АНДРЕЕВ А. П.

ТУРКМЕНСКИЙ АЛАМАН

(Эскиз).

Два слова в виде приступа к рассказу и в объяснение его заглавия.

До завоевания Россией Закаспийской области обитатели ее, туркмены, сравнительно мало занимались земледелием и скотоводством. К этому их приводили, с одной стороны, неблагоприятные природные условия, недостаток удобной земли и оплодотворяющей ее влаги, а с другой — слишком легкая возможность существовать гораздо более привлекательным занятием, далеко не столь обременительным и тяжелым, а именно — грабежем своих слабых соседей. И в самом деле, мог ли долго колебаться в своем выборе между упорным трудом земледельца и быстрым, хотя и сопровождавшимся известной опасностью, аламаном (набегом) дикий туркмен — это дитя природы, этот смелый и подвижной номад с его более чем необременительным багажом религиозных и нравственных воззрений? Ни сердце и совесть его, ни “благочестивые” муллы и ишаны — ничто не возбраняло ему заниматься грабежем и разбоем; соблазн же легкой добычи был слишком велик... И, конечно, он изощрял все силы свои и способности, чтобы стать настоящим карабчи (разбойником) и батырем (героем), и не стеснялся предавать огню и мечу целые персидские селения, лишь бы добыть то, что ему было нужно... И должно отдать справедливость этим детям природы (не во вкусе, конечно, Жан-Жака Руссо), они довели “технику” своих аламанов до высокой степени художественности. Все [110] воспитание, как их самих, так и их ближайших друзей и помощников — лошадей, было приноровлено к наилучшему выполнению разбойнических набегов. Никакие расстояния, никакие пустыни не были страшны для них. Везде находили дорогу их хищные шайки, и всюду несли они с собою смерть, огонь и тяжелое рабство. Жизнь человека и его страдания не имели в их глазах ни малейшего значения, и они избивали при сопротивлении или уводили на веревках в плен и на продажу в Хиву и Бухару сотни и тысячи несчастных персиян и персиянок.

“На коне туркмен не знает ни отца, ни матери!” — гласит их поговорка.

И, действительно, они не знали пределов своему хищничеству и, будучи полными хозяевами закаспийских степей и пустынь, где так легко было укрываться от преследований, грабили и нападали на все и на всех, не делая даже различия между своими и чужими. “Тут все грабили всех, и единственным правом признавалась сила, — говорит ученый исследователь Туркмении, генерал Н. Г. Петрусевич, столь безвременно погибший в той же Туркмении во время осады Геок-Тепе (См. статью его в “Записках Кавказского отдела императорского Русского географического общества”, кн. IX, Тифлис, 1880), — сарыки (туркменское племя) нападали на салыров (туркменское племя), на текинцев (туркменское племя) и на бухарские, хивинские и персидские земли. Текинцы делали то же самое, грабя вдобавок еще и иомудов (туркменское племя) и гоклан (туркменское племя); гокланы и иомуды тоже не оставались в долгу. Но больше всего доставалось от туркменских грабежей Персии, ее северным и северо-восточным провинциям, составляющим громадную область, известную под именем Хорасана. Сюда обрушивались и иомуды, и гокланы, и текинцы Ахала, и текинцы Мерва, и салыры, и cарыки. Весь север Хорасана и вся восточная часть его до границы с Гератом были разорены окончательно, и теперь (Писано, как уже отмечено, до завоевания Туркмении Россией) по этим местностям встречаются только развалины бывших деревень. В одном только округе Пясс-и-Кух-и-Харабэ, лежащем по левому берегу реки Герируда, насчитывалось до 460 деревень, от которых теперь не осталось и двадцати, и к названию этого округа “Пясс-и-Кух” прибавилось слово “харабэ” (разоренный), так что теперь этой части Хорасана никто иначе не называет, как “Пясс-и-Кух-и-Харабэ”, то есть округом загорных развалин. Почти то же встречается и на севере провинций: Келата, Дерегеза, Кучана и Буджнурда; поселения держатся только там, где они, приютившись между скал, прикрыты недоступностью местности. Во всех же других местах поселения уничтожены… На хивинских и [111] бухарских владениях набеги туркмен не так отражаются... но и туда текинцы ежегодно приходят для грабежей. Так, в 1876 г. был ограблен г. Питнак в Хиве, а в 1877 году текинцы уничтожили караван в урочище Балыклы, и в том же году делали нападения на селение Исмамуд... Афганским владениям тоже достается немало, но тут уже арена сарыков. Они проникают в самую глубь Афганистана, уводя оттуда пленных; округу же Маймэнэ достается более всех”...

И слабые соседи ничего не могли поделать с этими хищниками. Правда, и Хива, и Бухара, и особенно Персия предпринимали походы в глубь туркменских степей и разоряли иногда их поселки; но это не могло умерить необузданной дерзости грабителей. Изменить этот порядок вещей могла одна лишь Россия. Уже с занятием Красноводска (1868 г.) прикаспийские туркмены должны были стихнуть. Покорение же затем Хивы и Бухары закрыло для всех туркмен важнейшие рынки сбыта невольников и тем отняло главный мотив к грабежам — добычу пленных для продажи. Но окончательным ударом было, конечно, завоевание самых гнезд грабежа — Ахала (1881 г.), Мерва (1884 г.), Сарахса, Иолотана и Пенде. А поражение афганцев на Кушке (17-го марта 1885 года) доказало и нашим добрым друзьям англичанам, что Россия стала твердой ногой во вновь присоединенных областях, и что никакие корреспонденты, в роде О'Донавана, и никакие военные и дипломатические агенты, на подобие капитана-бехадура Иэта или генерала-бехадура Лемсдена, не в состоянии замутить там воду в своих личных интересах.

И со времени этих событий мир и спокойствие воцарились в соседних землях, и несчастная Персия вздохнула полной грудью...

Описанию одного из таких-то набегов (аламанов) на эту многострадальную страну и посвящен настоящий рассказ.

В туркменской степи.

Весна в самом начале, весна теплая и благоуханная... Вся необъятная туркменская степь, политая обильными дождями, забыла зимние холода и вьюги и всем существом своим рвется навстречу теплым солнечным лучам. Самые разнообразные травы и цветы покрыли поверхность ее сплошным ковром, и, уходя во все стороны на десятки и сотни верст, ровной, как стол, гладью стелется она вдоль и вширь, пока не встретит на своем пути или горной цепи Копет-Дага, или ужасных [112] песчаных пустынь, на которых никакая весна и никакая влага не в силах поднять или поддержать хотя бы самую жалкую животную или растительную жизнь...

В один из таких прекрасных весенних дней, когда вся природа была проникнута общим жизнерадостным настроением, по этой степи, уже в пределах Ахальского оазиса (Лучшая часть нынешнего Асхабадского уезда, в восточной части которой расположен г. Асхабад, а в западной — Кизиль-Арват), двигалась небольшая группа всадников.

По одежде и вообще по внешности в них не трудно было узнать самих владетелей степи — гордых и неустрашимых туркмен-теке.

В теплых ваточных халатах и в огромных бараньих папахах, с ружьями разнообразных систем за плечами и с кривыми клынчами (саблями) у пояса, они двигались мелкой рысью, направляясь к ставшему впоследствии знаменитым Голубому холму (Гек-тепе).

Впереди, немного отделившись от остальной группы, ехало двое всадников, халаты и оружие которых обличали большую состоятельность сравнительно с остальными товарищами. Между ними шел горячий разговор.

— Найдем ли мы теперь охотников поаламанить? — говорил один из них, молодой еще юноша, с еле пробивающимися усами и бородой.

— Будь покоен, Ораз-Берды, — ответил ему его спутник, человек уже довольно пожилых лет, с большою хотя и довольно редкой бородою: — будь покоен, на это дело всегда найдутся охотники. Что же и делать доброму туркмену, как не ходить аламаном на подлых и трусливых кизилбашей (так называют туркмены персиян за то, что они красят себе волоса красной краской: кизил — красный, бащ-голова (отсюда наша башка).)?

— Это верно, Юсуф, — ответил Ораз-Берды: — но ведь теперь мы затеваем не обыкновенный аламан. Мы хотим идти далеко в Хорасан, к самому Мешхеду.

— О, ты еще молод, Ораз-Берды, но пора бы знать и тебе, что для настоящего туркмена только там и утеха, где больше опасностей. Что за слава схватить безоружного в поле и утащить его в свой аул! Нет, пройти, как ураган, по чужой стране, разгромить города и села, увести в плен тысячи рабов и рабынь, набить хурджины серебром и дорогими вещами, вот это хорошо, на это способен только добрый туркмен, не успевший обабиться у подола матери или жены.

— Не говори таких слов, Юсуф, — крикнул Ораз-Берды, сверкая глазами и судорожно хватаясь за рукоять своего клынча: — [113] я не погляжу, что ты мой дядя, и что тебе поручил меня мой отец!... Если я и говорил об опасностях, то только потому, что боюсь, как бы они не помешали нам собрать большую партию, а за себя я не боюсь и готов доказать это перед кем угодно.

— Ну, и горяч же ты, Ораз-Берды, — ответил улыбаясь Юсуф: сейчас за клынч схватился! Видно, что — сын славного хана и сердаря (Предводитель отряда в аламане). Даром, что тебя не выпускали еще из аула...

— Ты сам знаешь, Юсуф, что я в этом не виноват, — продолжал горячиться молодой туркмен: — сколько раз я тайком уходил о товарищами в аламан, и всегда меня возвращали обратно, всегда отец и мать упрашивали не подвергать своей жизни опасности. А для чего же и жить, как не для опасностей? Ведь не для того же я родился, чтобы пасти баранов и верблюдов, как кизилбаши, или торговать на базаре, как сарты!

