ТОЛБУХОВ Е.

СКОБЕЛЕВ В ТУРКЕСТАНЕ

(Окончание. См. “Истор. Вест.”, т. CXLVI, стр. 369.)

XVI.

Ровно год губернаторствовал Михаил Дмитриевич, и этот год был последним годом его службы в Туркестане. Вступая в должность, он озаботился раньше всего завести твердый порядок в политической жизни области. Усмирение кипчаков, сдача Автобачи и других агитаторов, а также удаление хана — гарантировало бы спокойствие, если бы еще где-то не скрывался Пулат-бек. Хотя шайки его приверженцев были рассеяны, но он мог их собрать и наделать хлопот. Его надо было добыть во что бы то ни стало, и Скобелев разумно решил поручить это дело своим джигитам, т. е. отряду отважных туземцев, настрадавшихся во время правления Пулат-бека. Не прошло и десяти дней, как он был настигнут в предгорьях Алая, схвачен и доставлен в Маргелан, где орудовал в свое время этот изверг в полном смысле слова: упиваться казнями и кровью составляло потребность его натуры, и такое наслаждение он доставлял себе ежедневно, казнив в течение своего трехмесячного правления до четырех тысяч человек. Двор цитадели, где совершались зверства, был пропитан кровью, заражавшей смрадом воздух. В числе жертв было много влиятельных туземцев, и в то же время [639] погибли семь русских, захваченных в плен рыскавшими шайками.

Казнь русских была одним из последних зверств Пулат-бека. Схваченный, он был повешен в Маргелане 20 февраля 1876 г. Его ближайший сотрудник Аблул-Мумын также казнен в Ташкенте.

Оседлое население, никогда не сочувствовавшее беспорядкам, вносимым кочевыми элементами, радовалось, что злодеи понесли заслуженную кару, и мирная жизнь быстро наладилась: народ занялся полевыми работами, благо важное для земледелия время весны еще не было потеряно. Сильно оживилась и торговля, особенно в городах. Непосильные налоги в последнее время правления Худояр-хана, а затем и кипчакская смута парализовали всю промышленно-торговую жизнь страны, а с переходом ее в подданство России возродилось ко всему полное доверие, и купцы говорили, что торговые обороты достигли давно небывалого развития. Такое же впечатление получилось и в соседних странах — в Кашгаре и Каратегене. Эти ханства торопились посылать посольства с изъявлениями дружбы, и коммерческие с ними сношения немедленно и беспрепятственно установились.

Теперь настало время для Скобелева проявить свои силы на административном поприще, вводя в новой области управление на началах русской гражданственности. С внешней стороны затруднений не представлялось: делить ее на уезды, волости и т. д. следовало по примеру уже ранее устроенных трех областей. Задача сводилась к внутреннему управлению народом, к точному применению того политического курса, который был преподан высшей властью в крае, признавшей, что честь и достоинство России требуют управлять туземцами твердо, без всяких поблажек, но с уважением к нравам, дарованным им милостью монарха.

Скобелев не боялся признавать себя новичком в гражданском управлении, но к менторству Гомзина не прибегал. Ему было ясно, что нужен был не ментор, а кадры сотрудников и подчиненных, людей честных и опытных, работая с которыми он приобретал бы нужные ему самому знания. Таких людей он и искал как в военной среде, так и среди чиновников, выбирая не из залетных птиц, думавших только о том, чтобы, прослужив положенный трехгодичный срок, убежать из края, но из тех скромных тружеников, которые, пожив в далекой, но богатой дарами природы Средней Азии, оставались здесь на службе, выполняя тем патриотический долг перед Россией. В Туркестане было немало людей такого честного закала.

Выбор хороших людей облегчался особыми условиями жизни в новом крае, едва насчитывавшем 8 лет [640] существования (генерал-губернаторство учреждено в 1867 году.). Русская колония была еще очень малочисленна в сравнении с туземным населением и как безопасность, так и отдаленность от общей родины сплачивала русских теснее, а прекрасный климат страны с блестящим солнцем в течение 9 — 10 месяцев заставлял забывать о многих недочетах в жилищах и в устройстве и вводил ту простоту жизни и отношений, при которой не только служебные дела, но и частная жизнь были у всех в виду. Качества и недостатки служащих бросались всем в глаза, а по ним складывались и соответствующие репутации. К этому никем не стесняемому общественному мнению прислушивалась и высшая власть края.

Скобелев и сам, конечно, умел разбираться в людях, и если у него были враги-завистники, то были и приверженцы, которые, верно его оценивая, стремились перейти к нему на службу. Как губернатор, Скобелев был всегда доступен всем сослуживцам, и его искреннее желание войти в курс нового дела сближало его с ними, а в совместной дружной работе устанавливалось обоюдное доверие. Он не кичился своим начальническим положением и не вносил в него ничего сухого и официального. Его гостеприимный дом был широко им открыт, а своеобразная окраинная жизнь придавала особую прелесть отношениям, в которых не замечалось, однако, никакой фамильярности.

Лихорадочная энергия, свойственная Скобелеву во всяком деле, заражала его сотрудников, так что уже к концу апреля государственная машина была в полном ходу; образовались уезды и их управления; работало областное правление и губернаторская канцелярия; наладились городские хозяйства и т. д.

Чтобы ближе узнать нужды парода и внушить ему доверие в русской власти, Скобелев приказал вывесить около своего дома, а также на площадях и базарах, что он принимает лично и каждый день просителей со всякими просьбами и жалобами. Ту земцы были этим очень довольны. Просьбы добросовестно разбирались, и каждый обиженный находил защиту. Мера эта ограждала население от злоупотреблений туземных сборщиков податей, жестоко притеснявших народ в ханское время. Теперь же жалобы указывали на недобросовестных людей, и так как они поступали со всей области и передавались канцелярией губернатора в соответствующие уезды, то этим облегчалось дело и главных агентов Скобелева — уездных начальников.

Весь день Скобелева проходил в занятиях. Вставал он рано, особенно весной и летом; и уже в 7 часов, напившись чаю, крепкого, как кофе, принимал доклады начальника штаба, председателя областного правления, правителя своей канцелярии, начальника [641] города, уездных начальников и т. д. Затем выходил к просителям. В час подавался завтрак, на котором бывало всегда человек 15. Дом его заботами его матери был очень хорошо обставлен, а большие средства, получаемые из России, позволяли принимать не стесняясь. Днем Михаил Дмитриевич объезжал казармы, слободы и т. д., а после обеда, который подавался в 6 часов, он опять садился за работу, занимаясь нередко до 2-х часов ночи. Спал он мало, но на здоровье не жаловался.

Входить в подробности его управления не наше дело; для будущего историка Скобелева найдутся материалы в архивах канцелярий. Но в подтверждение общей характеристики сказанного приведем выдержки из письма генерал-губернатора, посетившего Ферганскую область в конце года. Кауфман писал начальнику штаба, генералу Троцкому, бывшему в это время в Петербурге.

“17 ноября 1876 г. Вас интересует знать, какое впечатление произвела на меня поездка в Ферганскую область. Общее впечатление самое хорошее. Михаил Дмитриевич занимается серьезно своим делом, вникает во все, учится и трудится. Ферганская область такая же, как Заравшанский округ, по наружной обстановке; почти как Сыр-Дарьи некая область: уездные начальники, аксакалы, волостные управители, старшины, казии и пр. встречают, делают кулдуки” (поклоны), как и здесь. Народ подает “арсы” (просьбы) с полным доверием и, кажется, доволен своим теперешним положением. Уездные начальники в Фергане все славные люди. Все бодрствует и трудится. В Кокандском уезде под председательством полковника Носовича сформирована организационная комиссия, которая в течение зимы введен поземельный податной вопрос в дело. Весною, если в Кокандском уезде все будет хорошо, члены этой комиссии послужат кадрами для сформирования организационных комиссий в прочих уездах, так что в течение лета можно организовать всю область. Когда это дело удастся, и ничто постороннее извне ему не помешает, то можно быть спокойным за Фергану. Дай только Бог, чтобы не выкинула чего-нибудь Бухара и Кашгар.

“В Коканде русскому городу негде строиться. Климат нездоровый: грунтовая вода на 1,5 — 2 аршина от поверхности земли. Да, надо снять с этой бывшей столицы ханства ее спесь; там и теперь еще не совсем ладно. Маргелан центральнее, на 73 версты ближе к юго-западной границе, и оттуда войсковому резерву одинаковые расстояния во все стороны. Место свежее и почти свободное от сартовских построек. Крепость наша на первой нашей позиции [642] к стороне гор, вдоль прекрасного сая (река) с обильной здоровой водой. Войска везде строились и во время моего объезда. Войска славные, с прекрасным духом” (семейный архив П. М. Кауфмана-Туркестанского).

Но не одним устройством гражданской жизни туземцев был занят Скобелев, а большую часть своего времени и всю свою сердечную заботу он отдавала, тем “славным войскам”, которые составляли главное ядро силы и могущества России в далеком крае. Все стремления его были направлены к тому, чтобы обеспечить не только материальное и физическое благополучие нашего воинства, но и нравственное его здоровье.

