РЖЕВУСКИЙ А.

ОТ ТИФЛИСА ДО ДЕНГИЛЬ-ТЕПЕ

(Из записок участника).

(Статья вторая)

(См. «Воен. Сборн.», 1884 г., № 6-й.)

Окончание главы II-й.

Получив в день моего прибытия в Чекишляр приглашение от начальника отряда отобедать у него, я к часу пополудни подошел к кибитке, предназначенной для столовой и стоявшей рядом с кибиткой, в которой я был принят утром генералом Лазаревым!.. Группа офицеров ожидала выхода командующего войсками из его кибитки. Ожидавшие составляли его штаб. Генерал не заставил, себя долго ждать. Выпив рюмку водки и закусив, сели за длинный стол, всего человек пятнадцать, и принялись за обед. Тут же, в кибитке, стояла машинка для приготовления льда, и два милиционера медленно качали находящийся при ней насос. В привинченных к машинке графинах постепенно кристаллизировалась вода, превращаясь в лед. Когда в графинах образовалась достаточное количество льда, то графины отвинчивали и ставили на стол, к тому концу, где сидел Лазарев. Впрочем, вообще машинка, подобная той, что была у Лазарева и Корганова, совсем не удовлетворяла своему назначению, поглощая очень много труда и материала и результатом давая очень небольшое количество льда. Замечу, что здесь, как и повсюду, мухи просто отравляли наше существование весь июнь и июль месяцы, и человек, не видавший их в Чекишляре, не может себе составить ясного понятия о том, до какого страшного количества может размножиться это докучливое насекомое. Заснуть, не укутавшись с головою, не представлялось ни малейшей возможности, вследствие чего большинство офицеров обзавелось кисейными пологами, опускавшимися вплоть до земли. Но даже под пологом нельзя было себя считать [133] окончательно гарантированным от укушения, так как того времени, когда забираешься под полог, достаточно, чтоб нескольким штукам пробраться под него и начать беспокоить вас. Выпить стакан чаю или вина, съесть тарелку супу, без того, чтоб не попадало несколько мух, было немыслимо.

Генерал Лазарев за обедом все время очень оживленно рассказывал своим соседям о прежней жизни на Кавказе и главным образом в Дагестане. Много интересного можно бы было почерпнуть из его рассказов, так как вся жизнь его была рядом боевых подвигов, совершенных главным образом в эпоху окончательного покорения Кавказа и блистательно закончившихся штурмом Карса, в минувшую русско-турецкую войну. Уроженец города Шуши, из Карабахских беков, Иван Давыдович Лазарев, 18 лет от роду, поступил рядовым в пехотный генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского (ныне Ширванский) полк, причем в звании рядового получил знак военного ордена и в 1842 году произведен за отличие в прапорщики. С тех пор он постоянно принимал участие во многих экспедициях, направленных для усмирения горцев, и все ордена и чины получил за военные отличия.

В 1850 году, будучи капитаном, И. Д. Лазарев был назначен управляющим ханством Мехтулинским, а в 1859 году командовал войсками в среднем Дагестане и управлял Даргинским округом, а также участвовал при взятии Гуниба. Владея в совершенстве несколькими восточными наречиями, имея такт и уменье обращаться с горцами, вполне изучив их характер, он выказал блестящие способности в деле административного управления туземцами. В 1860 году он был произведен в генерал-майоры, причем снова принимал участие в экспедициях против горцев и был при усмирении Ункратля и Андаляля, а в 1866 году, произведенный в генерал-лейтенанты, назначен начальником 21-й пехотной дивизии. За это время генерал Лазарев был ранен два раза: в 1847 году у аула Салты и в 1848 году при взятии Мескинжинских завалов (следствием чего было освобождение от блокады укрепления Ахты) пулею в шею и камнем в голову, кроме того контужен в плечо. В начале нашей последней войны с Турцией первое время Лазарев был начальником тыла и не мог показать своих блестящих военных способностей, но лишь только призвали его в передовые войска, то сейчас же боевое счастье, сопутствовавшее его повсюду, вновь улыбнулось ему, и [134] в деле 3-го октября, командуя сильною обходною колонною (23 батальона, 78 орудий и 28 эскадронов и сотен), генерал Лазарев смело вышел в тыл туркам и отрезал отступление большой части армии Мухтар-паши, принудив сложить оружие и сдаться в плен. Блестящим финалом боевой деятельности Ивана Давыдовича было взятие штурмом, под личным его начальствованием, крепости Карса. Минувшая война дала ему Георгия 2-й и 3-й степени; по окончании же оной, приехав в Петербург — отблагодарить Государя за эти высшие военные награды, Лазарев в день Георгиевского праздника в 1878-м году был назначен генерал-адъютантом к Его Императорскому Величеству. После войны не долго пришлось генералу почивать на лаврах: задумали экспедицию, и для начальствования оной выбор пал на Ивана Давыдовича Лазарева. Более подходящего по боевым качествам и по умению вести дело с азиатами трудно было найти между нашими военно-начальниками. Некоторые, впрочем, выражали опасения, что у генерала не было опытности в ведении степной войны и совершении трудных походов по пустыне, так как всю свою боевую службу провел он в горах. Действительно, в походе по пустыне все должно быть глубоко обдумано, рассчитано, взвешено. В пустыне нет никакой возможности достать что бы то ни было, и если в снаряжении отряда до выступления его в поход есть упущения, то их впоследствии ничем нельзя поправить. Если по пустыням и проходили полчища арабов, монголов, персов и других азиатцев, при организации которых трудно допустить строгую последовательность и разумный основы, то движение это по их складу жизни и по способу ведения ими войны неприменимо к европейским войскам. Поход азиатского завоевателя находил первообраз в перекочевке с места на место кочевых народов. Азиатские народы имеют особую способность легко переносить жажду, зной, недостаток пищи, т.е. все те невзгоды и лишения, которые приходилось им испытывать при обыкновенной кочевой жизни. Скот следовал за армией, причем не надо забывать, что азиаты не брезгают и падалью. Охота на зверей и птиц тоже помогала в деле продовольствия, и Чингис-хан, имея это в виду, запретил бить дичь с марта по октябрь, дабы не перевести ее. Наконец такие меры, как предпринятые Тимуром перед походам на Китай, когда он приказал согнать на Китайскую границу 30,000 верблюдов, чтобы молоком их кормить своих воинов, немыслимы у нас. С европейскими войсками необходимо иметь в виду насколько возможно восполнить [135] лишения, происходящие от изменения той обстановки, при которой сложилась жизнь людей. Но мне кажется, что знание солдатской жизни, потребностей ее и привычек, изученные начальником отряда в продолжение многих лет службы, в постоянном соприкосновении с нижними чинами, подсказали бы ему тот пробел в его военном знании, который у других вырабатывался путем опыта, указали бы ему при помощи нескольких лиц из окружавших его, изучивших походы по пустыням, те слабые пункты организации отряда, на которые следовало бы обратить внимание.

