ПОЛТОРАЦКИЙ В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LX, стр. 85.)

XXIII.

Приготовления к хивинскому походу. — Приезд Кауфмана. — Выступление главной квартиры. — Переход голодной степи, страшная непогода, всяческие невзгоды и влияние пустыни на нервы. — Самоубийство полковника Романова. — Адам-Кылган и Алты-Кудук. — Страшные картины у колодцев 3-го мая. — Движение из Алты-Кудука. — Нападение хивинцев на отряд Бардовского. — Аму-Дарья. — Уч-Учак, встреча с неприятелем. — Дело 11-го мая. — Дело Головачева у Ак-Камыша. — Прибытие нашей новой флотилии. — Переправа. — Квитницкий и Зубов. — Наступление на Хазарапс. — Несчастная кончина Веймарна. — Движение на Хиву, встреча с отрядом Веревкина. — Занятие города.

Хотя пока и не было еще получено официального сообщения о походе, но, тем не менее, все мы деятельно стали готовиться. Предстоящее движение должно было совершиться по глубоким и безводным пескам, где экипажи и даже двухколесные арбы пройти не могут; поэтому необходимость вынуждала идти на вьюках, а для этого рода службы лучше всего мог служить верблюд. Купив пару крупных и сильных верблюдов, я лично был спокоен, имея к тому же еще в запасе и трех лошадей. Кроме того, мне доставлена была также джаломейка, другими словами, небольшого размера юрта, или, по-местному, кибитка. Эта джаломейка [415] скоро собирается и со всеми к ней войлоками не превышает весом более 12 пудов. В ней просторно помещается железная кровать, складной стол и три складных же табурета. Выгодные ее стороны перед палаткой в том, что солнце далеко не пропекает так войлока, как холст, а в случае дождя, вода не протекает вовсе. В этом походе на Хиву нам угрожала жестокая борьба со стихиями, т. е. с необычайным зноем, трудными по пескам переходами и томительною в безводной степи жаждою. Много затруднений предвиделось еще и потому, что дорога степью до пределов Хивинского ханства плохо, а частью и вовсе не была нами исследована, и предстояло двигаться наобум, куда глаза глядят! Mais tout chemin mene a Kome, а по-русски мы надеялись, что “авось” и доберемся до цели.

Сомнения, тревожившие нас вследствие полученных сведений, что экспедиция будто бы отложена до осени по причине опасения государя зимой, в холодное время, передвигать оренбургские войска степью, к счастью, были рассеяны. Головачев торжественно объявил мне о получении высочайшего повеления двинуть оренбургский отряд 20 января на санях. У нас же запахло весной, на улицах была грязь, но в степи просыхало, и хотя можно было еще ожидать снега и дождей, но холодов уже не предвиделось.

Вскоре приехал курьер Колокольцов (адъютант Кауфмана) и привез официальное объявление своего генерала о походе в Хиву. По словам его, Кауфман должен был вернуться к нам недели три спустя. Занятие Хивы обещало много выгод. Эта экспедиция, обсужденная и разрешенная свыше, так была сложна условиями и приемами, что, конечно, должна была стать выше Шахризябса, Кульджи, Карчи и даже взятия Самарканда. Вследствие предшествующих, неоднократных неудач наших при попытках завладеть Хивою настоящий поход представлял интерес не только для России, но и для всей Европы. Легенды о прошлых несостоятельных походах на Хиву, начиная с вторжения кн. Черкаского-Бековича, во времена Петра Великого, до свежих сказаний о пагубных попытках графа Перовского в Царствование Николая I разорить это гнездо хищников, установили какое-то фантастическое понятие о неприступности Хивинского ханства, которое, по зрелому обсуждению, все-таки было не что иное, как неорганизованное, дикое, но вовсе не страшное племя средней Азии, к которому только доступ был очень затруднителен и сложен. В походе должны были принять участие войска кавказские, оренбургские и туркестанские. Туда должна была идти пехота, кавалерия, разнокалиберная артиллерия, полевая, горная, осадная, и наконец немаловажная роль предназначена была флотилии морской и речной. В Казале, при устье Сыр-Дарьи заготовлялись суда, пароходы, баржи, для плавания [416] Аральским морем к Кунграду с десантными войсками. Независимо от всего этого, верблюды должны были повезти на спинах своих чугунные понтоны для сборки из них паромов, на которых могли бы войска переправиться через Аму-Дарью, долженствующую положить предел нашим завоеваниям в Средней Азии. Так, например, некоторые положительно утверждали, что, завладев Хивою, мы займем ее временно и, назначив хана по своему усмотрению, отступим из ханства, не оставив в нем гарнизона. Слух этот основан был будто бы на желании государя не увеличивать завоеванием Хивы территории России; а потому целью похода было только наказать хивинцев, разгромить страну их, начиная с самого гнезда — столицы ханства.

К нам дошли сведения, что туркмены, подвластный народ хивинского хана, в больших скопищах уже рыскали по степи, на пути нашем, и будто бы засыпали колодцы, на которые мы рассчитывали; но, по общему мнению туземцев, дела с неприятелем нам предстояли только полевые, а в стенах самой Хивы они драться не решатся. Головачев обещал по возможности частое сообщение отряда с Ташкентом, а потому мы надеялись, что не придется долго томиться неизвестностью о судьбе близких сердцу, но далеко остающихся за нами. Семейным же туркестанцам предстояло озаботиться о благосостоянии семьи, обеспечить и оградить ее существование и предупредить всякие случайности, что в полудикой стране этой представляло массу затруднений.

20-го февраля (1879 г.) отправился я с Колзаковым и многими другими к избушке навстречу Кауфману; там ожидали его уже купцы гор. Ташкента с завраком, после которого и совершился торжественный въезд его в нашу столицу. Струве ожидали на следующий день, он ехал через Сибирь вместе с молодым графом Бергом, стремившимся к нам также пожинать лавры. Вскоре последовало расписание всем участникам похода, причем я назначен быть при войсках, что пока, конечно, не определяло еще моего положения. На другой день по приезде Кауфмана скончался в страшных мучениях от злейшей чахотки некто Герштенцвейг. Этот Герштенцвейг, сын лишившего себя жизни в Варшаве генерал-адъютанта, прибыл сюда в конногвардейском мундире, как в ссылку, в наказание за проказы молодости и увлечения в Петербурге. Юноша не глупый, милый и развитой, обреченный тянуть здесь лямку слишком три года, стал с горя пить и быстро схватил скоротечную чахотку. Чувствуя приближение окончательного расчета с землею, он накануне смерти выразил настоятельное желание видеться с Константином Петровичем, который в ту же минуту поспешил к умирающему и долго с ним беседовал.

На 3-е марта назначено было выступление. Все лучшие приятели [417] мои, в числе их и Щербинский (уверявший, что хочет прикинуться верблюдом, лишь бы попасть в Хиву), шли вместе в поход. Главная квартира после восьмидневного странствования добрела до окрестностей Джюзака, где на реке Клы вместе с подошедшими отрядами и расположилась лагерем. Таким образом, для первого дебюта, мы уже сделали слишком 200 верст. Переход этот, по численности верст, составлял приблизительно одну восьмую часть всего протяжения предстоящего пути до города Хивы. Но срок приготовления нашего отряда к походу был очень не велик, и это всего больше отразилось на найме и сборе верблюдов. Число их потребовалось не малое, до 10.000, а приобретение у местных жителей соответствующих назначению, то есть сильных и здоровых экземпляров, конечно, было немыслимо произвести в десять дней. Назначенная на этот предмет комиссия, не имея времени внимательно и тщательно разбирать возраст пригнанных со всех концов округа верблюдов, второпях принимала и молодых, слабых и по изнурению даже никуда не годных. С первых же шагов оказались пагубные следствия: на переходе до Клы бросили по пути до 400 палых верблюдов.

И в других отношениях это относительно ничтожное пространство далось нам не без трудностей. Одни сутки довелось провести нам под непрерывным дождем, а два дня под такими палящими лучами солнца, что они сразу сожгли мне физиономию. На трех ночлегах вода была горько-соленая, а на одном ее не было вовсе. Я устроился удобнее, чем большинство моих товарищей: моя джаломейка не печет, и в ней не было так душно, как в палатках. Верблюды и лошади, припасенные заранее, были сильны и выносливы, но нога моя распухла и мучила порядком. Окружающие меня в главной квартире люди все более или менее были мне симпатичны: налево от меня разбиты были палатки полковника Колокольцова (когда-то преображенца, женатого на княгине Вяземской), Щербинского и сапера Пукалова, а направо адъютантов Кауфмана: Флита, Колокольцова 2-го и Адеркаса, далее флигель-адъютанта графа Берга, барона Крюднера, Струве и князя Голицына. Во время нашего движения я вставал до рассвета, пил чай при огне и немедля на коне пускался вперед, пока на ставке моей начиналось длинное, трудное и скучное вьючение вечно ревущих верблюдов. Они послушны, сносливы и терпеливы. По приказанию хозяина-вожака (лаучи) они ложатся на землю и не двигаются, пока не уложат между их горбов всю кладь, а затем встают и, привязанные друг за другом, вытягиваются вереницей и мерным ходом шагают свободно по пескам. Шаг их небольшой, а потому вьючный на верблюдах обоз значительно отставал от всадников. Дойдя до назначенного для ночлега пункта, приходилось долго, [418] часа два, три и более, под открытым небом ожидать верблюдов, но как только они появлялись, через четверть часа уже были разбиты палатки и юрты, устроены коновязи, пылали костры, шумели самовары, словом весь лагерь приходил в усиленную деятельность для быстрейшего удовлетворения голода, жажды и отдохновения. Пройденная нами степь, названная “Голодною”, не представляла глазу ничего отрадного; все, что было видно кругом, на все стороны, это бесконечная равнина, а с нею неминуемые миражи, смутно представляющие все движущиеся предметы нашего каравана в превратном виде. Топливо и корм надо было везти с собою на вьюках, так как никакой растительности в степи не существует, и, кроме множества никуда не годных черепах, никого не встретишь. Впрочем, со второго уже дня существования бивуака на реке Клы, в шести верстах от Джюзака, уже весь туземный базар их города переместился к нам в лагерь, где с самого рассвета раздавались кругом наших палаток пронзительные возгласы сартов, торговавших лепешками, яйцами, маслом, молоком и всякой дрянью... Надо сказать, что за три дня до выступления из Ташкента главной квартиры Берг, бывший бессменным ординарцем при Кауфмане, объехал всех нас с поручением от высшего начальства, объявить всем состоящим в свите его превосходительства, что он приглашает нас во все время предстоящего похода продовольствоваться обедом и завтраком у него, главного начальника отряда, а потому и предлагал брать с собою как можно меньше вещей, дабы ими не увеличивать объема следующего за отрядом обоза. Большинство нашей братии очень обрадовалось этому предложенному гостеприимству Кауфмана, не только обеспечивавшему потребности их желудков, но и избавлявшему от неминуемых хлопот, затруднений и препятствий при устройстве продовольствия собственными средствами.

