ПОТТО В. А.

ГИБЕЛЬ ОТРЯДА РУКИНА В 1870 ГОДУ

Мне случилось путешествовать в 1871 г. по Киргизской степи...

Это было время, когда хивинские шайки еще врывались в нашу оренбургскую степь, и путешествие представлялось далеко не безопасным. В Уильском укреплении мне дали четырех конных уральцев и посоветовали быть осторожным. Правда, с расположением наших отрядов на пограничной линии, случаи разбоев и нападений сделались значительно реже, но за безопасность путешественников все-таки никто не ручался.

Мы выехали из укрепления после раннего обеда и, переправившись через Уил в брод, оставили влево красивые, сверкавшие на солнце, песчаные горы Баркина. Отсюда начинается глухая уральская степь, далеко не представлявшая в то время еще благоустроенной территории, в смысле развития в ней тех гражданственных начал, о которых так хлопотали составители “нового положения”.

Скучно ехать по степи. Медленно поднимается и плывет жгучее солнце по совершенно безоблачному небу. Жара в 55 градусов, а между тел в перспективе большой переезд и ни малейшей тени среди всей этой опаленной глади. По сторонам дороги мелькают еще кое-где аулы, и, словно очарованные, стоят и дремлют огромные отары овец и табуны с их полуголыми, [111] бронзовыми от солнца табунщиками. Лениво переговариваясь между собою, идут уральцы в своих армячинных рубахах, винтовки передвинуты на бок; пот грязными ручьями струится по их загорелым лицам, и они все чаще и чаще начинают менять свои лозы, как делают люди, уставшие в седле от долгой и скучной дороги. Но вот наконец и привал. Мы сделали уже верст сорок и остановились ночевать в степи около озера Тамберкуля, окруженного целым рядом невысоких барханов. Озера собственно мы не нашли: оно давно пересохло, и теперь на месте его образовалось несколько копаней с солоноватой водою. Едва казаки, стреножив лошадей, пустили их на пастьбу, как из лощины, закрытой песчаным холмом, выехал всадник. С минуту простоял он у нас на виду, весь освещенный косыми лучами заходившего солнца, и затем, вдруг повернув коня, пропал за барханом. Подозрительные уральцы встревожились.

— И чего эта орда шатается, — жаловался бородатый урядник: — вот теперь уж гляди да гляди, чтобы коней не угнали.

Опасения уральца, конечно, могли иметь свои основания. Но на этот раз даже мне, новичку в степных путешествиях, подозрения его показались напрасными. Насколько я успел рассмотреть незнакомца, это был тучный, осанистый киргиз, в замусленном донельзя халате, и при том с совершенным отсутствием тех характерных признаков, которые отличают степных барантачей. Я полагал, что это был просто киргиз с соседней кочевки, исчезнувший от нас под влиянием страха, наводимого тогда казаками. Мое предположение оказалось верным: не прошло и получаса, как из-за бархана опять выехал тот же всадник, но уже одетый в синий суконный чапан, с широким серебряным поясом, и шагом направился в нашу сторону. Он отрекомендовался мне старшиною-управителем соседней волости. Стало быть, это был киргиз-чиновник, один из тех мелких административных деятелей, которыми так щедро была наделена степь реформою 1869 года. Я пригласил его сойти с коня и принять участие со мною в походном ужине. Он оказался человеком бывалым, порядочно говорившим по-русски, и потому беседа с ним не могла не представлять для меня живого интереса, тем более, что разговор наш скоро перешел на последние события, которые так неожиданно для всех превратили тогда мирную пастушескую степь в широкую арену разбойничьих подвигов.

Из сопоставления впоследствии его рассказов со сведениями, добытыми мною от очевидцев, с рассказами казаков, вернувшихся из плена, наконец, с теми немногими сведениями, которые хранятся еще под толстым слоем пыли оренбургских [112] архивов, — возникает достаточно ясная картина того, что происходило в степи в роковое время 1869 и 1870 годов.

Нужно сказать, что до двадцатых годов настоящего столетия Россия почти не вмешивалась во внутреннюю жизнь киргизского народа, стараясь только отстранять его набеги и обеспечивать свои торговые сношения со Средней Азией. Поставленные во главе управления ханы, получавшие наследственную власть, действовали почти бесконтрольно, не раз изменяли России и были главными причинами смут и беспорядков между киргизами. Это послужило причиною тому, что в двадцатых годах ханское достоинство было наконец упразднено, и вся степь оренбургского ведомства разделена на три части с подчинением каждой особому султану-правителю. В должность эту выбирались обыкновенно почетнейшие родовитые ордынцы, люди испытанной преданности русскому правительству, и, несмотря на все это, дело выигрывало очень мало: султаны-правители, хотя и под контролем правительственных лиц, в сущности, оставались теми же киргизскими ханами, с той лишь разницей, что прежде степь управлялась одним, а потом тремя самовластными лицами, не пользовавшимися к тому же расположением народа. Но годы проходили за годами, и время брало свое. Пора удалого киргизского наездничества миновала безвозвратно. С возведением в степи наших укреплений и с перенесением пограничной линии с берегов Урала и Каспия на Сыр-Дарью и Аральское море, степь затихла. Сторожевые кордоны тогда были сняты, и самая Оренбургская крепость, как утратившая свое военное значение, была упразднена.

Киргизы действительно обратились в мирных кочевников. Но правительство уже не хотело довольствоваться только замирением. Степь, составлявшая когда-то пограничные владения России, с перенесением наших границ больше чем на тысячу верст в глубь Азии и в особенности с образованием Туркестанского генерал-губернаторства, обратилась уже во внутренние части империи, а потому являлась необходимость позаботиться о постепенном слиянии этого края с Россией. Составлена была комиссия, которая нашла, что цель эта может быть достигнута введением в степи прочной администрации, в главных чертах сообразующейся с общими учреждениями империи. И вот в исходе 1868 года появилось, так называемое “временное положение об управлении в областях Тургайской и Уральской”.

Султаны-правители, с их кочевыми ставками, были упразднены и отошли в область преданий. Их заменили губернаторы со всеми губернскими атрибутами: присутственными местами, вице-губернаторами, прокурорами, судьями, уездными начальниками и т. д. Весь этот высший слой администрации состоял из русских чиновников; меньшие же власти, непосредственно [113] соприкасавшиеся с народом и наиболее его интересовавшие (волостные управители, аульные старшины и т. д.), были из туземцев и назначались по выбору самих киргизов. Естественно, что такое выборное начало, легшее краеугольным камнем в основу нового положения, в конец подрывало значение и власть степной аристократии. Султаны, потомки владетельных ханов, бии и другие влиятельные лица, привыкшие пользоваться почетом и уважением своих однородцев, теперь отодвигались на задний план. Но всегда они были любезны народу, и народ мог низвести их с пьедестала — обойти на выборах. Вот почему новая реформа должна была неминуемо встретить, и действительно встретила сильнейшее противодействие со стороны привилегированных сословий. Но и простой народ отнесся к ней весьма недоверчиво. Это объясняется той канцелярскою тайной, в которую облечена была разработка столь жизненного для киргизов вопроса. Действительно, новое положение, объявлявшее, что земли, занимаемые киргизскими кочевьями, становятся землями государственными, предоставленными киргизам лишь в общественное пользование, что права самих киргизов приравниваются к правам обыкновенных сельских обывателей, — свалилось на них, как снег на голову. Трудно было неразвитым кочевникам разобраться во всей этой сложной механике, и народ, игнорируя те хорошие стороны “положения”, которые в нем заключались, понял только одно, что подать ему придется платить с кибитки вместо полутора рубля два рубля семьдесят копеек. Этим обстоятельством не замедлили воспользоваться султаны, бии и муллы для своих личных целей. Ими-то и были пущены в ход всевозможные толки и слухи, одни нелепее других, которые, как снеговые глыбы, чем далее катились, тем принимали большие и большие размеры.

