П. Р.

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК О НАРЫНЕ И КАШГАРЕ

7-го октября 1867 года, после десятидневного путешествия от г. Верного к Кашгару, частью по трактовой дороге (до г. Токмака), частью по караванной и койджолами ¹ (до Нарына), я подъезжал к нашей границе в том месте, где находился отряд, назначенный для устройства на реке Нарыне моста, казармы для жительства передовых войск и укрепления, обеспечивающего обе эти постройки. Тут проходит главный караванный путь из наших владений в Кашгар, перерезывая реку Нарын, в большую часть времени года в брод непроходимую, почему через нее и был до настоящего времени перекинут киргизами, или китайцами — хорошенько не разберешь, кем — весьма простой и оригинальный, а вместе с тем столько же ветхий и опасный мост. Существование здесь моста, может быть, и было одной из главных причин, почему место для постоянной стоянки войска было избрано именно это, а не выше и не ниже по течению. С Нарыном я познакомился еще в июле месяце: тогда так называемый китайский мост существовал еще во всей своей подноте и действовал, т.е. позволял ходить и ездить по себе, причем от каждого шага пешего и конного потряхивался, нагонял на душу страх и затем опять успокаивался, хотя никогда не переставал безмолвно жаловаться, что ножки его в коленках сводит и просто уже мочи нет стоять. Мост этот, построенный по кавказскому способу, соединял берега Нарына в самом узком месте, где река бежит как в трубе, точно бешеная. Нет сомнения, что лучшего места для моста, имеющего целью пропускать лишь караваны, [144] и желать было нечего, и если бы только это имели в виду русские водворясь на Нарыне, то не зачем бы было и думать о другом мосте, а стоило бы только исправить этот; но как весьма близкое положение моста от крепости или, лучше, условие, чтобы мост прикрывался крепостью, сделалось задачей нашей, а здесь возле моста не оказалось удобного места для крепостных построек, то и пришлось старому мосту преклониться пред судьбой. В июле месяце, в бытность мою там в первый раз, мне доставляло большое удовольствие стоять на крутом берегу Нарына и смотреть, как по реке пролетали бревна сплавляемые сверху, и как охотники из солдат, стоя на берегу, нагие, с накинутыми лишь полушубками, очередуясь, кидались, с веревкой в руке, в эту пучину, ныряли, выныривали, хватались за бревна, стрелой проносились с ними под мостом, затем, ухватившись за выкидываемые им с берега причалы, бревно за бревном приобщали к посильным своим лептам на сооружение нового моста. Бывало, солнце уже на закате, повеет холодный ветерок, a 6-7 человек, все еще очередуясь, кидаются в воду, как водолазы, боясь упустить напрасно хоть одно бревно, так как оно дорого стоит их товарищам, с не меньшим самоотвержением работавшим над этим же бревнами в лесу, выше линии облаков.

Долина, no которой протекает Нарын, и где строилось наше укрепление, сжата с севера и юга горами на столько, что не малой задачей было выбрать на ней такое место для укрепления, [145] чтобы им не командовали окрестные высоты с юга и, вместе с тем, оно не отходило бы от караванного пути; с севера же горы спускаются к реке прямо обрывом.

— Отличный, отвечал я. [146]

Все мы здесь на волоске. Это не работа, а сражение; солдаты знают это... Вы ведь видели, что никакая бона не в состоянии была задерживать лес, вы видели, что бревно не плывет, а летит по воде..... Было полноводье, страшно было стоять на берегу, а охотники не желали упускать напрасно лесу; они, как всегда, очередуясь, кидались по одному в ту отчаянную струю, в которой неслось бревно; на этот раз один оплошал не успел схватить брошенного ему причала и... теперь уж он [147] верно в Аральском Море (Нарын есть верховье реки Сыр-Дарьи). За этим бревном, через обычный промежуток времени, показалось у моста другое бревно, и что же бы вы думали? очередной не задумался ни на минуту, кинулся туда же, схватил следующее бревно и доставил к месту. И очередь не изменилась......

Выйдя от отрядного начальника, я отыскал моего товарища-сослуживца; он приютил меня у себя в землянке, если не обширной, за то теплой и совершенно сухой. Усталость не позволяла мне в тот же день побывать у прочих офицеров, с которыми я познакомился здесь в первый мой приезд, и даже с некоторыми [148] еще раньше, а потому я отложил это до следующего дня, надеясь, на празднике у одного из них, встретить сразу все общество.

Ни одной жалобы на судьбу я ничего подобного мне не приходилось слышать, может быть потому, что заветревшие и почерневшие лица и руки офицеров говорили сами за себя всякому, кто показывался из города. Против ожидания даже разговор не [149] вертелся вокруг одного и того же обыденного: точно ни уж надоело свое до смерти. Кирпич, известь, бревна, мост, вот и все, о чем они могли бы говорить и спорить; но как и эти отделы были розданы разным лицам, а следовательно на каждый предмет был свой специалист, то и тут исчезала возможность каких-нибудь споров.

Отрядный начальник имел много хлопот, а я добавил ему еще: нужно было написать письмо правителю Кашгара с уведомлением о том, что я еду в его владения с поручением от военного губернатора; нужно было назначить для меня конвой, помочь мне искупить лошадей для поездки в Кашгар, придумать, что бы послать со мною Якуб-беку в подарок, и много еще нужно было сделать разных распоряжений прежде, чем отправить меня из отряда. У меня тоже были свои хлопоты: перебрать и уложить хорошенько вещи, приладить вьюки, прокипятить барометр, нанять вожака и лаучей ². Никто не завидовал моей командировке в Кашгар; все пророчили мне слишком долгую разлуку с Россией, [150] а под-час, не сдержа своих секретных предположений, сулили мне и много горя. На это имелись у них свои основания: в Кашгаре был правителем коканец Якуб-бек, человек крутого нрава, а к тому же самодур и фанатик. Опасаясь с нашей стороны неприязненных действий, в скорости которых, его убеждали приход русских на реку Нарын и постройка там моста и казарменных помещений, он стал смотреть на нас волком. Хотя притязаний на реку Нарын он не обнаруживал, но тем не менее ему было бы приятнее, если бы Нарынский край оставался попрежнему пустыней, обитаемой лишь кочевыми киргизами, почти магометанами, народом готовым и нашим, и вашим, судя по тому, кто сильней, и имеющий большую склонность к мусульманам, чем к нам; словом, таким народом, часть которого Якуб-бек уже угнал к себе, чтобы получать от него подать, и, при нашем движении к Кашгару, поставить его на дороге и хоть сколько-нибудь замедлить тем приход незваных гостей.

