ТУГАН-МИРЗА-БАРАНОВСКИЙ, В. А.

РУССКИЕ В АХАЛ-ТЕКЕ

ГЛАВА XVI.

Ночь после боя. — Наши солдаты. — Перевязочней пункт. — Потери неприятеля. — Высылка семейств из Геок-Тепе. — Сборы к выступлению. — Было ли необходимо отступление? — Уныние среди текинцев; совет; поздняя депутация. — Отступление отряда. — Убыль в войсках за день боя. — Раненые. — Санитарный отряд и перевозочные госпитальные средства. — Положение раненых, ехавших на колесах и на верблюдах и шедших пешком.

Ночь темная, непроглядная... на зги не видно в десяти шагах. Не весела была эта ночь для русского солдата. Каждый из них с тяжелым чувством на сердце сознавал, [127] что, в только что окончившемся кровавом бою, свято и честно исполнил свой долг, но не исполнил возложенной на него задачи. Нет сомнения, что эта задача, возложенная на безукоризненного во всех отношениях русского солдата, была, при давных условиях, неисполнима, и ни один честный человек не посмеет свалить на него причину неудачи.

Во всех частях царила глубокая тишина; огней не приказано было разводить. Тут поневоле приходилось удивляться нравственной силе русского солдата: не смотря на холод, пронизывавший насквозь, не смотря на то, что они уже целые сутки ничего не ели, никто из солдата не роптал на запрещение разводить костры, у которых они могли бы и согреться (солдаты были в кителях) и сварить себе пищу, в которой они так нуждались. Не смотря на страшную физическую и моральную усталость, после столь продолжительного боя и безсонной ночи накануне, ни один солдат не смыкал глаз в эту ночь. Все ждали ночного нападения и все ясно понимали, что если заснут, то не легко их будет разбудить; все сознавали, что при массе раненых, при сравнительно большом обозе в страшной темноте, необходимо было быть вполне готовым, чтобы при первом приближении врага ударить дружно на него. На лицах солдат не видно было уныния, напротив, они выражали скорей досаду и озлобление. Не легко было на сердце у солдат; и не удивительно: в состав батальонов вошли лучшие люди полков, наиболее отличившихся в турецкую войну. Каково было героям Карса и Аладжи, которых тут присутствовало не мало — не трудно себе представить. Солдаты изредка шопотом перекидывались фразами: «погоди, проклятый текинец, зададим тебе завтра ходу; небось, попросишь пардону... не дадим»...

Вот старый гренадер эриванец, в образовавшейся около него кучке солдат, уговаривает их не давать пощады никому, как завтра возьмем крепость: «слышь, ребята, никого не щади, чтобы век нас помнили». Один из молодых солдатиков робко спросил: «неужто и детей побивать». — «Всех [128] без изъяна, детки то ихния все равно выростут, бунтовать будут, так вали ребята за одно». Нет сомнения, что у самого же оратора не поднялась бы рука на ребенка, говорил же он это под впечатлением минуты.

Из всех разговоров и толков между солдатами, ясно было видно, что все они были убеждены, что с рассветом мы снова встанем на вчерашния позиции и бой продолжится.

Между тем, из середины бивака всю ночь раздавались страшные стоны раненых, перемешивавшиеся с ревом верблюдов. Вокруг нескольких костров был раскинут перевязочный пункт. Во время боя и десятой части раненых не успели перевязать. Доктора, фельдшера и санитары (сестер милосердия не было) работали, без устали, всю ночь на пролет, но их было так мало, что к утру многим еще раненым не была сделана перевязка. Вид этих страшных человеческих страданий, эти ужасные, ко многих случаях предсмертные, стоны производили потрясающее действие.

Раненых, одного за другим, подносят санитары. Вот наступает очередь одного солдата, молча дожидавшегося ее; на мертвенно-бледном лице его были написаны нечеловеческие страдания. Когда его раздели, то глазам представилась ужасная рана: пулей из крепостного ружья ему раздробило ключицу и плечевую кость. За ним принесли эриванца, которому пуля ударила в правую щеку, выбила несколько верхних зубов, оторвала конец языка и, раздробив левую сторону нижней челюсти, вышла наружу. Несчастный не мог даже стонать, а испускал какие-то хриплые горловые звуки. За этим подносят все новых и новых. Стоны раненых неслись с перевязочного пункта вплоть до рассвета.

Ночь прошла спокойно. Неприятель и не думал нападать на нас, — не до того ему было. Страшное опустошение произвел наш артиллерийский и ружейный огонь в их рядах, у них пало не менее 2,000 воинов. Но еще ужаснее была потеря среди семейств текинцев; по показаниям [129] пленных, до 3000 женщин, детей и стариков пали невинной жертвой этого ужасного боя. Не смотря на удачное отбитие штурма, которое вожаки текинские превратили в страшное поражение русских, не один текинец проклинал этих самых вожаков, накликавших беду на все племя и бывших всему виновниками.

Ожидая, что русские войска с рассветом снова возобновят бой, текинцы решили выслать из крепости свои семьи, имущество и стада и направить их на Асхабат. Сборы тотчас же начались. Проходившие в 10 ч. вечера с восточной стороны Геок-Тепе драгуны видели крепость залитую многочисленными огнями, причем изнутри ее раздавался шум и сильный рев верблюдов. К двум часам ночи текинские семьи, под прикрытием части пехоты, выступили из крепости. — Мы были убеждены, что на следующий день, вследствие отсутствия семейств, стойкость текинцев уменьшилась бы на половину, так как они остались в крепости, по всем вероятиям, лишь для того, чтобы задержать русские войска и тем обеспечить отступление отряда, прикрывавшего их семьи и имущество.

Около 3-х часов утра начались у нас сборы к выступлению. До последней минуты все думали, что мы снова станем под стенами Геок-Тепе. Каково же было наше удивление, когда разнесся слух, что решено отступить. Все не доверчиво отнеслись к этому слуху; в конце концов решили, что верно нас отведут к ближайшему небольшому аулу (Егман-Батырь) и, оставив там раненых и вагенбург под прикрытием части войск, дадут остальным сварить обед и двинут снова на Геок-Тепе. Увы, слух был верен...

Было ли необходимо отступление?

Вопрос этот задавали себе все, но решали его различно. Мнения разделились на две части. Одни доказывали, что отступление необходимо: во-первых, вследствие недостатка в [130] провианте, который должен был сделаться весьма ощутителен через несколько дней; во-вторых, вследствие большего числа раненых, находившихся у нас на руках, которых необходимо было доставить в безопасное место; в третьих, в виду упорного слуха о приближении на выручку Геок-Тепе из Асхабата Нур-Верды-Хана с 6,000 текинцев и 6 орудиями, доставленными из Мерва; наконец, указывали на утомление войск. Другие возражали, что заняв снова прежния позиции и продолжая обстреливание крепости в течение дня, мы бы несомненно принудили текинцев к сдаче ее; овладев же раз крепостью, мы бы вполне были обеспечены относительно провианта и фуража, так как текинцы, сосредочившись в Геок-Тепе, задолго до нашего прихода, имели большой запас того и другого; с семьями же они отправили только более ценное имущество. Далее говорили, что во всяком случае и раненым будет несравненно легче и полезнее оставатся спокойно на месте и, хотя бы немного, подкрепить свои силы. Что же касается слуха о приближении Нур-Верды-Хана, то нет сомнения, что нападение его на русские войска, находящияся под прикрытием крепостных стен, было бы отбито.

Все рассуждения эти не имели бы места, еслиб мы могли знать то, что происходило в неприятельской крепости. После отхода от стен ее наших войск, страшное уныние объяло текинцев при виде массы жертв нашего оружия, при виде страданий рененых, стоны которых оглашали воздух отовсюду; во всем ауле не было места, где бы можно было укрыться от наших снарядов. В то время, когда Берды-Мурад-Хан впереди своих воинов дрался с ненавистными ему гяурами, — русская граната, разорвавшись в его кибитке, положила на месте его жену, двух детей и оторвала голову тут же находившемуся дяде его, Курбан-Хану, родному брату мервского Хана. Кибитки и проходы между ними были переполнены исковерканными трупами. Вечером собрался совет старшин, под председательством Ораз-Мухамед-Хана, [131] заместившего убитого Берды-Мурад-Хана. Ишаны и вожди решили послать в русский лагерь уполномоченных с изъявлением полной покорности. Несколько человек направились к русскому биваку, но встреченные огнем передовой цепи, ничего не подозревавшей об их миссии, вынуждены были вернуться в аул, чтобы с рассветом снова повторить свою попытку. И действительно, в четыре часа утра они пришли на наш бивак, но нашли там лишь кое-какие брошенные вещи обоза, из которого часть верблюдов разбежалась ночью и часть была взята под раненых. С радостью поспешили они назад, известить своих, что враг отступил. К сожалению, мы узнали все эти подробности лишь спустя несколько дней после боя.

Ровно в три часа утра мы выступили с места ночлега. Медленно стал подвигаться вперед наш отряд. Войска шли, как на похоронах, шаг за шагом. С места ночлега мы направились на юго-запад. Вот по левую руку от нас показалась мельница, взятая с боя накануне лихими дагестанцами; пройдя немного дальше, мы увидели вдали калу и за ней крепостные стены западной стороны Геок-Тепе. Текинцы, не подозревая о нашем отступлении, сначала не показывались из крепости, а наблюдали за передвижением нашего отряда, для чего и выслали к мельнице нескольких джигитов, которых мы видели, проходя мимо нее. Потом, узнав, что отряд совсем удаляется от крепости, вышли из нее густыми толпами и, заняв холмы, любовались картиной нашего отступления, несомненно благословляя Аллаха за избавление от неприятных гостей. Часть их бросилась к месту ночлега, в надежде поживиться чем-нибудь.

Насколько была велика убыль в войсках, этого в первый день никто не мог с точностью определить. Как всегда бывает в подобных случаях, ее страшно преувеличивали, и все как-то охотно верили всяким слухам. Лишь на третий день после боя можно было навести более точные справки относительно этого. Огромные потери понесли в бою [132] текинцы это - правда, но зато и мы не мало потерпели; у нас убито: 1 штаб-офицер (майор Сафонов) и 6 обер-офицеров (капитаны: Скорино и Яковлев; прапорщики: Белбородов, Григорьев, Девель и Тышкевич. Девель и Яковлев умерли на перевязочном пункте) и 170 нижних чинов; пропало без вести: 8 нижних чинов; и ранено: 1 штаб-офицер (майор Шауфус) 19 обер-офицеров и 248 нижних чинов.

