РЖЕВУСКИЙ А.

ОТ ТИФЛИСА ДО ДЕНГИЛЬ-ТЕПЕ

(Статья третья)

(См. «Воен. Сборн.», 1884 г., № 6-й и 7-й.)

III. Туркмены.

Прежде чем приступлю к описанию пути из Чекишляра в Чат, попробую набросать небольшой этнографический очерк народностей, кочующих в этом районе и по прибрежью Каспийского моря. Начну с ближайших к Чекишляру аулов, населенных племенем иомудов, отделения Карачука, выбравших себе для зимовок, главным образом, местность, находящуюся между текущей по персидской территории рекою Гургень и нашей пограничной рекою, Атреком. Отделение Карачука делится на два колена: джафарбаевцев и атабаевцев, в свою очередь распадающихся на несколько родов. Вообще всех туркмен можно разделить на оседлых, занимающихся земледелием и именуемых чомурами, и кочевых, перекочевывающих с одной пастьбы на другую со своими стадами верблюдов и овец и называемых чорва. Нужда в хлебе и в жизненных припасах, с одной стороны, и возможность прокормления стад — с другой сделали то, что подразделение на чомур и чорву, несмотря на совершенно различный род жизни, требуемый обстановками этих двух занятий, бывает иногда в одной семье, между двумя родными братьями. Необходимость менять, как можно чаще, пастбищные луга, так как иначе скот худеет и болеет, заставляет чорву-джафарбаевцев перекочевывать на лето к прибрежью Каспийского моря и занимать большую полосу южнее Балханского залива, а атабаевцы выбирают окрестности берегов р. Сумбара, главного притока Атрека, на зиму вновь перекочевывая [282] в персидские владения, на местность между Атреком, Гургенем и Черной речкой, причем джафарбаи придерживаются прибрежья Каспийского моря, а атабаи — местности внутри страны. Но так как зимнее время продолжается в этой местности от ноября до начала марта, то и выходит, что иомуды восемь месяцев живут в наших владениях. Вследствие того, что чомуры-атабаевцы имеют свои зимовки в районе Астрабадской провинции, а джафарбаевцы большею частью расположились на северном берегу Атрека, т.е. в российских владениях, то и признают себя — первые персидскими, а вторые — русскими подданными. Из известных джафарбаевских аулов назову: Ходжа-нефес, Кара-сенгир, Гумюш-тепе, Гассан-кули, Чекишляр, Челекен. Иомудские посевы идут, от морского берега вдоль Атрека и в глубь страны, вплоть до персидской крепости Ах-кала, лежащей в 49 верстах от устья Гургеня. В хорошие годы хлеб родится на этих посевах сам-20, в плохие сам-5.