Обещание свое доставить Шади-мирзу в Ташкент Хлудов [151] выполнить не мог, потому что признать родственника Якуб-бека посланником и отправить его в Ташкент военный губернатор не решился без предварительного разрешения на это генерал-губернатора. Задержка Шади-мирзы в г. Верном стала известной Якуб-беку, и он сделал на основании этого предположение, что русские арестовали его посла. В одном из писем его к военному губернатору он даже выразился так: «один мой человек, куда-ни-шел! у меня много еще людей! делайте с ним, что хотите». В это время пришло от генерал-губернатора распоряжение о предложении Шади-мирзе ехать в Петербург и, вместе с тем, о командировании меня в Кашгар. Шади-мирзе очень не хотелось, чтобы я ехал туда; мне казалось, что он боялся, чтобы Якуб-бек не сделал бы со мною чего нибудь такого, что должно было-бы потом отразиться на нем, как на уполномоченном. Он предлагал военному губернатору командировать вместо меня кого нибудь из киргизов, но судьбе было угодно удовлетворить моему любопытству. Отправляясь в Петербург, Шади-мирза оставил мне одного своего человека, прося доставить его в Кашгар. Я был очень рад этому и берег моего спутника Сапахуна, вида в нем человека, который лично мог засвидетельствовать Якуб-беку, что посол его содержался у нас хорошо. В Верном, собираясь в дорогу, я был веселее, чем на Нарыне; здесь, независимо того, что я слышал от знакомых, мне приходилось видеть на каждом мелочном обстоятельстве недоверие киргизов к успеху моей поездки. Когда я хотел нанять в дорогу лошадей, с меня просили за лошадь в месяц почте столько-же, сколько она вся стоит; охотников быть моим вожаком вовсе не оказалась, лаучей — тоже. При всем желании моем отправиться поскорее, в два дня, прожитые на Нарыне, я еще не мог собраться; а между тем тяжелые тучи над горами и падавший снежок все больше и больше пугали меня, обещая завалить проход Богушты, по которому я полагал перейти Тианьшанский хребет. Киргизы начали мне подводить для продажи лошадей и верблюдов, но с такими промежутками, что я и в неделю не набрал бы нужного числа их, если бы мне не помогли офицеры, уступая своих собственных, у кого были лишние. На третий день подошел к отряду из Кашгара караван с бязями ³ и начальник его сообщил, что перевал Богушты уже непроходим на верблюдах. Я пожалел, что избрал Богушты, но поправить ошибки уже не было возможности, [152] так как отрядный начальник, в письме своем к Якуб-беку, уведомил, что я отправляюсь по этому пути, а следовательно изменение маршрута могло навести мнительного правителя Алтышара на какое нибудь подозрение. He желая однако попасть в безвыходное положение в горах и подумывая о проходе Таш-Рабат, как об удобнейшем, я попытался подействовать на моего спутника Сапахуна, чтобы сделать его, так сказать, свидетелем того, что безрассудно с моей стороны тонуть в снегах Богушты, когда можно гораздо легче пройти по другому проходу. Сапахун, с того часа, как разбили мою палатку в отряде и уложили в ней вещи, вколотил вблизи ее колышек, привязал к нему свою лошадь, повесил ей на морду торбу, а сам уселся на кошме возле; в таком положении я заставал его всегда, когда случалось проходить мимо. Видя в нем некоторую защиту от Якуба-бека, если последний заподозрит, что посол его содержится у нас дурно, я ничего не жалел для моего спутника; зная что он не прочь выпить, я ему давал спирту, сколько он хотел, и дарил по нескольку раз в день деньги по 20 и 30 коп. на покупку пельменей, приготовляемых в отряде одним торговым мусульманином. Мяса нашего колотья он не ел сперва. Проходя мимо палатки и видя Сапахуна сидевшим с поникшей головой, точно в дремоте, я окликнул его; он вскочил и, как всегда в моем присутствии, снял шапку. Распросив его, сыт ли он и достаточно ли пьян, и получив вполне удовлетворительные ответы, я показал ему на горы.

Теперь зевать уж было нечего; не только день, но и час промедления мог много повредить путешествию. [153]

Тут, отдавши честь пикетному посту и окинув взором еще раз лагерь, я завернул за мысок и пошел по речке, весьма извилистой на всем протяжении ущелья и почти на каждом шагу [154] оказывавшейся мне как-то поперек пути. Мы ехали молча, беспрестанно останавливаясь для перевьючки лошадей. Сапахун, принарядясь в чалму и халат, подаренные ему в Верном, с ружьем повешенным на плече, ехал стороной; я старался разговориться с ним о предстоящей дороге, узнать, какие замечательные места встретятся нам на пути, но он отговаривался полным незнанием.

Первый переезд мне казался чрезвычайно продолжительным может быть потому, что ущелье по р. Чар-Карытма однообразно. Дорожка разбилась на две: одна пошла на запад к отрядному хутору, на долине Атбаши, а другая прямо на юг, наперерез той же долины. Солнце закатывалось. Мы остановились ночевать у речки Чары, которая, впрочем, называется речкой только потому, что здесь нет настоящих рек, а все горные ручьи. Чары шириною около 1 1/2 аршин, а глубина ее не позволяет почерпнуть ведром воды без того, чтобы не задеть за дно. Холод заставлял позаботиться о дровах. Из щели, откуда выбегает Чары, выглядывал еловый лес; туда отправились конвойные за хворостом, а я, между тем, улегся на разостланный на земле войлок и слушал вожака, киргиза Тума. Сколько я заметил, чай в поле не нагоняет бессонницы. Я проснулся на другой день, когда солнце уже порядочно поднялось над горизонтом и спряталось за облака.

Пока я, усевшись на земле, выжидал, чтобы караван мой скрылся из виду и, потирая руки, отогревал их для работы при барометре, прошло с час времени. Долина спускалась к реке легкими уступами до самой подошвы Тияньшана, и потому потерять [155] из виду кого нибудь на ней было невозможно, тем более, что, кроме невысокой травы, сколько я мог видеть на запад и восток, не выдавалось ни кустика, ни большего камня. Когда я останавливался для барометрических наблюдений, урядник всегда вступал в особенно-интересный разговор с моим спутником Сапахуном и тот ехал поэтому не оглядываясь. Как, однакожь, я ни доверял способности урядника заговорить подозрительного кашгарца, тем не менее не считал нужным торопиться, потому что барометр, вынутый из чехла, и находившийся при нем термометр требовали некоторого время для принятия ими температуры воздуха. Посматривая по сторонам, я увидел влево, вдали, черную точку. Первая моя мысль была, что это всадник. В бинокль я рассмотрел, что это целое стадо рогатого скота или табун лошадей, a в стороне от него еще такое же собрание живых существ. Видя на долине достаточно корму, я не удивился бы присутствию здесь скота, если бы не знал раньше, что, пока вопрос о границе не возбужден, долина эта, за исключением нижней части, где находился наш хутор, остается необитаемой ни нами, ни кашгарцами. Пока я раздумывал, чей бы мог быть скот, табун подвигался ко мне и я мог уже пересчитать до одиннадцати голов: все они были одной черной масти. Скоро затем я уже не сомневался, что это кабаны. Из каравана моего тоже увидели добычу и несколько казаков бросились к ним, но у кабанов ноги здоровые, а сами она такие рослые, что, когда, испуганные, побежали в мою сторону, я перетрусил еще больше их. После этого, пересекая долину, я замечал в разных местах ее площадки, взрытые так глубоко, будто были вспаханы: это была работа кабанов. Показываясь целыми косяками то с той, то с другой стороны, они развлекали нас и давали казакам тему для нескончаемых рассказов про охоту.