В лагерь на Клы вместе с Константином Петровичем подъехали к нам в состав главной квартиры еще три новых личности: Блок с сотоварищем Лукашевым и Сабуров. Первый привез мне письмо от Софьи и поклоны от графа Гейдена с приглашением обоих оказать подателю всякое с моей стороны содействие в походной жизни. Я встретил Блока, как старого однокашника по пажескому корпусу и как настоящего сослуживца по оружию и должности. Блок очень добрый малый, наружностью настоящий кирасир, здоровый и сильный. Особенно замечательна была его нежная дружба к товарищу по полку, Лукашеву. Сабуров был также красивый, ловкий, очень неглупый штаб-офицер, окончивший курс в юридической академии. Все они состояли по армейской кавалерии и назначены были в распоряжение главного начальника хивинского отряда. [419]

На бивуаке в Клах после двух теплых, даже, можно сказать, жарких дней вдруг наступила стужа; целые сутки лил дождь, ночью заревела буря, и к утру выпал глубокий снег. Следующий день, 12-го марта, было не легче. Ветер холодный и очень сильный рвал палатки и к ночи снова нагнал метель и вьюгу. 13-го марта с утра должен был выступить 1-й эшелон полковника Колокольцова, к которому я приказом накануне был назначен помощником. Всю эту ночь бушевала страшная непогода, отразившаяся на ноге моей; от вечерней до утренней зари промучившись сверхъестественною болью, при усиленной опухоли, я с великим трудом встал с постели и увидав, что творится в атмосфере, убаюкивал себя надеждой, что, авось, выступление будет отменено. Намокшие от дождя и снега палатки и веревки к ним, захваченные утренним морозом свыше 12°, обледенели и закорузли совершенно. Снять и развязать их, казалось, невозможно, тем более застывшими солдатскими руками, совершенно закоченевшими на метели и порывистом при сильном морозе снеге. Рассуждать младшим да к тому же в военное время не полагается, а потому, дрожа от холода, солдатики после неимоверных усилий и борьбы с разгулявшимися стихиями, сняли палатки, навьючили верблюдов и по колена в снегу поплелись вереницей по бушующей степи. Мокрый снег бил в глаза, а пронзительный вихрь прохватывал насквозь, когда мы вытянулись из лагеря и шаг за шагом, с черепашьей быстротой, стали ползти по необъятной равнине, представляющей в это время хаос и запустение. Стало смеркаться, когда после мучительной пытки, длившейся более десяти часов сряду, передовая кучка людей достигла ночлега с очень скудным запасом дров. С великим трудом разведя огонь, люди не помышляли о варке себе горячей пищи, а употребив все дрова на костры, лишь бы отогреть у них свои заледеневшие члены, стали глодать одни сухари.

Чуть живой от стужи, а особенно от нестерпимой боли в ноге, я не слез, а свалился с седла на снег, и не помню хорошо, скоро ли затем уложил меня Кузьма в джаломейку, взвалив поверх меня целую груду тяжелых кошм, одеял и попон. Ночью пришел я в себя и, почувствовав усилившиеся страдания в ноге, а вместе и нестерпимое давление, стал взывать о помощи, но напрасно. Чудовищно-мучительная ночь эта, наконец, прошла, но с наступлением дня открылась грустная картина при виде страдальческих лиц солдат. Ознобленных в 1-м эшелоне нашем оказалось до 18-ти человек, из которых два солдата и пять лаучей отдали Богу душу, один здесь на ночлеге, а прочие в степи...

Следующий переход удалось совершить при несколько лучших [420] условиях, по крайней мере, без потери человеческих жизней, а к третьему ночлегу погода изменилась к лучшему, и хотя снег, превратившийся в жидкую слякоть, и затруднял движение, но не мешал варить горячую пищу и по ночам засыпать богатырским сном русскому воинству.

После нескольких бурных ночей с проливными дождями, промочившими все пожитки бедных солдат, наконец, стихло, потеплело и уже стало сильно припекать на солнце. Нога меня измучила, отек был так силен, что при крепком бинтовании утром и вечером я все еще не мог надеть сапога и ходил в валенке.

Начальник 1-го эшелона, престарелый полковник Колокольцов, когда-то блестящий гвардейский офицер, занимал не последнее место в среде золотой молодежи в Петербурге, где по связям и состоянию играл роль. Впоследствии по расстроенным делам оставил службу, а затем вступил опять, но на дальнюю окраину, а именно в Семиречье, где долго командовал батальоном, по сдаче которого на законном основании и состоял при Кауфмане во время похода. Ему, как старшему полковнику в отряде, поручена была 1-я колонна, которую он и вел с оригинальными приемами и подражаниями великому Суворову. Все же, коротко его знавшие, отзывались о нем, как об очень добром и отлично-честном человеке.

Вскоре я получил самостоятельное командование над колонной и должен был на 11 дней отделиться от главной квартиры и прочих эшелонов авангардом на 220 верст по сыпучим пескам, имея ночлеги с мерзейшею водою. В Темир-Кабуке была общая дневка, на границе наших владений. Это селение было последнее пристанище в обитаемой местности, и отсюда уже начиналась Кизиль-Кум, степь безлюдная, песчаная и пустынная, с очень скудным запасом воды, исключительно добываемой из колодцев, вырытых по пути караванов к Аму-Дарье. Главной помехой в движениях наших было громадное число верблюдов, на которых везлись все тяжести: провиант, артиллерийские снаряды и парк, инженерные и интендантские транспорты и, наконец, пожитки частей войск и собственно наши. Верблюды эти были изнурены до крайности, а потому везли вьюки очень плохо. Значительное их количество уже пало, и многие решительно отказывались от дальнейшего движения. Впрочем, была у нас надежда иметь в верблюдах подкрепление сначала от бухарского эмира, при пресечении его владений, а потом в Тамдах, где должны были быть верблюды киргизские. Про неприятеля циркулировали смутные сведения, что он готовился будто бы нас встретить, и что несколько значительных шаек уже рыскали по степи и портили нам колодцы. В силу этих известий и [421] приказано было мне произвести движение авангардного моего эшелона со всеми военными предосторожностями во избежание повторения злополучного происшествия с начальником кавказского отряда, полковником Маркозовым, у которого, по слухам, отбил неприятель всех верблюдов. В Тамде все отряды должны были соединиться.

Итак, с 21 числа я двигался с отдельным отрядом моим по сыпучим пескам медленно, но благополучно, и на седьмом переходе дождался опять соединения с прочими эшелонами. Чрезмерная потеря верблюдов делалась все чувствительнее, и вот, придумывая, как бы помочь горю, мы стали здесь, среди песчаной степи, где постоянно свирепствуют страшные ветры, поднимающие целые тучи песка и в то же время срывающие юрты и палатки. За то везде, в глазах, ушах, носу, на столе и на кровати был густой слой пыли, пыли и пыли!

В течение последней недели, вставая на ноги часа за два до рассвета, мы целый день, качаясь на седле или пешеходом по щиколку увязая в песке, ползли по степи, одолевая переходы от 20 до 30 верст. Перед вечером с трудом достигали колодцев, которые все были на перечете в неизмеримой Кизиль-Кумской степи, и тут-то, около этих единственных признаков деяния рук человеческих, изнуренные голодом и жаждой, мы засыпали до следующего утра, когда опять раздавались сигналы подъема и движения вперед, и снова мерным аллюром шагали по степи, наводящей уныние. Не смотря на это, только прояснялась погода, люди были снова бодры духом и сильны надеждами; не умолкали удалые песни и на ночлегах, во время сборки или скучного развьючивания верблюдов, раздавался смех и веселый говор. Молодцы солдаты русские! Чего, чего нельзя сотворить с подобными героями! Горсть сухарей, плохих и черствых, глоток воды, соленой и зловонной, а если в добавок еще ласковое, одобрительное слово начальства, умеющего на самом себе дать пример самоотвержения, — и солдат счастлив и всем доволен. А подчас сидели мы и впроголодь, так как подвоз провианта был далеко не легок; к тому же продовольственный транспорт выслан был по какому-то недоразумению не непосредственно за нами, а неделю спустя. В ожидании его и соединились мы снова в один отряд. Больных у нас пока было мало, суровая погода сменилась теплыми, ясными днями, которые скоро должны были перейти в грозные жары. Приближался праздник Светлого Воскресения. Недостаток во всех жизненных припасах был очень чувствителен, но нам обещали к торжественным праздникам подвезти от соседей бухарцев муки и даже яиц, чтоб похристосоваться по форме.