Джафарбаи ежегодно засевают пшеницы более 20,000 пудов и рису до 1,200 пудов. Чай и сахар иомуды покупают на острове Ашур-Аде у русских купцов; баранов, рогатый скот и масло чомуры меняют на хлеб у чорвы. Выделываемый персиянами в Энзели сахар из сахарного тростника и употребляемый туркменами в виде лакомства и гранатный сок (как уксус) они обменивают на рыбу, которую и для своего употребления ловят в большом количестве. У чомур-джафарбаевцев считается около 500 лодок различной величины, из которых каждая дает не мене 225 (Крона=30 к.) крон годового дохода, а перевозящая из Челекена к персидским портам нефть и соль вырабатывают 300 и более крон. Постепенное занятие русскими восточной береговой линии Каспийского моря, от р. Эмбы до р. Атрека, и устройство морской станции на острове Ашур-Аде лишило туркмен еще одного, иногда очень доходного, промысла, совершавшегося прежде на этих лодках, а именно грабежа и захвата в плен наших и персидских рыболовов; но еще не далее как 12 лет тому назад нами были освобождены из неволи два наших матроса, захваченные в плен жителями аулов, находящихся у устья Атрека, и там же и содержавшиеся. Да и теперь иногда прибрежные туркмены, на своих лодках, пробираются в Астрабадский залив и, на северной его оконечности, захватывают в плен персиян, попадающихся им по [283] большой дороге, идущей в верстах семи от морского берега, параллельно ему. Так как Россия обязалась Персии охранять ее от морских разбоев, для чего и устроена ею морская станция в Ашур-Аде, то русское правительство предприняло в этом отношении целый ряд энергичных мер, из коих самой целесообразной оказалась следующая: хан оседлой береговой части населения, хотя и выбирается народом, но находится вполне под влиянием начальника морской станции, который его и утверждает в этом звании, причем хан заинтересован в деле охранения на море спокойствия чисто материально и притом без малейшего ущерба казенным интересам. Дело в том, что на обязанности хана и его двух помощников лежит наблюдение за тем, чтобы каждая туркменская лодка, отправляющаяся в Персию, или вообще за Ашур-Аде, обязательно заходила к нашей морской станции и в ней брала билеты. Кроме того, он не только что обязан выкупать взятых в плен персиян, но и вознаграждать их за убытки и платить штраф за каждую захваченную нашими судами лодку, у владельца которой не окажется по проверке русского вида. За это ему выплачивают лодковладельцы, за каждую лодку с нефтью 10 крон и за каждого находящегося в лодке человека — тоже 10 крон, так что лодка с нефтью и пятью лодочниками, как это бывает зачастую, приносит хану чистого дохода 60 крон (18 руб.). За лодку с солью хан получает две кроны и по стольку же за каждого в ней сидящего. Каждый рыболов, имеющий непосредственную торговлю с оптовыми покупщиками рыбы, платит хану 300 руб. в год, и вообще каждый рыболов обязан выплачивать, по количеству имеющихся у него лодок, от 15 до 450 руб. в год. По первому требованию хана, морская станция обязана оказать ему материальную поддержку, и жители аулов, зная это, обуздывают свои страсти и воздерживаются от грабежей.

Страсть к грабежам, присущая всем первобытным народам, у туркмен развилась более чем у кого-либо, вследствие местных условий. Почти все кочевые и полуоседлые народы проводят большую часть своей жизни в разбое, грабежах и борьбе с своими соседями, но у народов, кочующих близ гор или лесов, изобилующих дичью, есть хоть занятие охотою, иногда даже заглушающее страсть к набегам; на долю же туркмен выпала пустыня, в полном смысле этого слова. Передвигаемые с места на место ветрами пески, местами покрытые саксаулом и гребенщиком, занимают большую часть этой безжизненной пустыни, простирающейся [284] на 600 верст от востока к западу и на 200 и 600 верст в разных местах от севера к югу. Где нет песка, там почва из твердой глины, большую часть года гладкой, без малейших признаков растительности, так как только в марте и апреле почва, насытившаяся осенними, зимними и весенними дождями, сыростью и туманами, начинает зеленеть и покрывается густою травою с самым кратковременным существованием, ибо уже в мае, под влиянием палящих лучей солнца, все зеленеющее выжигается, высохшая трава обламывается ветром, и, переносясь все дальше и дальше по пескам, превращается в мелкую пыль. Воды вообще мало. Вследствие этих причин пустыня почти лишена обитателей, принадлежащих к животному царству; даже волков нет в пустыне, и туркмены пасут свои стада, не боясь хищников. Даже сайгаки и ослы находятся только невдалеке от прибрежья Каспийского моря, по течению рек Атрека, Чандыра и Сумбара и вдоль старого русла Аму-Дарьи (Узбоя). Таким образом, лишенные возможности в удовлетворении одной из своих страстей — охоты, туркмены обратились к грабежу, сделавшись хищниками. Предпринимая набег, туркмены хоть этим отчасти наполняют пропасть свободного времени, остающегося от земледельческих и других занятий, и так как противниками им являлись их соседи, персияне, хивинцы и бухарцы — народы, скорее отличающиеся трусостью, чем храбростью, то это и придало им смелость и репутацию отчаянных храбрецов. В грабежах туркмен жесток и бессердечен, относясь к человеческой жизни, как будто бы дело идет о жизни курицы или барана. Пословица, что «на лошади туркмен не знает ни отца, ни матери», достаточно характеризует их взгляды на набеги, совершаемые всегда на конях. Да впрочем и вообще в Средней Азии жизнь человеческая ставится ни во что. Стоит только вспомнить о событиях отдаленных времен, как например о походе Чингис-хана в Ховарезм, которого главный город находился там, где теперь стоит Куня-Ургенч в Хивинском ханстве, поход, о котором сохранившийся письменный рассказ гласит следующее: город, после долговременной осады, был взят хитростью, и затем началось поголовное истребление жителей. Четырнадцать дней войска Чингис-хана резали жителей, не разбирая ни пола, ни возраста, и наконец, утомленные, сами просили о прекращении резни. От города, в котором насчитывалось чуть не полумиллионное население, не осталось и десятой части, а все строения лежали в развалинах. Но и в новейшие времена из быта [285] средне-азиатских владений примеры страшных жестокостей на каждом шагу: покорение Кашгара китайцами, неистовства над дунганами и таранчами и т.п. Убитый, при осаде Денгиль-тепе, отрядом Скобелева бывший начальник Закаспийского отдела, сменивший генерал-майора Ломакина, генерал-майор Петрусевич, в своей в высшей степени интересной статье: «Туркмены между старым руслом Аму-Дарьи (Узбоем) и северными окраинами Персии», помещенной в XI-й книжке «Записок Кавказского отдела Императорского русского географического общества», приводит следующие образчики современных нравов, среднеазиатцев.