Первый слух о “новом положении” привез из Оренбурга в степь, в январе 1869 года, какой-то султан, который под секретом рассказывал в зимовках близ Илецкой Защиты, что встретил русских чиновников, едущих в степь вводить “положение”. Он говорил, что эти чиновники будут отбирать в казну киргизские земли, а самих киргиз обратят в крестьян и будут брать в солдаты. Не успели киргизы разобраться в чем дело, как пронеслась молва: “едут чиновники!”. Этого слуха было довольно, чтобы взволновать ближайшие аулы, а тут, как нарочно, прискакал чабар от одного влиятельного бия, Мунаитпаса Бутамбекова, с предложением съезжаться к нему на совещания. Там собралось около ста наиболее почетных киргизов. Совещания длились два дня, но так как одни говорили за “положение” а другие против, то после шумного спора собрание разъехалось ничего не решив. [114]

В это-то самое время возвратился в степь известный мулла Ихлас-Досов, ездивший перед тем в Уфу для свидания с муфтием. Он снова разослал гонцов по Хобде и Илеку, приглашая к себе возможно большее число киргизов. На этот раз их собралось до полутора тысячи. Ихлас распорядился тотчас выставить на Илек вооруженную шайку, чтобы задержать “организационную комиссию”, ехавшую в степь, а между тем объявил народу, что оренбургский муфтий, к которому он обращался с просьбой поставить в степи мечеть и дать ему право исправлять духовные требы, — отказал и в том и в другом, потому что от оренбургского духовного магометанского собрания уже отобрано право вмешиваться в дела зауральских киргизов. Этот ответ возбудил в Ихласе сомнение, не заключается ли в новом положении чего-нибудь противного религиозным верованиям. Он сообщил свои опасения народу, а народ, и без того возбужденный превратными толками, решил не пускать к себе “организационную комиссию”.

Чиновники, встреченные на самом Илеке тысячной вооруженной толпою, остановились. Киргизы их обложили и держали в блокаде два дня; на третью ночь комиссия повернула назад и возвратилась на линию без всякого успеха. Это и послужило началом к открытому восстанию в Тургайской области. Быстро разлилось оно по берегам Хобды и Илека; и пока одни собирались в вооруженные шайки, другие, не желавшие принимать участие в бунте, поспешно откочевывали в глубину степей, совершенно перепутавшись в своих понятиях и взглядах на “положение”.

Одновременно с этим, такие же прискорбные явления про изошли и в южной части степи, в Гурьевском уезде, принадлежавшем к Уральской области. Председатель тамошней организационной комиссии, Тверитинов, успел организовать одну ближайшую волость, но этим работа его и закончилась. Едва он прибыл в аулы к тазларовцам, в верстах в пяти от устьев Эмбы, как был остановлен старшинами иссыковского рода, приехавшими к нему с Сагиза и Тентяк-Сора. Они объявили, что между их однородцами происходят волнения, но что они берутся уладит дело, если Тверитинов возвратится назад и не пойдет в аулы.

Тверитинов не согласился. Старшины уехали. Но едва только смерклось, как со стороны ближайших аулов показалась конная толпа, человек в четыреста, которая на полных рысях шла прямо к нашему бивуаку. Казаки живо сдвинули сани, сбатовали лошадей и зарядили ружья. Киргизы действительно подскочили в упор, но видя, что вагенбург готов к обороне остановились. Отставной казак Шамсутдинов вышел к ним [115] встречу и спросил, что им надо. Толпа с криком и бранью потребовала выдачи киргиза Тавасарова, находившегося в числе организационной комиссии. “Отдайте нам Тавасарова! Отдайте изменника! — кричали иссыковцы: — иначе мы возьмем его силой!” Тавасарова спрятали и объявили, что он уехал в соседний аул. Тогда толпа отодвинулась; но не прошло получаса, как киргизы с криком: “смерть русским!” бросились на лагерь. Ружейный залп в упор обратил их в бегство.

Наступила холодная, бурная ночь. Киргизы обложили отряд и стали в виду его громадным табором. Положение комиссии было критическое: помощи ей ожидать было нельзя, а выдержать блокаду, по неимению запасов, не представлялось возможности. К тому же, вся наша боевая сила состояла только из 12 уральских казаков. Бесконечно долго тянулась эта холодная и мрачная январская ночь. Наконец, не задолго до свету, в лагерь пробрались трое ордынцев и принесли известие, что к иссыковцам идут подкрепления, под начальством Сеиля Туркубаева. Верные киргизы предлагали свои услуги спасти отряд и требовали только, чтобы доверились им безусловно. Раздумывать и колебаться было не время. Смерть все равно угрожала казакам, как в вагенбурге, так и в случае измены вожаков, а потому через получаса маленький отряд уже был готов к выступлению. В непроницаемой тьме, при грозном завывании степной метели, тихо двинулись казаки вслед за своими вожаками, которые, благополучно миновав киргизские караулы, вывели их к открытому морю. Отсюда уральцы пустились уже по льду, и на следующий день, к ночи, кое-как пешком, добрались до Гурьева, оставив в добычу мятежникам обоз и лошадей.

Таким образом неудачная попытка ввести новое положение и здесь имела последствием не только открытое сопротивление власти, но дала киргизам и возможность организовать восстание. Их батыри, как в старые годы, стали собираться в партии и тревожить линию своими набегами. Морозная зима, оковавшая Урал, Давала им все средства удобно перебираться на русскую сторону по льду, отбивать скот и нападать на жителей. И вот боевые тревоги, давно умолкшие на берегах Урала, снова загремели по линии.

Чтобы показать, до какой степени опасность преследовала жителей даже в виду казачьих форпостов, я расскажу два, три случая, которые вместе с тем познакомят читателей и с характером тогдашних киргизских набегов.

Однажды, например, трое киргизов, переправившись через Урал, никем не охраняемый, сделали засаду, как раз на пути к казачьим хуторам, по речке Богырдаю. Тут они выбрали овраг, доверху заваленный снегом, привязали лошадей к приколам и [116] стали терпеливо выжидать, не пошлет ли Аллах какую-нибудь добычу. Зимний день выдался серенький, туманными; киргизы успели уже порядочно продрогнуть и соскучиться, как вот по дороге показался какой-то казак хуторянин. Двое из хищников тотчас вскочили на коней и, припав к луке, понеслись низом, лощиной, как раз на перерез беспечному уральцу. Казак увидел опасность только тогда, когда бежать от нее было нельзя, — да и все равно, на домашнем маштаке не уйти от выдержанных киргизских скакунов, а защищаться нечем — казак был безоружен. Тоскливо оглянул он кругом знакомую местность: всюду снеговая, ровная, безлюдная гладь... Чернеет что-то там на краю оврага, да это малахай: наверное, там-то и сидит засада... а киргизы уже близко. Передний всадник с разгона ударил его пикой и вогнал острое лезвие в грудь почти на целую четверть. Пошатнулся старый казак, однако усидел в седле и, как медведь, схватившись руками за пику, в куски поломал гнилое ратовище. Плохо пришлось бы и киргизу, попавшему в его железные лапы, если бы тут на помощь не подскочил другой и взмахом тяжелого чекана не сбил казака и землю... Очнулся он уже в овраге, обобранный и связанный, и среди киргизов, между которыми шел жаркий разговор, что делать с пленником.

“Мне не нужно хивинские тилли (Золотая монета), — кричал громче всех высокий, сухощавый старик, с лицом, искаженным злобою: — я хочу крови, потому что много видел горя от русских, когда содержался у них на форпостах”. С последним словом он выхватил нож, висевший у него на поясе, и прежде чем киргизы успели удержать его руку, казак уже плавал в крови и конвульсивно бился на земле с перерезанным горлом. Молча облокотясь на старый мултук, стоял страшный старик над своей жертвой, пока другой удар, угодивший казаку прямо в сердце, не прекратил его агонию.

