять торг, к которому совершенно равнодушно прислушивалась мать невесты.

Там, где оканчиваются сады, и почти сейчас же начинаются пашни, не далеко от шумливого арыка, куда женщины ходят за водой, в тени развесистого тута, лежит Еген-Дурды, поджидая Гюль-Ханум.

Действительно красавцем выглядит сын кет-худа. Широкоплечий, громадного роста, с небольшой курчавой бородой, с совершенно правильными чертами продолговатого лица, он более походит на перса, чем на туркмена, да и не мудрено, так как его мать родом из Тавриза, да и отец по крови на половину [101] хивинец, наполовину туркмен. Радостно напряженными глазами всматривается Еген-Дурды в узкий переулочек, извивающийся между садами, и напряженно прислушивается к малейшему шороху. Зашуршала трава под легкими шагами, чуть слышится серебристый звон мониста, и из-за поворота вышла дочь старшины. Только небольшой рост указывает на то, что Гюль-Ханум нет и четырнадцати лет. Длинная до пять шелковая красная рубашка плотно облегает вполне развитые, девственные формы; из-под широких рукавов виднеются небольшие ручки, украшенные массивными браслетами и кольцами с сердоликами; широкое монисто из двукраников сверкает, как панцирь, на высокой груди; маленькая шитая шелком тюбетейка с серебряным шишачком оставляет открытым круглое личико с мелкими чертами, с миндалевидными черными глазками, чуть-чуть выдающимися скулами и пухлыми, красными губами; в концы двух черных длинных кос вплетены небольшие бубенчики. При виде девушки Еген-Дурды слегка пошевельнулся, но позы не переменил и постарался скрыть мелькнувшую в глазах радость.

— Здравствуй, девушка, — совсем почти равнодушно приветствовал он Гюль-Ханум, когда та уселась около него на корточки, опустивши кувшин, который несла на плече.

— Здравствуй, Еген-Дурды... Я пришла... Зачем звал меня? — тихо и робко спросила Гюль-Ханум, опуская глаза.

— Звал, чтоб спросить тебя последний раз, — не изменила ли ты своему слову, и хочешь ли быть моей женой?

— У меня двух слов нет, Еген-Дурды. Я сказала раз, что ничьей женой не буду, как только твоей...

— Вот и хорошо... Я доволен, — счастливо рассмеялся сын Муррюка и не мог удержаться, чтоб не потрепать девушку по плечу. Гюль-Ханум вспыхнула от такой ласки жениха и, подняв на него глаза, полные самой рабской преданности, осмелилась спросить:

— Прости меня, господин... Зачем ты меня спрашиваешь об этом?

— Вот зачем... Слушай-ка, что скажу.

И Еген-Дурды передал, как отец согласился, чтоб он увез Гюль-Ханум, как он подобрал себе товарищей, чтоб похитить ее и отвезти не к себе домой, а сперва к старшине соседнего аула Хоссара; при этом, Еген-Дурды объяснил, что этого требует Муррюк, для того, чтобы, во-первых, самому остаться в стороне, а, во-вторых, чтоб отец невесты не мог придраться к тому, что свидетелями брака были сторонники кет-худа.

Молодые люди окончательно условились обо всех подробностях побега и уж собирались расходиться, когда в садах послышался чей-то быстрый бег, и через один из ближайших заборов перескочил запыхавшийся Алоу. [102]

При виде сына Дёвлят-Гельды, Гюль-Ханум порывисто вскочила и бросилась к арыку. Еген-Дурды нехотя поднялся и медленно зашагал по полю.

— Ты чего это за чужими девками бегаешь? — крикнул ему издали Алоу.

— Ты это мне говоришь? — обернулся Еген-Дурды.

— А то кому же, свиной сын? Смотри, скажу старосте, он не посмотрит, что ты сын кет-худа...

— Молчи! — гаркнул Еген-Дурды и, указывая на костяную рукоятку ножа, сделал несколько шагов к сопернику: — видишь вот это? Посмей у меня слово сказать, и где бы ты ни был, я убью тебя. Понял?