— Правда, правда, Ораз-Берды. Сын нашего хана сам должен быть ханом и сердарем. Вот почему я и упросила твоего отца отпустить тебя теперь. Да поэтому же и думаю затеять теперь аламан в самую глубь Хорасана. Будет, где потешиться и разойтись тебе.

— Я уже это знал, Юсуф, и очень благодарен тебе и другим.

— А сейчас чуть было клынча на меня не обнажил, — заметил тот, улыбаясь.

— Не сердись за это, дядя: это я так, сгоряча.

— Знаю, знаю и не сержусь. Отцовская кровь ходит в твоих жилах, и я верю, что не одна персидская башка слетит с плеч от твоей руки. Однако, погоняй лошадь, а то нам не один агач (Мера длины, равная приблизительно десяти верстам) еще остался впереди.

Оба всадника слегка ударили своих скакунов, и те пошли крупным галопом, любимым аллюром у туркмен. За ним понеслись и остальные всадники.

Часа два продолжалась эта езда, пока, наконец, вдали не показалась длинная глинобитная стена, из-за которой виднелись верхушки деревьев.

— Ну, теперь близко и Гёк-тепе, — оказал Юсуф, сдерживая своего коня: — поедем потише и дадим отдохнуть нашим лошадям.

Все последовали этому приглашению, и между Юсуфом и Ораз-Берды завязался вновь разговор на ту же тему о предстоящем аламане. [114]

— Послушай, Юсуф, — говорил ему молодой спутник: — зачем ты задумал приглашать в этот набег ахальских теке (Туркмены делятся на разные племена, из которых самое воинственное и многочисленное — теке (текинцы), разбивающееся по месту жительства на ахальских (т. е. Ахальского оазиса, где теперь Асхабад) и мервских теке. Среди этих групп есть еще свои подразделения)? Разве мало одних наших мервцев? Кликнуть клич, живо набралась бы тысяча, а то и более молодцев...

— Да все для тебя же хлопочу, — ответил улыбаясь Юсуф: — хочу, чтобы ты познакомился поближе с ахальцами и не пренебрегал ими, когда впоследствии самому придется быть сердарем и водить аламаны. А потом отсюда удобнее вести дело, чем из нашего Мерва. Оттуда очень долго нужно идти степью, где хотя и есть трава в эту пору, но мало воды. Из этих же мест, как ты сам видишь, рукой подать до гор, а за ними уже начинается Хорасан, где много воды и всякого добра.

— Правда, — ответил Ораз-Берды: — хотя я уже и бывал в Ахале, но действовать вместе с ними мне, конечно, не приходилось. Но посмотри, Юсуф, как будто кто-то едет к нам навстречу.

И действительно, впереди показалась группа всадников, двигавшихся, очевидно, навстречу нашим знакомцам. По мере приближения все яснее вырисовалось десятка два фигур в тех же ваточных халатах, с теми же папахами на головах и клынчами у пояса.

— Это ахальцы прослышали уже о нашем приезде, — заметил Юсуф: — и выехали к нам навстречу. Дело, значит, идет хорошо, и можно надеяться, что аламан состоится. Да, впрочем, и они ведь также любят кизилбашей и их серебро, как и мы.

Не прошло и десяти минут, как обе группы всадников съехались, и ахальцы, не сходя с коней, задали мервцам обычный в туркменской степи вопрос.

— Ягы-му, иль-му (враги вы или друзья)?

— Мы прибыли друзьями, — ответил Юсуф: — и привезли добрые вести от мерв-теке. Теперь мы ждем гостеприимства от наших братьев ахальцев.

Тогда хозяева сошли с коней и приветствовали своих гостей по всем правилам восточного этикета. Став друг перед другом и опустив глаза в землю, они простояли так некоторое время с поднятыми кверху руками, а затем уже начали обмениваться дружескими рукопожатиями.

— Аман гельдингиз (добро пожаловать)! — сказали ахальцы своим гостям. [115]

Затем, по окончании приветствий, все сели снова в седла и тронулись вместе к недалекому уже оуба (Туркменское название населенных пунктов. Русская администрация ввела теперь кавказское название аул, не употребительное у туркмен), все население которого высыпало навстречу мервским гостям и приветствовало их криками и выстрелами из мултуков (ружья).

Джум-гурие.

Утром на другой день по приезде Юсуфа и Ораз-Берды в Гёк-тепе, на вольном воздухе около кибитки выборного хана ахальских текинцев собрался джум-гурие (Совещание, народное собрание) для обсуждения предложения приехавших мервцев о совместном аламане вглубь Персии.

Немало тут было батырей, насчитывавших на своем веку десятки аламанов, но еще более было молодых людей, которые ни разу пока не вынимали клынча из ножен и в народных собраниях, по установившемуся адату (обычаю), не решались подавать своих голосов, а прислушивались к тому, что говорили старшие.

— Какую же весть привезли нам наши мервские друзья? — заговорил первым выборный хан, почтенный старик, пользовавшийся большим влиянием среди своего племени: — надеюсь, что кибитки их стоят на тех же местах, что среди них нет болезней, и поля их по-прежнему хорошо орошены и дают богатые урожаи?

— Мервский народ приветствует своих братьев-ахальцев И желаете им всякого благополучия, — ответил Юсуф, сидевший рядом с ханом и посадивший с другой стороны от себя Ораз-Верды: — мервцы желают им, чтобы кибитки их были полны рабами и всяким добром, и чтобы весь домашний скот их давал хороший приплод.

— Саг ол, саг оласиз (благодарим)! — раздались со всех сторон голоса, и все присутствующие погладили в знак удовольствия свои бороды.

— А пришли мы сюда, — продолжал Юсуф: — чтобы звать своих братьев на большой аламан в Персию. Давно уже кизилбашские города не видели на своих стенах туркменских значков, и их ильхани (Правители) разжирели, думая, что мы здесь обабились и не смеем больше забираться в глубину Хорасана. Покажем же [116] этим презренным трусам, что наша сила и удаль не прошли еще, и что туркмену на коне и при клынче путь открыт повсюду.

— Яхши, чох яхши (хорошо, очень хорошо), — заговорили и закричали кругом: — правда, правда, давно уже мы не ходили большой партией на Хорасан, и пора напомнить там вновь о себе. Мы и сами думали уже об этом и хотели пригласить с собою наших братьев-мервцев.

— Благодарю от всего мервского народа, — ответил Юсуф: — мы знали, что не встретим отказа с вашей стороны, и готовы сами идти в Персию хоть через неделю.

— И мы готовы, — раздались крики со всех сторон: — идем на кизилбашей! Соберем несколько партий и нагрянем на самый Мешхед! Покажем этим разжиревшим свиньям, что туркмен-теке хватит, чтобы забрать в плен и отвести в Бухару на веревках весь Хорасан! Напомним им, что клынчи наши рубят без промаха и сносят головы с одного удара!

— Ну, на этих подлых трусов незачем и вынимать клынчи из ножен, — сказал один старый батырь с седой бородой и с глубоким шрамом через все лицо: — для них достаточно одних плетей и веревок.

Голоса и крики все росли и росли. Каждый старался перекричать соседей, каждый выражал или, лучше сказать, выкрикивал свое мнение, не заботясь о том, что говорили другие. Да, впрочем, это была бы и совершенно излишняя забота, так как насчет аламанов у туркмен никогда не бывало различных мнений, и всякое время считалось пригодным для них...

А под эти крики наиболее зеленая молодежь уже вытаскивала из ножен свои клынчи, пробуя, хорошо ли они отточены и будут ли рубить с одного взмаха кизилбашские головы. Готовые хоть сейчас лететь через горы, молодые номады не хотели уже слушать дальнейших переговоров и, горячо толкуя между собой, стали расходиться по селению. И только наиболее солидная часть собрания осталась на месте, обсуждая подробности предстоящего аламана и необходимую численность партий.

— Мерв-теке может дать для этого аламана несколько тысяч коней, — говорил между прочим Юсуф: — но я думаю, что если мы соберем вместе четыре партии по тысяче коней каждая, то этого будет довольно, чтобы разорить хоть самый Мешхед.

— Хорошо, — ответили хозяева: — у нас, как вы сами видели, есть много молодцев, готовых идти хоть сейчас. Мы всегда соберем, сколько потребуется. Нужно определить только время, чтобы подготовить и лошадей, и людей к походу. [117]

— У нас уже все подготовлено, — сказал Юсуф: — через 9 — 10 дней мы будем здесь со своими молодцами.

— Яхши, гой ела олсун (хорошо, пусть будет так), — заговорили ахальцы: — дело, значит, готово. А пока мы просим вас быть нашими гостями и принять от нас угощение.

И в тот же день к вечеру выборный хан и другие выдающиеся лица ахальского племени чествовали мервцев, устроив для них той (праздник).

Перед большой кибиткой хана было постлано несколько кусков войлока, покрытых сверху прекрасными текинскими коврами, ставшими, впрочем, от грязи и пыли почти не узнаваемыми. На этих коврах разместилось несколько десятков старых и молодых туркмен, при чем у самого входа в кибитку поместились сам хан и наши знакомцы Юсуф и Ораз-Берды. Перед ними же лежала толстая, достаточно грязная скатерть из грубого холста (достархан), и на ней одни за другими появлялись деревянные блюда и чашки с разными кушаньями.