Целый день просидели киргизы в овраге, поджидая, не ни вернется ли еще кто-нибудь на засаду, но на дороге никто не показывался. В сумерках они покинули свое логовище и, как голодные волки, пошли по новым тропам отыскивать добычу. Вот едут они степью и видят — ходит в стороне табун. Как не попытать удачи? Опытные барантачи объехали его кругом из-под ветра; но кони, вспугнутые гиком и ружейным выстрелом, бросились в разные стороны. Пока киргизы их скучивали, на шум сбежалась артель рабочих, случайно ночевавших в ближнем кутане, и прискакали табунщики. Попробовали было киргизы отстоять добычу, но, принятые в укрюхи обратились в бегство. [117]

Вся их добыча за день состояла в одном казачьем маштаке добытом из-под убитого уральца. Они уже подумывали уже возвратиться домой, как на берегу Урала наткнулись на ней-то обоз, беспечно заночевавший в степи, верстах в пяти от Тополинской крепости. Несколько саней, с поднятыми оглоблями, к которым привязано было с десяток лошадей, стояли без всякой охраны. Никого из людей не было видно; по всей вероятности, они спали тут же в санях, укрывшись от холода кошмами. Киргизы осторожно подобрались к лошадям и стали их отвязывать; лошади, однако, шарахнулись и разбудили павших обозников. На возу поднялся старый казак Терентий Толкачев. Заметив непрошеных гостей, он крикнул: “воры!” и в ту же минуту грянул ружейный выстрел, и казак упал, раненый в грудь мултучной пулей. По выстрелу вскочили его сын и работник. Киргизы, заметив, что в обозе людей больше не было, бросились на них в пики; но казаки, схватив топоры и оглобли, отбили нападение. Две лошади остались, однако же, в руках у киргизов, жаль стало казакам своего добра. “Живо, садись, ребята, на лошадей!” скомандовал старик, забывая свою рану, и вдвоем с сыном погнался за хищниками. Те, заметив погоню, бросили лошадей; но как только казаки со своей добычей повернули назад, киргизы насели на них с тылу. Видя, что они настигают сына, старый казак осадил коня, но в ту же минуту снова был ранен пикою в спину; сыну его достался добрый удар по голове чеканом. Оба они, облитые кровью, успели, однако, доскакать до обоза и вместе с работником приняли киргизов в оглобли. Нападение вторично было отбито. Хищники отошли и стали совещаться. Тогда старик Толкачев спросил у них по-киргизски:

— Чего вы хотите от нас?

— Лошадей.

— Лошадей не дадим, пока не возьмете нас, а мы не сдадимся.

— Лучше сдайтесь! — кричали киргизы. — Ведь оглоблями да топорами не отобьетесь, а если не сдадитесь, мы будем стрелять.

— Стрелять стреляйте, да близко не подходите; неровен час, того зашибем и до смерти.

— Да вы кто такие, русские или казаки? — спрашивали их киргизы.

— Казаки.

— Из какого форпоста?

— Калмыковские.

— Если вы казаки, то садитесь на коней и выезжайте в поле.

— Нам в поле делать нечего, — отвечал старик, — а хотите взять лошадей, то идите в обоз и берите. [118]

Перебранка с обеих сторон тянулась целую ночь, а тут и бледная полоса рассвета стала разливаться по небосклону. Киргизы сметили, что теперь, того и гляди, наедет казачий разъезд, и потому, оставив обоз, пустились своей дорогой по берегу Урала. Но день для них задался неудачливый. He проехали они и ста сажен, как услыхали погоню; сильный казачий разъезд скакал за ними из Тополинской крепости. Пустили киргизы своих скакунов во все повода; но скоро заметили, что под одним из них конь начинает уставать. Они пропустили его с заводным маштаком вперед, а сами стали держаться сзади, чтобы в случае нужды отбиваться от русских. А разъезд все ближе и ближе...

Далеко впереди его, пожалуй, на целую версту, несутся трое уральцев. Молодой, неопытный казак, Астраханкин, на чудном коне первый настигает хищников, но те бросаются в пики и гонят ого назад.

— Давай мне свою лошадь, я мигом с ними разделаюсь! — кричит на скаку бородатый уралец. Но Астраханкин не соглашается. Во весь мах выпустил он своего скакуна, широким вольтом обскакал киргизов, но кинуться одному на двух не хватило духу; его опять гонят и преследуют хищники.

А между тем тот, что скачет впереди, напрасно напрягает силы, чтобы уйти от погони. Лошадь под ним уже спотыкается, переседлывать некогда; он ловко срезал ножом седельную подпругу, выбросил из-под себя арчак и на скаку перекинулся на другую лошадь, добытую утром; но этот домашний маштак только и скачет, что куцым коротким галопом. Киргизы увидели, что более спасать товарища нельзя, и бросили его на жертву. Старый киргиз безропотно покорился своей судьбе; он медленно слез с коня, бросил оружие и сел на дорогу. Так, в этом положении, его и захватили казаки. Остальные ушли.

Подобных происшествий в то время было не мало. Но случались и такие дела, в которых погибали уже не одиночные люди, а целые вооруженные команды. Вот что случилось раз в самое Благовещение.

Чинно отпраздновали казаки к Горячинском форпосте великий день, в который, по народным поверьям, даже птица не вьет себе гнезда, а к вечеру по случаю разрешения вина и елея позабыли и думать, что ость на свете киргизы, а не то уже, чтобы они были близко. Никаких мер осторожности не было принято, и казаки заснули, не предчувствуя, что для многих из них эта ночь будет последней.

На самом свету в станицу прискакал чабан с известием, что с зимовок отставного сотника Скворкина киргизы угнали [119] все табуны и отары. В доме Скворкина поднялась суматоха, разбудили соседей и 20 отставных казаков вызвались идти в погоню; к ним присоединился сам Скворкин и потом хорунжий Сергеев. Вся эта толпа, наскоро оседлав лошадей, поскакала к разбитой зимовке, откуда по свежему следу гнать было удобнее. Проскакав верст десять во весь опор, казаки растянулись, и некоторые, имевшие под собой плохих лошадей, стали один по одному возвращаться назад. Между тем, 13 человек, в том числе два офицера, Сергеев и Скворкин, гнали все дальше и дальше. Они уже сделали верст 25 и были недалеко от урочища Курайлы, когда заметили конную толпу, человек в триста, которая быстро неслась стороною, чтобы отрезать им отступление. Казаки остановились. Опытным взглядом окинули они окрестную местность и, увидев в стороне кутан — особую землянку, куда киргизы обыкновенно загоняют на зиму скот, — подскакали к нему, спешились и сбатовали коней. Этот способ обороны, освященный у казаков и временем и лучшими боевыми преданиями, не раз выручал их из беды. Но тут случилось одно обстоятельство, расстроившее все их расчеты. Воспользовавшись численным своим превосходством, киргизы обложили казаков и завели с ними перестрелку издалека, стараясь выманить выстрелы. Казаки, однако, попались бывалые, знакомые со степной повадкой, и не хотели терять зарядов напрасно. “Пока заряд в дуле — голова казака на плечах”, — говорят старые люди, и казаки, следуя этому мудрому правилу, стреляли с выдержкой, через ружья, снимая время от времени тех смельчаков, которые уже слишком назойливо подъезжали к их кругу.

Убедившись, наконец, что так казаков не возьмешь, киргизы натаскали сена и, сложив его в громадный стог, залегли из-под ветру. Пламя и едкий дым, охватившие защитников, заставили их отойти на несколько шагов от строения. Вот этого только и хотели киргизы. Они проворно растворили кутан, и скот, ослепленный пожаром, подгоняемый сзади гиком, выстрелами и ударами пик, как бешеный, ринулся на казаков. Испуганные кони шарахнулись, оборвали батовки, и круг расстроился. В эту минуту киргизы с диким ревом обрушились на казаков всей своей массой... Что произошло тогда — описывать нечего; триста человек, разумеется, смяли тринадцать, и через две, три минуты кровавое дело было покончено. Ни один из уральцев не сдался живым; все бились дружно и сложили свои головы, как один человек. Когда прискакал сюда станичный резерв, ему оставалось совершить только дело милосердия: казаки подняли 13 обезглавленных тел (головы были увезены киргизами) и медленной, похоронной процессией вернулись с ними домой... На следующий день были похороны, и [120] несколько простых сосновых крестов прибавилось на станичном кладбище. Но ни эти кресты, ни красноречивые надписи, иссеченные на них рукою грамотея-станичника, не сохранят в народе память об этом кровавом событии. Живое слово, простой рассказ быть может, песня, — одна из тех богатырских былин, которые оставляет великое казацкое войско в наследие своему потомству, — вот что передаст их скромные имена и славную смерть их, как священный завет отцов своим детям и внукам.

