АНДРЕЕВ А. П.

ТУРКМЕНСКИЙ СУД

I.

Съезд и его “аудитория”. — Туркменский тип. — Портреты двух судей-туркмен. — Казий Куль-Мурад.

Большой зал комиссии по судной части Закаспийской области (До введения судебной реформы в крае эта комиссия ведала судными делами области на правах съезда мировых судей и отчасти окружного суда (для дел гражданских).) битком набит туркменами в разнообразных ваточных халатах и огромных бараньих шапках-папахах на головах. Жара стоить нестерпимая... Течения в воздухе, несмотря на открытый окна и двери, нет почти никакого, почему, кроме духоты, сильно дает себя чувствовать особая, так сказать, густота воздуха, переполненного горячим дыханием и не совсем благовонными испарениями 150-200 сынов закаспийских пустынь, не только незнакомых с мылом, но и простое мытье тела признающих только два раза в жизни — при рождении и после смерти...

Над всей этой толпой недавно еще разбойнического и не признававшего никакой власти народа стоить гул от голосов и движения в задних рядах. Но этот гул — явление обычное в народных судах: оно только лишь свидетельствует об общем настроении толпы, об ее напряженном внимании и желании не [525] пропустить ни одного слова, ни одного движения из того, что творится и делается в зале.

Вы только взгляните на все эти донельзя загоревшие темно-коричневые физиономии. Всмотритесь, как меняется их выражение при каждом новом обороте разбираемого дела, как сверкают их черные глаза, и с каким жгучим интересом и вниманием устремлены они вперед, к длинному столу, покрытому красным сукном, за которым вытянулся ряд судей — решателей судеб всего этого собравшегося в зале народа. Такое страстное непосредственное любопытство способны проявлять только дикие сыны пустыни, не успевшие еще забыть о своей прежней безграничной воле, когда ничто не могло решаться без общего согласия и одобрения...

Но не менее тяжущихся и свидетелей интересны сами судьи, созванные в чрезвычайный съезд со всех концов области и набранные из самых влиятельных и уважаемых туземцев края.

Имея посредине себя двух представителей русской власти (председателя и его помощника. Первый из них заступает место начальника области, а второй – знакомый с местным языком и обычаями (адатами), помогает ему при ведении дел. Оба они, по сложившемуся правилу, не принимают участия в постановлении решений, хотя, конечно, имеют большое влияние на исход дел), они с важностью восседают за длинным столом, поглаживая рукой свои длинные бороды и равнодушно поглядывая на волнующуюся толпу.

Их всего девять человек — семеро туркмен и двое киргизов. И те, и другие очень характерны и типичны и могут служить яркими представителями своих народностей.

Резкие, но правильные черты лица у туркмен, прямой или немного изогнутый нос, горизонтальное расположение глаз — вся наружность вообще, доказывают принадлежность их к благородному кавказскому типу. А крупное сильное телосложение и сверкающие огнем глаза напоминают вам, что это — гордые сыны пустыни, склонившиеся только перед безусловно высшей силой, и то лишь тогда, когда все средства и способы для сопротивления были уже сломлены. Но дайте им и теперь полную свободу, и они тотчас же из-за судейского стола вскочат на своих лихих коней и, обнажив клынчи (Кривые сабли), помчатся в Персию аламаном (Разбойнические набеги, широко практиковавшееся до завоевания Туркмении Россией), грабить и уводить в плен презренных кизил-башей (Так туркмены называют персиян за то, что они красят себе волосы в красный цвет)... [526]

Все они одеты так же, как и остальная публика, т. е. в теплые ваточные халаты, а на головах имеют огромный бараньи папахи. Трое, кроме того, надели, сверх ваточных, еще парадные парчовые халаты, пожалованные им русскою властью, прицепив на плечах офицерские погоны сообразно данным им чинам (Им жалуют чины по милиции, выделяя таким образом или наиболее влиятельных по своему рождению или положению, или находящихся на нашей службе туркмен в качестве помощников приставов или аульных старшин). У одного висела на шее большая серебряная медаль “за усердие”, и у всех семерых были прищеплены у пояса кривые и острые клинчи.

Среди них есть замечательные личности, которых не мешает представить читателю каждого особо.

Вот, например, помощник дурунского пристава (Асхабадского уезда), подпоручик милиции Куль-батырь. Это древний уже старик с седою бородой. Во времена независимой Туркмении (туркманчалык воктында) он был одним из знаменитейших и храбрейших аламанщиков, за что и получил звание батыря, т. е. удальца. Немало срубил он тогда персидских голов и немало десятков пленников и плениц отвел на веревке за своей лошадью в Бухару и Хиву на продажу. А когда на вольнолюбивую Туркмению надвинулась гроза с севера, он был избран одним из предводителей туркмен и своим мужеством и энергией подавал пример молодым соратникам... Но, несмотря на чудеса храбрости, Геок-Тепе пал таки под ударами “урусов”, и Куль-батырь, с приличествующим истинному мусульманину фатализмом, склонился перед высшей силой и культурой и стал верным слугою нового режима.

А вот рядом с ним сидит другой защитник Геок-Тепе. Зовут его Эвез-Кули-сардар, и читатели “Исторического Вестника” знакомы уже с ним по живому рассказу г. Дандевиля — “Курбан-байрам” (“Исторический Вестник”, 1899 г., № 9).

Это — мужчина огромного роста и, как и Куль-батыр, древний уже старик. Но бороду свою он красит, так как сравнительно недавно женился на молоденькой персиянке, которая категорически заявила, что не желает иметь старого и седого мужа. До завоевания области он, как грознейший сардар (предводитель), наводил страх и трепет не только на чарджуйского бека и сопредельных ханов Персии, но был пугалом даже для своих сородичей, потому что не стеснялся при случае грабить и их. После же падения Геок-Тепе он преклонился перед грозным “урусом” и сам сдал свой родной аул Безмеин, в [527] котором был старшиною. Теперь, как и Куль-батырь, он состоит помощником атекского пристава (Тедженского уезда. Уезды области разделяются на приставства и управляются приставами — русскими обер-офицерами; уезды же — штаб-офицерами) имеет звание юнкера милиции и лелеет мечту об офицерских погонах. Несмотря на старость, имеет трех жен и на вопрос: “довольно ли ему трех жен?” — с улыбкой отвечает: “теперь довольно” (В pendant к этому рассказывают, что один правоверный на вопрос: женат ли он, ответил: “да, немножко”. Как так немножко? “Да всего одна жена”. Мусульманам разрешается иметь одновременно 4 законных жен и без ограничении наложниц, почему и встречаются у богачей громадные гаремы).

Совсем в другом духе двое остальных судей-киргизов, приехавших из далекого Мангишлака (Закаспийская область делится на пять уездов, из которых три (Асхабадский, Тедженский и Мервский) населены почти исключительно туркменами, а остальные два (Красноводский и Мангишлакский) отчасти туркменами, отчасти киргизами; в последнем уезде туркмен сравнительно мало).

В них нет и тени сходства с красивыми и гордыми туркменами, сохранившими вообще почти чистый кавказский тип.

Это — две худые фигуры со скуластыми монгольскими физиономиями, с бегающими узко-прорезанными рысьими глазками и с совсем жидкою растительностью на лице. Одетые в те же ваточные халаты, с оригинальными малахаями на головах, они всею фигурой, всем видом отличаются от своих соседей туркмен, а по внутренним качествами так же мало походят на них, как трусливый, но хищный шакал не походит на дикого и смелого барса...

Таков был ареопаг, собранный со всех концов области для суждения во второй инстанции своих соплеменников. Для полноты картины нужно, впрочем, еще указать казия Куль-Мурада — маленького, седенького старичка-туркмена, скромно усевшегося в самом конце судейского ряда. По своему званию казия (духовного судьи) он принимает участие только в тех делах, который приходится решать не по адатам (обычаям), а по писанному мусульманскому закону (шариату); кроме того, на нем лежит обязанность приводить к присяге, когда в том окажется надобность по ходу дела. Нужно, однако, заметить, что в области стремятся обращаться к шариату возможно реже, только лишь в делах семейственных, наследственных и брачных, а все остальные — решать по адату (обычаю).

И это, конечно, имеет серьезный raison d’etre.

Находящийся теперь перед читателем съезд собрался на 5-6 дней, и за этот период времени ему предстоит рассмотреть около 60 дел, перенесенных сюда по жалобам тяжущихся на решения различных низших народных судов [528] области. Среди этих дел — около полутора десятка исков о воде, около десятка тяжб из-за калыма, одно дело о признании сыном, несмотря на рождение от рабыни, одно о возврате жены, отнятой от мужа, два иска о хуне за убийство (в одном убитая дочь оценена в 500 баранов и 20 кобыл). Остальные же дела уже чисто уголовный — кражи, убийства, изнасилования и т. д.

Суд в независимой Туркмении. — Воздействие русской администрации. — Нынешнее судоустройство.

Но что же такое народные суды Закаспийской области, и какие дела решают они?