«В 1861 году, после неудачного похода в Мерв, окончившегося разгромом персидских войск, туркмены стали особенно смелы. Собрался значительный аламан (скопище для набега) и отправился на хищничество в деревни, соседние с городом Мешедом. Здесь аламан был застукан, многие перебиты, а остальные захвачены в плен. Этих последних было до ста человек. От шаха последовало распоряжение доставить пленников в Тегеран, и вот их, в цепях на руках и ногах, прикованных по нескольку человек к одному железному пруту, погнали пеших в Тегеран, отстоящий за 1,000 верст от Мешеда. Шах, желая успокоить население столицы, недовольное постыдным поведением значительной армии, уничтоженной в Мерве, приказал всех пленных казнить перед городскими воротами; министры придумали, для большего наслаждения публики, привязать пленников к городской стене и начать их расстреливать с расстояния 300 шагов. Понятно, что сарбазы (регулярная пехота), никогда не обучавшиеся стрельбе и вооруженные кремневыми ружьями, не в состоянии были попадать в живую мишень, поставленную так далеко пред ними, и удовольствие расстреливания могло продолжаться до вечера, подвергнув самым адским мукам несчастных туркмен. Все посланники, узнав о таком варварском распоряжении, немедленно сделали представление об отмене такой казни. Но было уже поздно: казнь состоялась, только сарбазов подвели ближе; несмотря на это, расстреливание все-таки продолжалось до вечера. Некоторые пули попадали не в пленников, а в веревки, которыми они были привязаны. Тогда развязавшиеся подходили и садились перед сарбазами, в надежде скорее расстаться с жизнью вблизи сарбазов, чем у стены, так как на пощаду им надежды не было. В 1875 году правителем Хоросана назначен был родной брат нынешнего шаха. Хоросанские власти задумали ознаменовать его прибытие в город Мешед, [286] столицу Хоросана, жертвоприношением из пленных туркмен. Для этого приготовили 20 человек, а когда новый правитель прибыл, то пленников подняли поочередно на штыки в его присутствии и в виду всех властей и множества людей, собравшихся для приветствования брата шаха. Какова должна была быть нравственная мука пленников, можно представить из того, что последний из них, когда дошла его очередь быть поднятым на штыки, попробовал предложить за себя выкуп в 2,000 туманов (по курсу 8,000 руб.); но его предложение не было принято. Надежды его рушились, и ему пришлось идти, чтобы быть заколотым. Но он не дошел: смерть застигла его раньше, — и пред новым правителем и всем собравшимся синклитом он упал мертвым... Некто Б., участвовавший при постановке телеграфных столбов англо-индийской компании через персидские владения, рассказывал следующий пример, случившийся на его глазах. При нем состоял переводчик-персиянин, нанятый им в Астрабаде; при его помощи по крайней мере можно было объяснять рабочим, что от них требовалось, и работа быстро подвигалась вперед. На одном из переходов, на горизонте, показалась кучка всадников, повидимому приближавшаяся к работающей партии. Едва приблизилась конная партия настолько, что явилась возможность различить личности отдельных всадников, как вдруг проводник заметно оробел. Между наездниками был один одетый весь в красном, вынувший из кармана какую-то бумагу и прочитавший содержание ее громким голосом, результатом чего было покорное со стороны переводчика опущение на колени. Красный верховой слез с лошади, вынул из ножен кривой нож, подошел к ставшему на колени переводчику, вонзил нож повыше гортани и быстрым поворотом к себе перерезал горло. Правосудие совершилось, поставив в безвыходное положение Б., оставшегося среди народа, которого ни он не понимал, ни его не понимали, и до сих пор не зная, за что была произведена подобная быстрая расправа. Разумеется, имея соседями народ, отличающийся такими нравами, несмотря на то, что уже в Персию все-таки заглянул луч цивилизации, обыкновенно смягчающий народную жестокость и внушающий более рациональные взгляды на человеческую жизнь, и туркменам неоткуда было брать примеры мягкосердечия, а потому и свирепость у них совершенно первобытная.»