He всегда, однако же, и киргизам приходилось возвращаться назад из своих набегов. Бывали случаи, что целые шайки их попадались в руки казаков, и тогда казаки, в свою очередь, уже не давали пощады.

Однажды, летом, получено было известие, что выше Горячинского форпоста переправилась через Урал шайка в триста человек и ударилась в степь. Пока станичный резерв выезжал на тревогу, новый гонец прибыл с известием, что киргизы отхватили табун в 800 голов погонят его к Мергеневскому поселку. Повернули казаки в ту сторону, а в Мергеневе с постовой каланчи уже увидели шайку, и 20 казаков на пяти бударках пустились вниз по Уралу, чтобы перенять переправу.

Киргизы ожидали погоню, и потому со своей стороны поднялись на хитрость; они отправили табун по берегу реки, а сами, обскакав Мергеневский поселок, кинулись вплавь, чтобы сбить казаков со следу. С бударок, однако же, увидели плавившуюся конницу, и легкая казачья флотилия стрелою понеслась вниз по течению. Дружно налегли казаки на весла, разогнали челны и, со всего разгона врезавшись в эту толпу, принялись чем ни попало, и веслами и баграми, глушить киргизов, как красную рыбу. Киргизам защищаться было нельзя, а потому Урал мгновенно обагрился кровью, и мутные волны его понесли множество трупов, и людских и конских, к далеким берегам Каспийского моря. С берега ордынцы, провожавшие табун, с ужасом глядели на гибель товарищей, но ничем не могли помочь им — выстрелы не достигали бударок. Несколько человек сунулись было в воду, но крик: “Спасайтесь! Скачут казаки!” — заставил их думать о собственном опасении. Но опасаться было уже поздно; резервы Горячинского, Лбищенского и Каршинского форпостов отрезали им отступление. Киргизам, притиснутым к заливу, образуемому в этом месте Уралом, оставалось выбирать только род смерти — гибнуть на суше или в воде. И ни одному из трехсотенной партии не удалось ступить на родную сторону. Те, которые дрались на берегу, легли под ударами казачьих шашек и пик; другие, сброшенные в реку, попадали в руки казаков, сидевших в бударках, и [121] тех как сомов, глушили их своими баграми. Это поголовное истребление шайки послужило хорошим уроком киргизам и надолго отбило у них охоту переправляться за Урал и тревожить казачьи станицы.

Здесь, в беглых заметках, не место рассказывать подробно о тех мерах, которые наконец были приняты к успокоению взволнованной степи. Вооруженный мятеж в Уральской области подавлен был чрезвычайно быстро, но он долго еще продолжал держаться в соседнем с нами Мангишлакском приставстве, где небольшой казачий отряд подполковника Рукина был истреблен самым изменническим образом. Много лет прошло уже с тех пор, как эта кровавая драма разыгралась на берегах Сарыташского залива, но, к сожалению, о ней нигде ничего не писали, а между тем это событие представляет собою едва ли не единственный факт в наших степных экспедициях.

Скитаясь по степи долгое время и встречаясь со многими лицами, близко стоявшими к этому несчастному делу, я имел случай собрать о нем много достоверных подробностей, которые и передам читателям так, как они рассказывались мне в откровенной и дружеской беседе перед огоньком далекого степного бивуака.

Надо сказать, что “новое положение”, вводившееся среди оренбургской степи, на первых порах совсем не коснулось адаевцев. Они жили слишком далеко, кочевали в соседстве с Хивой и Туркменией, и потому о переустройстве их в самый разгар степного мятежа нечего было и думать. Как прежде, в дореформенное время, так и тогда, когда реформы уже вводились в оренбургской степи, адаевцы по-прежнему делились на две дистанции и управлялись своими почетными биями: Маяевым и Колбиным. Оренбургское начальство распорядилось даже не объявлять им о новом размере податей, что было весьма основательно, так как эта мера, по крайности, на первых порах удержала их от намерения пристать к недовольным и идти на Гурьев.

Но зато, как только вооруженный мятеж в степи был подавлен, военный губернатор Уральской области тотчас потребовал к себе, в Уральск, обоих дистаночных начальников. Оба они явились в начале 1870 года. Им дали инструкции и отправили обратно уже с подполковником Рукиным, которому на правах уездного начальника подчинялось все Мангишлакское приставство. Рукин, как рассказывают, начал действовать круто. Он вовсе не хотел принимать во внимание ни новости для адаевцев самого дела, ни разнообразия местных бытовых условий, ни обширности степных пространств, ни [122] борьбы с предрассудками. Он думал, что только суровая строгость да страх наказаний одни могут держать в повиновении полудиких кочевников, и этим создал ряд таких затруднений, с которыми пришлось впоследствии уже не ему считаться серьезным образом. Адаевцы с ропотом приняли новое положение; они не хотели платить податей больше того, чем платили прежде, да и в самом разграничении земель между волостями и аулами увидели меру не только стеснительную для скотоводства, но, главное, нарушающую их вековые обычаи. Напрасно Маяев, человек усердный и преданный русским, старался разъяснить им благие намерения правительства; его не слушали; народ мало-помалу переходил на сторону Колбина, который во главе своей дистанции открыто отложился от русских.

В половине марта, при первом известии об этих беспорядках, Рукин выступил из Александровского форта с конною полусотней уральских казаков. Он шел “наказать мятежников”, рассчитывая, что одного появления его с казаками будет достаточно для восстановления полного спокойствия. Но он жестоко ошибся. Напрасно Маяев и несколько почетных биев, присоединившиеся к нему по дороге, советовали ему возвратиться назад, говоря, что мятеж охватил уже большую часть Мангишлака, и что идти вперед с такими ничтожными силами — дело рискованное. Рукин, однако, их не послушал: не зная киргизов, он был убежден, что двух-трех выстрелов будет достаточно, чтобы разогнать какие угодно скопища. А дорога, между тем, от самого форта на расстоянии слишком 125 верст оказалась пустынной. Аулы спешно откочевывали в разные стороны, и так как “наказывать” при таких условиях было некого, а вести переговоры не с кем, то Рукину, дошедшему уже за Сарыташский залив поневоле оставалось одно: возвратиться в форт. Но едва казаки повернули назад, как получилось известие, что обратная сторона занята мятежниками. Некто Исса Тулумбаев, один из сардарей, человек молодой и богатый, стал во главе восстания и со всех сторон окружил казаков легкими партиями. Положение отряда стало опасным. Те из ордынцев, которые еще оставались нам верными и были в лагере, теперь один по одному, втихомолку перебегали к мятежникам. Скоро при Рукине остались только Маяев с двумя своими джигитами да Косынко, старый киргиз, прослуживший 12 лет бессменным почтарем в Александровском форте. Рукин был видимо встревожен таким оборотом дела и потерял значительную долю своей самоуверенности. Он остановился на первых попавшихся ему колодцах и послал одного из джигитов Маяева в форт за подкреплением. “Я окружен адаевцами, — писал он коменданту: — пришлите на помощь сколько возможно людей, хоть [123] двадцать человек при одном орудии, и вместе с ними пришлите мне второй комплект боевых патронов, фельдшера, медикаментов и водки, которой у казаков совсем не имеется”. Между тем, желая выиграть время, он послал спросить Иссу Тулумбаева, что значат эти вооруженные сборища.