О Казалинском отряде получены удовлетворительные [422] сведения; 25 марта, на пути его следования степью, заложено было укрепление Благовещенское и через несколько дней ожидали его соединения с нами.

В Арестан-бель-Кудуке совершенно неожиданно оказался недостаток воды, и 1-й эшелон двинули опять на новый пункт к колодцу Момандзан. Во всех колодцах вода иссякла до того, что уж не было возможности удовлетворить разом всех людей, верблюдов и лошадей, и потому передвижение наше было крайне необходимо. Новой контрибуцией с соседних и нам подвластных племен кочующих киргиз каракалпаков отряды хотя и были снабжены свежими верблюдами, но так как это была весна, то животные с трудом переносили навьюченный на них груз и кончали тем же падежом, как и предыдущие. Оставалось всего шесть переходов до м. Халааты (уже в пределах хивинских) откуда до Аму-Дарьи было около 60 верст.

Хивинский хан выслал русских пленных в город Казалинск, а при них и посольство для переговоров. Оставшийся в Казале за старшего, наш воинский начальник пленных принял, но, не имея полномочия вступать в переговоры, отправил посольство в догоню Кауфману; тот же, по получении о том донесения, послал к нему на встречу категорическое приказание обратиться восвояси, так как для всяких переговоров с ханом теперь уже поздно и решать вопросы о мирных с ним условиях возможно только по взятии Хивы.

Со дня на день ждали мы также прибытия интендантского транспорта с провиантом, но еще раньше облетела весь лагерь весть, что какая-то предприимчивая личность из туземных торговцев везет к нам в отряд муку и яйца из пределов Бухары. Все бросилось на встречу оборотливого героя, оказавшегося вовсе не туземцем, а москвичом, pur-sang, Громовым, главным приказчиком Хлудова.

Во вновь сооруженном балагане, за скудной трапезой, встретило общество офицеров нашего эшелона день Воскресения Христова. После взаимных поздравлений и задушевного христосования между собою провели мы эту ночь по-братски, в восторженном настроении духа. Ракета, высоко взлетевшая к облакам, среди темной ночи возвестила отряду о великом событии, и в ту же минуту на всех фасах лагеря раздалось стройное пение “Христос Воскресе”, повторенное с неподдельным воодушевлением во всех юртах, палатках, шатрах и балаганах, где только гнездилась живая душа нашего православного воинства. Первый день праздника, после бессонной ночи, мы все провели в горизонтальном положении, а на второй день, в виде развлечения, я даже ездил за несколько верст в сторону на охоту, с капитаном Резвым. Наконец, после длинного плавания по морю [423] песков, достигли мы Халааты. Пора было перевести дух, более семи недель не слезали мы с лошадей, кроме дневок, представляющих сами по себе ничтожное отдохновение утомленному телу. Каждому из нас опротивело смотреть на оседланную лошадь, без которой, однако, путешествие это было бы совершенно немыслимым. Самое бойкое перо вряд ли сумеет описать все переиспытанные истязания от зноя, ветра и особенно от сильного буруна, который несколько дней свирепствовал в степи, подымая тучи песку, затмевая собой солнце, страшно воспаляя глаза... Света Божьего не было видно, только высунешься из юрты на воздух, густая мгла охватывает с ног до головы и легким щебнем, как градом, хлещет по лицу, сильно, больно, до крови.

До Аму-Дарьи отсюда еще предстояла безводная степь, без всяких признаков каких бы то ни было источников влаги. Пространство этой пустыни в точности еще никто не знал. Нога русская здесь еще никогда не ступала, а проводники наши, то есть киргизы-кочевники, давали самые разноречивые показания. Наступила тяжелая минута развязки сложнейших соображений, как преодолеть предстоящие затруднения к достижению спасительной Аму-Дарьи и затем как победить не одну природу, но и врага, будто бы (опять-таки по слухам) в громадных силах ожидающего нас на следующих переходах, не желая допустить до реки своей. Он прибег уже к самой действительной и более других вредной мере — порче и уничтожению на пути нашем всех колодцев, чем и заставил нас идти на турсуках, другими словами, с запасом воды с собою, что, конечно, при несостоятельных перевозочных средствах и совершенной неизвестности пространства, представляло опасные усложнения. Кауфман стал очень озабочен и молчалив, и не мудрено, ответственность была не шуточная. Одно можно было только сказать, что при полном недостатке самого необходимого, продовольствия включительно, удивительно, как мало было больных и смертных случаев, а наступил уже пятидесятый день нашего скитания и беспрерывной борьбы с расходившимся стихиями. Как-то назначили меня председателем комиссии для проверки доброкачественности сухарей в интендантском складе, что вызвано было скоропостижной смертью одного солдатика, при вскрытии которого в желудке найден сухарообразный камень, вовсе не поддавшийся действию пищеварения. Утром, вместе с членами комиссии, приходим к месту склада. Наудачу выбранные мною мешки высыпаются на землю, и глазам нашим представляются сухари черствые, заплесневевшие и частью зеленые. Пристальнее присматриваемся и видим, о ужас! Они двигаются и ползут от нас в разные стороны. Загадочная подвижность эта, впрочем, скоро объяснилась: черви, спокойно поселившиеся в сухарях, почуяв свежий [424] воздух, пустились в ход, увлекая за собой и временные помещения свои, очень любопытные для наблюдений, но отнюдь не для удовлетворения отощавших солдатских желудков. — “Как нашли вы сухари?” — спросил меня Кауфман. — “Удивительными, ваше высокопревосходительство, — ответил я: — если только суметь дать им надлежащее направление, они без всякой посторонней помощи и перевозочных средств сами дойдут до Хивы”. После подробного объяснения Кауфман тотчас же велел предать их истреблению, возложив ущерб казны на счет виновных интендантского ведомства.

Тогда же приступлено было и к устройству печей, в которых пекли хлеб и свежие сухари для дальнейшего движения. 23 апреля заложена была нами новая крепость, Георгиевская, как стратегический пункт опоры для действующих впереди войск и для склада вновь ожидаемого провианта.

25-го, как из земли вырос перед нами Попаригопуло, прибывший в отряд на курьерских от Самары до Казалинска, а оттуда прыжками от одного эшелона к другому. Послушать вновь прибывшего собралась в мою юрту большая компания, вскоре засевшая за карты. В полночь усилившийся ветер перешел в бурю и ежеминутно грозил снести бедную войлочную страдалицу. Вдруг среди этого хаоса раздались выстрелы, и вслед за ними сигналы на рожках тревоги. Струве, Голицын, Урусов и прочие, а с ними и я, стремглав ринулись из ярко освещенной юрты во тьму кромешную и среди общего смятения, барабанного боя, крика людей, бегущих и скачущих, толкотни и шума, едва нашли мы ближайший, всего шагов за 50, фас лагеря, где с неимоверною быстротой уже выстроились с оружием в руках солдаты, застигнутые звонким призывом во время крепчайшего их сна. На деле, впрочем, оказался чёрт не так страшен. Моментально выстроившиеся войска тщетно прождали неприятельского натиска, усиленно стараясь среди ночной темноты рассмотреть сквозь пыль и песчаную метель грозного супостата. Сигнальные рожки не переставали трубить тревогу. Только в три часа утра разъяснилось смутившее весь лагерь обстоятельство: несколько десятков туркмен, отъехавших далеко вперед от своих авангардных постов, встретили казачьи пикеты, и случайно наехав на разъезд, дали залп, а затем тягу, чем и взбудоражили весь лагерь.

Неприятель в 50-ти верстах отсюда держал сильные пикеты, главные же силы его придерживались Аму-Дарьи и ждали нашего приближения. Нам предстояла еще, как я уже сказал, страшная пустыня, страшная не встречей с полудикими ордами, а своим безводьем и неопределенностью протяжения. Любопытно было взглянуть и полюбоваться наружным нашим видом. [425] Безжалостное солнце сорвало с каждого не одну, а несколько шкур. Нос мой переменил уже третью кожу, волоса, напудренные густою пылью и песком, изменили свой цвет, глаза, воспаленные и опухшие, плохо видели и слезились. Ко всему этому нестерпимая жара, доходящая в последние дни до 47 град, и спадающая на ночь до 34-х.

Как грустный пример губительного влияния на нервы человеческие всей этой томительной обстановки, может служить следующая катастрофа с инженерным полковником Романовым, следовавшим в Казалинском отряде за нами. В Солтан-Биби он пулей из револьвера раскроил себе череп, оставив собственноручную записку, объяснявшую, “что пережить овладевшей им тоски в степи он более не может, а потому прощается с семьей и кладет конец этой пытке”... По слухам, полковник романов стоял в самых выгодных условиях по службе, не был несчастен в семейном быту и оставил после себя много ценных вещей и до четырех тысяч наличными деньгами.

Постройка форта св. Георгия продолжалась недолго, и весь отряд двинулся к Адам-Кылгану, куда еще 26 числа отправилась передовая колонна под начальством генерал-майора Бардовского. Впереди этой колонны спокойно ехали подполковники Иванов и Тихменев, каждый с двумя казаками и несколькими киргизами проводниками. В 9-м часу вечера, entre chien et loup, еще до восхода луны, группа означенных людей, незаметно отделившаяся от головы колонны версты на две, была внезапно окружена конными хивинцами, в числе до 150 человек. Офицеры приказали казакам спешиться и пешком вместе с ними составили тесную кучку, причем из-за лошадей своих стали отстреливаться из ружей и револьверов в надежде на скорую себе помощь из идущей по их следам колонны. Толпы неприятельских всадников неоднократно бросались в шашки на нашу горсть храбрецов, стойко отражавших нападение. Врагам, однако, удалось холодным оружием нанести смертельные удары двум киргизам-проводникам, а остальных всех без исключения переранить ружейными пулями, пока подоспевший взвод пехоты не спас их от окончательной гибели.