Мы подъезжали к горам; уже был слышен шум речки Атбаши, пробегающей у подошвы их и подмывающей обрывы, а ряд гор, казавшийся издали сплошным, все еще не давал даже приблизительно понять, по какой щели мы начнем царапаться. Вожак Тум мне указывал на лог; но логов. там так много и все они поросли лесом, и все так круты, что я охотнее предполагал тот раз, что я близорук, чем то, что мы полезем на 45° покатости, вдобавок по снегу, которым были полузавалены логи. Тум знал хорошо окрестности; он называл мне замечательные места, повторял несколько раз и экзаменовал меня [156] в этом, пока я не успевал те сведения записать в свою дорожную книжку. Он не придерживался строго тропинок, а вывел нас прямо к тому пункту, где сходились все дороги, идущие от Нарына к избранному мною проходу. Этот узел путей приходится против того места, где река Богушты, простясь с узким и глубоким ущельем, по которому бежит из-под облаков, спрыгивает с последнего уступа прямо в реку Атбашу. День был на половине; снег не переставал идти; ветер не утихал. Мне, и, я думаю, всякому из нас, хотелось есть, а тут и дрова для варки при устье Богушты и, может быть, последняя травка, так как вверху ущелья ее придавил уже глубокий снег. Я долго был в, раздумье что делать: оставаться ли тут ночевать, или идти дальше. Люди, бывшие со мною, поговаривали между собой, что хорошо бы ночевать; Тум даже желал этого и сулил мне, что завтра мы успеем перевалить хребет, на том основании, что он всегда в один день с почтою проезжал из отряда прямо, через перевал на южный его склон. Может быть, я и послушался бы его, если бы снег не валил так усердно; на этот раз я боялся, что снег, в течение ночи, окончательно занесет проход. Караван остановился, ожидая приказания. Долго думать, было некогда; получив от Тума сведение, что по ущелью будет лес, я решился идти. Возле воды прохода не было; дорожка шла по левому берегу, который, чем дальше, тем был выше над руслом и круче; хотя тропинка была завалена глубоким снегом, но потерять ее было невозможно, потому что свернуть с нее было некуда, кому жизнь дорога: слева обрыв, справа непроходимые груды камней. Правый берег совершенно похож на левый; глядя на скат его к реке, можно было безошибочно рисовать себе и скат того берега, по которому подвигались мы и по которому пришлось бы катиться тому из нас, кто оборвался бы с него.

Правый берег представлял больше мест непокрытых снегом, особенно там, где голые камни свешивались над обрывом и наиболее подвергались ветрам. На таких местах виднелись резко, обчерченные дорожки, сходившиеся и расходившиеся в разные стороны. Дорожки те ничем не отличались от так называемых койджолов, по которым спокойно ездят киргизы и русские, привыкшие к путешествиям в горах. Пробираясь с замирающим сердцем по опасному косогору левого берега и видя на правом берегу одну из таких тропинок, начерченную как по шнуру, я досадовал, что пошел не той стороной, и, случись возле меня Тум, [157] я бы, быть может, и упрекнул его, как вожака, в недостаточности соображения; но Тум был от меня, судя по характеру местности, очень далеко, сажен пять впереди. Догнать его, где нельзя никого объехать, было невозможно, а голоса моего он не услышал бы. Он ехал себе, сидя бочком на седле, и помахивал плеткой так беспечно, точно под ним скатерть-дорога, a вовсе не то, что было в действительности. Случалось, он на секунду останавливал свою пегую кобыленку: меня это мучило, мне казалось, что дальше уже нет пути; но после попыток Тума свернуть в ту или другую сторону, причем кобыленка упрямилась, он стегал ее раз-два плеткой и, как ни в чем не бывало, продолжал путь. На месте такой остановки я находил яму или острый камень, занесенные снегом. Дорожки, между тем, по правому берегу стали колесить, путаться и спрятались за один огромный, свисший с берега, камень, готовый свалиться в воду. Немного погодя, поравнявшись с этим камнем, я увидел возле него маленькую площадку, на которой сошлись с разных сторон шесть дорожек; чтобы разойтись, им не было другого пути, как no крутому, почти отвесному обрыву, в воду. Тут я догадался, что дорожки эти не койджолы. Тум остановился пред этим местом и с улыбкой указал мне рукой на невозможный для лошади спуск с того берега и на безвыходное положение всадника, который забрался бы туда; немного погодя я увидел пару архаров, совершавших свое обычное шествие на водопой; они медленно подошли к площадке, а потом, заметив нас, кинулись стремглав с обрыва, должно быть в воду, которой мы однако с берега видеть не могли по причине узкости ущелья. Через некоторое расстояние, появились снова дорожки, приводившие к подобным же обрывам; я следил за ними и видел на них уже не одну пару, а целые стада архаров. И немудрено, что их много там, когда добывать их оттуда нет никакой почти возможности. Нужно быть более чем страстным охотником, чтобы решиться спуститься к воде и подкарауливать их там; прежде чем убитый архар может попасть на левый берег, он разорбъется в куски об острые камни, по которым его пришлось бы тащить. На обоих берегах сталь показываться верхушки елового леса, растущего по скатам; чем дальше, тем лес забирался выше и, не доходя половины подъема, уже заслонял собою дорогу и заставлял нас нагибать головы, чтобы не оставить на ветках или шапки, или глаз. Хотя корни деревьев, торчавшие из земли, и представляли нам собою лишнюю [158] преграду, но как-то веселей стало ехать, может быть потому, что являлась смутная, вероятно неосуществимая, но тем не менее приятная надежда, схватиться, в случае падения с лошади, за ветку и повиснуть на ней, пока спутники не выручат. Бог миловал: никто из нас не упал, и мы, после благополучного перехода одной промоины, преступить к которой сначала задумался сам Тум, остановились на небольшой площадке ночевать.

Здесь вожак предложил запастись дровами, так как далее, уже нет лесу: мы воспользовались этим советом и, тяжело навьюченные, тронулись дальше. Лес начал редеть и мельчать, а затем через час ходу, спереди и сзади нас, с боков были [159] только голые скалы. Ущелье, по которому бежала река Богушты, уже не было так глубоко: по временам мы видели ее воду. Дорожка начала приближаться к руслу; казалось, вот скоро и истоки речки, а следовательно и высшая точка перевала. В этом ожидании мы прошли уже несколько верст, беспрестанно останавливая лошадей, чтобы дать им перевести дух, а Богушты все еще стремилась, но уж далеко не так бойко, как внизу; здесь начала с рекою справляться ледяная кора, которую ей еще удалось однакожь сбросить с себя, или вспучить, чтобы она не мешала прыгать по обледенелым верхушкам камней, лежавших на пути. Ущелья не стало; Богушты журчала где-то под ногами, прикрытая крепким слоем слежавшегося снега; правый и левый берег почти сравнялись, образуя холмы. Впереди был небольшой хребет, из-за которого торчала, как треугольная шляпа, багрово-синяя скала, а перед ним куча камней, из-за которой вытекал водопадом один из притоков Богушты, и небольшой ложок полный снегу. Ртуть в барометре на этой высоте спустилась до 514,3 миллиметра, при R — 1/2 ясной погоде и слабом ветре с юга. Было девять часов утра, Мне казалось, что идти дальше некуда, но не то казалось Туму: он бросился прямо в лог; кобыленка его визжала под нагайкой, тонула в снегу и выскакивала на прежнее место. Тум не делился ни с кем своими предположениями, и мы верили ему, как капитану на корабле. Он объехал стороной лог я остановился на хребте; мы потянулись по его следу. «Ну, ну, немного осталось», покрикивали казаки на вьючных лошадей. Действительно, кроме предлежавшего хребта, до которого оставалось не более 100 сажен, все было ниже нас. Прежде чем подниматься на этот хребет, мы выпили понемногу спирту для облегчения дыхания, так как воздух там был довольно редок, и предложили тоже Туму; он не отказался и заметил, между прочим, что мы будем еще выше этого места. Мне кажется, что казаки поколотили бы его за эти слова, если бы не стеснялись моим присутствием, а обругать-то обругали. Тум был того мнения, что брань на вороту не висит; он только самодовольно улыбался, понимая свое высокое положение.