— Скажи, — отвечал на это Исса, — чтобы пристав прежде всего выдал Маяева: пока этот изменник не будет в наших руках, мы не начнем вести переговоров.

С посланным приехало в лагерь и несколько с ног до головы вооруженных киргизов, чтобы принять от нас Маяева.

— Маяева я не выдам, — отвечал им Рукин: — но передайте Иссе, что если он прибегнет к оружию и истребит горсть моих казаков, то правительство не оставит его без наказания.

Само собою понятно, что Рукину, как человеку, стоявшему во главе вооруженной силы, не следовало допускать в самом себе даже мысли о возможности истребления казачьего отряда, а тем более говорить об этом самим же киргизам. Но раз это было сказано, и Исса подметил в Рукине колебание, он приказал открыть огонь по отряду. Целую ночь шла перестрелка.

На следующий день, 24-го марта, отряд отошел назад еще верст на десять. На пути при самом входе в крутые каменистые горы Ак-Тау лежало узкое ущелье, которое киргизы и вздумали занять, чтобы окончательно отрезать Рукина от форта. С нашей стороны так же дорожили этим горным проходом, и урядник Багайдин с шестью казаками вызвался предупредить киргизов. Наши и неприятель прискакали туда одновременно. Шесть казаков столкнулись с сотней киргизов, и у самого входа в ущелье произошла рукопашная свалка. Храбрый Багайдин и два казака были убиты, остальные прискакали назад. Отступление отряду было отрезано. По-видимому, лихой казачьей полусотне, вооруженной прекрасными таннеровскими винтовками, нечего было бы и думать о шайке барантачей. Так и смотрели на это дело сами уральцы; но Рукин не попытался даже пробиться, а приказал повернуть направо в горы, чтобы этим путем, как можно спорее, выйти к открытому морю. Но здесь казаки очутились посреди таких скалистых ущелий, что двигаться с обозом было невозможно. Начинало темнеть. Тогда Рукин, желая ускорить отступление, приказал бросить не только верблюдов с палатками и продовольствием, но и верховых казачьих лошадей, рассчитывая, что в этой местности скорее можно спастись пешком, нежели конными. Казаки бросили верблюдов, но оставить лошадей не соглашались. Они предлагали Рукину завьючить их провиантом, и вести в поводу, говоря, что с лошадьми и провиантом они не только через горы, чрез всю орду пройдут, а случится крайность — положат лошадей в круг, вот им и [124] готовое укрепление; а там не день или два, а целую неделю можно держаться, пока не дадут подмогу из форта. Иканское дело, где сотня уральцев три дня боролась с десятитысячной кокандской армией, было еще тогда в свежей памяти всех. Но Рукин был человек чужой казакам, не знакомый ни с их обычаем спешиваться, ни с подъемом их нравственного духа, и потребовал буквального исполнения своих приказаний. Казаки поворчали между собою, но лошадей бросали; отряд двинулся дальше.

В это время со стороны форта вдруг показалась какая-то конница. На одно мгновение мелькнула у всех надежда, что это казаки. Вот от них отделился один... Маяев поскакал к нему на встречу и в виду отряда был убит из ружья наскочившим на него киргизом (По словам других, Маяев убит в то время, когда отряд расположился уже на ночлег. Он заметил на полугоре одного киргиза из своей дистанции и начал взбираться к нему для переговоров. В эту минуту киргиз выстрелил, и Маяев пал мертвым).

С этой минуты Рукин потерял последнюю надежду на спасение отряда. До моря, у берегов которого Рукин рассчитывал найти спасительные суда рыбопромышленников, оставалось еще верст пять или шесть, а ночь наступила такая темная, что идти дальше было невозможно. Рукин приказал отряду взобраться на уступ горы и там расположиться на ночь. Ни воды, ни продовольствия при отряде не было. Всю ночь киргизы ездили кругом, но близко приближаться не смели — нарезное оружие казаков держало их в почтительном расстоянии. И, тем не менее, Рукин около полуночи позвал к себе старого Косынку и оказал ему:

— Ну, Косынко, дела наши плохи. Вот тебе мое двух ствольное ружье, возьми его и спасайся, как знаешь. Мы ничего сделать больше не можем.

Что думал в эту минуту Рукин — неизвестно; но, по всей вероятности, несчастная мысль о сдаче уже запала в его голову. Косынко, между тем, тотчас выбрался из лагеря, но уйти далеко не удалось и ему, — везде были киргизы; он притаился за камни и стал невольным свидетелем того, что произошло здесь на следующее утро.

Стало светать; казаки готовились к бою. Но Рукин, вместо того, чтобы вести их к морю или укрепиться на занятой им высоте и ожидать подкреплений из форта, — решил начать переговоры.

— Маяев, — послал он сказать Тулумбаеву: — убит; наши верблюды и лошади брошены. Если есть люди, убитые в шайке, то есть и русские, убитые киргизами; стало быть, кровь за кровь пролита, и теперь Исса должен пропустить отряд беспрепятственно. [125]

С ответом на это приехал Девлет Калдыбаев.

— Исса, — сказал он Рукину: — требует, чтобы ты приехал к нему в лагерь вместе с твоими офицерами. Тогда он пропустит отряд и возвратит лошадей и верблюдов.

Сам Рукин был озадачен дерзким тоном посланного, — и тем не менее условие было им принято. Рукин, вместе с двумя офицерами и вахмистром Макаровым, отправился к Иссе. Казаки и здесь пробовали уговорить его:

— He поддавайтесь, ваше высокоблагородие, не верьте им — обманут. Кто поверит киргизу, тот хуже бабы, говорят у нас старики. Дозвольте пробиваться к форту; винтовки у нас славные, патронов хватит... He беда, ваше высокоблагородие, что провианту нет, дня два протерпим, а там и в форте будем.

Но Рукин уехал. Через час не больше от него возвратился Макаров с приказанием, чтобы казаки спустились с горы и шли к киргизскому стану. Уральцы отказались.

— Еще не было примера, — говорили они: — и деды не запомнят того, чтобы казак покорился киргизам.

Ропот сделался общим. Макаров дал знать Рукину. Тот возвратился сам и не без труда восстановил порядок. Напрасно казаки еще раз просили у него дозволения примкнуть к горе и здесь отбиваться. Рукин отвечал, что это будет напрасно, так как без воды и хлеба они защищаться не могут.

— Так ведите нас вперед, — кричали казаки: — мы шашками пробьем себе дорогу, довольно с нас сраму, что по вашему приказанию мы бросили верблюдов и коней.

— До форта далеко, а путь к морю заперт, — возразил на это Рукин: — пробиться мы не сможем и погибнем даром. Киргизы же обещают отпустить нас с честью.

Казаки не верили.

— Вспомните, — сказал тогда Рукин, — что наши офицеры остались заложниками в руках неприятеля, и что всякое упорство с вашей стороны грозит им погибелью.

Казаки отвечали, что они не виноваты в том, что выдали их офицеров, и что, может быть, теперь их уже нет и в живых. Рукин отвечал, что офицеры живы, но при первой попытке казаков взяться за оружие погибнут непременно.

Что происходило тогда на душе уральцев, этого мы объяснить не беремся; но через полчаса казаки молча и угрюмо шли уже вслед за своим начальником к киргизскому стану. Но там ожидало их новое и еще большее унижение. Исса потребовал, чтобы казаки сложили оружие.

Даже Рукин посмотрел на него с недоумением.

— Я не могу иначе отвечать ни за что, — сказал Тулумбаев в полголоса: — сейчас пригонять ваших лошадей и [126] верблюдов, и кто знает, что может случиться, если и мои и твои люди останутся вооруженными. Лучше послушай моего совета.

Один из офицеров отправился к казакам уговаривать их исполнить требование, а между тем Рукин, встревоженный и мрачный, ходил взад и вперед по площадке, где полукружием сидели киргизские вожди. Казаки наотрез отказались повиноваться. Рукин подошел сам и стал угрожать их, что все они, по возвращении в форт, как ослушники, будут преданы полевому военному суду.