В этой неожиданной стычке неприятеля с ничтожной горстью наших джигитов наглядно выказалась уже несостоятельность первого. Хивинцы уронили традиционную свою непобедимость, а также доказали, что огнестрельное оружие их ничего не стоит. Иванов, впрочем, был ранен в ногу и в руку, а Тихменев в голову и руку.

30-го и мы подтянулись к ним и едва разбили бивуак и повалились на отдых, крайне необходимый для всего утомленного тяжелым переходом отряда, как на рассвете опять были [426] разбужены резким сигналом тревоги. Неприятель, в числе до 300 человек, сделал нападение на лагерь, точнее сказать, на ночную цепь, но, встреченный метким огнем стрелков, недолго держался и вскоре скрылся, оставив незначительный урон. Стоянка наша, на Адам-Кылгане (в переводе: смерть человека), страшными красками описанном известным на востоке путешественником Вамбери, замечательна была по подвижным, из сыпучего песка, барханам, при каждом степном буране изменяющим свои очертания. Вся кругом местность, без всякого признака растительности, даже и колючки, представляла волнистую низменность, покрытую сплошь буграми, в форме бородавок, рыхлых, вязких и неимоверно подвижных. Нога вязла глубоко, не находя нигде прочной точки опоры. Но зато вода добывалась здесь легче и колодцы рылись не глубоко, что и исполнила заранее прибывшая сюда колонна генерал-майора Бардовского. Отсюда до Аму кто считал 50, кто 100 верст. В одном только показания сходились, что до самой реки на пути не будет никаких колодцев, а потому необходимо было пустить в ход, запасенные еще с Ташкента, турсуки. К сожалению, дорогой они сплюснулись, рассохлись, потрескались и, когда налили в них воду, то многие оказались негодными.

За последнее наше движение к Алты-Кудуку много видели мы горя, еще более бедствий грозило нам, но велик Бог русский, все мы остались живы, хотя до Аму все еще не дошли.

В ночь с первого на второе мая мы тронулись с позиции Адам-Кылган и потащились по глубокому, сыпучему песку, с твердым намерением во что бы ни стало одолеть все препятствия и достигнуть благодатного Аму, но человек предполагает, а Бог определяет, Взошедшее в тот день солнце как-то раненько и особенно жестоко стало жечь нас. Люди, лошади и верблюды сразу страшно утомились и с великим трудом передвигали ноги, обливаясь потом. Авангард, не стесняясь обозом, значительно растянувшимся сзади, напрягал все силы к движению вперед и после безостановочных усилий в течение 10 часов сряду прополз 20 верст. Сделан был привал в ожидании арьергарда, далеко отставшего за нами. Группами повалились мы на раскаленную почву и, кое-как устроив холодки, т. е. развесив, что было под рукою, с солнечной стороны, тоскливо ожидали, пока подтянутся наши вьюки. Был третий час по полудни, жажда мучила с утра, во рту пересохло, но ни чая, ни воды на лицо не было! В тупом одурении, обессилев физически, мы молча лежали час, два, четыре, а арьергарда еще не было видно. Изредка подходящие из обоза люди передавали нам сначала неутешительные, а затем и самые тревожные сведения об отчаянном положении вьючного обоза, под которым верблюды [427] падали сотнями, причем вещи, казенные и частные, безмилосердно сжигались на месте. Крайняя мера эта была объявлена в приказе по отряду еще накануне, но всякий лелеял себя надеждой, что, авось, он избегнет злой участи. Старик Колокольцов, нетерпеливо ожидавший прихода своих трех верблюдов, обещал нам, ближайшим соседям, напоить нас чаем, причем, похвалился исправностью своих турсуков, своевременно смазанных, а потому вполне надежных. С завистью слушая его речи, мы предвкушали обещанное им наслаждение смочить глотку горячим и в походе несравнимым ни с чем чаем, когда, наконец, предстал пред ним Жокрис его, но не с тремя, а только с двумя верблюдами. “Ну, Филат, давай живо чаю!” скомандовал ободрившийся полковник. “А вода-то, ваше высокоблагородие?” — загадочно вопросил слуга. “Давай нашу, дурак, шевелись, ну, живо!” — отрезал барин. “У нас ее нема, ваше высокоблагородие, вся повытекла в степу!”... “Как, что, почему, злодей, варвар?” — посыпались на Филата грозные допросы... Объяснение было коротко: один из трех верблюдов Колокольцова зашатался, упал и издох, а расторопный Филат, обменив с него вьюк с вещами на другого верблюда, турсуки с водою, как менее ценные, по его понятию, бросил, предварительно раскроив их ножом, чтобы целыми врагу не достались. Трагикомический эпизод этот, однако, заставил нас соблюдать возможную экономию с драгоценной влагой, тем более, что она и так безостановочно сочилась из плохих турсуков.

С каким, о Боже, наслаждением прильнули мы в тот вечер к мутному чаю и, отведя им душу, в припадке великодушия, предложили стакан этой горячей бурды злополучному Коло-кольцову. Между тем, давно миновал день, предназначенный для подъема и дальнейшего движения авангарда, а сигнала к выступлению все не было. Около ставки начальника отряда мы заметили разных киргиз, из числа сопровождавших отряд, а, подойдя ближе, услыхали скорбные сведения об арьергарде, откуда Головачев запиской уведомил Кауфмана, что верблюды совершенно выбились из сил, что значительная часть вьюков и казенных тяжестей им уничтожена, а что с остальными он хотя и подвигается, но на столько медленно, что ранее ночи не надеется достигнуть нашей авангардной позиции. Собственно о воде, везомой в отрядных турсуках, мы узнали, что она истекает повсеместно, а потому остается ее слишком мало не только на двое суток, но даже на наступающую ночь. Положение становилось критическим.

До Аму оставалось еще слишком 45-50 верст, которые измученным войскам и животным без воды перейти было немыслимо, невозможно. Но и оставаться на месте отряду оказывалось крайне опасным, надо было предпринять что либо решительное, но [428] что? Одна надежда зиждилась на розысках киргиз, отправленных во все стороны с поручением найти воды, без которой угрожала нам общая гибель. Мучительно долго тянулось время. Смеркалось, взошла луна и осветила серебристыми лучами жалкую картину расстроенного русского бивуака, среди унылой, Богом забытой степи. Но, нет, Бог не оставил нас! Вдали, с севера, показались в тени силуэты быстро двигающихся к нам всадников, послышался топот коней их, и через несколько минут, утомленные от усиленной скачки, два киргиза, соскочив с лошадей, скороговоркой и размахивая руками, бойко стали сообщать что-то очень важное. Подбежал переводчик и объяснил Кауфману, что эти молодцы нашли, за один таш отсюда, пять отличных колодцев, глубоких, но не маловодных. Пока командированный с этими добрыми вестниками барон Аминов делал осмотр указанных колодцев, подошел, наконец, с арьергардом Головачев. Жалкий вид имели эти несчастные люди, без малого целые сутки бившиеся из всех сил с обозом, под палящими лучами солнца, без воды, без пищи, почти и без отдыха. Всякое движение вперед или в сторону было для них в ту ночь невозможным; требовался непременно привал в несколько часов для восстановления упавших сил этих героев-мучеников, а потому, когда присланный джигит с запиской от Аминова решил вопрос о доступности колодцев, Кауфман двинулся туда с главною квартирой и одной конвойной сотней, приказав Головачеву следовать за ним с отрядом только после надлежащего отдохновения, т. е. ранним утром. Мы тронулись налегке и часа через полтора езды, под прямым углом от нашего пути к Аму-Дарье, на север, по холмистой, из сплошных барханов, местности достигли наконец обетованных колодцев, носящих, как оказалось, название Алты-Кудук. Ту ночь все, кроме Кауфмана, которому казаки привезли палатку на седлах, провели под открытым небом, почти не смыкая глаз, в ожидании прибытия обоза. Солнце было уже высоко, когда услышали мы шум приближающегося отряда, медленно ползущего по глубоким пескам волнистой местности. Скоро, устроившись в своей юрте, я вздохнул свободно и заснул крепчайшим сном, но ненадолго. Случайно начальник инженеров, полковник Шлейфер, избрал местом своего горячего разговора с капитаном Резвым стены моей юрты и оторвал меня от сладких сновидений к грустной действительности. Да, пробуждение мое было тяжелое, так как я тут невольно услышал отчетливое и обстоятельное объяснение положения отряда: из пяти колодцев на Алты-Кудуке оказались годными только три, да и в них воды было так мало, что далеко не могло хватить для удовлетворения всего стянувшегося числа людей и животных всех эшелонов вместе. При этом [429] капитан Резвый докладывал Шлейферу, что все усилия, предпринятые им к расчистке двух засоренных колодцев, оказались тщетными и очень опасными, так как в одном из них, на глубине более 20 аршин, двое сапер задохнулись от спертого воздуха и на веревках вытащены были бездыханные их трупы. Шлейфер волновался, спорил, и толки между ними еще не скоро прекратились; сон мой пропал безвозвратно, а в голове зароились тревожные мысли о дальнейшей нашей участи. В это время поспешно вошел ко мне Струве и, усевшись на моей кровати, озабоченным и взволнованным тоном стал посвящать меня в отчаянное положение отряда. “Голубчик, Владимир Алексеевич, ступай к Кауфману, открой ему глаза на настоящее положение наше, ты не поверишь, какое действие на окружающих производят пропаганды некоторых. Они, как лава, расплываются по всему отряду, губительно заражая малодушных и всюду наводя страх, уныние, а главное полное сомнение в нашем спасении”. На возражения мои о неуместности соваться мне не в свое дело, без приглашения Кауфмана, Струве настойчиво уговаривал меня идти непременно и сейчас же; но адъютант начальника отряда, молодой Колокольцев, прервал разговор наш поспешным вызовом меня к Константину Петровичу. Я вскочил с постели, живо оделся (умываться была роскошь недоступная) и через пять минут подходил к палатке Кауфмана.

