Сярковский Г.

Воспоминания офицера о Туркестанских походах

1864

Весело встретили алмаатинцы новый 1864 год, но в разгар самого шумного веселья в Верном делались уже приготовления к предстоявшей зачуйской экспедиции.
Начальник Алатауского округа, генерал-майор Колпаковский, еще в январе поручил иссык-кульскому отрядному начальнику, майору Еленскому, закупить на Иссык-Куле волов для экспедиционного транспорта. На место майора Еленского начальником упомянутого отряда назначен был я, так как Еленский предназначался командовать сводным батальоном, который генерал Колпаковский намерен был сформировать из стрелковых рот сибирских батальонов. сосредоточенных в Верном и окрестных станицах. Скоро стало известно, что начальником отряда назначен полковник генерального штаба Черняев. Как офицер Западио-Сибирского линейного № 8-го батальона, назначенного в поход в полном составе, я явился полковнику Черняеву.
3-го мая 1864 года назначено было выступление отряда. В 10 часов утра за Коскеленскими воротами построились в каре все части войск, выступавшие в поход. День был ясный, даже на Алатауских горах не дымилось ни одной тучки. Степь, еще не выжженная солнцем, пестрела разноцветными тюльпанами, алым маком, голубыми незабудками. Воздух был пропитан запахом богородской травы, залегающей по степи около Верного большими площадями. Из всех частей, выступавших в отряд, принесли образа. На приготовленном аналое священник Верненской церкви, отец Александр, отслужил напутственный молебен с водоосвящением, окропил войска св. водою, затем, сказав несколько задушевных, глубоко прочувствованных слов и прощаясь с отрядом, поклонился до земли. Трогательна и торжественна была эта минута; но раздалось «смирно!» и все стали по местам. Полковник Черняев объехал по фронту, поздравил с походим, и отряд тронулся.
Первый переход был небольшой, до р. Аксая, на которой остановился отряд для ночлега, — от Верного только 15 верст. Не знаю почему, отряд наш именовался «летучим»: наш громадный обоз годился бы для целой армии, а не только отряду, числительностью своею едва превышавшему 2,000 человек.
В прежнее время наши линейные солдаты и казаки понятия не имели о палатках, даже офицеры и те не все находили необходимым обзаводиться на поход каким-либо импровизированным шатром; казенных палаток вовсе не полагалось. По приходе на ночлег части располагались биваком; за козлами ружей сваливались походные солдатские мешки, служившие изголовьем. Таким образом в случае надобности солдат готов был к бою в одну минуту; но каково то было в ненастье, холод или 40° жары, но и тут находчивость солдата выручала его: если под рукою не было бурьяна или кустарника, из которого можно бы сделать шалаш или балаган, солдат накидывал свой плащ на козлы ружей и под его тенью находил защиту хотя для одной головы, вовсе не заботясь об остальных частях своего тела. Вообще выносливость линейного солдата, руками которого построены все степные города, укрепления, пикеты, разработаны дороги, как Гасфортовский перевал около Копала, построены мосты, на многих реках в Семиреченском крае, достойна удивления. И тот же труженик-солдат почти каждый год делал по степи тысячеверстные походы, о которых нет и помина в его формуляре. Где, например, в наших хрониках значится, кем и когда заняты и построены ур. Копал, Верное и другие, а между тем это дело нашего славного 8-го Сибирского, ныне 12-го, Туркестанского линейного батальона, передвинутого для занятия Копала в 1848 году из Семипалатинска, а в 1853 году направленного дальше в степь за р. Или в отряд, под начальством пристава при киргизах Болышой Орды, майора Перемышльского, основавшего в следующем 1804 году нынешний цветущий город Верный.
С Аксая отряд перешел до уроч. Коскелена; здесь я приступил к принятию стрелковой роты нашего батальона.
Пространство от Коскелена до укр. Кастека (Укр. Кастек до 1864 года было передовым пунктом к Коканским владениям со стороны Сибири, как Джулек со стороны Оренбурга. Кастек основан в 1859 году генерального штаба штабс-капитаном Венюковым.) мы прошли в два перехода, на Кастеке пробыли дня три и затем направились к Кастекскому ущелью.
Еще раньше выступления отряда из Верного выслана была в Кастекское ущелье команда для разработки в нем дороги. В ущелье этом только один крутой перевал чрез гору, но на деле оказалось, что в мае месяце, во время самого сильного половодья в горных ключах и речках, оно с трудом проходимо. Как артиллерию, так и обоз приходилось перетаскивать с одного берега речки Кастека на другой с помощью людей, а таких переправ было очень много, так как дорога по извилистому ущелью была разработана, смотря по удобству, то с одной, то с другой стороны реки. Иногда приходилось тащить обоз вверх по руслу реки, усыпанному огромным булыжником и острыми обломками скал. В особенности было много хлопот с воловьим транспортом: заупрямится в воде бык, — не остается ничего делать, как выпрягать его и заменить другим, а нет — так тащить телегу людьми, почти по пояс в воде, при сильной быстроте.
Когда отряд прошел по ущелью до места, откуда не предстояло больше переправ, люди перекрестились; впереди хотя виднелась высокая крутая гора, чрез которую надо было перевалить, но это не страшило их. Правее Кастекского ущелья на один переход есть ущелье Бишмайнак, где подъёмы и спуски гораздо круче, чем в Кастекском ущелье, но солдаты наши с охотою перетаскивали чрез них батарейные орудия и обоз во время экспедиций: в 1859 году — для рекогносцировки Чуйской долины, под начальством генерального штаба штабс-капитана Венюкова; в 1860 году—для овладения коканскими крепостями Токмаком и Пишпеком, под начальством генерального штаба полковника Цимермана; в1862 году — для вторичного взятия и разрушения возобновленного Пишпека, под начальством полковника Колпаковского, и, наконец, в1863году — для рекогносцировки Чуйской долины до Аулиеата, под начальством подполковника Лерхе.
С Кастекского перевала дорога шла по отлогим скатам южного склона гор, но и тут в нескольких местах приходилось спускать орудия и обоз целыми взводами.
Выйдя на Чуйскую долину и переправясь через Чу, отряд остановился на берегу этой реки, не доходя трех верст до разрушенного коканского укр. Токмак, о котором я упомянул выше. Здесь мы простояли четыре дня в ожидании отправленных еще из Верного транспортов с провиантом, а также милиционеров-киргиз, спешивших из всех волостей Алатаускаго округа присоединиться к нашему отряду, чтобы при случае поживиться на счет коканцев, обиравших и угнетавших их в течение многих лет. Таких охотников-милиционеров впоследствии насчитывалось при отряде до 1,000 человек, но пользы от них было очень мало.
На месте расположения отряда на Чу разбито укрепление, названное так же, как и бывшее коканское, Токмак; укрепление это строила прибывшая вслед за отрядом стрелковая рота 7-го Сибирского батальона, которою командовал штабс-капитан Бахирев.
В Токмаке присоединились к отряду ученый зоолог Северцев и горный инженер поручик Фрезе; сюда же прибыл, в качестве волонтера, инженер-поручик Макаров, впоследствии поступивший личным адъютантом к начальнику отряда.
Из Токмака мы выступили двумя эшелонами; в первом эшелоне шли войска, имея с собою легкий обоз; во втором — находился транспорт с провиантом, артиллерийскими снарядами, инженерными инструментами и другими тяжестями. В этот последний эшелон назначались поочередно на два перехода по две роты. И потрудились же эти роты при переправах транспорта чрез то и дело попадавшиеся речки, овраги, арыки!
На первом переходе от Токмака стала попадаться огромная масса саранчи еще не окрылившейся. Чрез несколько дней саранча уже поднялась и тучами носилась над Чуйскою долиною. Мелкие арыки буквально были завалены утонувшею дохлою саранчой. Масса живой саранчи с жадностью пожирала погибшую. Степь поблекла, сожженная наступившими уже жарами и обглоданная прожорливою саранчой. Воздух пропитался особым специфическим запахом, который, в особенности вблизи арыков, наполненных саранчой, становился до того невыносимым, что приходилось крепко зажимать нос.
От Токмака до Мерке отряд останавливался для ночлегов и дневок на тех же урочищах, где теперь построены почтовые станции, а в некоторых местах образовались и поселения. До Мерке Чуйская долина еще сносна: слева, на горах Александровского хребта, хотя не заметно леса, как против Токмака, но все-таки предгорья покрыты растительностью. Вправо от дороги зеленеет полоса густого камыша, окаймляющая местами на десятки верст р. Чу: там притон тигров. кабанов; там спокойно выводятся никем не тревожимые бесчисленные множества гусей, уток, журавлей, куликов и других болотных птиц там же кишат мириады комаров и мошек и оттуда испаряются те миазмы, порождающие упорные лихорадки, от которых страдают наши колонизаторы Чуйской долины.
На урочище Куордае получено известие, что в крепостце Мерке находится небольшой коканский гарнизон. Тотчас послана туда сотня казаков с ракетными станками, но с приближением казаков коканцы поспешно бежали, оставив в крепостце разный домашний скарб, мертвую старуху и сухоногого мальчика лет 15-ти.