Условия жизни туземцев не подходили, конечно, к привычкам русских людей и, начиная с жилищ, все должно было заново устраиваться; поэтому Михаил Дмитриевич сам выбирал местности, обязательно с хорошей водной системой, для постройки зимних казарм, летних бараков, лазаретов, лагерных стоянок, санитарных станций и т. д. Это требовало большого труда, и так как воинские части были раскинуты по всей области, то ему приходилось часто ее объезжать. В Коканде и его ближайших окрестностях он лично наблюдал за постройками и всевозможными приспособлениями в них, чтобы предохранить солдат от заболеваний в непривычном климате, среди населения, подверженного многим, у нас неизвестным недугам, как, например, малярии, эпидемическим зобам, сартовским язвам и даже страшной библейской проказе. Пища и одежда, сообразно временам года, играли важную роль в этом вопросе, и нечего говорить, как Скобелев строго наблюдал за интендантскими поставками.

Ради того же охранения здоровья войск в жарком климате в округе были строго запрещены все спиртные напитки. Но одной строгостью не уберечь солдата от соблазна, и Михаил Дмитриевич старался заводить разумный и приятный порядок в их жизни, в часы досуга. Среди офицерства, любившего своего начальника, он нашел много деятельных помощников в исполнении его плана. Обучение грамоте было обязательно; учителями были офицера, и они вели дело так хорошо, что солдаты учились очень охотно. Достигшие успехов не без гордости записывались на право чтения в библиотеках, заведенных при чайных, бывших в каждой воинской части. В этих же чайных, где солдаты любили собираться, устраивались импровизированные концерты, там же составлялись планы спектаклей, очень забавлявших солдат и служивших развлечением даже для посторонней публики. Иногда спектакли были очень удачны. На почве соревнования проявлялись и таланты. Поощрялись также состязания в стрельбе, в [643] скачках, в гимнастике и т. п. Все эти занятия выздоравливали атмосферу солдатской жизни, и туркестанские воины отличались не только трезвостью, но и особой щеголеватой выправкой и порядочностью, что, однако, нисколько не умаляло yи дисциплины, ни их беззаветной храбрости.

Среди служебных привилегий для Туркестанского края было разрешено за идущими туда на службу солдатами следовать их семьям. Семьям этим отводились помещения в слободках, и на каждую семью выдавалось пособие для обзаведения, чем при баснословной (в то время) дешевизне жизни достигались удобства и довольство. Эти семейные очаги были чрезвычайно благодетельны, предохраняя нравственность солдат и предупреждая всегда возможные столкновения с мусульманским населением, строго оберегающим свою замкнутую жизнь. Это было тем более важно в новой области, где малейшее недоразумение могло вызвать фанатизм, и Скобелев с особенной заботой устраивал молодые хозяйства, помогая им даже из своих личных средств.

Здесь кстати сказать, что, благодаря этим налаженным семейным очагам, многие солдаты, отбывая положенные годы службы, оставались в крае, и именно такие солдатские слободки разрослись впоследствии в богатые поселки, колонизируя край чисто русскими людьми.

XVII.

Вся деятельность Скобелева по устройству области, обрисованная нами лишь в общих чертах, выдвигала его, как выдающегося губернатора. Но его кипучая натура не находила достаточно удовлетворения в деле, которое уже было налажено, тем более, что и в каждой отрасли управления стояли достойные полного доверия люди, которые не нуждались в постоянном руководстве. Самому же Михаилу Дмитриевичу недоставало поэзии походной жизни, ее забот, тревог, волнений, риска, удач... А войн не предвиделось. Лишь напоследок судьба ему улыбнулась, и туркестанская карьера его завершилась экспедицией в Алайские горы.

С присоединением к России Ферганы в долине ее, где группировалось оседлое население и жили умиротворенные кипчаки, водворилось полное спокойствие; но на ее южной окраине в горах, прилегающих к Кашгару и Каратегену, замечалось сильное брожение. Горы эти населены кара-киргизами, которые, состоя подданными кокандского хана, власти его не признавали, и когда в ханстве поднимались волнения и междоусобицы, служили орудием для призывавших их партий и набеги свои сопровождали грабежом оседлого населения. Большую часть года [644] кара-киргизы кочевали в трудно доступных ущельях Алая, а на зиму спускались в предгорья. Ханы не были в силах держать их в руках. Кара-киргизы полагали, вероятно, что и русской власти с ними не сладить, ибо не только не посылали своих старшин с изъявлением покорности, но пытались даже воевать с нами. Подстрекаемые агитатором Абдулла-беком, они прервали караванное сообщение с Кашгаром в долине реки Гульчи и убили 30 наших джигитов, посланных для поимки Абдулла-бека; остальных взяли в плен и укрепились на позиции Лиги — Арык. Скобелев, узнав об этом, немедленно выступил с отрядом для обуздания их. Киргизы, конечно, были разбиты, понесли огромные потери убитыми, но и у нас было 2 убитых и 7 тяжело раненых (одни офицер). Абдулла и остатки шайки скрылись в горы. Это было в апреле.

Алай, как часть Кокандского ханства, ставший теперь нашей территорией, населенный исключительно кочевниками, представлял совершенно своеобразное явление и был, можно сказать, киргизским царством, над которым властвовала одна замечательная женщина, алайская Марфа-Посадница — Курман-Джан, муж которой был казнен в 1863 г. кокандским временщиком Алимкулом. Смелая и умная, она пользовалась огромным влиянием среди алайских киргизов, управляя ими на патриархальных началах. Весь народ добровольно ей подчинялся, и всякое ее распоряжение беспрекословно исполнялось. Со смерти мужа она стала грозой Коканда, и Худояр-хан, считаясь с ее значением, не только не враждовал с ней, но старался ее задобрить, принимая с почетом, богато одаривая и даже дал ей титул “датхи”, т. е. правительницы. Курман-Джан-датха цену себе знала: она помнила, что родоначальником последней ханской династии был кара-киргиз Нарбут из ее рода, и неудивительно, что властолюбивая женщина мечтала образовать в трудно доступных горах Алая новое независимое владение под главенством своей семьи. У нее было несколько сыновей, из которых Абдулла и Умар-беки особенно враждебно относились к русским.

Допустить подобную затею было, конечно, не мыслимо, и экспедиция была необходима, чтобы раз навсегда разбить самообольщение киргизов и доказать им, что от русских войск им не укрыться в самых неприступных горных дебрях, куда не смели и появляться ханские войска.

Не имея завоевательных целей, экспедиция являлась только внушительной военной прогулкой, а чтобы весь народ воочию мог убедиться в могуществе русских, она приурочивалась на июль и август месяцы, когда богатые пастбищами горы кишат киргизскими кочевьями и их стадами. По сведениям, на Алае было [645] раскинуто до 15 тысяч кибиток, следовательно, кочевало не менее 75 тысяч человек. Так как боевых столкновение не предполагалось, а между тем Алай — преддверие загадочного Памира — был страною совершенно неизведанной и изучение его, насколько возможно, представляло большой интерес, то в экспедиционный отряд были командированы для таких исследований несколько специалистов: подпрапорщик Бенсдорф и механик Михельсон для барометрических наблюдений, В. Ф. Ошанин для естественноисторических коллекций, А. О. Костенко для статистических исследований и подпрапорщик Л. В. Лебедев как начальник партии топографов.

Самому Скобелеву ставилось задачей: исследовать алайские пути, наметить границы с соседними ханствами и, став в долине Кызыл-Су, организовать управление киргизами и фактически подчинить их русской власти.

Еще до выступления Скобелеву было предписано занять небольшими отрядами главнейшие выходы из гор, дабы помешать киргизам спуститься в долину для грабежа в то время, когда отряд двинется в горы. Поручение было быстро исполнено и проходы: Кастакоз, Исфара, Сох, Вуадиль, Уч-Курган и Наукат заняты.

Экспедиционный отряд в составе 8 рот, 4 сотен, 2 конно-стрелковых полурот, 3 горных орудий и ракетной батареи выступил 16 июля тремя отдельными колоннами, имея соединиться к началу августа в нагорной долине Алая, в урочище Арча-Булак. Колонны шли из Гульчи, Оша и Уч-Кургаиа. Скобелев шел с гульчинской колонной. И те же доблестные туркестанцы, которые еще так недавно погружались в глубокие, сыпучие пески хивинских пустынь при 60° жары, теперь бодро преодолевали, при 30° мороза, впервые виденные ими горные выси в 11 — 15 тысяч футов, карабкаясь по опасным тропам, уширяя карнизы в каменных утесах, перекидывая мосты над бурными потоками, спускаясь в ущелья по отвесным скалам... Ни тени колебаний ни перед какими затруднениями; бодрое настроение не ослабевает, и слышатся лишь веселые прибаутки, вызываемые новыми впечатлениями в невиданной доселе обстановке.