Петрусевич в вышеупомянутой статье приводит следующие образчики туркменских нравов. [287]

«На острове Ашур-Аде, где помещается наша морская станция, жил постоянно в прежнее время старшина или хан, выбранный из прибрежных аулов туркмен-джафарбаев, которые признавали и признают над собою власть русских. У этого хана, помещавшегося на острове, в кибитке, были двое сыновей: один десяти, а другой шести лет. Старший из них был скромный и, повидимому, кроткого нрава и не пользовался особенною любовью отца, а младший, по имени Сардар, свирепый как дьяволенок, был его любимцем. Он находил великое удовольствие в причинении страданий всему живому и приходил в неистовство, когда ему что-либо не удавалось. Однажды он захотел уничтожить курицу. Курица от преследования мальчика забилась под сарай, откуда мальчуган не мог ее достать; бросившись на землю, он в бессильном бешенстве принялся колотить по земле руками и ногами, крича: «дайте курицу, дайте курицу!» Отец, вышедший из кибитки и видя своего любимца в таком исступлении, приказал исполнить его желание. Поймали первую попавшуюся курицу и отдали мальчику, который, свернув ей шею, оторвал голову и, бросив разорванную птицу на землю, немедленно успокоился; отец, присутствовавший при этой сцене, погладил его по голове, прибавляя: «Ай хороший мальчик! Ай хороший мальчик!» Этот же маленький шестилетний дикарь предлагал отцу украсть золоченые рамы с картины у одного из жителей Ашур-Аде, воображая, что они золотые, а отец радовался, видя, что в мальчугане развиваются сами собою все хищнические склонности. В 1867 году губернатор астрабадский Муль-кара, захватив одного из влиятельных лиц туркмен-атабаев, какого-то Шаваль-хана, ни в чем неповинного, расстрелял его. Зимою атабаевцы напали на деревню сурхан-келя, лежащую всего в двадцати верстах на север от Астрабада, на самой границе Астрабадской провинции, за которой уже начинаются туркменские кочевья. Несмотря на оказанное им сопротивление, туркмены взяли деревню, разграбили ее, перерезав многих жителей и набрав пленных, в число коих попал и сын Абдус-Семет-хана, владельца деревни. Когда туркмены вернулись к себе, то жена Шаваль-хана, расстрелянного астрабадским губернатором, явилась к предводительствовавшему туркмену Султан-Мамед-хану Авгану и потребовала, чтобы молодого сына, владетеля деревни Сурхан-Келя, отдали в ее распоряжение, так как он ей принадлежит. На вопрос Султана-Мамед-хана о причине такого требования и на чем основывает она свои права на пленника, женщина отвечала: [288] «Он персиянин; моего мужа расстреляли персияне, и я хочу отомстить за его смерть». Султан-Мамед-хан ответил: «женщина, ты права, и возьми персиянина». Жена Шаваль-хана взяла пленника и, вырезав собственноручно ему живому сердце из груди, бросила труп на съеденье собакам.

