ДЖ. А. МАК-ГАХАН

ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА ОКСУСЕ

XIII. Генерал фон -Кауфман и хан.

2го (14го) июня хан вернулся в Хиву и явился к победителю.

Генерал фон-Кауфман принял его под вязами, пред своею палаткой. Здесь была платформа из кирпичей, устланная теперь коврами и уставленная стульями и столами. На этой-то платформе произошло первое свидание генерала Кауфмана с ханом.

Едва разнесся слух о приезде последнего, мы все собрались вокруг генерала Кауфмана, интересуясь видеть властелина о котором слышали так много. Теперь он довольно смиренно въехал в свой собственный сад, [202] сопровождаемый свитой человек в двадцать; когда же подъехал к концу коротенькой аллеи из молодых тополей, ведущей к палатке генерала Кауфмана, то сошел со своего богато-убранного коня и подошел пешком, сняв свою высокую баранью шапку. Он поднялся на маленькую платформу, сидя на которой ему вероятно часто приходилось самому видеть выражения почтительнейшей покорности своих подданных, и стал на колена пред генералом Кауфманом, сидевшим на своем походаом стуле. Затем он отодвинулся немного дальше, не сходя однако с платформы, покрытой вероятно его собственным ковром, и остался на коленях. Надо заметить что Хивинцы не сидят скрестив ноги как Турки, но усаживаются полустоя на коленях и в этой позе, которую я уже описывал говоря о Киргизах, они едят, разговаривают и совещаются. Итак в этом последнем случае коленопреклонение хана не было выражением унижения и покорности.

Хан человек лет тридцати, с довольно приятным выражением лица, когда оно не отуманивается страхом, как в настоящем случае; у него красивые большие глаза, слегка загнутый орлиный нос, редкая бородка и усы и крупный, чувственный рот. По виду он мущина очень крепкий и могучий, ростом в целых шесть футов и три дюйма, плечи его широки пропорционально этой вышине, и на мой взгляд, весу в нем должно быть никак не меньше шести, даже семи пудов. Одет он был в длинный ярко-синий шелковый халат; на голове была высокая хивинская баранья шапка. Смиренно сидел он пред генералом Кауфманом, едва осмеливаясь поднять на него глаза. Едва ли чувства хана были приятного свойства когда он очутился таким образом в конце-концов у ног туркестанского генерал-губернатора, славного ярым-падишаха. Два человека эти представляли любопытный контраст генерал Кауфман ростом был чуть ли не на половину меньше хана, и в улыбке скользившей по его лицу, когда он смотрел на сидящего у его ног русского исторического врага, сказывалась не малая доля самодовольства. Мне казалось что трудно бы и подобрать более резкое олицетворение победы ума над грубою силой, усовершенствованного военного дела над первобытным способом ведения войны, чем оно являлось в этих двух мущинах. Во времена [203] рыцарства хан этот со своею могучею фигурой великана быле бы чуть не полубогом; в рукопашном бою он обратил бы в бегство целый полк; весьма вероятно был бы настоящим “Coeur de Lion", а теперь самый последний солдат русской армии был, пожалуй, сильнее его.

— Так вот, хан, сказал генерал Кауфман, — вы видите что мы наконец и пришли вас навестить, как я вам обещал еще три года тому назад.

Xан. — Да; на то была воля Аллаха.

Генерал Кауфман. — Нет, хан, вы сами было причиной этому. Если бы вы послушались моего совета три года тому назад и исполнили бы тогда мои справедливые требования, то никогда не видали бы меня здесь. Другими словами, если бы вы делали что я вам говорил, то никогда бы не было на то воли Аллаха.

Хан. — Удовольствие видеть ярым-падишаха так велико что я не мог бы желать какой-нибудь перемены.

Генерал Кауфман (смеясь). — Могу уверить вас, хан, что в этом случае удовольствие взаимно. Но перейдем к делу. Что вы будете делать? Что думаете предпринять?

Хан. — Я предоставляю это решить вам, в вашей великой мудрости. Мне же остается пожелать одного — быть слугой великого Белого Царя.

Генерал Кауфман . — Очень хорошо. Если хотите, вы можете быть не слугой его, а другом. Это зависит от вас одних. Великий Белый Царь не желает свергать вас с престола. Он только хочет доказать что он достаточно могуществен чтобы можно было оказывать ему пренебрежение, и в этом, надеюсь, вы теперь достаточно убедились. Великий Белый Царь слишком велик чтобы вам мстить. Показав вам свое могущество он готов теперь простить вас, и оставить попрежнему на престоле, при известных условиях, о которых мы с вами, хан, поговорим в другой раз.

Xан. — Я знаю что делал очень дурно, не уступая справедливым требованиям Русских, но тогда я не понимал дела, и мне давали дурные советы; вперед я буду лучше знать что делать. Я благодарю великого Белого Царя и славного ярым-падишаха за их великую милость и снисхождение ко мне и всегда буду их другом. [204]

Генерал Кауфман. — Теперь вы можете возвратиться, хан, с свою столицу. Восстановите свое правление, судите свой народ и охраняйте порядок. Скажите своим подданным чтоб они принимались за свои труды и занятия, и никто их не тронет; скажите им что Русские не разбойники и не грабители, а честные люди; что они не тронут ни их жен, ни имуществ.

Затем произошел обмен вопросов о здоровье и взаимные пожелания всех благ в самых лестных выражениях; потом хан удалился. Он возвратился в столицу и приступил к своим обычным занятиям; но не жил больше но дворце, в котором и жить, собственно говоря, было уже нельзя, а проводил ночи у Сеид-Эмир-Уль-Умара.

За первым визитом хана последовало несколько других в течение последующих дней; в одно из этих посещений хан с своим братом присутствовал на смотру русских войск. Забавно и интересно было видеть с каким любопытством и удивлением следил он за движениями русской армии. Твердый, мерный шаг солдат и быстрый, дружный ответный возглас на приветствие главнокомандующего должны были казаться хану чем-то таинственным и демоническим. Он мне напомнил выражением своей фигуры полу-испуганного ребенка, следящего с робким любопытством за развитием действия в какой-нибудь страшной святочной пантомиме. Таковы-то люди, думалось ему вероятно, что покоряют себе всю Центральную Азию; пред горстью которых полегли целые мусульманские рати в Самарканде как трава под косой; таково то могучее племя из которого двенадцати сотен оказалось достаточно чтобы взять приступом Ташкент, с его стотысячным населением, люди под дыханием которых самый исламизм исчезает с земной поверхности!

По распоряжению генерала Кауфмана был собран диван или совет для обсуждения средств и способов к уплате военной контрибуции, которую предполагал назначить русский главнокомандующий. Совет этот состоял из самого хана с тремя его министрами и из трех русских офицеров, в числе, которых был и полковник Иванов. Задача этого совета заключалась не в одном обсуждении [205] средств к уплате Русским военных расходов, но так-же и в том чтобы своими советами руководить хана в делах общего управления страной. Все эти распоряжения возбудили сильный интерес хана, и он выказал много усердия в исполнении всех требуемых мер.