На долю каждой колонны выпал свой, более или менее трудный перевал; но картина их получается общей для всех, Так, гульчинская колонна, перейдя сравнительно легкие Суфи-Курган и Кызыл-Курган, направилась к перевалу Арчат, в 12 т. футов высотой. Подступы к нему, незаметно повышаясь, ведут по ущелью Ак-буры, где бежит горная речка и живописно раскинулись кусты боярышника, барбариса, группы тополей и арчи. Широкие зеленые луга, как затейливый ковер, усыпаны цветами альпийской флоры: белоснежный эдельвейс, голубой [646] подснежник, разных колеров тюльпаны, лиловые генцианы, красные маки... Теплый воздух напоен ароматами, солнце блещет и греет, и все веселит и радует. Но с подходом к подошве картина быстро меняется; исчезают, луга и рощи; мягкая почва заменяется каменистым грунтом, и вдруг вырастает кажущийся почти отвесным, крутой скалистый подъем.

Высланы саперы исправлять опасные места. За ними следует кавалерия, которой приходится часто спешиваться; лошади спотыкаются о крупный булыжник, рискуя сорваться в обрывистые скаты; медленно идет пехота; с вьюками большие затруднения... Между тем воздух свежеет, солнце перестает греть, поднимается холодный ветер, и температура падает до 3° мороза. Отдается приказ надеть теплые полушубки, заготовленные заботливым начальником. С передышками и остановками отряд преодолевает тягостный путь, где кругом видны только серые камни, да кости павших животных. Так идут 5 — 6 часов. Но лишь только поднялись на вершину — мигом исчезла усталость, сбежали унылый серые впечатления, в виду открывшейся панорамы: с северо-востока на юго-запад раскинулось громадное луговое пространство, перерезанное вдоль и поперек горными ручьями; они сбегают со всех сторон и, переплетаясь прихотливой сетью, несутся к широкому руслу Кызыл-Су. А с юга эту цветущую долину окаймляет непрерывная цепь вечно снеговых гор Заалайского хребта с его отдельными грандиозными пиками. На восточной стороне этой снежной 140-верстной стены выделяется группа Курунды с ее несколькими головами; на западной — конусом подымается Кизил-Арт, а еще западнее — подобно гигантскому шатру раскинулся своей 23-тысячной высотой пик Кауфмана. Множество других гор теснятся в живописных очертаниях и общей громадой прикрывают таинственные Памиры. Солнце играет яркими отливами изумруда и опала на ледяных вершинах этих исполинов, застывших в их спокойном и гордом величии.

Картина так великолепна, что, начиная со Скобелева, все воины сами как бы застыли в молчаливом восхищении...

Спуск в долину был легок. Вскоре пришли сюда другие колонны, и в урочище Арча-Булак вырос городок из пестрых бухарских палаток и войлочных киргизских юрт. Закипела лагерная жизнь на лоне природе, в обстановке почти библейской простоты: спали без кроватей, без столов и стульев, возлежа на душистом лугу, вкушали пищу... Зато трапеза, заменившая походные сухари, была лукулловская; подавались молодые барашки, купленные у киргизов, куропатки, улары (горные индейки), перепела и т. п., настреленные охотниками, рыба, [647] наловленная тут же в Кызыл-Су. Все это запивалось превосходным кумысом. Веселые разговоры и солдатские песни нарушали молчание величественных гор…

Но оживление царило только тут. Долина же на всей ее 20-верстной ширине и на длине 140 верст — безмолвствовала; в ней не было никакого признака человеческой жизни. А между тем именно сюда, на тучные пастбища, обильно орошаемые здоровой водой, к этим условиям богатства и счастья кочевников, из года в год шли десятки тысяч киргизов с им миллионными стадами. Теперь же, напуганные движением наших войск, они попрятались в ущельях и оттуда следили за надвигавшейся грозной силой. Это производило неприятное впечатление на всех.

Но когда ближайшие к лагерю аулы увидали, что грозная сила ничем им не угрожает, а, напротив. казавшиеся страшными полны приходят к ним покупать баранов и кумыс и честно за все расплачиваются серебряными деньгами, да еще добродушно с ними разговаривают (многие солдаты хорошо говорили по-киргизски), кочевники мало-помалу стали проникаться доверием. и более благоразумные старшины явились к начальнику отряда с изъявлением покорности от их обществ. Однако, пока это было меньшинства; между тем шли слухи, что агитаторы работают и под предводительством Абдулла-бека собираются шайки. Скобелев распорядился послать рекогносцировочные отряды в разные стороны, чтобы разгонять их и наблюдать за общим настроением народа, рекомендуя избегать суровых мер. Ему хотелось подчинить киргизов мирным путем, действуя через влиятельных личностей. Такой могла быть Курман-Джан, но о ней не было слышно, пока отряду полковника Витгенштейна не удалось попасть в аул, где находилась алайская правительница. Как оказалось, она, заслышав о походе русских, решила уйти в Кашгар и перекочевала туда со своим имуществом и стадами. Но богатства ее соблазнили тамошние власти, и, ограбленная ими, Датха вернулась в русские пределы и отдалась в руки Витгенштейна.

Когда ее привезли в лагерь к Сжобелеву, генерал принял ее ласково, одарил богатыми халатами и золотой кружкой, долго с ней беседовал, советуя ей повлиять успокоительно на покорных ей сородичей. Умная азиатка сообразила, что теперь она имеет дело не с ничтожным ханом, боявшимся ее, а со смелым и могущественным врагом, осилившим неприступные твердыни ее родных гор, что руководит им не страх, а великодушие, и, тронутая его обращением, принесла искреннюю покорность, обещая во всем ему содействовать. И Скобелев оказал ей полное доверие, предоставив ей свободно жить, где она хочет. [648]

Нужно заметить, что кочевые племена Средней Азии, несмотря на их задорность, чрезвычайно честны и симпатичны, и Скобелев играл на психологии народной души. Покорив кипчаков, более суровых, чем киргизы, он отдал такой приказ: “24 октября 1876 г. Областная администрация обязана весьма чутко следить за всякими попытками взбунтовать кипчакское население, — это народ честный, но воинственный, способный наделать нам в будущем много хлопот. С ними необходимо обращаться твердо, но с сердцем, — это должен всегда помнить начальник Андижанского уезда”.

С киргизами, сродными кипчакам, но совсем не фанатичными, почти добродушными, следовало действовать мягче; он так и поступил и не ошибся: дахта сдержала свое слово; под ее влиянием немедленно же все киргизские общества подчинились разделению их на волости и введению у них русского управления. Подчинились они и обложению более непокорных пеней в 1,5 зякета и приказанию идти на разработку Гульчинско-Алайской дороги (Скобелевский путь).

Чтобы покончить с этим вопросом и показать результат политики Скобелева, забежим вперед. Сыновья Курман-Джан из руководителей беспорядков впоследствии превратились в мирных волостных старшин, без недоимок собиравших кибиточную подать для русского казначейства. Только один Абдулла-бек ушел в Вакхан. Но мать тосковала о нем, и Скобелев порадел своей честной помощнице, имея при этом в виду и пользу дела. Вот что он писал генерал-губернатору 1-го октября 1876 г.: “Мне известно желание Курман-Джан-датхи возвратить своего сына Абдулла-бека в пределы Ферганской области. Народ говорить, что Абдулла-бек всегда был весьма послушным сыном, да и нельзя вообще сомневаться, что влияние вдовы Алим-бека до сих пор весьма значительно, не только в своем семействе, но и вообще между всеми кочевниками Ошского и Маргеланского уездов. Так как муж ее, Алим-бек, был племени авигине — рода барги, а султанша, о которой имею честь докладывать, по рождению принадлежит к племени мунгуш — рода аноляк, то я полагаю, что мы с большою пользою можем действовать через нее на более значительную и, по преданиям, наименее склонную к спокойствию часть пограничного с Кашгаром кочевого населения”.

Насколько было сильно влияние этой женщины и крепко ее слово, видно из того, что до самой ее смерти киргизы Алая оставались самыми мирными русскими подданными. [649]

XVIII.

7-го августа Скобелев выступил из Арча-Булака на востоке для обзора кашгарской границы.

К каждому делу, поручаемому Михаилу Дмитриевичу, он всегда относился серьезно, прилагая к нему не только свой талант, но и добросовестность в исполнении. Определить наши границы с новым соседом в глухом углу Средней Азии, казалось бы, задача совсем простая; но Скобелев не ограничился формальной стороной дела, а сумел к этому чисто местному вопросу применить широкий масштаб наших государственных задач не только здесь, но и за пределами Средней Азии.

Для обрисовки этого последнего крупного дела Скобелева в Туркестане мы будем пользоваться очень денным документом: его собственноручным письмом-докладом с Алая Константину Петровичу фон-Кауфману. Письмо на десяти листах большого формата (семейный архив П. M Кауфмана-Туркестанского).