— Если мы честно, с оружием, пробьемся в форт, — кричали казаки: — то Бог но без милости и батюшка царь простит нам, что мы не пошли в плен к киргизам.

Ропот превращался в открытый бунт, и страшное слово “измена” там и сям уже стало ходить по рядам уральцев. Минута была критическая. Тогда урядник Неулыбин вышел вперед и обратился к полусотне со следующими словами:

— Братцы! — сказал он: — не хорошо мы делаем, что не слушаем начальника. Сложите оружие; должно быть, нам на роду написано погибнуть, “как с Бекачем” (Князь Бекович-Черкасский, погибший в Хиве в 1717 году.). Простимся друг с другом и умрем честными казаками, а не ослушниками.

Некоторые пробовали возразить ему; но речь Неулыбина произвела поразительное действие: после недолгого спора уральцы пришли к заключению, “что воля начальства есть Божья воля, и что против ее идти не приходится”. Тогда, в последний раз перецеловавшись друг с другом, они неохотно стали снимать с себя винтовки, патронташи, шашки и складывать их на указанное место. Человек двадцать киргизов подошли и накрыли казачье оружие большими тяжелыми кошмами, на которых по углам уселось несколько здоровенных ордынцев. He все казаки, однако же, исполнили приказание в точности. Некоторые, человек 17-18, в том числе хорунжий Ливнин, вахмистр Макаров и сам Неулыбин, сдали только шашечные ножны, а клинки, про всякий случай умудрились спрятать в шаровары, пропустив их через карманы за голенища сапог. Когда все это было сделано, Исса свистнул, и толпа киргизов, скрытых до того в засаде, вдруг с диким ревом ринулась на казаков... Первого схватили есаула Логинова и, набросив ему на шею аркан, потащили к верблюдам. Та же участь постигла всех, кто был безоружен: их смяли массой, связали и потом отвезли в Хиву. Но те, которые успели припрятать шашки, выхватили их и защищались отчаянно; хорунжий Ливкин был тяжко изранен и на третий день умер; Макаров, Неулыбин и остальные казаки были частью изрублены, частью покрыты тяжелыми ранами и [127] попали в плен. Рукин только в момент катастрофы сознал свою непростительную ошибку; не желая пережить своего несчастья, он выхватил револьвер и на глазах у всех застрелился; когда он падал, подскочил к нему Исса и ударом шашки разрубил ему голову.

Так окончилась эта катастрофа, о которой казаки-уральцы и теперь еще вспоминают с горьким чувством нравственной обиды.

Напрасны и несправедливы были бы обвинения Рукина в измене, трусости или в малодушии. Он хотел спасти отряд и только не сумел этого сделать, потому что не знал ни народа, с которым ему пришлось иметь дело, ни казаков, которыми командовал. Он сам покончил с собою, потому что не хотел пережить нареканий, и теперь, когда прошло уже столько лет со дня его смерти, можно отнестись к его памяти с большей беспристрастностью.

Смерть Рукина была только началом крупных событий на Мангишлаке. Нужно сказать, что записка, посланная им в Александровский форт с дороги, была доставлена, и помощь оттуда вышла своевременно. 25-го марта, часу в пятом вечера, команда, из 20 пеших казаков с одним орудием, уже подходила к тому месту, на котором в последний раз ночевал Рукин. Продержись он несколько лишних часов — и катастрофы бы не было. Но теперь обстоятельства переменились. Подходя к Сарыташскому заливу, казаки встретили киргиза, который вез тело убитого Маяева. Он первый сообщил им известно о гибели начальника уезда и советовал, как можно скорее возвратиться в форт, чтобы предупредить коменданта. Казаки повернули назад, и только тут заметили, что адаевцы небольшими конными шайками со всех сторон тянутся к морю. И казаки и киргизы с видимым любопытством издалека наблюдали друг друга, но близко не приближались. Только, когда уже совершенно стемнело, мимо самого отряда проскакал какой-то киргиз, верхом на верблюде, с длинной камышовой палкой в руках. Некоторые признали в нем Девлета Калдыбаева, жившего по соседству с фортом. Его окликнули, но он только махнул рукой и, прокричав: “уходите скорее, покуда целы”, скрылся из виду. Казаки прибавили шагу.

Вечером, 26-го марта, весь Александровский форт пришел в необычайное движение: возвратился отряд, ходивший на помощь к Рукину, и привез известие о гибели начальника уезда, вместе со всей казачьей полусотней. Казаки, поселенцы, армяне и мирные киргизы — все бежало на площадь, чтобы услышать подробности страшного происшествия. Тут же, в толпе, успели схватить и Девлета Калдыбаева, который, как ни в чем не бывало, [128] явился в форт, желая, конечно, проследить то впечатление, какое произведет на гарнизон известие о торжестве адаевцев. Его арестовали и отвели к коменданту; подробностей с него, однако же, никаких не добились. Он только утверждал, что все офицеры живы и вместе с казаками находятся в плену. Печальная истина раскрылась позже, спустя несколько дней, когда явился Косынко, очевидец кровавой катастрофы. Он сообщили что адаевцы восстали поголовно, и что громадные толпы их с разных сторон направляются к форту.

Заброшенный в глухую сторону, угрюмо и одиноко стоит Александровский форт на каменной гряде Тюб-Караганского мыса, почти у самого берега пустынного Каспийского моря. Помощи ему ожидать не откуда. Ближайший пункт, с которого еще могло подойти подкрепление, — это Уральск, находящийся отсюда в тысячеверстном расстоянии. Скоро ли доедет туда гонец? Да и доедет ли в такое время, когда все дороги были покрыты разбойничьими шайками? Стало быть, коменданту приходилось рассчитывать только на силы одного гарнизона, а этот гарнизон состоял всего из двух сот пеших казаков. Комендантом форта был в то время капитан Зеленин, старый степной офицер, проведший вою свою долгую жизнь в боях с азиатами. Он сам объявил гарнизону об опасном положении форта и своею короткой, но горячею речью сумел вдохнуть в простые сердца казаков необычайное мужество. Казаки поклялись умереть на развалинах форта. Закипела работа по исправлению верков, а между тем послали просить помощи в Гурьев и в Астрахань. Посланному в последний город посчастливилось прибыть туда морем на третьи сутки, и таким образом 1-го апреля телеграф передал в Оренбург известие о восстании адаевцев.

Между тем события на полуострове шли своим чередом. Истребив отряд Рукина, киргизы направились к морю и первый удар свой направили на Сарыташскую пристань. Вот как рассказывал мне впоследствии один из рыбопромышленников о нападении на них киргизов.

— Работали мы, — говорит он: — несколько дней совершенно спокойно и не предвидели, какая беда висит у нас над головою. Доходили до нас слухи, что киргизы где-то бунтуют в степи, да мы на это мало обращали внимания: что они нам сделают на море?

— Лодка у меня была большая, на ходу проворная, лоцман русский, — так в случае чего можно бы было и уйти от погони. Правда, работников я нанимал из киргизов, но это был народ верный, сколько лет уже ходил со мною на промысел. Раз, в самое Благовещение, вечером, подъезжает к нам маленькая лодочка, а в ней трое киргизов. Признаться, я и не [129] обратил внимания — мало ли их ездило в ту пору? — сижу, разбираю сети, а того и но вижу, что киргизы вошли на палубу, пошептались с моими молодцами, да как вдруг хватят меня топором по затылку, — я так и громыхнулся прямехонько в открытый люк...