Приехав в Чекишляр 21-го мая, генерал деятельно, горячо принялся за дело устройства отряда и всего необходимого для движения экспедиции. Но прежде чем согласиться принять начальствование над отрядом, генерал приезжал уже в Чекишляр из Тифлиса в конце марта, чтобы познакомиться с общим положением дел в крае. Представители туркмен, кочующих на нашей стороне Атрека, встретили его, в первый приезд, хлебом и солью и тут же, дивясь его атлетическому сложению и громадной фигуре, дали ему название батыр-сардара (богатырь главнокомандующий). В то же время прибыл из Ахал-теке сын Тыкма-сардара, старшины крепости Беурма Акверды-хан, привезя с собою двух наших солдат, захваченных текинцами в сентябре 1878 года у Чата. Эти пленные должны были быть обменены на 14 текинцев, взятых нами в плен с караваном, в отместку за пять солдат, бывших у текинцев. Двое наших солдат были выпущены текинцами раньше, так что, за выключением двух привезенных Акверды-ханом, в плену оставался всего один, которого купила одна богатая вдова-текинка, объявившая, что выпустит его только тогда, когда получит обратно своего сына, взятого нашими войсками в 1877 году под Кизил-Арватом и в то время находившегося в Вологде. Генерал приказал отпустить на волю 14 текинцев, заявив Акверды-хану, что за последним русским пленным и за тем, что взят текинцами еще раньше, придет к ним и отнимет их сам. Акверды-хана Лазарев приласкал, отнесся к нему как нельзя лучше и, отпуская его восвояси, назначил ему 50 руб. и его отцу Текмес-сардару 100 р. в месяц, причем поручил ему передать отцу письмо следующего содержания:

«Я, генерал-адъютант Лазарев, назначен Его Императорским Величеством, Белым Царем, с большим числом войск совершить поход в степь. Ваши соплеменники несколько лет тому назад нападали на наш отряд, расположенный у Михайловского [136] залива; в прошлом году они сделали нападение на Ходжам-Кала. Поэтому я должен смирить ваших разбойников и водворить у вас спокойствие. Извещаю, что иду на вас открыто, и если вы будете воевать, то очень этому рад. Но в коране сказано: «если враг твой окажется сильнее тебя, то подчинись ему, как мне, несмотря на его веру». Слова эти и советы мои передай текинскому народу. 3-го марта я благополучно прибыл в Чекишляр и застал там твоего сына Акверды-хана, что меня привело в восторг. Я увидел, что ты поступил умно и что имеешь горячее желание служить нашему Великому Белому Царю. Настоящее письмо посылаю с твоим сыном, для объявления его народу. Помни, что цель нашего похода в Теке заключается в том, чтобы водворить тишину и спокойствие и усмирить ваших непослушных. Кто будет честно и усердно сложить Белому Царю, того я буду защищать; кто не будет повиноваться мне, того я накажу примерно. Будьте в этом уверены.»

«В непродолжительном времени я с войсками выступлю к вам. Передайте мои советы ахал-текинцам. Пусть они явятся с покорностью, когда я прибуду в их землю. Если они не намерены явиться с покорностью, то предупреди их, чтобы потом не имели на меня претензии. Мы все дети пророка Адама. Каждый из нас должен держать и хранить свою веру крепко. Нам до вашей веры нет никакого дела. Напротив, мы любим тех, которые свято исполняют свои обряды. Я иду к вам собственно для усмирения ваших злых и непослушных. По прибытии в Чекишляр я отпустил всех ваших пленных. В настоящее время у вас осталось два наших солдата. Если возвратите их мне, то будет хорошо; если же не возвратите, то я их сам найду, хотя бы они были под землею.»

Как оказалось впоследствии, по получении этого письма, Тыкма-сардар собрал старшин многих ахал-текинских родов и прочитал им его несколько раз; несколько дней толковали старшины и, не придя ни к какому результату, разошлись. Ответ Тыкма-сардара на письмо привез текинец Мулла-Мурад. Ему Лазарев предложил объехать лагерь, причем после поездки спросил его: «Ну что, много видел войска?» — «Много.» — «Знаешь ли, против кого собраны эти войска?» — «Против текинцев.» — «Так и передай своим; но пойми, что здесь собрана только половина войск. Другого ответа на письмо Тыкма-сардару не будет.»

На этом и прекратились наши дипломатические сношения с [137] одним из влиятельнейших старшин ахал-текинцев, ничем не проявлявших желания покончить с нами путем дипломатических переговоров. Какая была вообще цель экспедиции? Этот вопрос задавал себе каждый из участников и каждый объяснял по своему. Бесчинства, производимые ахалтекинцами на берегах Каспийского моря, являлись помехой к развитию вносимого нами в наши средне-азиатские владения преуспевания на пути к цивилизации и прогрессу. Хищническое гнездо их оставалось единственной страной в Средней Азии, откуда безнаказанно производились набеги на соседние страны и преимущественно на пограничные персидские владения; взятых там пленных продавали текинцы в рабство, главным образом, в Бухару, но иногда даже и в наши Туркестанские владения. Россия, имея в виду прекратить раз навсегда подобные безобразия, решила подчинить своей власти это разбойничье племя или же, в случае сопротивления, уничтожить его. В таком духе и написано письмо Лазоревым, служившее некоторым образом воззванием к благоразумию текинцев.