Константина Петровича застал я в настежь открытой сартовской палатке, задумчиво сидевшего на своем chaise longue. Глаза его устремлены были в одну точку, а мысли витали видимо далеко... Я подошел к нему, в двух шагах остановился, но он меня не заметил. Страшно изменился он за последние дни. Лицо осунулось и сморщилось, морщины на лбу обозначились резкими чертами, а ввалившиеся глаза не горели обычным огнем, а как будто померкли. Узнав меня, он приветливо протянул руку и впервые в три последних года по-товарищески обратился ко мне: “Садись, Владимир Алексеевич, и потолкуем. Я позвал тебя, так как глубоко ценю твою боевую опытность и рассчитываю услышать твой взгляд на настоящее положение. К четырем часам я назначил собраться военному совету”.

С полною откровенностью решился я по этому поводу высказаться перед старым, уважаемым товарищем и ручался всем, что есть святого на земле, что от старшего генерала до последнего солдата, все поголовно и безропотно исполнят святой долг присяги, преодолев все бедствия в десять раз сильнейшие.

Ровно в четыре часа собрались приглашенные на военный совет: наличный генералитет, все батальонные и батарейные командиры, начальники отдельных частей и в числе их я. Столпились и кое-как разместились, кто сидя, кто стоя, а кто и лежа [430] на ковре в открытой настежь палатке главного начальника отряда. Кауфман, усевшись посреди этой живописной группы, открыл совет краткою речью, которою выяснил настоящее, очень тяжелое положение отряда, при неизбежном условии двигаться вперед.

“Главной задачей в настоящую минуту является у нас, господа, — добавил он, — приискание возможных средств к сокращению потребного количества верблюдов для подъема необходимых тяжестей; другими словами, я прошу вашего указания на те предметы нашего сложного обоза, без которых мы могли бы обойтись в предстоящем наступательном движении”.

Водворилось глубокое молчание, никто не решался высказать своего мнения первым, как вдруг один из присутствовавших, с самодовольною улыбкой, вероятно, менее скромной, чем была она на лице Колумба при открытии им Америки, обратясь к Кауфману, смело отчеканил предложение бросить и уничтожить запасный товар солдатский. Ободренный этой мыслью, вскочил другой его товарищ и поспешил высказать свое мнение о пользе истребления, помимо сапог, и вторых солдатских рубах... На губах Кауфмана мелькнула саркастическая улыбка, но он сдержался, я же не выдержал и поспешно спросил у обоих ревностных отцов-командиров, на сколько подобная утрата может в общем сократить верблюдов.

— Да не менее, как по семи верблюдов на каждые две роты, — был ответ.

— В таком случае, когда речь идет о сокращении сотен, если возможно, тысячи верблюдов, стоит ли бросать солдатское достояние лишь из экономии 40, что ли, верблюдов? По моему разумению, ваше высокопревосходительство, — обращаясь к Кауфману, горячо заговорил я, — следует сжечь и истребить все из офицерского имущества, но отнюдь не допускать и постыдной мысли об уничтожении добра солдатского, как вернейшего средства к полной деморализации войск.

Кауфман и все его окружавшие сочувственно отнеслись к моему возражению.

— В виду дознанной несостоятельности в военных доблестях неприятеля, с которым предстоит нам драться, — вставил П., — я предлагаю бросить здесь, конечно, не достояние солдата, а все запасы артиллерийских снарядов, чем и сократится обоз, по крайней мере, на 600 верблюдов.

— Да. кстати уже, вместе со снарядами бросить здесь и орудия, так как вторые без первых лишняя обуза! — иронически заметил один из батарейных командиров.

В это время Кауфман вполголоса заговорил с Головачевым. [431]

— Итак, — наконец громко сказал он: — вы обещаете, Николай Никитич, до вечера удовлетворить всех людей и лошадей, назначенных мною к дальнейшему следованию к Аму-Дарье. Могу ли я положиться на ваши расчеты?

— Смело берусь исполнить приказания вашего высокопревосходительства, — спокойно, похлопывая себя по животу, ответил Головачев. — Сейчас же я сделаю надлежащие распоряжения, и все люди, лошади будут удовлетворены, а турсуки снабжены водою.

— В таком случае, — вставая объявил Кауфман, извольте все готовиться к выступлению. В 11 часов подъем, в половине 12-го — сбор, а ровно в полночь — движение.

_______________________________

Но опять человек предполагает, а Бог...

Сколько бы ни было суждено мне в книге судеб маяться еще на белом свете, но впечатления, испытанные мною в наступившие затем часы знаменатель наго 3-го мая 1873 года, никогда до мельчайших подробностей не забудутся мною. Они врезались не в одну память, но и в сердце мое, и пройдут многие годы, а воображению отчетливо будут представляться душу раздирающие картины страданий многих несчастных жертв, свидетелем которых пришлось мне быть в тот вечер.

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Раздача малого количества наличной воды между всеми потребителями в отряде, назначенном в передовой легкий эшелон, оказалась на деле не только затруднительной, но и просто невозможной. Точное и довольно быстрое распределение колодцев между частями войск и штабами, согласно обещанию Головачева, было исполнено добросовестно, но в недостаче воды не он был повинен...

Когда при наступлении сумерек Козьма мой прибежал объявить мне, что на назначенном для главной квартиры колодце воды не дают ни ему, ни людям Щербинского, мы опрометью бросились отстаивать на месте законные права наши. Добежав до колодца, мы сразу не могли до него протолкаться. Густая толпа людей оплошною стеной окружала его, отчаянно защищая к нему доступ кого бы ни было. Ни просьбы, ни угрозы, ни ласки — ничто не подвинуло нас на шаг к этому источнику не благ земных, а мутной жидкости, решающей в те минуты вопрос жизни и смерти.

Убедившись в напрасных усилиях, мы с Щербинским порешили на время покориться необходимости выждать, пока отхлынет толпа, и от нечего делать направили шаги в сторону, к коновязи казачьей батареи, с которой как раз в это время не вели, а буквально тащили на арканах изнуренных артиллерийских лошадей на водопой к другому, более отдаленному колодцу. Все офицеры батареи сами криками и понуканием [432] старались содействовать этой сложной операции, но, не смотря на их хлопоты, очень многие несчастные клячи, тут же падая, издыхали. “Как же, однако, повезете вы орудия?” — невольно сорвалось у Щербинского. — Решительно и сам не знаю! — отвечал старший офицер батареи. — Лошади наши не только не напиваются вдоволь, но пятые сутки не видели гарнца ячменя при этой трудности передвижения, и каким образом они дотащили сюда орудия, мы и сами не постигаем”.

В эту минуту взлетела сигнальная ракета, и во всех концах лагеря раздался бой вечерней зари, прерываемый слабым, болезненным и унылым напевом в ротах “Отче Наш”. Сообразив, что в настоящую минуту общей переклички людей от нашего колодца, вероятно, отступила толпа, мы поспешили туда и действительно на этот раз встретили препятствие на пути к колодцу только в лице лежащих людей, на которых, при наступившей темноте, мы натыкались ежеминутно. Незадолго перед тем раздававшиеся здесь крики, брань и споры внезапно сменились глухим стоном и отчаянными жалобами обессиленных страдальцев, тщетно старавшихся ползком дотащиться до благодатного колодца. В минуту нашего появления, под защитой сильного караула, удовлетворяли себя водой штабные топографы, но вскоре я убедил уступить и нам очередь добывания спасительной влаги, и с помощью предложенной мною пятирублевой депозитки расторопному солдатику нам удалось налить наши турсуки и отправить их восвояси. Но в это время опять со всех сторон стали сбегаться жаждущие. Не обращая внимания на то, что у них было под ногами, они, наподобие диких зверей, ринулись к воде, немилосердно топча почти бесчувственных товарищей. С выкатившимися наружу воспаленными глазами, эти злополучные страдальцы, казалось, ничего не видели и не соображали. Неистово напирая друг на друга, они ломились вперед, все ближе и ближе к колодцу, а достигавшие его падали от изнеможения, при физической невозможности достать на свою долю воды, так как она струилась на глубине 24 аршин. Убедившись в своей беспомощности, некоторые с пронзительным криком стали отбивать выталкиваемые из колодца турсуки, что послужило как бы сигналом к общей, страшной свалке...