Прежде всего появилось любимейшее блюдо всей Средней Азии — палау (плов). Приготовленное совсем своеобразным способом, не так, как готовят его в Персии или Турции, это блюдо состояло из отдельных не смешанных между собою слоев: внизу — риса, плававшего в курдючном сале, затем — репы, а сверху всего — нарезанного кусочками бараньего мяса.

За пловом шел берек — суп с лепешками, начиненными рубленым мясом и пряностями, потом торама — мягко разваренное лошадиное мясо с луком, рыбой и прибавкой муки, потом несколько сортов каши...

И все это было так вкусно, а аппетиты пирующих так велики, что около получаса только и было слышно одно чавканье челюстей да те мало гармоничные звуки, про которые говорят, что это душа с Богом беседует.

А чтобы восполнить картину, добавлю, что единственным орудием для доставления всех перечисленных кушаний в рот служила каждому его собственная пригоршня, и, надо отдать ей справедливость, она весьма ловко извлекала из чашек не только твердые куски мяса, но и полужидкие части пищи. Если же при этом тонкие струйки жидкости бежали между пальцами обратно в чашку, а с бороды или из рта скатывалось в нее все, чему не суждено было в данный момент попасть по назначению, то это обстоятельство, конечно, нисколько не смущало остальных [118] сотрапезников, обходившихся теми же орудиями и тем же способом...

Немало было выпито затем зеленого чая, айрана (Разведенное водой кислое лошадиное молоко) и чала (Такое же верблюжье молоко), а неизбежный чилим (Трубка вроде упрощенного кальяна (делается обыкновенно из тыквы).) ходил из рук в руки в течение всего обеда...

Во время пира, когда надо утолять голод, не место вести какие бы то ни было и особенно серьезные разговоры. Как хозяева, так и гости прекрасно понимали это правило хорошего мусульманского тона и оставили беседу на послеобеденное время, когда молодежь должна была, по случаю тоя, устроить скачку и столь любимую в туркменской степи игру в серого волка (кок-бури).

Много великолепных лошадей появилось перед аулом в открытом поле, когда хан объявил, что в честь дорогих гостей он жертвует в виде приза наезднику-победителю одну из своих красивых рабынь-персиянок, а тому, кто прискачет вторым, — новую кибитку. Даже наш знакомец Ораз-Берды не утерпел и по ханскому крику “кет” (пошел) полетел вместе с другими молодыми номадами к еле видневшемуся вдали одинокому холму, на котором заблаговременно были положены две шапки — одна хана, а другая — Юсуфа. Их-то и должны были доставить победители в знак того, что они опередили своих товарищей.

Лихая это была скачка, в которой победить мог действительно только сильнейший и наиболее ловкий. И как гордо глядел кругом Юсуф, когда все увидели, что впереди других несется обратно с одной из шапок его племянник Ораз-Берды.

— Молодец, молодец! — приветствовали его хан и почетные аксакалы (Седобородые, старики), когда он, доскакав до оуба, быстро соскочил с своего тяжело дышавшего коня и подал хану его папаху: — рабыня твоя. Бери и вези ее с собою в Мерв...

Во второй игре кок-бури, состоявшей в том, чтобы, доскакав ранее других до назначенного места, захватить там барана и привезти его живым или мертвым обратно, не отдав другим, в этой игре Ораз-Берды не принимал участия, в виду усталости своей лошади, и барана привез, хотя уже без передних ног, оторванных соперниками, и с сильно пострадавшим туловищем, один из сыновей хана, совсем молодой, еще безусый юноша, очень понравившийся Оразу, который не [119] замедлил тут же, в знак зародившейся симпатии, подарить ему в виде приза рабыню и затем побрататься с ним. Этими поступками он заслужил всеобщее одобрение и закрепил связь между обоими племенами...

Долго еще продолжались шум и веселье при свете костров и взошедшей на небе полной великолепной луны.

Особенно большой кружек собрался около одного из костров, подле которого поместились рассказчики и столь любимые туркменами певцы — бахши, с их двухструнными балалайками — ситарами.

Один бахши, молодой еще туркмен с красивым, выразительным лицом, одетый в дорогой халат и игравший на украшенной инкрустацией ситаре, заслужил особое благоволение публики.

Он пел прекрасным тенором и с огромным чувством. Разные героические песни о Кер-оглы и любимейшем национальном герое и поэте туркмен Махдум-Кули занимали, конечно, первое место. Пение это состояло из гортанных, довольно однообразных звуков и скорее напоминало щебетание птицы, чем пение человека. Также однообразен был вначале и аккомпанемент, но по мере развития описываемых действий и усиления драматичности положения бахши постепенно входил в экстаз и все сильнее и порывистее дергал за струны и ударял по инструменту. И этот энтузиазм певца передавался его внимательным слушателям и наэлектризовывал их и без того приподнятое настроение. И они вслед за певцом стали издавать глухие стоны в дикие крики, бросали свои шапки на землю, рвали на себе волосы и, казалось, готовы были сейчас же сесть на коней и лететь в бой, навстречу приближающемуся свирепому врагу.

И долго еще мирная степь, далеко раскинувшаяся во все стороны под мягким серебристым светом луны, оглашалась воинственными кликами расходившихся туркмен, звуками их барабанов и выстрелами из мултуков и зембуреков...

Под эти же выстрелы и гром барабанов выехали из Гек-тепе к себе обратно наши знакомцы Юсуф и Ораз-Берды, чтобы скорее добраться до Мерва и затем, собравши свои силы, привести их в Ахал.

В аламан!

Не прошло после описанных событий и двух недель, как под стенами Гёк-тепе, — теми самыми стенами, которые через короткое сравнительно время стали знаменитыми на весь мир, — произошла встреча мервских теке с ахальскими.

И та и другая сторона уже вполне изготовились к аламану, и любо-дорого было смотреть на всех этих молодцев, как [120] старых, так и молодых, вооруженных длинными пиками с крюками для захватывания пленных, громадными клынчами у пояса и тяжелыми мултуками и зембуреками.

Но особого внимания заслуживали их прекрасные лошади, уже самой природой подготовленные для длинных и трудных переходов, а особым специальным воспитанием доведенные до высочайшей степени крепости и выносливости.

Происшедшая от смешения арабской породы с местной (Сохранились предания, что эта местная порода была не хуже арабской и славилась высокими качествами еще во времена Искендера Дулькарнайна (Двурогого, т. е. Александра Македонского). Марко Поло в своем путешествии по Татарии (1286 г.) рассказывает, что в тех странах, которые теперь носят название Туркестана, существовали незадолго до его посещения лошади, происходившие от Буцефала — коня Александра, и имевшие на лбу особый природный знак. Для них был устроен особый конский завод, принадлежавший дяде одного из королей страны Баласианы. Племянник-король пожелал приобрести этот завод в свою собственность, а так как дядя не соглашался, то он приказал убить его. Королева же, возмущенная этим злодеянием, велела тайно придушить всех лошадей на заводе. Так и погибла эта редкая конская порода... Тем не менее в стране продолжали водиться прекрасные лошади, замечательные своей выносливостью и такой крепостью копыт, что они не нуждались в подковах даже при переходах по горам и скалам), туркменская лошадь не отличается красотой статей, но на знатока, ценящего в коне внутренние качества и способность к большим переходам, она всегда производит самое лучшее впечатление.

При сухом теле, с подобранным животом, с длинной шеей и несколько угловатой головой, высоко поднятой кверху, она отличается тонкими, но чрезвычайно мускулистыми ногами, сразу указывающими в ней отличного ходока.

И действительно туркмены на своих лошадях совершают, или, вернее сказать, совершали положительные чудеса. Для них не составляло особенного труда проходить до 600 верст в 6 — 7 дней. И эта быстрота, в связи с крайней неприхотливостью и способностью оставаться подолгу без пищи и воды, давала туркменам громадные преимущества и позволяла им совершать те удивительные набеги — аламаны, которыми они приводили в страх и трепет своих соседей — персиян.

Но зато как холили и лелеяли туркмены своих лошадей!

Ни жена, ни дети никогда не вызывали таких забот с их стороны, как лошадь. Ее воспитывали не в табуне, а тут же в особом помещении, близ кибитки хозяина. И сам владелец, взваливающий всю домашнюю работу на женщин и рабов и гнушавшийся самого незначительного труда в своем обычном обиходе, не щадил ни сил, ни времени для ухода за лошадью. Он сам кормил ее три раза в день, сам ухаживал за ней и [121] постепенно приучал ее к седлу и долгим трудным переходам. А перед набегом он в течение известного времени тренировал ее, как наши наездники тренируют своих скакунов.

Чтобы приучить к обычным в походе лишениям, он постепенно уменьшал количество корма и в то же время долго и быстро скакал на ней каждый день, давая затем ей воды и наблюдая, как она будет пить: если она пила долго и жадно, то это значило, что в ней еще было много жиру, и что она нуждалась в дальнейшей тренировке. И вот он снова морил ее голодом и снова подвергал ежедневным скачкам до тех пор пока наконец не добивался требуемой худобы и выносливости...

Вот на таких-то прекрасных скакунах и собрались знакомые нам туркмены сделать свой кровавый набег на Персию.

Задумав алашан в широких размерах, они не прибегали к обычным хитростям и уловкам и не наблюдали особенной тайны относительно своих планов. Но, впрочем, мало кто и из самих участников набега знал настоящую цель его. Это должны были ведать лишь одни предводители, лишь одни сердари, которым, вопреки обычаям мирного периода, все участники должны были повиноваться в течение аламана под страхом смертной казни.

Пришедшие за 300 верст мервские теке потребовали себе три дня отдыха, чтобы затем со свежими силами двинуться на кизил-башские земли. Этот срок им был дан, несмотря на горячее желание молодежи ринуться, как можно скорее, в аламан.