Наша могучая родина издавна была осуждена на завоевание и подчинение мало культурных стран, полудикое население которых жило целые века своими обычаями и управлялось своими законами. Но, устанавливая свою власть, Россия никогда, как известно, не предпринимала коренной ломки в воззрениях и нравах покоренных туземцев и предоставляла им жить по-прежнему, по привычным и издавна сложившимся порядкам. И только там, где эти обычаи и порядки резко противоречили общему государственному строю и нарушали мирное течение общественной жизни, — только там наше правительство решалось прибегать к строгим запретительный, и даже карательным мерам, предоставляя остальную работу силе времени и обстоятельств.

Такой политики держались русские на Кавказе, в Сибири и Туркестане; ей же руководились они и при завоевании Закаспийской области...

Таким образом и туркмены сохранили у себя многие черты и особенности своего прежнего быта и в частности сохранили право разбираться в спорах между собой своими народными судами.

“Во времена независимой Туркмении, — говорит, г. Ломакин в своем интересном, труде: “Обычное право туркмен” (Асхабад, 1897 г.), — ни у одного из туркменских племен не существовало правильно организованного народного суда, с постоянным персоналом судей. В тех же случаях, когда между туркменскими племенами или частными лицами возникали какие либо иски и недоразумения, они разбирались или лицами, пользовавшимися доверием народа, который каждый раз избирались тяжущимися сторонами в неопределенном числе, или казиями... [529]

Такие собрания почетных лиц назывались меджлисами или маслахатами (советами).

Обыкновенно маслахаты собирались на открытых местах, вблизи мечети или кибитки какого либо почетного лица в ауле, при чем суд происходил исключительно устно... При разборе дел присутствовали как стороны и их свидетели, так и все желающие”...

Засим так же, как и в нашей древней Руси, все дела имели чисто частный характер и разбирались маслахатом лишь тогда, когда имелась в виду жалоба заинтересованной стороны. Без такой жалобы не могло возникнуть дело ни об убийстве, ни о разбое, ни об изнасиловании... Наказания же сводились собственно к уплате хуна (выкупа).

Естественно, что при таких условиях и при отсутствии у туркмен какой бы то ни было правительственной власти обиженный мог найти защиту только у своих родственников; и чем больше было их, чем богаче и сильнее были они, тем более шансов имел он получить удовлетворение.

“Если же совершивший преступление бежал, — говорит г. Ломакин (Ibid., стр. 53), — и вследствие этого у обиженного ускользала возможность мстит, ему лично, то обыкновенно обиженный, — как буквально выражаются туркмены, — приставал, приклеивался, прилипал к родственникам ответчика, т. е. настоятельно требовал от них удовлетворения. Иногда вследствие этого между родственниками заинтересованных сторон начиналась распря, нередко доходившая до кровопролития. Если же при этом и сам виновный попадался в руки потерпевшему или его родственникам, то уже тут не останавливались ни перед чем: изобретались удивительно возмутительные пытки, пока виновный не произносил “тоубэ” или “тоубэ этдим”, т. е. покаялся, раскаялся, и за поручительством своих родственников не обязывался удовлетворить потерпевшего. Вслед за этим между родственниками сторон начинались переговоры о способах и времени удовлетворения потерпевшего”.

Если таким путем не удавалось прийти к соглашению, то дело переносилось в маслахат, который выслушивал истца и ответчика и затем употреблял все усилия и способы для склонения сторон к миру.

Раз затем мир состоялся, то дело на этом и заканчивалось; если же нет, то дело переходило на решение к казию — духовному судье.

Этот последний также прежде всего предлагал сторонам мир, напоминая им, что сам пророк Магомета проповедовал о [530] великом значении сюльха (мирового соглашения), которое ценится Богом выше поста и молитвы... Буде же и тут соглашения не получалось, то казий выслушивал свидетелей или приводил к присяге ту или другую сторону. Затем, на основании данных дела, постановлялось решение.

“Хотя туркмены и уверяют, что тяжущиеся безусловно подчинялись решениям казиев, но это не вполне правильно. Нередко бывало, что если ответчику не нравилось решение казия, то оно и не исполнялось, в особенности тогда, когда родственники ответчика были богаче и сильнее родственников истца.

Положительно можно сказать, что туркменский суд до занятия края русскими существовал только для тех, кто мог опираться на авторитета и силу своих родственников; человеку же безродному не у кого было искать правосудия... В тот период безначалия туркменским обществом руководило не чувство справедливости, а только одна эгоистическая цель, удовлетворив обиженного или родственников, избегнуть междоусобицы, при которой могли бы пострадать ни в чем неповинные родственники как одной, так и другой стороны” (Ibid, стр. 58-59).

По покорении края, — как сказано уже и ранее, — вся система судопроизводства оставлена была в принципе не тронутой. Но, конечно, администрация края не могла оставаться равнодушной к некоторым особенностям этой системы, стоявшим в резком противоречии с давно и бесповоротно установившимися у нас принципами.

Так, прежде всего пришлось проводить в народное сознание наш взгляд на преступление, как на явление, вредное не только для потерпевшего, но и для общества. При прямом участии чинов администрации в отправлении правосудия это постепенно удалось ввести, и теперь за наиболее важные деяния (убийства, грабежи, изнасилования и т. д.) народные суды назначают помимо хуна еще и известное наказание, независимо от того, просит ли об этом ответчик или нет.

Затем установлена более или менее определенно лестница наказаний — от денежных взысканий до ссылки в отдаленные уезды области (преимущественно Мангишлак), хотя выбор наказания зависит вполне от усмотрения суда.

Писанных сборников как материального, так и формального права, конечно, у туркмен не существуете, и до сих пор. Да едва ли и разумно было бы закреплять все их обычаи (адаты) на бумаге и давать им силу закона положительного, так как, во-первых, в разных местах области существуют и разные адаты, а, во-вторых, рано или поздно эти обычаи должны уступить место [531] общеимперским законам, к каковому переходу население понемногу и незаметно приучается ужо и теперь.

Из дальнейшего моего рассказа читатель поймет систему и порядок рассмотрения дел в народных судах Закаспийской области, почему теперь я ограничусь только самыми необходимыми замечаниями.

Туркменские суды ведают все дела, как уголовный, так и гражданские, возникающие среди туземцев области. Если же хоть одна из сторон принадлежит к пришлому элементу, то дело подсудно уже общим судам (В 1899 году, как известно, в Закаспийской области введена судебная реформа по уставам императора Александра II).

Затем суды эти имеют две инстанции: низшую — суды аульные, уездные или приставские, и высшую — чрезвычайный съезд народных судей.

Аульные, уездные и приставские суды разбирают все без исключения дела, возникающие в подведомых им районах. В состав их входят избранные самим населением судьи, в числе 3-5 человек. В уездных и приставских судах председательствуют соответственные административные чины. Затем приговоры и решения по менее важным делам и при не обжаловании их начальнику области в апелляционном порядке входят в силу и приводятся в исполнение, а по важнейшим уголовным делам (особенно по убийствам) представляются на утверждение начальника области.

Что касается чрезвычайного съезда народных судей, то он был созван впервые в 1894 году по инициативе бывшего начальника области, а ныне военного министра, генерала А. Н. Куропаткина, столь много и плодотворно потрудившегося над всеми отраслями жизни и управления края.

С тех пор собирается он по два раза в год (в июне и декабре) и разрешает те из дел низших судов, но которым апелляционные жалобы будут признаны заслуживающими уважения. Разбирает он дела также по адатам, устно и публично. Решения его заносятся на бумагу и поступают на утверждение начальника области. Засим никакого дальнейшего обжалования уже не полагается.

За короткий сравнительно срок своего существования чрезвычайный съезд стал судом в высшей степени популярным в области вследствие чрезвычайно внимательного и серьезного отношения судей к возложенным на них обязанностям.

В этот-то почтенный ареопаг я и ввожу в настоящее время читатели. [532]

Бесправное положение женщины у туркмен. — Калым. — Основания расценки женщины. — Установление prix fixe на женщину.

— Теперь мы перейдем, — говорит по-туркменски помощник председателя, обращаясь к судьям: — к следующему делу. Тут, видите ли, житель аула Геок-Тепе, Эвез Шихов, требует от жителя аула Асхабад, Анна Сеюкова, чтобы тот возвратил ему его жену Фатьму, тетку ответчика. Этот же последний соглашается возвратить, но требует доплаты калыма в размере 50 туманов...

Но да простит мне читатель, если я по необходимости отвлекусь опять в сторону и скажу несколько слов о положении женщины у туркмен и о том, что такое калым.

Положение женщины у туркмен весьма тяжелое и совершенно бесправное. За ней в сущности не признается никаких человеческих прав: это не человек, а имущество, вещь, с которою собственник может обращаться, как ему заблагорассудится. Это самка и рабочая сила, принадлежащая сначала отцу, брату, воспитателю, а потом — мужу. Только вдовы пользуются еще известной самостоятельностью, но и то пока они живут в палатке умершего мужа, не выходя вновь замуж и не возвращаясь к своим родственникам. Раз же вдова пожелает вновь наложить на себя цепи Гименея, то она снова превращается в рабу, и даже дети ее от первого брака отбираются от нее и передаются ее родственникам.