Да нет! Живыми красками описать, что затем на наших глазах произошло у этого колодца, сознаю, что не имею ни сил, ни мужества. Не знаю, быть может, я сам от переиспытанных в последнее время истязаний слишком раскис, расслаб и раздражился, но на меня впечатления эти имели потрясающее действие, и ночью, как и днем, во сне и наяву, я долго не переставал бредить и содрогаться от них. Впрочем, сомнительно, чтобы нашелся человек здоровый, сильный, даже с бычачьими [433] нервами, который был бы в силах к этому равнодушно отнестись, будучи невольным зрителем мучительной борьбы насильственной смерти с угасающею жизнью людей; слышать их стоны, вопли и адские страдания... Передо мною рельефно и во всех омерзительных подробностях мелькали обезображенные лица, с запекшимися губами и высунутыми, несообразно длинными, одеревеневшими, черными языками, в предсмертной агонии, не перестающие еще явственно взывать: воды, воды, воды! Рядом с этими, уже приговоренными жертвами, более сильные, в припадке исступления, бросались друг на друга, царапались, грызлись и кусались, бессознательно надеясь утолить свою жажду...

Все старания наши по мере возможности водворить порядок и учредить очередь добывания воды оказались здесь совершенно пока безуспешными. В возбужденном до сумасшествия настроении толпа людей этих не могла уже подчиниться ни дисциплине, ни рассудку и, забыв все на свете, ради глотка воды, лезла на кулаки и зубы соседей, на штыки отбивающегося у колодца караула.

С пробития вечерней зари прошло около двух часов, времени до назначенного выступления оставалось не много, а потому, потеряв всякую надежду отвратить хоть частицу этого бедствия, ускорив добывание этой по каплям струившейся на дне колодца влаги, мы с сокрушенным сердцем решились сами оттуда выбраться и после многих усилий, просьб и угроз протолкались через эту живую изгородь у злополучного колодца и вздохнули наконец на свободе. Ночь была тихая, но очень темная. Ориентируясь огоньками в палатках, мы прямиком направились к нашему бивуаку, но на полпути Щербинский, проходя мимо палатки Фриде, зашел к нему, а я один поплелся далее. Приближаясь к своей джаломейке, я услыхал, что кто-то зовет меня. Я прислушался и узнал голос Т.

— Я давно ищу вас, Владимир Алексеевич, и пришел не по секретному делу, а по общему, близко касающемуся всего отряда. Сегодня утром вы были у командующего войсками, движете вперед было решено и на военном совете, ну, а теперь вы тоже того же мнения?

— Нет, ваше превосходительство, в настоящую минуту я совершенно противоположного. Обстоятельства изменились, и если позволите высказать мое мнение, я считаю сейчас движение вперед совершенно невозможным.

— А знаете ли вы в точности положение отряда? — продолжал Т. — Выслушайте, что я сообщу вам.

— Позвольте, генерал — перебил я, — полчаса назад Щербинскому и мне пришлось видеть то, отчего волос дыбом встанет.

И вслед за тем вкратце я описал ему все ужасы, которым был свидетелем. [434]

— Мне кажется, заключил я, что войскам отступать нельзя ни на шаг, этого требует поддержка нравственного духа не только нашего, но и влияния на неприятеля. Начальник отряда, генерал Кауфман, мне сам говорил сегодня о своем намерении только с 8-ю ротами идти вперед, а остальные оставить на время здесь в прикрытие излишних с нами тяжестей. В 20 приблизительно верстах находятся пройденные нами Адам-Крылганские колодцы, не глубокие, но обильные водою; следовало бы отменить всякое теперь движение вперед, а предназначенные остаться здесь роты сейчас же отправить обратно в Адам-Крылган, как прикрытие всех наличных в отряде животных, всех лошадей наших, всей кавалерии и артиллерии. Отряд же, в составе 8-ми рот пехоты, со всеми тяжестями и складами пусть остается здесь на месте, а на верблюдах и лошадях отправлены должны быть в Адам-Крылган все турсуки и вся пустая посуда для воды. Таким образом, de facto, отряд наш, не отступая ни на шаг, отдохнет здесь и оправится, а части, назначенные в прикрытие животных, сами по себе требующих не сравнено большого количества пойла, чем люди, через три, четыре дня, напоив всех вдоволь поголовно и наполнив свежею водою всю нашу посуду, вернутся к нам не только с водою, но и с провиантом, который должен подойти к этому времени с колонной Гринвальда. Сухарей у нас теперь с натяжкой на три дня. Впереди же наверняка рассчитывать на продовольственные средства местных жителей, по меньшей мере, рискованно; от артиллерии же в случае боя потребовалась бы также еще и известная подвижность, чтобы она дотащила орудия до неприятельской позиции, немыслимая в сущности до получения ячменя, который также явиться должен вместе с сухарями. Конечно, тела орудий, ящики, лафеты и проч. пусть останутся здесь на месте, а туда отправятся одни коноводы. Здесь же, стянув оставшийся отряд на более тесный бивуак, учредить на колодцах правильную раздачу воды, которой, при наблюдении дежурных, хотя бы нашей братии, состоящих при главной квартире, должно хватить на всех людей лагеря.

Т. с искренним увлечением обнял меня и отправился к командующему отряда.

Когда вопрос о немедленном отправлении части отряда, под командой генерала Бардовского, был решен окончательно, мы тотчас же снарядили все наши перевозочные средства для следования с пустою посудиной на Адам-Крылган, и в минуту выступления этой колонны сейчас же занялись распределением колодцев и раздачей воды, что, благодаря Бога, удалось сделать правильно и в удовлетворительном размере. [435]

_______________________________

9-го мая, как ожидали, так и пришли обратно на Алты-Кудук колонна Бардовского, провиант и весь транспорт Гринвальда, а также водяные наши запасы. Радостно приветствуя их появление, мы стали собираться к выступлению, назначенному в тот же день, в 5 часов по полудни. Ночевали мы на 10-е число в степи, никем не тревожимые, а с рассветом потянулись далее, пока полуденная жара не вынудила остановиться на привале. Отдохнув часа два, мы опять зашагали вперед и, поднявшись на отлогий кряж, увидели на горизонте три высоких и остроконечных бархана. “Это Уч-Учак!” — возвестил переводчик. Кауфман сейчас же разослал всех нас по частям войск, поздравить их с достижением обетованного Уч-Учака, стоявшего преддверием к оазисам в двух верстах от Аму-Дарьи. Дружное, поистине восторженное солдатское “ура” со всех концов движущегося отряда потрясло воздух. На глазах многих я заметил слезы, обильно катившиеся по загорелым, дочерна обожженным солнцем щекам так много перестрадавших воинов-мучеников. Минута эта была высокоторжественная и глубоко-трогательная, и было отчего.

Вскоре затем вдали показались неприятельские пикеты и густые толпы всадников. Перестроившись в боевой порядок, мы продолжали наступление стройно, бодро и как-то особенно торжественно. Все воскресли духом, прониклись верой в близость достижения цели и в окончание невероятных, испытанных мучений.

Был шестой час по полудни, когда ввиду зорко следящего за нашим движением неприятеля мы на ночлег заняли боевую позицию на возвышенности, с которой открылся нам вид на темно-синюю, широкой лентой извивающуюся, Аму-Дарью. Враги стояли перед нами в одной версте, самые отважные джигитовали ближе. Началась перестрелка, но слишком неровная. Хивинцы, вооруженные винтовками старого образца, из которых пули летели на 120, много 150 шагов, не смели, конечно, соваться к стрелкам, сильно и метко сражавшим всадников с коней их на 300 — 350 сажен. Возможна ли была борьба при таких условиях? В несколько минут неравного этого состязания неприятель на глазах всего отряда потерял трех человек убитыми и до восьми ранеными и благоразумно стал держаться на благородной от нас дистанции.

С наступлением темноты во вражьем стане запылали костры на очень большом протяжении и перестрелка в цепи завязалась снова. Всю ночь трескотня не прекращалась, но в сущности все дело ограничилось ружейным огнем передовых от отряда пикетов и два раза в секретах, нагнавших наконец страх на джигитов, дерзнувших под прикрытием темноты, слишком [436] близко подкрадываться к цепи. В большинстве все они дорого поплатились за свою отвагу, так как поутру их тел подобрано было вокруг лагеря более двенадцати. Всю эту ночь напролет я не смыкал глаз и, обойдя весь лагерь, для передачи словесного приказания Кауфмана, чтобы войска, за исключением дежурных частей на случай тревоги, не выходили в ружье, а спокойно отдыхали, — имел не раз случай, с возвышенных пунктов позиции нашей, любоваться очень эффектным зрелищем великолепной иллюминации. Количество и размеры ярко пылающих костров все увеличивались, и огибая наш лагерь, костры почти охватывали его сплошным кругом. Очевидно было, что неприятель прибывал и в самом деле намерен был драться. Воображение мое рисовало живые картины завтрашнего боя и, возбуждая нервы, лишало всякого влечения ко сну. Да не я один, а многие в ту ночь не сомкнули глаз, ожидая кровавой развязки, увы, не оправдавшей надежд наших... За час до рассвета раздался сигнал подъема, а с первым мерцанием утренней зари весь отряд зашевелился и воинственно стал наступать на врага, как казалось нам, стойко выжидавшего нашего приближения. Издали полчища эти, по многочисленности своей, имели грозный вид, внушающий если не страх, то уважение, но когда мы подошли ближе, разочарование воспоследовало полное.