В Мерке мы простояли дня четыре. Крепостца эта, чистая и красивая снаружи, была страшно загрязнена внутри. Потребовалось несколько дней усиленной работы, чтобы очистить ее и приспособить к обороне. На одной из угловых башен (юго-восточной) водружен был большой деревянный крест, на другой — поставлена на платформе 1/4-пуд. мортира. В Мерке оставлен гарнизон из роты и несколько казаков. Воинским начальником этого вновь занятого укрепления назначен штабс-капитан нашего батальона Шанявский, который и оставался в этоq должности до 1867 года.
От Мерке характер местности принимает все более и более пустынный вид; самые горы утомляют глаза своими пестреющими осыпями и голыми утесами. На третьем переходе до Аулиеата наши разъезды захватили киргиза, который показал, что в Аулиеате находилось до 4,000 гарнизона и много пушек.
Не доходя верст пяти до Аулиеата, мы остановились у садика на одном из рукавов р. Таласа. Самый город оттуда был едва виден, но на мысе, которым оканчивается хребет горы Акыр-Тюбе с правой стороны Таласа, ясно была видна масса копошившегося народа, покрывавшая весь мыс.
Оставив на месте привала все тяжести отряда, полковник Черняев тотчас двинулся на эти массы, которые с приближением отряда заметно стали редеть, но на гребне мыса все-таки залегли смельчаки, открывшие по нам пальбу из турок. Две, три ракеты и несколько гранат, пущенных по гребню мыса, не уняли однако коканцев: тогда полковник Черняев приказал моей роте вытеснить их из занятой ими позиции.
Рассыпав цепь, я стал подниматься в гору; из-за камней с вершины то и дело раздавались выстрелы: одна пуля с визгом пролетела подле уха моей лошади и тут же ударилась о камень лошадь взвилась на дыбы.
Когда моя рота поднялась на гребень, коканцев там уже не было: стрелки мои успели сделать только несколько выстрелов по отдельным кучкам и одиночным всадникам переправлявшимся чрез Талас. Рассыпав роту по берегу, я завязал перестрелку с коканцами. засевшими в канавах и арыках на противоположной стороне реки, но перестрелка эта вскоре прекратилась: на скате горы, обращенной к городу, на которой нас встретили коканцы, артиллерия выбрала позицию и немедленно приступила к бомбардировке города.
Расстояние от позиции до центра города и цитадели было более двух верст; снаряды из батарейных орудий долетали едва только до окраин города; но выпущенная из пятипудовой мортиры бомба разорвалась между цитаделью и внешнею стеною города со стороны Таласа, там, где был расположен коканский лагерь. В лагере этом пестрели разноцветные значки и и палатки и копошились толпы конных и пеших людей. Выпущенная вслед за первою еще другая бомба разорвалась также удачно, в лагере сделалась страшная суматоха: палатки исчезли и лагерь совершенно опустел; — на месте его остались одни дымящиеся костры. Вскоре показался всадник в белой чалме на сером аргамаке, с белым значком, скачущий из города. Переправясь чрез Талас в виду отряда, он заявил, что послан аулиеатинским беком для переговоров. Полковник Черняев потребовал немедленной и безусловной сдачи города — чрез час и на это время приказал прекратить бомбардировку. Не прошло и часа, как тот же посланный возвратился из города. Достоверно не знаю, привезли он ответ на словах или на бумаге, но в отряде разнеслась молва, что бек просит обождать три дня, после чего сдаст нам город, если получит на то приказание из Ташкента. Такой ли действительно получен был ответ начальником отряда — не утверждаю: но судя по тому, что. едва посланный переправился обратно чрез Талас, полковник Черняев приказал снова стрелять по городу, можно заключить. что ответ мог быть получен именно в таком смысле.
Утром 3-го июня я получил приказание перейти с ротою на левый берег Таласа для рекогносцировки города. День был пасмурный: накрапывал дождик. Талас, как всякая горная речка, к утру значительно мелеет: но все-таки чтобы переправить в брод через эту реку роту, потребовалось не мало хлопот. Я предоставил моим стрелкам на волю: разуться, или идти чрез реку в сапогах; патронные сумки велел привязать на головы, а ружья перекинуть чрез плечо. Солдаты, зная по опыту, что босою ногою легче найти точку опоры на дне реки, усыпанной скользким булыжником, разулись почти все и иго два в ряд пошли за вожаками, конными киргизами, отыскивавшими помельче брод. Самая трудная переправа была у правого берега реки, где вода даже правофланговым достигала выше пояса, но за всем тем мы переправились благополучно; у одного только горниста выпал из ножен тесак, который и унесло течением, да два-три солдата, поскользнувшись, упали в воду, но были удержаны своими товарищами.
Пойдя Талас, я двинул роту по направлению к городу с южной стороны и занял окрестные сады. Из городской стены раздались ружейные выстрелы. Вскоре подъехал к занятой мною позиции полковник Лерхе с сотнею сибирских казаков есаула Калитеева и двумя ракетными станками. Полковник Лерхе приказал мне подвинуться еще вперед.
Пользуясь местностью сплошь пересеченною небольшими глиняными стенками, окружавшими сады и огороды за городом, я подошел почти в упор к городской стене; правее меня, по левому берегу Таласа, подошла также к городу 3-я рота нашего же батальона, которою командовал поручик Корсаков. Залегши за стенками, мы завязали перестрелку, целясь на дымок в бойницы или между зубцов стены, из-за которых выглядывали коканцы. За стеною слышен был шум и гам, заглушаемый резким звуком огромных барабанов; на стене торчали кое-где пики и развевались значки: все это доказывало, что аулиетинцы готовятся к упорной обороне. Затем я получил приказание двинуться вдоль городской стены влево, а поручику Корсакову велено отвести роту назад и оставаться в резерве, вне сферы ружейного огня.
Пользуясь упомянутым прикрытием, я провел роту вдоль всей южной стороны города и вышел из-под выстрелов без всякой потери. При повороте на западную сторону города я сошелся с казаками, построенными полковником Лерхе лавою; они готовились броситься в атаку на выдвинутую из города неприятельскую колонну, впереди которой джигитовали наездники, как бы вызывая казаков померяться силами в одиночном бою; но вот зашипела наша ракета, и как змея пронеслась над джигитами и разорвалась над самой коканскою колонной; за ней — другая, третья: джигиты тотчас повернули вспять, а за ними и вся колонна, скрывшаяся за уступом стены. В это время приехал к нам полковник Черняев: осмотрев лично часть южной и западной городской стены, он приказал частям, находившимся на рекогносцировке, возвратиться на позицию за Таласом.
Утром 4-го июня, переправясь в голове колонны чрез Талас и рассыпав взвод стрелков, под командою прапорщика Шорохова, я двинул роту по указанному мне направлению на юго-западную часть города.
Приближаясь к садам, цепь встречена была ружейным огнем засевших за стенками коканцев. Я подал сигнал «стрелять» и усилил цепь еще полувзводом; пальба с обеих сторон становилась чаще и чаще. В тылу меня наступала в ротной колонне 1-я рота нашего батальона (командир подпоручик Броневский); по дороге влево двигался конноартиллерийский дивизион капитана Обуха, прикрываемый 2-ю ротою 8-го же батальона (командир поручик Конопельский), еще левее — казаки, позади шло еще несколько рот с артиллерию и казаками во второй боевой линии и в арьергарде, Цепь моя дошла уже до городской стены на расстоянии не более 100 шагов; из садов коканские стрелки отступили; впереди нас показалось несколько неприятельских колонн пеших и конных, вышедших нам на встречу из города. Поручик конноартиллерийского дивизиона Михайловский вынесся со своим взводом на рысях вперед и принялся громить коканцев; коканцы, в свою очередь, стали отстреливаться из своих орудий, вывезенных за город; ядра их тоже засвистели.
В это время я занял цепью глубокий арык с западной стороны города, шагах в 50-ти от городской стены. Видя, что перед нами стена не очень высокая, не более полутора сажен, и что в одном месте заметна на ней значительная осыпь, удобная для штурма, я крикнул моим стрелкам «ура!» — и мы в миг очутились за стеной. Коканцы, оборонявшие стену, опрометью бросились бежать: часть их рассыпалась по саклям, а остальные направились к другой стене внутри города, которою обнесен был базар, примыкавший к цитадели. Эта последняя стена была гораздо выше той, чрез которую мы ворвались в город; она была также с зубцами и бойницами. Выйдя на дорогу, ведущую к воротам в этой стене, мы увидели столпившихся пред воротами коканцев, пробиравшихся поодиночке в небольшую калитку, проделанную в воротах. Сделав по этой толпе несколько выстрелов мы бросились к воротам: коканцы, не успевшие пробраться в калитку, убежали вправо, по направлению, где виднелась башня. С гребня стены и бойниц пронесся град пуль, но мы были уже так близко к стене, что пули только просвистели над нашими головами. За стеною города слышалось неумолкаемое «ура», пальба почти прекратилась, раздавались только изредка одиночные выстрелы. Стрелки мои налегли на ворота и дружным напором отворили их. Предо мною открылась поразившая меня картина: огромная масса народа, плотно столпившаяся у ворот, с обнаженными бритыми головами, в один голос закричала «Аман!»; впереди стоял сарт с оторванною ядром нижнею челюстью и жестами, прикладывая руку к сердцу, просил пощады. В воротах валялось несколько трупов, в том числе молодая женщина с ребенком: она несла дитя на спине, пробираясь в калитку; случайная пуля положила их обоих на месте (Что в толпе бежавших от нас столпившихся у ворот коканцев были и женщины, то это доковывает, что аулиетинцы вполне рассчитывая на свои силы и не допускали мысли о возможности штурма). Поодаль от толпы сартов скучились отдельно женщины и дети: женщины, едва прикрытые лохмотьями, неистово царапали себе до крови щеки, выпачканные сажей и грязью; дети боязливо жались к матерям, но не слышно было ни крика, ни воплей, только «Аман! Аман!» громче и громче раздавалось в толпе.