С полуротой конных стрелков и 2 ракетными станками Скобелев прошел через перевал Тунг-бурун (11.800 футов) и, сделав в первый день 39 верст, остановился на ночлег за перевалом. На следующий день, пройдя 17 верст, достиг кашгарского пикета, расположенного при слиянии рек Нуры и Кок-Су. Как офицер генерального штаба, он отмечает в мельчайших подробностях весь пройденный путь, имея в виду, главным образом, подготовить его для движения по нем войск с орудиями и приходит к такому выводу:

“Действительность далеко превзошла мои ожидания и привела меня к положительному убеждению, что раз как будет проведена арбяная дорога от Гулчи через перевал Тандык на Алай. к разработке коей будет приступлено 1-го сентября 1875 года и которая, по всей вероятности, будет окончена усильями майора Ионова к 1-му июню 1877 году, то путь Ош, Гулча, Талдык-даван, Тоиг-бурун, Улук-Чаш, Кашгар — будет, если не единственным, то главным нашим операционным направлением из Ферганской области к Кашгару” (курсив Скобелева).

Затем, стоя вблизи пикета, Скобелев передает свои впечатления о кашгарских солдатах, описывая их вооружение, обмундирование и т. д. Здесь же, получив просьбу от начальника передового поста не двигаться далее, уважил ее, не желая возбуждать недоразумений; да находил это и ненужным, так как личные его наблюдения я ценные сведения, добытые путем расспросов, [650] осветили ему положение дела в торговом и военных отношениях. Но этим исследованиям выяснилось следующее: кашгарский Бадаулет Якуб-бек, пользуясь заметным ослаблением ханской власти в последние годы царствования Худояра кокандского, без всякого соглашения с ханом, фактически присоединил южные склоны Алая, два года тому назад, не довольствуясь пограничной водораздельной линией, распространив свои владения на верховья реки Тары, у Узгента, впадающей в Кара-Дарью. Таким образом, часть подвластных нам киргизов стала в подчинение теперь Кашгару, что, конечно, недопустимо. Но этого мало. На верховьях Тары Якуб-бек построил укрепление Ойтал, а позади Иркшитана — укрепление Улук-Чаш. Ойтал стоит на урочище Алайку, что дает возможность кашгарским властям влиять на наших киргизов, кочующих по Тару и Кара-Дарье. На Алайку же могут укрываться, как уже это и было, беспокойные элементы и не желающие платить зякет (подати).

Мириться с такими границами немыслимо, как потому, что это лишает нас удобных административных пунктов для управления нашими горными подданными, так и еще главным образом потому, что мы не должны допускать чьего бы то ни было влияния на них, кроме нашего. Исторически доказано, что хотя горные племена нравственнее и воинственнее долинных жителей, но, не с организованные в государственном смысле, они не способны к продолжительной самобытности и рано или поздно подчиняются власти из смежных с ними долинных стран, конечно, одной сильнейшей или более искусной. Не может быть двух мнений, что не нам уступать право первенства. Все эти условия требуют восстановления исторической границы, т. е. нашего права владеть всей горной линией Ферганского Тян-Шаня.

В торговом отношении признание за Якуб-беком границ по водораздельной линии рек системы Дарьи и Кок-Су также для нас крайне невыгодно: как бы сравнительно ни казалось прочно положение азиатского государя, тем не менее в отношении спокойствия и безопасности подвластных населений оно не может представлять столько гарантий, сколько власть государей европейских. История всех самых могущественных азиатских властителей показывает, какие часто самые ничтожные случайности были поводом к их низвержению. Политические же границы недоступны мусульманскому строю.

Торговые пути, проходя через первостепенные снеговые хребты и трудно доступные трущобы, где всегда с успехом могут укрываться шайки грабителей, казалось бы, заставляют нас особенно внимательно относиться к вышеизложенному.

Значительное торговое движение через Ферганский Тян-Шань будет обеспечено лишь тогда, когда мы выдвинем нашу власть за [651] пределы гор и будем, таким образом, хозяевами горной полосы. Для нас еще должны быть слишком памятны апрельские события (кровопролитное янгнарысское дело и гибель 39 лучших наших джигитов) и те причины, которыми несколько недель тому назад была отчасти вызвана алайская экспедиция, чтобы кому-либо доверять ответственность за продолжительную безопасность первостепенных торговых путей с Восточным Туркестаном.

Точно также в вопросе об обеспечении таможенного сбора следует настаивать на восстановлении прежней границы, так как тогда мы можем ограничиться одним зякетным постом, а не выставлять караулы во многих пунктах.

Все вышеизложенные административные и торговые неудобства исчезнут, когда снова будет восстановлена для Ферганской области историческая граница бывшего Кокандского ханства.

Разобрав, насколько позволили время и обстоятельства, возложенный на меня доверием вашего высокопревосходительства вопрос о проведении этой пограничной черты, наиболее выгодной для нас в административном и торговом отношениях, позволяю себе коснуться и не менее существенных соображений и рассмотреть вновь предполагаемую черту с точки зрения исключительно военных и политических интересов”.

По необходимости пропуская ряд основательных и логических доводов Скобелева в пользу намеченной им границы, приведем лишь конечные его выводы.

Заканчиваю: признав весь Ферганский Тян-шань нашим, мы:

1) обеспечиваем спокойствие в горах и увеличиваем государственный доход.

2) Владеем “les issues des frontieres”.

3) Во всякую данную минуту можем дебушировать во фланг и на сообщения противника.

4) Все выгоды, сопряженные с внезапностью действий — инициатива, в наших руках.

5) Вынуждаем неприятеля несоразмерно дробить свои силы или отойти к центру”.

Затем, перечисляя перевалы, с разных сторон ведущие к этой границе, намечая подходящие пункты для постройки укреплений, Скобелев останавливается на мысли об образовании нового казачьего войска.

В виду значения, которое приобретает для нас новая кашгарская граница в том виде, в котором я осмеливаюсь просить ваше высокопревосходительство ее признать, есть несколько пунктов, на которых было бы желательно основать казачьи станицы, раз навсегда обеспечивающие нам действительное обладание горной полосою и обеспечивающие власть в крае русского элемента”. [652]

На опасение, выраженное многими, что вновь переселенное малочисленное христианское население может подчиниться влиянию мусульманской окружающей среды, Скобелев указывает на пример гребецких и уральских казаков, сохранивших в течение 400 лет в полной силе и крепости свои религиозные и национальные устои. Да и в самом Туркестанском крае существовало молодое Семиреченское войско, не внушавшее подобных опасений и оказавшее немало цепных услуг при завоевании края.

Детально разработав этот пограничный вопрос с точки зрения местных интересов, Скобелев перенес его в сферу общегосударственного значения, что видно из его письма от 12-го августа 1876 года к генералу Кауфману, которое мы приведем ниже.

Скобелеву был хорошо известен взгляд Кауфмана на назревавшие тогда на Ближнем Востоке события: сербское восстание всколыхнуло славянский мир, взволновало Европу; для Константина Петровича неизбежность повой войны с Турцией, за спиной которой явно стояла Англия, была очевидна; ясно ему было и то, что славянский вопрос неразрывно связан с вековым вопросом о проливах, что в разрешении последнего Англия не уступить присвоенного ей себе решающего голоса и что давление на Англию возможно было с нашей стороны лишь в Средней Азии. Одним словом, Константин Петрович понимал и еще в феврале 1876 года убеждал князя Горчакова и Милютина, что если борьба завяжется на Балканах и у Босфора, то для благополучного ее исхода нам необходимо ощетиниться на рубеже сокровищницы Англии. Там, в Туркестане, на пути в Индию, была Ахиллесова пята Англии, там, где против русских штыков не могли прийти на помощь ее сухопутным наемным войскам бесчисленные броненосцы с их дальнобойными орудиями и где испытанные в боях и походах туркестанские батальоны и сотни, даже при своей относительной малочисленности, способны были навести такую панику у соседей, которая совершенно изменила бы роли борцов в дипломатической кампании, приведшей нас к берлинской конференции. Теперь молено уже с уверенностью сказать, что прозорливость его не обманывала. Если бы ему вняли, не только честный маклер Бисмарк не получил бы для себя и своих австро-венгерских подручных куртажа, за который мы кровью расплачиваемся теперь, но наши недоразумения и временное непонимание общих интересов и общего врага с Англией были бы давно уже рассеяны и тот союз, который призван ныне спасти Европу и освободить культурный мир от ига бронированного кулака, был бы к общему благу давно совершившимся фактом. Скобелев все это знал, понял и прочувствовал и тоже придавал задуманной Кауфманом демонстрации решающее значение и потому, проверив, насколько было возможно, лично те сведения о предполагавшемся движении в сторону Индии, [653] которые он получил от Константина Петровича, он поспешил поделиться с ним своими впечатлениями со свойственными ему определенностью и широким размахом мысли, может Сыть, мечтая оказаться опять впереди, в случае осуществления Кауфманского плана. Не в укор нашей доблестной ныне союзница приводим мы это историческое воспоминание, а в назидание современникам, которым надо помнить, что “gouverner — c'est prevoir”.