Лучшим выражением этого бесправного положения туркменки служить обычай уплаты за невесту калыма — обычай, который составляет в основании, конечно, не что иное, как акт купли-продажи женщины-невесты.

Нужно заметить, что обычай калыма (старорусское вено) существуем, поныне у всех мусульманских народов и возник ввиду соответственного постановления писанного закона — шариата. Но между тем, как по шариату весь калым составляем, полную и неотъемлемую собственность самой невесты и служит ей обеспечением на случай развода, — по туркменскому адату (обычаю) (Туркмены вообще плохие мусульмане и во многом отступают от шариата, заменяя его своими адатами) калым есть рыночная стоимость женщины, плата ее родственникам за воспитание и прокормление до замужества.

До прихода русских в край размер калыма был не велик и колебался в пределах от 100 до 150 рублей. Но затем он [533] стал постепенно расти и в настоящее время достигает очень высокой цифры — 400-800 рублей, а иногда даже и выше.

Главной причиной такого поднятия “курса на женщину” послужило отсутствие подвоза этого “товара” из Персии, откуда в прежнее время очень легко было доставать его путем набегов (аламанов). Удачные набеги давали тогда целые толпы рабов — мужчин и женщин, служивших, как для “домашнего употребления”, так и для продажи на рынках Бухары, Хивы, Коканда и других среднеазиатских ханств. Теперь же миновали эти “златые” времена вольной Туркмении, и сынам ее приходится довольствоваться тем “товаром”, который имеется на местном рынке. Понятно, что он вздорожал в несколько раз против прежних цен, и весьма естественно, что в дикой Туркмении “в девках не засиживаются”...

Весь калым, как уже сказано, берет себе ближайший родственник невесты “по крови и кости” — ее отец, брат, дед, со стороны отца, племянник, двоюродный брат и т. д. до той степени родства. Если же нет родственников, то калым поступает в пользу опекуна или вообще лица, воспитавшего невесту и выдавшего ее замуж.

Понятно в виду этого, насколько выгодно туркмену иметь дочь или родственницу-невесту. Понятно также и то, что девочка-си-рота никогда не останется на улице, так как каждый готовь взять ее к себе на воспитание, имея в виду получить за нее впоследствии солидный куш.

Уплачивается калым обыкновенно на половину деньгами, а на половину — имуществом (скотом, коврами, материями), при чем этому последнему делается всегда очень высокая расценка, особенно у тех, кто имеет несколько дочерей: за следующих можно будет запросить побольше...

За девушку вообще калым полагается ниже, чем за вдову, и это вполне рационально: тогда как девушка выходит замуж в молодых годах, в большинстве даже недоразвившись еще физически (Иногда 8-9 лет, хоти в этом случае она не поступает сразу в дом мужа, а остается временно у своих родителей), — вдова представляет собой уже несомненно вполне доброкачественный товар, и как самка, и как рабочая сила.

Вносится калым не сразу, а обыкновенно в рассрочку, потому что редкий жених в состоянии внести всю покупную сумму единовременно. Но известная часть ее обязательно должна быть внесена до совершения брака. В обеспечение же остальной молодая жена через некоторое время после свадьбы (от двух недель до двух месяцев) возвращается к своим родственникам и остается у них до уплаты всей суммы. Это, конечно, [534] побуждает “молодого”, вкусившего уже сладость супружеской жизни, приложить все усилия к скорейшему выкупу живого “залога”. Коли же эти усилия окажутся тщетными, то родственники жены предъявляют к нему иск в суде о неуплаченном калыме. Суд постановляет удовлетворить истца в течение известного срока, а если и этот срок окажется недостаточным, то обязывает мужа дать жене развод или же, при несогласии его, сам дает его.

Затем, если женщина овдовеет и вздумает вновь выйти замуж, то за нее опять-таки должен быть внесен калым и притом не родственникам покойного мужа, а тому же ближайшему родственнику ее “по крови и кости”. И только лишь тогда, когда она выходить замуж за брата или родственника покойного мужа, т. е. когда она остается вроде этого последнего, то калыма не полагается, так как этот род уже однажды приобрел её и, если не может продать в свою пользу, то, по крайней мере, не должен платить за нее вторично.

Насколько подобные адаты милы и дороги обладателям “живого товара”, настолько, конечно, они обременительны для молодого холостого населения, которое зачастую не в состоянии собрать требуемой суммы и должно обходиться без жен. А если нужная сумма постепенно и собирается, то для этого приходится закабалиться на долгие годы и всякое приобретение нести не в свой дом, а к родственникам невесты или жены.

Русское правительство давно уже обратило внимание на эти грустные факты, но, не желая прибегать к насильственной ломке установившихся обычаев, старается моральным воздействием побудить туркмен к уничтожению калыма или, по крайней мере, понижению его.

Вопрос этот, по приказанию бывшего начальника Закаспийской области генерал-лейтенанта А. Н. Куропаткина, был поставлен и официально на одном из чрезвычайных съездок народных судей. Съезд высказался за установление однообразного калыма в 400 рублей, но и то с оговоркой, что его мнение не может иметь обязательной силы, и что необходимо запросить об этом низшие суды и вообще весь народ, каковое распоряжение и было тогда же сделано со стороны начальства области. Но если вопрос разрешится даже в этом смысле установления prix fixe на женщин, то и это будет уже выигрышем для большинства населения.

В заключение этой главы приведу один случай, имевший место в Мерве в 1884 году и очень характерно иллюстрирующий взгляд туркмен на женщину.

Отец трех дочерей задолжал своему соплеменнику некоторую сумму денег и не мог уплатить, несмотря на данные [535] ему две, три отсрочки. Тогда заимодавец, имевший уже 4 жен и потому не имевший права жениться, отобрал у должника его дочерей и продал их на сторону. Старик отец заявил на него в суд, но при этом жаловался не на самый факт продажи дочерей, а на то, что они проданы очень дешево, и что за них можно было выручить гораздо больше!... (Обзор Закаспийской области с 1882 по 1890 г. Изд. 2, Асхабад, 1887 г., стр. 31).

Попутно вспоминается мне один мой знакомый текинец, продавец коров. Он часто заходил ко мне, когда я был в Мерве, охотно пил чай и не менее охотно вступал в разговоры на разный темы. Однажды зашла у нас речь о калыме и о женщинах. Оказалось, что мой знакомец женат, имеет одну жену, но жена эта “яман” (плохая), потому что детей нет, поэтому он хочет взять другую и наметил уже избранницу, да дорого просят — 500 рублей.

— Так ты в нашу веру перекрестись, — говорю я ему смеясь: — у нас ничего платить за жен не нужно, да еще и за ними дают, чтобы только брали. Да и то бывает, что не берут!..

Текинец недоверчиво посмотрел на меня и, истолковав, очевидно, мои слова в шутку, сказал, указывая на сидевшую тут же мою жену.

— А бояр (Барин, господин) дорого дал за свою жену? Или пешкеш взял?

Как потом я ни убеждал его в справедливости своих слов, он так и ушел с мыслью, что я смеюсь над ним.

— Где ж это видано, чтобы женщин не только отдавали даром, но еще и деньги за ними давали? И чтобы при всем том их все-таки не брали?!..

Однако обращаюсь к дальнейшему рассказу.

Суть дела. — Стороны и их прения. — Попытка примирения их. — Определение съезда.

— Итак, — продолжал помощник председателя, обращаясь к судьям: — теперь мы будем разбирать спорь между Эвез Шиховым и Анна Сеюковым. Жена первого из них, Фатьма, приводящаяся теткой ответчику, ушла к последнему от своего мужа. В виду этого Шихов требует от Сеюкова возврата Фатьмы, [536] а Сеюков заявляет, что готов исполнить это требование, но лишь когда Шихов уплатит ему оставшиеся еще за ним калым, именно 50 туманов (Мервский туман = 40 персидским кранам, асхабадский — 20 кранам: кран = 20 коп. Персидский туман = 10 рублям). Дело это разбиралось уже в асхабадском уездном суде, который постановил взыскать с Шихова 50 туманов, а затем возвратить ему Фатьму. Шихов остался недоволен этим решением и перенес дело в съезд. Понятно?

Судьи закивали в ответ головами, и перед ними; но вызову бравых молодцев из туркменского дивизиона (Почти тотчас же за завоеванием Ахала из туркмен была сформирована сотня, которая молодецки дралась уже на Кушке с афганцами в 1886 году. Теперь эта сотня развернута в дивизион, во главе которого стоят русские офицеры), появились “участвующие в деле лица”.