По правде говоря, он был так неопытен в государственных делах что они имели для него все обаяние новизны. До сих пор он предоставлял все управление государством своему министру, диван-беги Мат-Мураду, о котором придется еще говорить дальше. Теперь же он выказывал такую ребяческую поспешность при выполнении всех распоряжений генерала Кауфмана что подчас портил все дело. Для примера я приведу один случай, разказанный мне самим русским главнокомандующим. Намереваясь освободить рабов, он написал хану письмо, сообщая ему о своем решении и прося его издать по этому поводу прокламации. Вторая половина письма заключала разные внушения и советы относительно лучших способов привести в исполнение эту меру; между прочим он убеждал хана снестись со всеми губернаторами провинций чтобы прокламация эта была прочитана во всем ханстве в один и тот же день, дабы лишить Узбеков возможности мучать Персиян напоследок. Хан же, прочтя только первую часть письма, тут же, не дочитав до конца, написал требуемую прокламацию и дал приказ своим герольдам читать ее по всем улицам на следующий день, а сам поспешил к генералу Кауфману сообщить о своем распоряжении и показать как он спешит исполнять все его желания.

— Разве вы не читали последней части моего письма? спросил Кауфман.

— Нет, отвечал хан, — я не знал что это необходимо.

— Да, конечно, сказал Кауфман, — у нас вторая половина письма нередко даже самая важная. В ней я советовал вам повременить еще немного изданием этой прокламации.

— Ну, этого я не знал, возразил хан; — я сейчас вернусь к себе, дочту ваше письмо до конца и не прикажу обнародовать этой прокламации до того времени какое вы назначили.

Он, однако, скоро освоился с русским способом ведения дел, выказывал даже большую понятливость и много [206] здравого смысла в управления. Весьма вероятно что испытав однажды всю прелесть власти, он не так-то охотно вверит ее опять другому.

До сих пор, как кажется, Русским удалось собрать еще весьма мало сведений об устройстве администрации и о доходах ханского правительства, о средствах и населении страны. Одна из особенностей хивинской администрации состоит в том что за исключением мулл и небольшего числа людей составляющих полицию для присмотра за порядком и наказания виновных, почти никто из чиновников не получает определенной платы. Все они, от высшего до самого незначительного чиновника, живут посторонними доходами захваченными в доверенной им части администрации: система эта конечно ведет к ужасному воровству и взяткам со стороны чиновников.

В финансовой части ханского управления оказалась страшнейшая путаница и невообразимый беспорядок. По исследовавиям г. Куна, посвятившего много времени на ознакомление со всем что относилось к управлению ханством, весь государственный доход доходил до 90.000 тилль; но счеты были все до того запутаны что не было никакой возможности сделать верную смету действительно собранных налогов. Также не было известно какая часть доходов приходилась на долю самого хана. Судя по его умеренному, простому образу жизни я думаю что он получал долю самую незначительную. При его обстановке было бы невозможно истратить и десятую часть всего государственного дохода; хотя у него было большое семейство и от трех до четырех сот рабов, но у него были также большие земли, приносившая ему вероятно хороший доход. Роскошь, в нашем смысле этого слова, неизвестна хану. Единственною несколько дорогою прихотью его была конюшня, полная великолелвых туркменских коней, да от времени до времени покупка новой жены. Постоянного войска он, кажется, не содержал.

Доход этот, каковы бы ни были его действительные размеры, набирался из разнородных налогов.

Одною из перных статей дохода был “зякет", или пошлина с товаров, собираемый Мат-Мурадом.

Насколько можно было понять из книг Мат-Мурада, налог собираемый с русских товаров, в 2 ? процента, доходил [207] до 11.000 малых тилль (каждая малая тилля =1 р. 80 к.); зякет же с товаров привозимых из Бухары и других стран составлял 8.663 малых тилль. Но только половина этой суммы поступала в казну. Клал ли Мат-Мурад другую половину денег просто себе в карман, или сам хан ему присуждал известную долю зякета в вознаграждение за труды и расходы по сбору — неизвестно. Однако, более чем вероятно что Мат-Мурад просто крал эти деньги у правительства.

Кроме того зякет еще собирался тем же Мат-Мурадом со внутренней торговли. Податью этою облагались все купцы, сообразно величине лавки и продаваемому в ней товару, от 1 кокана (20 коп.) до 1 тилли (1 р. 80 коп).

Затем следовала подать “салгутная", взимаемая с земли и домов. Собиралась она двумя министрами хана, мехтером и куш-беги.

С Каракалпаков взималось по одному барану с сотни, по одной штуке с каждых 20ти голов рогатого скота и по одному верблюду из каждых шести. Киргизы, пригонявшие скот на базары, облагались пошлиной в размере от 3х до 5ти коканов с каждого верблюда и 2х коканов с каждого десятка баранов.

Кроме того существовал еще налог на урожай. Когда подходило время жатвы, нарочно для того назначаемые должностные лица выезжали в объезд по полям и оценивали на глаз количество предполагаемого урожая, в присутствии собственника земли.

Точно определить население ханства не оказалось никакой возможности; я думаю даже что нескоро и добьются этих сведений. Даже и в тех среднеазиятских городах что давно находятся под властию Русских оказалось невозможным произвести верную перепись, благодаря подозрительности народа на этот счет. Ничто неспособно так враждебно настроить их как перепись. Полагают однако что все население ханства доходило до 500.000 душ, не считая кизил-кумских Киргизов, на которых некоторым образом также простиралась ханская власть.

Дороги и каналы поддерживаются на счет правительства, и на этот предмет определяется часть налога получаемого с земли. Поземельный налог может также, вместо уплаты назначенной суммы денег, отрабатываться натурой. [208]

Правила существующая в Хиве относительно земли, почти те же что и в прочих магометанских странах. Земля считается собственностью государства, или, вернее говоря, собственностию магометанского вероисповедания, и не дается никому в полную собственность. У правоверных, однако трудно отнять раз поступившую в их руки землю, пока они вносят за нее налоги и возделывают ее. Если же земля остается целых три года невозделанною, то ее может потребовать себе каждый прохожий, и его права на нее тогда считаются настолько же основательными, как и права прежнего владельца. Однакоже, если прежний владелец явится в непродолжительном времени, предлагая уплатить деньгами за подростающие урожай и сделанные улучшения, то новый владелец обязан возвратить ее прежнему хозяину. Приобрести необработанный участок земли в Центральной Азии весьма легко, так как в ее возделывании предполагается главный источник богатства страны: стоит только засадить невозделанную землю несколькими деревьями и снабдить ее орошением.

XIV. Свидание с ханом.

Найдя что сад в котором стояли войска слишком неудобен для астрономических наблюдений, поручик Сыроватский, астроном экспедиции, просил позволить ему занять одну из комнат ханского городского дворца. Получив разрешение на такое перемещение, он отправлялся во дворец два раза в день и там же ночевал. Хан выражал такое любопытство относительно инструментов что Сыроватскей обещал ему объяснить их. В назначенный ханом день Сыроватский предложил мне сопровождать его.