По первоначальному плану предположено было, сосредоточив весь отряд к 15-му мая в Чате, немедленно идти в землю ахал-текинцев, для того, чтоб захватить на корню посевы ячменя и пшеницы или, по крайней мере во время уборки, так как в оазисе хлеба снимаются около июня. Хотя все части, которые должны были войти в состав отряда, были в полной готовности к выступлению из своих штаб-квартир к 15-му апреля, но, вследствие начавшихся в 1879 году чересчур рано сильных жаров, плохого состояния дорог между Тифлисом и Баку и значительного между ними расстояния, необходимо было дать срок для передвижения из столицы Кавказа к вышеупомянутому порту не менее 38 дней; затем, несмотря на то, что общество «Кавказ и Меркурий» предоставило для перевозки войск с их тяжестями шесть больших паровых шхун и частью четыре почтовых парохода, а интендантские и другие тяжести возило на парусных судах, все-таки доставка войск из Баку и Петровска в Чекишляр производилась крайне медленно.

Войска не желали мирного окончания затеянного дела. Упоенные еще свежими в памяти победами минувшей войны с турками, наслышавшись об легкости некоторых туркестанских удач, находясь под впечатлением рассказов тех из офицеров, которые уже видели ахал-текинцев в деле во время прежних рекогносцировок, под начальством генерала Ломакина и во время похода [138] полковника Маркозова в ноябре 1872 года, с пятью ротами сделавшего набег на текинские крепостцы от Кизил-Арвата до Беурмы, причем он сжег до 1,500 кибиток и отогнал большие стада баранов, — все только и мечтали о будущих успехах нашего оружия в странах, куда еще не проникал глаз европейца, не становилась нога цивилизованного человека. Никем из участников экспедиции не допускалось и мысли о возможности потерпеть неудачу. Все говорили, что мы идем воевать с природою и климатом и что нам надо побороть их, а о неприятеле заботиться нечего. Безоружной орде не под силу воевать с хорошо организованными войсками; может быть, не зная силы нашего оружия, и попытаются текинцы вступить с нами в бой, но после первого опыта наверное или принесут повинную, или уйдут в Мерв и дальше, — говорило большинство офицеров.

Для сосредоточения запасов поближе к границе Ахал-теке, для исправления дорог за Чатом и копанья, по предстоявшему отряду пути, колодцев, 6-го июня от отряда был выделен авангард, вверенный начальству командира Кабардинского пехотного полка, флигель-адъютанта полковника князя Долгорукова, которому было предписано занять Дуз-Олум, за Чатом. Авангардный отряд составляли следующие части: по батальону от Куринского, Кабардинского и Александропольского пехотных полков, пол-роты сапер, 3-я и 4-я сотни Таманского казачьего, 3-я и 4-я сотни Дагестанского конно-иррегулярного полков и по взводу полевой и горной Красноводской артиллерии; всего 2,260 человек и 840 лошадей.

Затруднения по заготовке продовольственных запасов приводили в отчаяние И. Д. Лазарева. Вот что он писал, между прочим, к помощнику главнокомандующего от 21-го июня: «Здесь приходится бороться с такими случайностями, предвидеть которые не в силах человеческих. Что ни день, то сюрприз, то непредвиденная случайность. С такими прекрасными войсками, можно сказать цветом армии, какие находятся у меня под командой, я бы давно покончил не только с текинцами, но и с Мервом, если бы было приказано, но мне приходится бороться с неисправностью морских перевозочных средств, с морем, с ветрами, вообще с природой. В конце концов препятствия будут преодолены, но в настоящую минуту они сильно затрудняют и парализуют все расчеты и предположения. Например: приходят суда с довольствием, их нужно выгружать, но как раз в это время поднимается непогода и выгрузка невозможна, затем погода устанавливается, но [139] суда пропадают неизвестно где в течение нескольких недель. Есть верблюды — нечего перевозить; есть припасы — нет верблюдов, и т.д. Конечно, я и не рассчитывал, чтобы все шло как по маслу; шероховатости неизбежны вообще на войне, а в пустыне тем более; но я никогда не думал встретить такую массу затруднений. Самый главный враг — море; пришлось устраивать дамбу и пристань, но буря размывала все работы; камыш для фашин возили за 30 верст. То баркас затонул, то у мелкосидящего судна машина испортилась и везут его в Баку чинить. В Чекишляре настоящая школа терпения».