Истец Шихов был молодой и красивый туркмен, лет 35, а ответчик к общему удивлению, оказался мальчиком лет 11 — 12. Рядом с ним стала и его тетка Фатьма, жена Шихова — молодая, лет 30, женщина с довольно выразительным и красивым лицом (Туркменки не следуют вообще примеру своих мусульманских сестер и не закрывают своих лиц; иногда только прикрывают рот и подбородок). Одета она была в обычный костюм замужних туркменок — длинную до пят рубаху известной ткани аладжи, подхваченную шерстяным кушаком; волосы были тщательно запрятаны под красным шелковым платком, концы которого сходились на нижней части лица и закрывали подбородок и рота; на груди были мониста из разных серебряных вещиц и монета, а в ушах громадные серьги, настолько громадные, что уши не удержали бы их, почему Фатьма и подвязала их сверху головы. Завершением ее костюма был простой мужской халата, накинутый на голову, так что эта последняя входила в один из рукавов: это внешний знак замужества и подчинения власти мужа.

Истец Эвез Шихов без всякого приглашения, выступив вперед, стал скороговоркою излагать суду свои требования. Судьи слушали, кивая головами, и временами останавливали и переспрашивали его.

Не менее внимательно слушала истца и противная сторона и особенно Фатьма, присевшая перед столом на корточки и придерживавшая одною рукою прелестного мальчугана лет 4-х, с бойкими черными глазами, одетого в маленький халатик и баранью папаху. В наиболее же интересных для нее местах она стремительно вскакивала с места, подбегала к судьям и начинала энергично доказывать неправоту истца. Судьи не обращали внимания на такое нарушение порядка процесса, а когда в конце [537] концов страсти разгорелись, и к голосам тяжущихся стали примешиваться голоса их родственников, — они даже разделились между собой и стали слушать кто истца, кто ответчика и Фатьму, а кто даже и посторонних лиц... И только вмешательство председателя и его помощника могло восстановить хоть на время порядок и придать процессу должное течение.

— Я все заплатил за нее, — закончил свою речь Эвез Шихов: — ничего не остался должен, и она должна вернуться ко мне.

— Неправда, неправда, он все врет, — воскликнула Фатьма: — он еще остался должен 50 туманов, и пока он не уплатить их, я не пойду к нему!

Но тут, по знаку председателя, к ней подскочил джигит и прикрикнула, на нее, велев молчать, пока ее не спрашивают.

— А у тебя есть свидетели, что ты все уплатил? — спросил истца один из судей.

— Да это давно уже было, — уклончиво ответил тот: — более пяти лет тому назад. Было двое свидетелей, да один умер уже, а другой уехал отсюда.

— Никаких у него свидетелей нет, — закричала вновь Фатьма: — он все врет!

— Он все врет, — тоненьким и не окрепшим еще голосом повторил за ней и ответчик Сеюков: — он должен был уплатить мне за тетку 70 туманов, 100 баранов, 24 верблюда, 9 кусков материи на платье, да ковер, да серебряный чересседельник, серебряный налобник и одну верблюдицу с верблюжонком. Все это он отдал, кроме 50 туманов, которые должен до сих пор.

— А ты что же вырастил и воспитал свою тетку, что требуешь теперь за нее деньги? — с улыбкой обратился к нему помощник председателя.

— Нет, это она меня воспитала и вырастила, — ответил мальчик: — но я её продал, и он должен мне уплатить, что следует по уговору.

— Как видите, жестокие у нас нравы, — обратился улыбаясь помощник председателя к этому последнему: — при случае мальчишка и мать свою готов был бы продать, лишь бы получить калым. Но, к счастью, это по адату невозможно.

Между тем процесс шел своим порядком, и Фатьма, вскрикивая и жестикулируя, объяснила суду, что муж ее Эвез Шихов — большой негодяй, что после свадьбы он повез её в Персию и там отнял у нее все ее дорогие вещи — браслет, кольца, украшения, и продал их. Когда же она заявила протест против такой наглости, то он объявил ей, что и её-то он привез в Персию, чтобы продать. И действительно через некоторое время пришел покупщик — персюк, и стал осматривать [538] ее. Но тут уж она не выдержала, убежала от мужа и заявила жалобу на него местным властям. Те приняли ее под свое покровительство и припугнули мужа, говоря, что из-за этого может дело начаться, что с русским правительством шутить нельзя. Тогда Эвез Шихов, испугавшись, увез ее обратно домой, но тут стал всячески обижать и бить, почему она однажды ночью и убежала от него к своему брату.

— Не хочу возвращаться к нему, — категорически заявила она под конец: — пускай весь калым уплатит, тогда только пойду.

— А у тебя свидетели есть, что он не все уплатил? — обратились к ней судьи, повторив тот же вопрос и Сеюкову.

Оба ответили отрицательно, ссылаясь на давность, но упорно продолжали настаивать на том, что Шихов не уплатил еще 50 туманов...

— Ну, вы лучше помиритесь, — заговорили судьи со всех сторон. — Сеюков сбросит что-нибудь с 50 туманов, а Шихову мы накажем не обижать жену.

— Нет, нет, я не согласен мириться, — ответил твердо Шихов: — я все уплатил и ничего более не должен.

И так как окончательно примирение не состоялось, свидетелей не было, и сами стороны заявили о необходимости присяги, то суд, удалившись в совещательную комнату, постановил: дать присягу двум почетным лицам из рода Сеюковых в том, что они убеждены в неуплате Шиховым 50 туманов калыма, тогда дело само собой решится в пользу Сеюкова; если же вызванный лица откажутся от этой присяги, то дать присягу самому Шихову в том, что он уплатил полностью выкуп за жену свою Фатьму.

Предложите и отказ от присяги. — Значение ее у туркмен. — Пример из жизни. — Очистительная присяга. — Готовность истца и отчаяние ответчицы. — Решение съезда.

Когда это решение было объявлено, среди “публики” начались движение и шум. Все задвигались, заговорили, а кое-кто из передних рядов юркнул в задние, поближе к выходу. Но больше всех суетился и волновался истец Шихов. Жестикулируя и выкрикивая какие-то фразы, он смешался с толпой и то показывался вновь впереди, то пропадал позади своих собратьев... Для него решался теперь важный вопрос: кто же из рода жены [539] будет присягать — действительно ли верный человек или какой-нибудь проходимец, для которого и присяга-то ничего не значит?

Но вот шум немного улегся, и на передний план выдвинулся, подталкиваемый сзади многими руками, дородный туркмен большого роста и весьма благообразной наружности.

— Иох, Иох (нет, нет)! — энергично заговорил вытолкнутый, размахивая руками: — я не буду присягать. Я знаю, что Шихов не уплатил калыма по условию, но присягать не согласен. Я еще ни разу в жизни не присягал и теперь не стану, не только из-за 50 туманов, но и из-за целой кучи денег.

И он, энергично отстранив подталкивавшие его руки, раздвинул толпу и исчез в ней.

— Но кому же тогда присягать у Сеюковых? — сказал один из судей: — другого можно было бы достать, но этот — самый почетный у них, и без него ничего не выйдет.

— Ну, тогда пускай Шихов присягает, — сказал другой судья.

Остальной ареопаг выразил свое согласие, и Шихов быстро подошел к столу. Тогда поднялся со своего места и Куль-Мурад-казий, развернул ситцевый платок и вынул из него небольшой Коран в кожаном переплете.

Но тут среди публики началось настоящее смятение. Все, кто был в зале, повернули кругом и пустились к выходу, давя друг друга и взаимно наступая на ноги. Далее некоторые из судей сделали попытку встать и уйти в совещательную комнату, и только замечание председателя удержало их на месте...

__________________________

В объяснение этой сцены считаю нужным заметить, что туркмены, не в пример своим единоверцам Закавказья, среди которых всегда можно найти сколько угодно “достоверных лжесвидетелей”, — туркмены, говорю я, относятся к присяге с чрезвычайным благоговением и страхом. Они прибегают к ней, как читатель мог уже заметить из предыдущего, только в крайних случаях, когда все другие средства для решения дела не могут иметь применения.

По их мнению, уже одно принятие хотя бы правильной присяги, когда есть еще хоть какой-нибудь способ обойтись без нее, составляет большой грех и ложится тяжелым пятном на человека, решившегося на нее. Принятие же присяги ложной составляет величайший грех, за который нет искупления в будущей жизни, и за которым должна последовать неминуемая и, быть может, немедленная кара в этой жизни и при том не только [540] для самого клятвопреступника, но и для его рода, а также и для всех присутствующих при этом акте (г. Ломакин, в цитированном уже труде своем, приводит следующий характерный случай, прекрасно рисующий отношение туркмен к присяге. В 1891 году в Тедженском народном суде разбиралось дело по обвинению Анпаком-Яушап-оглы и Котуром-Сарыджа-оглы душакского жители Баджика в краже лошади. Никаких доказательств не имелось, и обвинители согласились принять присягу в подтверждение того, что Баджик действительно — вор. Но во время присяги один из обвинителей упал в обморок и был вынесен из помещения суда; другой хотел продолжать принятие присяги, но и с ним случился обморок. Когда же первый был приведен в чувство, он явился к народным судьям и настаивал, чтобы ему вновь разрешили присягнуть. Судьи изъявили согласие, но когда его вновь начали приводить к присяге, и он повторил за казием несколько слов ее, — с них приключился новый обморок, и на этот раз настолько глубокий, что он пришел в себя только через несколько часов... Присяга, таким образом, не состоялась. тем, в том же году, по небрежности одного охотника, выкуривавшего в зарослях из норы лисицу, произошел пожар, при чем сгорело до 400 баранов, принадлежавших родственникам обвинителей Аннака и Котура. В этом событии весь народ, а равно и сами потерпевшие увидели Божью кару за ложную присягу и не только не принесли жалобы на охотника, но просили и местную администрацию не преследовать его, когда случайно стало известно о пожаре..).