Алоу, при виде грозно нахмурившегося лица Еген-Дурды, мигом очутился по другую сторону забора и, посылая ему самую отборную брань, побежал к аулу. Помня угрозу сына Муррюка, он не посмел ничего сказать старшине и прошел прямо домой. Здесь он узнал, что отец сторговался, наконец, с Велоу-баем, и что свадьба назначена через два дня. Последнее известие его настолько успокоило, что Алоу даже и отцу ни слова не сказал о только что виденном, решив, что в два дня соперник ничего не успеет сделать.

Весь этот день в Чухур-Агыле прошел спокойно, ничем не отличаясь от прочих дней.

Ночь проходила; многочисленный звезды меркли одна за другой; на востоке небо постепенно светлело и из темно-голубого обращалось мало-помалу в серебристо-синее. Аул Чухур-Агыл еще не просыпался; только отрывистый лай собак, как перекличка часовых, нарушал тишину ночи.

Из нескольких проломов в стене калы, выходящей к садам, один за другим показывались молодые парни, ведя в поводу тонконогих, узкогрудых скакунов.

Парни, помощники Еген-Дурды, одеты в новые халаты; за широкими шерстяными поясами заткнуты ножи, на боку висят кривые шашки, клынчи; на лошадях поблескивают широкие ошейники и подхвостники, покрытые серебряными бляшками. Хотя после прихода русских ни один увоз девушки не сопровождался кровопролитием, но адат (обычное право) требует, чтоб товарищи жениха были вооружены; сам же жених не может иметь никакого оружия.

Всей экспедицией распоряжается сын мираба Нуроу. Быстро сосчитав собравшихся за садами парней, еще раз повторив им инструкции, он крупною рысью повел всю партию в объезд аула к тому месту, где накануне разговаривал Еген-Дурды со своей невестой.

С первыми лучами вынырнувшего из-за горизонта солнца [103] жених со своими товарищами спрятались за складку степи, и ничто не указывало на их присутствие.

Степь оставалась по-прежнему тихой и безмолвной. Вон вдали послышался неясный первый шум просыпающегося аула. В садах замелькали красные рубашки, раздались голоса идущих по воду женщин. Не успели они дойти до арыка, как сразу, будто из-под земли, вынеслась толпа верховых и с громким смехом, гиканьем окружила струсивших в первой момент женщин. Скакавший впереди Еген-Дурды, как перышко, подхватил Гюль-Ханум и, взбросив ее на седло, помчался к синеющему вдали Хосару. Товарищи его, перекинувшись шутливыми угрозами с женщинами, сразу пришедшими в себя, когда догадались, в чем дело, кинулись за ним.

Похищение, как все такие похищения, окончилось бы, пожалуй, благополучно, если бы не взбудоражила аула мать Алоу. С воем и криком бросилась она к себе дом и объявила о происшествии. Одураченный сын Дёвлят-Гельды, потеряв голову от злобы, мигом поднял на ноги всю молодежь старшинского отделения. Парни, обрадовавшись развлечению, повскакали на всегда оседланных коней и на перерез кинулись за похитителями.

Скоро обе партии столкнулись у мостика через широкий арык. Приверженцы Еген-Дурды, желая дать ему время уйти, загородили путь и вступили в перебранку с преследователями; скоро брань перешла в драку, но оружия никто не обнажал. Наконец Нуроу, оглянувшись и заметив красный халат жениха у самых садов Хосара, хотел уже дать знак об отступлении, когда Алоу, убедившись, что добыча уходит, потеряв всякое самообладание, ринулся с обнаженной шашкой в толпу врагов. В ярких лучах солнца на мгновение блеснул стальной клинок, и нечаянно подвернувшийся Нуроу покатился с седла с рассеченным черепом.

Убийство сразу отрезвило толпу. На мгновение притихнув, парни сбились в кучу и, обскакивая труп, с криками:

— Убил! Убил!... — понеслись к Чухур-Агыл.

Еген-Дурды с невестой на седле проскакал прямо к косарскому старшине и, сдав радостную, улыбающуюся Гюль-Ханум на руки жен, рассказав хозяину все происшествие, просил гостеприимства. Как ни неприятно было старику-старшине впутываться в такую историю, но, не имея права по адату отказаться, он, скрепя сердце, послал за муллой и двумя самыми почетными аксакалами. Старики с глазу на глаз спросили Гюль-Ханум, добровольно ли она ушла с Еген-Дурды, и когда был получен утвердительный ответ, мулла написал о том бумагу, все присутствующее приложили к ней именные печати, и брак считался заключенным. [104]

Молодые должны были остаться в Хосаре или до окончания дела миром, или до разбора его в народном суде.