В отряде все ждали с нетерпением окончания чекишлярского сидения, однообразие жизни которого начинало всем надоедать страшно. Днем, бывало, положительно не знаешь, что делать от скуки; обливаясь потом, сидишь себе в палатке, выходя из терпения от надоедающих мух; лежать на постели, забравшись под полог, значит во время дневной жары обречь себя на пытку, задохнуться от недостатка воздуха, выйти же куда-нибудь из палатки во время полуденного зноя добровольно, а не по службе, — великий подвиг, так как солнце с каждым днем становилось все более и более немилосердым и жгло как огнем. Когда спадала жара, большинство как офицеров, так и солдат обыкновенно отправлялось купаться в море, но и это удовольствие было сопряжено с большими неудобствами, так как приходилось идти, по крайней мере, версту чуть не по щиколотку в воде, прежде чем достигнешь сносной для купанья глубины. Зато какое наслаждение после дневной жары, расслабляющей организм, окунуться в сравнительно прохладную влагу, выйдя из которой человек сразу чувствует себя бодрее, сильнее. Войскам было разрешено купаться утром до 9 часов и вечером от 5 до 9 час., так как в остальное время солнечные лучи могли бы вредно действовать на купающихся. Во время купанья море, мертвое Каспийское море, страшно оживлялось; по всей линии лагеря в воде ходили, плавали, барахтались человеческие фигуры, повсюду раздавались веселые крики, неумолчный говор солдатиков, шутки, смех, иногда крупная ругань, обращенная к выкинувшему над ругающимся в воде какую-нибудь штуку, — все это смешивалось и в общем представляло очень оживленную картину. Вечером некоторые офицеры составляли у себя в палатке карточную игру, которая, впрочем, вообще не принимала больших размеров вследствие отсутствия денег у офицеров и очень редко бывала азартной. Отсутствие денег ощущалось не только младшими офицерами, но и [140] организаторами экспедиции, на первых же порах оставшимися что называется без гроша. Отпускаемые казною на нужды экспедиции первоначальные суммы (цифры которых, к сожалению, я не знаю), быстро иссякли, и до присылки новых сумм в казначействе ахал-текинского отряда было пусто, причем, так как отпуски производились сравнительно незначительными суммами, а встретившаяся необходимость в расходах уже на первых порах показала, насколько они превысят первоначально ассигнованную сумму, то подобные безденежные периоды ставили несколько раз в затруднительное положение начальника отряда. Первый ассигнованный на нужды экспедиции миллион был уже израсходован к началу июня, и 9-го числа, с целью лично выяснить стесненное положение отряда главнокомандующему, был командирован в Тифлис полковник Гродеков. Недостаток серебряной банковой монеты сделал то, что первоначальное распоряжение о выдаче пятой части жалованья серебряными рублями было отменено. С нетерпением ожидали все прихода почты, которую обыкновенно привозили почтовые пароходы два раза в неделю; притом до половины июля в Чекишляре получалась только простая корреспонденция, за денежной же и за посылками изредка командировался в Баку кто-нибудь из офицеров, что, разумеется, было в высшей степени неудобно. Впоследствии неудобство это было уничтожено и, кроме того, разрешено из отряда посылать письма бесплатно, причем следовало только на адресе надписать: «из ахал-текинского экспедиционного отряда». Хотя телеграфной линии еще не было, но уже устанавливались столбы для соединения Чекишляра с Астрабадом, персидским портом, откуда нам уже приходилось пользоваться англо-индо-европейской линией. Полевого казначейства еще не было, а все суммы отпускались от отрядного интендантства, причем письмоводство в отряде было сокращено по возможности; так, например, все денежные требования, обыкновенно представляемые в трех экземплярах, во время экспедиции подавались в одном. В так называемой базарной части Чекишляра, как только спадала дневная жара, обыкновенно господствовало большое оживление, повсюду сновали бродящие, что-нибудь покупающее иди пришедшие поглазеть солдаты всевозможных частей, казаки, туркмены, милиционеры. Количество торгующих с каждым днем все прибавлялось, во многих местах ставились новые помещения, в виде кибиток, палаток, а также приступлено было к постройке нескольких домиков. На морском берегу стояла кибитка, впереди которой было устроено, прикрытое от солнца брезентами, [141] утвержденными на кибиточных основных решетках, помещение, открытое к стороне моря, посреди которого находился стол: это ресторан m-lle Pauline, старой знакомой бывавших во время войны в Александрополе, где она тоже держала что-то в роде ресторана. M-lle Pauline Saligont — женщина бальзаковского периода, с пробивающейся уже сединой, вечно любезная, очень обходительная, болтливая как француженка, хотя и брала за все ужасные цены, но все-таки привлекала в свою кибитку многих, так как, во-первых, в то время была единственной женщиной в отряде, а, во-вторых, совмещала в себе все достоинства, присущие француженкам. Вечно живая, энергичная, она даже, казалось, не поддавалась влиянию жары и хотела, если бы на то хватило у ней средств и если бы получила разрешение, двинуться дальше за отрядом. Зайдя однажды в ресторан, застал я у ней сидящим за бутылкой эля какого-то господина, вся внешность которого была в высшей степени оригинальна. Начиная от костюма, который состоял из русского военного кителя с белыми металлическими пуговицами и узенькими погонами, английского кепи с белым полотняным чехлом и назатыльником, татарских шароваров из желтого верблюжьего сукна и длинных сапог, кончая его сухой, узкоплечей фигурой, с лицом, носившим отпечаток очень бурно проведенной жизни, с редкой темной бородою и мутными глазами, — все поневоле заставило обратить на него внимание. В походной жизни знакомства приобретаются быстро; не нужны бывают представления и рекомендации: просто заговорил — и знакомство делается совершенным фактом. Ломаным французским языком обратился он ко мне с каким-то вопросом; за первым следовал второй, и не прошло и получаса, как я уже узнал почти всю биографию моего собеседника, оказавшегося специальным корреспондентом английской известной газеты «Daily-News», г. Эдмондом О'Донованом. Если верить его рассказам, то действительно жизнь его есть целый ряд приключений и происшествий. Изгнанный из Англии, как один из главных участников восстания фениев, предварительно высидев довольно продолжительный срок в одной из тюрем Великобританского королевства, О'Донован, как ирландец, по его словам, вынес из родной страны страшную ненависть ко всему, что есть на свете английского. Оторванный от семьи и от близких ему людей, не имея никаких средств к жизни, выбрал он прибыльную в Англии специальность газетного корреспондента, выискивая страны, в которых события данной минуты давали наибольшее количество материала [142] для сообщений; таким образом переносился он из Америки в Испанию, во время карлистского восстания, причем умудрился побывать у обеих воюющих сторон; во время последней войны сопровождал армию Мухтара-паши в Азиатской Турции, окончив свое пребывание в этом крае в высшей степени оригинально и плачевно, так как был торжественно изгнан Дервишем-пашою перед занятием Батума нашими войсками, приказавшего вынести его силою из дома и отнести на пароход, так как О'Донован отказался повиноваться приказу. Проведав о приготовлениях к ахал-текинской экспедиции, он отправился в Тифлис и там, как корреспондент газеты, всегда относившийся к России сочувственно, получил разрешение сопутствовать отряду. Обладая большим недостатком как человек, а именно пристрастием к спиртным напиткам, О'Донован, как корреспондент, имел неоспоримые достоинства, выработанные, разумеется, навыком и привычкою к своей специальности. Почти с каждой почтой отправлял он свои корреспонденции, всегда очень значительные по объему, умея находить для них материал, из такой бедной по интересу жизни, как жизнь нашего отряда. Не зная русского языка и говоря очень мало по турецки, О'Донован неизбежно должен был впадать в грубые ошибки в своих описаниях, смешивая название племени атабаевцев с каким-то небывалым аулом и тому подобное, но вообще его корреспонденции были настолько интересны, что переводились на русский язык и печатались в наших газетах.