Незавидна была участь раненых. Сколько ужасных и, вдобавок, совершенно напрасных страданий должны были они выносить за все время отступления из текинского оазиса, из-за того только, что отряд был плохо обеспечен в санитарном отношении. Не скоро забудут участники боя это отступление, те же, которые, к несчастию своему, были ранены, несомненно — никогда его не забудут. При нашем отряде находился санитарный отряд «Красного Креста», с уполномоченным г. Сараджевым; персонал отряда был очень невелик. Сестер милосердия не было ни одной, а как бы оне пригодились, какую помощь могли бы принести раненым!... Отсутствие сестер милосердия при отряде мы объясняли себе двумя причинами: во-первых, тем, что вследствие секретности, при которой подготовлялась ахал-текинская экспедиция, мало кто из сестер мог знать об ней, и во-вторых, тем, что те сестры, до которых и доходили слухи об экспедиции, естественно, зная о небольших размерах ее, могли предполагать, что необходимое число сестер милосердия имеется уже при отряде. Мне приходилось слышать иное объяснение их отсутствия, а именно: говорили, что причиной этому трудность похода и лишения, которые им приходилось бы претерпевать. Но нет сомнения, что еслибы только сестры милосердия знали, что в них нуждаются в ахал-текинском отряде, то нашлись бы многия между ними, которые без всякого колебания явились бы, как всегда, на помощь русскому солдату, готовыми перенести всевозможные лишения. Их помощь была бы необходима и до начала военных действий, так как госпитали чикишлярский и чатский и все околодки были переполнены [133] страдающими диссентерией, цынгой и другими болезнями. Взамен сестер милосердия были санитары, — остается пожалеть, что и их было очень мало. Санитары эти были все люди опытные, побывавшие в турецкой кампании и следовательно хорошо знавшие свое дело. Почти все они принадлежали к низшему сословию. Содержание наши санитары получали порядочное — 70 рублей в месяц на всем готовом. Надо им отдать справедливость, что еслибы они получали и 100 рублей в месяц, то и это было бы не много. Всеми силами они старались принести побольше пользы; работали день и ночь; не знали ни минуты покоя. Но повторяю — их было так мало, что при массе раненых, их помощь была едва заметна. Доктора и фельдшера, — и они трудились и работали немало, начиная от отрядного старшего врача, статского советника Ромашевского, и кончая последним фельдшером.

Санитарный отряд имел всего на всего десять небольших одноколок; в каждую из них могло вместиться четверо раненых, причем никто из них не мог уже шевельнуться, чтобы не побеспокоить всех своих сотоварищей. Десять одноколок, в каждой 4 места, следовательно 40 раненых, и только, могли повезти оне. А раненых было 248... Неужели те, на обязанности которых лежала забота об обеспечении всего экспедиционного отряда в санитарном отношении, на случай всяких возможностей, полагали, что достаточно послать небольшой санитарный отряд (и то лишь для очищения совести); вероятно, по их мнению, ахал-текинский экспедиционный отряд, отправившись покорять неизвестную страну, почти неизвестного нам народа, должен был вернуться назад, без раненых и больных, провозгласив лишь: «veni, vidi, vici»!..

Какие же были в отряде перевозочные средства для раненых, кроме вышепоименованных одноколок «Красного Креста»? и были ли они? — Да, были, и вдобавок трех родов; во-первых: 1 каруца, принадлежавшая дивизиону переяславского драгунского полка, вмещавшая в себе не более [134] 8 человек (и то при искусной упаковке раненых, так как в ней и шестерым тесно); вторым перевозочным средством, невыносимым для раненых, служили спины и бока верблюдов, к которым их привязывали; третьим же — собственные ноги раненых.

И так, в результате выходит, что из числа 248 раненых, — 40 ехали на повозках и 8 в каруце, остальные же разместились на верблюдах, или шли пешком. Первые две категории были сравнительно в хорошем положении; но все шло хорошо, пока двигались по ровной и гладкой местности; там же, где путь пролегал по усеянной камнями и пересеченной канавами местности, раненым приходилось плохо. При каждом сильном толчке они сталкивались друг с другом; нередко от этих сотрясений у раненого сползала перевязка и рана открывалась, причем больной, до прибытия доктора или фельдшера, истекал кровью. Раз я увидел каруцу, медленно подвигавшуюся вперед; из бокового отверстия ее высунулась по колено чья-то нога и мерно била такт о бок каруцы. Подъехав к ней, я заметил шедшему рядом солдату, чтобы он поправил несчастному ногу. «Да ее, ваше благородие, некуды сунуть». — Как некуда? возразил я удивленно и слез с лошади. Подошел к каруце, заглянул в нее. Боже мой, что там делалось! Туловища, руки, головы, ноги — все было перепутано. В первый момент я не мог разглядеть, что кому принадлежит. Солдат почти правду сказал, что висевшую ногу некуда сунуть. Несчастный хозяин ее лежал без чувства и мало заботился о ней. Уместив кое-как его ногу, я сел на лошадь и отъехал с грустью от печальной колесницы.

Незавидно было положение этих раненых, но за то положение ехавших на верблюдах было еще ужаснее. Верблюд, как известно, на ходу двигается иноходью, покачиваясь то в одну, то в другую сторону, езда на нем в высшей степени утомительна и для здорового человека, особенно с непривычки, какова же она была раненым, которые вдобавок [135] еще были привязаны веревками, протиравшими им ноги не трудно себе представить.

Раненые, как я сказал выше, привязаны были или к спинам верблюдов, или же к бокам их, к подставкам, приспособленным для боченков с водой. Вот идет мимо нас верблюд; с боку его привязан раненый солдат с помертвелым лицом; следы запекшейся крови чернеют в нескольких местах на рубашке; он привязан в сидячем положении к подставке. Мерно выступает верблюд, покачиваясь из стороны в сторону, раненый тоже покачивается всем телом, ударяется в такт спиной о седло и испускает глухие стоны. Ноги его висят на воздухе, сильно раскачиваясь. Давно уже несчастный их не чувствует, еще на первой версте перехода оне у него совершенно затекли. — «Братцы, ослобоните, моченьки моей больше нет, лучше уж помереть». У проходивших солдат слезы навертывались на глазах, и они отворачивали в сторону свои суровые, загоревшие лица, чтобы не видеть грустной картины. Нельзя было снять бедного солдата с верблюда, так как пешком он не в силах был идти, вследствие тяжелой раны в животе, а в одноколках не было ни одного свободного места. Это было на втором переходе от Геок-Тепе. Как я узнал впоследствие, несчастный солдат (фамилию его не припомню) спустя два дня скончался.

Более легко раненые шли пешком при своих частях или же при обозе. Изнуренные, обезсилевшие от потери крови, они еле двигали ногами. Сплошь да рядом, отставая понемногу, они в конце концов попадали из авангарда колонны в тыл ее и перемешивались с цепью стрелков, отгонявших от отряда текинских джигитов. В первые два дня отступления, когда раненые не были еще рассортированы, многие из них с более серьезными ранами тащились пешком. Между последними были и офицеры. Так, например, поручик лейб-гренадерского эриванского полка Ардишвилли два дня шел пешком в цепи ариергарда. Его рана весьма [136] замечательна: пуля ударила ему в верхнюю часть правой руки прошла над лопаткой, задела слегка позвоночный столб прошла далее над левой лопаткой и вышла наконец наружу. Вследствие этой раны, ему парализовало обе руки и страшно распухла спина (впоследствии он снова стал владеть руками). К концу второго дня отступления несчастный изнемогал. К счастию, ему дали лошадь, на которой он и поехал далее; лошадь его, разумеется, вели в поводу.

Нескольких офицеров, наиболее тяжело раненых солдаты несли на носилках.

Печально, поистине, было положение наших раненых! Днем жара и безконечно утомительный переход. Ночью — пронизывающий насквозь холод.

Но довольно о раненых! [137]

ГЛАВА XVII.

Порядок отступления. — Медленность движения. — Появление текинцев. — Перестрелка. — Охота за отстававшими животными. — «Бахча». — Кара-Карыз. — Похороны прапорщика Григорьева. — Ночь. — Смерть шпиона. — Последний орудийный выстрел. — Кто были наши преследователи? — Прикалывание верблюдов. — Карыз. — Расхищение баранов. — Приход в Дурун. — Козлятина.

Отойдя на запад от Геок-Тепе, наш отряд двинулся далее в следующем порядке: в голове отряда шел батальон пехоты, две сотни казаков и два горных орудия; тут же находился генерал Ломакин, начальник пехоты генерал-майор граф Борх, флигель-адъютант полковник князь Долгорукий, начальник штаба полковник Малама и весь штаб; на правом фланге шли: сотня дагестанского конно-иррегулярного полка, два батальона пехоты и два орудия пешей полубатареи 20-й артиллерийской бригады; на левом фланге: два батальона пехоты, сотня дагестанцев и два орудия той же полубатареи; в тылу отряда шел батальон лейб-эриванского полка, два эскадрона переяславских драгун, терская казачья полубатарея и два горных орудия; при этой части отряда находился начальник кавалерии свиты Его Императорского Величества генерал-майор светлейший князь Витгетштейн. В середине колонны шли санитарный отряд и весь наш обоз. [138]

Пройдя мимо аула Егман-Батыря, мы окончательно убедились в том, что слух об отступлении действительно верен.

За этим аулом отряд повернул к горам и мы двинулись далее вдоль самого хребта. Это было сделано для прикрытия нашего левого фланга, чтобы неприятель не мог окружить нас и напасть со всех сторон.

Медленно отряд подвигался вперед в час делали не более двух верст. Каждые пять, десять минут следовала остановка, то по той, то по другой причине. День был жаркий (градусов 30 по Реомюру) и солнце сильно припекало. Всех мучила жажда и голод. Сухари, выданные солдатам в Яродже, давно уже были съедены. В бутылках, обшитых войлоком, которыми наши кавалеристы запаслись еще в Чекишляре, пред выступлением в поход, и в баклажках пехотинцев не было ни капли воды. Люди, неевшие и непившие, голодные и жаждущие, изнуренные боем и двумя безсонными ночами, шли вяло, понуря головы.

