РЖЕВУСКИЙ А.

ОТ ТИФЛИСА ДО ДЕНГИЛЬ-ТЕПЕ

(Статья пятая)

(См. «Воен. Сбор.», 1884 г., №№ 6-й—9-й.)

V. Текинцы.

(Сведения относительно текинцев, заимствованы частью из статьи, убитого впоследствии под стенами Денгиль-тепе, генерал-майора Петрусевича «Туркмены между старым руслом Аму-Дарьи (Узбоем) и северными окраинами Персии».)

Самым многочисленным туркменским племенем считается племя текинцев, имеющее подразделение на текинцев Ахала и текинцев Мерва. Первые занимают узкую полосу земли, начинающуюся от Кизил-Арвата, идущую к северу от хребта Копепет-Дага до самого окончания этого хребта, около персидской провинции Дерегёза. Удобная, при искусственном орошении, к культуре земля Ахала граничит с севера песками, доходящими до Узбоя. Между крайними пунктами этого оазиса с запада на восток, т.е. от Кизил-Арвата до Гяуарса, считается до 250 верст; ширина же его от хребта до песков, по окраинам, не превышает 30 верст, а в середине доходит до 60-ти. От Кизил-Арвата к востоку идут текинские крепости, сначала одной линией, затем уже разветвляясь в две и более линии, проходя мимо местности, именуемой Геок-Тапа, где оазис достигает наибольшей ширины. Геок-Тапа составляет центр Ахала и представляет наиболее населенную местность, и говорят, что около крепости, давшей название этой местности, группируется, в обыкновенное мирное время, не менее 8,000 семей. Всех селений в Ахале насчитывают до 50-ти, а [330] количество жителей — в 30,000 семейств. Селения текинцев расположены по речкам и ручьям, берущим свое начало с Копепет-Дага и служащим своею водою для орошения ахал-текинских владений, где только посредством оросительных канав и может существовать земледелие. Речки эти затем, вследствие страшной сухости воздуха и являющегося последствием этого быстрого испарения воды, теряются в песках пустыни северной границы оазиса. Если верить показаниям Кучанского и Буджнурдского правителей, то текинцы заняли оазис всего 164 года тому назад, во время царствования шаха Тахмаспа. Заселение соседнего, Мервского, оазиса лежит по течению реки Мург-Аба (куриная вода) и окружено со всех сторон безводными пустынями. От Ахала его отделяет 200-верстная пустыня, без жилья, без малейших признаков культуры, без воды, за исключением реки Гери-руд, известной у туркмен под названием Теджен-дарьи или Сарахс-дарьи, воды которой, теряясь в разливах, пропадают совершенно непроизводительно, в летнее же время почти совершенно высыхают. Впрочем, лет 40 тому назад, значительное число текинцев Ахала переселилось к оконечности р. Гери-руда, под предводительством Ораз-хана, и основало поселение Ораз-кала или Теджен; но вскоре правитель Хорасана Асепфуд-Доуле-Ала-Яр-хан напал на них и уничтожил все поселение, в наказание за совершенные новыми переселенцами набеги и грабежи в его провинции, тогда как до того район текинских аламанов ограничивался соседними с Ахалом провинциями Буджнурда, Дерегеза и Кучана. Между тем население Ахала все разрасталось. Явилась необходимость увеличивать количество пахотной земли, следовательно и расход воды, что грозило недостачею этого необходимого элемента, а потому приходилось части текинцев вновь призадуматься о своем переселении, вследствие чего тот же Ораз-хан, с выборными от земли Ахала, обратился к Асифуд-Доуле, вскоре после погрома, и просил разрешения поселиться в старом Сарахсе, на берегу Гери-руда, и занять лишенную всякого населения местность вокруг его, на что правитель Хорасана, взяв с текинцев заложников, дал свое согласие. Хищнические наклонности текинцев не допускали теке-тедженам жить спокойно, мирно. Но данный персиянами урок был еще свеж в их памяти, а потому затрагивать Хорасан было опасно, и арена деятельности была выбрана на севере, в Бухаре, Хиве и между кочевьями туркмен сарыков и офлыров. Хивинский хан Магомед-Эмин, в наказание за набеги, явившись к ним, разорил их и для охраны [331] безопасности посадил в старом Сарахсе наместника, при 500 человек войска, в самом непродолжительном времени после его ухода истребленного, вместе с наместником, неугомонными текинцами. С целью наказать текинцев за их вновь начавшиеся набеги на его владения и за убийство посаженного им наместника, Магомед-Эмин, в 1855 году, собрал войско и направился к Сарахсу; но на этот раз потерпел полную неудачу: войско было разбито наголову, и сам хан, с своей свитой наблюдавший за ходом боя с высокого кургана, был окружен текинцами, отправившими его голову к Фетх-Али-шаху в Тегеран. В то время в Хорасане господствовала полная анархия. Сделавшийся правителем Хорасана, после смерти Асифуд-Доуле, сын его Салар вздумал отложиться от Персии. Воспользовавшись смутами, вызванными этим обстоятельством в Хорасане, текинцы возобновили свои нападения на эту провинцию, но на этот раз удалось персиянам обуздать их очень быстро. В 1856 году, Мешхед, главный город Хорасана, был взят персидскими войсками, Салар казнен, и на его место поставлен Фермун-Ферма-Феридун-мирза. Провинция успокоилась, и новый правитель двинулся с войском, с целью наказать как текинцев Сарахса, так и сарыков Мерва, что ему и удалось вполне, и он вернулся победителем, дойдя до Мерва и приведя от обоих племен по 150 семейств заложников. Но, повидимому, уроки, даже самые строгие, очень скоро забываются таким народом, как текинцы, так как преемник Феридун-мирзы, Султан-Мурад мирза-Хысамус-Сальтанэ, уже в следующем за этим погромом году, в наказание за новые грабежи и разбои, пришел к Сарахсу и уничтожил все бывшие там поселения текинцев, принужденных искать спасения в Мерве. Но в Мерве жили в то время непримиримые их враги — сарыки, принявшие их враждебно и, вследствие своей малочисленности, обратившиеся к персиянам с просьбой о помощи для изгнания новых пришельцев. Хысамус-Сальтанэ, собрав 18 батальонов пехоты, при 8,000 кавалерии, осенью двинулся на Мерв, разбил текинцев; но, подкупленный их подарками, через три месяца вернулся обратно, оставив враждующие племена самих разделываться между собою. Предоставленные собственным силам и средствам, сарыки не могли противостоять текинцам и вскоре очистили всю местность при низовьях р. Мург-Аба и направились к урочищам Юлетану и Пандж-дех. Этим путем утвердились текинцы окончательно в Мервском оазисе, построив верстах в 25-ти выше Мерва плотину, выведя множество [332] канав и оросив, таким образом, необходимое для земледелия количество пахотной земли. С тех пор набеги их на соседние провинции стали принимать все большие и большие размеры, причем они уже не ограничивались разорением ближайших к ним местностей, но стали рисковать удаляться даже на 1,000 верст от своих жилищ, как, например, в Каинский округ, верстах в 600 южнее Мешеда. Выведенное из терпения персидское правительство решилось, раз навсегда, покончить с Мервом, разорив его окончательно, и с этою целью первоначально устроило в 1860 году на берегу Гери-руда, против Старого-Сарахса, укрепление, которое получило название Нового-Сарахса, а затем послало Хамзе-Мирзу-Хышьмепиуд-доуле с 12,000 пехоты, 10,000 кавалерии при 3-х орудиях к Мерву. Все желавшие водворения спокойствия в этой стране и прекращения разбоев, заранее ликовали, вполне убежденные, что персидская армия во время этого похода одержит блистательный успех. Движение такой значительной армии в их страну заставило мервцев обратиться к главнокомандующему с выражением полной покорности, причем они предлагали отдать 1,000 семейств заложниками, выставить 1,000 человек конницы на персидскую службу и заплатить по одному золотнику золота с каждого двора. Но персияне не согласились на эти условия, твердо решившись уничтожить текинцев. Поэтому в начале 1860 года текинцы стали особенно притеснять персиян, производя набеги на Хорасанскую провинцию и даже разграбив Ходжа-раби, священное для персиян место невдалеке от Мешеда. Тогда персидское правительство окончательно решило начать против них неприязненные действия и начало собирать значительную армию. В начале марта текинцы снова совершили нападение на Дамганскую область, где в округе Хаф они разграбили множество деревень, из которых увели в плен 220 человек, убили более 60-ти жителей и угнали громадные стада. Шахское правительство, только в конце июня, объявило в Тегеранской газете, что оно предприняло экспедицию против туркмен. Как любопытный документ привожу перевод шахского объявления о походе.

