ДЖ. А. МАК-ГАХАН

ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА ОКСУСЕ

I. Поход генерала Кауфмана от Ташкента.

Теперь пора приступить к разказу о походе отряда генерала фон-Кауфмана от Ташкента.

Состав его отряда был следуюшдй: одиннадцать рот пехоты — 1.650 человек, одна рота сапер, полбатареи или, иначе говоря, четыре конных артиллерийских орудия, шесть орудий пешей артиллерии заряжающихся с казенной части, все новейших систем, полбатареи горных орудй, полторы батареи ракет и 600 казаков; всего около 2.500 человек. Отряд этот вышел из Ташкента 3го (15го) марта.

В состав обоза входило от трех до четырех тысяч верблюдов, нанятых у Киргизов по 12 руб. в месяц, с тем условием что за каждого павшего дорогой верблюда заплачено будет по 50 рублей. Все силы отряда собрались к 13му (25му) марта на Джизаке, откуда часть войск и выступила в тот же день.

До колодезей Аристан-бель-Кудук поход генерала фон-Кауфмана не представлял ничего замечательного. Холода и даже морозы, настигшие отряд в течение первого периода похода, были тем более нестерпимы что во многих местах не находилось никакого топлива. Страдания людей за это время доходили до крайней степени; но быстро наступившее тепло скоро исправило ход дела.

1го (13го) апреля они достигли Аристан-бель-Кудука.

Здесь-то решился Кауфман изменить свой маршрут и идти на Хала-Ату вместо предположенного сперва следования на горы Букан-Тау. Сообразно с этим решением, Казалинской колонне послан был приказ идти на соединение с Туркестанским отрядом к этому новому пункту, вместо того чтобы ждать его у Мин-Булака.

Казалинская колонна, о которой теперь приходится говорить, состояла из восьмисот человек пехоты, полбатареи [122] горных орудгй, полбатареи ракет, двух картечниц и 150 казаков, всего около 1.400 человек. Выступила она из Казалы, или форта № 1й, 11го марта и должна была, как я уже замтетил, сойтись с Туркестанским отрядом верстах 180 от Аму-Дарьи, в горах Букан-Тау. Войска этой колонны уже дошли до этого пункта когда пришло приказание идти на соединение с главным отрядом на Хала-Ату.

Это изменение пути кажется мне большою ошибкой. Хотя для Туркестанского отряда дорога на Хала-Ату была самою лучшей и короткой, для Казалинской колонны она далеко не представляла тех же удобств. В Букали эта последняя находилась всего во 180 верстах от реки. Это было в самом начале апреля: погода стояла еще прохладная, на предстоявшем им пути было несколько колодезей, и воду пришлось бы перевозить наполовине этого расстояния. До реки же этим путем могли дойти в 10 дней, ровно за целый месяц раньше того времени когда они действительно подошли к ее берегам. Вместо того пришлось потратить две недели на обратное движение, для того только чтоб очутиться на таком же расстоянии от реки как в Букали. Две же недели пошли на поджидание Казалинской колонны. А потерянное таким образом время было бы самым благоприятным для перехода, так как сильные жары, которые так мучили потом отряд, в начале апреля еще не наступали; погода была даже прохладная.

В то время когда решено было изменение маршрута, всего лучше было бы идти со всевозможною поспешностью к реке, оставляя Казалинскую колонну следовать по дороге сперва для нее намеченной.

Генерал Кауфман не решился однако подвергнуть войска такому риску. Он думал что Казалинская колонна слишком слаба чтобы допустить ее одну до встречи с неприятелем; хотя, как потом оказалось, мнение это и было ошибочно, но подобного опасения было весьма достаточно чтобы воздержать благоразумного генерала от риска.

До Хала-Аты Кауфман дошел 24го апреля (6го мая) и в тот же день совершилось соединение колонн.

Здесь соединенный отряд провел несколько дней пока был исследован предстоящий путь и определено [123] положение колодцев и количество воды на которую можно было разчитывать при дальнейшем следовании.

Тут-то произошла схватка с Туркменами той маленькой рекогносцировочной партии, высланной из Хала-Аты по направлению к Адам-Крылгану, к которой принадлежал полковник Иванов. Об этом деле я говорил уже в одной из предыдущих глав. Когда неприятель был оттеснен от Адам-Крылгана и было вырыто достаточное количество колодцев для снабжения водою всей армии, то 30го апреля (12го мая) к этому месту выступил и весь отряд, оставив небольшой гарнизон в Хала-Ате.

Адам-Крылган был последним пунктом пред рекой на котором могла быть добыта вода. Начались приготовления для ускоренного перехода к Аму-Дарье; настоящее расстояние до нее никому не было известно, но думали что дойти до нее можно будет в два, много в три дня. По этому разчету захвачен был запас воды достаточный на три дня, и в три часа утра 2го (14го) мая вышли с Адам-Крылгана.

Но надеждам их на скорое достижение реки не суждено было сбыться.

Жары стояли невыносимые. Верблюды, обессиленные долгим переходом от Ташкента и недостаток корма но все это время, сделались почти ни на что негодными. Они не только не в состоянии были нести 600 фунтов клажи — обыкновенный вьюк верблюда — но большая часть их теперь поднимали всего 300 фунтов и даже менее того.