Между тем текинцы, убедившись совсем в нашем отступлении, сильно приободрились; понемногу стали показываться у нас в тылу и на правом фланге джигиты, на своих превосходных лошадях. Следом за ними появились небольшие конные партии, человек по десяти, по пятнадцати. Против них была выслана цепь. Понемногу завязалась перестрелка. Выстрелы текинцев были, однако, безвредны для нас, между тем как наши пехотинцы и драгуны, то тут, то там, сбивали их меткими выстрелами с коней. Но вот показалась довольно густая масса неприятельской кавалерии. Наш отряд остановился, цепь усилили. Позади эриванцев два горных орудия снялись с передков и стали наготове выжидать удобного момента. Едва враг приблизился на орудийный выстрел, как раздался залп из орудий. С необычайным интересом следили все за его результатом. Вот появились два облачка дыма над самой серединой неприятельской кавалерии; еще момент, и гранаты разорвались. [139] Несколько всадников и лошадей повалились, остальные же во весь дух рассыпались по всем сторонам, опасаясь повторения этого неприятного сюрприза.

Тем не менее, немного опомнившись, они продолжали следовать за нами, держась однако на приличной дистанции и подбирая отстававших верблюдов, баранов и козлов. Верблюдов, отказывавшихся вести на себе груз, у нас развьючивали и бросали на произвол судьбы; понемногу они начинали отставать и наконец выходили за цепь. Тут обыкновенно начиналась охота на них. Верблюд, становившийся, вследствие изнеможения, непригодным для нас, представлялся весьма заманчивым для каждого текинца, ибо стоило дать такому верблюду недельный отдых и покормить его, и он снова становился годным и полезным животным. Конечно, между бросаемыми нами верблюдами были и совершенно негодные, вследствие сильных и глубоких ран, протертых на спине седлами. Но так или иначе, а лишь только появлялся за цепью верблюд, как тотчас же несколько джигитов бросались к нему, забывая опасность, и старались обогнать друг друга, чтобы овладеть добычей. Случилось раз, что на одного из отставших верблюдов бросились сразу четыре всадника. Под выстрелами нашей цепи они затеяли спор; по ним открыли сильный огонь, они же, в пылу горячего спора не обращали на ложившиеся вокруг них пули ни малейшего внимания. Пристрелявшиеся солдаты живо решили спор; трое из текинских всадников свалились подстреленные с лошадей, четвертый же, более счастливый, повел с торжеством свою добычу. Сплошь да рядом приходилось видеть, как какой-либо текинец, разохотившись на барана или даже козленка, платился за это жизнию. Один ловкий джигит всех удивил своей неустрашимостью. Отделившись от одной из партий, следовавших за отрядом, он понесся во весь опор прямо на нашу цепь. Вокруг него стали ложиться пули, но он, невредимый, продолжал скакать вперед. На триста шагов от нашей цепи он остановился и начал стрелять. [140]

Одним из его выстрелов ранило лошадь сотника дагестанского полка. Но забава эта продолжалась не долго, — метким выстрелом из берданки уложил его на месте, выдвинувшись за нашу цепь, портупей-юнкер эриванского полка Изюмов. Как сноп свалился на земь бравый текинец, лошадь же его во весь опор прискакала к нам.

Отряд медленно подвигался вдоль Копет-Дага. Дорога шла по твердому глинистому грунту, покрытому рядками, приземистыми кустиками верблюжьей колючки.

Мы двигались на небольшую калу Кара-Карыз или Келете, принадлежавшую Нур-Верды-Хану. Взоры всего отряда были устремлены вперед, каждому хотелось поскорее увидеть место отдыха. Из-за пригорка показалась верхушка укрепления и все вздохнули свободней. Через 10 минут голова колонны была уже на пригорке, и глазам ее представился небольшой аул с раскинувшимися вокруг полями джугары; впереди нее тянулась широкой полосой арбузная бахча. «Бахча»! пронеслось по отряду. Это магическое слово всех оживило, на всех лицах появилась довольная улыбка. Несколько минут спустя, отряд расположился на бахче. Первый посев арбузов и дынь был давно уже снят и во время нашего отступления дозревал уже вторичный посев. Несмотря однако на то, что арбузы и дыни были еще совсем незрелые, все решительно с жадностью принялись за их уничтожение, утоляя ими жажду и голод. Солдаты съели их неимоверное количество; офицеры, высшие и низшие, также с неменьшим аппетитом уписывали их. Бедные солдатики, продолжавшие в цепи отстреливаться от назойливых джигитов, с завистью оглядывались на своих счастливых сотоварищей. Но и об них не забыли; один из батальонов, успевших уже вдоволь насытиться арбузами и дынями, был послан в цепь на смену им. Вскоре мы вошли в аул. Первым делом было сделано распоряжение о немедленной вырубке полей с джугарой. Эскадрон драгун живо исполнил эту работу; не прошло и 3/4 часа. Между тем отряд [141] располагался на бивуаке. Укрепление было занято санитарным отрядом «Красного Креста»; позади его расположился штаб, а за ним полукругом казаки, ракетная сотня, дивизион драгун, терская казачья полубатарея и две сотни дагестанцев; впереди укрепления расположилась вся пехота, пешая полубатарея и 4 горных орудия.

Живо появились костры, началась варка обеда. Солдаты кучами толпились вокруг артельных котлов, с нетерпением ожидая его. Офицеры то и дело подгоняли с обедом деньщиков. И не удивительно, что все так нетерпеливо ждали пищи. Как поужинали 27-го в 8 часов, так, до 29-го, 6 часов вечера, ничего не ели и не пили, кроме воды и малого количества сухарей (выдавали в день по одному фунту на человека); между тем моцион был за эти два дня слишком хорош.

Баталион лейб-эриванского полка был занят в это время приготовлениями к похоронам своего юного товарища, прапорщика Григорьева, погибшего накануне от 27 сабельных ударов. Тело его, молодцы солдаты вынесли из огня, но не успели предать земле у Геок-Тепе и несли на носилках до Кара-Карыза. На похороны явились почти все офицеры отряда, чтобы отдать последний долг доблестно павшему сотоварищу. Из 13 офицеров эриванского батальона было налицо только 7, так как остальные 6 выбыли из строя в предъидущем бою (из них 2 убито, 3 ранено и 1 сильно контужен). Могила была вырыта около стены Кара-Карызской цитадели. Тело убитого лежало поблизости. Вокруг места погребения встали офицеры и солдаты; глубокая скорбь выражалась на всех лицах, у многих на глазах блистали слезы. Тяжело было смотреть на бедного юношу, распростертого перед нами на земле. Три большие шрама чернели на его бледном лице; один из них начинался от средины лба, проходил через правый глаз и далее по щеке; другой шел по левому виску, третий — поперег всего лица. [142]

Явился отрядный священник и началось краткое отпевание тела. "Вечную память" пропели все стоявшие вокруг. Некоторые офицеры и солдаты плакали... Кончилась панихида. Попрощавшись с товарищем, офицеры понесли его к могиле. Медленно опустили труп... Десять минут спустя, могила была уже зарыта и поверхность ее сравнена с землей; из опасения, чтобы текинцы не вырыли труп и не предали его поруганию, постарались скрыть все следы. Не весело было на душе у каждого, когда стали расходиться, по совершении печального обряда. Мир праху твоему, храбрый воин! Еще накануне боя он опасался как бы не двинули на Геок-Тепе лишь одну колонну князя Долгорукого.

Солнце скрылось за Копет-Дагом. Полчаса спустя, в нескольких шагах трудно было видеть что нибудь. Заблестели костры по всем направлениям. Тишина царила повсюду. Лишь издали из лагеря лихих дагестанцев неслись до поздней ночи звуки зурны и песни. Они неоплакивали своих павших товарищей. Будучи все магометанами, они твердо верили в предопределение судьбы.

Понемногу весь лагерь затих. Войска спали не раздеваясь, в полной боевой аммуниции. В кавалерии лошадей не расседлывали, и солдаты спали держа их в поводу. Ночь была темная и довольно холодная. Аванпостную цепь усилили. Все ждали ночного нападения.

Ночь с 29-го на 30-го августа прошла спокойно. Слухи, распространившиеся накануне, о предполагаемом, со стороны текинцев, нападении, не оправдались. Изредка, то тут, то там, раздавались из цепи одиночные выстрелы. Среди глубокой ночи, в аванпостной цепи, расположенной по восточной окраине Кара-Карыза, произошел следующий случай: какой то текинец задумал пройти через нашу цепь и пробраться к нам в лагерь. С кинжалом в руках пополз он на четвереньках, и приблизился, таким образом, никем не замеченный к нашей цепи. Солдат, стоявший в цепи, приметил его лишь тогда, когда он был от него [143] не более, как в десяти шагах; притаив дыхание, приготовился он к встрече врага. Между тем текинец подвигался прямо на него, думая, что в темноте часовой его не видит. Дав подползти к себе на два шага, солдат ловким ударом штыка уложил текинца, в то самое время, когда последний, не считая нужным более скрываться, вскочил на ноги и занес уже на него кинжал.

За час до восхода солнца был выслан 4-й эскадрон переяславских драгун, для обрекогносцирования ближайших окрестностей лагеря. Полчаса спустя, раздалась сигнальная повестка. В несколько минут весь лагерь оживился. Многочисленные костры запылали повсюду, начались сборы к выступлению. Поднялся шум, говор, суетня; громко стал раздаваться рев верблюдов.

Но вот обоз, наконец, навьючен; все готово к выступлению. Отряд понемногу вытянулся и построился в боевой порядок, как и накануне. Генерал Ломакин стал объезжать войска и, здороваясь с частями, благодарил их за доблестное поведение в бою и за их молодецкую службу. Жалко было смотреть на старого воина; глубокие следы оставило на его лице нравственное потрясение, пережитое им в два предыдущих дня. Сильно загоревшее лицо его осунулось и выражало глубокое горе.

Медленно стал подвигаться далее наш отряд; снова показались у нас в тылу текинские всадники. Цепь открыла огонь. Повременам виднелись вдали довольно сильные партии конных текинцев. По одной из них, приблизившейся к нам более других, был сделан орудийный выстрел. Это был последний выстрел нашей артиллерии в кампанию этого года.