«Нередко случается во многих странах, что кочевые народы, особенно те, которые живут в степях или в неприступных горах, надеясь на занимаемую ими местность, как скоро заметят, что правительство поступаете с ними слабо, — поднимают знамя возмущения. Если же их оставят при этом в покое, они укрепляются в недоступных местах, собираются там толпами, [333] делают запасы и становятся иногда чрезвычайно опасными и вредными для государства, так что последнее непременно видит себя вынужденным принимать против возмутителей строгие меры. Точно так туркмены, живущие в пределах Хорасана и на р. Гургане, в прежние времена, как скоро заметили, что местные власти слабо смотрят за ними, укреплялись в разных местах и делали набеги на мирных жителей, которых они грабили беспощадно. Но как скоро правительство, обратив внимание на беспорядки, ими производимые, наказывало их за неповиновение, они становились покорными подданными шаха. Покойный Наиб-ус-султанэ (Абас-Мирза) предпринимал поход для наказания этих племен; следуя его примеру, впоследствии правительство брало от них заложников, не говоря уже о том, что хорасанский и астрабадский губернаторы собирали с них подать и имели у себя на службе по несколько человек из них. Так шли дела до тех пор, пока, по смерти Магомед-шаха, когда возникли некоторые беспорядки, большая часть туркмен, находившихся на службе Ала-Яр-хана, Асиф-Доулэ, начали оказывать непослушание. Хотя покойный Феридун-Мирза (ферман-ферма) и Султан-Мурад-Мирза (хисам-усултанэ) предпринимавшие экспедиции против Мерва и Сарахса, успели взять у туркмен заложников и т.д., однако же зло не было еще совершенно искоренено, и в последнее время бунтовщики, собравшись в большом количестве, укрепились в Мерве-Шах-Джехан; отсюда они рассыпались отрядами и разграбили множество деревень. Из одного местечка, которого народонаселение состояло исключительно из сеидот (потомков пророка), разоренного ими, они увели в плен всех женщин и молодых людей, а стариков избили. От их набегов большая часть деревень Астрабадской и Хорасанской провинций опустела совершенно, и жители не могут заниматься ни хлебопашеством, ни скотоводством: они должны беспрестанно сидеть в крепостях.

«Так как всякая нация имеет право ожидать от своего правительства защиты против грабителей и нарушителей общественного порядка, то его шахское величество, негодуя на беспокойные туркменские племена, повелел отправить, для наказания их и водворения на прежние места их жительства, значительный отряд, который должен рассеять непокорных и разрушить возведенные ими укрепления. Шахзадэ-Хамзэ-Мирза, вместе с кавам-удоулэ (визирем), выступили из Мешеда в поход 1-го зикадэ и теперь, как пишут оттуда, должны быть уже в Мерве». [334]

В конце июля жители Тегерана были порадованы известием, которое появилось в официальной газете и гласило следующее:

«Со времени отправления шахзадэ хишмет-удоулэ и кавам-удоулэ с победоносным войском, для наказания туркмен, живущих в Мерве, до сих пор не было получено никакого известия оттуда. 7-го сего сафара (14-го августа) приехал нарочный от шехаб-уль-мулька и привез из лагеря письма, от 1-го числа, адресованные Ата-Ула-ханом-Теймури на его имя: из них видно, что шахзадэ и кавам-удоулэ потому не отправляли доселе чапаров, что хотели сразу донести о ходе дела, когда оно будет окончено.

«Как скоро войско приблизилось к крепости старого города, известной под именем крепости Мохамед-Ниаз-хана, туркмены вышли навстречу отряда, но, не будучи в состоянии сопротивляться ему и будучи поражены, забрали свои семейства и, навьючив свое имущество, при мраке ночи, оставили крепость. На другой день, 24-го зильхаджэ (3-го июля), шахское войско вступило в крепость и не нашло там ни одного туркмена, но зато ему досталось множество хлеба и съестных припасов, оставленных неприятелем. После того послан был отряд, который овладел урочищем Иол-Ютан, лежащим на западе, и покорил племя салуров. Отряд этот доставил в лагерь столько припасов и овец, что халвар пшеницы (17 пудов) продавался по 4 тум. (12 руб. сер.), а батман (7 фунт.) мяса по 1 сах. (30 коп. сер.). Шахзадэ и кавам-удоулэ приступили к поправкам крепости. Потом они намерены заняться истреблением и уничтожением заблудшегося народа туркменского. Между туркменами начался голод и дороговизна на припасы».