И за этот срок были выбраны 4 сердаря (Персидское слово, означающее стоящий во главе. Происходит от сер — голова, и дар — имеющий (производное от даштен — иметь).), по числу четырех партий, на которые разбились участники похода — на две партии с каждой стороны, мервской и ахальской. И эти опытные и искусные предводители выработали на своих совещаниях все подробности предстоящего похода.

Перед выступлением же в набег все аламанщики собрались в стенах Гек-тепе и тут, при внушительной обстановке, дали торжественную клятву повиноваться своим сердарям и взаимно поддерживать друг друга до последней крайности. А для закрепления этой клятвы они прибегли к освященному временем и преданием дебу (обычаю).

Близ каждого из четырех углов крепости были вырыты неглубокие ямки, и к ним подходили один за другие все ала-манщики и плевали в них. Ямки постепенно заполнялись [122] слюной, и когда не осталось более ни одного, не исполнившего этого обычая, ямки засыпали и сравняли с окружающей почвой (Об этом оригинальном обычае автор лично слышал несколько раз, а затем нашел подтверждение в печатных материалах (“Закаспийское Обозрение” 1898 г., “Ежемесячные приложения”, № 1).).

— Теперь эта земля, — говорил, указывая на засыпанную ямку, наш знакомец Юсуф, выбранный сердарем в одной из двух партий мервских теке: — эта земля будет свидетельницей вашей клятвы. Нарушивший ее не будет достоин имени туркмена и будет предан смерти или выброшен из нашей среды, как последняя собака.

И он сурово оглянул всех окружавших его, и каждый туркмен, шедший в аламан впервые, понял, что это не шутка, и что теперь он лишился самостоятельного голоса и должен идти, куда велят, и делать то, что прикажут.

Бей, руби кизилбашей!

“Если неприятель грабит дом твоего отца, грабь вместе с ним”.

Туркменская поговорка.

Близился рассвет. В воздухе было свежо и тихо. По небу плыл сильно убывший уже диск луны и, то прячась за облака, то вновь показываясь между ними, освещал роскошную персидскую долину с разбросанными по ней селениями. Небольшая речка, журча в пологих берегах, сверкала под лучами месяца и извивалась среди сочных пажитей и богатых, покрытых уже густой листвой садов.

Все было тихо кругом. Вся природа спала крепким предрассветным сном. Спали вместе с ней и обладатели этих прекрасных полей и садов, богатые и бедные персияне, не чувствуя и не подозревая надвигавшейся на них беды.

А беда была уже близка, и меч был занесен над их головами.

И при неровном, слабом свете луны не трудно было заметить спускавшиеся с гор, охватывавших долину, большие, темные группы всадников. Их было несколько, и все они, отдельно одна от другой, двигались молча и тихо к разбросанным по долине селениям. Бывалые скакуны осторожно и почти неслышно ступали на мокрую от росы землю, а всадники лишь изредка обменивались между собой отдельными словами, стараясь говорить, как можно тише, и не нарушая господствовавшего в природе молчания. [123]

Но вдруг резкий, полный ужаса крик раздался в воздухе и понесся во все стороны. И вслед за ним раздались другой и третий крики, и гулкое эхо понесло их в разные концы долины...

А в ответ на эти крики заночевавших в поле мальчиков-пастухов послышались дикие завывания и бешеные вопли, способные оледенить кровь в жилах самого бесстрашного человека. И все эти темные группы всадников, как бы по одному общему знаку, ринулись вперед к заранее намеченным целям и адскими криками подгоняли летевших во весь мах рьяных скакунов своих.

Не прошло и нескольких минут, как эти бурно несшиеся волны ударились о глинобитные стены персидских селений. И в ответ на дикие завывания сынов свободной Туркмении послышались вопли и стоны мирных поселян, вскочивших среди сна и метавшихся по узким и кривым переулкам в полном безумии от ужаса и отчаяния.

— Бей, руби подлых кизалбашей! — кричал вскочивший в главе своей шайки в один из аулов известный уже нам сердарь Юсуф.

И, как ураган, несся он впереди других и, будто тешась и играя, рассыпал направо и налево тяжелые удары своего острого клынча, сразу одним взмахом снося головы или рассекая тела пополам.

А за ним следом мчались и другие туркмены, добивая всех встречных, которые не успели спрятаться и уйти от меча преследователей...

Дикие вопли, стоны и крики, жалобное мычание скота, лай и вой собак, выстрелы из мултуков — все это сливалось в один общий хаос звуков и неудержимой волной неслось вдаль и там сталкивалось с такими же волнами полных ужаса и дикого, бешеного торжества звуков.

Все аулы по долине одним взмахом перешли в руки номадов. Сопротивления они не встретили никакого, и все эти пролитые ручьи крови, эти снесенные сотнями головы, эти изрубленные тела мужчин, женщин и детей, эти пылающие сакли — все это было излишней жертвой богу мести и дикого насилия.

И при свете горящих домов, а затем и поднявшегося солнца возбужденные кровью номады продолжали свое ужасное дело убийства и грабежа.

Убивали, впрочем, уже немногих, так как это становилось убыточным для карманов: зачем уничтожать этих собак — шиитов, зачем сносить им их красные головы, если за них на правоверных суннитских базарах в Хиве и Бухаре дадут по несколько туманов. А женщины-рабыни, они, ведь, могут быть оставлены дома для работ в кибитке и в поле, а при молодости и красоте — и для любовных утех своего хозяина. [124]

Но дети — к чему могут служить эти маленькие щенята, с которыми только возня и забота, которых нужно тащить на седле, а потом долго растить и кормить, пока, наконец, они будут в состоянии впрячься в хозяйское ярмо и обрабатывать его поле (Впрочем, автор должен отметить, что в большинстве случаев туркмены забирают в плен и детей и затем или оставляют их у себя, воспитывая, как своих сыновей — и тогда из этих воспитанников выходят обыкновенно самые отчаянные разбойники — или продавая их в Хиве и Бухаре)? Бейте же и кидайте в огонь этих маленьких отродий! Слышите, как приятно шипят на огне их нежные тела, как уморительно пищат они и как смешно корчатся среди пылающих обломков?!..

Но что это за крики несутся из того отдаленного края аула. Неужели же среди этих мирных и обезумевших от ужаса поселян нашлись таки храбрецы, решившиеся с оружием в руках защищать свою жизнь, свободу и имущество от зверства диких номадов?

Нет, то была лишь ссора между самими грабителями, столкнувшимися у одной и той же добычи. И добычей этой была молодая и удивительно красивая девушка — персиянка, стоявшая в одной рубахе у стены загоравшейся сакли и высоко поднявшая правой рукой кинжал, готовый вонзиться в первого, кто подойдет к ней.

Но, конечно, не эта геройская поза и не это мужество в слабой девушке удерживали окруживших ее туркмен от нападения: ведь одного удара длинным клынчем было бы достаточно, чтобы выбить кинжал из слабых рук и завладеть заманчивой добычей... Но именно эта-то заманчивость жертвы, эта удивительная красота девушки, дававшая ей особенную цену даже в глазах диких номадов, и послужили ей на пользу, возбудив среди грабителей взаимную зависть и желание захватить лакомый кусок в свои руки.

И ближе всех к девушке стоял наш знакомец Ораз-Берды. С высоко поднятым клынчем он загородил ее своим телом от напиравших со всех сторон туркмен и громким повелительным голосом заявлял, что она принадлежит ему по праву, так как он первый проник в саклю и первый же заметил там эту девушку.

Однако, слова молодого номада встретили оживленные протесты среди окружающих. Несколько голосов заговорило и закричало кругом, доказывая свои права на девушку. А от слов, взаимных угроз и все усиливавшихся криков ссора была уже готова перейти в кровавую схватку. Уже клынчи засверкали в воздухе и поднялись над головами спорящих, как вдруг, могучий и [125] повелительный голос раздался около толпы и заставил ее расступиться, чтобы дать дорогу подошедшему.

То был сердарь Юсуф, поспешивший к месту происшествия, дабы личным присутствием и своей неограниченной властью прекратить готовившуюся кровавую схватку.

— Это что такое? — громовым голосом прокричал он: — кто осмелился начать эту ссору? Кто решился первый поднять клынч на своего брата из-за проклятой шиитки? Тотчас же вложить клынчи в ножны и разойтись отсюда! А кто ослушается, тот будет иметь дело со мною...

И сердарь обвел своими грозными, сверкающими очами толпу номадов. И все взоры потупились, все сабли скользнули в ножны. Только один Ораз-Берды, хотя и опустивший клынч по примеру других, не потупил своих глаз и решительным тоном заявил дяде, что он не отступится от своего права, и что эта девушка — его законная добыча, так как он первый нашел ее в сакле.

— Молчать! — грозно крикнул на него Юсуф: — здесь я один говорю и распоряжаюсь! Мурад-Гуссейн-оглы, возьми эту девушку под свою охрану. В свое время она будет отдана тому, кому принадлежит по праву, а пока ты присоединишь ее к общей нашей добыче.

Никто, даже и Ораз-Берды, не осмелился противоречить этому властному приказу, и все посторонились, чтобы дать дорогу уходившему сердарю.

А виновница всей этой сцены, хотя и не понявшая ни одного слова из разговора туркмен, стояла между тем в той же геройской позе у стены загоревшейся сакли. Но когда она увидала, как все клынчи исчезли в ножнах, и поняла, что непосредственная опасность миновала для нее, она потеряла все свое мужество, поддерживавшее ее до сих пор. Ноги подкосились у нее, и она с истерическим воплем опустилась на землю.