При однообразии обыденной жизни, при бедности новостей, каждое известие ловилось что называется на лету, комментировалось и быстро обходило весь лагерь. В июне месяце из авангарда не получалось никаких известий; очевидно было, что там полное бездействие и выжидание наступательного движения; о текинцах ни слуха, ни духа; о туркменах же заговорили по случаю произведенного поворота Атрека по прежнему естественному его руслу. Нужно заметить, что Атрек впадал прежде в Каспийское море у северной оконечности Гасан-Кулийского залива, верстах в двенадцати от Чекишляра. Впоследствии Атрек стал менять свое русло, причем иногда отводился, значительно уклоняясь на юг, иногда же вновь принимал свое естественное направление, что зависело от того, какое из туркменских племен брало верх; когда осиливали атабаевцы, то, устраивая плотины, сворачивали Атрек по южному направлению; когда же были в силе джафарбаевцы — то вновь отводили воду к естественному руслу. В 1872 году атабаевцы [143] построили плотину верстах в 60-ти от устья Атрека и направили этим сооружением реку гораздо южнее, заставив ее проходить по персидским владениям, мимо своих зимовок, и с тех пор река, до времени сосредоточения войск у Чекишляра, текла по этому новому руслу, заставив и наших приатрекских кочевников перекочевать на персидскую сторону. Между тем, для движения наших войск на Чат, нам предстояли две дороги: северная — на колодцы Караджа-Батыр и южная — на колодцы Бевюн-Баши. Первый путь хотя и короче второго на 30 верст, но менее богат водою, и войскам, в первый же переход от Чекишляра, приходилось бы идти 50 верст без воды, вследствие чего дано было предпочтение второму направлению. Но, в виду того, что в Бевюн-Баши в колодцах очень мало воды, а старое русло Атрека проходит вблизи этих колодцев, начальник отряда командировал подполковника Шелковникова произвести исследование поворота Атрека, в то время протекавшего в 37-ми верстах от Бевюн-Баши. Результатом поездки была отправка пристава с сотнею Дагестанского конно-иррегулярного полка, с целью, собрав туркмен, прорыть сооруженную плотину и засыпать новой плотиной южное русло. Джафарбаевцы с восторгом отозвались на наше требование и немедленно выставили 1,000 человек с лопатами и топорами, между тем как атабаевцы наотрез отказались выполнить приказ генерала—выставить 500 рабочих. В ответ на требование пристава некоторые из них взялись даже за оружие и подняли крик, но должно быть присутствие дагестанцев образумило их, и вскоре 1,500 туркмен, верхом на конях, двинулись в путь к Кара-Баба. Пустив лошадей на пастьбу, принялись туркмены за работу, приготовляя первоначально основание для плотины из деревьев, связывая их жгутами из сена; бросив это основание в воду, они принесли в жертву пять баранов и стали на бывшее уже в воде основание накидывать сено с глиною. Когда вода устремилась по вновь очищенному руслу, то туркмены потребовали от пристава еще пять баранов для принесения их в жертву, а начальник орошения, мираб, попросил еще десять, уверяя, что таков обычай. Когда привели баранов, то мираб обратился к народу с речью, содержание которой было то, что Господь помог им соорудить новую плотину, и так как они ее сделали по приказанию Батыр-сардара (генерала Лазарева), то пусть отныне она и называется Батыр-сардар-бенд. После этой речи туркмены бросили мираба в воду, как того требовал вкоренившийся у них обычай, [144] прокричали «благодарение Богу» и в этот момент отрубили головы десяти баранам. Ожидавшиеся благоприятные для нас результаты поворота Атрека на деле не осуществились и пользы при нашем движении не принесли никакой, так как вода не дошла до Бевюн-Баши по крайней мере на восемь верст.

Атрек с 1869 года считается границей между нашими и персидскими владениями, но по этой границе нет никаких постов или персидских поселений и только на впадающей южнее реке Гюргене, да и то на левом берегу ее, персияне выстроили крепость Ах-Калу, за стены которой, из боязни туркмен, не решаются показываться. Каково же было удивление в отряде, когда узнали, что какой-то персиянин прибыл в Гасан-Кули, аул, находящийся на нашей территории севернее устья Атрека, на заливе того же имени, и производит там выбор места для постройки укрепления, заявляя, что еще по Атреку вследствие приказаний его правительства будет построено три крепости. Генерал Лазарев предложил, через пристава, персиянину, оказавшемуся инженер-механиком, по фамилии Аскер-хан, удалиться из наших владений, на что Аскер-хан заявил, что он на персидской земле и повиноваться русским властям не намерен. Каким образом его принудили прибыть в Чекишляр — я не знаю; но вскоре он был приведен к генералу Лазареву и был им очень любезно принят; но никакие уверения нашего начальства не могли убедить его, что Гасан-Кули принадлежит не Персии, а России. Ему показали сперва русскую карту, потом английскую; на последней он сам нашел Атрек и, проведя по этой пограничной реке пальцем вплоть до ее устья, продолжил линию через Гасан-Кулинский залив и дальше через Косу, на которой находился Гасан-Кулинский аул, причем последний оказался южнее проведенной им линии, из чего следовало, по его мнению, что Гасан-Кули бесспорно принадлежало Персии. Ему на это генерал Лазарев ответил, что если он продолжит эту линию через Каспийское море, то и Ленкорань, а может быть и Баку окажутся персидскими городами, что вообще принято признавать естественные границы, и что, дойдя пальцем до устья Атрека, ему следовало вести линию вдоль берега залива, и тогда бы он убедился в своей ошибке. Тогда персидский инженер указал на бывшую при нем персидскую карту, говоря, что ею руководствуется его правительство. На этой карте большой Гасан-Кулинский залив совсем не был показан, и Атрек впадал прямо в море, севернее аула. На это ему ответили, что надо [145] руководствоваться не его картой, а состоянием земной поверхности, после чего его отпустили восвояси, причем начальник отряда подарил ему дорогие золотые часы.

Генерал Лазарев сильно рассчитывал на помощь со стороны персов в деле доставления продовольствия отряду. Последствия показали, что надежды оправдались только отчасти. К буджнурдскому хану Яр-Мамед-хану отправлен был штабс-капитан Зейнал-бек с высшей степени любезным письмом от начальника отряда и с подарками, в числе которых находился богатый кинжал, украшенный драгоценными каменьями. Задобренный подарками и получивший от персидского правительства предложение не вмешиваться лично самому, но вместе с тем позволять жителям провинции продавать и доставлять все необходимое нашему отряду, Яр-Мамед-хан в середине июня сообщил о своей полной готовности оказывать во всем полное содействие. В конце июня начальнику отряда было сообщено из Персии: 1) что дерегезский или кучанский хан, получивший от мервцев богатые подарки, отпустил к ним несколько своих артиллеристов для приведения в исправность отнятых ими у персиян в 1861 году орудий и что этих артиллеристов мервцы обратно не отпускают; 2) что в Астрабад прибыл какой-то текинский шейх, рассказывавший персиянам, что англичане предлагали текинцам денежную помощь; 3) что в этом же городе проживал какой-то англичанин, имевший намерение пробраться в Ахал-теке, и 4) что текинцы хотели отвести Сумбар и тем поставить отряд в затруднительное положение.