Тот же номер газеты извещает о подробностях похода против туркмен на другом пункте; здесь начальником победоносного войска был губернатор Мазандерана и Астрабада, шахзадэ-Мульк-ара.

«Если туркмены — говорит газета — живущие в окрестностях Астрабада и в Гурганской степи, не проучены хоть раз в год астрабадским губернатором, то делаются дерзкими и пускаются в грабежи и разбои. Уже два года прошло, что астрабадские губернаторы не наносили вреда туркменам, и, вследствие этого, эти последние, подняв голову, начали с свирепостью производить набеги с моря и сухим путем.

«В нынешнем году его шахское величество изволил [335] приказать мазандеранскому и астрабадскому губернатору, Мульк-ара, обуздать их неистовства и привести их к должному послушанию. Губернатор пошел в Гурганскую степь с 5,000 — 6,000 человек и несколькими пушками. Теперь пишут оттуда, что, как скоро персидский отряд пришел в степь, туркмены, собравшись в огромном количестве, сделали на него нападение, но были отбиты с большим уроном шахскою конницею, которая, разгромив их совершенно, многих взяла в плен и сняла много голов, послав в ад души нечестивых. Потом шахский отряд, остановившись в центре степи, занялся потравою полей, засеянных рисом; поля эти принадлежат самому злому племени иомудскому, джафарбаям. Припасы, находившиеся в амбарах, захвачены и розданы войску. Туркмены потом несколько раз, днем и по ночам, покушались сделать нападение на лагерь, но попытки эти оканчивались постоянным уроном с их стороны, так что они увидали себя вынужденными просить помилования, обязались дать заложников, возвратить пленных, захваченных прежде, также имущество персидских подданных, украденное ими. Мульк-ара после этого возвратился в Астрабад».

Вскоре, наконец, Наср-Эдин-шах был порадован известием, что крепость Мерв, оставленная неприятелем, занята персидскими войсками; сообщая об этом, хорасанский визирь извещал, что в Мерве и окрестностях найдено очень много зарытого в землю хлеба. Известие о победе было отпраздновано в Тегеране 50-ю пушечными выстрелами; но в скором времени персиянам пришлось убедиться, что их ликование было преждевременным и победа оказалась поражением. Сперва базарные слухи, отличающиеся в большинстве случаев, в Средней Азии правдивостью, разнесли из конца в конец Персии о разгроме, понесенном шахскими войсками; наконец, и само правительство не сочло возможным долее скрывать, и 9-го ребиуль-ахыря (13-го октября) в официальной газете появилось следующее описание поражения и бегства экспедиционного отряда:

«Мы упоминали прежде, что после того, как шахские войска заняли крепость Мерв, туркемы Теке, перейдя через реку, начали укрепляться в ауле Алиша, возводя земляные укрепления. Шахзадэ хишмет-удоулэ (Хамзэ-Мирза) и кавам-удоулэ (визирь его), занятые наказанием племени Салур и заготовлением съестных припасов, с 26-го зильхэджэ, т.е. со времени занятия Мерва, до 27-го сафара, не приступали ни к каким военным действиям, [336] между тем как неприятель производил крепостные работы; туркмены перешли даже через мост, находившийся в их руках, и, по сю сторону реки, устроили сенгеры (насыпи) и бастион, на котором поставили пушку. 27-го сафара хишмед-удоулэ и кавам-удоулэ, оставив часть отряда, с пушками и обозом, в Мерве, сами выступили с прочими полками против неприятеля, и, прибыв в крепость Самандук, отстоящую в трех фарсахах (21-й версте) от Мерва, пробыли там двое суток. 1-го ребиуль-авеля они пошли далее и остановились с войском в 2,000 шагах от туркменских укреплений. 2-го ребиуль-авеля (6-го сентября) персидское регулярное войско занимало очень невыгодную позицию; высокие камыши и глубокие ручьи мешали употребить в дело пушки и производить правильные движения. Впрочем, завязалось жаркое сражение, продолжавшееся девять часов: сартип фераханского полка, Мохамед-Хасан-хан, был убит в этом деле. Несмотря на неудобное местоположение, персидские войска дрались очень смело и исполнили свой долг. С этого времени, как видно по полученным ныне известиям, не происходило никаких военных действий, и сарбазы занимались возведением сенгеров и проводили шанцы к реке и туркменским укреплениям. 16-го того же (20-го сентября) месяца туркмены, как мужчины, так и женщины, собравшись огромной массой, выступили из своих укреплений; персидское войско выступило также против них. Сражение продолжалось с утра до заката солнца, целые одиннадцать часов; неудобная местность опять помешала действовать артиллерии. Хотя персидское войско и не одержало победы в этот день, но при закате солнца в должном порядке возвратилось в свой лагерь. Говорят, что в этот день было убито около 4,000 человек, но потеря с нашей стороны была гораздо значительнее, чем со стороны туркмен. В ночь на 17-е число, хишмет-удоулэ и кавам-удоулэ, видя неустрашимую смелость, многочисленность и готовность туркмен и, вместе с тем, обсудив неудобства позиций, занятых персидскими войсками, которые не могли действовать артиллериею, пришли к тому заключению, что экспедиция протянется по этим причинам очень долго. Притом же им угрожал недостаток съестных припасов. Если бы они вздумали отправить за провизией часть отряда, все-таки она не могла подоспеть в скором времени, а между тем отряд их должен был значительно уменьшиться: им угрожал самый сильный неприятель — голод. Итак, они решились идти с отрядом по направлению Пяндж-дех, в надежде там найти съестные припасы; но [337] они не сообразили того, что двинуться с войском немедленно после жаркого одиннадцатичасового сражения значило дать повод неприятелю действовать еще с большею смелостью и ожесточением. Решившись окончательно исполнить свой план, они выступили с войском. Туркмены, сильно потерпевшие в сражении, узнав об этом движении, отправили ночью конных и пеших, которые засели по берегам ручьев и в камышах с тем, чтобы преградить путь отряду, и те из них, кто в состоянии был носить оружие, выступили для преследования. 17-го числа (21-го сентября), нападая издали на авангард, арьергард и фланги, туркмены захватили все, что могли, из обоза, взяли в плен или убили на месте кого только могли. Прибыв в Пяндж-дех, войско не нашло там никакой провизии. По причине недостатка съестных припасов и воды решено было, что отряд, разделившись на две части, пойдет по разным дорогам. Паша-хан, шуджа-уль-мульк (храбрейший в государстве), направился на Турбети-Шейх-Джам и уже прибыл туда, но хишмет-удоулэ и кавам-удоулэ еще не пришли на место (в Мешед).

