ТУГАН-МИРЗА-БАРАНОВСКИЙ, В. А.

РУССКИЕ В АХАЛ-ТЕКЕ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ К ЧИТАТЕЛЮ.

Приступив к изданию описания похода, в котором я имел счастие и в то же время несчастие участвовать (счастие потому, что в несколько месяцев проведенных мною в среде солдат мне удалось тысячу раз убедиться в нравственной их силе и прирожденной доблести и несчастие потому, что пришлось разочароваться во многом и испытать всю горечь вынужденного отступления пред неприятелем, которого мы считали заранее побежденным), — я прежде всего считаю долгом объяснить читателю причину побудившую меня к этому смелому шагу.

Вернувшись в конце 1879 года из Ахал-Текинской экспедиции, я меньше всего думал, что мне прийдется когда либо написать о ней хотя-бы одно слово. Мое тогдашнее звание рядового переяславского драгунского полка заставило меня отклонить мысль об этом, поданную некоторыми близкими мне людьми. Между тем в обществе всюду, где только ни приходилось бывать, большинство не имело ни малейшего понятия о, только что, окончившейся экспедиции и знало лишь, что русские войска потерпели поражение. Многие винили непосредственных руководителей ее, немалое число [VI] сваливало вину на солдат. Досадно било слушать суждения людей, незнавших ни подробностей, ни обстоятельств дела. Несправедливые нападки на солдат (как будто бы в Ахал-Теке были какие-то особенные солдаты) и на некоторых лиц менее всего виновных в неудаче, оскорбляли во мне чувство справедливости и вынудили наконец воспользоваться знакомством с многоуважаемым В. В. Комаровым и описать вкратце в «С.-Петербургских Ведомостях» бой при Геок-Тепе и отступление нашего отряда.

Бой 28-го августа 1879 г., под стенами Геок-Тепе не есть поражение, не есть пятно на славном знамени русского войска. В двенадцати часовом бою горсть русских солдат боролась с тридцатитысячным неприятелем, решившим драться до последней капли крови, поставившем в свои ряды жен и детей, чтоб в льющейся их крови находить поддержку своему мужеству, — в этом бою русский солдат не был хуже чем на Шипке и на стенах Карса. Так же без мысли о себе и о далекой родине умирал он беззаветно, так же честно исполнял свой долг. Поле сражения осталось за нами, если же не удалось взять крепости, то объяснение этого заключается в поговорке: «сила соломенку ломит»; хотя в данном случае соломенка эта только надтреснула от напора силы — одна треть отряда выбыла из строя. Если бы солдаты не отразили вылазки неприятеля, после неудавшегося с нашей стороны штурма, соломенка была бы сломана и уничтожена, — ни один человек не вышел бы из оазиса. Мы отступили из под Геок-Тепе, чтоб спасти себя от голодной смерти (так как с двухдневным запасом провианта и фуража, не имея сообщения с тылом, осада была немыслима) и чтоб спасти своих раненых. Геок-тепинский [VII] бой не увенчался успехом, — но еще раз подтвердил доблесть русского солдата.

Как сейчас помню, поразивший меня разговор с фельдфебелем эриванского полка на первом привале после отхода из под Геок-Тепе. Увидев его, я подошел к нему поздороваться. Он не ответив на приветствие, прямо высказал мне то, о чем, повидимому, думал все время:

— «Эх, осрамились мы! Уж лучше бы всем нам остаться там, лучше бы всем погибнуть, чем вернуться теперь целыми в штаб квартиру...»

Я попытался утешить его сказав, что солдаты свято выполнили свой долг, что войска никто не попрекнет в трусости и т. п.

— «Не то барин говоришь... прервал он меня. Гок-Тапы то мы не взяли... вот что! — и круто повернувшись отошел в сторону, нежелая продолжать неприятный ему разговор.

В этом простом ответе было глубокое сознание долга, как его понимает русский солдат: исполнение его не заключается в том, чтоб сделать все возможное, а в том, чтоб точно выполнить порученную ему задачу. Если ему поручать невозможное и он сделает все что было в силах человеческих, чтоб выполнить это, — он все-же будет глубоко убежден, что осрамился если не доведет дела до конца и ему стыдно будет взглянуть на других, он сам себя будет укорять.

И на этих людей многие сыпали упреки... — те кто не имеет понятия о них.

Прошло со дня боя почти полтора года — Геок-Тепе в руках русских, текинцы разбиты на голову. Я все поджидал, [VIII] что кто нибудь из участников первой экспедиции ознакомит общество с нею и с тем, что перенес наш отряд, с неприятелем нашим, с его страной и т. п. — и потому молчал. Но никто не решился взять это на себя и видя, что экспедиция наша забудется прежде чем русское общество ознакомится с ней, я взял на себя смелость выполнить, насколько силы позволят, эту трудную для меня задачу. Единственно, что поддерживает меня, это надежда, что читатель снисходительно отнесется ко мне и простит мне, быть может крайне неудачное, выполнение принятого на себя труда. Если в мое описание вкрались неточности, то смею надеяться, что товарищи мои по походу исправят их, не осудив меня. — Я старался быть простым летописцем, записавшим все, что удалось видеть и слышать от других, и старался, насколько возможно было, проверять все слышанное.

К приложенной к описанию карте, мною составленной, я надеюсь не отнесутся строго. Не будучи специалистом, быть может скажут многие, я не имел права взять на себя ее составление, но дело в том, что вполне верной карты этого края не составил еще ни один специалист, — решившись же на это, я заботился только о доставлении читателю возможности, хотя приблизительно, следить по карте за движениями нашего отряда по Туркмении и Ахалу.