Мурад-Гуссейн-оглы подошел тут к ней, чтобы исполнить приказ сердаря. Но только что он успел прикоснуться к руке девушки, как она, будто под влиянием электрического тока, вновь вскочила на ноги и приняла свою прежнюю геройскую позу. Однако, теперь ничто уже не могло отсрочить ее захвата. Мурад одним движением клынча выбил у нее из рук кинжал и, ловко обхватив, скрутил ей руки сзади веревкой. И, поняв свою беспомощность, бедная девушка перестала сопротивляться и только истерическим плачем выразила свой протест против грубого насилия.

А на этот вопль из соседней, наполовину уже сгоревшей сакли выбежала вдруг какая-то пожилая женщина с грудным младенцем на руках и, как пантера, набросилась на Мурада, [126] стараясь оттолкнуть его и развязать руки девушки. Но подскочившие туркмены быстро овладели этой новой жертвой, вырвали у нее младенца, бросив его в самую середину пламени, и скрутили ей руки, а чтобы она не оглашала воздуха своими неистовыми криками, заткнули ей рот тряпкой.

То была мать бедной девушки, спрятавшаяся сначала со своим маленьким сыном в далеком углу сакли, но потом выгнанная оттуда пожаром и истерическим воплем своей дочери. В диком отчаянии билась она и каталась по земле, пока, по знаку Мурада, ее вместе с дочерью не подхватили на руки и не отнесли в поле, где и посадили около груды награбленных вещей и среди толпы таких же пленников и пленниц.

Не прошло и получаса после описанной сцены, как цветущий еще вчера аул превратился в груду развалин и пепла, а все уцелевшее его население, вместе с домашним скотом и разным движимым имуществом, было собрано на соседней поляне.

Сюда же постепенно собрались и хозяева награбленного — эти дикие хищники, для которых человеческие вопли — лучшая музыка, а вид чужих страданий — приятнейшее зрелище.

Под председательством самого сердаря собрался совет ив почетнейших туркмен и решил, не производя дележа добычи, отправить ее, под начальством Мурада-Гуссейн-оглы в Ахал-теке, а остальному отряду спешить на условленное место для дальнейшего выполнения заранее намеченного плана набега.

Идти или не идти на Мешхед?

Широкой и бурной волной разлились по Хорасану шайки диких туркмен.

Разбившись на мелкие партии и пробравшись незамеченными в средние части провинции, они затем вошли в связь между собой и двинулись на север, забирая в полон все годное к труду население и грабя ценное имущество, а все остальное предавая мечу и огню.

Отчаяние и ужас распространились среди персиян, и они, не полагаясь уже на глинобитные стены селений, бросали свои жилища и уходили в горы, еле заслышав о приближении надвигавшейся бури, один из взрывов которой описан в предшествующей главе. А если кое-где и встречались храбрецы, готовые с оружием в руках защищать свою жизнь и достояние, то они представляли только каплю в этом общем море отчаяния и апатии и гибли бесплодно под ударами врагов...

Не доходя нескольких переходов до столицы Хорасана — г. Мешхеда, туркмены встретили новые партии своих сородичей, [127] пришедшие за ними из Ахала и Мерва с той же целью грабежа. Таким образом силы их почти удвоились, и теперь можно было идти хотя бы на самый Тегеран...

Но, тем не менее, по мере приближения к Мешхеду номады становились все осторожнее и осмотрительнее.

Дело в том, что в этом большом и торговом городе, глубоко чтимом всеми персиянами в виду нахождения в ней гробницы святого имама Ризы, стоял сравнительно значительный гарнизон, а по слухам в его стеках стало собираться и все способное носить оружие население соседних деревень. Сверх того, стены его были вооружены, хотя и мало действительными, но все-таки весьма страшными для туркмен пушками.

Все эти сведения нашли себе подтверждение, как в донесениях туркменских лазутчиков, так и в рассказах пленных персиян, передававших много всяких известий о вооружении Мешхеда. И, конечно, подобное положение вещей не могло нравиться дерзким, но в то же время осторожным туркменам, руководствовавшимся в своих аламанах мудрым правилом: “попробуй раз, попробуй два, а на третий ступай назад”. А тут, пожалуй, и первая-то проба могла быть очень опасной!

Не мудрено поэтому, что вместо предположенного ранее быстрого и непосредственного нападения на Мешхед туркмены решили обсудить, как следует поступить при данных условиях. И для этой дели все шайки грозных грабителей собрались в одном из горных ущелий, и пока люди и лошади отдыхали от трудов похода, сердари и выдающиеся батыри сошлись около костра на маслахат, водрузив тут же значки партий с конскими хвостами и полулуниями или с шелковыми полотнищами с вышитыми на них различными фигурами.

И когда неизбежный чилим обошел круг вождей, начался обмен мнений между ними.

Много было высказано при этом различных предположений.

— Нужно сейчас же идти на Мешхед, — говорил один из молодых еще богатырей, энергично жестикулируя и сверкая своими черными глазами: — нужно немедленно напасть на город и разграбить его! Чего бояться этих подлых кизилбашей? Если бы их собралось там хоть в десять раз больше, хотя бы все население Хорасана, то и тогда достаточно было бы послать на них ваших женщин, и они забрали бы в плен всех этих трусов! А нас здесь вон сколько, и все какие молодцы!..

— Нет, нет, — возразил ему сидевший рядом сердарь с небольшой седой бородкой: — не дело ты говоришь, Танатар. Зачем нам нападать на Мешхед и вести в жестокую битву наших воинов? Мало разве мы собрали уже добычи, двигаясь сюда? У каждого из нас есть уже довольно имущества, рабов и [128] рабынь. Не нужно совсем ходить на Мешхед. Одна капля крови туркмена не стоит целой реки поганой шиитской крови. А там без боя дело не обойдется. Лучше не ходить туда, а разграбить соседние селения, где много есть всякого добра, и где можно набрать еще много пленных...

— Ну, Хидыр-Кули, — набросился на него Танатар, — если бы ты не был таким известным батырем и нашим сердарем, я подумал бы, что ты трусишь, и что тебе лучше было бы сидеть дома и делать ковры, чем водить в аламан наших храбрецов.

— Танатар! — грозно крикнул сердарь, выпрямляясь во весь рост и хватаясь за свой клынч.

Но, остальные вожди поспешили успокоить их и не дали разгореться ссоре. Да и к тому же мнение Хидыр-Кули не осталось без поддержки, так как несколько наиболее осторожных голосов также высказалось за оставление в стороне Мешхеда, где неизбежно пришлось бы пролить немало туркменской крови.

Но верх одержало мнение сердаря Юсуфа, который своим планом сумел примирить самые противоположные интересы.

— Зачем нам отказываться от той добычи, которая сама ждет нас в Мешхеде? — говорил он: — все, что мы собрали до сих пор, все это пустяки в сравнении с тем, что можно найти в этом богатом городе. Каждый из нас унесет оттуда груды дорогих товаров, шелковых материй, ковров. А народу там собралось столько, что мы не в состоянии будем перевязать всех и столько нагоним их на базары Хивы и Бухары, что потом долго совсем не нужно будет ходить на аламаны. Правду ли я говорю?

— Правду, правду, — заговорили кругом.

— А если это правда, то, значит, нужно идти на Мешхед, — продолжал Юсуф, — да и вам ли, храбрым туркменам, бояться этих подлых трусов, которые сами подставляют свои шеи под веревку? Конечно, нужно жалеть нашу чистую кровь, и нельзя равнять её с поганой шиитской кровью. Но кому судьба умереть в бою, тот все равно умрет, сколько бы ни берегся. Да и не отомстим мы, как следует, кизилбашам за их набеги на наши земли и за мучения наших пленных, если не возьмем и не разграбим Мешхеда!

— Яхши, яхши, — заговорили и закричали кругом, при чем особенно громко раздавался голос Танатара: — идем на Мешхед, разграбим его и предадим все мечу и огню!

— Но нужно беречь нашу кровь, — продолжал Юсуф, когда волнение несколько улеглось: — зачем мы пойдем на город сейчас, когда там все настороже, и нас готовы встретить и [129] ружьями и пушками? Нужно употребить хитрость, обмануть их и напасть тогда, когда они совсем не будут нас ждать...

— Трудно обмануть хитрого, как лисица, персюка, когда он настороже, — заметил Хидыр-Кули.

— Да, они трусы и потому хитры, — ответил ему Юсуф, — но обмануть их все-таки можно. Мы вот как сделаем. Пускай часть наших воинов идет теперь же к Мешхеду, но не так, как предлагал Танатар, не для того, чтобы сейчас напасть на город. Пускай эта партия только вид делает, что хочет взять город: пускай она бросится на стены раз или два, а потом и отступить совсем оттуда. Персюки и подумают, что они отбили нас, и перестанут бояться и беречься. Вот тогда-то мы и нападем на них всеми нашими силами. А пока передовая партия будет ходить к Мешхеду, остальные будут ждать здесь или уйдут куда-нибудь подальше, но только, чтобы вовремя опять сойтись и ударить вместе всеми нашими силами на Мешхед. Хорошо ли так будет?

— Хорошо, очень хорошо, — ответили все вожди, и, только один старый Хидыр-Кули продолжал настаивать на том, чтобы совсем бросить столицу Хорасана и не ходить туда; но никто уже и слушать его не хотел. Каждый лелеял разыгравшиеся мечты о той громадной добыче, которая ждет его в богатом городе.

Еще некоторое время просидели вожди за костром, обсуждая подробности плана, предложенного Юсуфом.