Необычайное оживление царило между тем в Чухур-Агыле. Поднялись, закопошились обе партии.

Велоу-бай, избивший предварительно жену за то, что та не досмотрела за дочерью, в нижнем только халате, но вооруженный с головы до ног, верхом метался по своему отделению, то прося, то требуя, чтоб одноаульцы тотчас же ехали с ним в Хосар отбивать дочь. Напрасно старики уговаривали его успокоиться, доказывая, что хосарцы не выдадут добровольно молодых, и что его горячность может привести к драке двух аулов. Велоу ничего слушать не хотел и чуть было один не поскакал за дочерью. Родственники силой стащили его с лошади и увели в саклю.

На другом конце отделения густая толпа гудела у лавки Дёвлят-Гельды. Старик узнав, что его сын убийца, сперва растерялся, потом накинулся с бранью на Алоу и наконец, кое-как совладав с собою, начал собирать того в отъезд. Через получаса Алоу, захватив немного провизии, денег, скакал по дороге в Персию, убегая от кровавой мести. Дёвлят-Гельды, заперев остальную семью в саклю, валялся в ногах у толпы, прося заступиться за него и не выдавать родственникам убитого.

Опасения чухур-агылского лавочника, пожалуй, были и не безосновательны. В стенах старой калы заметно было злобное волнение.

В сакле мираба, около принесенного, обмытого и завернутого в саван трупа, собрались все старухи отделения. Сидя на корточках у стен комнаты, они неистово били себя в грудь, до крови царапали лицо, разрывали рубахи и в голос причитали.

Заунывный, за душу хватающий, вой их далеко разносился среди мрачных развалин калы.

Старик мираб с блестящими от злобы глазами стоя перед саклей, задыхающимся голосом призывал родственников на месть. Молодежь, возбужденная его страстною речью, с проклятиями и угрозами по адресу врагов, бросилась было доставать из тайников мултуки (ружья) и топонча (пистолета), когда в улице появился важный и спокойный кет-худа.

Втолкнув мираба в саклю, несколькими словами успокоив разошедшихся парней, он заявил, что сам вместе со стариками едет с жалобой к приставу, и приказал до разбора дела сидеть смирно. Притихнувшая толпа, благодаря начальника за заступничество, восхваляя его мудрость, постепенно стала расходиться. В полдень Муррюк и старшина, оба со своими аксакалами, скакали разными дорогами в приставство с жалобами. Аул на время затих и успокоился. [105]

III.

Утром на следующий день приехал в Чухур-Агыл пристав, сопровождаемый на этот раз громадной свитой. Кроме переводчика и джигитов, за ним ехали представители обеих враждующих партий, несколько есаулов (аульный посыльный, глашатый), трое народных судей и масса любопытных из соседних аулов, по которым с быстротой телеграфа разнеслась весть о громком деле в Чухур-Агыле.

Даже не отдыхая, начальство тотчас приступило к разбору обеих жалоб.

На одном из склонов котловины, как раз посередине между двумя отделениями, на коврах и кошмах расселись судья, рядом с ними мирза (писарь) с походной канцелярией, а немного подальше приставь и переводчик.

Густая толпа любопытных плотным кольцом окружила заседание суда; впереди ее двумя отдельными группами поместились партии старшины и кет-худа, имея во главе Велоу и Муррюка; джигиты и есаулы с нагайками в руках сдерживали напор людской массы.

Горячее солнце ярко освещало резко выделяющийся белым пятном китель пристава, целое море красных по преимуществу халатов, черных, рыжих и белых папах, кровли сакель, унизанные ребятишками, красную группу женщин в темных воротах калы, ее серые, угрюмые стены и густую зелень садов, замыкающих всю картину. Первым разбиралось дело об убийстве Нуроу и прошло сравнительно тихо. Хотя убийца и не присутствовал на суде, но судьи признали возможным в качестве ответчика привлечь его отца. Так как свидетельскими показаниями был установлен факт нечаянного убийства, то суд, не налагая на виновного наказания, ограничился присуждением с Дёвлят-Гельды 100 туманов (Туман = 33 1/2 кранам) хуна (Хун — плата за кровь) в пользу родственников убитого, при чем согласно адату вся сумма должна быть уплачена в продолжение месяца на половину деньгами, на половину скотом. После объявления приговора, на вопрос начальства, довольны ли стороны решением, отец убитого поднял было крик, требуя кровавой мести, но остановленный кет-худа, который шепнул ему что-то на ухо, замолк и проворчал:

— Доволен. Пускай во время заплатить, я доволен!