Находившийся в походе против хивинцев переводчиком Ибрагимов, в своих заметках о хивинских туркменах («Военный Сборник» т. LCCVIII отд. I) сообщает, что если кто-либо из туркмен увезет дочь сеида (так называются потомки пророка Магомета, рассеянные на всем востоке) и вступит с нею в связь, то похищенную отбирают общими силами и предают позорной казни. Так, например, привязав ее за косы к хвосту лошади, пускают ее в табун, или раскаленным железом прожигают половые части несчастной, или же, связав руки и ноги, бросают в реку и т.п. Но лучше всего обрисовывается обоюдная жестокость туркмен и персиян из следующего рассказа Боде.

Начальник Фендереского округа Астрабадской провинцш Мирза-Наги-хан влюбился в туркменскую девушку коджакского рода. Сначала отец и все близкие родные не соглашались на этот брак; но чего не делают деньги! Получив богатые подарки, отец замолк и согласился на увоз дочери, которая сама отвечала благосклонностью Мирзе-Наги-хану. Род коджаков, узнав об увозе, одной девушки из их среды, счел себя жестоко оскорбленным и сначала грозил отомстить оскорбителю, но потом, не имея средств к этому, успокоился, выжидая только удобного случая. Прошел год. Мирза-Наги-хан, полагая, что гнев племени уже утих, позволил, согласно обычаю, молодой своей жене отправиться к родителям. Она поехала к ним в родной своей одежде, в сопровождении многочисленной свиты. Но едва только они подъехали к шатрам своего племени, как ее туркмены схватили, повели на верх ближнего кургана и в глазах родных истерзали в куски. Мирза-Наги-хан был приведен этим в неистовство и поклялся мстить туркменам, но также принужден был выжидать и очень долго, потому что весь род коджаков, опасаясь его мщения, откочевал в Хиву. Прошло несколько лет, и откочевавшие не возвращались. Тогда Мирза-Наги-хан написал к ним письмо, с приглашением занять прежнее место; в письме он признавал себя виновным в том, что не уважил их обычаев, и говорил, что теперь они могут возвратиться спокойно, восстановив свою честь казнью девушки, которую он увез. Коджаки поверили и [289] возвратились, но не успели они еще разбить хорошенько своих шатров, как Мирза-Наги-хан налетел на них, разнес все их кочевье и, захватив шестьдесят женщин, привез к себе, где немедленно предал их всех казни».

По сведениям, имеющимся в закаспийском отделе и основанным на расспросах, числительность джафарбаев заключается в 8,000 кибиток, из коих 4,500 принадлежат кочевым и 3,500 оседлым, а атабаевцев — в 7,000, из коих 4,500 кочевых, остальные оседлых. Между реками Атреком и Гургенью, только более к востоку чем иомуды, живут гокланы, признающие за собою владычество Персии и платящие подать правителю Буджнурдской провинции, представляемой им своему правительству в размере 6,000 туманов в год.