Кто были наши преследователи? По доставленным через лазутчиков сведениям, мы узнали, что часть их принадлежала к жителям лежащих по нашей дороги аулов, часть же были просто охотники до чужого добра, следовавшие за нами с единственным желанием и надеждой поживиться [144] чем нибудь на наш счет. Войско же текинское осталось в Геок-Тепе и занялось похоронами своих убитых. По показаниям лазутчиков, текинцы похоронили также и наших солдат и офицеров, павших под стенами крепости; по их рассказам, текинцы, подбирая тела убитых, нашли между ними двух русских офицеров и до 30 солдат тяжелораненых и тотчас же перенесли их в аул и разместили по кибиткам. Насколько это верно, не ручаюсь; но во всяком случае, нет сомнения, что если действительно в руках текинцев и оказались пленные, то они постарались сберечь их и залечить их раны, чтобы впоследствии с выгодой выменять их нашему правительству или же продать в рабство в Мерв или Афганистан.

Итак серьезного значения преследование текинцев не имело. Жители аулов, следовавшие за нами, держались вдалеке и лишь джигиты-мародеры беспокоили отряд. Чтобы отделаться от них, генерал Ломакин приказал всех отстававших верблюдов, баранов и козлов прикалывать. Это распоряжение было вполне целесообразно. Отставали лишь те животные, которые по той или другой причине не в силах были следовать за отрядом, между тем текинцы, видя, что все реже и реже попадает к ним в руки добыча, прекратили понемногу свое преследование.

Пройдя около шестнадцати верст, наш отряд расположился на ночлег у ручья, близь аула Карыза.

Карыз — небольшой аул расположенный у самой подошвы Копет-Дага; этот аул был постоянной резиденцией Берды-Мурад-Хана, которому принадлежали здесь обширные и плодородные поля.

Лишь только части расположились на отведенных им местах, как тотчас же солдаты принялись за варку пищи. Солдатики воспользовались слабым присмотром за барантой (стадами) и, едва стемнело, стали таскать барана за бараном, тут же резали их и готовили себе, кто суп, кто шашлык. Так как количество баранов было весьма не велико, то уже на [145] следующий день стали раздавать в части козлов. Крупа, за исключением двух, трех частей, вся вышла у всех. Сухарей также было немного, выдавалось в день по 1 фунту на человека.

Ночью в исходе второго часа раздался внезапно залп и пули засвистели и зашипели по всему лагерю. Оказалось, что по нас стреляла конная партия текинцев, подкравшаяся к нашему биваку, под прикрытием темноты. Сперва цепь, а за тем и подоспевшие части пехоты, отогнали меткими залпами.

Утром, в 11 часов, мы выступили далее и, отодвинувшись немного от гор, пошли по направлению к укрепленному аулу Дуруну. Переход был, при тех данных, в которых находился наш отряд, довольно велик; мы прошли около 20 верст и только перед самым закатом солнца подошли к аулу. Во время этого перехода, текинцы хотя и следовали за нами, но держались на приличной дистанции, так что лишь изредка раздавались в цепи одиночные выстрелы.

Почти совсем стемнело, когда войска расположились биваком. Впервые разбили коновязи, однако лошадей не расседлывали. В Дуруне баранов нестало, и войска начали питаться козлятиной. Не говоря уже об отвратительных качествах козлятины, ее выдавали очень мало: на 100 человек было отпускаемо по 4 тощих козла. — Здесь мы встретили две сотни дагестанцев. [146]

ГЛАВА ХVIII.

Остановка в Сунче. — Отведение текинцами воды. — Огни на горах. — Прибытие почты. — Ночная перестрелка в Арчмане. — Утомление раненых. — Стычка. — Приход в Беурму. — Первый отдых раненым. — Намерение укрепить Беурму и устроить склады. — Недостаток провианта. — Голодание лошадей. — Конские галеты — лакомство для солдат. — Арбузные и дынные листья. — Появление текинского отряда и схватка с ним. — Прибытие колонны полковника Чижикова. — Допрос пленных.

Приблизившись к аулу, отряд расположился в полу-версте от него, на берегу ручья. Часа два спустя пронеслась по отряду весть, что текинцы отвели воду и в ручье ее больше нет. Между тем, лошадей только что собрались вести на водопой. Генерал Ломакин тотчас же приказал полуэскадрону драгун и роте сапер двинуться в горное ущелье и пустить воду, уничтожив заграждение в русле ручья. Небольшой отряд этот, под начальством прапорщика Лашкарева, быстро направился к горам и вскоре скрылся в ущельи. Часа чрез полтора после их ухода, в ручье показалась снова вода, к которой с жадностью все и бросились. Тотчас же напоили лошадей и [147] наполнили водою все, что только можно было, как-то: бочки, бурдюки, баклажки, бутылки и пр.

Было уже совершенно темно, когда вернулся в лагерь прапорщик Лашкарев с своей командой исполнив так удачно и быстро данное ему поручение. Немало препятствий преодолели переяславцы и саперы, прежде чем добрались до места, у которого текинцы отвели воду. Им пришлось корабкаться с лошадьми по камням, на довольно большую высоту; дойдя к закату солнца до места заграждения и уничтожив его, они должны были возвращаться при совершенной темноте. Лошади поминутно обрывались и падали. Шли все время ощупью.

Часов около 11 вечера, вдруг засветились на одной из возвышенностей огоньки; сперва незначительное, число их все более и более увеличивалось. Очевидно было, что текинцы умышленно развели массу костров, думая испугать нас и рассчитывая, что мы, по числу костров, составим себя преувеличенное понятие о их числе и тотчас же будем продолжать наше отступление. Нечего и говорить, что рассчеты их не оправдались и они обманулись в своих надеждах, так как никто не подумал беспокоиться о появлении костров. Солдаты острили, что текинцы в благодарность за то, что мы, по добру по здорову, уходим из их страны, устроили нам иллюминацию. «След бы поблагодарить текинца за ляминацию, да устроить ему ферверк, пустив по нем с полдюжины ракет», острил один солдатик. — «Что нам толку в его ляминации; нечего задабривать. Я бы на него самого и его ляминацию плюнул бы из всех орудий шрапнелькой, век бы помнил, как над нами тешиться», отвечал ему шутя другой солдатик. Вскоре понемногу стали исчезать огоньки на горе; все меньше и меньше становилось число их и, наконец, возвышенность, на которой они виднелись, покрылась густым мраком. В то же время и у нас исчезли огни костров и весь лагерь погрузился в глубокий сон. [148]

В Сунче, вскоре после нашего прихода туда, прискакал туркмен-почтальон, привезший почту и приказ наместника кавказского об утверждении генерала Ломакина навременно командующим экспедиционным отрядом. Начались безконечные толки и предположения о том, кого назначат начальником отряда. Вопрос этот живо интересовал нас, так как все были уверены, что войска отступят до Бами, Бендесена или Хаджи-Кала и там будут поджидать прибытия нового начальника, транспортов с провиантом и подкреплений с тыла, а вслед за сим вторгнутся снова в оазис. Большинство офицеров и солдат были уверены, что начальником будет назначен или Скобелев или Тергукагов. «Супротив текинца, говорили солдаты, надо назначить важного енерала».

С рассветом мы выступили с места ночлега и пошли по направлению к аулу Арчману. За весь переход этот текинцы нас не беспокоили, но отряд тем не менее шел в боевом порядке, имея небольшие разъезды по всем направлениям. Несмотря на то, что переход был только в пятнадцать верст, все были утомлены, подойдя к Арчману, так как день был очень жаркий и солнце жгло немилосердно.

Вечером на близлежащих холмах появились текинцы и завязали с аванпостной цепью перестрелку, продолжавшуюся, с перерывами, почти всю ночь.

3 сентября, задолго до восхода солнца, весь лагерь был уже на ногах. Предстоял большой переход, в 26 верст; конечно, при других обстоятельствах никто бы и не думал о нем, но для нашего отряда переход в 26 верст, был весьма труден. Не говоря уже о большом числе раненых, следовавших с отрядом, для которых и десятиверстный переход казался невыносимо тяжелым, все люди, лошади и верблюды были сильно изнурены походом и недостатком в пище. За предъидущие переходы, многие из раненых, шедших, за недостатком перевозочных средств при отряде, пешком, окончательно выбились из сил и были не в состоянии [149] следовать далее; таких несчастных было довольно большое число. Артиллеристы явились им на помощь и попривязывали их к лафетам и к зарядным ящикам, где только возможно было. Странное зрелище представляли эти орудия, с привешенными к ним человеческими телами.

Едва отряд стал выступать с места ночлега, как вдали, со стороны аула Нухура, показалась довольно большая партия текинцев, направлявшаяся прямо на нас. Против нее немедленно был выслан князь Витгенштейн с двумя сотнями дагестанцев и ракетной батареей. Отряд остановился. На правый фланг, в тылу, был выдвинут дивизион переяславских драгун, так как в то же время и против этой стороны стали появляться разъезды текинской кавалерии. Между тем лихо понеслась дагестанская сотня навстречу врагу, за ней на рысях шли остальные две части. Подойдя на ружейный выстрел, они открыли частый огонь; подоспевшая ракетная батарея, под командой капитана Цумпфорта; пустила несколько ракет, которые и разорвались в густой толпе текинцев. Неприятель не выдержал и обратился в бегство, преследуемый дагестанцами вплоть до самого ущелья.

Как только князь Витгенштейн вернулся обратно, отряд тотчас же двинулся в путь, по направленно к аулу Беурме. Не стану описывать этого перехода; он был похож на все предъидущие. Местность такая же; та же ровная глинистая почва, кое-где перерезываемая горными ручьями, тот же, по левую руку, подымающийся к небесам, отвесной стеной скалистый Копет-Даг, а по правую — бесконечная равнина. Страдания раненых — такие же, как и в предыдущие дни; те же стоны раздаются отовсюду и болезненно отзываются у всякого на сердце. Одним лишь отличался этот переход от других — ни одного текинца не видно было в тылу отряда. Убедившись, что ни одно живое существо к ним в руки больше не попадает, так как солдаты усердно прикалывали отстававших верблюдов и других животных, они [150] прекратили следование за отрядом и вернулись назад. Перед самым закатом солнца мы вступили в Беурму.

Придя в этот аул, отряд был размещен в следующем порядке: внутри крепости расположился санитарный отряд с ранеными; около южной стены ее расположился штаб. С восточной стороны аула стала пехота, пешая и горная полубатарея; с северной дагестанцы; с западной драгуны, ракетная сотня и терская полубатарея; с южной две сотни казаков; обоз же разобрали по частям. Расположившись по местам, мы узнали, что на завтра назначена дневка... и все обрадовались. Отдых был так необходим.