Я не кричал, а потому, входя на хребет, голос мой не [160] обрывался, но за то у меня точно вывернулись все внутренности от того что я увидел там: перед нами опять лог и за ним опять поперечный хребет, только еще повыше последнего. Я молчал, потому что бранить, кроме самого себя, было некого. Тум сунулся в снег, но на первом шагу засел с своей пегой лошаденкой так, что ни взад, ни вперед; кобыленка опрокинулась, он слетел с нее и тоже завяз. Казаки его вытащили, лошадь тоже выбилась на отоптанное место. Солнце стояло высоко и небо было чисто; это еще ободряло нас. He теряя времени, Тум пробовал перейти лог по разным направлениям, но все неудачно. Может быть, мы провозились бы так и до ночи, если бы в один голос не решили, что нужно уминать снег. Я и по настоящее время того мнения, что это было самое благоразумное.

Мы развьючили лошадей, смотарили их и, затем, выбрав для пути самое кратчайшее направление, принялись общими силами утаптывать на нем, снег. Тум первый вошел в эту массу по грудь и лег; покатавшись по тому же месту, он встал, отошел дальше и опять лег; другие подражали ему, а когда след был доведен до хребта, водили по нем в зад и вперед развьюченных лошадей, а затем и проехали со вьюками. После этих трудов мы незаметно — поднялись по скале, местами голой, местами со снежными буграми, и Тум сказал, что мы на перевале. Я сделал там барометрическое наблюдение, причем ртуть в барометре стояла на 470 1/2 миллиметрах. Такому понижению ее способствовала отчасти и перемена температуры: R показывал 5° и ветер дул уже с севера. Было два часа.

Нет сомнения, что мы устали и проголодались, но останавливаться на перевале было невозможно: там не было ни места для ночлега, ни травы для лошадей, и, наконец, там так холодно, что мы замерзли бы ночью, Как ни труден был спуск, однако, видя перед собой внизу места обнаженные от снега, мы от радости почти преодолевали препятствия, скользили и спускались. He так впрочем заманчивы оказались места, к которым мы стремились: травы на них уже не было и кочковатая поверхность не позволяла разбить палатки. Приходилось волей-неволей тянуться еще дальше вдоль замерзшего ручейка, которым начинается речка южный-Богушты, Тум обещал привести нас на хорошее место, где нет снегу, где вода бежит открыто и где есть корм для лошадей. Долго, мы ждали этого места и только когда стало совсем темно, [161] под ногами наших лошадей зашлепала вода. Тут мы простились с Тианьшанским хребтом и считали себя гостями Якуб-бека.

Как я ни старался успокоить Тума, уверить его, что нас не только не убьют, а примут с почетом и подарят ему халат, он только из приличия кивал мне на это головой, в знак согласия, и оставался при своем. Только после моего уверения, что а не выдал бы его, если бы ему и грозила опасность, лицо его [162] стало проясняться и он пришел в себя. «Я казенный человек» проговорил он; «куда пошлют — иду; белому царю служу». Я потрепал его по плечу и мы поехали дальше. Он озирался пугливо по сторонам, и чем больше мы подвигались вперед к Теректы, тем он внимательнее всматривался вокруг. Я распрашивал Тума, отчего он так боится кашгарцев. Оказалось, что он имел уже случай познакомиться и беседовать с их правителем Якуб-беком, и с того-то времени стал вообще избегать командировок в Кашгар, даже с бумагами к Якуб-беку, а не то что в качестве вожака.

— Якуб-бек спросил меня: зачем ты служишь русским? Я сказал, что, по воле Бога, наша волость поступила в подданство России. «А знаешь ли ты, что я сниму с тебя сейчас голову», сказал мне Якуб-бек и вскочил на ноги. — Ваша воля, сказал я. Якуб-бек опять сел, перестал сердиться и сказал мне: «смотри, брат, не попадайся мне!» и начал разсказывать про русских, ругал их, говорил, что они необразованные, что если русские и умеют что делать, так это всему он научил их. На этом месте рассказа Тум, с того времени как мы перешли границу, похожий на хамелеона, опять оправился; на щеках его показались красные пятна; он остановил свою лошадь, слез с нее и начал отвязывать узелок, пристегнутый к седлу. Я смотрел сперва на него без удивления, полагая, что узелок ему мешает сидеть; но Тум отвязав его, сел с ним на землю, достал висевший у него с боку в чехле ножик, распорол нитки, которыми узел был зашит, снял одну за другой тряпки, которыми было обвернуто то, что ему вдруг понадобилось, и в конце концов вытянул оттуда халат пестрого ситцу, на грубой [163] подкладке. Поднося это сокровище ко мне с сияющим уже лицом, он проговорил с улыбкой: «подарил мне».

Мне было жаль киргиза. Если он решался отдать халат, который, с пегой кобыленкой и с одной запасной ситцевой рубашкой, составляли положительно все его богатство, то, значит, его сильно напугал Якуб-бек. Я обласкал Тума сколько умел; мне кажется, что он на этот раз поверил мне. Я тут же подарил ему восемь серебряных рублей на покупку еще одного халата и обещал сходить вместе с ним на базар в Кашгаре и приплатить там, если этих денег не хватит. Затем мы тронулись дальше. Нас томила жажда; хотя до реки Теректы было недалеко, но у Тума до того горело внутри, что он, не дожидаясь воды, соскочил с лошади, сделал в земле ножом ямку такой глубины, которую только мог сделать посредством ножа, и, припав к ней ртом, втягивал в себя из нее сырость. Мы завернули за мыс, при впадении Теректы в Аксай. Тут еще не было воды, но по крайней мере глаз мог видеть впереди, версты за три, блестевшую на солнце ледяную кору над водой. Кто хотел пить, тот прибавил шагу. Хотя болезненное состояние Тума и прекратилось, однако он чувствовал себя еще не вполне бодрым, когда указывал мне на одно место с левой стороны возле гор, при устье Теректы, и говорил, что там стоял летом первый кашгарский пикет. Убедиться в этом последнем было нетрудно: стоило только свернуть несколько сот сажен в сторону, что я и сделал, желая заглянуть в ущелье, выходившее на то место. Там никого не было, но знаки на земле от двух недавно снятых палаток еще не изгладились; кругом вытравленный донельзя корм показывал, что пикет находился здесь долго. Тум указал мне на два свежих следа кашгарских лошадиных подков (отличающихся от наших тем, что на них нет шипов) и предположил, что пикет перенесен на Теректы, на другое место, куда и направлялись эти следы. Вскоре мы, действительно, увидели впереди дым, выходивший из-за одного бугорка. [164]