Дёвлят-Гельды, заявив, что он тоже доволен, принялся [106] ныть и жаловаться на бедность, услышав же грозный окрик пристава, с тяжелым вздохом замешался в толпе своих родственников.

Дело о женитьбе Еген-Дурды началось неистовым гвалтом старшинской партии. Они лезли к судьям, требовали расторжения брака и заявляли, что никакого калыма не возьмут. С трудом джигиты, рассыпая удары нагаек направо и налево, усмирили разошедшихся приверженцев Велоу настолько, что можно было начать разбор.

Сам старшина не унимался и продолжал кричать, что брак его дочери с Еген-Дурды не действителен, так как она два года тому назад была просватана за Алоу; в подтверждение своих слов Велоу-бай сослался на двух свидетелей и представил брачный контракт.

Судьи, взглянув на болезненные лица свидетелей с лихорадочно блестящими глазами, не поверили их показаниям и, признав обоих териакешами (курильщики опиума), потребовали четырех поручителей, могущих подтвердить их слова. Велоу поспешил вытянуть из среды родственников четырех стариков. Те, отказавшись ручаться за териакешей, показали, что слышали, будто дочь старшины просватана за Алоу, но когда им было предложено принять в этом присягу на Коране, они отказались.

Старшина между тем, не обращая ни на что внимания, совал судьям брачный контракт; судьи, рассмотрев бумагу, усомнились, чтоб она была написана два года тому назад, и потребовали муллу, который ее составлял. Мулла, молодой еще парень, быстро сбился в показаниях и сознался, что контракт по приказанию старшины написал только вчера. Видя, что его хитрость не удалась, Велоу пришел в такое исступление, что джигиты принуждены были вывести его. Во все это время партия кет-худа, сдерживаемая им, вела себя сравнительно тихо, изредка только градом насмешек сопровождая неудачные показания старшинских свидетелей. Опросив Еген-Дурды, хосарского старшину, понятых и муллу, бывших во время заключения брака, судьи пожелали переговорить с молодой.

Гюль-Ханум, с ног до головы закутанная в халат, сидела в стороне, по-видимому, совершенно безучастно относясь ко всему происходящему.

Долго шептались с ней судьи и, наконец отпустив, стали совещаться.

Толпа примолкла и напряженно ждала.

Судьи выпрямились, переглянулись; старший погладил бороду, крякнул и обратился к приставу:

— Господин, суд рассмотрел дело. Показаниям старшины [107] веры он не дает: бумага ложная, мулла признался, свидетели териакеши, которые из-за крана покажут, что угодно. Брак Еген-Дурды с дочерью Волоу-бай совершен правильно. Свидетели, посторонние жениху люди, почтенные старики, показали, что девушка ушла добровольно; она только что и нам сказала то же самое. Брак правильный; расторгнуть его нельзя, но дело все-таки не хорошее. Еген-Дурды не смел увозить дочь врага, а потому суд присудил: сын Муррюка должен уплатить калым в две тысячи четыреста кран (около 800 руб.), но не скотом и деньгами, как обыкновенно, и не по частям, а сразу кранами. Если заплатить он не может, то женщине дать разводный лист, а виновных в увозе посадить в тюрьму на три месяца.

Приговор, выслушанный в напряженном молчании, был под конец покрыт страшным криком обеих теперь уже партий.

Как ни были подготовлены приверженцы Муррюка к увеличению калыма, но объявленная судом не бывалая цифра поразила их. Они громко требовали уменьшения платы.

Старшина заявлял, что судом не доволен и что пойдет с жалобой к высшему начальству. Когда шум немного утих, пристав сам попросил суд убавить калым. Судьи отказались и, сославшись на вторую часть решения, предложили расторгнуть брак. Услышав это, сторонники кет-худа зашептались и после долгих споров объявили, что завтра утром представать всю сумму.