Заняв ворота одним взводом; я с остальными людьми моей роты побежал вдоль стены вправо, по направлению к башне, куда убежала толпа коканцев от ворот и откуда раздавались еще выстрелы. Оглянувшись назад, я увидел своего батальонного командира, полковника Богацевича, который с одним только горнистом бежал вслед за нами. Едва мы стали приближаться, как коканцы, покинув башню, стремглав бросились чрез стену к стороне Таласа; только несколько человек из них, бросив оружие, сдались нам пленными. В башне я нашел взмыленного оседланного белого аргамака и тут же, окопавшись, отправился обратно к взводу, оставленному в воротах.
Приказав толпе, которая с появлением моим снова закричала «Аман», раздаться, я скомандовал роте на-руку и повел ее вперед.
— Поста, поста! закричали сарты, и плотным шпалерой стали по обе стороны улицы, приложив руки к сердцу; многие из них были ранены; по выпачканным порохом их лицам можно было видеть, что в обороне города принимали участие не одни войска, а все жители.
Прямо против ворот, в которые я вошел, за базаром высилась цитадель, в которой мы не нашли ни души. В растворенных настежь воротах, выходивших на базар, под чугунным котелком, налитым свинцом, дымился огонек и тут же валялось множество отлитых пуль и мешочки с порохом; вероятно ворота эти служили коканцам лабораторией и пули отливались в них в самый разгар обороны города.
Оставив в этих воротах караул, а также заняв другие ворота, выходившие на Талас, и приставив часовых ко всем складам с имуществом, оставленным коканцами в цитадели, я отправился на встречу полковника Черняева, который вступал уже с войсками в город.
Вся наша потеря при штурме ограничилась двумя стрелками моей роты; потеря же коканцев весьма значительна: отрядные врачи Мациевский и Левицкий несколько дней делали перевязки раненым. К сожалению, в числе последних были женщины и дети. Раненым женщинам и детям офицеры давали чай, сахар; с пленными наши солдаты делились последним сухарем. Аулиеатинцы сразу оценили гуманное с ними обращение; солдат иначе не называли, как «тамыр» (приятель). Часто можно было встретить на базаре солдата, пьющего со своим тамыром-сартом чай из одного кунгана; лавки на базаре были все открыты на другой день после взятия Аулиеата, а лепешки, жареные пирожки и вкусные, приготовленные на парах, пельмени сарты продавали нам, по неимоверно-дешевой цене, вечером же после штурма.
Первые дни до овладении Аулиеатами войскам дан был полный отдых, в штабе же кипела работа: там переписывали пленных, приводили в известность взятое у неприятеля оружие, имущество, и в то же время происходила смена начальника отрядного штаба: на место артиллерии штабс-капитана Добровольского поступил всеми любимый Василий Васильевич Обух.
Наконец, прошло время отдыха: войска принялись усердно за работу, а работы было много: приспособить к обороне крепостные верки, устроить помещение для штаба, выстроить новый лазарет, исправить сарбазские казармы для помещения в них наших войск, — все это потребовало не мало рук, так что по наряду выходили на работы ежедневно почти все роты.
Недели чрез полторы получено было полковником Черняевым известие о взятии оренбургскими войсками, под начальством полковника Веревкина, Азрета (нынешний Туркестан). Я был в тот день дежурным по отряду и случайно встретил полковника Черняева в цитадели, когда приехал с этим известием нарочный. Никогда — ни прежде, ни после — я не видел Михаила Григорьевича в таком веселом расположении духа: рассказывая о подвигах оренбургцев, он был просто в восторге.
Поспешив к войскам нашим, стоявшим биваком на берегу Таласа, я передал им это радостное известие и громкое «ура!» далеко разнеслось по аулиеатинским окрестностям.
16-го июня я получил приказание быть готовым к выступлению с ротою в поход. Под десятидневный провиант дали в роту несколько верблюдов; ротную кухню, запасные патроны велено также везти на верблюдах. Ясно было, что экспедиция предпринимается в горы. На другой день утром две стрелковые роты (моя и 5-го батальона), взвод конных стрелков (После взятия Аулиеата от каждой стрелковой роты по несколько человек были посажены на лошадей и из них составился конный стрелковый взвод; лошади для взвода достались от коканцев; взводом назначен командовать поручик Месяцев.), взвод горной батареи (командир поручик Абрамов) и сотня казаков с ракетными станками, после молебна, выступили из Аулиеата.
Начальником этого отряда назначен был полковник Лерхе; при отряде находились: зоолог Северцев, горный инженер Фрезе и инженер-поручик Макаров. К вечеру того же дня, мы были у подошвы горы Карабуры. После двухнедельной стоянки на берегу Таласа, где почти постоянные ветры засыпали песком и мелкими гальками глаза, где солдаты каждый день выходили на работу, — поход этот показался нам прогулкой. Солдаты шли весело и бодро, далеко опередивши верблюжий транспорт. Но, войдя на другой день в ущелье, где вился бурный поток Карабуры, который приходилось на одной версте проходить по несколько раз подымаясь постоянно в гору по едва заметным тропам, — обаяние первого дня похода прошло; чтобы обойти брод через клокочущий поток, солдаты взбирались на утесы, перепрыгивали с камня на камень, ползли по крутизнам, цепляясь за кусты, катились вниз вместе с задетыми камнями и снова лезли в гору. Верблюды то и дело развьючивались при подъёмах и спусках. — солдатам приходилось постоянно перевьючивать их и удерживать на них вьюки; пронзительный верблюжий рев и дикий гик лаучей-киргиз (вожаков), перекатываясь по ущелью, наводил уныние; многие верблюды на первом же переходе в горах поранили острыми камнями ноги; лаучи подшили им искусственные подметки из кожи, но это помогло мало: верблюды все-таки хромали и, с трудом таща свою ношу, болезненно ревели. Когда мы прошли весь поток, вившийся по Карабуринскому ущелью, как будто тяжелый камень свалился с плеч; одно утомляло нас — неизвестность, далеко ли еще до главного перевала.
Наконец мы достигли той местности, где не растут уже деревья, а стелется мелкий кустарник; далее и эта растительность исчезла, только тощая травка кое-где едва покрывала покатость горы, на которую приходилось взбираться. Дыхание становилось более и более затруднительным, воздух как будто останавливался в горле, голова кружилась; даже сидя на лошади, сильно сопевшей, казалось, что тащишь на себе огромную ношу. Но вот и главный перевал: оглянувшись назад, мы увидели покрытую туманом долину Таласа, а впереди мрачно глядели дикие утесы Четкала. По барометрическому вычислению мы были на высоте около 11,000 футов.
Солнце уже садилось к сумеркам, отряд наш спустился с перевала и остановился на ночлег на сазе (тундра). За топливом послали лаучей, зажгли костры, приготовили солдатам ужин, выдали по чарке водки и, не смотря на чувствительный холод, так что к утру вода в ключах замерзла, солдаты в одних плащах повалились вокруг костров и заснули сном богатырей. Впрочем, некоторые солдаты ухитрились приспособить себе более удобное помещение для ночлега: для этого на пригорке вырывали неглубокую канавку и ложились в нее плотно по два, по три, накрываясь сверху в два-три ряда плащами, а снизу подостлав под себя башлыки. С рассветом запылали опять костры и солдаты приготовляли свой чай.
Дальнейший спуск от перевала по южному Карабуринскому ущелью не представлял особых затруднений: но если бы на этом пути не было трех ледяных арок, заменяющих мосты над клокочущим потоком, через который в вершине его нет никакой возможности перейти или переехать в брод, то ущелье это было бы совершенно непроходимо Судя по тому, что мы переходили через эти ледяные арки в самое жаркое время года, во второй половине июня, и что в ту пору толщина свода арок была более сажени, можно заключить, что эти ледяные мост никогда не тают, поэтому и долговечнее всех мостов, какое создавало искусство человека.