Первая ночь в ауле Беурма прошла совершенно спокойно. Ни одного выстрела не раздалось из нашей аванпостной цепи и секретов, и мы думали, что больше уж не увидим текинцев. С рассветом был выслан на рекогносцировку окрестностей лагеря дежурный полуэскадрон драгун, который, объехав их, нигде не заметил ни малейшего присутствия неприятелей.

Впервые, со времени геок-тепинского боя, провели спокойно ночь наши раненые. Несчастных мучеников, впервые, не подняли на ноги в 4 часа утра и не потревожили их утреннего сна. За последние дни у многих из них развилась лихорадка, которая увеличилась вследствие холодных ночей. Раненые спали под открытым небом, на голой земле, прикрываясь своими потертыми и износившимися за поход шинелишками. Бывало уснет раненый, укутавшись с головой и скорчившись насколько возможно; пока засыпает — ему хорошо. А заснет, так тотчас же, будучи в жару от донимающей его лихорадки, раскинется, сбросит с себя шинель и спит, пронизываемый насквозь холодом; но уставши и выбившись из сил за весь день, он не чувствует ни холоду, ни боли от ран, а спит непробудным сном, пока его не разбудят для новых мучений — для нового перехода. Тут за то со всей силой давал себя знать холод, усиливавшийся к рассвету. Проснется раненый, диким взором [151] окинет вокруг себя и, повидимому, долго не может понять где он, и что с ним; глаза его блуждают, смотрят, ничего не замечая, и сильно блестят от лихорадки. Мертвенно бледное лицо его посинело от холода, губы побелели, ноги и руки окоченели. «Да ну же, поварачивайся, прикрикнет на него обозный солдатик, верблюд и то уж давно ждет; не тебя одного надо нагрузить». Поднимется с трудом раненый и, шатаясь, безотчетно направится к верблюду, который уже стоит на коленях, готовый принять свой печальный груз.

Между тем, в Беурме раненых разместили в палатках (разбитых в виду дневки) и впервые они хорошо могли выспаться, никем не потревоженные. Но кроме раненых и весь отряд провел эту ночь хорошо: разрешено было спать без аммуниции; в кавалерии же, кроме того, разбить коновязи и расседлать половину лошадей.

Утром мы узнали о намерении генерала Ломакина остановить отряд в Беурме, чтобы, укрепив ее, устроить в ней большой провиантский и артиллерийский склад и оставить тут большую часть отряда на зиму. Мысль, несомненно, хорошая. Всем ясно было, что дабы господствовать над текинским оазисом, необходимо было занять какой-либо пункт, хорошенько укрепить его и оставить в нем сильный гарнизон, который служил-бы грозой для текинцев. Но в данном случае, как-то не верилось в возможность приведения в исполнение этого плана. Положение было поистине критическое. Люди все обезсилели от безкормицы; в частях выдавали уже по 1/2 фунту сухарей в день и по небольшому куску козлятины; сухарей в частях имелся запас, где на два, где на три дня; стадо козлов, прокармливавшее отряд, также было на исходе. Правда, на бахчах были еще дыни, уцелевшие после первого пребывания русских в Беурме, но и в тех, к концу второго дня нашего пребывания в этом ауле оказался недостаток. На третий день утром уже не было их у солдат. С трудом можно было приобрести лишь их [152] у туркмен-верблюдчнков, платя по 10, 15 копеек за штуку. Положение лошадей было еще хуже; до сих пор мы кое-как перебивались; кормя лошадей саманом и давая им понемногу ячменю; но последнего хватило только до Беурмы. Саману мы нашли здесь очень мало, так как запас его зарытый текинцами в разных местах аула, был почти весь уничтожен при нашем проходе на Геок-Тепе; небольшое количество его; оставшееся, ко дню нашего возвращения, в Беурму, было тот-же час разобрано по частям и немедленно уничтожено лошадьми. Оставался у нас еще небольшой запас лошадиных галет турецкого производства. Эти галеты находились в Карсе и после взятия этой крепости были перевезены в разные интендантские склады Кавказа и часть их, между прочим, после сформирования ахал-текинского отряда, была прислана в Чекишляр, для прокормления лошадей. Любопытней всего то, что, вместо лошадей, поели все галеты наши, неразборчивые в пище, солдатики. На первый взгляд это покажется, конечно, невероятным; между тем это так и было. Надо сказать, что галеты эти на вид очень похожи на туркменские чуреки (плоские ржаные хлебцы) и несравненно аппетитнее солдатских сухарей; в состав их входят отруби, сено, мука нисшего достоинства в незначительном количества и выжимки конопляного масла; последние придают галете особый вкус, заглушающий все прочие элементы ее. Не смотря на все это, солдаты, положительно, предпочитали галеты своим сухарям и считали их за лакомство. «Как вы можете есть такую гадость, ведь это же лошадиные галеты» заметил я нескольким солдатикам, с аппетитом уничтожавшим только-что полученные на лошадей порции галет. — Да ваше благородие, ведь они только называются лошадиными, ответил один из них, ведь они на маслице, а сухари-то наши, что? — только на воде. Они, верно говорю, много скуснее... А вот откушайте, ваше благородие маленький кусочек — останетесь довольны». Пока пищи было вдоволь, солдаты взамен галет давали лошадям часть получаемых сухарей; [153] когда-же в Беурме выдали в последний раз по два фунта галет на лошадь, то солдаты их съели, уделив лишь малую долю лошадям. Лошади сильно отощали и похудели до невозможности. В виду оказавшегося, недостатка в фураже приказано было скосить бахчи и кормить их листьями арбузными и дынными. Лошади с жадностью стали пожирать этот импровизированный корм, благодаря которому в последующие дни не одна из них поплатилась жизнью. — Итак получалось в итоге следующее: люди питаются, главным образом, незрелыми дынями, лошади — дынными листьями, несчастные же верблюды, прогуливаясь по оголенным дынным бахчам, питаются превосходным и чистым воздухом... Не удивительно, что в виду вышесказанного, все недоверчиво отнеслись к возможности зимовки в Беурме и все понимали, что вместо артиллерийских и провиантских складов, при более продолжительном пребывании в ауле, мы устроим лишь огромный склад лошадиных и верблюжьих костей.

Так или иначе, но, пока, мы все были довольны, что проводим этот день на дневке и отдыхаем. Но и тут не суждено было не долго наслаждаться отдыхом. — Около полудня заметили позади одного из холмов, лежащих у самого Копет-Дага на юго-восток от нашего лагеря, небольшое облачко пыли; вскоре показался отряд текинских всадников человек в 700. Все закопошилось в нашем лагере. Тотчас же послали на встречу врагу ракетную батарею, эскадрон переяславских драгун и две сотни дагестанцев. Четверть часа спустя загорелась горячая перестрелка. Зашипели ракеты — и текинцы, как и под Арчманом, не выдержали и обратились вспять. Дагестанцы понеслись за ними, нагнали и успели еще нескольких текинцев изрубить и четверых захватили в плен.

Вскоре по возвращении этих частей в лагерь, вдали с западной стороны Беурмы показалось новое облако пыли. Мы думали уж, что текинцы обошли нас; но высланные несколько небольших разъездов вернулись и донесли, что к нам идет колонна полковника Чижикова. Полчаса [154] после этого к нашему отряду присоединилось пять рот пехоты апшеронского полка, пришедших из Бендесен. Жаль, что они пришли слишком поздно. Под Геок-Тепе, при малочисленности отряда, помощь лишних 600 — 700 человек (апшеронцев и дагестанцев, присоединившихся к нам в Дуруне), могла бы нам очень пригодиться; теперь же колонна эта была только излишней обузой для отряда.

После обеда я увидел на холме, около крепостной стены, где расположился штаб, тесную кучку офицеров, кого-то окруживших. Направившись туда, я узнал, что по поручению генерала Ломакина наш отрядный переводчик, штабс-капитан Ягубов, производит допрос пленных текинцев, захваченных в утренней стычке. По их показаниям, в отряде текинцев было 750 человек и отряд этот шел за нами из Геок-Тепе, по дороге же к нему присоединились всадники из аулов Арчмана и Нухура; далее от них мы узнали, что Нур-Верды-Хан, над трупом своего сына, убитого осколком гранаты, поклялся жестоко отомстить русским, и что он выступил уже из Геок-Тепе и следует за нами. Пленные текинцы вели себя с большим достоинством, но отвечали на все задаваемые вопросы уклончиво, оправдываясь незнанием. [155]

ГЛАВА XIX.

Отправление пленного в Геок-Тепе с прокламацией. — Присоединение колонны полковника Навроцкого. — Голод. — Отослание верблюдов в Бендесен. — Внезапное выступление из Беурмы. — Затруднительное положение частей. — Помощь драгун. — Последняя бахча. — Известие о назначении нового начальника отряда. — Последняя ночь в оазисе. — Снова на перевале. — Слухи о намерениях неприятеля. — Привал у источников. — Новая дорога. — Последний взгляд на Ахал. — Возращение в Бендесен.

По предложению начальника штаба полковника Маламы, решено было послать немедленно в Геок-Тепе прокламацию с предложением текинцам покориться; им выставлялось на вид, что если они не покорятся, то в будущем году снова придут русские войска в большем числе, и покорят их. Все это было изложено письменно и отправлено с одним из пленных, захваченных утром, которому было объявлено, что если он по прошествии недели не вернется с ответом, то три оставшиеся у нас товарища его будут расстреляны. Текинец поклялся, что исполнит в точности данное ему поручение и вернется как можно скорее с ответом. И действительно он честно исполнил свою задачу и сдержал слово. Не побоялся он плена, разлучавшего его с семьей и родиной, быть может на веки, и вернулся через четыре дня в наш отряд, лишь бы спасти от неминуемой смерти своих товарищей и сдержать раз данное слово. К сожалению, я забыл имя этого благородного воина. [156]

Печален, как и следовало ожидать, был ответ, полученный от текинских ханов и старшин. Наш посланный встретил войска текинские за два перехода до Геок-Тепе и передал им нашу пресловутую прокламацию. Ответ был короток: «Передай генералу, что Теке покорится только силе». Ответу этому мы ничуть не удивились, так как все, кто только знал о существовании этой миссии, предсказывали ей полнейшую неудачу. Не таков народ текинцы, чтобы покориться доброму слову; да и найдется-ли где либо такой народ, который добровольно отказался бы от своей свободы и самостоятельности и дал бы себя угововорить к подобному шагу.