В передовую партию, на которую возлагаюсь демонстрация, решено было отрядить половину всех наличных сил, чтобы “персюки” не догадались, что это один лишь обман со стороны туркмен. А остальная затем часть должна была двинуться на запад, где лежало много богатых селений, и откуда местный ильхани (правитель) прислал тайно уже двух посланцев, приглашая к себе “дорогих гостей” и обещая им хорошую добычу.

Как это ни странно, но правители персидских областей извлекали одни лишь выгоды из набегов туркмен на подведомственные им земли.

Благодаря аламанам, ильхани сохраняли за собой разные льготы, предоставленные им центральным правительством относительно сбора податей и отбывания военной повинности местным населением. Тогда как правители других областей должны были посылать большее или меньшее количество податей в Тегеран, ильхани северных провинций, страдавших от набегов туркмен, даже получали от шаха значительные суммы для содержания у себя в постоянной готовности военной силы, способной отразить нашествие хищников. [130]

Но, конечно, при том глубоком развращении, которое существовало, да существует и теперь, среди персидских чиновников, и при полной их деморализации, деньги эти, а равно и подати, шли в их собственные карманы, и они богатели, оставляя подвластное население на произвол судьбы. И когда шайки диких номадов почему-либо долго не приходили, и, следовательно, обстоятельства грозили отнятием установившихся уже льгот и выгод “военного положения”, то сами ильхани и серкерде (владетели деревень) посылали тайно своих верных слуг к туркменам, любезно приглашая их пожаловать и пожать обильную жатву...

Отбиты.

В ту же ночь, когда состоялось совещание, описанное в предшествующей главе, туркмены приступили к исполнению плана, предложенного Юсуфом. И Мешхеду, вероятно, пришлось бы сильно пострадать, если бы счастливое стечение обстоятельств не избавило его от этого разгрома...

Сердарь Юсуф, поставленный во главе той партии, которая должна была произвести демонстрацию к столице Хорасана, прекрасно исполнил взятую на себя задачу.

Ни в чем не изменяя обычной тактике аламанов, через три дня после описанных событий, подошел он в темную ночь к Мешхеду. Но, конечно, движение это, несмотря на приданный ему обычный характер скрытности и внезапности, не ускользнуло от внимания насторожившихся персиян, и Юсуф встретил тут полную готовность к бою, запертые ворота и дымящиеся пушки на стенах. Хотя ему, в целях одной лишь демонстрации, достаточно уже было только показаться под стенами города, но он решил, для полного обмана осажденных, сделать еще ложную атаку.

Разбив своих воинов на мелкие отряды, он перед рассветом повел их на приступ. Туркмены выполнили все, что делали в подобных случаях, но, конечно, они легко были отбиты и быстро ушли, не повторяя своей попытки, но все-таки оставляя за собой грозные следы аламана в виде горящих подгородных поселков и уводя с собой большие стада скота, который хозяева не успели во время спрятать.

А через несколько дней после этого, когда в Мешхеде успели уже успокоиться после отбитого аламана и вознести молитвы перед гробницей имама Ризы за избавление от грозившей беды, в мрачную и бурную ночь весь соединенный отряд туркмен, прошедший в 5 — 6 часов громадное расстояние, собрался вблизи [131] города, заняв опустевшие подгородные сады. И тут, в полной тишине и строгом порядке, были окончательно распределены те задачи, которые выпадали на долю каждого отдельного начальника.

Главной целью атаки была выбрана восточная стена, оказавшаяся, по собранным справкам и по сведениям, добытым Юсуфом, наиболее доступной. Все лошади были оставлены в занятых садах под присмотром части воинов, а остальные номады, забрав с собою заранее приготовленные лестницы, двинулись в тишине и порядке к намеченной цели.

Но имам Риза уберег свой город от грозной опасности...

Среди персидскмх сарбазов (солдат) во всякое время бывало, как есть и теперь, известное количество русских беглых солдат. Бегут они и от строгости службы, и из жажды к новизне, и от страха перед грозящим за что либо наказанием... В Персии же таких дезертиров встречали всегда с большим удовольствием и назначали в свои войска, хотя предварительно заставляли все-таки принимать мусульманство и совершали установленное обрезание. При известных способностях и умении понравиться начальству, многие из этих дезертиров быстро двигались в служебной иерархии и достигали иногда весьма почетного положения.

Несколько таких беглецов было и в стенах Мешхеда во время описываемых событий. Один же из них, получивший в персидской службе имя Якуб-хана, занимал даже большой пост начальника всех войск в священном городе.

Прошедши у себя на родине лишь небольшой практический курс военного дела, но будучи одарен от природы хорошими способностями и призванием к своей службе, что собственно в связи с страстью к приключениям и заставило его бежать в Персию, — Якуб-хан сумел в короткое время своего пребывания в Мешхеде обучить более или менее сносно порученных ему сарбазов (солдат) и организовать из них некоторое, хотя и отдаленное, подобие европейского войска. Он научил персидскую артиллерию стрелять из ее допотопных орудий, а при слухах о движении больших шаек туркмен искусно расставил эти орудия по стенам и распределил пехотные части, так что город мог считаться сравнительно хорошо защищенным. Сверх того, зная всю важность разведочной службы, он вызвал охотников сарбазов и русских беглецов и, пообещав им хорошее вознаграждение, стал посылать их для осмотра окрестностей города.

И эти-то меры в связи с проницательностью Якуб-хана и спасли священный город от грозившего ему разгрома.

Уже атака Юсуфа, несмотря на всю опытность и умелость сердаря, возбудила подозрение в Якуб-хане. [132]

Сам не умея себе объяснить причину и основание своих догадок, начальник персидских войск пришел к твердому убеждению, что эта первая атака была одной лишь демонстрацией, и что вслед за ней должна последовать другая, которая собственно и будет гибельной для города. Мучимый этими предчувствиями, он доложил о них принцу-правителю Хорасана, но тот поднял его на смех и, ссылаясь на свое знание обычаев туркмен, заявил, что все это вздор, и что атака никогда не повторится.

Но, тем не менее, уступая настойчивым представлениям Якуб-хана, принц, отправляясь на торжественное молебствие у гробницы имама Ризы, разрешил все-таки начальнику своих войск действовать по его усмотрению.

И Якуб-хан тотчас же воспользовался этим разрешением. Он подверг новому осмотру защиту стен, вошел во все мелочи обороны и распределения войск и, пообещав еще большее вознаграждение, стал чаще прежнего высылать разведчиков по окрестностям города.

Правда, быстрый налет туркменских шаек, подошедших в несколько часов к окрестностям города, ускользнул все-таки от его внимания. Но не прошло и часа после прибытия их на это условленное место, как Якуб-хан знал уже о нем от одного из любимейших и расторопнейших из своих подчиненных — такого же беглеца из России, как и он сам. И все затем планы туркмен, распределение их сил, решение идти на восточную стену, приготовление лестниц и оставление всех лошадей под небольшим прикрытием в садах, — обо всем этом он узнавал почти тотчас же от своих лазутчиков и быстро принимал нужные меры для парализования замыслов врага.

Прежде всего он составил отряд в несколько тысяч конных сарбазов для отбития туркменских лошадей и, дав точные инструкции начальнику, выслал его на место туркменского бивака хорошо известными скрытными путями. Затем, по мере возможности, он усилил вооружение восточной стены, перевел на нее сарбазов с других участков и велел снабдить их возможно обильнее метательными орудиями и снарядами для отражения туркменской атаки. Подготовив же все это, он в последний раз обошел своих воинов, ободряя их и внушая уверенность в успехе.

После этого оставалось только ожидать приступа. Зная хорошо, что туркмены производят свои нападения обыкновенно перед рассветом, Якуб-хан сообразил с этим все свои действия и указал тот же предрассветный час и для отражения атаки, и для нападения на становище врагов. [133]

И вот, когда туркмены, вполне убежденные в успехе своего предприятия и предвкушавшие сладость огромной и легко доставшейся добычи, подошли к намеченной ими стене и были уже готовы приставить к ней свои лестницы, чтобы одолеть последнее препятствие, — сверху грянули неожиданно пушки, зачастила дробь разнокалиберных ружей, посыпались вниз бревна, камни, и начали действовать разные метательные орудия и снаряды.

Дикие хищники оторопели перед таким неожиданным отпором и быстро отошли от стены... Впрочем, едва ли, привлекаемые слишком заманчивой добычей, они не повторили бы своей попытки к эскаладе, но в это время со стороны их становища послышались дикие крики и завыванье, лязг оружия, щелканье выстрелов и гул от топота лошадиных копыт... Не трудно было догадаться, что значил этот шум. Поняв сразу, что враги проникли в их планы, и что если они опоздают, то могут остаться без главного средства к нападению и защите — без своих дивных скакунов, туркмены оставили всякие помыслы о дальнейших атаках и бросились с возможной быстротой к своему биваку.

А там между тем шел полный разгром и беспорядок. Почти все уже прикрытие пало под ударами скрытно подошедших сарбазов, а туркменские скакуны, перепуганные шумом нападения и вспыхнувшим затем пожаром, стали обрывать свои уздечки и путы и метаться из стороны в сторону, пока не выскакивали совсем из круга битвы и пожара и не исчезали во мраке ночи.