Представив сначала подарок, состоявший из ковра и револьвера, поручик Сыроватский переправил свои инструменты в один из внутренних дворцовых дворов. Здесь застали мы хана, сидевшего на платформе, о которой я уже раз говорил. Подмостки эти не были устланы ковром. Я полагаю что у хана осталось весьма мало ковров и он находил некоторое злобное удовольствие выставлять свою бедность на показ Русским. Когда мы поднялись по ступенькам, он дал нам знак садиться и [209] предложил нам арбуза, хлеба и чаю. Затем он выразил желание видеть инструменты. Сперва ему показан был большой телескоп, но так как мы со всех сторон были окружены стенами, то можно было наблюдать только солнце. Вставили темное стекло и окуляр достаточной силы чтобы видеть пятна на солнце. Хан смотрел в телескоп, а поручик Сыроватский объяснял ему видимые в телескоп явления; но это повидимому не интересовало хана, вероятно ему было бы гораздо приятнее если бы стекло было направлено на земные предметы. Затем Сыроватский пытался обяснить ему употребление квадранта и ртутного горизонта; объяснение это повергло хана в бездну смущения, хотя он, повидимому, и старался понять что ему толкуют. Хан несравненно более заинтересовался, когда Сыроватский стал ему объяснять что хотя бы его, Сыроватского, привели с завязанными глазами в любой город на свете, он всегда будет в состоянии при помощи квадранта определить в каком он находится городе, если только ему дадут посмотреть на солнце из такого же маленького двора. “Я могу тогда верно сказать вам что я в Хиве, а не в Бухаре, или в Бухаре, а не в Самарканде". Хан широко раскрыл глаза от удивления, и с этой поры, как кажется, считал астронома чем-то в роде колдуна. В то же время он верно в душе проклинал Сыроватского как неверного пса что он своими бесовскими чарами указал Русским дорогу в Хиву, считавшуюся недосягаемою. Он очень заинтересовался также и барометром. Когда Сыроватский стал показывать ему свои большие и маленькие хронометры, хан вынул свои золотые часы, подарок лорда Нордбрука, и стал сверять время. Хотя был уже полдень, ханские часы показывали всего шесть часов утра. Осмотрев его часы, Сыроватский сказал ему что они очень хороши. Когда инструменты были осмотрены, хан стал выказывать значительное любопытство касательно меня. Не один раз случалось мне замечать его испытующей, пристальный взгляд, обращенный на меня, тяк что я вовсе не был удивлен когда он потом заявил желание иметь вторичное со мною свидание. Он начал разговор вопросом из какой я страны приехал.

— Из Америки, отвечал я. [210]

— Так, стало-быть, вы не Англичанин? спросил он с видимым удивлением. Вопрос этот подтвердил мои предположения что он принимал меня за английского агента.

— Нет, возразил я; — страна моя гораздо дальше.

— А как далеко?

— За большим морем; 400 дней пути, верблюжьим ходом. Пораженный, он осведомился, как же я перехал такое большое море.

Тогда я спросил его, не видал ли он русский пароход на нижнем течении Аму-Дарьи. Он отвечал что сам его не видал, но много о нем слышал. Я сообщил ему что такой-то пароход может переехать то море в десять дней, подвигаясь вперед ровно в сорок раз быстрее верблюда. Затем я ему заявил что мои земляки изобрели эти пароходы, а также и ту быструю систему сооощения посредством которой можно бы переслать известие из Хивы в Бухару в какие-нибудь пять минут. Это заявление однако показалось хану совершенно невероятным; я даже думаю что он счел меня тут великим лгуном.

Телеграф был доведен до Ташкента уже после падения Хивы и весьма мало Азиятцев имеют понятие об этом изобретении.

Я сказал также что Американцы изобрели винтовки употребляемые Русскими — заявление весьма не любезное с моей стороны, в виду того как пришлось пострадать бедному хану от действия этих самых орудий. Это сообщение однако возбудило в нем большой интерес. Он стал меня спрашивать, много ли выделывается в Америке винтовок? Что оне стоят? Трудно ли их достать? Когда я ответил на все эти вопросы, он стал расспрашивать меня о Франгистане (Франции) и Англии.

Я начертил приблизительную карту на клочке бумаги, объясняя ему относительное положение Франции, Германии, Англии, России и Индии, и он внимательно в нее всматривался. Я сказал ему что у Франции была с Германией война, что Франгистан был побит и принужден выплатить большую сумму денег. Это очень его тронуло, он немедленно уловил сходство положения этой страны со своим собственным. Он полюбопытствовал узнать, всегда ли таким же образом ведется война на Западе. Я уверил его что всегда и что там не убивают пленных, не [211] мучают их и не продают в рабство; не выжигают и не грабят неприятельской страны, а сушествуют тем более действительные средства для достижения того же результата. Когда я сказал ему что во Франции насчитывается 40.000.000 народонаселения, и почти столько же в Германии, и что каждая из этих стран выставила на поле битвы армии в 1.000.000 человек, он был поражен до последней степени; для него, конечно, было не малым утешением узнать что и такая большая страна как Франгистан может подвергнуться такому же унижению, как и он.

Тут он меня спросил, велика ли страна Русских. Я отвечал ему что Россия больше Франции, Англии, Германии и Индии сложенных вместе, и что население ее вдвое многочисленнее населения Англии или Франции.

Больше всего поразило его из разказов об Америке то что тамошний хан царствует всего четыре года, и что затем избирается другой хан на место прежнего.

— Да как же хан допускает выбрать другого на свое место? спрашивал он в удивлении.

— Таков закон; еслиб он не захотел подчиниться закону, народ бы его к тому принудил. Тут я прибавил что даже и я, по возвращении своем домой, могу быть выбран ханом.

Он, однако, взглянул на меня с весьма недоверчивым, видом, вероятно думая что уж этому-то последнему никогда не бывать. Он спросил меня затем, в дружбе ли находятся Англичане с Русскими. Я отвечал утвердительно; сообщил хану о только-что объявленной помолвке Дочери Великого Белого Царя с сыном Английской королевы, уверяя его что и теперь Лев Англии и Медведь России лежат рядом в таком добром согласии будто два ягненка.

Наружность хана довольно привлекательна. Выражение его лица приятное и веселое, и во взгляде нет ничего жестокого и кровожадного. Я нашел его даже весьма вежливым и ласковым. В то же время в осанке его проглядывало что-то царственное — вид спокойного самообладания человека привыкшего повелевать. Вообще мне кажется что он расположен к кроткому образу действий. Пленные Русские отзывались о нем очень хорошо. Проходя [212] мимо них во время работ, хан не редко останавливался и вступал с ними в дружелюбный разговор. Конечно, в настоящую кампанию он выказал себя со стороны весьма, невыгодной, оказался неблагодарными и трусливым в высшей степени. Он нигде лично не предводительствовал своими войсками, бежал при первом появлении Русских, и наконец, как увидит читатель, выказал потом самую черную неблагодарность относительно Туркмен.

В течение всего моего свидания с ханом, один из состоящих при нем слуг через каждые пять минут вносил ему трубку. Хан затягивался и отдавал трубку назад; затем ее набивали вновь и опять подносили ему. Я потом узвал что он целый день продолжает так курить. Во время пребывания Русских в Хиве он проводил день свой следующим образом. Утром приезжал в русский лагерь и присутствовал в совете или диване, под председательством полковника Иванова. Здесь проводил он час-другой в обсуждении государственных дел. Отсюда возвращался в свой дворец, завтракал, а затем часа два судил народ. Он выслушивал всевозможные жалобы, начиная с самых сериозных раздоров касавшихся имуществ, и кончая самыми пустыми ссорами мужей с женами. После полудня, напившись чая, он отправлялся отдыхать в гарем. Вечером же опять выезжал верхом, заезжал к генералу Кауфману или просто прогуливался по стране, сопровождаемый тремя, четырьмя, а иногда и двадцатью из своих приближенных. Он всегда старался отвечать на поклоны встречных людей; никогда я не видал чтоб он пропустил чей-нибудь поклон — был ли то Русский или самый последний из его подданных — не поклонившись в свою очередь.