В тот же день к вечеру пришла в Беурму колонна полковника Навроцкого, состоявшая из двух сотен лабинского казачьего полка и взвода ракетной батареи. Отряд этот ходил в кочевья ак аттабаевцев и заходил в Кизил-Арват, Каракалы и другие аулы. Всюду встречали их дружественно и жители, при приближении отряда к аулу, высылали на встречу депутации. Особенно радушный прием они встретили в Каракалах, жители которого угостили, чем могли, наших казаков и снабдили баранами и фуражем.

Между тем отряду стал серьезно угрожать голод. К концу дня бахчи были совершенно уничтожены; у лошадей открылся сильный понос, от которого некоторые из них пали к вечеру. Нечем было лечить их.

Поздно вечером получено было в частях приказание выслать лучших верблюдов, с рассветом следующего дня, в Бендесен. Решено было, несмотря на все, зимовать в Беурме, и вот, собранных со всех частей верблюдов в количестве 500, послали на другой день в 6 часов утра в Бендесен за вещами, оставленными там отрядом, перед вступлением его в оазис. С верблюдами отправилось прикрытие, состоявшее из батальона куринцев, сотни [157] волжского полка и двух горных орудий, под общим начальством майора Дацоева.

Транспорта должен был пройти напрямик, оставив в стороне аул Бами, до Бендесенского перевала и в тот же день дойти до Бендесена; дав 7 числа дневку верблюдам, 8 числа должен был выступить обратно и в тот же день к вечеру придти в Беурму. Ничего особенного мы не ждали от этого транспорта, все знали, что он, не доставит отряду именно того, в чем он так сильно нуждался — провианту и фуражу. Ближайший склад того и другого находился в Дуз-Олуме, в 130 верстах от Беурмы. В промежуточных пунктах провианту нигде не было; фураж же (одно лишь сено в количестве 3.000 пуд) имелся в Тер-Сахане. Так что транспорт мог доставить лишь палатки кавалерии, громоздкие вещи частей, солдатские чемоданчики и т. п., провианту же — запас дня на два или на три. Все это не могло много помочь и все ясно понимали, что придется волей неволей покинуть Беурму.

Часу в девятом все были поражены приказом, которого мы, поистине, меньше всего ожидали — предписывалось частям быть готовыми к 12 часам дня к выступлению. Как? Что? Почему? Что за причина? раздавались отовсюду восклицания. Никто не мог понять, с какой стати выслали в 6 часов утра порожнем лучших верблюдов, а в 12 часов предписывается отряду выступить. Между тем немедленное отступление было действительно необходимо. Около 8 часов утра были получены почти одновременно два известия: с одной стороны лазутчики донесли, что Нур-Верды-Хан быстро приближается к нам с пятнадцатью тысячами всадников и артиллерией, находится уже около Арчмана и намеревается отрезать нам путь отступления, заняв Бендесенский перевал; с другой стороны получено было донесение об открывшемся у нас в тылу падеже верблюдов. Займи текинцы перевал — вряд-ли кто из нас вернулся бы. [158]

Поднялась по всему лагерю суматоха... Некоторые части повысылали почти всех своих верблюдов и теперь не на чем было везти обоз. «Красный Крест» был в таком же положении относительно раненых. Г. Сараджев ломал в отчаянии руки и всем сообщал, что ему необходимо достать 42 верблюдов, чтобы поднять всех раненых. Он обошел все части, выпрашивая верблюдов, и с большим трудом удалось ему приобрести лишь 6 голов. Стрелки в свою очередь тщетно искали их, говоря, что им, пожалуй, придется оставить все палатки, палласы и т. п., так как верблюдов у них едва хватит на патронные ящики и боченки для воды.

Тут на выручку отряду явился командир дивизиона переяславских драгун, подполковник Нуджевский. Так как драгуны не оставили в Бендесенах ни провианта, ни фуража, а лишь палатки, седельные чемоданчики и т. п., то когда был получен приказ о посылке верблюдов, подполковник счел излишним посылать своих, предвидя дальнейшее отступление и не желая обременять излишним грузом дивизион; обратившись в штаб, он получил на это разрешение, и таким образом в дивизионе все верблюды были налицо. Число их простиралось до 170; между тем, так как весь фураж и провиант драгун были уже уничтожены (оставшееся небольшое количество второго было роздано людям на руки), то для подъема остальных тяжестей довольно было и 40 верблюдов. Произведя рассчет необходимого для дивизиона числа, подп. Нуджевский донес в штаб, что он может уступить разным частям 132 верблюдов. Первым делом снабдили ими санитарный отряд, который и получил недостававшее ему число, т. е. 36 голов. Остальных верблюдов тотчас же, чуть не с боя, разобрали, попреимуществу, пехотные части.

В час пополудни отряд, понемногу, выступил из Беурмы, направляясь на аул Бами. Переход был не велик, всего одинадцать верст, а потому люди, немного [159] отдохнувшие за два предыдущие дня, шли довольно бодро; зато бедные наши лошади совершенно ослабели, стоило слегка опустить повод и лошадь тотчас же спотыкалась и падала на колени; оне еле-еле двигали ногами.

В пятом часу пополудни мы подошли к Бами. Отряд остановился на полчаса и людям приказано было накосить арбузных и дынных листьев для лошадей. Разумеется, как солдаты, так и офицеры, не преминули поесть досыта произведений бахчи. К сожалению, дыни были настолько незрелы, что не превышали величиной обыкновенный большой огурец; офицеры очищали их ножиком, тонко срезывая корку, солдаты же поедали их целиком. Все знали, что больше уж не встретить на пути, вплоть до самого Чекишляра, ни одной бахчи.

По окончании этой операции, отряд отошел на две версты к югу и расположился у входа в Козлинское ущелье, по обеим сторонам ручья. Место, на котором расположились войска, было сплошь покрыто камнями, так что, когда совершенно стемнело, то нельзя было сделать нескольких шагов, чтобы не споткнуться. Как раз по средине бивака на берегу ручья находилась мельница, построенная из камней с глиной; около мельницы был раскинут небольшой сад с высокими деревьями. Последния послужили всему отряду на дрова; за неимением другого топлива, пришлось, к сожалению, их истребить.

Тут отряд узнал о назначении начальником отряда генерала Тергукасова. Солдаты хорошо знали этого достойного и храброго воина по турецкой кампании, в которую он приобрел себе их любовь и уважение. Солдаты говорили про него: «С Тергукасовым мы куды угодно хоть сейчас пойдем, оп любит нашего брата солдата и зря не погубит и одного человека».

Ночь, с 6 на 7-е сентября, была последней ночью, проведенной ахал-текинским экспедиционным отрядом на [160] текинской земле. Тихо и мирно прошла эта ночь. В 9 час. вечера всюду уже, по обыкновению, царила тишина, солдаты все спали, лишь из лагеря удалых дагестанцев неслись, как и всегда, до полуночи, веселые песни. Все засыпали с тяжелым сознанием, что с рассветом придется расстаться с землей, на которой пали бесполезно их доблестные товарищи. Понемногу костры все погасли, потухли огни в офицерских палатках и глубокий мрак покрыл весь лагерь; замолкли, наконец, и дагестанцы, — и гробовая тишина воцарилась повсюду... Среди ночи, то тут, то там, лишь раздастся вдруг громкий, страдальческий стон раненого, как нибудь неловко повернувшегося во сне, пройдет по лагерю из конца в конец, и снова тишина — до нового стона...

За час до рассвета раздалась повестка. Мунуту спустя по всему лагерю заиграли трубы и забили дробь барабаны. Мгновенно все ожило, все зашевелилось. Еще 10 минут перед этим в лагере царили мрак и тишина, теперь же мелькали повсюду костры, раздавались сотни голосов, ржание лошадей, рев верблюдов... Все, суетилось и торопилось. Предстоял трудный переход по Бендесенскому перевалу и нужно было поспешить с выступлением.

Накануне было решено, что войска пройдут до источников и здесь остановятся, кавалерия же, вследствие полного отсутствия фуража, пойдет дальше. Предполагалось устроить в этом месте сильное укрепление и немедленно подвезти с тыла провиант и фураж.

С восходом солнца отряд выступил с места ночлега и понемногу стал втягиваться в горное ущелье, которым начинается Бендесенский перевал. Мы двигались по узкой дороге, пролегающей вдоль ручья, о котором я говорил выше. Дорога шла крайне извилисто, — то идет над самым ручьем, то вдруг круто подымется на какой-либо холм, то снова спустится с него, пройдет немного по самому руслу ручья и, перейдя на другой берег его, извивается далее. Движение отряда сильно затруднялось узкостью ее; в [161] самом широком месте дороги могли с трудом проехать три всадника; повременам она вдруг превращалась в узенькую тропинку, прилепившуюся к боку обрыва над самым ручьем, по которой лишь с величайшей осторожностью можно было проехать верхом. В таких местах орудия и обоз попросту тащили, чуть не на руках, по руслу ручья, причем солдаты, тащившие их иногда по часу и более, должны были работать стоя по колена в воде.

Так как, по дошедшим до нас сведениям, текинцы намеревались завладеть перевалом, то отряд подвигался вперед со всевозможными предосторожностями; на каждом шагу ожидали засады, а потому в голове колонны шли большие разъезды, которые взбирались на ближайшие возвышенности и обозревали окрестности дороги. В авангарде шел князь Витгенштейн с двумя сотнями дагестанцев, дивизионом переяславских драгун, двумя сотнями лабинского казачьего полка и терской казачьей полубатареей. За ним шел обоз всех частей. Далее шли главные силы — пехота, пешая полубатарея, и наконец в тылу, волжские и таманские казаки, 2 сотни дагестанцев и ракетная батарея. Штаб сперва шел с главными силами, а с половины пути нагнал авангард.