Понятно поэтому, почему никто не хочет присутствовать при присяге, и почему сторона, настаивающая на нем и безусловно обязанная присутствовать при этом акте, так как иначе он не имеет никакого значения, — почему эта сторона сама принимает, все меры к примирению и соглашается на всякие уступки, лишь бы присяга не состоялась... Равно понятно и то, что, когда все готово к присяге, казий предлагает присягающему вопрос: “пехлеван булурсен му?” т. е. “согласен ли быть героем, храбрецом?”...

Затем, как опять-таки читатель мог заметить из предыдущего, туркменская присяга не имеет нашего характера — удостоверения правильности показания свидетеля: ее могут принять и принимают лица, которые по существу дела ничего не знают, и в подтверждение того, что, по их мнению, такой-то факт должен был случиться или не мог иметь места при тех условиях, на который указывает та или другая сторона. Точно также ее зачастую принимает обвиняемый или ответчик в удостоверение того, что он не совершил приписываемого ему деяния (например, убийства, кражи) или не должен требуемых истцом денег. Таким путем он “очищается” от обвинения или иска, почему присяга эта и носит название очистительной.

__________________________

Теперь читателю ясно, почему вся толпа двинулась к выходу, лишь только казий взялся за Коран. И, конечно, зала заседания [541] опустела бы в несколько секунд, если бы неожиданная сцена не помешала присяге и не вернула публику обратно на ее места.

Знакомая уже нам Фатьма, жена истца, относившаяся до сих пор довольно сдержанно ко всем оборотам дела, при приближении своего мужа к судейскому столу, на котором лежал Коран, стремительно вскочила со своего места, так что сынишка, державшийся обеими руками за ее рубашку, отлетел даже в сторону, и стала вопить и кричать, нанося себе удары по лицу и по телу.

— Я не хочу, чтобы он присягал! — кричала она: — что ему присяга, когда он и меня хотел продать в Персии! Он скверный человек! Ему лишь бы калыма не платить. Коли он присягнет и возьмет меня с собой, то будет бить меня, руки мне свяжет, истязать меня будет.

И тут же она начала фигурально на самой себе изображать, как муж станет бить и истязать ее, и как свяжет ей руки...

Вслед за Фатьмой запищал и заплакал ее мальчик, а за ним зашумела и закричала воротившаяся обратно публика. Со всех сторон поднялись протесты против присяги, с присовокуплением нелестных для Шихова, эпитетов.

— Ему, видно, и присяга ни почем, — заговорил гневно, выдвинувшись вперед, тот же дородный туркмен, который раньше отказался от присяги, — а как мы будем присутствовать при этом? За что мы-то будем страдать за него? Нельзя ему давать присяги!

Тут гвалт и крики стали общими, и не известно, чем бы все это кончилось, если бы председатель не велел джигитам восстановить порядок. Те быстро стали раздавать направо и налево толчки и удары ножнами своих клынчей, и недисциплинированная публика мало-помалу умолкла.

Между тем и судьи, усомнившись, очевидно, в добросовестности Шихова, решили устранить его от присяги и удалились в совещательную комнату для постановки решения.

Около получаса совещались они, усевшись кругом стола, и в конце концов примкнули все к мнению, поданному прапорщиком милиции Кары-ишаном, довольно плотным туркменом с черною бородой и большими умными глазами.

— Присяги Шихову нельзя давать,- — говорил Кары-ишан, — он ненадежный человек. Да и не нужно ее: ведь несколько же человек из рода жены, — и в их числе тот толстый, который отказался присягать, — заявили нам, что истец не уплатил 50 туманов. На этом и порешим.

— Яхши, яхши (хорошо)! - отозвались остальные судья и тотчас же постановили: обязать Шихова в течение полугода уплатить Сеюкову 50 туманов; а если не уплатит, то жена его, Фатьма, может просить в суде о разводе. [542]

Это решение было тут же объявлено и зале и записано казием на арабском, языке.

Фатьма и Сеюков удалились сияющие, а Шихов стал громко выражать свое неудовольствие, пока подскочивший к нему сзади джигит не попросил его “честью” замолчать и удалиться из залы.

Спор ясман-салыхцев и багирцев. — Что такое кяриз. — Дебаты сторон. — Показание Куль-Мурад-казия. — Отказ старшины от присяги. — Отказ казия. — Присяга ясман-салыхцев и заведомо несправедливое решение съезда. — Резолюция начальника области.

— Ну, слава Богу, покончили с этим тяжелым делом, — сказал председатель, обращаясь к своему помощнику, когда Шихов был удален из залы: — теперь можем перейти к следующему делу. Что там на очереди?

— Тут, вот дело по спору о кяризе между ясман-салыхцами и багирцами, — ответил помощник: — значит, от калыма перейдем к кяризу?

— Прекрасно. Объявите же судьям.

— Ну, теперь новое дело, — заговорил помощник, обращаясь по-туркменски ко всему ареопагу: — несколько месяцев тому назад жители аула Ясман-Салых заявили в Асхабадском народном суде, что за 25 лет до занятия края русскими жители аула Багир заняли разработанный ими, ясман-салыхцами, кяриз Кизил-Чешме и с тех нор неправильно им владеют; а чтобы закрепить его за собою, они даже дали ему новое название Ток-Кала... В виду этого, они просят отобрать кяриз и возвратить его им. Багирцы же на это возражают, что кяриза Кизил-Чешме никогда не существовало, а был кяриз Ток-Кала; разработан де он ими, багирцами, и находится на их же земле. За 25 лет до занятия края русскими, ясман-салыхцы уже заявляли подобный же спор, но он был разрешен в пользу их, багирцев, о чем хорошо известно Куль-Мурад-казию, бывшему тогда в числе судей-решителей спора. В виду такой ссылки багирцев на казия Куль-Мурада, этот последний был спрошен асхабадским народным судом и действительно подтвердил ссылку багирцев. Поэтому суд утвердил кяриз за багирцами; ясман-салыхцы же остались недовольны этим решением и перенесли дело в чрезвычайный съезд. Вот этот спор мы и должны разобрать теперь.

Пока шел этот доклад, в толпе начались шум и движение. На передний план выступили представители спорящих аулов, приготовившиеся, очевидно, к жестокому сражению. [543]

__________________________

Однако, прежде чем продолжать дальнейший рассказ, необходимо объяснить читателю, что такое кяриз.

Закаспийская область, как известно, имеет чрезвычайно знойное и сухое лето, продолжающееся с марта-апреля по сентябрь-октябрь. За весь этот период небо остается почти абсолютно безоблачным, и солнце, — южное горячее солнце, — обливает от восхода и до заката своими палящими лучами всю территорию области, накаливая ее до чрезвычайно высокой температуры. Эта огромная сумма тепла дает возможность разводить краю самые нежные экзотические культуры, но, конечно, при одном лишь условии — при обильном орошении почвы. А где же взять это орошение, если за все более чем полугодовое лето с неба не упадет ни одной капли дождя? Понятно, при этих условиях нельзя уж рассчитывать на силы природы, а нужно приложить свой собственный труд. И вот, в степях Закаспия, наподобие других знойных стран, возникают большие оросительные системы, где пользуются каждой речкой и ручьем, распределяя их влагу по земле, при посредстве сложной ирригационной сети, и где выводить искусственно на поверхность земли подпочвенную воду, при помощи колодцев, соединенных между собою подземными галереями. Вот эти-то колодцы с соединяющими их галереями и называются кяризами. Устройство их требует большой опытности и стоит в общем очень дорого; но нужда в воде, без которой немыслима в области никакая культура, заставляем, рыть один кяриз за другим и всеми силами отстаивать за собою раз уже сооруженную систему.

О подобном-то дорогом во всех смыслах сооружении и шел теперь спор между ясман-салыхцами и багирцами.

Итак спорящие стороны приготовились к серьезному бою и, придвинувшись к судейскому столу, начали одновременно и энергично излагать историю дела и доказывать свои права на кяриз.

И судьи, и председатель предоставили им полный простор, и надо было видеть то воодушевление и ту страстность, которую они вкладывали во взаимные дебаты.

Каждый аул выставил по несколько говорунов, и они, оживленно жестикулируя, старались перекричать друг друга, а когда это не удавалось, — оттаскивали своих противников от стола и занимали их места. Судьи, выросшие среди тех же обычаев, нисколько, конечно, не удивлялись такому способу ведения прений и слушали тех, которые в данную минуту стояли перед ними.