Говорили что у Хана всего четыре жены; но кроме того у него еще около сотни рабынь всех племен, попадавших в его владения. О точном числе их я однако не мог справиться, так как в Центральной Азии считается крайне неприличным упомянуть человеку хотя бы одним словом о его жене или женах. Образ жизни женщин здесь очень прост и воздержен. У них не существует соперничества относительно одежды; и даже женщины цивилизованного мира могли бы брать с них пример но многих отношениях. Большую часть своего времени проводят оне по [213] домам, выделывая одежду, ковры, постели для всего семейства и присматривая за хозяйством.

В Хиве было несколько государственных сановников: Мат-Мурад, Мат-Ниаз, Якуб-Бей и дядя хана, Сеид-Эмир-Уль-Умар. Мат-Мурат Авганец, раб прежнего хана, вкравшийся в его доверие. Он также сумел заслужить расположение молодого хана, и этот последний, по вступлении своем на престол, сделал его своим гланным советником. Мат-Мурад сильно ненавидел Русских, и по его именно наущению хан отказывался выполнить их требования. Он предводительствовал хивинским войском под Шейх-арыком, и затем сопровождал хана в его бегстве. Генерал Кауфман спрашивал Мат-Ниаза, способный ли человек его товарищ Мат-Мурад. “Он хитер, но не умен", было ответом. Когда хан сдался Русским, Мат-Мурада захватили и никогда более не допускали видаться с его властелином. Потом его отправили в Казалу, где он, как кажется, до сих пор содержится в заключении.

Мат-Ниаз, также как и Сеид-Эмир, оба принадлежат к партии мира. Первый из них маленький, безобразный человек, с круглыми глазами, редкою бородкой и вздернутым носом. К Русским он был, повидимому, расположен очень дружелюбно, и он-то доставил генералу Кауфману самые верные сведения относительно ханства. Лет ему было около сорока пяти. Якуб-Бей старик, лет шестидесяти. Это еще бодрый, крепко сложенный человек, с пасмурным выражением лица, украшенного коротким толстым носом и весьма напоминающий бульдога; он крив на один глаз. В некоторых чертах его было сходство с Туркменами, да может-быть и в жилах его текла туркменская кровь. Сеид-Эмир-Уль-Умара я уже описывал прежде.

У хана было два брата; одного он очень любил, другого же решительно ненавидел. Этот последний имел виды на престол, как я уже говорил прежде, он даже заявил свои притязания генералу Кауфману, во время бегства хана, когда престол был никем не занят.

От русских офицеров я слышал что по разказам некоторых купцов из Куня-Ургенча, хан ежегодно закупал большое количество вина, привозимого из России, и [214] нередко напивался пьян. Но так как во дворце не найдено было ни одной бутылки, да и самый разказ весьма неправдоподобен, то почти нечего и сомневаться что это было чистейшею выдумкой.

XV. Город Хива в 1873 году.

Наружный вид Хивы с некоторых пунктов очеть оригинален. Высокие зубчатые стены с башнями; крытые ворота с тяжелыми башнями по бокам; возвышающиеся из-за городских стен куполы мечетей и минаретов; если видеть все это на фоне западного небосклона при освещении заходящего солнца, то картина представляется очень живописная; но приятное впечатление произведенное наружным видом вполне забывается при входе в самый город. Во всем городе найдется не более трех-четырех строений представляющих хотя бы какой-нибудь намек на архитектуру; все остальное слеплено из глины и представляет самый жалкий вид.

В Хиве находятся две большие стены: одна снаружи, другая внутри города. Внутренняя стена, с частью города которую она оцепляет, образует цитадель в одну милю длины и четверть мили ширины. За этой стеной находится ханский дворец, большая башня, несколько медрессе и большая часть публичных зданий. Стена защищена тремя-четырьмя башнями. Сооружение ее относится к гораздо более древнему периоду, чем постройка стены наружной; в сущности никто не в состоянии определить времени ее сооружения. Весьма вероятно что прежде за этой стеной заключался и весь город Хива. Наружная же стена была построена всего в 1842 году, когда хан того времени, Аллах-Кули, вел войну с Бухарой; он построил стену как дополнительную защиту своей столицы. Диаметр этой наружной стены далеко не везде одинаков, так как форма окруженного ею пространства несколько напоминает раковину устрицы, с удлиненным узким концом, срезанным под прямым углом. Диаметр по длиннейшему направлению доходит до полуторы мили, а по кратчайшему составляет одну милю. Средняя вышина стены достигает двадцати пяти футов, но во многих местах она выше; у [215] основания она двадцати пяти футов толщины, но при вершине не шире трех и даже двух футов. Город окружен еще рвом от двадцати до двадцати пяти футов шириной. Ров этот я местами видал до краев наполненным водой, не хуже любого канала, тогда как в других местах он совсем пересох. Мне уже случилось упомянуть о двух воротах, которые ведут в город. Кроме ворот Хазар-Аспа и Хазаватских существует еще пять других входов в город.

Пространство заключающееся между наружною и внутреннею стенами в одном месте почти сплошь покрыто гробницами. Это уже не первый случай что мне приходилось замечать странный обычай туземцев устраивать могилы рядом с жилищами живых людей. То же самое находил я и прежде того на Хала-Ате, в Хазар-Аспе — наконец, во всем ханстве.

В другом месте весь промежуток между двумя стенами был засажен садами. И эта часть города, западная, самая приятная для жилья. Здесь множество вязов, фруктовых деревьев и маленьких каналов, так что по свежести воздуха этот квартал напоминает хорошенькое предместье, или же маленький голландский городок, где каждая улица имеет свой канал. Вода доставляется сюда преимущественно из двух каналов: Чингери, с северной, и Ингрик,с юго-западной стороны города. Внутри всех почти дворов при домах устроен маленький бассейн для домашнего обихода, наполняемый водой из каналов.

По безобразной наружности хивинских глиняных домов, не следует заключать что они представляют такое же печальное, некомфортабельное устройство и внутри. Совсем напротив: они очень хорошо приспособлены к местности и климату; хотя они и не соответствуют нашим понятиям о роскоши, но за то в своих прохладных, темных комнатах доставляют приятное убежище от палящего зноя; часто они и убраны с комфортом, заставляющим вполне забывать об их жалом наружном виде.

Расположение хивинского жилища следующее. Большой двор в который ведет или маленькая, узкая дверь или же ворота достаточной ширины для проезда телеги. Вокруг двора расположены жилые комнаты, которые все имеют двери выходящие во двор, но между собою не имеют [216] никакого сообщения. На южной стороне устроен высокий портик, открытый с севера; крыша его возвышается от 8 до 10 футов над окружающею стеной и служит к тому чтобы захватывать ветер, и спускать его во двор, внизу. Таким образом почти всегда искусственно поддерживается ток воздуха; каковы бы ни были невыгоды этого расположения для зимнего времени, но летом оно бесспорно доставляет большое удобство и полезно для здоровья.

Внутреннее убранство комнат такое же как и в ханском гареме, который я описывал, но нет, конечно, такого изобилия вещей.