Последний слух обратил внимание генерала Лазарева, немедленно приказавшего авангарду устроить запруды на Сумбаре на случай прекращения течения воды, причем всегда иметь запасы в бочонках и других сосудах, кроме того стараться задобрить кара-калинцев с тем, чтобы они, живя около верховьев Сумбара, вновь пустили бы воду на случай, если бы отвод состоялся. Затем, на усиление авангарда из Чата был послан 1-й батальон 81-го пехотного Апшеронского полка при взводе горной артиллерии, по прибытии которых авангарду предписывалось перейти в Терсакан и укрепить этот пункт. В скором времени туда же был послан из Чекишляра 4-й батальон 162-го Ахалцыхского пехотного полка.

Сосредоточение отряда вблизи туркмен не пробудило в последних торговой деятельности; небольшое количество яиц, несколько куриц — вот почти все, что приносилось туркменами из ближайших аулов на базар. Открывший в Чекишляре торговлю [146] всевозможными товарами красноводский купец Александр Кузьмич Данилов, более известный в отряде под именем Кузьмича, говорил мне, что прежде он производил в Чекишляре довольно успешно меновую торговлю с туркменами, причем за ситец, сукно и другие товары получал паласы, ковры и всевозможные ковровые изделия, которые всегда с барышом сбывал в Астрахани, но что, с появлением войск у Чекишляра, всякая меновая торговля прекратилась, и туркмены, если что и покупают, то всегда на деньги. Между тем, странно то, что и в отряд туркмены не приносили своих ковров, действительно прелестных и с совершенно своеобразным рисунком, по всей вероятности нашедших бы многих покупателей.

Полковые праздники Эриванского гренадерского и Переяславского драгунского полков были отпразднованы батальоном и дивизионом, отделенными от своих частей, так роскошно, что возбудили удивление всех присутствовавших, поражавшихся изобретательностью устраивавших празднество распорядителей. Навесы были устроены из отдельных полотнищ tentes abris; стойки были обвиты зеленью и всевозможными украшениями из мелких ракушек, массами покрывающих морской берег около Чекишляра. Провизия, все продукты и вина были привезены из Баку, и ужины прошли, по кавказскому обычаю, с выбранным тулумбашем (Провозгласителем тостов.), на долю которого выпало предложить немалое количество тостов. Эти праздники и скачки, устроенные начальником кавалерии, светлейшим князем Витгенштейном, хоть немного внесли оживления в сонную, однообразную, бездеятельную жизнь. Скачки состоялись: первая — 15-го июля, а вторая — 22-го числа того же месяца, причем к участию в ней допускались лошади всех пород, за исключением туркменских. Как первая, так и вторая скачка производились в присутствии начальника отряда и массы любопытных. Туркмены тоже приехали и стояли группами, наблюдая за скачущими. Гладкая, как будто выровненная почва морского берега служила отличным грунтом для скачки. На обеих скачках победителями остались кабардинские лошади. Что распорядители не допускали на состязание тех, кто успел приобрести себе туркменских коней, было вполне рационально, так как хотя еще никто не испытал на деле их скорости, но, по рассказам и по складу лошадей, можно было судить о том, что они наверное перегнали бы лошадей других пород, [147] бывших у офицеров. Лошадь есть главное богатство туркмена, так как только на лошади можно быстро совершать иногда значительные расстояния, отделяющие в пустыне один колодез от другого; только на лошади можно предпринимать набеги с целью грабежа. Вследствие этих причин туркмены обращают очень большое внимание на своих лошадей и на их воспитание. С первого взгляда кажется странным тщательное укутывание туркменами с ног до головы своих лошадей в войлочные попоны во время страшных тропических жаров; но в сущности, в этом крае оно вполне рационально, так как, во-первых, защищает лошадь от прямого соприкосновения с солнечными лучами, а во-вторых, производит естественное тренирование, совершая, посредством выпотения, выделение жировых частиц и оставляя лошади сухость, мускулы и легкость. По наружному виду, туркменская лошадь более всего подходит к типу английской скаковой: такие же длинные ноги, вытянутая шея и, вообще, длинный склад; к несчастью, почти все они узкогрудые и, вообще, узкокостые, что не мешает им быть крайне выносливыми. Главное внимание, при воспитании лошадей, туркмены обращают на приучение к перенесению трудов и лишений, а вместе с тем на способность носить на себе большую тяжесть, так как, отправляясь в дальнее странствование, туркмен везет с собою в своих «хурджинах» за седлом и провиант для себя, и джугуру или ячмень для лошади вследствие того, что в пустыне мало надежды на разживу. Приучив таким образом лошадь, туркмен зачастую делает по 80 и даже по 100 верст несколько дней сряду, чего бы, разумеется, не был в состоянии сделать на верблюде. Про последних, впрочем, туркмены рассказывают, что в Белуджистане существует особая порода верблюдов «джанбаз» (в переводе обозначает имеющий душу сокола), которые, будто бы, в состоянии пробегать до 300 верст в день. Но подобная быстрота невероятна и, к сожалению, не была проверена ни одним европейцем. У туркмен нет табунов, нет рассадников лошадиных, а каждый владеет тремя-четырьмя лошадьми, которых и не отпускает далеко от кибитки, на ночь надевая им на ноги путы и привязывая их переднею ногою к вбитому в землю колу. Впрочем, в Чекишляре нам не приходилось видеть выдающихся туркменских коней, так как тут все больше лошади иомудские и гокландские, не могущие сравниваться с текинскими, про которых видевшие их рассказывали чудеса. Несколько десятков туркменских милиционеров, которых число намеревались довести [148] до 600, владели невзрачными, но, по всей вероятности, тоже выносливыми, втянувшимися в условия степной жизни, лошадьми, на которых и совершали свои быстрые переезды, развозя почту и пакеты от нас в авангард и обратно. Большой помощи в смысле боевом ожидать от этой милиции трудно, хотя, впрочем, ненависть, которую иомуды и гокланы питают к текинцам, в связи с страстью пограбить и с надеждой на легкую наживу, может быть и заставят их оказать в деле чудеса храбрости; но в чем они буквально незаменимы и необходимы, так это в развозной службе, и это они доказали впоследствии, даже после денгиль-тепинской неудачи, в одиночку и вдвоем пробираясь с почтою до Ахал-теке, рискуя ежеминутно попасть в плен и быть зверски уничтоженными, если принять во внимание ненависть к ним текинцев. По наружному виду туркменские милиционеры представляли в высшей степени оригинальную картину, о которой ясное понятие может себе составить каждый видевший туркестанские картины Верещагина: те же халаты, те же смуглые лица, кривые сабли сбоку, только вместо чалм и тюрбанов громадные барашковые конусообразные папахи, на выделку которых на каждую идет цельная шкура большего барана. Но между милиционерами были не одни туркмены, — тут же были и киргизы, наконец в составе этого полка состояла сотня из уроженцев Закавказского края, бывшая под командою известного борчалинского татарина, Самада Кусумова, подвиги которого в минувшую турецкую кампанию были уже описаны не раз, и результатом которых было три знака военного ордена, чины прапорщика и подпоручика милиции и ордена Станислава и Анны 3-й степени. Впоследствии из этой сотни 31 человек, будучи посланы 4-го июля в разъезд, более не возвращались к отряду. Что с ними сделалось — наверное не могу сказать, но кажется, что они бежали в Персию и оттуда вернулись на родину. Туркменскою сотнею командовал некто Нефес-Мерген, житель аула, соседнего с Красноводском, питавший страшную ненависть ко всему текинскому, так как текинцы, напав незадолго перед экспедицией на его аул, вырезали всю его семью. О храбрости Нефес-Мергена туркмены имели очень высокое мнение и надеялись, что он жестоко отомстит текинцам. Образ жизни и отсутствие избалованности и прихотливости у милиционеров сделали возможными ограничение суточной дачи как им, так и верблюдовожатым до следующих размеров: пшеничной муки 2 фунта, рису 3/4 фунта, масла 1/4 фунта и мяса 1 фунт; в месяц чаю 1/2 фунта и сахару 2 фунта. К [149] нашим сухарям и вообще к черному хлебу они никак не могли привыкнуть, а приготовляли себе лепешки из пшеничной муки, причем способ печения этих лепешек, по крайней мере виденный мною у киргизов-милиционеров, в высшей степени неаппетитен, а именно: приготовленную из сырого пресного теста лепешку, круглую и плоскую, кладут они на землю и обкладывают взятым из горячего костра тлеющим кизяком, т.е. верблюжьим сухим калом. Так как в этом кизяке, который они накладывают на лепешку целой кучкой, огня уже нет, но еще сохранилось достаточно теплоты, то через некоторое время лепешка готова, золу разбрасывают, пыль сгребают, приставшие большие куски кизяка отковыривают ногтем от теста, а на маленькие и не обращают внимания и съедают вместе с лепешкой. Кроме того ими же готовятся довольно вкусные лепешки на бараньем жире, которые пекутся на сковороде.