К одному из этих мостов идет дорога через небольшой лог; по бокам этого лога мох и травка, а в середине толстый слой снега, покрытый словно розовым наметом. Меня заинтересовало это явление. Красная гора из превосходной охры осталась далеко позади у самого перевала; вблизи не было подобной горы, из которой могло нанести ветром розовую пыль и окрасить ею снег; но, присмотревшись ближе, стало ясно, даже для невооруженного глаза, что снег в логу покрыт тончайшими розовыми волокнами, просто плесенью.
Выйдя из области вечного льда, нам пришлось еще раз переправиться чрез Карабуринский поток. Переправа эта была в самый полдень, когда вода достигла наибольшей глубины. Страшно было смотреть на эту пенящуюся речонку; ширина её всего-то каких-нибудь сажени две-три, но когда в нее спустили горное орудие, то его понесло как щепку, — солдаты с трудом удерживали его канатами.
Из ущелья мы вышли в долину р. Четкала. Влево от нас синели голые скалы Урчак-тау: впереди, вдоль реки, тянулся хребет горы, называемый, как и река, Четкалом, а в тылу—пройденный нами хребет Карабура, упиравшийся своими отрогами в Четкал. Таким образом небольшой наш отряд очутился в глубокой котловине, со всех сторон окруженной горами, в центре летних кочевок дикокаменных киргиз, зависевших от Кокана (Будь коканцы предприимчивее, они моглн бы заморить иас голодом в этой котловине). За рекою Четкалом виднелось ничтожное коканское укрепление Чаназ, около которого, подстрекаемые коканцами, собирались шайки враждебных нам киргиз с целью нападения на поступивших в наше подданство киргиз, чтобы тем принудить их действовать за одно с коканцами против нас.
Для разогнания этих шаек и была предпринята настоящая экспедиция, но с приближением нашим к Чаназу, гарнизон которого, после незначительной схватки с нашими конными стрелками и казаками, разбежался, шайки, собранные коканцами, рассыпались по своим аулам.
От Чаназа мы двинулись еще на два перехода вниз по Четкалу, по отличной дороге, по которой мог бы идти какой угодно тележный обоз. Оба берега Четкала поросли густым лиственным лесом. Если-бы такая дорога была и дальше по Четкалу, то Ташкент—орошаемый посредством канала, проведенного из Четкала — не нуждался бы, как теперь, в топливе. Я пробовал спустить в Четкал валявшееся на берегу сухое бревно, но его разбило на мелкие щепы, — до того быстро течение этой реки, катящейся по огромным камням; шум пенящихся волн Четкала слышен почти за версту. В вершинах этой реки, где мы проходили, летом бродов вовсе нет, но для сообщения с левым берегом против Чаназа на два утеса, упершихся в оба берега реки, накинуто несколько лесин, устланных хворостом. Этот первобытный мост, длинною до пяти саж., качается как зыбка; перил на нем нет и человеку с слабыми нервами не пройти по нем.
Мы были уже в нескольких переходах от коканского укрепления Ниазбека, от которого только один переход до Ташкента. Говорили, что мы вернемся в Аулиеата другою горною дорогою около Ниазбека; ждали еще подкрепления и транспорта с провиантом, так как из Аулиеата мы взяли с собою продовольствия только на 10 дней и оставалось его уже немного. Транспорт не приходил; пришлось уменьшить сухарную дачу на половину; на мясную же порцию отряд брал из реквизиционного скота сколько хотел. Оказался недостаток в соли, которой не могли найти ни в одном из аулов. Баранина без соли опротивела солдатам: они бросали ее целыми тушами; только печенка, сердце и почки считались лакомым куском, которые можно было есть без соли и хлеба.
Наконец получено было приказание нашему отряду немедленно вернуться в Аулиеата по той же дороге чрез Карабуру.
После этой экспедиции мы полагали, что на тот год все дела покончены, начали подумывать о приближавшейся зиме, как вдруг был объявлен новый поход.
Ошеломленные одновременным наступлением нашим со стороны Оренбурга и Сибири, коканцы потеряли головы: они очнулись тогда уже, когда потеряли Азрет и Аулиеата. Возбуждая фанатизм киргиз, узбеков, таджиков, они призывали всех, кто верует в Бога и его пророка Магомета, к священной войне против неверных. Таким способом к началу июля коканцы успели стянуть к Чемкенту около 20,000 человек и распустили слух, что идут для освобождения оскверненного нами священного города Азрета.
Получив об этом известие, полковник Черняев, чтобы действовать в тыл коканцам — в случае, если слух о движении их на Азрет оправдается, решился выдвинуть заблаговременно особый отряд и, до получения дальнейших известий, прикрывать Аулиеаты. 7-го июля отряд, из шести рот, при 10-и орудий, двух ракетных станков, одного взвода конных стрелков и одной сотни казаков, выступил из Аулиеата. Зной палил невыносимый; растрескавшаяся глинистая желто-бурая почва, поросшая мелкою полынью, наводила уныние. Переправясь чрез рекуОсу, отряд сделал привал у Аули-баба: это оазис среди неприглядной степи за Аулиеатами. Уже поздно вечером мы втянулись в ущелье Куюк. На другой день, чтобы подняться на довольно крутую гору, пришлось разрубать кое-где дорогу. К обеду мы были на реке Терсе — это последняя река, текущая по направлению к озеру Балхаму. На следующем переходе к Чокмаку мы встретили водораздел: там начинается река Арыс, впадающая в Сыр-Дарью, следовательно мы вступили в область вод Аральского (бассейна). От Чекмака стали попадаться нам деревушки, брошенные жителями. Долинка Арыса отлично возделана: в топливе, корме лошадям и верблюдам недостатка не было. Пройдя урочище Тюлкубас, отряд 10-го июля остановился на Яски-чу; отсюда река Арыс сворачивает вправо и дорога на Чемкент идет прямо через гору.
13-го июля отряд двинулся далее, переправился на левый берег Арыса и остановился на позиции, на Алтын-тюбе, откуда виднелись два большие неприятельские лагеря: один прямо на противоположной горе, а другой пониже, у дороги из Чемкента в Азрет. К лагерям этим тянулись со всех сторон кучки отступавших пред нами коканцев.
В этот день солдаты до того были утомлены, что едва двигались; притом, вскоре по приходе всего отряда на Алтын-тюбе, начало смеркаться: пришлось по необходимости оставить кокаинцев в покое до следующего дня. На следующий день присоединился к нам оренбургский отряд.
Как рассказывали нам оренбургцы, они 13-го июля перешли реку Арыс и, дойдя до Акбулака, были атакованы огромными массами коканцев. Прикрываясь мешками с провиантом, живыми и убитыми верблюдами, лошадьми и трупами убитых товарищей, они рыли штыками траншеи и горстями выбрасывали из них землю. В отряде капитана Мейера было две роты пехоты, одна сотня казаков, два орудия и ракетный станок. По словам участников этого отряда, сил у них было за глаза, чтобы оборониться от коканцев, если бы для этого избрана была удобная позиция, но, к несчастью, этим было пренебрежено, и они попались как в ловушку. Продержавшись на застигнутой неудобной для обороны местности более суток, они в тот вечер, как мы заняли Алтын-тюбе, отступили несколько верст назад, на лучшую позицию, где их застала высланная полковником Черняевым колонна полковника Лерхе.
Первые два дня по соединении обоих отрядов мы ничего не предпринимали, коканцы также стояли спокойно лагерем против нас на горе. Наши казаки и неприятельские наездники косили на одном поле клевер для своих лошадей; солдаты ходили в бахчи, где были превкусные дыни; туда же за дынями прокрадывались и коканцы, но никто не трогал друг друга.
Утром 21-го числа, к нашей цепи подыхали коканцы, присланные с письмом к начальнику отряда. Получив приказание привести их к нему, я нарочно провел этих посланцев мимо наших орудий и ружей, составленных в козлах; коканцы искоса посмотрели на них и, потупя глаза, шли молча к ставке полковника Черняева, — их лошади оставлены были мною в нашей цепи.
Переговоры эти ничем не кончились, и утром 22-го июля предпринята была усиленная рекогносцировка Чемкента под личным начальством полковника Черняева; на Алтын-тюбе оставлен только отряд капитана Мейера и наши горные орудия,— остальные шесть слабых рот, четыре батарейных и четыре легких орудий и сотня сибирских казаков пошли к Чемкенту. Одновременно с нашим движением снялся и коканский лагерь и потянулся горою тоже по направлению к Чемкенту.
От Алтын-тюбе до Чемкента, как упомянул я выше, не более восьми верст. С приближением нашим к Чемкенту, бывшие впереди города сильные коканские пикеты, сделав несколько натисков на нашу колонну, отступили. Мы остановились на холме с западной стороны Чемкента, в расстоянии не более как полторы версты; оттуда шла ровная покатость к городу, пересекаемая перед самою городскою стеною глубоким оврагом; весь город, утопающий в садах, с высившеюся над ним цитаделью, словно сорочьим гнездом на вершине обрыва, виднелся нам как на тарелке. Стена, опоясывавшая весь город, казалась не очень высокою и местами обвалившеюся. ,
Полковник Черняев приказал обстрелять город. Для этого от колонны отделились четыре батарейных и два легких орудия под общим начальством полковника Лерхе и капитана Обуха. В прикрытие орудий пошло две роты (моя и стрелковая же 3-го батальона). Спустившись с холма в долину, орудия наши снялись с передков и открыли частую пальбу. Коканцы тотчас ответили из нескольких орудий, поставленных на батарее за городскою стеною. В первый раз мне привелось тогда быть в деле, в котором коканцы стреляли исключительно гранатами; местность, занятая нами, как видно, была пристреляна раньше, все гранаты падали и рвались у наших орудий; но, не смотря на то, что было выпущено ими более 50-ти гранат, вся потеря наша ограничилась одним контуженным ездовым и артиллерийскою лошадью.