Особенно хорош был один багирец — молодой мужчина, высокого роста, с красивым и выразительным лицом, на котором, как два алмаза, горели черные огненные глаза. Он жестоко наседал на ясман-салыхцев и, оттеснивши их от стола, стал настойчиво требовать, чтобы был выслушан по делу, в [544] качестве свидетеля, Куль-Мурад-казий, который принимать участие в решении этого же спора за 25 лет до прихода русских в край.

Его настояния увенчались успехом и, по восстановлении никоторой тишины, казий заговорил тихим, немного дребезжащим старческим голосом.

— Действительно я был в числе судей, которые задолго до падения Геок-Тепе решали это дело. Тогда житель аула Ясман-Салых, Озбек-Кизым, который теперь уже умер, потребовал от багирцев, чтобы они отдали ему кяриз Кизил-Чешме, будто бы им разработанный, но расположенный на земле багирцев. Эти не захотели уступить. Пошел спор, и вот для решения его составили маслахат из трех человек: багирского ишана Ораз-Имама, геокчинского почетного аксакала Кетхуды-Байрама-Али-Мергена-Нияз-Келова, — оба они уже умерли, — и меня, так как я тогда был уже казием. Вот мы, по требованию сторон, и порешили, чтобы багирцы выбрали из ясман-малыхцев двух честных, верных людей, и чтобы те приняли присягу в подтверждение заявления Озбек-Кизыма. Но выбранные таким образом Кадыр-Верды и Аллак Долиханов отказались присягать. Тогда Озбек-Кизым сам выбрал из багирского общества двух людей Берды Бекала-Бабиш-оглы и Тадж-Мамеда и предложил им присягнуть на том, что спорный кяриз называется Ток-Кала, а не Кизил-Чешме, и что он принадлежит багирцам. Те присягнули, и тогда Озбек-Кизым отказался от спора, и кяриз остался по-прежнему в руках багирцев. Я сам был тогда, решал это дело и теперь говорю сущую правду, — закончил казий свой рассказ.

— Зачем же теперь опять спорить об этом? — заволновались тут багирцы: — кяриз наш и находится на нашей земле. Они уже хотели отобрать его от нас, но это им не удалось. Чего же теперь еще им нужно?

— Нет, нет, — кричали в свою очередь ясман-салыхцы: — никакого решения тогда не было, и суда не было. Пускай они теперь присягают или выберут из нас верных людей для присяги.

И снова заволновалась и заходила толпа, наседая на судей, крича и жестикулируя.

Не зная, на чем остановиться, судьи удалились в совещательную комнату и, вышедши оттуда через несколько минут, объявили, что решено дать присягу старшинам шести смежных аулов, которые показали, что слышали о состоявшемся за 25 лет до взятия Геок-Тепе решении этого дела; если они подтвердят, что решение состоялось, и при том в пользу багирцев, то кяриз и останется за этими последними; если же откажутся, то тогда двое ясман-салыхцев должны присягнуть на том, что кяриз принадлет им, а не их противникам. [545]

Но едва суд объявил свое постановление, как в зале началось настоящее столпотворение. Вся толпа закричала и загалдела; один лез на другого, и каждый хотел перекричать всех своих соседей. Долго звенел колокольчик председателя; долго молодцы-джигиты раздавали направо и налево толчки и удары своими клынчами... Наконец относительная тишина была восстановлена, и тогда оказалось, что и те и другие присягать не согласны. Старшины при этом объяснили, что очевидцами решения не были и потому присяги дать не могут.

Судьи в недоумении стали переглядываться и переговариваться между собой, но тут на выручку им явился один из тяжущихся с предложением привести к присяге самого Куль-Мурад-казия.

Общий смех толпы был ответом на это предложение, а старичок казий, волнуясь и негодуя, заявил, что в жизни своей ни разу еще не присягал и теперь присягать не будет: сказал, как было дело, — и довольно!

И вот судьи опять удалились в совещательную комнату. Куль-Мурад тоже было двинулся за ними, но они замахали ему руками и заставили вернуться обратно в залу.

Долго совещался почтенный ареопаг, как поступить в таком затруднительном положении, как выйти из него, чтобы и дело порешить, да и адатов не нарушить. Вт, конце концов надумались позвать Куль-Мурада и предложить ему дать присягу. Казий пришел, но на предложение присяги ответил категорическим и безусловным отказом.

— Зачем же ты отказываешься? — обратился тут к нему е укоризной один из судей Мервского уезда, воспитывавшийся, как оказалось, в Бухаре и считавший себя знатоком шариата: — ведь ты же приводишь каждый раз нас к присяге. Отчего же сам не хочешь присягнуть?

— Я прожил на свете 70 лет, — ответил ему Куль-Мурад: — и за все это время ни разу не присягал. Надеюсь и умереть, не приняв ее.

— Но вот ты отказываешься присягать, — обратился к нему знакомый уже читателю аламанщик Эвез-Кули-Сардар: — старшины тоже отказались. Что же, отдать, значит, кяриз ясман-салыхцам? А ведь и ты, и я, и он, — Сардар указал тут на своего соседа, старика Куль-батыря: — все мы знаем, что решение было, и источник принадлежит багирцам. Но мы с ним не можем присягать: мы не были при решении. А ты сам решал и должен теперь присягнуть.

— Нет, нет, — заговорил опять упрямый старик: — я никогда не присягал, так и умру без присяги.

— Да что же делать тогда? — заговорили кругом. [546]

— Нужно решать тогда дело без присяга, — ответил Куль-Мурад: — или дать присягу двум багирцам.

— Нет, так нельзя, — возразить ему воспитанник Бухары: — шариат не позволяет предлагать присягу более двух раз по одному и тому же делу. А мы уже предлагали два раза. Впрочем, — добавил он: — Куль-Мурад ваш казий и дом здесь ваш. Пусть будет так, как он говорить. Но только я тогда не подпишу решения.

Эти переговоры еще более запутали положение, и только после долгого спора решено было возобновить предложение двум ясман-салыхцам принять присягу на том, что в течение 36 лет земли багирцев не были орошаемы источником Кизил-Чешме, и на этих землях багирцы не производили посевов, и что до занятия края русскими никакого спора о кяризе между обоими обществами не возникало, и дело это решено присягою багирцев.

Не без шума и гама было принято тяжущимися и публикой это постановление съезда. Но все-таки пришлось ему подчиниться, и багирцы выбрали из присутствовавших в зале ясман-салыхцев двух присяжных. Но только что эти последние придвинулись к столу, стремительно вылетел вперед тот же молодой багирец, о котором я говорил ранее, и закричал, что эти двое присяжных не годятся, что они не почетные люди; пусть дадут ему два дня, и он приведет двух верных и честных людей, которые дадут правильную присягу...

Тут гвалт и шум дошли до последних пределов. Закричала и заволновалась толпа; закричали стороны, закричали и сами судьи. Ясман-салыхцы стали отталкивать назад багирца, а этот последний отбивался и оттискивал их назад...

Среди этого гвалта судьи, не уходя в отдельную комнату, стали перекрикиваться между собой, не отложить ли действительно заседания на два дня, и после некоторого спора единогласно постановили отложить.

Однако, к общему удивлению, сами багирцы запротестовали теперь против отсрочки и согласились на присягу двух наличных ясман-салыхцев. И те среди тишины, энергично повторяя вслед за Куль-Мурад-казием установленные слова, приняли требуемую присягу.

— Китаб-э-шерифы товаф эт (обойдите вокруг, покружитесь около священной книги)! — сказал им в заключение казий, и оба присягавшие по очереди троекратно провели ладонями по раскрытому Корану, а затем “умыли” себе ими лицо.

Присяга кончилась, и источник, которым багирцы владели задолго до занятия края, и спорт о котором уже был давным-давно решен в их пользу, отошел к ясман-салыхцам.

И все это только потому, что старшины и Куль-Мурад-казий [547] отказались подтвердить свои слова под присягою, и таковая, по правилам шариата, была предложена ясман-салыхцам. Эти же последние были, пожалуй, и правы, утверждая, что их общество ранее не спорило о кяризе с багирцами, так как спор был заявлен одним лишь Озбек-Кизымом...

Форма восторжествовала над духом, как это иногда бывает и в наших гражданских процессах, где суд связан предустановленными формальными доказательствами и решает дела не по внутреннему убеждению, а по букве формального закона.

Сами члены съезда понимали несправедливость своего решения и, разводя руками, ссылались на необходимость соблюдения установленных практикой правил судопроизводства. А Куль-Мурад-казий, чувствуя за собой вину (отказ от присяги), объяснял, что ему, как казию, приводящему всех к присяге, не годится присягать самому; но если начальник области прикажет, то он присягнет, хотя бы кругом его костер разложили...

Но, к счастью, оказалось возможным исправить заведомую несправедливость этого решения, и не прибегая ни к каким средствам давления.

Начальник области, генерал-лейтенант А. Н. Куропаткин, по докладу ему обстоятельств дела, положил на решении съезда следующую революцию:

“Решение противно приказу 1892 года № 1 и потому не подлежит утверждению. Утвердить за багирцами”.