Свобода выражения всех моих мыслей, дарованная мне вашим высокопревосходительством с первого дня назначения моего начальником Наманганского отдела, — писал Скобелев, — и уверенность в снисходительной улыбке вашей, если бы далее мною было высказано что-либо, не вполне соответствующее с возложенными на меня вами прямыми обязанностями, дают мне смелость и на этот раз коснуться поднятого вами вопроса будущего, быть может, не нашего поколения, но который не может не быть признан венцом наших усилий в Среднеазиатском вопросе — способностью нашей (при известной доле беззаветной решимости, которая будет вполне оправдана результатами, могущими быть завоеванными для величия отечества) занять относительно Азиатских Британских владений такое угрожающее положение, которое облегчило бы решение в нашу пользу трудного восточного вопроса — другими словами: завоевать Царьград своевременно, политически и стратегически верно направленною демонстрацией...

Решившись продолжать службу в Средней Азии, пока ваше высокопревосходительство, которому я всем обязан, не признаете более полезным призвать меня к другой деятельности, я не мог, всеми силами сердца и мозга, не коснуться этого исполинского вопроса. И я в этом твердо уверен: в политики, как и на войне, только невозможное — действительно возможно... Современная английская литература все более и более свидетельствует, какого страха англичане набрались с тех пор, как русские интересы в Средней Азии вверены вам и какая страшная угроза для них ваше имя.

Англичане слишком предусмотрительны и практичны, чтобы тревожиться неисполнимым.

Обращаясь к связи, существующей между этим великим вопросом и русской властью в Ферганской области, мне кажется, что ей не следует увлекаться возможностью иметь решающее значение в могущей быть борьбе, так как главные операционные пути вне сферы ее действий, но ей следует стать в такое стратегически выгодное положение, чтобы в данный момент быть в состоянии также в известной степени способствовать успеху.

Восточный Туркестан по богатству средств вполне в состоянии содержать значительную армию — не только самостоятельный демонстративный отряд. [654]

Пути, ведущие из владений Бадаулета в провинцию Ле (Ладак), принадлежащую Кашмиру, до крайности пустынны, трудно доступны и страдают местами бескормицей; они пролегают через самые высокие перевалы на земном шаре, — но войскам, имевшим счастье участвовать под вашим начальством в бессмертном Хивинском походе, нельзя их признать окончательно недоступными.

Появление русских войск в Ле (Ладаке), по сознанию всех английских военных авторитетов, повлекло бы за собою немедленно восстание всей северной, горной, воинственной, ненавидящей англичан полосы Индии, от Муссафербата до Патны, принудило бы английскую армию, сосредоточенную в Пейшауре, отойти (а шаг назад для них так же, сели не в сильнейшей степени, как и для нас, повлечет за собою неисчислимые бедствия; это и другое здесь сказанное, если вашему высокопревосходительству угодно приказать, я могу подтвердить английскими же авторитетами) по крайней мере к Лагору, облегчило бы наступление главных сил на Инд и, быть может, разбило бы вдребезги с 1857 года все более и более колеблющееся английское владычество в Индостане.

Из Ферганской области в пределы Кашмира ведет путь, который, смею думать, нам, ферганцам, не следует забывать: через Терек-даван, Мустанг к Яркенду; из Яркенда Кара-кумский перевал к Ле (Ладаку) и далее через проход Дзоджилла в Кашмир.

Этим путем полчища Мирза-Хайдара и Секундер-хана кашгарского в 1543 году вторглись в Кашмир.

Что могли сделать лишенные воинской доблести и не одушевленные беспредельной преданностью государю и отечеству, азиатские полчища, конечно, сумеют исполнить славные туркестанские войска...

Заключаю: и в видах отдаленного будущего, а также и в настоящую многозначительную историческую минуту вполне возможных самых непредвиденных политических неожиданностей нам необходимо владеть Ферганским Тян-Шанем, без чего своевременно выдвинутая, как громом поражающая весь индийский мир быстротою наступления демонстрация к Яркенду немыслима... (в письме этом все курсивы Скобелева) Арчабулак. 12-го августа 1876 года”.

С восточной стороны алайской возвышенности Скобелев направился на запад, через Дараут-Курган и Большой Кара-кум к границе Каратегенского владения, во главе которого стоял особый царек, носивший титул “Ша”. В зависимости от местных внутренних раздоров, к которым присоединялось вмешательство соседней бухарской власти, возникли некоторые [655] недоразумения и с нами по вопросу о подданстве киргизов, что могло грозить столкновением. Стоя между двух огней, Скобелев сумел, однако, благоразумно и мирно покончить дело, о котором он доносил Кауфману: “В трудную, только что пережитую мною минуту сомнения я и на этот раз всеми силами старался остаться верен той политике терпения и справедливости, которую во всех самых трудных обстоятельствах почти 11-летнего управления краем ваше высокопревосходительство положили в основание всех ваших решений”. Отмечаем этот эпизод, так как врага Скобелева надеялись, что он втянет нас в столкновение, которое и повредит ему.

Экспедиция приходила к концу. Среди возложенных на Скобелева дел он не забывал ученых, находившихся в отряде. Они всегда пользовались полным вниманием Михаила Дмитриевича, доставлявшего им все способы для успеха их работ. Результаты их научных изысканий в свое время были доложены в ученых обществах и печатались в повременных изданиях. Вкратце отметим, что 1) были открыты совершенно неведомые европейцам страны и до 26 тысяч верст нанесено на карту с определением 11 астрономических пунктов; 2) произведено 42 барометрических измерения от Коканда до перевала Уч-Бель-Су; 3) определено магнитное склонение на 5 пунктах; 4) собраны богатые естественно-исторические коллекции.

Между тем наступила холодная погода. “Рука коченеет”, пишет Скобелев 18-го августа, извиняясь за плохой почерк. “Но, — доносит он, — в отряде все благополучно, войска обеспечены кошмами, палатками, для ночных постов полушубками, мясом в избытке и провиантом в достаточном количества. Здоровье войск весьма удовлетворительно, несмотря на суровую погоду и на действительные труды и лишения алайского похода”.

С места последней стоянки у Дараут-Кургана Скобелев произвел рекогносцировки ущелья Алтып-Дара и долины Мук-Су и наконец 28-го августа во главе отряда выступил обратно в Коканд, через перевал Кара-Казык, высотою в 14 тысяч футов. Путь этот был чрезвычайно труден: он идет по леднику, засыпанному каменьями. Преодолев все тяготы, отряд 1-го сентября был в Вуадиле, кишлаке, лежащем у подошвы гор, уже в Ферганской долине. Таким образом, экспедиция обошлась без кровопролития. Но таланту все идет в пользу: и в этой мирной военной прогулке, на перевалах Алайских гор” Скобелев приучался расправлять свои орлиные крылья, чтобы позже уже со всей мощью парить на Балканских высотах... [656]

XIX.

Возвратясь в Коканд, Скобелев нашел все в полном порядке и вступил в управление областью; но рутинная, кабинетная работа утомляла его, и он разнообразил ее частыми поездками на ревизию уездных правлений и войсковых частей, выбирая самые отдаленные места. Поездки он предпринимал всегда верхом, делая часто большие переходы, испытывая на форсированной езде выносливость коней и всадников, причем вынес впечатление, что сделать без отдыха 30 верст приятно; 60 — уже неприятно; 90 — тяжко, а 120 — нестерпимо. Часто ездил он и в Маргелан (теперь Маргелан называется “Скобелев”), следя за устройством будущего областного города взамен Коканда, где климат был нездоров, порождая массовые заболевания зобом.

Михаил Дмитриевич был доволен народным настроением, все и всюду было спокойно; но вдруг совершенно неожиданно пришло известие, что вблизи Андижана появилась вооруженная шайка, под предводительством какого-то агитатора, назвавшегося Джитым (Сиротой)-ханом. Скобелеву это было тем более неприятно, что он ждал приезда в Коканд начальника края, которому только что донес о полном благополучии в области. По-видимому, в этом случае не было ничего политического: разбойники ограбили двух сборщиков податей и били евреев и индусов, которые туземцами считаются нечистыми. Шайка численностью ничтожна, не превышала 300 человек и могла быть разогнана сотней казаков, но Скобелев был так рассержен, что решил наказать этот сброд, как он их называл: он разогнал его и поступил очень круто: несколько человек пойманных были казнены на базаре в Узгенте. Сам Джитым-хан скрылся.

Этот эпизод был, конечно, некстати и неприятен генерал-губернатору, но впечатление о нем скоро сгладилось при объезде и обзоре всей области; города разрастались и строились; войска имели бравый и здоровый вид и были прекрасно расквартированы в новых казармах; в кишлаках жители встречали начальника края с видимым доверием, без всяких признаков угрюмой боязни; на местных базарах мирно толпились русские и туземцы. Кауфману, администратору опытному, было видно, что политический тон, взятый Скобелевым, был верен и ведет к тому, что и это новое владение будет скоро такой же спокойной русской областью, как и ранее нами занятые. Он остался всем очень доволен и, уезжая, благодарил губернатора.