Излишним, я думаю, будет и говорить что здесь неизвестны ни стулья, ни столы, а заменяются оные коврами, войлоками, подушками и одеялами самых ярких цветов и блестящих материй. Оконные стекла также вещь здесь неизвестная, да летом и я не видел тут в них необходимости, так как свет неразлучен с жарой, а полумрак царствующий в этих покоях даже и днем, гораздо комфортабельнее и приятнее яркого дневного света.

Так как в городе не существует почти и намека на архитектуру, — нет окон, мало дверей даже и на главных улицах, — то прогулка по Хиве представляет столько же разнообразия и удовольствия как всякая прогулка между двумя стенами от 10ти до 20ти футов вышины в любом другом месте. Улицы шириною от десяти до двадцати футов, конечно очень пыльные в это время года; проезжая по ним вы только и видите с обеих сторон грязные голые стены, изредка перерезанные поперечными улицами, ничто кроме того не нарушает это глиняное однообразие. Разве иногда за дверью, полуоткрытой в темное пространство, мелькнет одна, другая женщина, спеша спрятаться от любопытных, взоров ненавистного “Уруса". Временами случается подъезжать к группам маленьких девочек лет пяти-шести, да и те, уже наученные избегать мужского взгляда, рассыпаются по сторонам и прячутся как молодые куропатки, или же встречается женщина вся укутанная безобразным вуалем из конского волоса, и она прижимается на ходу к противоположной стороне улицы, будто одного вашего взгляда достаточно чтобы повредить ей, или же она проото-на-просто оборачивается к вам спиной, выжидая пока вы проедете. Мальчики однако вовсе не пугливы, шаловливы и [217] любопытны как мальчишки всего света и всегда готовы подержать вашу лошадь или оказать вам какую-нибудь другую маленькую услугу.

В Хиве насчитывается семнадцать мечетей и двадцать два медрессе. Медрессе имеет некоторое сходство с католическим монастырем; это место в котором, по убеждению народной массы, муллы или духовные лица ведут праведную жизнь и приобретают научные религиозные сведения. Я посетил однажды несколько таких медрессе вместе с бароном Каульбарсом. Сперва мы отправились к хану и застали его в совете или диване, заседающем в кибитке в одном из садов. Он поспешил снабдить нас проводником и, казалось, польщен был интересом который мы выказывали относительно медрессе.

Самое великолепное и в то же время самое священное здание в Хиве — это мечеть Полван-Ата. Расположена она очень уютно в глубине маленького сада и весьма красива благодаря высокому куполу. Выстроена из обожженого кирпича. Купол имеет около шестидесяти футов вышины, покрыт такими же изразцами как и большая городская башня, о которой я уже говорил, только ярко-зеленого цвета, и заканчивается позолоченым шаром. Общий вид несколько напоминает русскую церковь. Построена эта мечеть Магомед-Рахим-ханом в 1811 году и в ней помещается гробница Полвана, почитаемого святым патроном Хивы.

Внутренней вид купола очень красив. Он весь выложен изразцами украшенным тонким голубым узором в перемежку с изречениями из Корана. Изразцы так плотно пригнаны один к другому что швов между ними вовсе не видно, и общий вид купола представляет как бы опрокинутую и вывернутую вазу прекрасного китайского фарфора.

Вследствие некоторых особенностей постройки, купол этот отличается особенными акустическими свойствами, которым Хивинцы приписывают сверхестественное происхождение. Молитвы читаемые громким голосом и многими людьми зараз, повторяются эхом довольно внятно; этого, конечно, более чем достаточно для убеждения простых умов Хивинцев что Аллах слышит их молитвы.

Ввутри помещаются гробницы предшественников хана. Оне расположены в стенной нише и обнесены медною решеткой. В этой части мечети похоронены три хана: [218] Мухамед-Рахим, Абул-Гази и Шир-Гази. Понятно что место где покоился Шир-Гази возбуждало не малый интерес Руских надо вспомнить что это был хан который так предательски умертвил князя Бековича-Черкасского и перебил почти всех людей его экспедиции.

В стороне от этого главного отделения мечети находятся две неболышя комнаты. В одной помещается гробница хана Аллах-Кули, умершего в 1843 году и построившего внешнюю городскую стену; в другой гробница самого святого Полвана. Квадратная комната эта очень мала и низка; и почти темна, так как освещается всего одним маленьким окном. Стены и гробница выложены серыми изразцами. Гробница помещается посреди пола; она семи футов в длину, четырех в ширину и трех в вышину; изразцы ее покрывающие так плотно соединены между собою что всю ее можно принять за цельный кусок серого мрамора.

За мечетью находится глиняное строение, заключающее в себе множество комнат, занятых слепыми. Мы осмотрели несколько из этих комнат. Это были простые кельи, иногда всего шести футов длины при четырех ширины, и все убранство такой комнаты состояло из небольшего количества кухонной посуды, овчины, разостланной на полу с двумя одеялами для постели и каменного кувшина для воды. Как ни мала была комната, в углу всегда находили мы миниатюрную печку, в которой предоставлялось самому слепому варить себе пищу и чай. Было что-то трогательное в заботливой чистоте в которой все содержалось; опрятность и порядок царствующее в расположении их вещей возбуждали невольную симпатию, выказывая в этих отшельниках те же особенности которыми отличаются слепцы наших рас.

Здесь жило от пятнадцати до двадцати слепых. Они нам сказали что им ежедневно выдается чай, рис и хлеб, мясо раза два, три в неделю, да кроме того, при всякоме выходе своем на базар, они получают от прохожих маленькие подарки, заключающееся в кусках сахара и фруктах. Учреждение это поддерживается частию вкладом основателя его святого Полвана, частию же настоящим ханом. Уже из того что подобное заведение существует в Хиве, видно что народ здесь вовсе не такой варварский, как полагают. [219]

Затем поднялись мы по узкой изогнутой лестнице в верхний этаж, то-есть на площадку идущую кругом главного купола, по которой были в беспорядке разбросаны маленькие кельи или комнатки, где жили муллы. Эти комнатка расположены отделениями, состоящими из двух, трех каморок, не больше тех где живут слепые; все оне помещаются на южной стороне. Эти темные маленкие кельи, хотя и расположенные на солнечной стороне, вовсе не были некомфортабельны, когда притворялась входная дверь; и мы охотно уселись в одной из них на полу, пока мулла готовил для нас чай и пилав.

Отсюда пошли мы в медрессе, построенное настоящими ханом на площади пред дворцом. Медрессе это принадлежит к новейшим постройкам, сооружено из прекрасно обожженных кирпичей и выказывает болышие претензии на архитектурвое изящество. Выстроено оно по плану одного персидского караван-сарая; рисунок этот вероятно доставлен теми же рабами-Персиянами которые работали над его постройкой. Здание это около ста футов в квадрате, состоит из двух этажей и представляет очень красивый фасад с возвышенным порталом около пятидесяти футов вышины, который по окончания работ весь будет украшен белыми и синими изразцами о которых я уже так часто упоминал.