Туркменская милиция, вооруженная ружьями системы Крика, состояла под командою подполковника князя Бебутова, уже пожилого человека, свободно владевшего татарским языком, знание которого приобретено им во время его долголетней службы в Дагестане. Вообще, говорившие по татарски без всякого труда объяснялись с туркменами, совершенно понимая их. Повидимому разница самая незначительная существует только в произношении некоторых слов и в местных терминах. Милиционеры жили в кибитках, расположенных не по линии лагеря, а немного в стороне, невдалеке от боен, а сотня Самада отправлена была к авангарду.

Отряд, принявший название ахал-текинского экспедиционного отряда, состоял из следующих частей: пехота — по одному батальону Грузинского и Эриванского гренадерских, Сводно-стрелкового, Кабардинского, Куринского, Навагинского, Ахалцихского и Александропольского, и по два батальона Апшеронского, Дагестанского, Самурского и Ширванского полков; кавалерия — конно-иррегулярный Дагестанский полк, туркменская милиция, дивизион Переяславского драгунского полка, по четыре сотни Таманского и Полтавского кубанских казачьих полков и по дивизиону Лабинского, Кубанского и Волгского-Терского; артиллерия — 4-я батарея 20-й артиллерийской бригады (8 орудий), Сводная батарея красноводской полевой артиллерии (4 горных и 4 четырех-фунтовых), дивизион 1-й Терской конной батареи; в артиллерии было: в 4-й батарее и Терском конном дивизионе по одному ряду зарядных ящиков, в запряженной Красноводской и в полевой полубатарее — по два ряда, а в [150] горной — по 14-ти зарядных ящиков на орудие. Кроме того, для инженерных работ при отряде была: 3-я рота 2-го Кавказского саперного батальона. Все эти части были по мирному составу; впоследствии, не получая пополнения, очень уменьшились в составе вследствие усилившейся в отряде болезненности, развившейся в борьбе с климатическими условиями. Расслабляющая дисентерия, а в особенности цынга, заставили медицинскую часть обратить на эти болезни серьезное внимание, вследствие чего оказывалось много неспособных продолжать службу в Закаспийском крае, которых и эвакуировали в Петровский госпиталь или же возвращали в штаб-квартиры полка, где пребывание в привычном климате могло вновь возвратить утраченные силы. Для обеспечения отряда огнестрельными припасами имелось по числу войск экспедиционного отряда: три комплекта патронов и снарядов, считая в том числе и комплект, находившийся в частях. Остальной запас был распределен: а) в подвижном артиллерийском парке, возившемся за войсками на вьюках в следующем размере: на пехотную винтовку полкомплекта, на кавалерийскую — 2, на четырех-фунтовое орудие — по 21-й гранате, на горное — по 30-ти; б) в передовом артиллерийском складе в Чате: на пехотную винтовку 1 1/2 комплекта, на кавалерийскую — 2, на четырех-фунтовые орудия 239 снарядов и на горные — 166.