Я остановился и начал наносить на карту речку Кипчак. Тум прервал мою работу, указывая нагайкой на появившуюся впереди точку, которую я и казаки рассмотрели только гораздо позже. Это был всадник, следовательно, можно было безошибочно сказать, кто-нибудь из подданных Якуб-бека, потому что иностранец не поехал бы по этим местам один. Наши почтари-киргизы, и те возят почту не иначе, как вдвоем. Сапахун попросил моего позволения поскакать вперед, узнать что это за человек; его мучило нетерпение видеть скорее соотечественника. Я позволил ему. Всадник ехал к нам навстречу неторопливо, мы тоже не прибавляли шагу. Все взоры наши были устремлены на Сапахуна, [165] уже подъехавшего к всаднику. Они остановились и разговаривали, в ожидании, когда мы подойдем. В это время я рассуждал так: если всадник выслан, чтобы встретить меня, то, вероятно, ему сообщены те правила приличия, которые он обязан был выполнить, и тогда ему поджидать меня, стоя на месте, не приходилось, а он не шевелился с места; если меня хотели встретить, как почетного гостя, то выслали бы не одного человека, а больше, и притом хоть с небольшим буфетом, в котором если не кумыс, то, по крайней мере, были бы лепешки и мясо, или фрукты. Так сделали бы, по крайней мере, наши киргизы, поджидая к себе в аул почетного гостя. Я уже мог рассмотреть на всаднике большую шапку в роде папахи с белой верхушкой, за плечом ружье, а под ним красивого коня из породы аргамаков. Нам оставалось до него не больше 100 сажен; в это время одна из моих лошадей развьючилась: с одного бока ее слетел ящик, через это другая сторона вьюка перевесила и попала ей между ног; лошадь начала лягаться, свернула вьюки на других лошадях, оторвалась от передней, к хвосту которой была привязана, и затем, освободившись от ноши, болтавшейся под ней, побежала в сторону. Другие лошади, которым удалось воспользоваться этим переполохом, ей подражали. Увидя, что с нами не совсем ловкое приключение, Сапахун марш-маршем возвратился к нам, а всадник хладнокровно повернул назад той же дорогой, по какой ехал.

На вопрос мой, знает ли он всадника, лицо его изобразило гримасу, точно вопрос этот ему был неприятен. Подъехали к Кипчаку; речка, шириною около 5 сажен, была покрыта гладким льдом; лошади, растерявшие подковы, не решались идти по ним без особых понуждений, а миновать реку было нельзя. Всадник, ехавший впереди и без затруднения перешедший это препятствие, благодаря подкованной лошади, остановился, поджидая нас, и когда мы с ним поравнялись, обратился к переводчику, говоря, что нужно идти поскорее, a то не успеем добраться засветло до ночлега. [166]

В, ответ на внимание джуз-баши ⁷ (так он отрекомендовался мне), я спросил его о здоровье Якуб-бека. [167]

Спустя несколько минут, не слыша знакомых голосов, которые могли бы меня уверить, что слово «келеды» относилось к каравану, я встал и прислушивался. Сидевшие вокруг меня люди [168] молчали трещал костер, да переминались лошади, связанные попарно в стороне. Взглянув нечаянно вправо, куда шел мой завтрашний путь, я увидел несколько огненных точек. Кому случалось быть ночью в степи и ехать на огонек, тот знает, как расстояние до него обманчиво. Мне казалось, что это костры и что они от меня далеко, далеко; но скоро я убедился, что точки эти движутся в нашу сторону. Бог знает, что приходило мне в голову по этому поводу, пока я, не давая заметить своего любопытства, искоса поглядывал на огонькн. Прежде всего мелькнула мысль, что это факелы, с которыми сопровождают какого-нибудь почетного человека идущего ко мне, ибо никаких церковных обрядов я не предполагал в месте, где нет жилищ, а стоит только военный пикет. Скоро я убедился, что это действительно процессия и не сомневался, что она направляется ко мне. Сидевшие возле меня люди начали оглядываться и переговариваться между собою в полголоса, Еще через несколько минут, я мог уже различить до восьми человек в чалмах и халатах, шедших один за другим, со свечами в руках, и еще по одному человеку, которым они освещали дорогу и в руках которых было что-то покрытое белым. Это мне напомнило похороны немцев и в то же время совсем озадачило. Когда шествие приблизилось, я увидел, что на плече у каждого сверкало по ружью. Джуз-баша, и прочие встали; я тоже хотел встать, но меня просили сидеть. Еще два-три шага — и у меня отлегло от сердца: передо мною джуз-баша и прочие накрыли белую скатерть и начали устанавливать больших размеров блюда и подносы, заваленные лепешками, вареной бараниной, виноградом, урюком, персиками, дынями, грушами, яблоками, свежим инжиром, изюмом, фисташками, джигдой ¹⁰, обсахаренными фисташками, колотым сахаром, русским леденцом, редькой и гранатами. Жирники из бараньего сала, казавшиеся мне издали свечами, были воткнуты возле скатерти. Я пожалел, что свежие фрукты и мясо совсем замерзли, но это не помешало мне попробовать всего понемножку. На костре тем временем вскипела вода в медном чайнике; джуз-баша вынул из-за пазухи чай, завернутый в бумажку, отсыпал часть его себе в горсть, а оттуда в чайник. Пока он обтирал уголком скатерти чашку, на манер полоскательной, и поставил ее передо мною, чай уже был готов. Как только я выпил одну такую посудину, мне налили ее снова чаем. Хотя я и непрочь [169] был приняться безотлагательно и за вторую чашку, но несколько знакомый мне обычай мусульман требовал, чтобы я предложил ее джуз-баше. Так я и сделал. Затем третью чашку выпил опять сам, а четвертую, когда ее для меня налили, снова предложил джуз-баше; тот отказывался, а потому я с четвертою поступил так же как с первою и с третьею. Подошел мой караван; молодцы-семиреченцы суетились возле вьюков и лошадей, урывая себе между делом минуточку, чтобы заглянуть на блюда.

Казалось бы, что уже можно было привыкнуть вьючить лошадей, но работа эта никогда не выходила у нас сразу. Так и в этот день. [170] Только завьючат одну лошадь, отведут ее в сторону, посмотришь, а один бок уж и перевешивает. У меня не достало терпения ждать конца, тем более, что, по окончании работы, казаков ожидал обильный завтрак и чай, оторвать от которых я не решился бы их, а сами они уж, конечно, не кончили бы есть, пока на блюдах оставалось хоть что-нибудь. Поручив бывшему со мной человеку и уряднику наблюдать за моим имуществом, a поехал с джуз-башой и его свитой, переводчиком и одним казаком вперед. Мы ехали рысью, но это мало согревало меня; северо-западный ветер леденил мне руки и ноги: Я несколько раз сходил с лошади и шел пешком, но и это почти не помогало. Пришла мысль разложить на дороге огонь и согреться; но не отыскивалось кругом никаких горючих материалов. Сапахун, не говоря ни слова, ускакал вперед. Джуз-баша еще не разговорился, а потому мы ехали изредка только перекидываясь фразами, в которых я мог обходиться и без переводчика. Оставалося недалеко до перевала; бывший при мне термометр R показывал — 11°. Утешая себя мыслию, что на спуске будет теплее, мы прибавили рыси. Впереди показался дымок; подъезжая ближе, я увидел Сапахуна, раздувавшего огонь; возле него была заготовлена кучка тезека, собранного им по дороге. Эта любезность его была кстати. Я просидел у огня несколько минут, пока пальцы мои не начали двигаться свободно; перед тем, как сесть снова на лошадь, я подозвал Сапахуна и дал ему горсть мелкого серебра.