Внутри находится большой, хорошо вымощенный двор, с которого идут входы во все комнаты. Комнаты расположены двумя этажами вокруг двора. Каждый мулла имеет две комнаты: одну для кухни, так как муллы все сами готовят себе пищу, а другую для ученых занятий. Большая из этих двух комнат, футов шести шириною при восьми длины, снабжена печкой с трубой и другими принадлежностями кухни, но в таких миниатюрных размерах что оне кажутся детскими игрушками. Комнаты эти освещаются одним маленьким отверстием над входною дверью; конечно при этом оне очень темны и вовсе не приспособлены к ученым занятиям. Верхний этаж состоит из целого ряда маленьких келий, выходящих на длинный балкон, огибающей весь фасад; из них открывается прекрасный вид на площадь и ханский дворец. Это медрессе, по хивинским требованиям, представляет достаточаое помещение для ста человек, но до сих [220] пор они почти-что совсем не занято. Удивительно как вздумал хан выстроить медрессе вместо нового дворца когда его настоящий дворец далеко не может сравниться с этим медрессе по вкусу, прочности и удобствам постройки.

У самого ханского дворца находится медрессе построенное Мухамед-Эмир-ханом в 1844 году. Это главное городское медрессе, и состоит из четыреугольного строения, окружающего большой вымощенный двор.

Построено оно по такому же плану как и описанное выше; в нем содержатся триста учеников, обучаемых четырьмя учителями. Каждому ученику выдается в год пятнадцать четвериков пшеницы, пятнадцать четвериков джугары и от 20 до 26 рублей деньгами. У угла этого медрессе стоит большая башня, предмет наиболее бросающийся в глаза во всей Хиве.

Только четыре или пять хивинских медрессе выстроены из кирпича, остальные слеплены из глины и почти не отличаются от окружающих домов.

Муллы совершенно непохожи на обыкновенных людей. Бродят они по городу худые и изнуренные, с длинными бородами и впалыми глазами; лица их, тупые и бессмысленные, оживляются только по временам вспышками возбужденного фанатизма

Долгие годы пребывания в тесных и темных кельях, учение наизусть Корана, без малейшего понимания, вечные усилия над одною и тою же задачей, отчуждающей их от всякого живого человеческого интереса, доводят их до этого полуидиотского состояния. Вот резкий пример их невежества и тупости, который однако также служит доказательством их способности к умственному труду. Мне разказывал генерал Кауфман что раз, в бытность свою в Самарканде, он услыхал об одном: молодом мулле, славившемся своею набожностию и знанием Корана. Когда генерал Кауфман выразил желание с ним познакомиться, мулла явился к нему.Оказалось что он знал весь Коран наизусть по-арабски, мог начать с любого места и без ошибки продолжать свое чтение наизусть до конца книги. Когда же муллу этого попросили перевести главу из Корана, он выразил полнейшее удивление при такой необыкновенной на его взгляд просьбе, и заявил что он ни слова [221] по-арабски не понимает. А между тем этот бедняга лучшие годы своей жизни убил над этим занятием достойным попугая. Удивительно ли что после целых годов проведенных в этом безтолковом долблении наизусть, люди эти не только кажутся, но становятся действительно полнейшими идиотами.

Но не говоря уже об образе их жизни, одних головных уборов их достаточно чтобы затормозить какую угодно головную работу, лишить их последнего проблеска разума, уцелевшего после их суроного религиозного воспитания. Убор этот состоит из высокой бараньей шапки, фунтов в семь-восемь весу, у краев обмотанной в виде чалмы тридцатью или сорока аршинами белой кисеи. Носится эта шапка в самую жаркую пору лета, и надо видеть несчастных мулл, бродящих с этими чудовищными башнями на голове под жгучими лучами палящего солнца чтобы понять до какой жестокости к себе может дойти человек! Не легко понять что заставляет их носить эту баранью шапку летом, когда Коран требует ношения одной чалмы.

Духовенство это имеет самое пагубное влияние на народную массу: оно поддерживает в ней дух нетерпимости, изуверства и суеверия, препятствует всякому прогрессу, поощряет порок и невежество, ограничивая всякое знание одним долблением Корана. Я даже думаю что именно отсутствию мулл у Киргизов надо приписать их честность, терпимость и доброту, не встречаемый в городском населении.

XVI. Базар .

Раз выхожу я в полдень из своей квартиры в Хиве с целью осмотреть базар. На улицах жарко и пыльно; солнце печет немилосердно; серые глиняные стены до того раскаляются под солнечными лучами что от них так и пышет жаром, и прогулку по такой улице можно сравнить разве с прогулкой внутри раскаленной печи.

Приятно вступить из этого пекла в прохладную тень базара. При входе вас охватывает смешанный запах пряностей и других веществ; в ушах звенит от шума и гула толпы людей и животных, и вы видите пред [222] собой пеструю массу людей, лошадей, верблюдов, ослов и возов. Базар просто-на-просто состоит из крытой улицы, в которой все устроено на первобытный лад. Крыша образуется бревнами перекинутыми с одной стены на другую поверх узкой улицы; на бревнах плотно уложены неболыше куски дерева и все это засыпано землею. Сооружение это, однако, вполне отвечает своему назначению, прекрасно защищает от яркого света и жары.

С наслаждением вдыхаете вы прохладный, сырой, пропитанный запахом пряностей воздух и видите пред собой груды свежих, спелых фруктов, наваленных в безчисленном количестве. Тут найдете вы абрикосы, персики, сливы, виноград, арбузы, дыни всевозможных сортов, и неподдающийся никакому описанию ряд товаров, встречаемых в одной Центральной Азии. Лавок, в собственном смысле, тут нет, а просто устроена вдоль одной стороны возвышенная платформа, на которой восседают люди среди груды товаров, и между их владениями не видать никакой пограничной черты. С другой стороны улицы помещаются цирюльники, мясники, починщики старой обуви и мелочные торговцы.

С трудом пробиваетесь вы с лошадью чрез эту толпу на протяжении около двадцати сажен и встречаете другую крытую улицу, пересекающую эту поперек. Взяв влево, проезжаете вы тяжелыми, сводчатыми кирпичными воротами — и вот вы на самом базаре, известном под названием «Тим». На этом базаре производится главная мелочная торговля города; помещается он под двойным сводом, образующим проход сажен в 50 длины и 20 ширины. Построен этот проход из кирпича сложенного целым рядом арок; крыша отстоит сажен на двадцать от земли; и каждая арка оканчивается чем-то в роде купола с пробитым в нем подобием трубы, служащим для освещения и вентиляции места. Посреди находится купол выше всех остальных и не лишенный некоторых архитектурных претензий.

Лавки состоят из простых балаганов или стойл футов восьми и даже шести в квадрате, открытых с одной стороны для выставки несообразнейшей смеси всевозможных товаров. В одном таком стойле увидите вы чай, сахар, шелковые и бумажные материи, халаты, сапоги, [223] табак, словом, все что только можно найти в Центральной Азии.

Вы садитесь напротив этих балаганов и наедаетесь как только можете холодными, сочными арбузами, сладкими румяными персиками и виноградом, живо напоминающим собою хорошее вино. Если же вы нуждаетесь в более существевном подкреплении, в одно мгновение явится пред вами пилав с горячими пшеничными лепешками; вы можете спокойно восседать среди этой волнующейся толпы и наслаждаться едой. Кстати заметить что чай здесь употребляется зеленый, единственный привозный предмет составляющий монополию Англичан.