Правда, хивинцы с визгом и громким криком: ур, ур, ур, большими массами бросались на нас, но так нерешительно и робко, что огонь наш быстро обратил их в бегство. В беспорядке отступали хивинцы вплоть до озера, близ Уч-Учака, не решаясь нигде дать нам серьезного отпора, а здесь после двух удачно разорвавшихся гранат наших, среди столпившейся массы, они в панике рассеялись окончательно. Кауфман отдал приказание подполковнику Главацкому вести кавалерию в атаку, а мне принять командование над пехотой, предназначенной к штурму неприятельских твердынь, на самом берегу реки. Начальник нашей кавалерии, видя перед собой за полверсты бегущего неприятеля, бросился за ним в атаку. Достигнув берега, хивинцы сели в приготовленные каюки и бросились наутек, на противоположный берег. Трофеями остался один неприятельский каюк, при быстроте отступления неприятеля севший на мель недалеко от берега. Граф Берг очень удачно стрелял по нем из штуцера, но несколько человек хивинцев, составлявших экипаж этого судна, легли на дно его, всячески стараясь при том спихнуть его в глубь. Подъехавший с остальным отрядом Кауфман разрешил охотникам уральских казаков вплавь подобраться к каюку, и когда 10 молодцов, с хорунжим Каменецким во главе, в костюмах Адама, подплыли к нему, семь хивинцев бросились в воду, но при страшной быстроте и глубине ее на [437] глазах наших утонули. Казаки нашли на каюке много разного имущества и до 30 голов скота, очень ценного при настоящей всеобщей голодухе.

Выпавшее же на мою долю лестное поручение штурмовать неприятельские твердыни потерпело фиаско, так как обнаружилось, что все грозные фортификационные работы хивинцев заключались в шалашах из прутьев, постыдно ими брошенных.

Как бы то ни было, а река шумела, ревела, и волны хлестали у самых наших палаток. И это не сон: теперь мы не можем умереть уже от жажды. Заколдованная, так долго не дававшаяся нам река, наконец, была в руках наших, и мы твердою ногой стали на правом берегу этой широкой, быстрой и величественной Аму-Дарьи!

Несколько приподнятое настроение появилось у нас в тот вечер 12 мая, когда при быстром переходе от бедственной обстановки в Алты-Кудуке мы увидели себя в чудную, лунную ночь среди богатой растительности оазиса, на берегу бушующей реки. Раздобыв лодку, несколько человек молодежи, с Колокольцовым-сыном, нашим походным трубадуром, отправились на середину реки; мы же, расположившись на коврах у самой воды, внезапно поражены были давно не слышанными, почти Забытыми звуками хоровой всегда дорогой русскому сердцу песни: “Вниз по матушке по Волге”. Мы обратились в слух и внимание. Из туманной дали поднималось судно вверх по течению и, резко рассекая волны, неслось мимо нас по широкому простору реки, фантастически отразившей в водах своих дивные лучи красавицы луны. Песня смолкла, но через несколько минут раздалась другая, на этот раз исполненная на cornet a piston Колокольцовым: “Штендхен” Шуберта, мелодично и звучно, конечно, впервые со дня своего существования огласила прелестный мотив свой в этой дикой местности, как будто жадно поглощающей незнакомые ей звуки, полные поэзии и высокого чувства мечтательности...

После долгих дней скорбной прозы, неотступно преследовавшей нас почти три месяца сряду, “Штендхен расшевелила ретивое и вызвала умиление и восторг. Знать, не на шутку натянула нервы нам песчаная степь горемычная.

Выступление наше с позиции на другой день оттянулось до времени после обеда, по случаю отправления нарочного в Ташкент для донесения на высочайшее имя о счастливом достижении туркестанским отрядом Аму-Дарьи, равносильном занятию предместья заколдованной Хивы. Опять зашагали мы, но при иных условиях, не по сыпучему песку, а по культурной местности, не по мертвящей, без всяких признаков живой твари, уныние наводящей пустыне, а по обработанным полям, фруктовым садам [438] и живописно-разбросанным селениям, хотя и покинутым пока жителями. Все эти впечатления вызвали в нас отрадное расположение духа, поддержанное надеждами, что все должно измениться к лучшему.

Подвигаясь все вниз по реке, мы пришли в бывшее когда-то укрепление Ак-Камыш, рассчитывая в тот же день занять город Шурухан, откуда предполагалась переправа на левый берег, в 60-ти верстах от Хивы. Но не так все осуществилось на деле.

Только что разбили мы лагерь и все повалились от зноя и сделанного нами 25-ти-верстного перехода отдохнуть в палатках, как нас внезапно подняло приказание сопровождать начальника отряда на рекогносцировку. Наш бивуак на этот раз был верстах в восьми от Аму-Дарьи в сторону, на большом арыке, орошающем обработанную землю. Сюда-то прискакали с берега доложить начальству о появлении неприятеля по ту сторону реки, а так как руслом ее ожидалось движение вниз по течению нашей маленькой, у неприятеля же взятой флотилии (3 лодки и 1 баржа), то мы и пустились нарысях с двумя сотнями казаков высмотреть настоящее местоположение, а равно и силы неприятеля. Что же представилось издали глазам нашим? На том берегу Аму-Дарьи, не менее 600 сажен ширины, укрепленный лагерь и в нем масса шевелящегося люда, зорко следящего за нашим движением. Как только на одной с ним высоте мы подъехали к самому берегу, хивинцы открыли по нам огонь из шести орудий. Стреляли они отлично метко. Ни одно ядро не легло иначе, как среди нас, но к необычайному благополучию из 46 выпущенных снарядов два только убили казачьих лошадей, а одно ядро, очень близко шлепнувшись около доктора Морева, испугало его коня, сбросившего седока на землю. Не имея с собой артиллерии, а потому представляя собою лишь безобидную мишень для неприятеля, мы шагом отошли из сферы действия хивинских орудий, что, конечно, было наивно истолковано ими за громкую над нами победу. В лагере их раздались торжествующие возгласы и неистово-пронзительные звуки победной трубы. Мой ходжентский маленький серый, незнакомый со свистом снарядов, делал неистовые ланцады, почему я на несколько минут лишних проманежил его под выстрелами, а потом рысью нагнал главную квартиру. Почтенному же нашему начальнику туркестанского отряда, H. Н. Головачеву, Кауфман предоставил затем с отдельною колонной артиллерийский бой против укрепленной по ту сторону реки позиции неприятельской. С 7-ми часов утра на следующий день раздавалась на Аму-Дарье сильная канонада и так близко от нас, что Константин Петрович не выдержал и отдал приказание всей свите сопровождать его на поле [439] сражения. К сожалению, когда в первом часу пополудни мы явились на место сражения, Николай Никитич уж покончил с хивинцами. Артиллерийские снаряды наши быстро выбили этих героев из их мнимых твердынь, и они, бросив крепость и орудия свои, пошли наутек. Жаль, что под рукой у нас не было тогда перевозочных средств для переправы, можно было бы свободно и без потерь завладеть их имуществом, оставленным в панике на произвол судьбы. Вновь созданная же флотилия наша подошла только вечером, но слишком поздно. Но каковы молодцы моряки наши, только три дня, как переименованные во флот из стрелковых рот. Они явились не на 4-х, а на 16-ти судах, отбив у неприятеля с обоих берегов 12 баркасов, которые теперь вместе с захваченными здесь составили флотилию в 19 штук. В лагерь же явились и представители всех сословий из города Шурахана, а с ними вместе подвезли оттуда разные съестные припасы. Пора, а то просто смерть! Последние дни не только у войск, то есть у солдат, но у нас, у всех офицеров, не было ничего. Мясо, сухари, ячмень, чай, сахар — все кончилось. Кауфман уж две недели никого не кормил и голодал сам, как и все мы.

Дня через три мы отошли от Ак-Камыша всего на пять верст. Не много же, — подумает каждый не знающий, что в числе этих верст мы совершили великий подвиг переправы на хивинский берег. Напротив брошенных хивинцами укреплений, не смотря на ширину реки (до 600 сажен), стянулся весь отряд, так как все мы логически полагали, что именно тут-то в виду бывшего неприятельского лагеря и должно было быть самое удобное место. И действительно во многих местах реки оказались отмели, и при широком на этом пункте разливе и сама глубина Аму была не так велика, как ниже, при сужении ее между крутыми берегами. Несмотря на эти выгодные условия, по причине быстроты и той же широты реки, переправа производилась очень медленно. Главная задача состояла в переправе верблюдов, из которых многие погибли в быстрых волнах Аму.

_______________________________

21 мая в числе других присутствовал я по обязанностям службы при церемониале навешивания знаков отличия военного ордена на успевших у нас отличиться. Кауфман собственноручно возлагал кресты на выстроенных нижних чинов, причем уже вторые навесил на двух выдающихся их прошлым: первый Квитницкий, второй Зубов. Оба они разжалованы были в рядовые перед самым хивинским походом и оба были назначены к участию в нем. Об истории Квитницкого так много говорили и даже писали, что мне заносить о нем в записках ничего не приходится. О Зубове же, бывшем лейтенанте, хроника гласила, [440] что он в припадке негодования против старшего офицера судна нанес ему личное оскорбление действием, за что был предан суду и разжалован в рядовые. Что касается до прав на получение знаков отличия, то Зубов в это короткое время успел блистательно оправдать и на деле выказать не одно мужество, но и образцовую энергию и распорядительность при захвате с боя неприятельских баркасов, безусловно выручивших отряд, при сложной переправе войск через Аму-Дарью. При этом несправедливо было бы не выставить того обстоятельства, что весь экипаж подчиненной Зубову эскадры, на днях сформированный из строевых солдат стрелковой роты, доказал в эти дни, что русский человек в каком бы мундире ни был, но под руководством бравого начальника готов в огонь и воду...

_______________________________

Оренбургский отряд, по сведениям, недавно полученным из Кунграда, соединился с одним из кавказских отрядов и находился не далеко от Хивы, на пути обратив в бегство неприятеля. В 15 верстах от нас, в крепости Хазарапсе, хивинцы бросили все имущество, даже орудия, снаряды, провиант и все запасы.