Глаза джуз-баши засверкали. «He надо, не надо» — повторял он мне, делая знак Сапахуну не брать от меня денег. Видя однако, что желания его я не исполнил, он отобрал у моего спутника полученное от меня серебро и поднес мне, прося взять обратно. Я сказал, что раз-подаренное не беру назад — такой закон у нас. Слово «закон» подействовало мгновенно: он отдал деньги Сапахуну, и мы поехали дальше. Заметив какое действие производит на мусульман слово «закон», я впоследствии не раз злоупотреблял этим словом. Мы подъехали к высшей точке перевала. Здесь я остановился, чтобы заметить высоту ртути в барометре: она стояла на 472,5 миллиметрах при R — 1 1/2° и ветре NW. Джуз-баша смотрел с любопытством на барометр и, кажется, поверил, что посредством этого инструмента можно узнавать состояние погоды. Спуск с перевала не был похож на подъем; от самой вершины вдут груды камней, между которыми нужно пробираться не без большой осторожности и не иначе, как [171] зигзагами, по тропинке, прыгающей в некоторых местах с высоты около аршина прямо на острые камни. Слава Богу, спуск не длинен и выходит на долину речки Джалтан-Тас, хотя тоже усыпанную острым щебнем и на вид безплодную, но, по крайней мере, укрытую от северных ветров.

Причина, почему, при виде первой пашни, я полагал встретить и жилище ее хозяина, заключается в том, что пашня походила скорей на модель: так тщательно она была обработана и в таком порядке содержалась. Проезжая несколько раз по России, от Петербурга до киргизской степи, я не встречал даже огородов содержащихся так исправно; от границы киргизской степи до китайской границы я видел что-то похожее, т.е. я видел там пашни, вдоль которых проходят канавы, называемые арыками, нередко перерезывающие их по разным направлениям для того, чтобы пущенная по ним вода, вследствие запруд в том или другом пункте, обкатывала засеянное место. Цель достигается тем, что, при недостатке дождей, жаждующей земле дается воды вдоволь; но как редко бывает, чтобы засеянная площадь, хотя бы в полдесятины, была совершенно горизонтальна, то вода распределяется по пашне неравномерно: где место выше, там она только смочит землю, а где ниже застоится до того, что ей уж и не рады. Первая же пашня, да и вообще все пашни, которые я увидел на кашгарской земле, устроены иначе: здесь все засеянное поле разделяется на весьма маленькие площадки, даже в квадратную сажень (различных рисунков) и при этом дроблении наблюдается, чтобы каждая из них прежде всего была совершенно горизонтальна и затем соединялась бы с другими только равными с ней по высоте. Таким образом пашня представляет площадки, из которых одни выше других. Площадки эти обносят глиняными стенками такой [172] ширины и высоты, чтобы они могли удерживать воду, будто в сосуде. и не позволяли бы воде идти через верх. В стенках делают дверцы, открываемые когда нужно выпускать воду на смежные площадки, обнесенные, в свою очередь, такими же стенками. Нередко площадки одних горизонталей находятся в разных углах и по средине пашни; тогда-то и требуется искусство соединить их так, чтобы вода, пущенная на одну из них, прошла бы в остальные, находящиеся на той же высоте, не затопив смежных, которым, в свое время, также дастся вода, но, может быть, будет пущена уже с другой стороны. При подобном способе орошения земля пропитывается совершенно равномерно, и не теряется напрасно ни одной капли воды. Приняв данную систему орошения, уже нельзя относиться к пашне небрежно: иначе дурно слепленные стенки прорвутся и испортят все дело.

— Да ведь и мы его любим, ответил я. [173]

Горы с правой стороны дороги становились все выше и круче. Осинник и колючка гуще лепились по берегу ручья, сопровождавшего дорогу; мелькали по разным направлениям зайцы, сколько я заметил, неимеющие почтенных размеров наших русских зайцев. Мы завернули за выступ, образуемый отрогом гор. В этом месте ущелье казалось кругом замкнутым. Солнце уже спряталось и освещало только верхушки хребта, тянувшегося слева, совершенно голые и похожие одни на других. Глаз, не ожидавший встретить опять снег, нечаянно остановился на белой массе, лежавшей на одной из скал; джуз-баша, указывая мне на нее, заметил, что там идет наша дорога. Этого было достаточно для [174] меня, чтобы вдруг почувствовать холод, хотя в воздухе было довольно тепло — так уж не нравилось мне путешествие по снегу, вдобавок вечером, когда и без того чувствуешь такую усталость, что и по хорошей дороге едешь как-то нехотя, а тут опять чуть не под самые облака......

Крупный камень, разнесенный когдато водою, если не наносимый ежегодно, при разливе Джалтан-Таса, по всей ширине ущелья, не позволял ехать так, как я хотел бы и как даже попытался было почти невольно, толкнув вперед свою лошадь. Извилистые рукава реки все были мелки, почему не требовалось их обходить, конечно, в тех местах, где берега не представляли обрывов. Мы подвигались по следу кашгарцев, которые, поздоровавшись со мною, спешили один за другим опять к пикету. Берега некоторых рукавов были круты, но это незадерживало аргамаков; красивые лошади не задумывались ни перед чем. По-этому на последней версте я не раз удивлялся их способности [175] прыгать, особенно когда, по их следам, подходил к таким обрывам, что если бы не видел внизу на мелкохрящеватом грунте глубоких следов только-что проскакавших лошадей, то не поверил бы, что всадники тут не свернули в сторону. Добыть такого аргамака мне казалось в то время несравненно важнее и чая, и завтрака, и всего другого. Может быть, я стал от мысли об этом приобретении рассеян и не замечал, когда джуз-баша обращался ко мне, а может быть и он, утомленный не менее меня, со мною не разговаривал; но только мы молча переезжали последний раз воду, добираясь до палатки.

Пока джуз-баши не было возле меня, я узнал от Карачулака, что и другие два почтаря тут же, и что их содержат [176] отдельно под скалой; им даже не позволяют видеться с этими и их не пустили встретить меня.

Кашгарцы, встречавшие меня на аргамаках, закутали своих лошадей в попоны, спускавшиеся до ног, и покрыли их шеи, головы и груди особыми покрывалами, в которых вырезано по два отверстия для ушей; концы покрывал свешивались на глаза лошадям, чтобы они не могли ничего видеть. Лошадей, в таком одеянии, проваживали мальчики по разным направлениям, избегая случаев проходить одному близко от другого. Эти громадные животные, послушные детям, которые их водят, кутают и раскутывают, как только почувствуют близость возле себя другой лошади, лягаются, ржат, становятся на дыбы; видя все эти проделки их, я все больше и больше разгорался желанием приобрести хотя одного аргамака. Мне просто казалось стыдно ехать дальше на своей лошади, купленной на Нарыне за 60 рублей, и купленной-то единственно для того, чтобы не стыдно было въехать в Кашгар. Достав кошелек с золотом и серебром, я начал перебирать монеты, чтобы разманить джуз-башу; предложил ему несколько монет ради дружбы, а когда он отказался от подарка, а между тем глаза его еще не перестали гореть, спросил, не продадут ли на это золото аргамака. Потух взгляд джуз-баши, и я решил, что не ехать мне дальше иначе, как на мохнатом своем рыжке..... Тут первый раз почувствовал я стеснение, делаемое Якуб-беком торговле. Мысленно воздав ему за то должное и не переставая от времени до времени вскидывать [177] глаза в разные стороны, где только ходили или стояли привязанные к колышкам аргамаки, я увидел нечто особенное: от подошвы той скалы, на которой было укрепление, потянулась шеренга воинов, с ружьями на плечах. Кусты мешали мне все время следить за ее ходом; воины то скрывались, то снова показывались, видимо направляясь ко мне. За палаткой, разбитой ближе к скале, чем моя, они остановились; я же, видя, что на счет покупки аргамака уже не договориться, рад был хоть закусить с горя, a потому время бездействия воинов за палаткой мне казалось продолжительным, особенно после того, как один из них нечаянно показал край блюда. Карачулак и его подобравшийся от голода товарищ, на некоторое время оставлявшие меня предаваться мечтам, подсели ко мне, бормоча: «ой, ой, курсак протал» ¹³. Джуз-баша, с глазами принявшими то же выражение, что и при виде золота, пригласил меня сесть в палатку. Я повиновался. Скоро после того, воины выстроились передо мною, с ружьями на плечах, с блюдами и подносами в руках. Их было девять человек; на всех разные костюмы; большая часть в курточках, кожаных панталонах, сапогах с каблуками, под срединой ступни, и с чалмами разных цветов на голове. На двух были пестрые халаты. По племенам я мог отличить только кашгарцев, выходцев из Кокана, и авганов с пейсиками, на манер еврейских. Накрывавший скатерть молодой коканец был одет в халат красного сукна, вышитый золотом; в сумерках, при тусклом свете толстой сальной свечки, имевшей, вместо хлопчатобумажного фитиля, камышинку, мне показалось его лицо женским, а манеры его, которые, впрочем, я мог подметить только при установлении им блюд на скатерть, еще больше уверяли меня в том. Он стоял на одном колене и в таком положении принимал, от подходивших поочередно солдат, кушанья и ставил предо мною.