«Так как после возвращения их в таком виде, очевидно, первого нельзя оставить правителем, а второго — визирем Хорасана, то его шахское величество изволил назначить муид-удоулэ Тахмас-Мирзу, известного своим отличным поведением, человеколюбием и способностями, губернатором этой провинции, а Мохамед-Насир-хана, ишик-агаси-баши (церемонимейстера), опытного и искусного чиновника, — визирем и сардарем тамошних войск. Из опасения беспорядков, могущих произойти после таких смут и неудач на границах Хорасана, ему приказано отправиться по курьерски. Мохамед-Насир-хану пожалован титул захир-удоулэ (помощник государству) и джубэ-из-тирмэ, осыпанная золотыми блестками. Он должен заботиться о благосостоянии подданных шаха, пока прибудет в Мешед шахзадэ Тахмаз-Мирза, который вскоре отправится туда с войском, артиллериею и боевыми снарядами и, с помощью Божьего, сделав нужные приготовления, не так как это случилось с прочими в прежние времена, исполнить прекрасно и легко возложенное на него поручение и поправит это дело».

Таким образом экспедиция, стоившая стране громадных денег, поход, в котором участвовала лучшая часть войск, окончилась полной неудачей и потерей всей артиллерии, состоявшей из 33-х орудий. Из десяти полков регулярной пехоты, собранных в поход в полном комплекте, в числе около 10,000 человек, [338] едва спаслись от смерти или плена немного более тысячи. Из двух полков караи, которыми командовал Мустафа-Кули-хан, вернулись на родину всего два человека: сам сартип и один сарбаз. Главнокомандующий экспедиционным отрядом, Хамзэ-Мирза, перед выступлением из Мерва, оставил в самой крепости гарнизоном три полка, которые были осаждены текинцами и принуждены сдаться и передать им бывшие при них три пушки. Во время бегства персиян, текинцы захватывали бежавших в плен, убивая беспощадно сопротивлявшихся. Неудачу похода следует приписать, главным образом, тому, что между шахскими военно-начальниками не было согласия и той храбрости и еще более хитрости, какие оказали текинцы. Степные племена, узнав о грозившем их спокойствию походе тридцатитысячной персидской армии, изучив хорошо характер противника, знали отлично, что, чем более будет собрано войск, тем более будет начальников, а следовательно и более раздоров и неурядиц. Хамзэ-мирза задержал выступление отряда из Мешеда, выжидая обещанные гератским правителем Султан-Ахмед-ханом припасы, тем временем дав текинцам возможность убрать хлеб, без которого им пришлось бы очень плохо. Кроме того, персидский отряд не принял в расчет, что если бы он выступил в конце марта или начале апреля, когда даже в степи является обилие ручьев, а почва покрыта зеленью, то избежал бы недостатка в воде и в подножном корме. Некоторые степные племена, пообещав персидским военно-начальникам сохранять нейтралитет и даже оказывать содействие, не исполнили своего обещания; так, например, при приближении отряда к Мерву, племя сарыки, постоянно теснимое текинцами, явилось в персидский лагерь с изъявлением покорности, и старшины этого племени начали уговаривать главнокомандующего немедленно идти на общего врага. По вступлении персиян в Мерв, дела приняли другой оборот: племя салуры, дружественное с сарыками, начало ловить и уводить в плен персидских солдат; сарыки, убедившись, что это возможно и проходит безнаказанно, последовали их примеру. В это время в персидском отряде, находившемся в самом Мерве, шли раздоры и неурядицы; тогда текинцы, узнав о положении дел в Мерве, прислали сарыкам и салурам заявление, что, если они будут в чем-нибудь помогать персиянам, общим их врагам, шиитам, то подвергнутся набегам и полному разорению их аулов. Вслед за неудачным движением на Иол-ютан, персидский отряд простоял в Мерве еще месяц без малейшей [339] необходимости, а тем временем текинцы, с сделавшимися их союзниками сарыками и салурами, укреплялись на берегу Педжена, среди болот и тростников, где не могли действовать ни персидская артиллерия, страшная степным народам, ни сарбазы, привыкшие драться в открытом поле и из-за стен. Дальнейший ход дел изложен выше. Таким образом персидский степной поход 1860 года окончился полным поражением персиян, которые сперва было собрались отомстить им новым походом, но никогда не привели его в исполнение.

С этого времени началась фактическая независимость текинцев, разорявших Хорасанскую провинцию. Персидское правительство, напуганное уроком 1860 года, не решалось предпринять новый поход, а ограничивалось только охраной границы, настолько неудачной, что когда-то цветущий и богатейший Хорасан превратился в беднейшую провинцию. До чего текинцы вообще стали смелы в своих набегах, можно заключить из того, что, в 1878 году, они громадным скопищем подходили к самому Мешеду, в котором считается до 70,000 жителей, и разорили лежащее от него в семи верстах селение Турук, населенное 500 семейств.