Между тем, ходивший в лес с своей колонной на фуражировку, полковник Чайковский встретился там с большими скопищами неприятеля, который, с целью лишить нас продовольственных средств, добываемых нами от соседних мирных жителей, в числе нескольких сот конных в партии, подошел к ближайшим от нас селениям ночью и, принудив их подняться со всем имуществом, наткнулся, прикрывая их переселение, на колонну фуражиров. Завязалась сначала ружейная перестрелка, но когда хивинцы вытянулись из леса на открытую плоскость, то раздались выстрелы из их двух орудий, на которые не замедлил отвечать наш взвод казачьей батареи.

Неприятель при всей поспешности не мог скоро уходить по причине связывавшего его движение громадного транспорта с домашним скарбом, женщинами, стариками, детьми и всякими животными. Все и все кричало, шумело, галдело и ревело до безобразия, теснясь и толкая друг друга. Смятение было общее. Препроводив в лагерь раненого в первой стычке штабс-капитана Скворцова, Чайковский на словах донес о своем движении, требуя поддержки, вследствие чего Кауфман выслал к нему две роты стрелков. Неприятель бежал и здесь. В тот же вечер состоялся приказ по отряду о выступлении его в 7 часов утра на крепость Хазарапс, а авангарду из трех стрелковых и двух линейных рот, под моей командой, выступить в 5 часов утра. Я мечтал встретить сильный отпор неприятеля, но горько ошибся в ожиданиях. После 4-5 ружейных [441] выстрелов каких-то байгушей со стены крепости, она без боя была занята мною, а весь гарнизон, оставив нам семь орудий, в другие ворота бежал во все ноги. Пороха, свинца, провианта и прочего имущества досталась нам бездна, ценою одного солдатика, легко раненого. Простояв сутки в Хазарапсе, мы с подошедшим сюда остальным отрядом вернулись обратным путем и стали лагерем между крепостью и Аму-Дарьей. Комендантом же с небольшим нашим гарнизоном, оставлен был в Хаза рапсе подполковник Принц.

При возвращении оттуда, нас сильно поразил следующий несчастный случай: полковник Веймарн, командир 2-го стрелкового батальона, пожалев собственную свою лошадь, из Хазарапса отправился верхом на фурштатской кляче. Она чего-то испугалась, шарахнулась в сторону и со всего размаха ударила седока об угол сакли, но так несчастно-жестоко, что сломала и вонзила ему внутрь два ребра. Злополучный Веймарн несколько часов мучился страшно и на следующий день на руках своего друга Бутлера (адъютанта стрелковой бригады) отдал Богу душу. Вот, подумаешь, было из-за чего через всю степь ломать поход, чтобы сломать себе бока, в 40 верстах от достижения цели!... Царство ему небесное!

30-го мая. Хива.

Заголовок этот красноречиво подтверждает солдатское выражение: “хоть рыло в крови, а наша взяла”. Она, эта заколдованная, легендарная Хива, ровно три месяца составлявшая цель, задачу, даже мечту нескольких тысяч людей, наконец-то пала перед российским оружием.

Еще в бытность нашу на Аму-Дарье начались дипломатические переговоры хана хивинского с Кауфманом через посланника, двое суток таинственно шептавшегося с Струве и начальником отряда. Я даже сутками ранее переправился через Аму, так как Константин Петрович поручил мне означенного посла хивинского сопровождать, ограждать и выпроводит за цепь нашу в обратный путь к его властелину. Затем на стоянку нашу в окрестностях Хазарапса являлись новые из Хивы личности, но опять с секретными для нас грешных поручениями. Сношения с начальником оренбургского отряда, генералом Веревкиным, за последний период похода установились правильные, и Кауфман, зная из его донесений о соединении отряда оренбургского с кавказским генерала-майора Ломакина и совокупного их наступления на Хиву со стороны Кунграда, — предписал им остановиться в 25-ти верстах от Хивы, в м. Ханках с тем, чтобы одновременно с нашим туркестанским отрядом подойти к Хиве с разных сторон и занять ее общими силами. Кауфман, согласно происходившим переговорам с [442] представителем высшей в Хиве власти, был заранее твердо убежден, что при занятии ее никакого сопротивления не воспоследует. И вот, двигаясь к ней, мы слышим вдруг усиленную канонаду по направлению к Хиве. Идти сейчас самим было поздно, так как наступил уже вечер; разъяснением же не замедлило явиться к нам в лице нескольких растрепанных посланцев из Хивы. С ужасом они передали, что русский отряд подступил под самые стены их города и бесмилосердно из больших пушек стал громить священную столицу, заставив тем войска ханские (вопреки договора сдать город без выстрела) сделать отчаянную против русских вылазку, а самого высокостепенного хана, в сопровождении своей гвардии из храбрейших трехсот туркмен, бежать из своей резиденции в степи...

До 10-ти часов вечера доносились к нам артиллерийские выстрелы, неимоверно нас дразнившие, но вот последовало приказание выступать отряду с рассветом, и это распоряжение угомонило, наконец, расходившуюся публику.

До утренней зари отряд наш поднялся на ноги и усердно зашагал по дороге к Хиве. Казалось, все до последнего солдата рвались скорей на крыльях лететь вперед. Но вот впереди нас поднялся густой столб пыли, сквозь которую мы вскоре различили щегольскую конницу, в почтительном расстоянии остановившуюся при нашем приближении. То были дядя и племянник хивинского хана, выехавшие на встречу приветствовать главного начальника русских отрядов, а за ними следовал почетный конвой, более чем в сто всадников. Начались приторные, в азиатском вкусе, любезности и цветистые фразы и уверения в преданности, высокопочтении и проч. Вся процедура эта заняла не мало времени, но, слава Богу, раздалась команда: “марш”. Прошли версты три, видим — скачет к нам всадник, всматриваемся и узнаем, кого же? — Глуховского, генерального штаба полковника, состоящего при Кауфмане, но запоздавшего из Петербурга в наш отряд, а потому и примкнувшего к оренбургскому. Глуховской, явившись к своему прямому начальству, поспешил доложить его высокопревосходительству, что на встречу к нему выступил сводный отряд из частей оренбургских и кавказских войск, ожидающий прибытия его невдалеке, за холмистым кряжем. Выслушав доклад, Кауфман прибавил хода лошади и направился к возвышенности, с которой и увидели мы, выстроенный вдоль дороги, отряд, сразу изумивший нас, замарашек, своим блестящим видом. Такого контраста между войсками трудно было вообразить себе. Мы — запыленные и загрязненные, в кителях, цвета вовсе не похожего на белый, оборванные и облинялые, без цельной обуви на ногах и всякой кожи на лицах; а они — выхоленные, чистенькие, в мундирах с иголки, в блестящей парадной форме. [443]

На правом фланге развернутого вдоль дороги фронта стоял дивизион конно-иррегулярного Дагестанского полка, имея перед собою командира полка, старого приятеля моего, Дмитрия Тер-Асатурова, а в первых рядах гусара германской армии, гвардейского императора Вильгельма полка поручика Штума, рельефно выдающегося своею красивой и богатой формой. Рядом с дивизионом дагестанских наездников стояли сотни молодцов линейцев, кизляро-гребенских и горско-моздокских казаков, затем батальоны Ширванского, Самурского и Апшеронского полков и линейные Оренбургского округа с артиллерией полевой и казачьей оренбургского войска. Но здесь вышли не в полном составе оба отряда, а часть их под командой полковника Саранчева (Начальник штаба оренбургского отряда и старший после Веревкина.). Прочие же войска оставлены были при генерале Веревкине, накануне раненом и теперь лежащем в лагере всего в пяти верстах от Хивы. Пока командующий отрядом медленно объезжал ряды и благодарил почти каждую роту за честно исполненный долг присяги, мы успели узнать все подробности дела, бывшего накануне под стенами Хивы. Оказалось, что действительно Веревкин 28-го миновал Ханки и, не останавливаясь, подошел к Хиве и стал громить город артиллерийским огнем. Гарнизон сначала растерялся, и сам хан обратился в бегство, но затем оправился и сделал со своей стороны вылазку против атакующих. Загорелся сильный бой, при чем ширванцы и апшеронцы ходили несколько раз в штыки и захватили два неприятельских орудия, но понесли значительные потери убитыми и ранеными; в числе последних: обоих своих батальонных командиров, многих офицеров, адъютанта наместника Алиханова и в конце концов и самого начальника отряда Веревкина, сбитого с коня пулею в щеку. Это-то последнее обстоятельство и было причиною прекращения сражения, которое, несомненно, иначе кончилось бы накануне нашего прихода окончательным взятием Хивы. Грешно радоваться чужому несчастью, но в данном случае нам было слишком нелегко уступить им все лавры победы после стольких понесенных невзгод и лишений...

После краткого отдыха мы двинулись, наконец, к Хиве. На дороге встретили нас посланные из города и представили Кауфману ключи от городских ворот, причем, сильно размахивая руками, пояснили, что “опять урус много стрелял в их столицу”.

Часа через полтора хода мы подошли, наконец, и собственными очами узрели великую и славную столицу ханства Хивинскаго, издали не лишенную некоторой живописности и даже внушительности, а вблизи оказавшейся фотографическим снимком [444] со всех городов Средней Азии, не лучше Ташкента, Ходжента, а тем более Самарканда. Как бы то ни было, но перед нами отворились врата, и мы совершили через них въезд в покоренную Хиву с подобающей торжественностью, при оглушительных звуках барабанов, музыки и неумолкаемых криках “ура”. Только в самом центре города, на площади, против дворца ханского, остановилось движение войск, а Кауфман со свитой расположился на террасе ханского дворца для принятия поздравлений с совершившимся фактом покорения Хивы.

В. Полторацкий.

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания В. А. Полторацкого // Исторический вестник, № 5. 1895