Я дал переводчику горсть крупного серебра, чтобы раздать по рублю каждому солдату; но джуз-баша не допустил этого. Уделив Карачулаку баранью лопатку и порядочный кусок сала, а также и прочего, что было мне подано, и посмотрев, не без любопытства, как он втянул в себя целиком кусок сала и, не переводя Духу, съел мясо и лепешки, я принялся за зеленый чай, показавшийся мне особенно вкусным с леденцом, занимавшим место среди прочих блюд; но леденец был не китайский, а московский, что я узнал по непочатой коробочке с русским ярлыком. [178] Джуз-баша ел все вдруг: и мясо, и изюм, и урюк, и яблоки, и дыню и даже, расколачивая в то же время урюковые косточки, зерна находившиеся в них. Темнота спустилась почти вдруг; я не заметил, по крайней мере, сумерек. Когда молодой, похожий на девушку, коканец наливал мне первую чашку чаю, начинало темнеть, а когда я доканчивал третью, уже была ночь. На скале, во дворе пикета, разложили огни, ярко блестевшие среди окружавшей их темноты; шум Джалтан-Таса становился слышнее, голоса говоривших возле палатки явственнее. Прислушиваясь, я узнал голос Карачулака; он беседовал с переводчиком и еще кем-то и каждое слово выговаривал не торопясь, с расстановкой. Он хвалил Якуб-бека за гостеприимство. Плут — подумал я — верно там кто-нибудь сидит из кашгарцев, и не ошибся. Послышалось шлепанье по воде и смешанные голоса; приближался наш поезд. Успокоившись на счет своих спутников и узнав, что у них все благополучно, я заснул, как спят те, кто с утра, до вечера не сходит с лошади.

На другое утро, открыв глаза, первое, что я увидел из палатки с поднятым пологом, были две скалы с пикетами, освещенные восходящим солнцем; они имели совсем другой вид, чем вчера. Чрез невысокие стенки пикетов виднелись головы ходивших там — и выстраивавшихся в ряды людей, сверкали стволы ружей, мотались головы лошадей. Я хотел есть, но, чтобы не нарушить программу дня, составленную накануне, по которой предстояло мне уехать с ночлега не пивши чаю, я торопился в путь. Лошади кормились ячменем и в то же время вьючились; казаки не переставали трунить один над другим. Наконец все готово. Я сел на лошадь и приказал каравану трогаться. Ко мне подошел один из прислуги и просил подождать джуз-башу, занятого службой на пикете. Настоятельность его просьбы мне не нравилась тем более, что джуз-баша сам просил меня вчера выступить пораньше: какие же у него могли быть занятия на пикете, когда он исключительно назначен для сопровождения меня? Желание есть, задержка и разные эволюции на скале, которые, казалось, не могли иметь связи с моим следованием, начинали меня выводить из терпения. «Если я должен дождаться джуз-башу, то пусть хоть караван подвигается, чтобы лошадям не стоять напрасно завьюченными», говорил я удерживавшему меня кашгарцу, но тот не удовлетворялся этой уступкой. «Развьючивать лошадей! греть чайники»! крикнул я казакам. Работа закипела. Бывшие [179] возле меня кашгарцы смутились; один вскочил на первую привязанную к дереву лошадь и понесся марш-маршем к пикету. Co скалы увидели, может быть, что у нас происходит что-то особенное, и несколько человек, в том числе и джуз-баша, с невероятною скоростью явились предо мною. Я сидел уже как ни в чем не бывало, поджав под себя ноги перед костром.

В то же время повторилась вчерашняя церемония кормления меня и конвоя. Видя, по выражению лица джуз-баши, что задержка произошла по причинам нестоящим того, чтобы сердиться или приписывать ее заранее-обдуманному намерению его — показать мне, что каждый шаг мой зависит от него или от кого-нибудь другого, только не от меня — я скоро опять был на лошади. К немалому удивлению моему, вместо того, чтобы ехать далее по реке Джалтан-Тасу, мы направились к скалам. Пикет, который я предполагал, при дальнейшем следовании, иметь в стороне, уже стоял почти над моей головой, а как добраться до него, это еще был вопрос: всходов не было видно. Наконец дело объяснилось, и я удивлялся своей недальновидности, вследствие которой предположил Якуб-бека на столько нерасчетливым, чтобы он строил пикет, или даже укрепление, под облаками, если бы была возможность его обойти: дорожка пошла в гору на седловину между двух скал, на которых стояли пикеты и со стен которых можно отлично обстреливать путь, перерезывающий хребет. Грозные воины не упустили случая показать себя. Они расселись на стенках, поджав под себя ноги и держа в руках ружья. Я насчитал с левой стороны 50 человек, а справа, на шпице еще высшей скалы, до 30 человек. Джуз-баша ехал со мной рядом и самодовольно улыбался, может быть полагая, что вид пикетов и войска сидящего на их стенах, производили на меня то впечатление, какое требовалось, потому что я, в ответ на его похвалы пикету, не один раз сказал: «бик якши» (очень хорошо). [180]