Таким образом между текинцами Ахала и текинцами Мерва нет ни малейшей разницы; разделение их было вынуждено недостатком пахотной земли. Плодородие земель, лежащих по течении р. Мург-аба, сделало то, что народонаселение быстро приращалось, причем много текинцев переселилось туда из Ахала. В настоящее время в Мерве считается 50,000 кибиток, т.е. до 250,000 душ обоего пола. Текинцы обоих оазисов совершают свои набеги иногда сообща, иногда же врозь, причем трудно бывает определить, кем именно из них был совершен аламан; но более всего от их соединенных усилий достается северной провинции Персии, а именно Хорасану. Чтобы судить о материальных убытках, причиняемых текинцами своим злополучным соседям, достаточно привести тот факт, что в одном только округе вышеупомянутой провинции: Пяс-и-кух-и-харабэ, находящемся на левом берегу р. Гери-руда, где считалось до 460 селений, в настоящее время осталось менее 20-ти и к названию округа прибавлено слово «Харабэ» (разоренный), так что в переводе на русский язык название округа будет «округ загорных развалин». В северных частях провинций Келата, Дерегеза, Буджнурда и Кучана тоже истреблены текинцами почти все селения; остались только те, которые, по своему положению между скал, защищены неприступностью местности. На [340] Хиве меньше отражается текинский террор, так как пограничные туркмены защищают ханство от набегов; но все-таки изредка текинцы и Хиву избирают поприщем для своих хищнических замыслов; так, например, в 1876 году ими был ограблен город Питнак в Хиве, а в 1877 году ими же уничтожен караван на урочище Балыклы, в 70-ти верстах от г. Куня-Ургенча; в том же году они нападали на укрепление Кабаклы. Разумеется, при подобном порядке вещей нечего было и думать о правильном караванном сообщении между Красноводском и Хивою, так как полные хозяева в степи, до покорения оазиса нашими войсками, текинцы, бывало, едва прослышат о могущей быть добыче, как немедленно не преминут ею воспользоваться, что и доказали неоднократно; так, например, в 1875 году, у колодцев Кум-Себшен, уничтожив караван, снаряженный г. Глуховским и направлявшийся из Красноводска в Хиву, а в 1877 году в урочище Балыклы, разграбив другой караван, шедший с Атрека в Хиву. Наши мангышлакские киргизы и красноводские туркмены тоже были не гарантированы от текинских грабежей, и, не далее как в 1876 году, они уничтожили целое кочевье иомудов у колодцев Бурнак, в 25-ти верстах от Красноводска. Каждый раз, когда русские войска предпринимали какое-нибудь движение от Красноводска в глубь страны, текинцы немедленно обращались к персидскому правительству с просьбой принять их под свое покровительство, обещая, разумеется, прекратить нападения на персидские владения; но едва лишь убеждались, что движение русских не касается их, — немедленно прекращали всякие договоры. Такая политика повторялась несколько раз, в период от Хивинской экспедиции до 1878 года, когда одновременное движение туркестанского и красноводского отрядов грозило существованию оазисов Ахала и Мерва. На этот раз мервцы обещали персиянам возвратить им шесть пушек из числа отнятых у них в 1860 году, выставить, за 20 туманов в год за каждого человека, 1,000 человек конницы, прекратить разбои, и, в виде залога, поселить 1,000 семейств у Стараго-Сарахса; но едва только текинцы узнали о возвращении русских отрядов, как немедленно прекратили все переговоры. Для России протекторат Персии над текинцами был бы очень невыгоден, так как, не имея возможности грабить своих протекторов, они устремились бы к северу от своих владений, и, очевидно, более всего досталось бы подвластным нам киргизам и туркменам, а уже об караванном пути из Хивы в Оренбург и Красноводск и говорить [341] нечего. Персияне не в силах были бы воспрепятствовать им нападать на наши владения; следовательно ежегодно пришлось бы посылать экспедиции с целью наказания текинцев. Во избежание этих дорогостоящих экспедиций, гораздо благоразумнее было постепенное водворение спокойствия силою оружия, путем постепенного завоевания края. Усмирение края и обуздание текинцев является еще более необходимым, в случае если удастся направить Аму-Дарью по прежнему руслу и устроить по новому водяному пути правильное судоходство. Тогда товары из России могли бы через Каспийское море доставляться непрерывным водяным путем до верховьев Аму-Дарьи, т.е. на 4,000 верст, и текинские разбои явились бы помехой как развитию мирной торговли, так и в деле оплодотворения ныне степных бесплодных мест по берегам старого русла так называемого Узбоя, которым вода дала бы жизнь, привила бы культуру, привлекла бы жителей. В последнее время, до экспедиции 1879 года, оазис Ахала был густо населен, и важнейшими пунктами по числу обитателей, после Геок-тапы, можно считать: Асхабад — в 2,000 семейств, Хари-кала — в 700 дворов, Геши — в 1,000 семейств, Бизмеин — в 1,000, Курджа — в 700, Янги-кала — в 700 и Изгал — в 600, Беурма и Кизил-Арват. Плодородие почвы, возделываемой при помощи орошения ахал-текинцами, дает возможность им получать с своей земли все необходимое для их прокормления количество хлеба. Кроме того, ими возделываются хлопок, рис, джугура, юнджа, масса дынь и арбузов, а также отчасти жители занимаются и шелководством. Достаточное количество фуража давало им возможность держать стада овец, верблюдов и иметь лошадей, которые своей красотой и выносливостью приобрели себе славу во всей Средней Азии. Впрочем, слава коней в местности Ахала идет с очень древних времен, так как это в сущности и есть Нисанская равнина древних, славившаяся особою породою лошадей. Английскому капитану Непиру, во время его путешествия по северному Хорасану, сообщали, что вблизи Геок-тепе до сих пор видны развалины города Нисы, бывшей древней столицы парфян, где находились царские гробницы.

О внутреннем быте текинцев, об их образе жизни, нам очень мало известно, так как ни один из европейцев не бывал в их среде. Жизнь оазиса до последнего времени была сокрыта непроницаемой завесой от взглядов цивилизованного мира. Единственные, имеющиеся сведения собраны от беглых персиян и туркмен, пробывших в неволе у текинцев более или менее продолжительный [342] срок. Если судить по их показаниям, то, собственно говоря, склад жизни ничем не отличается от описанного мною образа жизни иомудов; только что достаточное количество пахотной земли сделало их более оседлыми; в их селениях уже попадаются глиняные постройки, помимо кибиток, и для самообороны устроены крепости из глины или глины с саманом. Таким образом, каждое селение есть в сущности маленькая крепость или, по туркменски, кала. Ни костюмом, ни языком текинцы нисколько не отличаются от иомудов и гоклан, хотя считают себя почему-то выше остальных туркменских племен и относятся к последним крайне враждебно.

До прошлогодней экспедиции у текинцев оставались в плену наших два рядовых: Петин, взятый в конце октября 1877 года в окрестностях Чата и находившийся у ахал-текинцев, и Кидяев, попавшийся в конце 1873 года на правом берегу Аму-дарьи у Сардабакуль и томящийся в неволе у мервцев. Хозяин его, мервец Дангатар, требовал за него выкуп в 8,000 туманов. Крупная цифра выкупа была им потребована от того, что Кидяев выдал себя за офицера; но так как выкупа за него никто не давал, то Дангатар постоянно заставлял его писать жалобные письма, для чего обливал его живот кипятком и клал на него горячие угли. Наконец, окончательно потеряв надежду получить выкуп, он продал его текинцу Анна-Гельды. Летом 1878 года наш астрабадский консул, г. Бакулин, находясь в Мешеде, получил от Кидяева письмо с мольбами о выкупе. Бакулин, не желая выкупом развить в текинцах страсть к подобным аферам, выбрал другой путь для его освобождения, надеясь на успех. Он попросил правителя Хорасана, если попадутся к нему в плен текинцы, то выдать их ему, рассчитывая произвести обмен. Кроме того, некоему Сафар-Али-беку, персиянину, попавшему в плен к мервцам во время неудавшегося похода 1860 года, вслед затем выкупившемуся, женившемуся в Мерве и занимающемуся свободно торговлей, покупая товары в Мешеде, было им предложено 250 туманов, если он доставит Кидяева, но с тех пор ни Кидяев, ни Сафар-Али-бек больше к нему не являлись. Полковник Гродеков расспрашивал одного из бывших до того в плену у текинцев и привезенных сыном Тыкма-Сардара, Акбер-ханом, к генералу Лазареву, а именно Цивашева, о его жизни в плену; показания эти настолько интересны, что позволяю себе привести их целиком. [343]