Но завистники Михаила Дмитриевича шипели и иронизировали, называя постройки декорациями, сравнивая объезд области [657] Кауфманом с поездкой Екатерины в Тавриду, в сопровождение Скобелева-Потемкина и т.д. Как ни старались они такими выходками подорвать репутацию Скобелева в глазах местной власти, — это им не удавалось; зато случай помог им перенести их козни и интриги далеко за пределы края.

В Коканд приехал полковник князь Х., посланный из Петербурга в Туркестан по вопросу об усилении войсковых частей в новой области. Скобелев, конечно, пригласил X. остановиться в его доме и, как любезный хозяин, фетировал его, знакомя его со всеми оригинальными особенностями туземной жизни: была организована охота на кабанов, поездки в горы, устраивались байга, томаша и другие местные развлечения. Удалось даже дать ему участие в небольшой экспедиции, вызванной появлением Джитым-хана.

Недруга Скобелева, как старые знакомые X., были, конечно, постоянными посетителями гостеприимного дома и наружно разыгрывали роль приятелей хозяина. Все шло, по-видимому, хорошо. Но людям, искренно преданным Скобелеву, а таких было много, не нравилось слишком большое его взимание к петербургскому гостю: со стороны было заметно, что гость подпадает под влияние врагов Михаила Дмитриевича. Указывать ему на это было бы, пожалуй, бестактно, а сам он ничего не подозревал.

Но именно через посредство X. перенеслась в Петербург интрига, причинившая, хотя и временно, много огорчений Михаилу Дмитриевичу.

С отъездом X. установился спокойный строй жизни, которым вполне удовольствовался бы любой губернатор. Но Скобелев был еще очень молод, все законченное уже не манило его; он хотел новой работы, более широкой и деятельной, и такую думал найти в должности начальника окружного штаба: генерал Троцкий собирался оставить этот пост. Вернее, однако, предположить, что жажда перемены вызывалась поколебавшимся душевным равновесием Скобелева в предчувствии европейской войны. Это отчасти подтверждается письмом Константина Петровича Кауфмана к Троцкому, бывшему тогда в Петербурге. “Скобелев высказал мне, — пишет Константин Петрович, — желание быть начальником окружного штаба. Вы знаете, что это была и моя мысль, если бы обстоятельства так сложились, что вам нельзя будет вступить в отправление ваших обязанностей. Я не дал ему положительного ответа, но сказал, что буду рад такому начальнику штаба, как он, если вы не возвратитесь. Михаил Дмитриевич трудится и вникает во все, но любить он только военное дело. Он его любит страстно, он ничего больше не любит, как военное дело. Он весь проникнут мыслью полететь в армию, которая, по-видимому, собирается на берегах Дуная. Если война будет в [658] Европе, его нельзя будет удерживать. Он мне пишет: “Я буду служить, где вы потребуете, но я должен вас предупредить, что душа моя и мысли мои будут там, где будут греметь наши пушки”.

Пушки еще не загремели, а душа Скобелева затосковала... Она рвалась к Царьграду, к храму Святой Софии — к этой исторической мечте русских крестоносцев... Он стал умолять Кауфмана содействовать его поступлению в действующую армию. Константин Петрович вполне ему сочувствовал и понимал, что там он будет нужен, и немедленно написал военному министру, горячо рекомендуя Скобелева и убеждая Милютина воспользоваться этим талантом. Но в ответ пришла шифрованная депеша: “Государь не соблаговолил на перевод Скобелева”... Известие это поразило, конечно, Скобелева; оно удивило и Кауфмана, представления которого всегда уважались. Очевидно было, что действовали тут какие-то враждебные влияния. Не прошло, однако, недели, как получилось приказание: “Генералу Скобелеву высочайше повелено немедленно прибыть в Петербург для отправления в действующую армию”.

Желание М. Д., по-видимому, сбылось, но форма вызова смутила его; присутствовавшие при его свидании по этому поводу с Кауфаном были удивлены его подавленным настроением.

Как бы то ни было, вопрос был решен, и Туркестан терял Скобелева. Проводы его в Фергане были очень сердечны; и не только со стороны сослуживцев и подчиненных и русских жителей, успевших оценить его беспристрастие, отзывчивость и такт в личных отношениях, а и со стороны туземцев, для которых он был грозой в честных боях, но, получив власть, стал начальником доступным и, главное, справедливым, что превыше всего ценится мусульманами. Все по-своему выражали ему уважение и симпатии, и Скобелев, глубоко растроганный, с грустью прощался со ставшей ему милой Ферганой.

Нечего говорить о его разлуке с любимыми войсками. Приводим его приказ: “Расставаясь с доблестными войсками Ферганской области, которыми я имел счастье командовать в столь памятное и славное время, с благодарностью и с гордостью вспоминаю о совершенных вместе подвигах, имевших результатом покорение всего ханства Кокандского, в свое время достойно оцененных милостивым словом Государя Императора и вниманием командующего войсками округа.

В продолжение полуторагодичного командования войсками Наманганского действующего отряда, а впоследствии войсками Ферганской области, я имел случай неоднократно убедиться, как в мирное, так и в военное время, что войска относились ко мне [659] с доверием и сознавали ту беспредельную привязанность к их славе и благосостоянию, которая постоянно одушевляла меня в этот продолжительный и незабвенный период.

Благодарю всех офицеров и нижних чинов высочайше вверенных мне войск. Воспоминание о службе с ними навсегда останется лучшим воспоминанием моей жизни.

С казаками судьба судила мне впервые сразиться с неприятелем в Кокандском ханстве, в первые же дни по открытии военных действий. Я счастлив, что могу напомнить им, как много они заработали поистине кавалерийской славы в 1875 году, под Махрамом. Под Ульджибаем, Ассаке, Уч-Курганом их молодецкому натиску мы исключительно обязаны победой. Наскоро сформированный конно-стрелковый дивизион быстро сроднился с боевыми особенностями тогдашней незабвенной службы Наманганского действующего отряда и в кавалерийских столкновениях с неприятелем с первых же дней своего существования доказал, что ничего нет невозможного для нашего туркестанского солдата.

Отъезжая в действующую армию, быть может, накануне новой встречи с неприятелем, мне остается желать лишь одно, чтобы в самые трудные минуты боевого испытания я бы сражался с такими же молодецкими, с такими же доблестными войсками, как те, с которыми мне здесь пришлось служить и сражаться.

Еще раз благодарю всех моих сослуживцев — войска Ферганской области. Прошу их не поминать меня лихом и верить, что только надежда на вероятное близкое столкновение с неприятелем может одна, хотя отчасти, заглушить глубокую скорбь расставания с ними.

Свиты его величества генерал-майор Скобелев”. Немало нашлось у Михаила Дмитриевича друзей и в Ташкенте, во главе которых стоял Константин Петрович фон-Кауфман, издавший на прощание следующий приказы

“Расставаясь с бывшим военным губернатором и командующим войсками Ферганской области, свиты его величества генерал-майором Скобелевым, я не могу не вспомнить целого ряда блестящих военных подвигов, ознаменовавших службу его в высочайше вверенном мне округе, Энергичное и точное исполнение указанного ему плана военных действий в зиму с 1875 по 1876 год привело к сокрушению партии войны в бывшем Кокандском ханстве.

Будучи назначен военным губернатором вновь образованной из ханства Ферганской области, генерал-майор Скобелев с тою же энергией принялся за гражданское устройство покоренного края, и на этом новом поприще труды его увенчались быстрым и полным успехом. При посещении моем в конце прошлого года Ферганской области я нашел администрацию области [660] как в городах, так и в уездах, совершенно устроенной везде и во всем стройный порядок.

Искренно, от души благодарю свиты его величества генерал-майора Скобелева за его блестящие военные подвиги и гражданские труды во вверенном мне крае, о которых я навсегда сохраню самое отрадное воспоминание.

Генерал-адъютант фон-Кауфман I” (оба приказа в “Турк. Вед.” 1877 г. №8.).

16 февраля 1877 года Скобелев выехал из края и на рубеже его, в форте Казалинске, остановился, чтобы опомниться и отдохнуть от тысячи верст адского пути по распутице в тарантасе.

Здесь, на станции, он еще раз пишет своему другу-начальнику, Константину Петровичу Кауфману. Письмо это, как все письма Скобелева, полно интереса, но мы сделаем из него лишь небольшую выписку, непосредственно относящуюся к только что пережитому.

“Позвольте, — пишет Скобелев, — еще и еще выразить вам мою глубокую сердечную признательность за все вами для меня сделанное; служба моя под вашим начальством навсегда останется лучшим воспоминанием моей жизни. Не говорю уже о положении. известной репутации, которыми всецело вам обязан, я в особенности должен никогда не забывать, каким человеком я прибыл во вверенный вам край в 1869 году и каким человеком я теперь еду от вас в действующую армию. Я в полном смысле слова ваше создание, сознаю это, всегда буду сознавать и горжусь этим”.

XX.