Нет сомнения, что запоздай еще хоть немного главные силы туркмен, они оказались бы без всяких средств к передвижению и едва ли уцелели бы в борьбе с гораздо более многочисленными врагами. Но им удалось еще энергичным натиском отбросить нападение. Переловив же затем своих лошадей, они быстрой и беспорядочной толпой бросились прочь от этого города, под стенами которого вместо добычи чуть-чуть не нашли своей смерти. Не одна сотня отбитых номадов легла, однако, под ударами вышедших из Мешхеда конных и пеших отрядов, но главные силы успели все-таки ретироваться, уже не думая о нападении и помышляя единственно о возможно быстром отступлении от опасного города.

Впрочем, едва ли туркменам следовало особенно жалеть о постигшей их неудаче. Награбленные уже ранее богатства и толпы рабов и рабынь, отправленных на север, достаточно вознаграждали за все труды и лишения аламана, а гибель тех сотен товарищей, которые легли под стенами Мешхеда, оставалось предать пока на волю Аллаха, карающего и милующего по своему усмотрению... [134]

В “благородной Бухаре”.

“Благородная Бухара” (Бохара-и-Шериф) жила своей обычной жизнью.

Бадевлет Мозафар-эд-Дин (Бадевлет значит собственно благоденствующий, в данном же случае имеет значение — “его величество эмир”)! — да прибавит ему Аллах 120 лет жизни! — был в отсутствии в виду войны с кокандским ханом, но это мало отражалось на жизни столицы Трансоксании (Т. е. стран за Оксусом (Аму-Дарьей).), этого “благоуханнейшего цветка ислама и просвещения”.

Так же, как и всегда, двигалась по узким улицам шумная, разноплеменная толпа, также шел торг под темными сводами базаров, и в караван-сараях также молились в мечетях и, как всегда, судили и казнили на площадях преступников.

Но особенно большое скопление народа было около нескольких караван-сараев, расположенных вблизи знаменитого Леби-Гауз-Диван-беги (резервуар Диван-беги). Громадная толпа запружала все свободные места, переполняла чайхане (чайные), двигалась, шумела, кричала и торговалась.

Предметом торга тут был уже живой товар: только что привезенные из диких степей вольной Туркмении персияне и персиянки, захваченные в плен во время последних аламанов. Давно уже оторванные от разоренных и сожженных родных очагов своих и вдоволь натерпевшиеся всевозможных и физических, и нравственных мучений, очутились они наконец на последнем этапе — на рынке “благородной Бухары”. Здесь уже окончательно должна была решиться их судьба, и здесь они должны были попасть в те руки, из которых, быть может, не суждено было вырваться во всю остальную жизнь...

Но тут прежде, чем продолжать рассказ, я считаю нужным сказать несколько слов о торговле людьми в Средней Азии, — об этой гнусной профессии, которой положило предел только завоевание Россией, как главнейших рынков этого торга, Бухары и Хивы, так и земель “солиднейших” поставщиков живого товара, диких номадов-туркмен.

Вообще торговля эта велась в Средней Азии с давних времен. Но предметом ее были сначала лишь “несвободные” люди — кафиры (неверные), т. е. представители всех религий, кроме ислама. Когда же, однако, в 945 году гиджры уроженец [135] Самарканда, знаменитый в свое время мулла Шемседин-Магомет, объявил в своей фетве (заклятии, молитве), что отделившиеся от истинной правой веры пророка шииты — такие же неверные, как и все не мусульмане, тогда вся Средняя Азия перестала смотреть на них, как на своих собратьев, и стала торговать и шиитами-персиянами на рынке так же, как торговала до того китайцами или христианами. А затем мало-помалу, по мере увеличения спроса на рабов и рабынь, забылась уже и разница между своими и чужими, и на рынках стало появляться все более и более даже несомненных правоверных, настоящих мусульман-суннитов. И лицемерная Бухара, громогласно объявлявшая себя истинным светочем ислама, хранительницей учения пророка во всей его неприкосновенности, шла тут впереди других и, выводя на свои базары толпы суннитов, заставляла их с помощью побоев и притеснений выдавать себя за неверных-шиитов. И только одни евреи, гонимые и в Средней Азии, как и во всем свете, признавались недостойными чести быть проданными в рабство и поэтому могли сравнительно спокойно вести свои торговые дела даже в самых туркменских пустынях.

Однако, возвращаюсь к прерванному рассказу.

Мы в лавке богатого сарта Сеид-Назара-Курбан-оглы. Он давно уже принадлежит к почтенному цеху догмафурун (торговцев невольниками) и нажил все свое состояние на этом “честном” ремесле. Бесчисленное множество рабов и рабынь прошло через его руки.

Вдоль и поперек исходил он и изъездил туркменские степи, разыскивая там подходящий для себя товар или заказывая его вперед своим друзьям-туркменам и выдавая им авансы в виде денег или разных нужных в домашнем обиходе предметов. Но не стеснялся он при этом разыгрывать и обратную роль и не раз выводил из Бухары или из туркменских пустынь в города Персии похищенных оттуда аламанщиками детей или родственников богатых людей, не щадивших денег, лишь бы вернуть из плена дорогих им людей. И к кому же обратиться несчастным отцам для этого, как не к “честному” Сеид-Назару-Курбан-оглы, этому доброму человеку, который так ненавидит гнусных туркмен за их разбойнический нрав и так проклинает жестокость и презренную жадность бухарцев, покупающих своих же собратьев мусульман для обработки полей и домашних работ!

Правда, услуги Сеид-Назара стоят очень дорого: но ведь сколько же трудов стоит и ему самому разыскать нужного пленника или пленницу и сколько хлопот, чтобы выкупить его из рук рабовладельца, а затем препроводить в целости и сохранности через степи диких разбойников-туркмен?! [136]

С полным бесстрастием на своем красивом лице стоит он теперь в белоснежной чалме и ярком цветном халате на пороге своей лавки и поджидает хороших покупателей на свой ходкий товар.

А этим товаром переполнено несколько отделений его магазина.

Мрачные и угрюмые, вытерпевшие всевозможные физические и нравственные муки, стоят и сидят с опущенными головами бедные персидские рабы. Еле прикрытые жалкими обрывками одежды, через которые виднеется их изнуренное и засиневшее кое-где от побоев тело, тупо и равнодушно взглядывают они на каждого приходящего покупателя и беспрекословно поднимаются, дают себя ощупывать и осматривать при выборе, а затем и покидают лавку, уходя за своим новым хозяином. Перенесшие уже все нравственные страдания, оторванные безнадежно от родины и близких людей, вынесшие пытки и ужасы продолжительных переходов с веревкой на шее вслед за грабителем-туркменом, едущим рысью и подгоняющим плетью своих измученных рабов, — чего могут бояться они впереди? Самый тяжелый труд, самая изнурительная работа лучше оставшихся уже сзади пыток и мучений!.. А кто знает, может быть, новый хозяин окажется хорошим человеком? может быть, он не станет подавлять непосильной работой своего несчастного раба, а наоборот за усердие и старание предоставит ему известные льготы, даст какое-нибудь вознаграждение, а затем, через установленные семь лет, предоставит и возможность выкупиться на свободу? А то все ведь в руках Аллаха! — может быть, этот же жестокий Сеид-Назар-Кур-бан-оглы должен будет через какой-нибудь десяток лет кланяться ему, своему бывшему рабу, если небо будет особенно благосклонно к нему и, что не раз уже бывало, даст ему не только свободу, но и почет и высокое положение на новой его родине?..

— Селям алейкюм! — произнес вдруг хозяин лавки, почтительно отступая с порога и низко кланяясь входившему дородному узбеку в огромной чалме и парчовом парадном халате.

— Алейкюм селям! — ответил несколько небрежно вошедший и тотчас же, почти не обращая внимания на продавца, приступил к осмотру его товара.

— Эй, ты, вставай! — произнес он, ткнув носком сапога в бок приглянувшегося ему персиянина-мужчину, лет тридцати, высокого ростом и крепкого телосложения. Когда же тот поднялся, он стал внимательно осматривать и ощупывать его: попробовал его мускулы, велел поднять лежавший около тяжелый чурбан, постукал по грудной клетке...

— Какая же ему цена? — спросил он хозяина, оставшись, видимо, доволен результатами осмотра. [137]

— Он мне стоит 80 тилль (Тилль — золотая бухарская монета), — ответил, низко кланяясь, Сеид-Назар: — но для такого важного господина я готов уступить за семьдесят.

— Яхши, гой ела олсун (хорошо, пусть будет так), — ответил узбек: — мен истерам гяна гегчачь кизи (я хочу еще красивую девицу).

— Гедачь меннан (пойдемте со мной), — пригласил его хозяин: — у меня есть много красивых девиц, но одна — настоящий цветок и наверно понравится эфенди.

И они оба прошли в боковую комнату, где тех же безучастных позах, хотя и в несколько лучших нарядах, сидели жены и девы Ирана, долженствовавшие украсить собою гаремы бухарских богачей или, при отсутствии красоты, вступить в ряды других невольниц и исправлять разные домашние работы.

Миновав несколько ближайших женщин, покупатель и продавец подошли прямо к молоденькой персиянке, удивительную красоту которой не могли испортить ни все тягости огромного перехода, ни мучения и нравственные пытки плена. То была несчастная Фатьма, известная уже читателю по одной из предшествующих глав, где описаны и ее попытка к героической защите, и тот азарт, который она возбудила в туркменах и особенно в молодом нашем знакомце Ораз-Берды.

Засверкали глаза важного узбека, когда он увидал красавицу, и, даже не спросив о цене, он оставил ее за собою. Красавица покорно встала, когда ей объявили о состоявшемся торге, и последовала за своим новым господином. У порога лавки к ним присоединился купленный раб, и все они вышли на улицу, где узбека ждала его свита. Шумная и плотная толпа почтительно расступилась, давая проезд важному эфенди и его свите.