Алчность персидских представителей власти делает невозможным сбор каких-либо верных статистических сведений о количестве обитателей известной провинции. Так и в данном случае, ильхами (титул правителя Буджнурда) показывает количество гокланских кибиток всего 1,800 и по росписи вносится на содержание в Астрабадской провинции войск всего 6,000 туманов, когда в действительности получает по крайней мере втрое против этой суммы, так как по сведениям, собранным нашим консулом в Астрабаде, Бакулиным, гокланских кибиток, по меньшей мере, 4,000. Гокланы, еще прежде гомудов, принуждены были смириться и стать под протекторат Персии, признав ее власть, так как, находясь между текинцами и иомудами, чувствовали и ясно сознавали свою, сравнительно с ними, слабость. Но в прежнее время, от гокланских набегов сильно доставалось Астрабадской, Буджнурдской и Шахрудской провинциям, и не более как 14 лет тому назад гокланы кара-калинцы, жители селения Кара-Кала, находящегося по соседству с текинскими владениями и славящиеся своими наклонностями к грабежу, соединились с текинцами, напали на большое персидское село Абр, в тридцати верстах от г. Шахруда, разграбили его и взяли 40 человек в плен. Больших трудов стоило персидским войскам взять штурмом Кара-Калу, представившую упорную оборону. Строгая расправа с каракалинцами усмирила гоманов, и теперь только грабеж мелкими партиями изредка производится ими. Соседство русских, с занятием нами Каспийского прибрежья, теперь отзывается на успокоении, хищнических наклонностей туркмен, и есть надежда, что, с упрочением нашей власти в этой стране, окончательно уничтожатся грабеж и разбой, чему [290] много потворствовала трусость персидских войск и их начальников. Очень характеристичен персидский анекдот, дающий понятие о мужестве персиян и об их боязни туркмен. Анекдот этот гласит, что однажды храбрый персиянин встретил на дороге туркмена, отчего-то одетого по персидски. Приняв туркмена за соотчича и намереваясь его ограбить, персиянин сшиб его с лошади и, вскочив на него, вынул из ножен кривой нож, желая покончить с туркменом. «Ты, может быть, думаешь, что я персиянин?» обратился к нему лежавший на земле: «нет, я туркмен», — закончил лежавший свою фразу; услыхав это, победитель от ужаса упал в обморок; туркмен освободился, зарезал персиянина и, ограбив его, продолжал путь. Из-за этой трусости более всего достается Хоросанской провинции, от текинцев и мервцев, и Астрабадской — от иомудов. В 1867 году астрабадский губернатор Шах-Заде-Мулькара, выступив с войском, чтобы наказать джафарбаев, был ими разбит наголову около крепости Ах-Кала, в 20-ти верстах от Астрабада, и спасся от погибели только тем, что заперся в крепости, потеряв в сражении одно орудие и выдержав штурм крепости, не удавшийся только от того, что предводитель туркмен был убит во время оного. В 1876 году астрабадский губернатор Сабахтиар-хан тоже был разбит наголову партией джафарбаев, едва спасшись от плена с своей кавалерией, причем лично был ранен. Чтоб судить о впечатлении произведенном поражением Сабахтиар-хана на персов, достаточно сказать, что весь следовавший за этим событием год преемник хана, Джансуз-Мирза, имея 2,000 пехоты, при орудиях и массе кавалерии, не осмеливался выходить из укрепления Ах-Кала. Более независимых и свободных народов, чем туркмены, едва ли много найдется на земном шаре. Никакая власть ими не признается, никаким законам они не подчиняются, повинуясь только силе и уважая — адат, т.е. обычай, да и то только, если он касается личного интереса. Туркменская пословица гласит: «настоящие туркмены не нуждаются ни в тени дерев, ни в сени власти», и это нежелание стеснять свою свободу, главным образом, выработалось вследствие простора степи и условий кочевой жизни. Если кто-нибудь из рода захочет завести какие бы то ни было правила, несогласные с взглядами туркмена, то последний выбирает себе новое место и откочевывает от своих. Впрочем необходимость соблюдать общественные интересы, главным образом относительно пользования водою, заставила их избирать из своей среды распорядителей: [291] аксакалов и ханов, хотя впрочем не имеющих ни малейшей власти и только иногда пользующихся влиянием, но все-таки, при самом значительном влиянии, исполнение их требований вполне зависит от личного желания подчиниться ему, или нет. Легче всего приобретают между ними влияние их муллы, в особенности те из них, которые отличаются умом, находчивостью и даром слова. Такие муллы получают титул ишана, т.е. излюбленного Богом человека. Религиозного фанатизма у туркмен, принадлежащих в секте суннитов, незаметно, и вообще они к религии относятся равнодушно.