20-го июля, наш дивизион получил приказание выступить на другой день в Чат, где и выжидать общего движения отряда в глубь страны. Расстояние, отделяющее Чекишляр от Чата, при маршруте на колодцы Бевюн-Баши, считается в 160 3/4 верст, и весь путь, по выданному нам маршруту, должен был быть совершен в 10-ти-дневный срок. С вечера надо было заготовить необходимое количество верблюдов, так как собрать их с пастбища не так-то легко, и в виду того, что мы намеревались выступить из Чекишляра до рассвета, лучшею мерою было заставить верблюдовожатых с их верблюдами переночевать около лагеря, вблизи нашего расположения, причем, распределив с вечера вьюки и перевязав их веревками, приспособить к возке на верблюжьих седлах. Насколько велика потребность в верблюдах при совершении степных походов, можно судить из того, что дивизиону, с запасом зернового фуража на 10 дней, из коих двухдневный запас возили на лошадях, на 260 человек было дано 200 слишком верблюдов. Начался верблюжий концерт — неприятный рев, поднимаемый верблюдами, в особенности когда их или [151] заставляют ложиться на землю, для навьючения или отдыха, или же поднимают на ноги, причем обе эти процедуры производятся при помощи дерганья веревки, пропущенной через отверстие, проделанное в ноздре. Иногда этот рев производится верблюдами вследствие физической боли, являющейся следствием этого подергиванья и без того болящих разорванных ноздрей, иногда же просто по привычке. Мне пришлось как-то присутствовать при производстве операции, надо сознаться в высшей степени варварской, прорезыванья ноздрей у молодых верблюдов. Верблюда валят на землю, и несколько человек садятся на него, не давая ему вставать; затем веревками скручивают ему морду и сворачивают голову назад, после чего туркмен, заостренным деревянным колышком, начинает буравить ноздрю, пока не сделается дырка, в которую и просовывается конец веревки, с перекладинкой с наружной стороны. Сколько раз на походе, приходилось быть свидетелем, как вырывалась из ноздрей эта перекладинка, разрывая ее, что происходит от способа привязывания верблюдов, так как в походе они идут длинной вереницею, один за другим, причем веревка привязывается или к седлу предыдущего, или к хвосту; стоит только какому-нибудь верблюду приостановиться, и дернутая впереди идущими верблюдами веревка вырывает ее из ноздри остановившегося, вызывая с его стороны страшный жалобный рев. Вообще трудно себе представить более несчастное животное, чем верблюд. Еще туземцы, сроднившись с ними, свыкшись, умеют обходиться и занимаются ими; но, попадая в руки нашему солдату, который в скором времени делается его личным врагом, существование верблюда становится нестерпимым. Нужно заметить, что во время ахал-текинской экспедиции не было издано в начале, похода никаких правил относительно разбора верблюдов и способа ухода за ними, разослали же наставления только впоследствии, когда большая часть животных из состоявших в распоряжении отряда своими трупами покрывала путь от Чекишляра до Денгиль-тепе. Что к этому упряжному животному наши нижние чины относились враждебно, то это очень понятно и естественно, так как, благодаря им, на долю солдат выпадало немало труда. Не говоря уже о необходимом навьючивании и развьючивании при отправке и по прибытии к месту ночлега, но и во время пути усталый или просто заупрямившийся верблюд останавливается и преспокойно ложится на землю, подобрав под себя ноги. Транспорт останавливается, начинаются понуканья, подергиванья веревкою, если она уцелела, [152] затем идут толчки сперва каблуками от сапог, наконец и ружейными прикладами, усиливающиеся все более и более. Не надо забывать, что зачастую все это происходит при 40° жаре; а верблюд только ревет, да оглядывается назад, стоически выдерживая удары и не предпринимая ни малейших усилий для того, чтобы подняться на ноги. После усилий, иногда чуть не получасовых, убедясь в тщетности их, конвоирующим транспорт солдатам или казакам приходится вновь развьючивать наложенное на отказывающегося продолжать путь верблюда и навьючивать на запасного, или же производить раскладку на остальных. Не прошло и четверти часа, а иногда и пяти минут, как та же история повторяется с другим, третьим и т.д. Впрочем надо отдать справедливость, что большинство ложащихся и не встающих верблюдов делают это не вследствие упрямства, а по причине полного изнурения и упадка сил, происходящего, главным образом, от недостатка питания, так что, в большинства случаев, раз легший верблюд уже больше совсем не поднимается на ноги, пока не околеет от голодной смерти и от жажды. Иногда верблюд, отдохнув, поднимается и начнет бродить по пустыне, пощипывая редкие сухие кустики колючей травы, пока его не заметит кто-нибудь из проходящих мимо и не загонит к своим верблюдам. По приходе на место ночлега, развьючив верблюдов, пускают их на скудную пастьбу и, если есть достаточно воды, то водят на водопой. Для охраны их от любителей легкой наживы или от неприятельской партии, приходится отряжать значительный караул, и опять-таки солдаты проклинают их, считая, что без них они бы теперь преспокойно отдыхали от трудов дневных. Отсутствие достаточного количества верблюдовожатых туземцев во время экспедиции было причиною того, что неумевшие обращаться с «кораблями степи» наши солдаты, из которых многие только в Чекишляре впервые в жизни увидали верблюда, считали расседлывание верблюдов совершенно ненужным, а потому немного потертая спина, от прения вследствие жары и от трения вьюком, быстро превращалась в большую рану, в которой заводились черви, и несмотря на это, пока верблюд мог двигаться, все-таки его навьючивали и заставляли возить тяжести, не обращая внимания на страшную физическую боль, которую он должен был чувствовать при прикосновении к горбу. К иному верблюду нельзя было подойти близко вследствие вони, происходившей от гниения раны, а седло все-таки не снималось. Недостаток верблюдовожатых произошел, [153] главным образом, вследствие того, что многие из нанятых спаслись бегством из отряда в свои кочевья, побросав своих верблюдов и каждый захватив только одного, на котором и удирал; другие же прихватывали, на всякий случай, еще несколько штук лишних. Впоследствии, когда было более обращено внимания на устройство верблюжьего транспорта, эти бегства прекратились.

Накануне нашего выступления из Чекишляра была лунная, светлая ночь; чистое, безоблачное небо, покрытое мириадами звезд, предсказывало жаркий день; ни малейшего признака ветра и гладкая как зеркало морская поверхность подкрепляли это предсказание. Рассвет застал нас уже на конях, двигающимися по направлению к Чату, к этому злополучному пункту, на долю которого выпало не мало проклятий со стороны всех побывавших в «Чадах», как его называли нижние чины. Лагерь еще спал; только одиночные люди попадались кое-где, да часовые мирно похаживали около знамен, значков и коновязей, когда мы покидали Чекишляр и прощались с Каспийским морем, вступая в море песков, тянущихся верст на восемь сейчас же за Чекишляром.

Текст воспроизведен по изданию: От Тифлиса до Денгиль-тепе // Военный сборник, № 7. 1884