«7-го октября 1878 года нас пошло шесть человек за сбором сена: я, Цивашев и канониры: Мягкий, Пантюшин, Зимин, Петин и Макаров. Мы отправились верст за 10 от лагеря без оружия, на трех верблюдах. Это было рано утром. Стали рвать траву. В это время из-за бугра выскочили пять конных туркмен, из которых у двух были ружья, а у остальных шашки и пистолеты. Завидев их, мы бросились бежать врознь. Туркмены, вынув ружья и обнажив шашки, погнались за нами; скоро догнали нас, собрали всех в кучу и знаками показали, что нам следует идти в горы. Мы не шли, а бежали; кто из нас замедлял шаги, того били нагайками. Канонир Макаров, будучи слаб здоровьем, начал приставать; тогда один туркмен с коня хватил его шашкою сзади, — голова Макарова отлетела. Этот самый туркмен слез с лошади, снял с мертвого сапоги и три раза пырнул его ножом в бок. Нас гнали бегом до самого вечера (с 9 часов утра), когда остановились у одной речки на четверть часа напоить лошадей. Отсюда нас опять гнали всю ночь, частью бегом, частью шагом; кто отставал, того били плетью. На рассвете остановились на два часа у речки. Туркмены испекли лепешки в золе и немного покормили нас. После этого опять погнали до 10 часов утра, когда мы пришли в крепость Кара-кала, здесь большой аул. Смотреть нас собралось множество народа: мужчины, женщины и дети. Заставляли снимать пальто и мундиры, чтобы посмотреть наше нижнее белье. Здесь мы простояли целые сутки; покормили самую малость лепешками. На следующий день мы вышли рано утром, в сопровождении тех людей, которые взяли нас в плен. Когда отошли с версту от Кара-кала, туркмены остановились сняли с нас сапоги и верхнюю одежду, которую поделили между собою. Мы остались в одних рубахах и нижнем белье. Погода стояла теплая. Отсюда мы разделились: меня и Петина два туркмена погнали влево, а Мягкого, Пантюшина и Зимина три туркмена погнали вправо. С тех пор мы не виделись. Мы шли весь день; вечером остановились на 1/4 часа, потом шли весь вечер и всю ночь. Шли по горам, по каменистому грунту; ноги наши распухли и покрылись ранами. Туркмены, видя такое наше состояние, позволяли нам часто останавливаться для отдыха и нагайками не подгоняли. Перед рассветом остановились на отдых у пастухов; здесь испекли лепешек и покормили нас немного. Когда рассвело, мы тронулись далее и часов в 9 утра пришли к крепости, название которой запамятовал, но знаю, что она находится в одном [344] переходе от Кизил-Арвата. У крепости большой аул. Народа собралось около нас как хмара, — света не видно. Стали нас бить, толкать, бросать навозом в глаза, плевали в лицо. Такое надругательство продолжалось до самой ночи. Вечером наши хозяева развели нас по своим кибиткам. Моего хозяина звали Куль-Ильды, а хозяина Петина — Дурды-шайх, По приводе в кибитку, меня заковали в железо, надели двое конских пут — весом в 15—20 фунтов, потом покормили и положили спать в кибитке. Хозяин мой был очень бедный человек; у него одна жена и двое детей, мальчик лет семи и девочка лет пяти, мать-старуха, одна лошадь, очень хорошая, и ни одного верблюда. Хозяину лет около 30, а жене его лет 27; она очень некрасивая. Куль-Ильды даже не имел цельной кибитки, а только верх от нее. Хозяин Петина жил от меня очень близко; он тоже заковал своего пленника. Работа моя состояла в том, что я должен был собирать колючку (топливо) и носить воду. Нас одели в рваные халаты и дали шапки; но ходили мы босые. Жители аула в течение, по крайней мере, двух недель сходились смотреть на нас, при этом толкали, плевались и проч., потом привыкли к нам, перестали. Я мог ходить по всему аулу и виделся с Петиным каждый день. Нам обрили головы. Однажды, в кибитку к моему хозяину пришло много народа и стали требовать, чтобы я переменил свою веру на ихнюю; при этом мулла принес с собою бритву, чтобы совершить обрезание. Я сказал: зарежьте меня, но веры не переменю. Нужно заметить, что еще 7-го октября, когда нас взяли в плен, мы все дали заклятие — крепко держаться своей веры. После моего отказа туркмены сильно меня били и хотели резать, но хозяин их остановил. Петину тоже предлагали бросить христианскую веру, но он крепко стоял за нее. Туркмены не позволяли нам открыто молиться и творить крестное знамение, и мы молились про себя. Недели через две по прибытии в крепость у меня зажили ноги; я их каждый день обмывал водою и обвязывал тряпками. Кормили лепешками впроголодь; раз в неделю давали плов с бараньим салом.

«Командир мой, штабс-капитан Гаитинов, прислал мне через одного туркмена письмо, лист чистой бумаги и карандаш. В письме его сказано было, чтобы я не падал духом, надеялся на Бога, что нас выручат. Я послал ему ответ, что мы живы и здоровы, ходим босые, голодные и холодные и ждем не [345] дождемся освобождения. Письмо командира сильно меня ободрило; Петин тоже повеселел.

«В ауле у крепости мы прожили три месяца. Затем аул начал переселяться в пески, где больше топлива. Хозяин Петина вышел в пески днями пятью раньше моего хозяина. Переход от крепости до стоянки в песках верст 40. Во время пути мне скрутили руки назад веревкой. Шел пешком. Так как у хозяина не было своих верблюдов, то для перекочевки один сосед дал ему три верблюда.