Последуем теперь за Скобелевым в Петербург. Люди военные, вероятно, еще помнят, что вызванный в 1877 году из Туркестана генерал Скобелев, имея право и надежду получить какое-либо ответственное назначение в действующей армии, начал кампанию без определенного положения чуть ли не ординарцем у генерала Драгомирова.

Но до этой обиды Скобелеву пришлось вывести еще большое горе: немилостивый прием у государя, подробности которого знала очень немногие. Если эти обстоятельства еще не забыты современниками, то едва ли кому-нибудь известно, чем была опала Скобелева вызвана. Личность же Михаила Дмитриевича слишком значительна, чтобы допустить для потомства не разъясненной какую-либо тень в его жизни и дать повод объяснять гнев императора действительной виной перед ним Скобелева. Между тем, как потом выяснилось, всему причиной была интрига — плод трудов его завистников. [661]

В личных наших воспоминаниях живо сохранились события того времени и имена врагов Скобелева; сохранились и документы в виде письм-автографов лиц, интересовавшихся судьбою Скобелева, в силу дружеских и служебных с ним отношений.

Трудно сказать, когда злословие и сплетня царили неограниченнее — в нынешнем ли Петрограде, или в Петербурге 70-х годов; но несомненно, что и в то время репутации нередко создавались и разрушались не заслугами и проступками, а интригами, рекламой и клеветой. Кстати сказать, столичные круги были всегда падки на сплетни из отдаленных окраин и чем значительнее и выше было лицо, о котором измышлялись легенды, тем радостно-злобнее их принимали и верили им. Не беремся углубляться в психологию этого явления — но так это было.

Авторами таких рассказов были, конечно, ничтожества, не выносившие ничьего давящего их превосходства ума, таланта, доблести; сами не обладая такими достоинствами, они не могли возвыситься и потому всеми силами старались принизить до себя все, что было выше их.

Так случилось и со Скобелевым.

В конце 1876 года, в то время именно, когда Скобелев хлопотал о переводе его в действующую армию, по Петербургу были пущены слухи “из Средней Азии”, несомненно, имевшие целью подорвать его репутацию, уже твердо создавшуюся в Туркестане. По этому поводу генерал Троцкий писал Константину Петровичу Кауфману 19 декабря 1876 года:

“N. привез сюда какие-то неблагоприятные отзывы о Скобелеве. Он ссылается, что все это он слышал от разных будто бы проезжающих через Оренбург офицеров. Не фабрикация ли это его сыновей, из которых двое, кажется, в Ферганской области? До N. я ни слова не слыхал дурного о Скобелеве. и впервые он мне поведал, что и ваше высокопревосходительство им недовольны и пр. и пр. Слава Богу, как я и ожидал и возражал, из письма вашего вижу, что все сообщавшееся не больше, как сплетни, которым неизвестно почему дана такая вера в Оренбурге”.

Но это, молено сказать, был пробный шар с ближайшего от Туркестана этапного пункта к Петербургу. Оренбург еще со времен Черняева завидовал Туркестану, охотно принимал всякие оттуда россказни и еще охотнее отправлял их дальше. Докатывались они в Петербург уже с вариациями; тут их слушали в гостиных и будуарах, и рассказчики не стеснялись украшать их причудливыми восточными фантазиями, — благо Туркестан был за тридевять земель и проверять интересные сказки было трудно.

Так и против Скобелева работали подручные и корреспонденты, подготовляя почву. Сами же скобелевские недруги лишь [662] подливали масла в огонь, когда пламя ослабевало. Этих дирижеров было немного: двое в Туркестане и двое в Петербурге; но они были сильны, если не духом, то положением. Душой интриги в Туркестане был Z., титулованный немец с большими родственными связями, с еще большими претензиями на карьеру, но... с ничтожными для нее данными. Это и был злейший враг Скобелев, не прощавший ему его успехов, а между тем сам, сделав весь Кокандский поход, — ни разу нигде ни в чем себя не проявит. Попытка прославиться не удалась ему и после занятия ханства. Но для характеристики князя Z. и его дела приводим письмо командующего войсками округа к начальнику своего штаба. “Когда Скобелев (пишет Кауфман Троцкому) вернулся с гор в Коканд, он оставил в горах с небольшим отрядом полковника князя Z, который тотчас же воспользовался этим, чтобы иметь дело; имел его — дело самое пустое, но в донесении поднял его на высоту великого подвига; себя выставил героем, а самое дело — для того, кто понимает здешние дела, очевидно, нелепо: три раза он разбивает неприятеля на голову. Когда после двух разбитий он хочет отойти на место, избранное им для бивуака, то неприятель не дает ему далее отдохнуть и отрезывает ему путь к бивуаку; он третий раз разбивает его на голову... Сам тяжело ушиблен, лошадь — тоже; и все это выставлено в донесении. Ранеными показаны: сам Z., капитан Ц., есаул Б. и один прапорщик. Оказывается, все здоровы. Тяжело раненых нижних чинов 8; из них в лазарет поступил один. Легко ранено 27 человек. Очевидно, очень легко — никто их не видел. Джигитов ранено 18; из них я нашел одного с переломленной рукой... Вот они хваленые герои. А W. еще говорит, что Z. не чета Скобелеву!”

Этот-то герой, претендовавший на пост Скобелева, пользуясь пребыванием гостившего в Фергане князя X., овладел его волей, настроил его против Скобелева, снабдил инструкциями и вручил ему письмо для передачи своему влиятельному петербургскому другу W. Им вторил третий воинственный, но в мирной обстановке, деятель Y. Дружеские беседы этого трио достигли своей цели, и к приезду Скобелева в Петербург клевета пустила корни.

Скобелев знал, что против него шипели недруги, но был далек оттого, что его ожидало.

XXI.

5 марта 1877 года он представился государю. Неопровержимым документом этого тяжко-памятного для Скобелева события служит подлинное письмо ген. Троцкого к Константину Петровичу Кауфману от 12 марта 1877 года.

“Приехал сюда Михаил Дмитриевич Скобелев. Он [663] поражен, да и я вместе с ним приемом у государя. Не подав руки, его величество сказал Скобелеву: “Благодарю тебя за молодецкую боевую твою службу; к сожалению, не могу сказать того же об остальном” (о чем именно — ни слова). Затем, волнуясь и возвысив голос, государь продолжал: “Я помню, я знал твоего деда и я краснею за его славное имя”. Это место из слов государя так сразило Михаила Дмитриевича, что он говорит, что и не помнит, так ли именно произнесена была его величеством фраза; но что в его, Скобелева, ушах, особенно тягостно отозвалось слово “краснею”. Была еще и такая фраза: “Я осыпал тебя моими милостями”. Государь закончил свое обращение словами: “Я надеюсь, что на новом назначении, которое я тебе дам, ты покажешь себя молодцом”.

С этим Михаил Дмитриевич был отпущен из дворца. Теперь он как ошпаренный; допытывает Адлерберга и всех, кого может, что все это значит и откуда дует ветер; по выражению Скобелева, он жаждет света. Вместе с тем он просит защиты вашего высокопревосходительства. По всем признакам, выяснившимся пока, все это крупная интрига, имеющая началом личные доклады X. и письма Z. к W., доведенные и читанные... Обвинительные против Скобелева пункты: распущенность войск, панибратство с офицерами, демократизация, умышленное не привлечение к себе помощников с громкими именами и пр. и пр. Что такое? Ничего не понимаю. Пишу все это вашему высокопревосходительству со слов Михаила Дмитриевича. По его объяснениям, военный министр принял его очень сухо и, не объясняя ему и не указывая, в чем собственно он, Скобелев, провинился, говорил о беспорядках у нас в крае, об открытых злоупотреблениях. Вообще, тон всего, что говорил военный министр, не понравился Скобелеву и произвел на него тяжелое впечатление. Еще раз повторяю вашему высокопревосходительству, что все изложенное написано мною со слов Михаила Дмитриевича, который пока, на первых норах, находится в каком-то чаду. По все-таки нельзя не заметить, что что-то недоброе тут делается и интрига работает. Впрочем, все это не новость.

“P. S. Сегодня Скобелев был дежурным. Государь был с ним уже милостивее. Военный министр дополнил свои объяснения, что на государя произвели впечатление письма о Скобелеве из Коканда, что он фамильярничает с офицерами, в штабе его слишком свободно критикуют правительство и что наконец Скобелев будто бы мечтал устроить поход на Кашгар” (письмо автограф. См. архив П. М. Кауфмана-Туркестанского.).

Официальные обвинения были так слабы, нелепы и лживы, что легко могли быть опровергнуты и, очевидно, в ход были пущены [664] другие клеветы, позорившие Скобелева в глазах государя, красневшего за его деда. Но клеветники старались прикрыть их непроницаемой тайной — попятно почему...