Собираясь на «аламан», туркмены группируются около одного или двух сардарей, выбираемых из числа людей опытных, знающих дело набегов в совершенстве, изучивших все тропинки и колодцы в пустыне и, за свои знания, получающих известную часть добычи. Во время набега все подчиняются приказаниям сардаря; кончился набег — конец и повиновению. Впрочем в последнее время, вследствие завязавшихся между туркменами торговых сношений с соседями, персами, афганцами и бухарцами, явилась необходимость в выборе доверенных лиц, так как этого потребовали правительства вышеозначенных народов. Эти доверенные лица явятся как бы гарантией в исполнении торговых договоров, но, разумеется, будут иметь значение только тогда, когда будут в состоянии опираться на вооруженную силу, которую дадут или вышеозначенные правительства, или которая будет содержаться на получаемые от них денежные средства. Прикаспийские иомуды обращались уже к персидским властям, прося у них материальных средств для содержания ферашей (постоянной полицейской силы), без помощи которых ханы признавали полную невозможность заставлять кого бы то ни было повиноваться и исполнять условия, заключенные с персидским правительством, но просьба туркмен не была уважена и все осталось по прежнему. Прикаспийские туркмены — вообще здоровый, видный народ, с сильно развитой мускулатурой и красивыми лицами, причем у большинства замечательно белые зубы. Женщины, по крайней мере то небольшое количество, которое пришлось мне видеть, не отличаются красотою, но большинство прекрасно сложены, с сильно развитым бюстом, так и обрисовывающимся под легкой восточной одеждой, и с чудными зубами. Безнравственность и разврат, подобный существующим у их соседей хивинцев и персиян, между туркменками большая редкость. По наружному виду они крайне нечистоплотны, любят яркие цвета и серебряные [292] украшения. Последние носят везде, где только можно, в виде серег, ошейников, на головных уборах, в волосах, на поясе и в виде массивных браслетов. Единственный камень, попадающийся в отделке этих украшений, сердолик. В особенности интересны браслеты, широкие, с узким боковым отверстием для руки, которую женщины с большим усилием протискивают в них и затем уже никогда браслета не снимают. Жен туркмены покупают, причем, по крайней мере джафарбаи, за девушку 13-ти лет платят не дороже 300 рублей; в возрасте от 13-ти до 24-х лет, когда женщины более всего ими ценятся, цена за них колеблется между 400 и 1,500 рублями, а самая низкая цена полагается за вдову. Выбрав себе невесту, туркмен посылает одного из своих друзей к отцу ее, и если отец принимает предложение, то назначает цену; начинается торг, по окончании которого вносятся деньги, и свадьба совершается в тот же день. К отцу жениха собираются друзья и родственники обеих сторон, начинается угощение, для чего неизбежно зарезывается баран, затем призывается мулла и, прочитав молитву, объявляет брак совершенным. В то же самое время, на разукрашенном верблюде, на голове которого красуется кусок шелковой материи ярких цветов, идущий по лбу и вдоль шеи, садится невеста и одна из ее замужних подруг, на обязанности которой лежит познакомить ее со всеми тайнами брака, и, в сопровождении одних только девушек и женщин, направляется на край аула, где нарочно для этого устанавливается кибитка. Если девушка отдается замуж в другой аул, то ей сопутствуют и конные, устраивая по дороге скачку и стрельбу. По вводе в кибитку, женщины удаляются, оставляя ее с наставницей брачного дела, до прихода жениха, являющегося вечером в сопутствии молодых людей, оставляющих его немедленно вдвоем с женою. На другой день те же друзья приходят за молодыми и уводят его в аул, куда вскоре приводят и молодую жену. Туркмен может иметь несколько жен, и тогда, если хватает средств, ставит несколько кибиток, для каждой жены отдельно, но рядом; при бедности же живут под одной кровлей. Развод вполне зависит от мужа. Кроме жен, туркмены еще зачастую вступают в связь с своими невольницами, вследствие чего все иомуды подразделяются на куль и из; к первым принадлежат все родившиеся от рабынь, а ко вторым — от матерей-иомудок. Куль получает по наследству половину сравнительно с изом. Женщины, несмотря на свою принадлежность к магометанству, не накрывают своих [293] голов, подобно турчанкам, чадрами и не скрывают своих лиц от посторонних взоров.