Никто вам также не помешает растянуться на ковре в каком-нибудь углу и целые часы наблюдать с постоянным интересом за вечно меняющимися группами и проходящим мимо вас рядом странных, диких лиц. В этой пестрой толпе найдутся представители всех средне-азиятских народностей. Вот Узбек в длинном халате, высокой черной бараньей шапке, с задумчивым видом и степенною осанкой, свойственными всему его племени. Потомок покорителей страны, он принадлежит к хивинской земельной аристократии, стоящей в таком же положении относительно остальных Хивинцев, как потомки франко-норманнской расы к массе английского народа. Узбек высок, хорошо сложен, с прямым носом, правильными чертами лица, густою бородой и задумчивым видом; его легко бы принять и за Европейца, если-бы не выдавали его настоящее происхождение смуглый цвет лица, худощавая жилистая фигура и какое-то жесткое выражение, присущее всем обитателям Востока, к какому бы племени и стране они ни принадлежали. Теперь бедному Узбеку конечно есть над чем призадуматься: прошли красные дни господства его племени над Хивой, едва ли даже Мухамед-Рахим-Богадур-хан не будет последним Узбеком владычествующим в стране. Вот Киргиз, восседающий на своем верблюде; его широкоскулое, плоское, глуповатое, но тем не менее добродушное лицо выражает самую комичную застенчивость. Насмешки сыплятся на беднягу со всех сторон из толпы раздвигаемой его верблюдом; он служит предметом множества замечаний, как видно не совсем лестного свойства. Высоко-образованные и [224] утонченные городские обыватели относятся с немалою долей презрения к этим простым номадам, живущим вдали от столицы, центра просвещения и удовольствий. Киргиз этот вероятно ехал верст за пятьдесят или шестьдесят затем чтобы продать пару овец да купить немного чаю, сахару, а может-быть новый халат для себя, и горсть-другую бисера для жены и дочери.

Вот этот человек в белой чалме и яркоцветном, блестящем на солнце халате — бухарский купец, приехавший в этот провинциальный на его взгляд город с целью понадуть своих собратий, хивинских торговцев, а может-быть и закупить одного, другого раба, если подойдет удобный случай. Последнему его разчету, однако, уже не суждено осуществиться.

Затем взгляд ваш останавливается на человеке со смуглым, почти черным лицом, с толстыми губами, тяжелыми нависшими бровями, коротким вздернутым носом и свирепыми глазами. Он восседает с видом самодовольной независимости, чуть ли даже не дерзости, на своем высоком красивом коне, погоняя его и ни мало, по-видимому, не заботясь о том что легко может и раздавить кого-нибудь в этой толпе. На этого не сыплется ни насмешек, ни острот, хотя он заслуживает народную неприязнь гораздо более скромного Киргиза. Причина этого уважения не маловажна. Человек этот за ответом в карман не полезет, а если что ему придется не по вкусу, то сабля в руках его окажется еще пожалуй подвижнее языка во рту. Это Туркмен-Иомут, о котором еще речь впереди.

Дальше слеедует Персиянин, недавний раб; этот отличается острым, резко очерченным лицом, быстрыми кошачьими движениями, и проходя мимо, вскидывает на вас быстрый взгляд своих хорьковых глаз. Но вот бросается вам в глаза высокая белая чалма, известная уже вам принадлежность женского наряда, и вы напрягаете все ваше зрение в надежде увидать наконец опять женское лицо. Но нет, женщина вся обвернута длинными одеждами в лохмотьях, на плечи ее накинут грязный халат, а ужасный вуаль из черного конского волоса задергивает все ее лицо будто саван; разве только удастся вам уловить мгновенный проблеск ее взгляда, когда она [225] проскользнет мимо вас. Здешния женщины одеваются в самые грязные и оборванные одежды при выходе на улицу, с целью отвратить этим внимание прохожих. Обычай этот составляет одну из самых неприятных особенностей Хивы. В течении целых недель и месяцев встречаете вы везде и повсюду одни мужские лица, так что наконец желание видеть женское лицо делается такою же настоятельною потребностью как взглянуть на зеленую траву и цветы после долгого переезда пустыней.

“Тим" служит центром торговли мелочной, тогда как большая часть оптовой торговли производится в караван-сарае.

Караван-сарай этот, как я узнал из русских источников, построен в 1823 году Мухамед - Рахим - ханом по плану всех подобных строений в Центральной Азии. Это квадратное здание с четыреугольным мощеным двором от пятидесяти до шестидесяти футов величиной. С каждой из четырех сторон расположено множество клетушек, служащих лавками, каждая не более восьми футов в квадрате. Балаганы устроены со сводчатыми потолками, открыты во двор и получают все освещение через дверь. В этих-то балаганах совершают все свои торговые обороты богатые хивинские купцы, ведущие торговлю с Россией и Центральною Азией.

В одной из русских газет мне попалась заметка о том как одно духовное лицо выезжает несколько раз в день на базар для разрешения жалоб относительно мер и весов. На этом же лице лежит ответственность чтобы никто не проспал час молитвы. Все провинившиеся наказываются на месте преступления; кара эта производится помощниками духовного лица, сопровождающими его в этом объезде. Может-быть, вследствие повсеместно еще царствовавшей неурядицы, мне самому ничего подобного видеть не случалось. Меры и весы употреблялись русские, также как и счеты, на которых купцы производят свои вычисления. Денежная хивинская единица есть “кокан" или “тенга", стоящая двадцать копеек. Девять коканов составляют “тиллю", золотую монету, в 1 р. 80 к. с. стоимостью. Есть еще большие тилли, ценою в 3 р. 60 копеек; существует и медная монета “пуль" или «чека», и шестьдесят таких монет [226] составляют тенгу, так как пуль ценится в ¹/₃ копейки серебром.

Здесь же находился и невольничий рынок. Захват русских и персидских подданных и продажа их в рабство продолжались долгое время. В первой половине настоящего столетия численность рабов-Русских была велика; судя по вышеупомянутому источнику их было до 2.000 пред экспедицией генерала Перовского. Но во время этой кампании, в 1839 — 40 годах, большая часть Русских были освобождены и высланы в Оренбург. По договору заключенному после этой несчастной экспедиции полковником Данилевским с Хивинским ханом, последний обязывался не дозволять более торговли русскими пленными. Несмотря однако на этот трактат и на другой заключенный в 1858 году, торговля Русскими невольниками продолжалась, хотя и не в таких обширных размерах.

Рабы Русские продавались в последнее время на Хивинских рынках по 100 и даже по 200 тилль за каждого; Персияне давались в 70, а женщииы и мальчики до четырнадцати лет от 60 и до 300 тилль. Рабы Русские ценились выше Персиян, потому что работали они лучше; по большей части они доставались самому хану. Некоторые Русские получали даже почетные назначения, им поручалось командование войском или обучение артиллерии.

Персия однако доставляла самое большое число рабов. Туркмены захватывали на Персидской границе огромное количество персидских “шиитов" или еретиков. Туркмены нарочно обращались с этими пленными как нельзя более варварски. По свидетельству Вамбери, их едва даже кормили, из опасения что сытые они в состоянии будут убежать. Уже не говоря о страшных побоях бичом, их истязали всевозможными пытками, которые в состоянии придумать одни только азиятские варвары. На ночь их так крепко привязывали что они не могли ни стоять, ни сидеть. Понятное дело что в Хиву они доставлялись совершенными скелетами.

Насколько я однако в состоянии был разузнать, в самой Хиве рабы содержатся вовсе не так дурно. Им выдают достаточное количество пищи и питья; что же касается одежды, то в этом отношения между хозяином и рабом почти что нет разницы. Да и работой они, как видно; [227] не были обременены, если некоторым из них удавалось даже вырабатывать еще достаточно денег для выкупа себя из рабства.