Согласно же приказу по военно-народному управлению Закаспийской области от 1 января 1892 года за № 1, народные судьи и администрация края при решении спорных вопросов о праве пользования водою по давности должны руководствоваться данными о действительном пользования ей ко времени штурма Геок-Тепе, т. е. к 12 января 1881 года,. А так как ко времени занятия края багирцы бесспорно владели источником Так-Кала, то он и должен был остаться за ними...

“Материальное уголовное право” туркмен.

Простота, правовых воззрений и не многочисленность преступлений. — Взгляд на убийство. — Два примера. — Членовредительство и изнасилование. — Воровство и причины его распространения.

По приведенным мною замечаниям и примерам читатель составил уже себе известное представление, как о “гражданском праве” туркмен так и о “судопроизводстве” и “судоустройстве” у этих новых подданных Белого Царя. Теперь мне остается сказать нисколько слов о “материальном уголовном [548] их праве” и в заключение иллюстрировать эти общие соображения интересным процессом, прошедшим перед моими глазами.

Жизнь среди вольных степей при отсутствии даже призрака какой либо власти и с признанием одного лишь нрава сильного не могла, конечно, выработать у туркмен тех сложных жизненных отношений, которыми проникнут наш общественный и государственный строй. Не могло и не может быть у них в силу этого и сложных по своей конструкции и составу преступлений, в роде подлогов, всевозможных государственных и служебных правонарушений и т. д. Все преступления их сводились — да сводятся и теперь — к нарушению личных или имущественных интересов ближнего, к посягновению на частный права и блага, к нарушению тех норм, которые с такой категоричностью выражены в заповедях ветхого завета: “не убий”, “не прелюбы сотвори”, “не укради”.

Все же остальные заповеди не могли бы, понятно, иметь применения у туркмен, ибо, во-первых, они были плохие магометане и плохо исполняли даже самые основные требования шариата, а, во-вторых, вся этика их с полным успехом укладывалась в те же три вышеприведенные нормы — заповеди...

Таким образом туркмен, как и всякий член полудикого общества, мог совершить только такие преступления, как убийство, нанесение ран, изнасилование, грабеж, воровство, присвоение чужого имущества... Вот в сущности и все, так как если в настоящее время эти сыны природы и подвергаются преследованию и за другие деяния, вроде служебных нарушений, то это уже установление нового чуждого для них строя, принесенного в край завоевателями, и за эти деяния они судятся не у себя, а в общих судах империи.

Как же смотрит туркменский адат (обычай) на перечисленный ранее преступления против личности другого человека и против его имущества, и как наказываем, их народный суд?

Во времена независимой Туркмении у сынов ее, — как и во всяком первобытном обществе, — твердо держался взгляд на преступление, как на обиду частного лица, которое могло на это нарушение его прав ответить подобным же нарушением, по правилу: “око за око, зуб за зуб”. В силу этого убийство вызывало кровомщение, похищение чужого имущества могло влечь за собой такое же похищение...

Но должно заметить, что этот принцип мести в последнее время перед завоеванием применялся у туркмен сравнительно редко, и обыкновенно нарушитель чужого права должен был выплатить известный хун деньгами или скотом.

По важнейшему из преступлений — убийству, хун (древнерусскую виру) получали ближайшие родственники убитого, имевшие, [549] по адату и шариату, и ближайшее право на месть (По шариату для получения права на месть нужно было благословение муфтия — высшего духовного лица; по туркменскому же адату такого благословения уже не требовалось, и хундары (родственники убитого) считали себя в праве мстить, не испрашивая ничьего разрешения, — тем более, что и муфтия у них не было, и к нему нужно было бы ехать в Бухару или Хиву...). Выплачивал его или сам убийца или его родственники, которым он затем обязан был хотя бы постепенно вернуть этот “долг чести”, уплата производилась или деньгами, или скотом, или самым ходким и ценным товаром — женщинами. Размер хуна зависел от разных причин и условий, при чем за убийство женщины он определялся вдвое менее, чем за мужчину; если же женщина была убита своим ближайшим родственником, которому она “принадлежала”, то это в счет не шло и за убийство не считалось.

В настоящее время положение о хуне практикуется по-прежнему, но сверх выкупа за кровь народные суды, под воздействием местной администрации, приговаривают убийц еще и к аресту на более или менее продолжительное время или к ссылке на тот или другой срок в Красноводский или Мангишлакский уезд.

Для иллюстрации этих общих замечаний приведу два примера, характеризующие взгляды туркмен на убийство.

В ночь на 10 сентября 1896 года в ауле Геок-Тепе Копек Аскеров убил своего брата Акабая за то, что тот часто упрекал его за лень и раз далее побил, пригрозив сверх того убийством, если он не исправится. Перепуганный такою угрозой Копек решил предупредить Акбая и в указанную ночь взял шашку и ей нанес удар по голове спавшему брату. Тот вскочил на колени, вскрикнул “ах!” и упал мертвым. Убийца же сел тут же у трупа и просидел так до утра, когда его застал сосед Мамет Бахши-Кулиев.

За это убийство оба суда, т. е. Асхабадский народный и чрезвычайный съезд, определили: обязать Копека и младшего его брата Эвеза (к делу совершенно не причастного) содержать пятерых малолетних детей Акбая, а когда Эвез достигнет 17 летнего возраста и будет в состоянии один прокормить детей Акбая, то выслать Копека в Мангишлак на 6 месяцев. Сверх того, Копек должен уплатить сыновьям убитого, когда, они достигнуть совершеннолетия, 100 туманов, а если сыновья не будут согласны на это, то предоставить им самим возбудить жалобу за убийство отца.

В том же году в январе, в далеких песках, у колодцев Чет-Кел, Курбан-Дурды-Аппа-Мурадов пас стада баранов; вмести с ним был пастух Юзбашев. В недалеком [550] же расстоянии от них пасли своих баранов Курбан-Гельды-Ходжа-Курбанов, Ораз-Дурды-Курбан-Назаров и Софи-Курбан-Назаров. Ораз-Дурды пришел к Юзбашеву и попросил огниво. Юзбашев отозвался, что оно ему самому нужно. Тогда Ораз-Дурды решил отнять огниво силою. На шум прибежал Курбан-Дурды, и между ними троими завязалась драка. Ораз-Дурды передал об этом своим братьям, и на следующую ночь он и брат его, желая отомстить Курбану-Дурды и Юзбашеву, подкрались к ним во время сна, зарезали их и сожгли на костре, в который бросили всё их имущество и верблюжьи седла. Были найдены только обуглившиеся кости и заржавленный нож: все остальное обратилось в пепел. Стадо баранов в 850 штук разбежалось по степи.

Хотя обвиняемые, привлеченные к суду родственниками убитого Курбана-Дурды, и не признали себя виновными, асхабадский народный суд приговорил Ораза-Дурды к ссылке в Сибирь на 8 лет и к уплате хуна родственникам обоих убитых по 150 туманов за каждого.

Чрезвычайный съезд привлек к ответу и Курбана-Дурды-Назарова. Но так как свидетелей убийства не было, то съезд, по обычаю, предложил родственникам убитых представить четырех свидетелей, могущих принять присягу “в убеждении”, что убийство совершено братьями Назаровыми. Когда же такая присяга была принята, то съезд постановил: взыскать с Ораз-Дурды и Курбан-Дурды-Курбан-Назаровых в пользу родственников убитых по 150 ахальских туманов за каждого убитого и, кроме того, в виду выдающейся жестокости преступления, ходатайствовать перед начальником области “о высылке” обоих виновных в Мангишлак на 5 лет, из коих два года они должны содержаться под арестом в Мангишлакском арестном доме (Оба эти примера взяты из не поступившего в продажу “Сборника процессов чрезвычайного съезда народных судей Закаспийской области 1894-1898 гг.”, составленного К. Д. Повалишиным).

Переходя засим от убийства к другим преступлениям, скажу, что как за членовредительство, так и за изнасилование в настоящее время вчиняются обыкновенно иски о вознаграждении за лечение и бесчестие. Но во втором случае женщина может безнаказанно убит покушающегося на ее честь (хотя это случается редко). Точно также муж, застигнувший жену с любовником на месте преступления (увы! и в пустынях Туркмении это не редкость!), может убить их обоих, и убийство это встретить только всеобщее одобрение в народе.

Но что разработано в туркменском материальном праве наиболее подробно, это — постановления о тайном похищении чужого [551] существа, то есть о краже (огурлук). Я говорю лишь о тайном похищении, потому что похищение явное (разбой и грабеж) практикуется среди туркмен вообще очень редко, и главнейший вид этого преступления — аламаны, то есть разбойнические нападения на соседние племена целыми организованными партиями — отжил свой век и похоронен навсегда с занятием края русскими. Впоследствии я остановлюсь на этом любопытном явлении, а теперь скажу в заключение настоящей главы несколько слов о воззрениях туркмен на кражу.