Что было дальше — не знаю. Опомнился я уже ночью. Кругом все тихо, — только и слышно, как волны плещут о борт моей лодки... голова трещит, грудь завалило чем-то тяжелым, холодным... Стал я вглядываться, вижу — лежу в трюме, где складывалась рыба, а на мне — большущая белужина. Уж каким манером я очутился под ней, не знаю, а только, видно, она-то, матушка, и закрыла меня от киргизов. Выполз я кое-как на верх, вижу: на палубе кровь, лоцмана нет, — значит убили, да сбросили в море, а то, может быть, и с собой увезли. Загоревал я тут: как мне одному управиться с такой большой лодкой, да и страшно, ну, как вернутся киргизы... Только я это подумал, вижу — лодка. “Батюшки, думаю — они!..” кинулся опять в трюм, забился под рыбу и лежу.

Слышу — подъехали. Кто-то кричит с лодки: “Эй! Нет ли тут кого живого, выходи, спасайся!” Я лежу, шелохнуться не смею: кто их знает, какие люда? Оклик повторился еще два раза — я все молчу. “Ну, видно, здесь никого не оставили, всех побили, поедем дальше!” Тут только я догадался, что это ваши поселенцы, и стал кричать о помощи. Вернулись они, взяли меня с собою в форт, да по дороге и рассказали, что почитай все наши рыбопромышленники побиты, что работники-киргизы везде помогали убивать своих хозяев, многих сбросили в море, а многих увезли в Хиву. “Я еще отделался счастливее, — прибавил рассказчик: — по крайности, жив остался, да и лодку не тронули, а у других так ни синь-пороха не оставили”...

Разгром Сарыташской ватаги заставил опасаться, чтобы той же участи не подверглась и Николаевская станица, находившаяся всего верстах в пяти или в шести от форта, на берегу Александровской бухты. Станица эта была населена исключительно одними рыболовами и прилегала к гористой, изрезанной балками местности, а между ней и фортом на половине дороги находилось Красное озеро, названное так потому, что в ясные дни вода его имела совершенно малиновый цвет. Говорят, что это происходит от кристаллизации какой-то особенной соли, которая, оседая на дно, сообщает озеру не только красный цвет, но и многие целебные свойства.

Поселенцы Николаевской станицы были предупреждены комендантом об опасности. Часть их перебралась в форт, а остальные, сложив свое имущество на морские суда, вышли в открытое море. Там они проводили ночи, а по утрам на маленьких [130] лодках съезжали на берег и присматривали за своим хозяйством.

2-го апреля, дня за два до Вербной субботы, поселенцы вздумали топить свои бани, а потому большая часть их была на берегу. Вдруг, часов в 9 утра, на горах показалась многочисленная неприятельская конница. Из форта увидели ее прежде, чем из станицы, и с одного из бастионов на встречу ей грянул пушечный выстрел. Гулко раскатился удар по соседним горам и понес в станицу тревожную весть о наступившей опасности. Случилось, что в это самое время одна молодая поселянка из форта находилась около Красного озера. Киргизы ее заметили и целой толпою кинулись за ней в угонку. Из форта зачастили выстрелы, но расстояние было слишком велико — ядра не долетали, и бедная женщина, долго увертывавшаяся от окружавших ее киргизов, была наконец схвачена на глазах гарнизона. Гул канонады достиг между тем до станицы и вызвал в ней общую панику. Заметались люди, бывшие в банях: бледные, растерянные, полуодетые, бросились они к своим спасательным лодкам, но по их следам уже мчались киргизы и беспощадно рубили и забирали в плен тех, кого застигали в домах и на улицах. Крики и вопли несчастных доносились до форта. Казаки просились на вылазку. Но что могла сделать какая-нибудь сотня пеших людей, когда неприятель имел возможность окружить ее своими громадными силами, отрезать ей отступление и таким образом лишить форт в нужную минуту целой половины его защитников. Долго колебался комендант между чувством долга и человеколюбием; но благоразумие, однако, одержало верх. Решено было думать только о спасении форта.

Всю ночь до самого утра горела станица, и киргизы грабили дома поселенцев и лодки, которые еще оставались в бухте. Замечательный случай вышел при этом с одним из наших уральцев.

В бухте, у самого выхода в море, стояла под охраною шести казаков казенная лодка, на которой совершалась почтовая гоньба в Гурьев и Астрахань. Когда киргизы ворвались в станицу, то казаки немедленно открыли по ним огонь из своих дальнобойных винтовок. Меткие выстрелы их крепко мешали адаевцам хозяйничать в бухте и до того озлобили последних, что человек тридцать кинулись в ближайший пакетбот и поплыли к казацкому судну, чтобы взять его на абордаж. Ветер дул с моря, и так как наша тяжелая парусная лодка не могла повернуться, чтобы выйти из бухты, то казаки проворно соскочили в подъездную шлюпку и уже готовились отчалить, когда одна из бывших с ними женщин крикнула, что позабыла ребенка. На одну минуту все оторопели, потому что в лодке были [131] уже киргизы. Тогда один казак, перекрестившись, бросился на палубу судна, схватил забытое дитя и под градом пуль благополучно соскочил обратно в лодку. Еще минута — и легкая казачья ладья унеслась из глаз оторопевшего противника.

Два дня киргизы неистовствовали по всему морскому побережью, и в оба эти дня из форта с удивлением видели, что маяк, стоявший на Тюп-Караганском мысе, зажигался в свое урочное время, и как всегда, путеводный белый огонек его фонаря мерцал едва заметной звездочкой, освещая нашим судам прибрежные рифы и мели. В высокой каменной башне этого маяка помещалась команда из восьми матросов, вместе со своим офицером. Комендант уже несколько раз посылал сказать, чтобы они отступили в крепость; но офицер прислал только своих шестерых малюток, а о себе велел передать, что будет держаться на своем посту до последней возможности. С падением станицы все наши сообщения с маяком прекратились, но ежедневный сигнальный огонь, зажигаемый на его флагштауке, давал гарнизону знать, что матросы держатся. На третьи сутки киргизы обложили маяк и отрезали у осажденных воду. Целый день шла перестрелка, а ночью, когда в киргизском стане все успокоилось, матросы по веревкам спустились вниз с пятнадцатисаженной высоты и благополучно оврагами пробрались в форт, где их уже нечаяли видеть живыми.

На следующий день, не слыша более выстрелов, киргизы подступили к башне и с удивлением увидели ее покинутою. Долго любовались они этим величественным зданием, с высоты которого открывалась такая чудная картина на море и степь, уходившую куда-то далеко в бесконечное пространство. Но разрушительные инстинкты дикарей взяли наконец свое: и к вечеру красивая, грандиозная башня представляла собою лишь безобразную груду развалин и мусора.

Теперь очередь дошла и до форта.

5-го апреля, в Вербное воскресенье, толпы киргизов конных и пеших потянулись к восточным укреплениям форта. Из крепости их встретили гранатами. Неприятель, однако, был хорошо укрыт горными кряжами и безостановочно продолжал наступление; он остановился только над самым спуском в долину, и отсюда стрелки его, залегшие за камни, открыли огонь по укреплению. Из форта им отвечали все бастионы, обращенные фронтом к неприятелю, — и жестокий огонь продолжался до самого заката солнца. Но вот наступила ночь, пальба смолкла, a гарнизон стоял на валу и ожидал приступа.

Между тем, еще в то время, когда густые сумерки только что стали спускаться на землю, значительная толпа киргизов отделилась от главного скопища и двинулась на северную сторону с [132] видимой целью занять высокую гору — место бывшего крепостного флагштока, откуда можно было видеть все, что делается в форте. Из 5-го бастиона заметили, однако, это движение и сделали вылазку. 20 казаков успели предупредить киргизов и встретили их ружейным залпом. Киргизы отхлынули назад и дали возможность коменданту ночью выслать на помощь к казакам еще одно полевое орудие.

6-го числа, едва только наступил рассвет, с валу увидели небольшую группу киргизов, которые шагом ехали по направлению к форту и издали еще махали белым флагом. Огонь с крепостной стен прекратился. Явился парламентер с письмом от Исси Тулумбаева, который просил в нем выслать из форта всех находившихся у нас киргизов, обещая взамен их возвратить Рукина и двух уральских офицеров. Посланного с письмом задержали, а Тулумбаеву послали сказать, что пока офицеры не будут в форте, до тех пор не начнут с ним переговоров. Исса был раздражен отказом. “Весь адаевский род, — писал он к коменданту: — восстал на защиту своего закона, и гарнизону из двух сот человек нельзя сопротивляться тридцатитысячной силе”. He желая напрасной гибели храбрых, Исса требовал перемирия и предлагал коменданту устроить свидание в условленном для этого месте.