Лог, по которому шла дорожка к пикетам, окончился площадкой; от нее начались два всхода, высеченные в скатах скал и направлявшиеся зигзагами к верхушкам, где помещались самые пикеты с их гарнизоном. Площадка эта составляет перевал хребта, идущего вдоль правой стороны Джалтан-Таса; она так узка, что более как двум в ряд ехать невозможно. С нее видны зигзаги всходов и отверстия в стенках курганов, служащие воротами. Постройка стен непрочна; они слеплены из глины и вымазаны алебастром. Идя по следу, отмеченному на площадке временем, мы завернули за угол одного отрога и очутились на краю оврага, и с того мгновения ни кургана, ни войнов уже не было видно. Опять поколебалось мое предположение, что курган на скале есть удачная выдумка Якуб-бека. Мне показалось, да и теперь еще кажется, что было бы легче и проще, не забираясь на скалу, держать тот же гарнизон на юго-западном склоне хребта и, в случае нужды, высылать часть его на площадку, к подъему на него с северо-восточной стороны. Ловкие стрелки не допустили бы никого и ступить на площадку, и в одно и то же время гарнизон мог бы отстаивать дефиле спереди и не допустить обхода сзади, а это последнее, по характеру логов, хотя крутых, однако для пехоты доступных, очень возможно. Джуз-баша старался меня уверить, что на скале есть вода, и я должен был ему показывать вид, что верю, хотя ни один ручеек со скалы не обнаруживал ничего подобного; бока же и спины лошадей наших почтарей-киргизов, гостивших на пикете, показали мне после, что воды туда требовалось немало. Если даже допустить все нахальство, с каким вообще кашгарцы пользуются чужой собственностью, то и тут употребление лошадей, принадлежащих русским почтарям, для таскания на скалу воды и дров, показывает, что своих лошадей у них на это не хватило. По переходе дефиле, тропинка потянулась ущельем еще верст на пять. Река Джалтан-Тас, оставленная мною [181] сзади, когда я начал подниматься на хребет, течет также по направлению к Кашгару, но путь по этой реке длиннее и приводит сперва к деревне Арго, перед которой с северной стороны есть также ряд гор, как перед пикетом джалтантаским, и переход их наблюдается таким же образом. Путь, по которому я следовал дальше, был предпочтен как кратчайший в Кашгар: так, по крайней мере, объяснил мне джуз-баша, в чем я ему не мог не верить, замечая по компасу, что мы не кружим.

За несколько верст до следующего пикета Иссык-караула, горы начинают заметно понижаться. Верхний слой их глинист; тропинка здесь становится шире, но все еще не обращается в дорогу, возможную для колесной езды. День был ясный, но, несмотря на то, местность, лежащая впереди, казалась как бы в тумане; в воздухе ощущался запах болота. Вот и пикет перед нами. Это двор, образованный глиняными зубчатыми стенами, с одними воротами. Перед нами несколько деревьев осины, рассаженных аллеей, и множество ключей, сходившихся и расходившихся вокруг двора. Что было на пикете, осталось для меня тайной, потому что на мой тонкий намек джуз-баше о желании посетить пикет, он не менее тонко дал мне почувствовать, что пикет этот останется у нас в стороне, по крайней мере шагов 50, так как палатка для меня разбита за одним из бугров влево от пикета. Мы подъехали к пикету с северной стороны; народу возле него не было видно, может быть потому, что пикетная стража лежала на солнечной стороне у ворот, возле развешенного по стене оружия — ружей, сабель и нагаек. Не может быть, чтобы ей не было [182] известно, что я еду, а потому меня немало удивило, что она не позаботилась подняться, когда я очутился так близко от нее, что мог разсмотреть лица. Джуз-башу еще больше удивило это, a может быть и огорчило даже такое непочтение к его сану. Он крикнул грозно на лежавших солдат; некоторые. поднялись, хотя весьма неохотно, а один из них даже поддался на несколько шагов к нам. Джуз-баша спросил его: в каком месте поставлена для меня палатка. Он указал рукою вперед; мы поехали, заглянули за несколько глиняных бугров, но, не найдя там ничего, вернулись назад к пикету. На этот раз джуз-баша поступил строже: он так прикрикнул на беспечных воинов, что они, как мне показалось, за исключением одного, все умерли от страха; некоторые даже не пошевельнулись, а другие успели только перевернуться на другой бок. Один подошел к нам. Джуз-баша заставил его вести нас к палатке и, к моему удовольствию, спросил его дорогой: греется ли чайник?

Я вспомнил, что у казака, бывшего со мною, было за пазухой иллюстрированное издание путешествия Вамбери, данное мною ему на сохранение. Я взял его и принялся читать. Перегнув тетрадь так, чтобы было удобнее держать ее, я упустил из виду, что при входе джуз-баши в палатку он мог видеть картинку на той стороне, которая была обращена от меня. Джуз-баша уже не раз видел меня читающим эту тетрадь, но не знал, что там есть и картинки. Теперь он мог видеть изображение скованного [183] персиянина. Он всегда приходил ко мне, как бы подкрадываясь, и на этот раз, незаметно для меня, очутился возле.

Выйдя из палатки, я бродил по холмам, казавшимся мне насыпными, всматривался в окрестности, но хоть. бы что-нибудь увидел, кроме глиняных сопок, там и сям белых пятен солонца и извилистых ручьев. Солнце закатывалось. Подходил караван. В то же время джуз-баша раскинул на земле свой пестрый халат, стал перед ним лицом к закату и, заткнув уши, [184] огласил воздух молитвой. Набожные из прислуги подстроились к нему и тоже молились, опускаясь одновременно с ним на колени и шепча про себя слова корана. Вслед за моим караваном приехали с Джалтан-Таса несколько кашгарцев. Они разбили себе палатки в таком порядке, что моя очутилась в средине. Нас, русских, казалось тут несравненно меньше, чем кашгарцев. На Джалтан-Тасе это не было так заметно, как здесь, может быть потому, что а смотрел на пикет полный кашгарцами как на массу, неимевшую никакого отношения к нам: то были обитатели скал, привязанные к своему месту, а мы самостоятельная часть, имевшая свое направление. Мы были совершенно отделены там от кашгарцев; теперь же, пристраиваясь к нашему незначительному конвою, состоявшему почти исключительно из прислуги, военный элемент как будто бы хотел окружить нас сетью, из которой нам и в голову не приходило бы освободиться, когда мы ее почувствуем.

Вообще невесела была дорога в Кашгар. Мало на чем пришлось глазу остановиться. С утра, как только проснешься, видишь перед собою все того же джуз-башу и его свиту, слышишь из палатки те же голоса конвоя, уже истощившего весь запас своих острот; видишь, не без боли в душе, исхудалых лошадей и боишься заглянуть им под потники на избитые спины, чтобы не придти в ужас, тем более, что горю помочь было бы [185] нечем. Этот день, как и прошлый и позапрошлый, был ясен и безветрен; начался он для меня едой все тех же фруктов, лепешек, холодной баранины и прочего, разложенного на грязных подносах и блюдах. Вот и Иссык-караул, некоторым образом пункт весьма важный, как полагал я не без основания. А что в нем? Взглянул — и достаточно, чтобы понять и его нехитрую архитектуру, и смерить его воинскую силу. Кругом все та же пустошь: глиняные холмы, ничем не покрытые, высовываются один из-за другого и исчезают из виду в тумане, кажущемся красноватою пылью, да тощая тропинка, ныряющая между ними, видимо направляясь на юг, конечно в Кашгар. Так как тропинка эта была единственной, то мы и потянулись по ней гуськом.

Несколько дней раньше, разговаривая с джуз-башей о [186] нашем маршруте, я заявлял желание, чтобы в этой деревне был ночлег, но джуз-баша сослался на то, что деревня от Иссык-караула находится недалеко и что там для меня нет ничего интересного. Я помирился и на том, что через деревню мы проедем днем. Местность от только-что пройденного ущелья Узюн-сай к реке Артышу понижается, и потому можно было охватить глазом огромное пространство долины, орошаемой этою рекою.

Комментарии

15. Толгар — казачья станица в 24 верстах от г. Верного. Иссык — казачий выселок в 45 верстах от Верного. 

Текст воспроизведен по изданию: Из путевых записок о Нарыне и Кашгаре // Военный сборник, № 7. 1870