Молено себе представить, что переживал Михаил Дмитриевич, выслушивая суровый выговор монарха, ласкового слова которого жаждал каждый к нему приближавшийся. Но не даром все обожали Александра II. Далее в этом немилостивом приеме сказались и великодушие и справедливость государя: готовясь огорчить Скобелева суровым выговором, он сам волнуется и, смягчая наносимый удар, сначала оценивает боевую службу Скобелева и благодарит за нее. Чувствуется доброта государя и в разрешении Скобелеву явиться на дежурство, и в смягченном уже 12-го марта обращении с ним. По из сердца Михаила Дмитриевича не скоро изгладились чувства огорчения и незаслуженной обиды. Как отзвук этого настроения, приводим часть его письма от 1-го июня 1877 года из Журжева к другу, бывшему начальнику, Константину Петровичу Кауфману:

После более чем месячного пребывания в армии наконец берусь за перо, чтобы положить начало дорогому, дарованному мне праву продолжать переписку с вами, также как я имел счастье это делать в продолжение почти двух лет.

От Виталия Николаевича (Троцкого) вы узнаете, как много грусти и незаслуженных испытаний мне пришлось перенести вследствие клеветы; последствия ее испытываю я во всем и в особенности в той нравственной пытке, непривычной моему имени, которая со дня прибытия в Петербург и до настоящего дня выпадает мне на долю.

Холодным, по возможности беспристрастным оком озираясь на время, пережитое в Туркестанском крае с мая 15-го по февраль, я не чувствую себя виновным ни перед долгом службы, ни перед вами, представителем для меня государя. Но вы, компетентный судья всего сделанного, единственный могущий произнести сознательный и справедливый приговор, далеко, и мне остается теперь лишь с возможным достоинством ждать торжества правды и справедливости.

“Я намеренно, многоуважаемый Константин Петрович, не беспокоил вас своими письмами в минуту разгара постигшего меня несчастия; вы и так слишком много для меня сделали. Да когда война объявлена, не время жаловаться, беспокоить собою. Мне, однако, продолжает казаться, что случившееся со мною в известной степени имеет более чем личное значение. Вашему высокопревосходительству известно, что в Туркестанском крае, быть может, более, чем где-либо, необходимо полное доверие к лицам, облеченным властью, на различных ступенях служебной иерархия. Если подобная, относительно фактов, совершенно без [665] почвенная интрига может и в будущем иметь успех в подобных размерах, без ведома главного начальника края, то вряд ли авторитет власти от этого выиграет...

Что до меня коснется, то я слишком награжден государем и вами обласкан; сознавать все вами для меня сделанное, Константин Петрович, помнить это до последней минуты жизни — послужит мне лучшим утешением. В тяжелой необходимости более не служить под вашим начальством я силюсь найти и хорошую сторону: более смело открывать перед вамп мое навсегда благодарное, любящее вас сердце. Через несколько дней давно желанный бой; есть надежда быть из первых при переправе. Молю Бога не ударить лицом в грязь, поддержать в деле и ваше доброе обо мне мнение, и репутацию наших доблестных туркестанских войск, в рядах которых я сердцем продолжаю себя считать.

Наши туркестанцы: подпоручик Калитин и Редкин, штабс-капитан Попов и Кашталинский прикомандированы к штабу болгарских дружин, под начальством генерал-майора Столетова. Нашего доморощенного алайского дорогостроителя, капитана Маслова, удалось пристроить старшим адъютантом передового, ныне Журжевского отряда, при котором и я временно исправляю должность начальника штаба”.

Затем идут интересные исторические новости той минуты.

Но жалкой интриге не было места там, где грянули пушки, закипели бои, где родине понадобились герои, в ряду которых начал выдвигаться Скобелев... Уже в следующем его письме к Константину Петровичу Кауфману, под впечатлением изменившихся обстоятельств, чувствуется радостное настроение Скобелева, обласканного благороднейшим государем, никогда не боявшимся сознаться в своих ошибках.

“Позиция на Плевно-Ловченском шоссе перед Плевной. 13-го октября 1877 года.

Ваше высокопревосходительство,

Константин Петрович.

Посылаю вам рапорт мой генералу Зотову и князю Имеретинскому о делах под Плевной от 26-го по 31-ое августа.

Я знаю, как вы интересуетесь всем, касающимся нашей армии. В данном случае распоряжался войсками в столь многознаменательную минуту ваш туркестанский воспитанник, глубоко со-знающий, что обязан вам исключительно, в обширном смысле слова, своими настоящими относительными успехами. Вообще в настоящую кампанию в глазах общества значение Туркестана, как боевой школы, значительно поднялось; этому помогло и геройское поведение всех наших офицеров, служивших в [666] болгарском ополчении, и чрезвычайное боевое самолюбие нижних чинов Туркестанского округа перед неприятелем, всеми начальниками частей сознанное, наконец отчасти и несостоятельность различных оранжеров мирных маневренных увеселений, на всех ступенях военной иерархии слишком рельефно высказавшаяся.

Я, слава Богу, в интимных своих отношениях по службе был так счастлив, что смог сохранить все наши туркестанские привычки.

Начальник штаба у меня Куропаткин. Ваше высокопревосходительство уже давно оценили по достоинству этого героя-солдата и прекрасного, полного благородства человека. С ним мне жить легко, несмотря на рычание толпы завистников, больше прежнего на меня злящихся.

Ласка государя ко мне, при всех случаях, не знает пределов. Последний раз за обедом я, конечно, сел за стол с последними, — это ведь не в деле. Государь послал тотчас же за мной Воейкова, и меня посадили против князя Суворова, который сидел по правую сторону государя. За обедом он почти исключительно говорил со мной и наконец, подняв бокал, пил мое здоровье.

Наследник тоже очень смягчился. При мне Хомичевский. Маслов произведен в майоры, — начальник Габровского уезда и очень отличился на Шиике. Радецкий заявил, что при менее опытном и распорядительном уездном начальнике он, пожалуй, не удержался бы. Черкасский отзывался о Маслове с восторгом.

Будьте здоровы, Константин Петрович. Мы готовимся. Вас любящий и навсегда вам благодарный Скобелев” (оба письма в “Р. Архиве” 1910 г., № 4.).

“Мы готовимся”. Да, он готовился к ряду подвигов, которые и составили славу Белого генерала...

По странной случайности, последнее военное дело в жизни Михаила Дмитриевича опять связало его с Туркестаном, но, что всего удивительнее, сама судьба здесь отомстила за него и, помимо его воли, дала ему торжество именно над теми врагами, которые еще не так давно рыли ему яму.

С окончанием турецкой войны наше политическое положение в Средней Азии потребовало похода в Ахал-Текинский оазис, и в 1879 году, в августе, было решено отправить военную экспедицию с целью там утвердиться.

Для исполнения этого предприятия было назначено такое количество войск, которое впервые в Туркестане исчислялось уже не ротами, а батальонами, именно было назначено: 17,5 батальонов [667] пехоты, 18 сотен, 2 эскадрона кавалерии и 34 орудия, всего свыше 12 тысяч человек и 4.230 лошадей. Начальником экспедиции был назначен г.-ад. Лазарев, но он скончался во время похода и был заменен генералом М. Ломакиным. Вот к этой-то экспедиции не сумевшие принять участие в турецкой войне пристроились на ответственные должности три главных недруга Скобелева — X., Y. и Z.

Не останавливаясь на подробностях, хорошо известных по истории, отметим только, что экспедиция потерпела полную неудачу: мы должны были отступить под напором текинцев после отбития штурма кр. Денкель-Тепе, причем потеряли убитыми 185 (7 офицеров) и 268 (20 офицеров) ранеными...

Экспедиция была немедленно ликвидирована. Но отступление наших войск от Ахал-Текинского оазиса грозило поколебать обаяние русского могущества в Туркестане, а потому 1-го марта 1880 года был окончательно решен вопрос нового похода, начальником которого на сей раз назначен командир 4-го армейского корпуса, генерал Скобелев. Таким образом, Скобелеву пришлось поправлять дело, где видными участниками были его ферганские приятели, поспешившие, конечно, стушеваться...

Испорченное дело потребовало новых больших жертв, но, как известно, кончилось блистательно.

Верный своим туркестанским традициям, Михаил Дмитриевич тотчас по назначении своем написал Кауфману, прося его командировать отряд из любимых им войск для участия в экспедиции. Ему было послано тысяча человек под начальством полковника Куропаткина; начальником штаба Скобелева был тоже туркестанец — генерал Гродеков.

Михаила Дмитриевича нельзя было заподозрить в сентиментальности; но благодарность — черта благородных натур — руководила им, вероятно, когда он взял к себе ординарцем юного тогда сына Константина Петровича — Михаила Кауфмана.

В течение всей кампании Скобелев посылал постоянно извещения о ходе дел Кауфману в Ташкент. Только окончательной победой ему не удалось обрадовать своего друга-начальника. Трагическое событие 1-го марта 1881 года сразило верного слугу императора Александра II: Кауфмана постиг апоплексический удар, и, проболев год, он умер в мае 1882 года. А в июле того же года скончался, полный сил и блестящих надежд, и сам Белый генерал, отныне бессмертный народный герой…

Е. Толбухов.

Текст воспроизведен по изданию: Скобелев в Туркестане (1869-1877) // Исторический вестник. № 12, 1916