— Напрасно Исса думает меня обмануть, — отвечал на это капитан Зеленин: — ни я и никто из моих офицеров на свидание с ним не поедем, а что касается его угрозы, то пусть он попробует взять крепость, которая имеет на стенах 14 пушек.

— Вы надеетесь на пушки, а мы уповаем на Бога, — ответил ему Исса, и переговоры кончились.

День прошел без всяких приключений. Лазутчики, являвшиеся в форт, говорили однако, что нападение будет ночью на армянский базар, находившийся в нижнем укреплении, откуда жители выведены были при самом начале осады.

Действительно, ночь наступила темная, препятствовавшая видеть приближение неприятеля, а между тем гарнизон не мог сделать вылазку, так как у него за всем расходом оставалось под ружьем только 150 человек, к которым прибавили всех рабочих людей, лазаретную прислугу, писарей, причетников, денщиков и даже торговцев, сколько-нибудь умевших владеть оружием.

Часов в десять вечера отдаленный шум и выстрел с наблюдательного пикета, поставленного за нижним укреплением, известили о приближении неприятеля. Почти в то же время загорелась ружейная пальба на месте бывшего флагштока, и заметили какие-то черные правильные массы, приближавшиеся к [133] восточным бастионам; их встретили орудийным огнем. Но пока перестрелка, то затихая, то разгораясь сильнее, отвлекала наше внимание на эти два пункта, главные силы адаевцев передвинулись на южную сторону, и, несмотря на картечный огонь, направленный в улицы армянского базара, вломились в нижнее укрепление. Грабеж продолжался до самого рассвета. Спасти армянский базар не представлялось уже никакой возможности, и потому стрельба с нашей стороны мало-помалу затихла. В гарнизоне начинал ощущаться недостаток в боевых снарядах.

Взошедшее солнце озарило только курившиеся дома сожженного предместья. Армяне, пробравшиеся туда по уходе киргизов, принесли известие, что все, что было в лавках, разграблено дочиста; но стены, обрызганные мозгом, товары, перепачканные кровью, людские и конские трупы, загромождавшие улицы, показывали ясно, что картечь сделала свое дело и уложила на вечный покой немало хищного люда. День прошел спокойно, а ночью опять тревога — киргизы пытались сжечь скирды сена: секрет из десяти казаков отстоял, однако, казенное добро и разогнал адаевцев.

По утру 8-го числа, из форта заметили в море большую косовую лодку, стоявшую на якоре возле самой бухты. Несколько казаков, посланных узнать, что это за лодка, вернулись назад вместе с лоцманом, который объявил, что он ночью прибыл с грузом из Астрахани, но, увидев развалины станицы, догадался, в чем дело, и бросил якорь так, чтобы его можно было заметить из форта. Случай представлялся отличный, чтобы известить начальство о бедственном положении крепости. Лоцману приказано было тотчас ехать назад, и вместе с ним отправили депешу к астраханскому губернатору, прося его как можно скорее выслать хотя бы две роты местного батальона, так как приступ надо ждать с минуты на минуту.

Положение форта действительно представлялось безвыходным. Казаки, стоявшие на валу бессменно и днем и ночью, правда, не потеряли нравственной бодрости, но за то физически дошли до такого изнурения, что, случалось, некоторые из них бессознательно падали и тут же засыпали таким глубоким сном, из которого вывести их не было возможности. К тому же, надо добавить, что в самом форте не было колодцев, они находились от него в полуверсте расстояния, и в последние два дня люди уже ощущали недостаток в свежей воде.

Киргизы между тем видели лодку, сообразили, что появление ее было не даром, и решили как можно скорее покончить с фортом, тем более, что в этот день к ним подошли значительные подкрепления. Лазутчики известили обо всем капитана Зеленина.

Действительно, как только смерклось, киргизы спустились с [134] гор в сады, прилегающие к форту, и окончательно выжгли армянское предместье. Всю ночь являлись они то против южных, то против восточных ворот укрепления, и всюду встречали их картечь и ружейный огонь стоявшего настороже гарнизона. Комендант, впрочем, знал через лазутчиков, что это были только демонстрации, а настоящий штурм назначен был на следующую ночь, с 9-го на 10-е число, что приходилось в страстную неделю, с великого четверга на пятницу. Помощь из Астрахани поспеть не могла.

Серьезно встретили уральцы роковой и, как они полагали, последними день в своей жизни. Все, что можно было сделать для спасения форта, ими было сделано, и теперь эти люди с холодной решимостью готовились встретить смерть, которая была у них не за горами.

Утром 9-го числа, обходя в последний раз бастион, комендант заметил далеко, на самом горизонте моря, синеющийся дымок парохода. Известие об этом мгновенно облетело весь форт, и сотни любопытных глаз жадно устремились по тому направлению. Но пароход приближался медленно, не с той стороны, откуда можно было ждать подкрепления. Он шел с Кавказа и, как думали, по всей вероятности, принадлежал какой-нибудь торговой компании. И тем не менее, надеждам, толкам и предположениям со стороны осажденных не было конца; некоторые утверждали даже, что видят войско, другие качали головами и говорили, что это груз, которым завалена палуба. А пароход между тем подходил все ближе и ближе... вот он поворачивает в бухту... вот по горам засуетились киргизы, поднялась скачка, и резкие, перекликающиеся голоса, отраженные эхом, огласили окрестность. Десять казаков выехали также из форта и, перекрестившись, во весь опор поскакали к бухте, узнать, куда и зачем идет пароход. Прошло часа два самого томительного ожидания. Но вот казаки скачут назад и издали машут шапками; они кричат, что это помощь, что из Петровска прибыли две пехотные роты... Радостный гул пронесся из конца в конец по всему укреплению, — и великий четверг сделался великим днем освобождения нескольких сотен людей от неминуемой гибели.

К вечеру новоприбывший отряд кавказской пехоты с двумя нарезными пушками двинулся к форту. Масса киргиз, гарцевавшая внизу, стала убираться на горы... А там, на вершине одной из них, тихо колеблемое ветром, стояло большое зеленое знамя, и под ним задумчивый и мрачный сидел Исса Тулумбаев. Он долго смотрел в подзорную трубу, как разгружался пароход, как двигался отряд, щетинясь стальными штыками, и, обратившись к своим приближенным, сказал: [135]

— Теперь нашему делу конец. Исход один — идти в Хиву просить покровительства хана. В ту же ночь киргизы сняли осаду.

________________________

Я с удовольствием слушал рассказы бывалых людей и не замечал, как проходило время. А ночь между тем окончательно упала на окрестность Тамберкульского озера, и только светлой звездочкой мигал среди непроглядной тьмы небольшой огонек нашего бивуака. Было уже поздно. Ордынец встал и протянул мне руку.

— Ну, прощай, тамыр, — сказал он: — спи, ничего не бойся, к нас тут спокойно.

Урядник-уралец неодобрительно покачал на это головою.

— Ведь вот и чиновник, киргиз-от, — оказал он: — a сколько в нем этой дурости. Ну, как же это можно, чтобы в степи спал спокойно: непременно беречись надо.

Я даже слышал, как он распределял казаков на очередь и приказывал им наблюдать “особливую осторожность”. Ho никакой осторожности не было. Когда я проснулся, то все казаки, исключая “очередного”, спали вповалку, и мне стоило немалого труда разбудить их, чтобы выехать до свету. Невесело, если полуденный зной захватит далеко от колодцев...

В. А. Потто

Текст воспроизведен по изданию: Гибель отряда Рукина в 1870 году // Исторический вестник, № 7. 1900