Удовлетворившись таким ответом, приставь, объявив Велоу порядок обжалования в высшую инстанцию, в “чрезвычайный съезд народных судей”, хотел было закрыть заседание, когда старшина обратился к нему:

— Господин, я судом недоволен и буду жаловаться, как ты сказать, в чрезвычайный суд. Покамест там не окончится Дело, прикажи отдать мне назад дочь...

— Судьи, как вы решите: у кого должна быть Гюль-Ханум, у отца или у мужа? — спросил пристав.

Судьи пошептались, и старший объявил:

— Господин, если кет-худа завтра отдаст калым, дело считается оконченным, и женщина должна быть при муже. Не отдаст, — виновных накажи, а женщину отдай отцу...

— Слышишь, Велоу-бай, как суд решил, так и будет... — Мне не нужно калыма!.. Не возьму!.. Пускай дочь отдают!.. — вопил старшина.

Его впрочем никто уже не слушал.

Толпа расходилась, громко обсуждая дело. Пристав собирался ехать домой, сопровождаемый довольным Муррюком. [108]

Прошло два года. Дело о женитьбе Еген-Дурды наконец окончилось. Долго не хотел смиряться старшина. Когда по его жалобе “чрезвычайный съезд народных судей”, рассмотрев дело, утвердил постановление народного суда, Велоу-бай кинулся к высшему начальству и добился перерешения. Суд в другом уже составе произнес прежний приговор. Только после вторичного отказа в “чрезвычайном съезде” старшина понял, что дальнейшая борьба не возможна, и, рассудив, что если уж терять дочь, так за хороший куш, согласился принять калым, хранившийся все это время у пристава.

Новое родство не только не прекратило давнишней вражды между старшиной и кет-худа, но еще больше ее обострило. Впрочем, Муррюк, вполне довольный, что насолил врагу, что получил лишний надел на сына, мало обращал внимания на бессильную злобу Велоу-бая. Тихо и мирно живя в старой кале, не занимаясь ничем предосудительным, он не боялся многочисленных, чуть не ежедневных, но большей частью неосновательных, жалоб старшины и умел ловко парировать их.

Когда же у Муррюка родился внук, и он фиктивно женил его, для получения еще надела, то благосостояние кет-худа возросло настолько, что он за небольшую плату нашел вторую жену для Еген-Дурды. Благодаря этому, хорошенькая Гюль-Ханум, недолго процарствовав в сердце и в доме мужа, отошла на второй план, и на нее, как на старшую, возложили всю тяжелую работу в большом хозяйстве свекра.

Дело об убийстве Нуроу кончилось не так благополучно, Алоу из Персии не возвращался; отец его сразу вдруг обратился в бедняка, лавочку свою закрыл, имущество куда-то припрятал, и, кроме надела, у него ничего не осталось. Напрасно родственники убитого требовали хуна: с Дёвлят-Гельды положительно нечего было взыскать.

Прошел год, а он не заплатил ни копейки; все только ходил к приставу, да жаловался, что боится кровавой мести.

Долго сдерживал кет-худа мираба, отца Нуроу, но когда наконец убедился, что лавочник не хочет платить хуна, когда мираб упрекнул его за отказ в энергичной помощи, Муррюк разрешил ему разделаться с Дёвлят-Гельды своим судом. Выискалось трое молодцев, которые, напав в песках на отца убийцы, избили его, ранили в голову и полумертвого бросили в степи.

Проезжающие мимо туркмены нечаянно наткнулись на окровавленного лавочника и привезли его в Чухур-Агыл.

Возникло новое дело о кровавой мести. Так как Дёвлят-Гельды сам вызвал ее своим поведением, то суд, сбавив ему хун на половину, хотел было даже не налагать взыскания [109] на виновных и только по настоянию пристава подверг их аресту на месяц.

Дёвлят-Гельды не хотел платить и оставшихся 50 кран. После долгой переписки высшим начальством приказано было взыскать хун со всего аула.

Когда последнее было приведено в исполнение, то партия кет-худа настолько озлобилась против скупого лавочника, что тот, опасаясь быть убитым, принужден был выселиться в дальний аул, заселенный тем же племенем анаули. Так закончилось и это наделавшее среди туркмен много шума, дело, ибо кровавая месть, как следствие неуплаты хуна, большая редкость в мирных теперь аулах Туркмении.

М. Дандевиль.

Текст воспроизведен по изданию: Враждующий аул.  (Из записок маленького администратора) // Исторический вестник, № 7. 1900