После непродолжительной перестрелки, нам приказано было сняться с позиции и отступать. Едва мы повернули назад, в городе послышался страшный шум, крик и гам; застучало множество барабанов, зазвучали трубы и зурны. Этому концерту вторила учащенная по нас пальба с коканской батареи. Вскоре отряд наш был буквально со всех сторон окру жен коканцами: я насчитал 22 конных колонны, каждая не менее 300 человек, которые шли впереди, по сторонам и в тылу. Колонны эти не приближались на ружейный выстрел, но выезжавшие из них наездники кружились около нас очень близко. Когда мы были уже в виду Алтын-тюбе, коканцы одновременно со всех сторон с гиком бросились на нас, но картечь заставила их очистить дорогу к нашей позиции.
На следующий день мы снялись с Алтын-тюбе и направились по Азретской дороге.
За Акбулаком встретилась местность, сплошь пересеченная холмами, оврагами, арыками. В одном из оврагов, чрез который предстояло проходить отряду, коканцы сделали засаду и, подпустив нас на близкое расстояние, встретили залпами, бросились в атаку; орудия открыли огонь картечью, роты залпом, но это продолжалось одно мгновенье. Встретив сильный отпор, коканцы бросились наутек.
Переправляясь чрез р. Арыс, отряд капитана Мейер направился по дороге в Азрет, а мы передневали на Арысе собственно за тем, чтобы прикрыть слабее нас численностью оренбургский отряд, в котором было много раненых. Мы вернулись в Аулиеату; это было почти на рассвете. В отряде засуетились: полагали, что коканцы, проведав о нашем движении, вышли нам на встречу из Чемкента. Поручик Майсаров послал во все стороны разъезды из казаков и джигитов; мы ждали известий от них о неприятеле, как вдруг какой-то лауча, аулиеатинский сарт, только-что проснувшийся, рассмеялся во весь рот; туземец этот объяснил нам, что подобный гул часто слышится в Борондае и что он происходит, по его понятию, от трескающихся летом от жара скал, обваливающихся в пропасти.
Кажется, на девятый или десятый день по выступлении из Аулиеата мы дошли до Чулака. Это последний пункт бывших коканских владений. выдавшийся в степь по направлению к Балхану. Нас встретил местный аксакал, удивившийся нашему приходу.
В конце августа двум ротам нашего батальона приказано было выступить в Туркестане (бывший Азрет), куда мы и прибыли в половине сентября. Отсюда мы двинулись к Чемкенту.
В состав колонны, под начальством генерала Черняева, вошли 61/2 рот пехоты, оренбургская батарейная батарея и около двух сотен оренбургских казаков. Переправившись через реку Арыс, мы направились к Чемкенту. Версты за три мы увидели город как на ладони: его опоясывала совершенно новая, белая. чистенькая, высокая, зубчатая стена: в исходящих углах для фланговой обороны приспособлены были довольно правильные бастионы, из которых чрез амбразуры торчали пушки, перед стеною чернелся ров, а над воротами была башня с амбразурами, из которых выглядывало шесть орудий: высившаяся над городом цитадель была в том же виде, как мы ее видели при рекогносцировке; вероятно коканцы не успели реставрировать ее подобно городской стене.
Едва мы подошли к спуску с горы, коканцы одетые в красных мундирах парами стали выходить из ворот и заняли стенку на берегу р. Бадаша, около мельницы, находившейся против городских ворот.
Перейдя реку, мы повернули вправо и должны были идти под орудийными выстрелами с бастиона. Завернув за этот бастион, мы увидели, что перед стеною с восточной стороны города кипит работа, там коканцы в виду нашем углубляли ров: лопаты с землею так и сверкали перед нашими глазами.
Генерал Черняев, чтобы прикрыть движение отряда пред бастионом, поставил против него батарею. Орудия наши загремели, но и коканцы не ослабляли огня. Я выдвинул было роту, чтобы но возможности обстреливать ров, в котором работали коканцы, до это оказалось невозможным. Части отряда и обоз спускались с горы очень долго: хвост колонны пришел около четырех часов пополудни, тогда как батарея подполковника Качалова открыла огонь ранее 12-ти часов. Минуя бастион, части находились уже вне сферы неприятельского огня; только батарея и назначенное ей прикрытие находились под огнем, пока не прошел весь отряд.
К вечеру весь отряд стянулся и стал на позицию между Чемкентом и Сайрамом — в расстоянии как от того, так и от другого не более трех верст.
На другой день прибыл отряд, под начальством полковника Лерхе, из Аулиеата. С полковником Лерхе пришло четыре роты, шесть орудий, несколько мортир, ракетных станков и одна сотня казаков. За отрядом этим тянуло до 1,000 человек киргизской милиции.
Вечером я получил приказание с ротою и двумя орудиями Оренбургской казачьей батареи демонстрировать северную часть Чемкента для отвлечения внимания коканцев от восточной части города, где в ту ночь должна была быть заложена батарея на четыре орудия. Подойдя к городу на расстояние половины пушечного выстрела, я выбрал позицию у оконечности выдающегося увала, от которого начиналась уже открытая местность до самой городской стены.
Передо мною и несколько левее виднелись стены цитадели; от неё, по отлогости крутой горы, тянулась лентою зубчатая стена, упиравшая в северныее городские ворота; над воротами торчала башня с чернеющимися в ней амбразурами; далее—опять стена с выдающимся в исходящем угле бастионом, прорезанным также амбразурами; за стеною сплошным куполом чернелись сады Чемкента. Из города слышался только собачий лай и по временам стук турецкого барабана. Первая наша граната разорвалась далеко за стеною, вероятно за центром города; следующие рвались над самыми воротами. Коканцы засуетились: по стенам замелькали огоньки фитильных ружей, раздался гул — и ядро просвистело и шлепнулось в землю за нашими орудиями. Пальба с обеих сторон продолжалась всю ночь: мы стреляли все реже и реже, коканцы отвечали только на наш огонь, следовательно стреляли по возможности в цель; но рота моя была совершенно закрыта выдающимся увалом, туда же отведены были орудийные передки и ящики, так что целью для неприятеля оставались одни орудия, которые находились также в небольшой ложбине и стреляли как будто чрез банк.
Без малейшей потери мы снялись на рассвете с этой позиции; пройдя около версты, поднявшись на увал, мы дошли до вновь заложенной батареи. Рассветало. Батарея была окончательно вооружена; раздался первый выстрел из батарейного орудия: граната взвилась высоко, лопнула, но далеко не долетела до цели. Оказалось, что инженеры ошиблись в выборе местности под батарею и заложили ее более чем на полверсты дальше от крепости, чем предполагалось, хотя на том месте, где должно было быть батарее, днем, при рекогносцировке, воткнуты были колышки.
По наряду на 22-е октября моей роте не досталось никуда. Мы рассчитывали на полный отдых, но вдруг, около полуночи, по всему лагерю забили тревогу; казачьи раз езды дали знать, что коканцев «видимо-невидимо» подступают к нам. Ночь темная: ни зги не видать, хоть глаз выткни. Идешь, спотыкаешься, — того и гляди, что наткнешься на штык своего же солдата. А в лагере страшная суматоха: милиционеры, киргизы, арбакчи, лаучи перекликаются, отыскивая друг друга, на разные мотивы: верблюды отвратительно ревут, лошади ржут, собаки лают и завывают на все голоса. Но мало по малу все успокоилось и пришло в прежний вид.
Около полудня 22-го сентября послышалась на нашей батарее ружейная перестрелка. Коканцы до того уже сделались дерзки, что впереди своих батарей устроили ложементы с валиками и стали из-за них стрелять по нам из турок и дальнобойных винтовок. Впереди наших батарей вырыты были также ложементы; солдаты не утерпели, подползли из ложементов к коканским валикам поближе и завязали перестрелку; огонь с обеих сторон учащался; с батареи прислали за подкреплением: побежала моя и оренбургская рота капитана Мрочек. С коканской батареи через наши головы понеслись ядра. Общее «ура!» раздалось по всей нашей линии; солдаты бегут к коканской батарее. Вот раздался последний выстрел в упор нам, — и батарея смолкла. Ошеломлённые неожиданным натиском, коканцы не решились защищаться: бросив батарею и траншеи, они как испуганное стадо побежали в рассыпную. Большая часть конных и пеших направилась по косогору к чемкентским воротам (северным). Столпившись массою у ворот, они не могли в них пройти зараз: конные давили пеших, произошла общая свалка, а по пятам бежали наши храбрецы-солдаты. Взвод штабс-капитана Михайловского, в свою очередь, так и сыплет картечью. Коканцам нет спасенья: пред воротами из трупов их образовалась порядочная горка.