Дойдя до источников, авангард остановился на четверть часа, чтобы попоить лошадей, и затем двинулся немедленно далее, вступил в ущелье и пошел по высохшему руслу ручья, направляясь на главный перевал. Дорога заметно пошла в гору, становясь с каждым шагом все труднее и труднее. Обоз стал заметно отставать, задерживаемый ежеминутно падавшими от изнеможения верблюдами. Их тотчас же прикалывали штыками и стаскивали в сторону от дороги, груз же размещали па ближайших верблюдов. Наконец мы подошли к главному хребту Копет-Дага. Только что оконченная нашими саперами дорога подымалась зигзагами на вершину его. Отряд весь спешили и от каждой кавалерийской части авангарда было наряжено [162] определенное число людей к терской полубатарее, чтобы помочь лошадям втащить орудия на вершину хребта. Остальные же люди, держа лошадей в поводу, медленно стали подыматься. Подъем был чрезвычайно утомителен, особенно для тех на долю которых выпало втаскивать на себе орудия. Солдаты тащили их на постромках.

Наконец мы добрались до высшей точки перевала. Чудный вид открылся перед нашими глазами: на север шло ущелье постепенно расширявшиеся; за ним, небольшим пятнышком, виднелся Бами и часть оазиса, далее простиралась безбрежная степь, сливаясь с небосклоном; на юг виднелась Бендесенская долина, за ней на большое пространство шли невысокие холмы, а на краю горизонта чернели Персидские горы.

В последний раз мы взглянули на текинский оазис... Живо мне вспомнилось настроение отряда, когда мы впервые увидели его. Тогда никто на сомневался в полной победе, все ждали скорой встречи с текинцами и земли их заранее считали покоренными. Как все обрадовались, увидев с вершины Копет-Дага, вдали растилавшийся текинский оазис. Никто бы не поверил 22 августа, что 7 сентября отряд наш снова будет на вершине хребта, поспешно отступая из оазиса, чтобы спасти себя от окончательной гибели. Увы в силу обстоятельств, мы были вынуждены возвращаться ни с чем...

Медленно стал спускаться с хребта авангард. По южному склону дорога была уже вполне окончена, так что два всадника совершенно свободно могли ехать рядом; орудия двигались беспрепятственно и лишь в нескольких местах приходилось прибегать к помощи солдат, чтобы втащить их на какой либо холм, чрез который пролегал путь.

Около 5 часов вечера авангард вступил в Бендесен, где был расположен гарнизоном батальон ширванского пехотного полка, при одном орудии пешей артиллерии.

Вслед за авангардом, в 12 часу ночи появились [163] главные силы, а к часу прибыл в Бендесен и арриергард. Оказалось, что по приходе к источникам, некоторые из батальонных командиров доложили графу Борху, что в их частях совершенно израсходован весь провиант, в других же частях запасы его имелись, где на день, где на два. В виду этого, а также вследствие нового донесения лазутчиков, о намерении текинцев захватить ночью главный перевал, решено было идти на соединение с авангардом, чтобы отразить общими силами предполагаемое нападение неприятеля. Дав батальонам четырех часовой отдых, граф Борх двинул их в Бендесен.

Войска были крайне изнурены; но особенно тяжел был переход этот для раненых. Немало досталось и верблюдам. Обезсилевшие от голода животные с трудом тащили ноги и огромное число их не выдержало этого перехода. За один день (7 сентября) отряд лишился 345 верблюдов, приколотых на перевале. Нечего и говорить, что половину обоза мы растеряли по пути; все что можно было испортить, солдаты рвали и рубили. На перевале отряд был вынужден бросить семнадцать ящиков с патронами; их зарыли в землю, но впоследствии текинцы, по указаниям верблюдчиков, вырыли их.

Итак русские войска покинули земли Ахала. Много мы вынесли и выстрадали, и морально и физически, за эти 17 дней, другому и за всю жизнь свою не придется, быть может, того вынести. Неудачный бой, большая убыль в людях, беспомощность раненых, голод, крайнее изнеможение людей, падеж лошадей и прикалывание, выбивавшихся из сил, верблюдов, стоны людей и животных, раздававшиеся постоянно кругом и перемешивавшиеся между собой — все это слишком тяжело отразилось на нас. [164]

ГЛАВА XX.

Нападение на фуражиров. — Бегство Текме-Сердаря. — Легенда объясняющая его плен. — Съестные припасы, найденные в Бендесене. — Выступление кавалерии. — Пленные. — Появление текинских шаек в хаджи-калинской долине. — Безводный переход. — Тер-Сахан. — Известие о прибытии в Чекишляр генерала Теркукасова. — Записка начальника штаба. — Зарево. — Появление диссентерии. — Прибытие всего отряда в Тер-Сахан. —

Утром пронеслась по отряду, всех поразившая весть, — ночью бежал из нашего лагеря Текме-Сердарь, хан бамийский и беурмийский, с сыном своим Софи-ханом и свитой из 8 человек. Каким образом им удалось бежать, этого никто не мог себе объяснить. Они были помещены почти в центре лагеря в кибитке, к которой была приставлена стража, [165] вокруг же лагеря была расположена аванпостная цепь и несмотря на то — они бежали и только утром это заметили.

Текме-Сердарь принадлежал к небольшому числу ханов, пользовавшихся в оазисе всеобщим уважением и любовью. Влияние его особенно было сильно в западной части Теке. В высшей степени симпатичная личность его (огромного роста, с длинной, седой бородой и усами, с выразительным, открытым лицом и большими умными глазами), сразу располагала всех в его пользу.

Каким образом очутился у нас в плену хан бамийский, Текме-Сердарь? Этот вопрос, весьма естественно, меня сильно интересовал, а между тем мне не удалось с точностью решить его, так как я положительно отказывался верить легенде, распространившейся по этому поводу в отряде. Легенда эта гласила, что пред вступлением русских в Текинский оазис, явилось в авангард, стоявший в Бендесене, посольство от текинского племени, имевшее во главе Текме-Сердаря, с Софи-ханом и свитой. Целью посольства, как говорили, было изъявление покорности с обязательством платежа контрибуции и ежегодной дани, в размере от наших властей зависящем, но с одним лишь условием, чтобы русские войска не вступали в текинские пределы. Ответом на предложение посольства было обезоружение его и отдача под стражу в качестве военнопленных. Как это ни невероятно, а между тем я слышал этот рассказ из многих уст, но повторяю, не мог и не могу допустить, чтобы что нибудь подобное могло совершиться в русской армии. Положим, текинцы считаются дикарями, но все же и у них, несомненно, выработались известные правила международных отношений, свято оберегаемых обычаями, что видно уже из самого факта посольства; если они решились отправить его к вам, то без всякого сомнения, сделали это зная, что личность посла должна быть неприкосновенна и предполагая, что этот основной принцип международных отношений известен русским, и что посольство [166] их вернется, во всяком случае, обратно. Положим, в виду вероломности азиатов, трудно было верить их изъявлениям покорности и обещаниям, но все-же посольство Текме-Сердаря, хотя бы из уважения к его личности, заслуживало большего внимания, тем более, что впоследствии оказалось, что текинцы действительно решили покориться Белому Царю, наслышавшись о непобедимости русского оружия, и отказ в принятии их покорности, был истолкован ишанами народу в таком смысле, что русские войска идут с целью не покорить, а истребить совершенно текинское племя, что конечно, привело их к отчаянной решимости дорого продать свою жизнь и жизнь жен и детей, а нас привело к неудаче. Посольство, во всяком случае, надлежало отпустить независимо от принятия или не принятия предлагаемых условий.

И вдруг... посольству, отнятием оружия, нанесено величайшее оскорбление и, вдобавок, оно отдается под стражу. Это, что-то дикое и я никак этому не хотел верить. Одно лишь достоверно мне было известно, что Текме-Сердарь явился к нам добровольно, но далеко не по своей охоте совершил с отрядом поход в Текинский оазис, что все время находился у нас под строгим присмотром и при первом удобном случае сбежал.

Текме-Сердарь принадлежал к числу влиятельных текинцев, дружественно расположенных к России и во всех переговорах, которые происходили между генералом Ломакиным и племенем, он играл всегда видную роль и действовал всегда в интересах русских, не смотря на то, что ему в этом постоянно противодействовали другие ханы. Так или иначе, он был наш друг и мы с ним поступили далеко не подружески. Отчего его не оставили в Бендесене, если уж необходимо было задержать его в плену? За что его, нашего друга, на старости лет подвергли ужаснейшей пытке, сделав зрителем геок-тепинского дела, в котором ему пришлось смотреть целый день, как [167] наши гранаты разрывались над семьями, находившимися в крепости, в среде которых была и его семья. По окончании боя во всем отряде говорили, что после первых залпов из орудий, по взятии передового укрепления, когда снаряды наши стали разрываться преимущественно в кибитках внутри аула, и поражать семьи текинцев, Текме-Сердарь обратился с просьбой прекратить хотя на час огонь и ручался, что если его отпустят, то он уговорит своих положить оружие. Он уверял, что весь народ страшится русских и все убеждены, что если хивинский хан, у которого текинцы находились, хотя и фиктивно, в вассальном подчинении, не мог противустоять Белому Царю, то им и подавно нельзя думать о сопротивлении и что только ишаны и муллы требуют оказания сопротивления. Ему было отказано в этом и несчастный хан бамийский в продолжение всего боя, следя за полетом гранат, рвал бороду в отчаянии и походил на сумасшедшего; во время же отступления до Бендесена, находясь в неведении о судьбе, постигшей его семейство, был крайне угрюм и ни с кем не говорил.

Не солгу, если скажу, что девять десятых отряда обрадовались, узнав о его побеге...

В Бендесене мы немного вздохнули и оправились; тут мы нашли достаточное количество баранов и сухарей и кое-какой корм для лошадей, среди которых от безкормицы и арбузных листьев, открылся падеж. Здесь мы могли приобресть, хоть и за дорогую цену, свежие чуреки (хлеб), лаваши (лепешки пшеничные) на курдючном сале, чай, сахар, табак и т. п. предметы роскоши. Все это продавалось в нескольких шалашах, принадлежавших разным торгашам, по преимуществу из армян, которые за все брали немилосердно, так например: фунт сахару стоил 80 коп., бутылка неочищенной фруктовой водки, без посуды — 3 р. с., небольшой чурек 20 коп., и т. п. Не смотря на, это, все были весьма довольны, что хоть и за высокую плату, а все же можно купить и чаю, и сахару и табаку, которые [168] совершенно израсходовались за поход. К сожалению, многим пришлось лишь любоваться разложенными в лавках товарами, так как у большинства офицеров не было денег, вследствие того, что им в течение 3-х месяцев не выдавали жалованья (оно выдано было только в последних числах сентября).