Если воровство было распространено и раньше, да распространено в еще большей степени и теперь среди интересующей нас народности, то причиной этому не нравственная испорченность этих детей природы во вкусе Жан-Жака Руссо (В этом отношении туркмены стоят очень высоко даже и теперь, несмотря на дурное влияние налетевших на область отбросов разных национальностей — русской, армянской, персидской и других. И тщетно ведет администрация борьбу с этим ужасным, но, увы! обычным явлением наплыва дурных элементов), а некоторые условия их жизни и быта и прежде всего известный уже читателю обычай покупки жен. В жизненных своих потребностях туркмен настолько неприхотлив, что, имея кусок хлеба, он никогда не станет жаловаться на нужду. Но желание приобрести жену — желание, конечно, вполне законное — заставляем, его зачастую, вопреки своим убеждениям, покушаться на чужую собственность.

Как на другую причину распространения воровства указываюсь на развивающуюся привычку к курению опиума. Администрация области ведет деятельную борьбу с этим ужасным злом, но встречает себе серьезный отпор в засасывающей силе этой страсти, всецело подчиняющей себе человека и лишающей его всякого проблеска воли.

Бывший начальник Закаспийской области, генерал-лейтенант А. Н. Куропаткин, исходатайствовал совершенное запрещение ввоза в край опиума, о чем и объявил по области в приказе от 17 июля 1891 года, предписав администрации вести борьбу с этим злом не только путем наказаний и репрессий, но главным образом путем нравственного воздействия на население. Вместе с тем приглашены к принятию участия в этой борьбе и сами туземцы...

Но страсть слишком сильна, и никакие репрессии не удерживают торговцев от провоза запретного снадобья, цена которого поднимается вместе с усилением гонения. В настоящее время опиум продается уже буквально на вес серебра: на одну чашку весов кладется снадобье, а на другую такое же количество по весу персидских серебряных кранов... А так как опиефаги [552] к труду неспособны, то кража служит для них единственным выходом из подобной коллизии...

“Туркмен, — говорит г. Ломакин, разбирая положения о краже: — не различает кражи простой от кражи со взломом. Ценность уворованного имущества также не имеет никакого значения при определении наказания за кражу... Туркмен, у которого совершена покража, прежде всего заботится, тем или иным путем, получить уворованное у него имущество или стоимость его, а потому, отыскивая украденное, он не останавливается ни перед чем: допытывая подозреваемого, изобретает всевозможный мучения, пока он или не сознается в краже, или не обяжется отыскать вора; но раз потерпевший считает себя материально удовлетворенным, вопрос о наказании за воровство у него становится на втором плане. Не было примера, чтобы вор, добровольно возвративши украденную вещь, привлекался к ответственности”.

Далее г. Ломакин разбирает подробно, как поступают туркмены и их суды при разных обстановках и условиях учинения краж. Но для нас было бы, конечно, утомительно идти за ним чрез все эти подробности, и я ограничусь кратким указанием, что, за неимением следственной власти, потерпевший от кражи всегда сам принимаешь все меры к обнаружению вора и возвращению похищенного, а суды ведаются лишь с тем материалом, который им дают стороны, применяя и все те способы доказательства, которые уже известны читателю из предшествующего текста статьи, — до очистительной присяги включительно.

Но, тем не менее, я считаю возможным остановиться на интересной профессии, возникшей у туркмен в виду распространенности краж и с целью помочь, за известное вознаграждение, потерпевшему вернуть свое имущество.

Так как объектом краж бывает по преимуществу скот, крупный и мелкий, то среди этих помощников в розысках особенно много так называемых “изчи” — следопытов (от слова “из” — след).

“Приходится поражаться, — говорит г. Ломакин: — с каким умением, с какой ловкостью идет изчи по следам скота, убежавшего или угнанного за несколько даже дней. Искусство это достигается, конечно, многолетней практикой и дает туркменам, усвоившим его, значительный заработок.

Когда же изчи по следам придет к какому-нибудь аулу, на этом обязанность его по розыску заканчивается. Дальнейшие розыски продолжают хозяева тех кибиток, около которых оканчиваются следы, так как иначе они должны уплатить стоимость пропавшего имущества, а в случае их несогласия платят жители всего аула, которые уже затем сами разыскивают вора”.

Но, кроме “следопытов”, есть еще другая разновидность этих [553] помощников по розысканию украденного — так называемые сиюнджилаки.

Это уже не профессиональные сыщики, а случайные, имеющие возможность, благодаря какой либо счастливой случайности, указать хозяину местонахождение пропавшего имущества. За эту “радостную весть” они получают от хозяина сиюнджи — подарок за доставление радостной вести, но обязаны вернуть его в случае безуспешности розысков.

Этими замечаниями я и закончу настоящую главу “о материальном уголовном праве” туркмен и перейду к обещанному примеру, которым закончу и самую статью.

Убийство с романической подкладкой.

В последний день заседания перед съездом прошло нисколько дел об убийствах, и в одном из них убийство было совершено оскорбленным мужем, застигнувшим жену на месте преступления и отправившим ее в лучший мир вместе с ее возлюбленным.

Из доклада помощника председателя оказалось, что жалоба была принесена родственниками убитого сарыка (Туркмены делятся на несколько племен. Из них самое многочисленное — теке (мервские и ахальские текинцы); затем идут иомуды, сарыки, салоры, джафарбаи и т. д.) Пендинского приставства (Мервского уезда; граничит с Афганистаном. В нем находится Кушкинский пост и происходило сражение на Кушке), Тонатара Арнаева, доказывавшими, что убийца Карли-Ильяс-Кулиев убил покойного не в кибитке, а в поле, и не один, а с братьями, и что он потом уже, вместе с этими последними, принес труп его в кибитку и положил на кровать жены. Суд, рассматривавший это дело, оправдал Кулиева, но родственники убитого перенесли дело в съезд.

Поддерживая эту жалобу перед съездом, они доказывали, что, судя по следам и крови, начинавшимся шагах в 250 от кибитки Карли-Ильяса и ведшим до самой кибитки, убийство, несомненно, совершено было в поле, и, следовательно, адат был нарушен, и убийца должен уплатить хун.

— Нет, нет, неправда, — возразил им убийца Карли-Ильяс, — я убил Тонатара, заставь его с моей женой. Он давно уже жил [554] с ней, и весь аул знал об этом. Я много раз предупреждало, его и грозил, что убью, если застану с женой. А он еще даже хвалился, что не боится меня. Я все никак не мог застать их вместе. Но вот в ту ночь, решив обмануть их, я сказал жене, что пойду в поле, и пошел, но потом, когда стемнело, вернулся и засел около кибитки. Ждал долго. Жена уже улеглась и заснула. Когда уже луна взошла, подошел вдруг Тонатар, перепрыгнуть через арык и вошел в кибитку. Потом слышно было, как он подошел к жене, разбудил ее и выругал за то, что она заснула. Она просила простить ее, говоря, что сама не заметила, как заснула! Дальше был еще шорох и разговор... И вот, когда Тонатар уже улегся с женою, я тихо вошел в кибитку и палкой с чугуном на конце, бывшей у меня в руках, стал бить их по головам... Они ничего не говорили, а только хрипели. Потом я взял нож и перерезал жене горло, а Тонатара ударил по голове. Потом я пошел к соседям и к хану, которым и заявил все, как было. Хан оставил меня у себя и послал за старшиной... Я два года терпел, все никак застать их не мог. А теперь убил, как следует по адату. Пусть и меня убьют, если это следует...

Спрошенные, вслед за убийцей, братья, родственники и соседи объяснили во всем согласно с показанием самого Карли-Ильяса, заявив, однако, что сами лично ничего не знают, а слышали обо всем от самого убийцы. А что Тонатар жил с женою Ильяса, и что трупы их лежали на утро вместе один на другом, то это правда.

Съезд, за отсутствием свидетелей, очевидцев преступления, порешил дать присягу четырем свидетелям, по выбору истцов, в том, что, по их убеждению, Карли убил Тонатара и свою жену в кибитке, и что никто ему в убийстве этом не помогал.

Избранные свидетели приняли присягу, и таким образом, как сам Карли, так и его братья “очистились” от возникшего на них обвинения.

Не повторяю известных уже читателю подробностей процесса, но не могу удержаться, чтобы не отметить те мотивы, которые и низший суд, и съезд положили в основу своего оправдательного приговора.

Обе инстанции высказали, что, по адату, если муж застанет жену и любовника во время полового акта, или “обнявшись”, или “спящими”, то “обязан” убить их, и такое убийство ставится ему “в заслугу”, и он не может за него подвергнуться наказанию и не должен платить хун за кровь. При убийстве “могут участвовать”, “помогать” мужу его родственники и далее посторонние, при чем и они не могут быть наказаны. Убийство жены и любовника [555] может быть совершено и не на том месте, где их застал муж, при бегстве одного из них муж может догнать и убить.

Решение это было утверждено начальником области, но убийцу Карли, приказано было все-таки выдержать 6 месяцев под арестом и выслать на 2 года в Мангишлак...

Таковы-то в общих чертах материальное и формальное право наших новых компатриотов-туркмен.

А. П. Андреев.

Текст воспроизведен по изданию: Туркменский суд // Исторический вестник, № 8. 1900