Войдя по трупам коканцев в ворота, мы увидели перед собою совершенно пустую площадь; вправо по стене виднелся пустой бастион с брошенными коканцами несколькими орудиями. Мы повернули от ворот налево и, взобравшись по тропинкам на крутой холм, были у стены цитадели. Стены были отвесные и очень высокие, так что взобраться на них без лестниц нельзя было и подумать. Мы побежали вокруг стены и на восточной её стороне заметили дыру, в которую можно провести и лошадь (Чрез эту дыру проведен Сыд когда то в цитадель арык); несколько солдат бросилось тотчас в этот пролом; я кинулся за ними. Кучка коканцев, намеревавшаяся защищать проход, разбежалась, как только из дыры стали выбегать один за другим наши солдаты. С появлением нашим в цитадели, все коканцы, бывшие в ней (не более 100 челов.), побежали к воротам (выходившим из цитадели в город) и, засев в башне над воротами, открыли пальбу. Башня взята тотчас приступом, часть коканцев выпрыгнула из неё и бросилась стремглав чрез стену: остальные убиты на месте.
Поднявшись по крутой лестнице мы вошли чрез большие ворота в редут цитадели, высившейся на самой вершине холма.
Отсюда как на ладони видно было не только что делается в городе, скученном у самой подошвы цитадели, но и далеко за городом, в нашем лагере.
Занятие нами цитадели было делом нескольких минут; когда мы были уже наверху, в ворота втягивался взвод штабс-капитана Михайловского. Его обскакала оренбургская сотня и впереди её, с шашкою наголо, несся во весь карьер полковник Лерхе: за сотнею понеслись на рысях и орудия из лагеря, растягиваясь большим клином, бежали в разных направлениях роты, скакали в перегонку милиционеры-киргизы, казаки и джигиты.
— «Ваше благородие! Генерал послали узнать, кем занята цитадель?» — запыхиваясь спросил меня оренбургский урядник, ординарец начальника отряда.
— Где генерал? спросил я.
— «Здесь, у пролома» отвечал ординарец.
Я побежал на встречу генерала Черняева. Поднявшись на вершину цитадели, он перецеловал всех бывших тут офицеров, а солдатам сказал задушевное спасибо.
В это время уцелевшие толпы коканцев скучились на горе по ташкентской дороге и долго смотрели на оставленный в наших руках город, но взвод штабс-капитана Михайловского, вышедший уж за город чрез южные ворота, и взвод оренбургской казачьей батареи с молодцом командиром хорунжим Ивановым, поскакавший прямо с позиции на перерез отступавшим массам,— заставили их скоро удалиться.
Генерал Черняев давно отдал приказание трубачу играть «сбор». Сигнал этот подхватили горнисты и барабанщики всех рот и части стали стягиваться к цитадели. Здесь расположился штаб: одна оренбургская рота и два орудия; остальные войска расположились биваком у цитадели (сибирские роты) и за южными чемкентскими воротами; одна или две роты отправлены обратно на позицию для охранения остававшихся там тяжестей.
Не долго мы отдыхали после неожиданного взятия Чемкента: перед вечером 27-го сентября, три сибирские роты, 21/2 роты оренбургских, 10 орудий и две сотни казаков выступили по дороге к Ташкенту. Наши сибирские роты, после трехмесячного почти беспрестанного похода, сильно ослабели: в моей роте при выступлении из Чемкента не насчитывалось и 100 штыков. Первый ночлег был у нас на Акташе — деревушке, брошенной жителями. Чрез три дня мы были в виду Ташкента. О громадности этого города мы в то время имели преувеличенные сведения: нам говорили, что в Ташкенте не менее 250,000 жителей, что городская стена вокруг города тянется на 40 верст. Издали Ташкент нам показался большим лесом. Подойдя к нему поближе, нам стали попадаться хутора, сады, виноградники, клеверные участки, пашни, огороды,—все это ютилось я жалось друг к другу, обнесённое отдельно каждое глинобитными стенами, но все это было пусто, брошенное жителями, и от Чемкента до стен Ташкента нам не встретилось ни одной живой души.
Стало очевидно, что ташкентцы встретят нас недружелюбно, а между тем, когда мы заняли Чемкент, носились слухи, что ташкентцы ждут не дождутся нашего прихода; говорили, что партия, приверженная к правителю кокана Алимкула, в Ташкенте самая ничтожная, что с приближением нашим к Ташкенту преобладающая приверженная нам партия торговцев, ведущая торговлю в Оренбургском, Троицком, Петропавловском и Семипалатинском, сама отворит нам ворота и встретит нас как друзей; носился даже слух, что ташкентцы не впустили к себе остатков разбитых под Чемкентом коканских войск. Выступая из Чемкента, мы думали, что, не занимая Ташкент войсками, мы войдем только с ним в сношение и, подчинив его своему влиянию, со славою закончим тем миссию, возложенную на оренбургский и сибирские отряды по проведению новой линии по окраинам кочевок подведомственных нам киргизов.
30-го сентября, после небольшого перехода, мы остановились в садах, верстах в двух от Ташкента, откуда послан был с письмом к управляющему городом беку татарин Муфтий. Муфтий жил долго в Ташкенте, торговал там, имел в нем приятелей, знакомых и родственников, поэтому и рассчитывали, что Муфтий встретит кого-либо из них и успеет исполнить и другое секретное поручение: передаст о цели нашего прихода благоприятствовавшей нам партии ташкентцев. Но Муфтия в Ташкент не пропустили: взяв от него письмо, продержали его в воротах несколько часов под арестом, после чего отпустили с тем, что если он еще явится с подобным письмом, то ему снесут голову.
1-го октября с рассветом мы повернули назад и, сделав большой круг, вышли на ниазбекскую дорогу, по которой направились садами прямо на ташкентскую крепость.
Когда голова нашей колонны была в виду города, показались конные сарты, которые тотчас ускакали. Взвод орудий штабс-капитана Михайловского вынесся на рысях вперед и открыл пальбу по бастиону, выдававшемуся против занятой нами позиции. На этом бастионе была также какая то малокалиберная пушка, начавшая тоже отстреливаться. Моя рота тотчас потребована вперед: мне было приказано занять находившийся внизу позиции, шагов на 200 вправо, сад, обнесенный невысокою глиняною стеною; от этого сада до крепостной стены было не более 300 шагов: до бастиона же, по которому стреляла артиллерия по диагонали,— шагов около 600. Укрыв стрелков за стенкой, я приказал стрелять на дымок в бойницы крепостной стены. Так прошло часа два, — артиллерия все это время стреляла из батарейных и легких орудий очень часто.
С батареи раздался последний залп, послышался бой барабанов «к атаке», вторимый горнистами и громким «ура!» Со стен как трещотка зачастили неприятельские выстрелы.
«Ура» подхватила горсть моих стрелков и побежала к бастиону (В моей роте было в строю не более 75-тн человек).
Вот добегаем мы до рва у самого бастиона; ров глубокий крутой, на дне виднеется напущенная из арыков вода. Зубцы бастиона немного сбиты; в отвесной почти его стене виднеются ямки от наших ядер. Но влезть по этой стене без лестниц нельзя и подумать. За каждым зубцом бастиона торчат пики, дротики или увесистые дубины; за стеною слышен крик тысячной толпы: Аллах! Аллах! из бойниц и из-за зубцов стены жужжат как шмели пули. Мои стрелки инстинктивно прилегли на самом краю рва. Я оглянулся назад: шагах в 10-ти пред бастионом стоит конноартиллерийский взвод, намереваясь снять орудия с передков; у уносных лошадей правофлангового орудия, стоит, повернувшись ко мне полуоборотом, подполковник Обух. Он видимо хотел что-то сказать мне, но в это самое мгновение пошатнулся и упал на правый бок, ухватившись рукою за голову.
«Ура», ребята! закричал я. «Ура»! повторили солдаты. но в этом ура не слышалось знакомого мне мотива, какой звучал под Аулиеатом и Чемкентом. Солдаты встали, но не двигались с места.
Ряды нашей горсточки заметно поредели: повалился один, другой и третий. К кучке моих стрелков присоединилось десятка полтора солдат 2-й роты со своим барабанщиком из евреев, который не переставал барабанить стоя на самом краю рва; пуля подкосила его, и он с барабаном покатился в ров.
Я все ждал, не двинут ли к нам на подкрепление оставшееся на позиции роты, но на помощь нам никто не шел.
Рассыпавшись редкою цепью, отстреливаясь, мы стали отступать. Ташкентцы до того обрадовались, что многие сели верхом между зубцами и, страшно ругаясь, посылали вдогонку нам пули.
Мы не вышли еще из под выстрелов, как встретили генерала Черняева.
- Штурм невозможен без лестниц, доложил ему я.
- Я предвидел, чем окончится это увлечение! мне сказал генерал Черняев.
Слов этих я никогда не забуду.