«В ту ночь как мой хозяин пришел в пески, Петин разбил свои путы и убежал перед рассветом. Весь аул поднялся на ноги; все мужчины поскакали верхом искать его. Верстах в 10 от аула Петина нашли под кустом в ямке; схватили, стали бить, потом погнали в аул, там заковали в трое пут и замки заклепали наглухо. Хорошо еще, что Петин, убежав, понес с собою в торбе и кандалы, а не бросил их в песках; иначе ему было бы плохо: его били бы до тех пор, пока не нашел кандалы. Петин потому и взял их с собою: рассказывал мне, убегу — хорошо; поймают вместе с кандалами — будут меньше бить. Петин никак не мог украсть лошади у своего хозяина для бегства, так как туркмены на ночь заковывают своих лошадей.

«Аул в песках расположился очень широко; кибитки стояли группами, по пяти-шести. Места для кибиток выбирали в лощинах между песчаными буграми. Кибитка хозяина Петина стояла от кибитки моего хозяина в двух верстах. В песках хозяин стал обращаться со мною ласково; часто говаривал: живи у нас, прими нашу веру, наш Бог на небесах, а русский Бог яман, золотой или деревянный. На другой день после поимки Петина я отпросился у своей хозяйки (хозяина не было дома) навестить его. Пробыв у него часа три, утешал его в несчастьи, советовал надеяться на помощь Божью. Во время стоянки в песках у меня была только одна работа: собирать топливо, так как вода от нас была в расстоянии верст 10. За водой ездили из аула через два дня; я ездил туда раза три. Кормили недостаточно: давали лепешку фунта в 1 1/2 на целый день, изредка плов.

«В песках мы прожили месяца два, как прошел слух, что нас хотят выкупить; тут стали нас лучше кормить. Слух стал сбываться. Приехал к нам в аул Тыкма-сардар и, должно быть, выкупил меня у хозяина, так как взял с собою и привез в свой аул, где был наш пленный канонир Пантюшин. [346] В ауле Тыкма-сардара меня расковали, и здесь а пробыл дней около 20. Тыкма-сардар сообщил мне, что, как только прибудет письмо из Чата, то меня тотчас же выпустят. У сардара меня кормили хорошо; давали баранину, плов, верблюжье молоко — всего вволю. Работал мало; принесешь, бывало, дров — и шабаш, да раза два гонял верблюдов на водопой. Наконец, должно быть пришла записка, которую ожидал Тыкма-сардар, потому что сын его Акбер-хан повел нас в землю гокланов. Мы шли пешком, босые, под снегом и дождем, много терпели от холода. У гокланов мы прожили 18 дней, в ожидании того, пока Акбер-хан ездил в Чат и вел там переговоры с нашим начальством. На девятнадцатый день нашего пребывания у гокланов от Акбер-хана приехал туркмен из Чата, посадил нас на лошадей и повез на русскую землю. С этим туркменом штабс-капитан Гаитинов прислал нам: пальто, сапоги, рубашки, штаны, чаю и сахару. Мы ехали всю ночь: перед светом остановились на отдых; потом поехали дальше и в полдень прибыли в один туркменский аул; здесь опять отдыхали, хорошо пообедали; опять тронулись в путь, ехали до самого вечера, отдохнули, выспались и, на другой день, утром, часов в 9, пришли в Чат. Тут вышел нам навстречу весь лагерь. Сын Тыкма-сардара также встретил и повел нас к приставу Ягубову, которому и сдал нас. Я был как следует, в форме; на Пантюшине также была форменная одежда, за исключением шапки; я свою шапку сохранил в течете шестимесячного плена. Мы прибыли в Чат 15-го марта. Отсюда меня послали в Красноводск на поправку. В Красноводске я пробыл до 15-го июня и потом прибыл в Чекишляр».

Затем Цивашев добавил следующее:

«Посевов в Кара-кала очень мало: сеют только около крепости пшеницу и джугуру. Своего хлеба недостаточно, а потому его покупают в Хиве и у гокланов. Иные туркмены говорят, что, с приходом русских, будут драться, а другие — что изъявят покорность. В Кара-кала было три пленных персиянина, содержавшихся вечно в цепях. В ауле Тыкма-сардара было только две пленных женщины; из них одна у сардара, горбатая, служила в качестве няньки. Женщины ходят без оков. Горбатая пленница постоянно приносила мне пищу. Бывало принесет, сядет рядом и потаенно толкует, чтобы я надеялся на Бога. Я несколько раз [347] советовал ей убежать, но она мне отвечала, что не знает, куда бежать».

Из взятых вместе с Цивашевым в плен, мастеровому Зимину удалось бежать от текинцев и благополучно добраться до своей батареи. Штабс-капитан Гаитинов, отбиравшей от Зимина показания, тотчас же, по возвращении его из плена, обязательно передал мне записанный, со слов вернувшегося, рассказ о его пребывании в оазисе и о его бегстве. Привожу это показание: «Отправленные за фуражем, мы, шесть человек при трех верблюдах, отстали от товарищей с тем, чтобы нарвать травы поближе, почему и взяли влево от товарищей и киргиз. Нарвавши травы, начали вязать вязки с тем, чтобы навьючить и возвращаться домой. В это самое время наскочили на нас из-за бугра, совершение неожиданно, пять человек на отличных конях, вооруженные ружьями, пистолетами и шашками. Направив на нас, почти в упор, ружья, они погнали нас бегом, причем били нагайками; уставши, я приостановился дух перевести; тогда один текинец налетел на меня и хотел снести мне голову; я увернулся: Бог спас меня, а Макаров был послабее меня и, бежавши, совсем устал; тогда текинец подскакал к нему и одним ударом шашки снес голову бедняги; нас же пятерых посадили сначала на верблюдов, потом, сзади себя, на лошадей и так везли рысью, до вечера; как стемнело, мы переправились через Атрек, верстах в 40 от лагеря, и нас повезли в горы. Хотя боязно было, а я запримечал всю дорогу до малости: думаю — понадобится. Наутро текинцы остановились и начали печь чуреки, курили кальян, угощая и нас. Я начал уговаривать товарищей, чтобы, выбравши время, броситься разом по моей команде на злодеев, придушить их, и, воспользовавшись оружием, зарезать их. Двое — Петин и Пантюшин — соглашались, но Мягкий и Цивашев отказывались, не надеясь на свои силы. Долго я уговаривал, но напрасно; тогда я сказал: значит и мне, старику, пропадать за вас, и отдался на волю Божью!