Захватывали и Авганцев, но на основании предписаний Корана они не могли быть продаваемы в рабство, будучи правоверными суннитами, а не еретиками. Однако жадные до добычи Туркмены и Хивинцы бичеванием и другими пытками доводили этих несчастных до признания себя «шиитами» и тогда продавали их в рабство за отступничество от истинной религии. Евреев никогда не обращали в рабство благодаря презрению с которым относятся к ним все магометане. Русских захватывали Туркмены главным, образом на восточном берегу Каспийского моря, а Киргизы брали в плен рыбаков северного прибрежья этого моря, а также и других Русских по границам Оренбургской губернии и Сибири.

Как Персияне, так и все другие рабы с безумным восторгом приветствовали приближение Русских, зная что занятие Русскими какого бы то ни было пункта в Центральной Азии сопровождалось немедленным освобождением рабов.

Тотчас по занятии Хивы между рабами и хозяевами началась открытая война. Персияне начали грабить Хивинцев, и последние стали приходить к Русским целыми толпами, прося защиты от ярости Персиян. Для подавления беспорядка были приняты строгия меры, двух Персиян уличенных в грабительстве судили военным судом и повесили. Я видел их тела, когда они висели на базаре в течении нескольких дней. Я могу однако засвидетельствовать что многие из русских офицеров сильно осуждали это решение, полагая что надо было принять во внимание и то что Персияне имели более чем достаточные причины мстить своим хозяевам. Наказание это имело два последствия, оно усмирило Персиян и поощрило их хозяев к новым истязаниям их в наказание за то как они воспользовались минутною свободой. Некоторые из этих несчастных приходили в наш лагерь, показывая рубцы на подошвах и раны на икрах ног в которые насыпан был мелко нарезанный конский волос.

Узнав об этих зверствах, генерал Кауфман поручил хану издать прокламацию об уничтожении рабства; при [228] этом хан сдедал ту смешную ошибку, о которой я говорил в одной из предыдущих глав. Прокламация эта была издана 12го (24го) июня; глашатаи читали ее на улицах Хивы и по всем главным хивинским городам.

Верных сведений о численности рабов мы добиться не могли. Мат-Мурад на вопрос об этом отвечал что их всего три или четыре тысячи. Потом же оказалось что у самого Мат-Мурада их было 400. По тем сведениям какие могли собрать, мы заключили что в Хиве было около 30.000 Персиян, из которых 27.000 состояли в рабстве. Я слышал что одно время у Русских было предположение наделить Персиян частью незаселенной хивинской земли; я не знаю, однако, приведена ли эта прекрасная мысль в исполнение. Часть Персиян Русские решили выслать на родину. Составлено было три партии — каждая человек в 500, и персидскому правительству дано было по телеграфу знать чтоб оно приняло их на границе. Те Персияне которые высланы были на Красноводск и Киндерлинскую бухту благополучно достигли своего назначения, те же что пошли на Атрек попались в руки Туркмен-Теке и встретили злую смерть. Рабы оставшиеся в Хиве хотя и считаются освобожденными, но житье им, как кажется, не лучше прежнего. Некоторые русские офицеры были даже того мнения что три четверти Персиян еще останутся в положении рабов, и что меры принятые в этом отношении не достаточно решительны. Во всяком случае несомненно что это теоретическое уничтожение рабства неминуемо приведет и к его действительному искоренению.

Центр торговли ханства ваходится в Яны-Ургенче, верстах в тридцати на северо-восток от Хивы. Здесь проживают самые богатые хивинские купцы, ведущие оптовую торговлю с Росией, Бухарой и Персией; в самой же столице денег мало и торговля незначительна. В Хиве насчитывается до 300 лавок, но товару в них немного, да и открыты оне по большей части бывают всего два дни в неделю, в понедельник и четверг, базарные дни; в остальные дни недели не производится почти никаких торговых оборотов.

На базарах и в лавках продаются следующие товары: спелые и сухие фрукты, пшеница, рожь, джугара, клеверное семя, хлеб, русский сахар, зеленый чай, доставляемый из [229] Индии на Бухару, русские бумажные и бухарские шелковые материи, одеяла, сапоги и башмаки, медные товары, чугунная посуда, чайники, чайные чашки и блюдца, также доставляемые из России.

Уже из этого краткого перечня видно что большая часть торговли производится с Россией. Из английских товаров попадаются только дешевый ситец и кисея со штемпелем Гласго. Русский ситец более легкой доброты и продается от десяти до пятнадцати копеек за аршин.

Хивинские фрукты замечательно хороши и изобильны, и в сухом виде они составляют главный предмет вывоза из ханства в Россию. Дыни необыкновенно вкусны и сеются в огромном количестве; созревают оне в первой половине июня и летом составляют главную пищу Хивинцев. Дыни встречаются во множестве, различных сортов, и продаются копеек по пяти за штуку. Арбузы и гранаты позднее. Огурцы в Хиве такой же формы как и дыни, и внутренность их даже очень схожа.

Шелковое производство довольно развито в Хиве. Весь оазис засажен тутовыми деревьями и во всяком сельском доме находили мы две даже три большие комнаты, наполненные трудолюбивыми маленькими прядильщиками, питающимися тутовыми листьями. Хотя весь процесс шелкового производства устроен на самый первобытный лад, но материи тем не менее выделываются очень красивых узоров и удивительной прочности. Часто все работы, пряжа ниток, крашенье и самое тканье материи, производятся в одном семействе одним или двумя его членами. Цвета очень хороши, но располагать их туземцы не умеют. Искусство так располагать узоры и цветы что они выделяются на солнце будто сами светятся — это искусство которым так славятся бухарские и коканские ткачи — Хивинцам совершенно неизвестно. Единственный их способ размещешя цветов здесь состоит в расположении их красными, желтыми, пурпуровыми и бурыми полосами.

Проходя хивинскими улицами, вы встретите многия стены совершенно увешанные шелковою пряжей, которую красильщики вывесили сушить, и если вы не остережетесь вовремя, то все платье ваше будет обрызгано разноцветными каплями, стекающими с масс шелка, свесившихся над головами прохожих. При ближайшем осмотре эти [230] фактории едва ли напомнят вам о громадной мануфактуре Bonnet в Лионе, но и оне в своем роде интересны, представляя собою целую отрасль существования этого странного затерянного в песках народа. Первая, однако, операция шелкового производства, состоящая в размотке нитей с коконов, до того схожа со способами употребляемыми на огромной фабрики Bonnet что если эта работа остановится у него за недостатком рабочих рук, ему легко будет найти для этого дела искусных рабочих в Хиве. Вы видите такие же маленькие желтые шарики, прыгающие в тазах горячей воды в то время как нити наматываются на шпульки и нос ваш чувствует тот же неприятный запах. Я даже заметил что как на лионских фабриках, так и тут на составление первой нити берутся пять коконов. Машина при работе употребляется самая простая: большое деревянное колесо футов восьми в диаметре поворачивается рукою и приводит в движение множество маленьких шпулек, на которые наматываются нити коконов. Одно или два мотовила для изготовления основы составляют все машины отделения где производится сучение пряжи. Ткацкий станок еще того проще. Для разделения основы и пропуска челнока не существует никакого механического приспособления и положительно нельзя не удивляться как при таких первобытных снарядах Хивинцам еще удается выделывать так много хорошего шелка.