Мы своротили за небольшой бугорок, укрывавший нас от выстрелов; за этот бугорок были снесены убитые и раненые; тут же лежал на разостланном солдатском плаще подполковник Обух. Солдаты принесли носилки, уложили бережно на них героя и понесли на перевязочный пункт, но он вскоре смежил глаза на веки. Так безвременно погиб один из лучших людей. У него не было и не могло быть ни врагов, ни завистников: беззаветно храбрый, прекрасно образованный, обладавший симпатичною наружностью и счастливым характером, он был душою всего общества.
Мы простояли под Ташкентом два дня. Ташкентцы больше нас не тревожили и без всяких приключений 7-го октября мы возвратились в Чемкент, где отряд разместился в наскоро приспособленных сарбазских казармах, частью в цитадели и частью в городе.
В ноябре разнесся слух, что в Ташкент стягиваются значительные полчища коканцев и в начале декабря выдвинута была колонна на Акташ для встречи коканцев, в случае движения их на Чемкент. Колонна эта, по случаю наступивших сильных холодов, которые в горах за Чемкентом не уступали нашим русским морозам, сменялась несколько раз чрез день. Генерал Черняев дал для офицеров свою каламейку, в которой хоть не продувало ветром, но солдаты буквально целые сутки не отходили от костров, согревая окоченевшие члены. Наконец слухи о движении на Чемкент смолкли: лазутчики наши проведали. что коканцы все свои силы направили к Туркестану.
Генерал Черняев 4-го декабря, с четырьмя ротами, восемью орудиями и сотнею уральцев, выступил из Чемкента по туркестанской дороге, чтобы ударить в тыл коканцам, но, не доходя до р. Арыса, получил донесение туркестанского воинского начальника полковника Жемчужникова о деле под Иканом уральской сотни, под начальством есаула Серова, и об отступлении неприятеля к Ташкенту окольною дорогою. После этого чемкентский отряд вернулся обратно.

1865

После усиленных трудов, перенесенных отрядом генерала Черняева в 1864 году, бездеятельная жизнь в сырых, холодных, неприглядных чемкентских саклях стала надоедать. Сделал бы ученье роте — негде: грязь до того, что пройти от сакли нет никакой возможности. Во всем Чемкенте нет ни одной площадки, где бы можно развернуть и поучить роту, разве только у самых стен солдатских помещений, приспособленных наскоро из сарбазских казарм. О прогулке верхом тоже нельзя и подумать: на улицах Чемкента лошадь вязнет в грязи по брюхо.
Но вот чуть подморозило, еще бы немного потянуло холодком — и можно бы пройтись. Но, нет, — из ущелья по реке Бадашу стелется сырой туман; с потолка сакли падают капли, везде грязно и сыро. Там, где просачивалась чрез потолок жидкая грязь, вбили гвоздики, привязали к ним нитки, свели нитки к одной точке и грязь потекла по ниткам тонкими струйками. Слава Богу, хоть есть где полежать, не брызжет в лицо! О чтении никто из нас и не думал: если у кого и были кое-какие книги, то те давным-давно по нескольку раз прочитаны; журналов и газет, по крайней мере нашими, линейными, офицерами не получалось. Лежишь на своей походной кровати, глядишь на окрашенные в шоколадный цвет палочки, которыми настлан потолок, от безделья даже примешься считать их, просто одурь берет...
Вечером побредешь к кому-нибудь из товарищей, но не по дороге, а вскарабкаешься на изгородь, которою отгорождены сады, и идешь, удерживая равновесие шестом, словно плясун на канате.
Еще в конце января у некоторых заболевающих стали проявляться признаки цинги. По необходимости надо было торопиться вывести людей из тесных и сырых саклей. Наскоро собрали кое-каких юрт и в половине февраля все войска выступили из Чемкента и расположились лагерем по косогору с правой стороны притока Бадагаа. На другой день, как на зло, выпал глубокий снег, но он продолжался не долго: дня через два в лагере было уже сухо, можно было бы делать и ученье, и прогулки, но было не до них...
Готовясь к решительным действиям против Ташкента, генерал Черняев, тотчас по выводе отряда в лагерь, приступил к усилению обороны Чемкента. В несколько недель с восточной стороны чемкентской цитадели возникло обширное укрепление с верками солидных размеров.
В начале марта пришли к нам из укрепления Верного две стрелковые роты 7-го и 12-го сибирских батальонов, а 25-го апреля чемкентский отряд выступил в поход и утром 29-го апреля подошел к Ниазбеку.
Генерал Качалов перед вечером объехал вокруг крепости на ружейный выстрел, наметил пункты для двух батарей и с наступлением поздних сумерек три роты приступили к работам.
Наши солдатики задолго до рассвета успели построить и батареи, и вырыть траншеи. Немного времени понадобилось для вооружения батареи, так что, когда настолько рассветало, что можно было различать предметы, орудийный залп раздался с обеих наших батарей. В ответ на него посыпались ядра, фальконетные и ружейные пули защитников крепости. Был уже полдень, но пальба с обеих сторон не умолкала.
Генерал Черняев, наблюдавший все время в бинокль над действием наших и неприятельских снарядов, послал джигитов с предложением сдаться и грозил, в случае отказа, штурмом, но в ответ на наше предложение по парламентерам посыпались пули. Пальба снова с обеих сторон усилилась.
К вечеру пальба как с нашей, так и неприятельской стороны почти совершенно замолкла. Защитники просили пощады; их оказалось всего 400 человек, которые и были отпущены на все четыре стороны. В Ниазбеке мы нашли восемь чугунных орудий. несколько фальконетных, кучу ружей и пик.
3-го мая прибыл к нам транспорт с провиантом, а 4-го числа остальной отряд двинулся по ташкентской дороге и занял позицию, не доходя верст шести или семи до Ташкента на Сары-Тюбе.
Сара-Тюбе — это насьшной бугор, выдающийся на узкой, но длинной долине; от стороны Ниазбека с правой стороны Сары-Тюбе идет глубокий арык, а за ним ряд холмов, пересекающихся лощинами.
Впереди на пушечный выстрел ниазбекская долина суживается, а дорога подымается в гору, пересеченная увалами, арыками и лощинами. Вправо и влево виднеются пахотные и клеверные поля, среди которых выделяются кое-где отдельные хутора с садами и мельницами, построенными на обильных водою арыках. Против кургана на горе, с северо-восточной стороны, стояла мазарла, в которой могло укрыться до 50-ти человек.
Наступало утро 9-го мая. Солнце еще не всходило; заря едва начинала золотить восток; синева неба слегка подернулась прозрачною серою дымкой утреннего прохладного воздуха; перепела и каростели еще перекликались в густых полосах хлеба и клевера. Пехотная сторожевая цепь, выставленная на ночь вокруг лагеря, только что снималась. Дежурный горнист, протрубив утреннюю зорю, лег на свое место и опять уснул. Лагерь почивал. Если бы живописцу понадобился сюжет для картины—«Сон праведника», то он мог бы найти его здесь в любой группе солдат, разметавшихся на голой земле.
Но вот из-за дальней синевы гор одним краем показалось солнце, затем, еще несколько секунд, всплыл золотистоматовый диск его, который не разил пока глаза ослепительным блеском.
Любуясь на эту чудную картину, я заметил, что с противоположного лагерю холма скачет казак, а вслед за ним шарахнулся и попятился к лагерю казачий пикет, выставленный для наблюдения на этой горе.
- 8-я стрелковая рота в ружье!.. И не прошло минуты, как мои молодцы-солдаты были готовы к бою.
- Что такое случилось? спрашиваю я у подъехавшего казака.
- Тьма-тьмущая, видимо-невидимо высыпало орды.
Мы бросились вперед, добежали до мазарла и наткнулись на многочисленных всадников, гарцевавших вокруг нашего лагеря;
вдали виднелись густые массы конных ташкентцев, двигавшихся тихо, как будто в обход лагеря.
Я открыл пальбу по всадникам. Вслед за моею прибежала ко мне 1-я рота нашего батальона, под командой штабс-капитана Круликовича.
А коканцы, между тем, на горе, прямо против нашего лагеря, выдвинули до шести орудий и стали громить по лагерю и по моей позиции. Скоро приехал от начальника отряда казак с приказанием, чтобы 1-ю роту возвратили обратно на Сары-Тюбе, а вслед затем показалась двигающаяся оттуда ко мне другая 7-я стрелковая рота, с которою приехал полковник Краевский. Одобрив занятую мною позицию, он, от имени начальника отряда, приказал на ней держаться до особого распоряжения; чтобы не подвергать людей опасности, одну роту велел спустить в лог, где была избушка и несколько тутовых деревьев.
Спустя час я увидел, что с занятого нами кургана скачет из отряда, вероятно с приказанием, хорунжий артиллерии Иванов, но за ним погнались наездники, так что он едва ускакал обратно в лагерь, уронив при этом свою фуражку.
Давно наша артиллерия выдвинула против коканцев шесть орудий; первым поспел со своим взводом прапорщик Янышев, который, как говорили, получил здесь контузию.