Внутренность кибиток хотя и отличается грязью и копотью от дыма, раскладываемого внутри их огня, но вообще отделывается, в особенности у богатых, довольно красиво, чему много способствуют ковры, паласы и вообще ковровые работы. На полу расстилаются большие паласы, в которых красные, синие и белые цвета, симметрично расположенные, очень красиво гармонируют; по стенам висят ковры; небольшой ковер привешен к дверям, а кругом всей кибитки, по самой середине ее, на половину ее вышины, вдоль основной кибиточной решетки положена узенькая дорожка, из которых в особенности красивы те, на белом фоне которых выводятся бархатистые рельефные рисунки. Если верить Вамбери, то по его описанию в книге «Путешествие по средней Азии ложного дервиша» производство всех этих ковров, паласов, хурджинов, совершается самым примитивным способом. Старая опытная в этом деле «матрона» собирает молодых девушек и перед кибиткою, на песке, заостренною на конце палочкою, начерчивает рисунок, на различные клеточки которого кладет по кусочку шерсти того цвета, который должен идти на их отделку. Не имея никаких машин, самыми неусовершенствованными способами, начинают девушки свою работу, что не мешает им производить чудные изделия, возбуждающие общие удивления, каким образом такой полудикий народ в состоянии создавать подобные рисунки, с таким эффектным подбором красок.

Прежде чем покончить с описанием прикаспийских туркмен, упомяну о способах курения табака, практикуемом всеми туркменами. У туркмен в общем употреблении деревянный кальян, в форме графина с чашечкой наверху, в которую кладут щепоть очень крепкого мелконакрошенного табака. Внутрь кальяна наливают они воды и припадают устами к дырочке, проделанной сбоку, закрывая противоположное отверстие пальцем, вслед затем сильно затягиваются, зачастую даже до слез, и наконец выпускают клубы густого дыма изо рта. Кальян обыкновенно переходит из рук в руки до последней «затяжки». Если под рукою нет кальяна (чилим), то на походе туркмен делает степную трубку, устройство которой в высшей степени оригинально. На землю кладется шнурок, поверх которого посыпается и утрамбовывается немного глины, оба конца шнурка выпускаются внаружу, затем шнурок вытягивается, оставив таким образом [294] под твердой глиной канал, на один конец которого в углубление и накладывается табак; затем, набрав в рот воды, туркмен становится на колени, наклоняется, прикладывает губы к свободной дырочке и наслаждается курением. Вообще туркмен можно признать народом вполне счастливым, так как они, имея мало потребностей, вполне в состоянии их удовлетворить. Вследствие незнания, что делать с деньгами, куда их девать, мне кажется, и происходит непонимание туркменами цены деньгам, что видно хотя бы из того, во сколько они ценят своих лошадей. Иногда просто смешно бывает, когда, встретив верхового туркмена, трясущегося на лошади, на наш взгляд просто кляче, и спросив его о цене, за которую бы он ее продал, получаем в ответ: 600 рублей, и притом полное нежелание уступить хоть копейку. И в сущности оно весьма понятно: без лошади ему трудно обойтись, а без денег легко. Вследствие придаваемой всеми вообще туркменами цене лошадям, кажется вполне рациональною мера о наложении на текинцев, в случае покорения их страны, контрибуции лошадьми. Этой мерой мы приобрели бы хороших лошадей и лишили бы текинцев возможности совершать набеги, отнимая их главный способ передвижения. Будет ли приведена эта мера в исполнение — покажет будущее; я же, описывая уже прошедшее, теперь постараюсь сделать очерк края и характеристику местности за Чекишляром, по направлению к Чату.

Текст воспроизведен по изданию: От Тифлиса до Денгиль-тепе // Военный сборник, № 8. 1884