В виду отсутствия фуража (кроме тростника ничего не было), по настоянию князя Витгенштейна, решено было в тот же день отправить большую часть кавалерии в Тер-Сахан, где находился небольшой склад сена (около 3,000 пудов), при отряде же оставить необходимое лишь число ее. В состав частей предназначенных к выступлению вошли: 2 эскадрона переяславского драгунского полка (под командой полковника Нуджевского), 4 сотни дагестанского конно-иррегулярного полка (подполковника кн. Чавчавадзе), конная терская казачья полубатарея (капитана Макухи) и ракетная сотня (капитана Цумпфорта и есаула Граматина); отряд этот должен был выступить в полдень, под начальством князя Витгенштейна.

Перед самым выступлением привели к нам в лагерь целую партию пленных текинцев, около 35 человек; компания эта была застигнута врасплох в окрестностях лагеря дагестанцами, обезоружена и забрана в плен.

Во втором часу по полудни, 8 сентября, выступил из Бендесена кавалерийский отряд князя Витгенштейна и направился на запад, вдоль южного склона Копет-Дага, на Хаджи-Кала. Едва мы выступили, как на высших пунктах хребта появилось несколько столбов густого, черного дыма, это были обычные сигналы подаваемые текинскими наблюдательными постами.

За час до заката солнца мы пришли в Хаджи-Кала и расположились биваком на ночлег, на восточной стороне небольшой возвышенности занятой гарнизоном этого пункта. Повидимому текинцы не зевали и по разным горным тропинкам, небольшие партии их перебрались через хребет на южную сторону его; в этом мы убедились вскоре по [169] приходе в Хаджи-Кала, так как два посланных, с донесением в Бендесен, казака, были встречены залпом в 6 верстах от лагеря и принуждены вернуться обратно. Вследствие этого приказано было людям спать не раздеваясь и не расседлывая лошадей.

За час до рассвета весь отряд был уже на ногах. Предстоял большой безводный переход до Тер-Сахана. В 5 часов утра мы выступили из Хаджи-Кала и направились на юго-запад. Пройдя 1 1/2 версты вдоль ручья, отряд напоил лошадей и переправившись через него, вступил в южное предгорье Копет-Дага.

Курьер к Наместнику. — Цынга среди дуз-олумского гарнизона. — Отправление эскадрона драгун для встречи нового начальника отряда. — От Дуз-Олума до Чата. — Ливень. — Смотр. — Депутация с амазонкой во главе. — Текинские шайки и их подвиги. — Выступление из Чата. — Гнилая вода. — Колодцы Караджа-Батырь. — Возвращение в Чекишляр. — Разформирование отряда. — Болезни. — Медленность перевозки войск на Кавказ. — Заключение.

Чатский госпиталь был буквально переполнен больными [173] и кладбище увеличивалось с каждым днем на несколько могил. Когда мы шли вперед оно насчитывало их в своей ограде едва несколько десятков, теперь же заключало в себе до двухсот, если не более, свежих могил.

Ночью, в день прихода нашего в Чат, пошел сильный дождь и к утру мы буквально плавали в грязи. Весь день дождь не переставал ни на минуту и все промокли до костей.

19-го числа погода прояснилась и генерал Тергукасов назначил к четырем часам пополудни смотр. Еще с утра драгуны, ходившие с генералом, в минувшую кампанию, на освобождение Баязета и знавшие его хорошо, стали тщательно чиститься и мыться. Наконец, около 4-х часов их вывели на линию и вскоре затем подъехал к рядам генерал Тергукасов. Поздоровавшись с солдатами и офицерами и побеседовав с ними минут двадцать, генерал сел в приготовленный экипаж и распрощавшись с драгунами выехал, спеша в Тер-Сахан, сопровождаемый полусотней казаков.

Перед отъездом генерала приехала в Чат депутация из ближайшего аула туркмен-гокланов, расположенного на персидском берегу реки Атрека. Они явились приветствовать нового сердаря. Во главе этой депутации явилась степная амазонка. Это была довольно пожилая женщина, сидевшая на лошади по мужски; на голове ее был одет белый шелковый тюрбан, концы которого ниспадали по бокам до стремян; одета она была в красную, перехваченную широким поясом, рубашку и такие же шаровары, на плечах был накинут, живописно, темного цвета суконный бешмет на красной подкладке; ноги были обуты в солдатские сапоги. Подойдя к генералу, гокланка подала ему руку и произнесла по туркменски краткую поздравительную речь.

Между тем, по всей принадлежащей нам Туркмении, рассеялись многочисленные шайки текинцев, начавшие грабить преданных нам туркмен, отказавшихся присоединиться к ним по приходе наших войск. Шайки эти хорошо наблюдали и следили за всеми передвижениями частей. Оне [174] пользовались малейшей оплошностью с нашей стороны и появляясь внезапно, то уводили скотину, то перехватывали верблюдов. Так например, 16 сентября одна из них налетела, как снег на голову, на армян, пасших стадо отрядного подрядчика близь Дуз-Олума, и, вырезав пастухов, погнала его в горы. Две сотни дагестанцев полетели на розыски, по текинцы точно в воду канули и неудалось, даже приблизительно, попасть на след их. Почти такой же случай повторился и в Чате. 20-го сентября, около 2-х часов пополудни, когда наши бараны и верблюды паслись по ту сторону Атрека, в 2-х верстах от Чата (без конвоя), внезапно появилась шайка текинцев и на глазах у всех, перевязав пастухов, преспокойно погнала наши стада и вскоре скрылась за холмами. Тотчас же был выслан взвод драгун под командой унтер-офицера Алиханова, следом за ним послали с полуэскадроном прапорщика Лашкарева. Началась лихая скачка... Вскоре драгуны скрылись. Часа 1 1/2 спустя, мы увидали свои стада, отбитые у дерзкой шайки и все успокоились.

21-го сентября, около 8 часов утра, выступил из Чата дивизион переяславских драгун, получивший накануне приказ идти в Чекишляр. 24-х верстный переход до Текенджика, на реке Атреке, был довольно сносен, благодаря тому, что вследствие сильного дождя, шедшего 18 числа, не было пыли. В Текенджике мы переночевали и с рассветом выступили на Чекишляр, идя по новой дороги, напрямик через степь, а не по прежней, которая пролегает вдоль р. Атрека. Дорога эта на 25 верст короче последней. Отойдя на 28 верст, по ровной степи, мы остановились вечером на ночлег у большой дождевой лужи. Трудно себе представить до чего отвратительна была в ней вода, отзывавшаяся, вследствие разлагавшихся в ней двух верблюжьих трупов, гнилью. Часа в 4 утра мы выступили, направляясь на колодцы Караджа-Батырь. Едва мы отошли верст 6, как по дороге попалось довольно большое болото, образовавшееся вследствие шедших здесь дождей. Пришлось двигаться на протяжении около двух верст по жидкой [175] размякшей глине; лошади вязли по колена, несчастные же верблюды положительно выбивались из сил. Посреди болота необходимо было спешить половину людей для вытаскивания лазаретной каруцы и перевьючки груза, с отказывавшихся идти далее верблюдов. Наконец, мы кое-как выбрались из болота на более твердый грунт и к двум часам пополудни пришли к колодцам Караджа-Батырь. Тут мы встретили первый колесный транспорт, шедший из Чекишляра, состоявший из 140 арб.

Вода в Караджа-Батыре довольно хорошая и после тухлой воды, которую мы пили накануне, все вполне наслаждались колодезной водой. Здесь два колодца — один для людей, другой для животных.

В два часа ночи весь отряд был уже на ногах, предстоял огромный переход до Чекишляра, в 50 верст. Час спустя мы уже были в пути. На полдороге был сделан часовой привал. Наконец, часа в два пополудни мы увидели верхушку Чекишлярской вышки, а вскоре глазам представились: ярко блестевшее Каспийское море, палатки, кибитки и строения Чекишляра. С какой радостью мы снова их увидели! Сколько раз во время похода, не один из нас думал, что, быть может, не суждено будет вернуться к морю, вдали за которым находились дорогая родина, семья и друзья...

Генерал Тергукасов, приехав в Тер-Сахан, произвел смотр войскам и решил покинуть этот пункт, ограничившись удержанием Дуз-Олума; войскам же, бывшим в походе, приказал идти в Чекишляр и переправляться на кавказский берег, по мере возможности. Но эта возможность не скоро наступила и войскам снова пришлось сидеть в Чекишляре в томительном выжидании пароходов, которые перевезли бы их на западный берег. Время быстро летело и осень понемногу наступила, с холодными ночами, ветрами, дождями и сыростью, принесшими за собой всевозможные болезни. Диссентерия, цынга и лихорадки стали выхватывать, с первых дней прихода в Чекишляр, из рядов войск множество жертв. Так, например, в одном дивизионе [176] переяславских драгун, в котором во время пребывания в Ахале совершенно не было больных, через три дня по приходе к морю заболели: 18 человек кровавым поносом, 12 лихорадкой и у 8 открылась цынга. В других частях происходило тоже самое.

Чтобы судить о том, насколько медленно совершалась перевозка, достаточно сказать, что к концу ноября, т. е. два месяца спустя по возвращении войск, на ту сторону были переправлены лишь 4 батальона пехоты, 6 сотен и 2 эскадрона кавалерии и конная полубатарея. Прежде всех отправили в Петровск раненых и больных, за ними переправились в Баку драгуны и т. д.

В трех занятых нашими гарнизонами пунктах: Чекишляре, Чате и Дуз-Олуме, оставлено было 8 батальонов пехоты, четыре сотни кавалерии и батарея артиллерии, из тех войск, которые не участвовали в походе на оазис, а оставались в опорных пунктах.

После переправления войск, генерал Тергукасов занялся устройством в вышеназванных пунктах, провиантских и интендантских складов, для будущей экспедиции.

Итак, экспедиция 1879 года вполне неудалась, несмотря на то, что на нее было потрачено более десяти миллионов рублей и несколько месяцев приготовлений, несмотря на то, что по ту сторону Каспия сосредоточены были отборные войска кавказской армии, в небывалых до того размерах.

Причин неудачи весьма много, но главные из них заключаются: во 1) в малочисленности отряда, вторгнувшегося в оазис; во 2) в недостатке перевозочных средств, как морских, так и сухопутных, и происшедшем вследствие этого недостатке провианта и фуража; и в 3) в совершенном незнакомстве с противником и полном пренебрежении к нему.