«Еще раз проезжая скалами, я уговаривал броситься в скалистые щели, где конные не могли нас преследовать; но опять не все соглашались. На другой день, к вечеру, нас довезли до большого аула с крепостью, который недалеко от той горы, где мы, стоя в Ходжем-кала, видели горящие костры (Кара-кала). Здесь мы переночевали, и утром нас вывели за аул, на курган, сняли с нас сапоги, мундиры, обрезали погоны и пуговицы. Мы думали, [348] что хотят нас казнить, и начали молиться Богу; но, разделив наши вещи, меня, Пантюшина и Мягкого повезли в аул, а Цивашева и Петина — в Кизил-Арват. Трех наших верблюдов текинцы продали, в Кара-кала. Когда нас привезли в аул, где протекает маленький ручей и есть крепостца (по описанию Зимина, это должно быть Беурма), то разделили по кибиткам тех текинцев, к которым мы попали; все на нас напустились и начали издеваться: малые и большие, старики и женщины смеялись над нами, плевали в лицо, тыкали пальцами в глаза; затем начали допытываться: как расположен отряд, много ли русских? Я рассказывал, насколько мог объясняться; текинцы догадались, что мы артиллеристы, спрашивали, как заряжают орудия; я балагур, ваше благородие, взял палку от джугуры, да и ну показывать, как банят орудия, да, для шутки, чтобы забавнее было — по старому: потешил текинцев, и они стали меньше меня обижать, только уж больно надоели, заставляя показывать приемы. На другой день, по приходе в аул, один молодой текинец попросил меня у моего хозяина, чтобы молотить джугуру. Он начал меня расспрашивать, как нас взяли, есть ли у меня дети. Он говорил немного по-русски, а я по ихнему знал несколько слов; когда я сказал, что у меня трое детей, текинец заплакал, — есть, видно, и между ними добрые люди, ваше благородие. Он начал советовать мне бежать, так как иначе все равно казнят; приказал своей жене, чтобы она меня хорошенько кормила, и мне добрая женщина давала баранину три раза в день. На ночь меня отводили к моему хозяину. Нас заставляли принять их веру; мы отказывались. Тогда нас хотели казнить, причем знаками показывали, что хотят отрезать нам пальцы, нос и уши; но на это некоторые не соглашались и нас уводили обратно. Молодой текинец сказал, чтобы я бежал ночью, указав скалу, где я должен переждать день, а затем идти с Богом. Он же говорил мне, что все гокланы и текинцы, которые приезжают к русским в лагерь, не заслуживают доверия, и, возвращаясь, передают обо всем текинцам. Выбравши одну тайную ночь, я, когда хозяева заснули, помолился Богу и тихонько вышел из аула, пройдя который, я побежал и взобрался на указанную скалу, где и спрятался в щели. Наутро я слышал, как в ауле поднялась тревога, и скоро множество всадников показалось по горам, разыскивая меня; я сидел ни жив, ни мертв. К вечеру текинцы ушли в аул; я вылез из щели и пошел далее, упал со скалы, и, разбившись, лежал без памяти, а потом [349] оправившись, пошел далее. Пищи я не принимал уже третий день. На четвертый день, идя горами, недалеко от дороги, по которой меня вели, набрел я на сложенную кучу пшеницы, которой немного и поел. На четвертую ночь я видел, лежа под кустом, как мимо меня погнали верблюдов человека четыре; я подумал, что это верблюды, отбитые в отряде, так как мне было известно, что текинцы, в числе коих был и мой хозяин, пошли к нам за добычей. Дойдя, на пятый вечер, к Атреку, я увидел двух текинцев, которые, повидимому, искали меня. Я спустился к Атреку и лег в воду, под нависшую ветлу; выждав, я переправился через Атрек и пошел по горам к тому месту, откуда меня взяли; силы стали мне отказывать; шел я медленно, останавливаясь часто отдохнуть. Завидев лагерь, я обрадовался и лег отдохнуть, а к вечеру доплелся до реки и закричал о помощи. В этот день я прошел всего верст восемь».

Много испытал бедный Зимин в эти шесть дней: голод, жажду, страх за свою участь — страшное утомление, томительную безызвестность ожидавшей его участи. Его Высочество денежно вознаградил Зимина, пожаловав ему 25 рублей; офицеры отряда сделали между собою складчину и дали ему еще 50 р.

Вообще же текинцы, как я уже говорил выше, нагнали такого страха на своих соседей, что те, разумеется, не смеют и носа сунуть в их оазис, вследствие чего даже на самой границе Ахала, в Бендесене, все-таки ничего нельзя было узнать о том, что творилось в этой воинственной земле, во время нашего к ней приближения, и только Тыкма-сардар и был источником тех сведений, что текинцы, оставив ближайшие к нам аулы, решились, собравшись в Геок-тепе, защищаться до последней крайности.

По наружному виду и по одежде текинцы ничем не отличаются от иомудов и гокланов. У них такие же громадные, конусообразные, бараньи папахи, толстые ваточные халаты, широкие, толстого белого холста, шаровары и кожаная обувь, в роде наших лаптей. У бока большинства из них привешена, на кожаной портупее, кривая, однообразного образца, узкая, тяжелая, острая, как бритва, с сильным изгибом, выкованная из дамаскированной стали, сабля, с роговою ручкою и в деревянных, покрытых кожею, ножнах. За спиною у большинства тяжелые старинные ружья, зачастую фитильные, с неизбежною приделанною у дула на шарнире подставкою, с которой они, в большинстве случаев, и стреляют, хотя и с близкой дистанции, зато с большею меткостью. За поясом [350] у каждого короткий узкий нож — необходимая принадлежность каждого туркмена, — принадлежность, употребляемая и для защиты, и для мирных хозяйственных потребностей. Сверх того, у некоторых к стремени седла приделан кожаный бушмат, из которого торчит бамбуковая пика с железным наконечником, под которым развевается что-то в роде шерстяных кистей; пики эти иногда доходят до безобразной длины, чем и отличаются от куртинских. Привычка стрелять не с плеча, а с сошек, так вкоренилась у текинцев, что даже к попавшим в их руки, во время экспедиции 1879 года, нашим берданкам, в нескольких вершках от дула, приделана ими подставка, как можно судить по присланному, в 1880 году, образцу берданки, отнятой во время одного из набегов у одного из текинцев. В этом ружье оказались следующие переделки: в нескольких вершках от дула приделана изящной работы серебряная скоба, под которой, на шарнире, двигается деревянная, двухзубая вилка. Прежняя ложа снята, а вместо него приделано узкое азиатское с перехватом и выгибом и серебряными украшениями; замок с затвором и спусковой скобой остался нетронутым.

А. Ржевусский

(продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: От Тифлиса до Денгиль-тепе // Военный сборник, № 10. 1884