Часу в 11-м или 12-м ко мне подскакал оренбургский урядник и толково передал на словах: «сейчас начнется наступление... Генерал вам тоже приказал наступать, соображаясь с движением атакующей колонны с позиции».
Наступила решительная минута... Внизу на нашей позиции, по обе стороны артиллерийского дивизиона, построились две роты, рассыпав впереди застрельщиков: справа была стрелковая рота 3-го сибирского батальона; слева — 2-я оренбургская рота. Но одну линию с этой колонной я рассыпал в цепь но одному взводу моей и 7-й стрелковой роты; вторые взводы составляли резерв. Моя рота шла справа, постепенно заходя правым плечом во фланг неприятелю. По мере приближения к горе, цепь стрелков более и более усиливала огонь. В то же время, шагах в 300-х от подъёма, колонна, направленная с Сары-Тюбе, остановилась; артиллерия снялась с передков и обдала противников картечью. Я велел играть «атаку»... Коканцы заволновались; несколько орудий вдруг исчезли с их позиции и затерялись в массе...
Раздалось наше обычное «ура!» и началась работа штыками...
Загнув еще более правый фланг, мои роты бросились бегом за убегавшими, преследуя их по возможности ружейным огнем.
Тут подоспели и оренбургцы, но колоть штыками уже было некого: оставалось на площадке одно брошенное орудие, которое подхватили оренбургцы, подоспевшие снизу. Оставив в тылу оренбургцев с брошенным орудием, я поспешно преследовал неприятеля, насколько было возможно преследовать пехоте кавалерию. Остановив наступление, я, чтобы накормить людей, принужден был вернуться в лагерь.
Между тем генерал Черняев, дойдя до Кашгарских ворот, известных нам по вчерашней бомбардировке, снова открыл орудийный огонь по Ташкенту и, спустя часа два, возвратился на Сары-Тюбе. Кажется, 14-го или 15-го числа отдано было приказание быть готовым к выступлению к 8-ми часам утра. К 8-ми часам утра мы не выступили, хотя и были готовы, а прождали на Сары-Тюбе до 4-х часов пополудни, так что к вечеру могли только дойти до Чиназской дороги. На завтра мы подвинулись к станции старый Ташкент. Прошли еще день по Чиназской дороге, а через два дня мы опять были в виду Ташкента, на той же Чинавской дороге, где случайно попалось нам несколько десятков реквизиционного скота, который тут же разделили поровну по числу людей в части в, наевшись до сыта, к вечеру были на занятой нами позиции под Ташкентом. На следующий день, рано утром, выбежал из Ташкента мальчишка-сарт, с известием о смерти Алимкулы, правителя ханства, раненого в бок ружейною пулею в конце дела 9-го мая. Известие это вскоре было подтверждено и чрез лазутчиков. Смерть такого умного, предприимчивого и энергичного правителя была незаменимой утратой для ханства.
Став на позицию, в продолжение недели мы несколько раз переменяли ее: то двигаясь вправо или влево, то вперед на не большое расстояние. Наконец мы остановились, не более, как в четырех верстах от Ташкента; здесь в логу приступили к устройству штурмовых лестниц, для которых под рукою лесу было в изобилии.
Так прошло до 14-го июня. Поздно вечером этого дня собрали всю пехоту, построив ее в каре, лицом внутрь. Пришел поручик Абрамов и объявил, что завтра утром назначен штурм Ташкента, и вызвал вперед охотников; из всех рот вышло человек 50. Офицеры, пожелавшие идти охотниками, были: поручик Месяцев, подпоручик Лапин и прапорщик Шорохов; ротным командирам идти в охотники не дозволялось. Тут же было отдано приказание, где кому следовать в штурмовой колонне. Моя рота назначена была в прикрытие охотникам, несшим штурмовые лестницы.
Пред штурмом, конечно, мало кому спалось, да к тому же и времени оставалось немного: в два часа ночи, велено ротам строиться; разговаривать между собою и в особенности курить было строго запрещено. Когда охотники с штурмовыми лестницами были выдвинуты на дорогу, начальство над ними принял поручик Абрамов. Я с ротою вышел вслед за ними. Уже начало светать, когда мы подошли к самым Казыкаламским воротам; без малейшего шума охотники приставили к стенам несколько лестниц, которые хватали до вершины стен. На сторожевой башне, устроенной над воротами, в это время зашевелился человек, единственный сторож, выставленный городом для наблюдения на этом пункте.
Первыми полезли по штурмовым лестницам штабс-ротмистр Вульферт, унтер-офицер военно-рабочей роты Шмельнов и прапорщик Шорохов (Впос.иьдетвии командир 17-го Туркестанси.аго батальона); далее ничего нельзя было разобрать, — все подавались вперед, обгоняя друг друга...
Я очутился на одной лестнице с поручиком Месяцевым, остановился на второй или третьей ступени, сказав, что уступаю ему пальму первенства, как охотнику, но Месяцев засмеялся и сказал: «Что штурмовать пустые стены»!
Бывшего на башне часового приколол вышеупомянутый унтер-офицер Шмельнов.
В воротах с внутренней стороны спало человека четыре или пять сартов, которые, по сартовскому обыкновению, были нагие, прикрывшись своими курпетами. Человека два, три были в халатах; их всех тут же прикололи или перестреляли в упор.
Наконец, как видно, проснулись и ташкентцы. Послышались выстрелы. Ташкентцы большою массою засели в одном саду у самой городской стены, огороженном высоким дувалом. Охотникам и взводу моей роты приказано было атаковать сады.
Град пуль, посыпавшихся из засады, обнаружил неприятеля; я попытался было штурмовать стену сада, вышиной более четырех аршин, в которой были проделаны едва заметные бойницы, но без артиллерии нельзя было сделать никакого вреда неприятелю.
Я подбежал к самой стенке, рассчитывая на нее взлезть каким-нибудь способом, но из-за стенки посыпался град камней, из которых одним меня ушибло в левый пах, так, что я тут же свалился; солдаты оттащили меня назад, я едва пришел в себя. Туда же прибежал поручик Абрамов, приведя за собою еще роту, — не помню какую. Посоветовавшись с Абрамовым, что делать, я нашел лучшим — забраться на городскую стенку и оттуда сверху открыть пальбу по саду.
Скоро сарты смекнули в чем дело и разбежались до единого, а мы с поручиком Абрамовым пошли вперед по карнизу стены; один взвод рассыпан был цепью внизу стены, который перестреливался с сартами, засевшими в своих садах на деревьях, как вороны.
Скоро пред нами показался редут больших размеров, присыпнный к стенке с воротами под ним; на этом редуте копошилось несколько человек, которые с появлением нашим быстро скрылись. Подходя к редуту, мы заметили, что саженях в 400 от него стоит дивизион или, кажется, взвод, под прикрытием роты; рота эта оказалась нашею; увидев нас, они, также как и мы, замахали платками и вскоре подбежали к воротам. Оказалось, что это была колонна полковника Краевскаго, высланная на этот пункт в самый разгар штурма.
Дойдя до Кашгарских ворот, мы остановились. Пред воротами была обширная площадь, на которую выходили две или три улицы; одна из них была забаррикадирована.
Я подозвал своих солдат и, за отсутствием унтер-офицера, поручил рядовому Ковальскому раскидать баррикаду. Но едва мы это сделали, пройдя несколько шагов вперед по извилистой улице, мы заметили, что там построен целый ряд подобных баррикад; разбирая их одну за другою, взвод мой увеличился присоединением к нему навьюченных мешками с разным хламом солдат других рот из охотников, но в это время в тылу меня, в узком переулке, показалась толпа сартов, а вдали, впереди с левой стороны, послышалась ружейная пальба. Не обращая на нее внимания, мы двинулись к цитадели, и где я нашел полковника Жемчужникова, который мне сказал, что он прошел с двумя ротами и двумя орудиями чрез весь город, не встретив нигде значительного сопротивления. Вскоре полковник Жемчужников отправился назад к нашей позиции. Я двинулся за ним. У Базыкаламских ворот, около прекрасной муллушки, осененной многолетними деревьями, я расположил свою роту и сам, что называется, уснул сном богатыря, выпив пред этим добрых чары две водки. Но недолго пришлось мне отдыхать, и моей роте приказано было стать на передовую позицию.
Ночь прошла совершенно спокойно. Я выставил от обеих рот сильную цепь парных часовых, назначил патрулей и рунд для проверки исправности ночного караула.
Спустя немного времени, придвинулся к моей позиции взвод батарейной артиллерии; прибывший с ним генерал Черняев приказал мне быть в прикрытии этих орудий.
Открытая ими бомбардировка продолжалась и всю следующую ночь с небольшими перерывами. Утром 17-го числа показались там и сям сарты, которые бились в догорающих саклях, — эта были, конечно, байгуши, желавшие чем-нибудь поживиться.
Вскоре явилась депутация от города с предложением сдаться и затем действия наши были кончены.

Гилярий Сярковский

Текст воспроизведен по изданию:: Сярковский Г. Воспоминания офицера о Туркестанских походах 1864-1865 гг. / Военный сборник. 1891, №2, 3."