Много глаз устремилось с любопытством на поезд узбека и на купленных им раба и рабыню, удивительная красота которой плохо скрывалась истрепанным одеянием и полу разорванной чадрой. И среди этих глаз были два глаза, черных, как угли, и засверкавших, как огонь, при взгляде на девушку. И принадлежали глаза эти молодому Ораз-Берды.

Судорожно ухватившись за висевший сбоку клынч, молодой туркмен, казалось, готов был ринуться через всю эту толпу, чтобы выхватить из рук узбека красавицу-персиянку, завладевшую еще тогда, при первой встрече в пылавшем ауле, всеми его помыслами и всем сердцем. Но крепкие руки схватили его сзади, и властный голос оказал:

— За тем разве пришли мы сюда, чтобы здесь погибнуть под ножами презренных торгашей? Я обещал уже тебе, что мы [138] отобьем полюбившуюся тебе персиянку, но не сейчас, среди этой толпы. Будь мужествен и успокойся.

— Да, ты прав, Юсуф, — ответил Ораз-Берды: — но не будем же упускать ее из вида. Сколько нам стоило труда разыскать ее, и теперь, когда мы так счастливо подошли к этой лавке и встретили тут Фатьму, — ее могут увезти.

— Не беспокойся, теперь она не уйдет от нас, — возразил Юсуф, которого мы видели в предшествующих главах Грозным сердарем в аламане на Персию.

И раздвигая толпу мощными плечами, оба туркмена последовали за удалявшимся поездом узбека. У одного же чайхане стояли привязанными их лошади. Они вскочили на них и быстро догнали интересовавшую их кавалькаду.

Судьба, видимо, покровительствовала туркменам.

На одном из бесчисленных поворотов к ним присоединилось еще несколько человек их собратьев. Все они пришли сюда вместе с Юсуфом и Ораз-Берды, кто из желания помочь предприятию, а кто, будучи соблазнен обещанным хорошим вознаграждением и страстью к приключениям. Разбившись затем в Бухаре для поисков, они удачно встретились теперь у самой цели своего дерзкого замысла. Оставалось только ждать удобного момента для приведения его в исполнение.

Несколько отделившись от поезда узбека, чтобы не возбуждать подозрений, и разбившись вновь на две отдельные группы, следовали они потихоньку за двигавшейся впереди кавалькадой.

А бухарцы между тем миновали площадь, лежащую перед арком (дворцом змира), пересекли ряд узких, кривых улиц и после почти часового пути подъехали к стене, охватывающей со всех сторон благородную Бухару.

Тут через открытые ворота выехали они в поле, направляясь, очевидно, к какому либо из окрестных аулов.

— Сам Аллах за нас, — сказал с улыбкою Юсуф, когда обе группы всадников очутились в поле: — вот теперь дадим им еще немного отъехать, да и нагрянем сзади.

И как только миновали последние признаки жилья, и дорога совсем вышла на простор, туркмены подняли плети над своими скакунами и, мгновенно с диким криком налетев на передний поезд, разбросали его в разные стороны. И не успел еще ошеломленный неожиданным нападением вельможа-узбек прийти в себя, как группа туркмен скакала уже вдали, увозя с собою красавицу персиянку.

— Догоняй, лови их! — закричал в исступлении узбек, заметив, что все слуги его целы, и даже раб-персиянин остался на месте, а недоставало только красавицы-девушки.

И, взмахнув плетью, он сам полетел вслед за туркменами, сопровождаемый своими слугами. [139]

Но где же было тяжелым бухарским всадникам с их непривычными к большим переходам и скачке лошадьми догнать великолепных туркменских коней? Далеко за собой оставили Юсуф и Ораза-Берды своих преследователей, и, потеряв уже их из виду, они сдержали своих скакунов и поехали шагом. Красавица-персиянка лежала без чувств в седле Ораз-Берды.

— Ну, что, доволен ты нашей удачей? — спросил его улыбаясь Юсуф.

— О, я очень благодарен тебе, дядя, — ответил Ораз-Берды: — все устроилось, как нельзя лучше.

— Значит, я сдержал свое слово, которое дал тебе во время твоей болезни? Я обещал тебе, когда ты лежал весь в огне и потерявши столько крови от ран, что мы достанем, во что бы то ни стало, приглянувшуюся тебе красавицу-персиянку, не доставшуюся тебе при разделе добычи только оттого, что все считали уже тебя умершим. Да, по правде говоря, я и сам, подобрав под Мешхедом твое тело, никак уже не думал, что удастся вернуть тебя к жизни. Очень уж исполосовали тебя проклятые сарбазы. И отчего ты не уходил тогда вместе с нами? Нужно было еще бросаться в бой и показывать свою храбрость!

— Но не мог я вытерпеть, дядя, — ответил Ораз-Берды: — тех издевательств, которые посылали нам сзади презренные шииты. Они смеялись и кричали, что нам нападать только на сонных да на женщин и стариков, а что с настоящими воинами мы боимся сразиться. Я уговаривал тогда скакавших со мною товарищей повернуть на персюков. Несколько человек согласилось на мое предложение, и мы повернули назад...

— Да, и все вы упали под ударами врагов, которых было по сотне на каждого. Я потом уже узнал о твоей выходке. И сколько мне труда и хлопот стоило, чтобы в следующую же ночь разыскать тебя на поле битвы! И не думал я, что удастся вернуть тебя к жизни. Ну, да, по крайней мере, не хотел оставлять твоего тела на проклятой шиитской земле, где, к сожалению, пришлось бросить трупы других туркмен.

— Да, ты поступил со мною, как отец, — с чувством сказал Ораз-Берды: — и я не знаю, когда удастся мне отплатить тебе и за спасение жизни, и за эту красавицу.

— Ну, красавица-то досталась нам уж очень легко, — ответил улыбаясь Юсуф: — но теперь нужно подумать и о ней. Вон никак не может прийти в себя! Нужно будет положить ее на землю и вспрыснуть водой, — быстро очнется.

Через пять минут путники подъехали к караван-сераю и решили расположиться там на отдых, поставив, однако, одного из воинов настороже у ворот, на случай могущей быть погони. [140]

Но погони не было, и Ораз-Берды имел полную возможность привести в чувство свою красавицу и дать ей отдохнуть.

Долго не могла девушка прийти в себя от ужаса, когда увидала кругом тех же диких грабителей, которые сожгли ее аул, а среди них и сильно врезавшиеся ей в память лица Ораз-Берды — первого туркмена, нашедшего ее в сакле, и этого Грозного сердаря, который тогда одним появлением своим прекратил готовившуюся подле нее схватку, и после ухода которого ее схватили и связали вместе с ее дорогой матерью. Но только теперь уже эти туркмены ухаживали за нею, приводили ее в чувство, предлагали ей есть и пить... И особенно хлопотал этот молодой туркмен, который тогда первым нашел ее и не хотел уступить другим. Он не отходил от нее, а когда напряженные нервы ее не выдержали, и она разразилась слезами, он привел откуда-то переводчика и стал говорить ей слова утешения.

— Тебе никто теперь не сделает зла, — говорил он ей: — ты поедешь теперь в мою землю и будешь там моей женой. Все мы — твои друзья, и никто не посмеет пальцем тронуть тебя. Перестань же плакать, успокойся, пей и ешь.

А когда эти слова, а особенно тот тон, которым они были сказаны туркменом, и нежные взгляды, сопровождавшие их, произвели свое действие, Ораз-Берды, вспомнив о похищенной вместе с девушкой ее матери, спросил о ней Фатьму.

— О, ана джан, ана джан (дорогая мать)! — вскрикнула девушка, выслушав вопрос и вновь залившись слезами: — ее убил злой разбойник! Он взял меня к себе в седло, а мать привязал сзади на веревке. Я просила привязать там меня вместо нее, но он не хотел и слушать. А когда моя бедная мать устала бежать за лошадью, он сначала бил ее кнутом, а потом, когда она совсем упала, он одним взмахом отрубил ей голову! И ее кровь залила меня всю, и теперь еще на моей одежде есть пятна от нее.

И она, указав эти пятна, залилась горькими слезами. Но Ораз-Берды приложил новые старания, чтобы успокоить ее, и когда бедная девушка почувствовала в себе достаточно силы, чтобы продолжать путь, маленький караван двинулся далее к пределам туркменских пустынь...

Вы видите, читатель, что и в сердце дикого туркмена могли уживаться рядом с самыми зверскими наклонностями порывы “страсти нежной” и готовность к самопожертвованию, и другие проявления чистой и высокой души. Все это в обыкновенной обстановке скрывалось под толстым слоем невежества, грубости и с незапамятных времен усвоенных привычек к грабежу и [141] разбою. Но в нужную минуту все эти добрые чувства могли всплыть на верх и зачастую совершали чудеса. И, право, за такие проблески, если даже они бывали и не часто, да за любовь туркмен к своей родине, за их своеобразную честность и несомненную храбрость им можно, если не совсем извинить эти дикие набеги на несчастных соседей, то во всяком случае найти “смягчающие вину обстоятельства”, и особенно, если вспомнить историю средневековой Европы с ее рыцарством и разбойниками — баронами, герцогами и даже епископами. Да кстати уж будет припомнить и то, что все эти ужасы аламанов также отошли, с завоеванием среднеазиатских ханств и покорением Туркмении, в область истории, как и подвиги прославленного Геца фон-Берлихенгена и других достойных представителей средневекового рыцарства...

А. П. Андреев

Текст воспроизведен по изданию: Туркменский Аламан. (Эскиз) // Исторический вестник. № 7, 1902