Авангард, по обыкновению, сделал привал в 8 часов утра, подвинувшись на 21 версту от Хала-Аты. Арриергард, по заведенному порядку, должен был подойти туда же часам к десяти; вся армия должна была простоять на месте до трех или четырех часов пополудни и идти дальше когда спадет жара. Но в этот день, вследствие слабости верблюдов, арриергард подошел только к десяти часам вечера. Много верблюдов брошено было на дороге и вьюки их разделены были между другими, которые таким образом были слишком обременены. Вместо 40 верст, как предполагалось, войска сделали всего 20, к тому же еще оказалось что воды почти не оставалось из захваченного запаса.

Невозможность итти дальше по неизвестной безводной [124] пустыне была очевидна; правда, переход до реки мог предстоять всего в 45 верст, но мог он также легко быть и в целых полтораста. Малейшее обратное движение могло послужить сигналом к восстанию всего враждебного Русским населения Центральной Азии; оставаться же на месте и выслать верблюдов назад за водой было немыслимо. Отряд не имел никакой возможности идти вперед и не смел отступить. Одного дня оказалось достаточным чтобы перейти от смелой уверенности к полнейшей безнадежности.

Тут пришлось генералу Кауфману пережить одну из тех тяжелых минут, близких к отчаянию, которые хоть раз в жизни выпадают на долю всякого главнокомандующего. Положение было безнадежно. Люди были без воды, верблюды почти все обессилели, артиллерийские лошади также слабели с каждым днем. Термометр Фаренгейта показывал 100°. Кауфману грозило то же несчастие какое постигло за несколько дней до того полковника Маркозова по ту сторону Аму-Дарьи; но случись подобное же бедствие с Кауфманом, посдедствия его оказались бы в тысячу раз ужаснее. Вся сила Русских в Центральной Азии основана на всеобщей уверенности туземцев в непреодолимости русского оружия. Одна ошибка, малейшее поражение — и иллюзия эта должна была исчезнуть; все народы восстали бы как один человек в ту минуту как было бы дознано что и Русские могут быть преодолены. Кауфман уже начинал думать об отступлении, когда помощь пришла со стороны вовсе неожиданной, и он был спасен благодаря одному из обстоятельств самых простых, но которые в известные моменты получают силу перевертывать собою все людские дела.

В числе 50 — 60 проводников-джигитов, состоящих при Кауфманской армии, был один взятый полковником Дрешерном в Кизил-Кумах. Он пришел в отряд весь оборванный, в лохмотьях, и предложил служить Русским бесплатно, лишь бы чем-нибудь отомстить Хивинцам, или — что для него было безразлично — Туркменам, за убийство части своего семейства и за продажу другой половины в рабство. Его определили в армии джигитом и уже не обращали затем на него никакого внимания. Этот-то человек теперь выступил вперед, вызываясь найти воду по [125] близости, вопреки уверениям всех прочих джигитов что нигде до реки воды не имеется.

Кауфман дал ему тут же свою походную фляжку и сказал: “Принеси ее мне назад полную воды и получишь сто рублей награды". Проводнику дали хорошего коня и он вихрем умчался в пустыню. Это случилось на рассвете 3го (15го) мая, а немного спустя после солнечного восхода он уже прибыл назад с фляжкою наполненною водой, мутною и невкусною, но тем не менее водою, жидкостью способною поддерживать животную жизнь. Он заявил что верстах в шести к северу, в стороне от караванного пути на Аму, он нашел три колодца неизвестных караванам, но в которых тем не менее, говорил он, воды найдется достаточно для всей армии.

Не медля ни минуты, Кауфман дал приказ войскам выступать, а чрез два часа авангард уже расположился на пункте известном потом под названием Алты-Кудука, что значит “Шесть колодцев". Вода действительно найдена была в трех колодцах на глубине от пятидесяти до ста футов, но очень дурная и в недостаточном количестве. В одном даже найден был труп собаки, брошенной туда, по всей вероятности, разбойниками Хивинцами. Но как ни отвратительна была вода, ее все-таки выдавали людям порциями в полкружки на целый день, чтобы не потратить всего содержания колодцев за один раз. Хотя по распоряжению Кауфмана выкопаны были еще три колодца, каждый из которых доставлял несколько воды, все-таки ее было так мало что несколько проводвиков туземцев умерли от жажды.

Можно вообразить себе каким страданиям подверглось войско в этом песчаном пекле при полукружке воды на целый день.

Так как напоить верблюдов на месте не предвиделось никакой возможности, то Кауфман выслал весь обоз обратно к Адам-Крылгану, чтобы напоить там животных и захватить оттуда свежий запас воды прежде чем пускаться в дальнейший путь. Верблюды вышли под прикрытием четырех рот, то-есть 600 человек. Этому-то отряду пришлось выдержать первое сериозное нападение ханских войск. [126]

Садык, разъезжавший тем временем по берегам реки, узнал чрез своих разведчиков что генерал Кауфман выслал всех верблюдов отряда назад под небольщим прикрытием, решился напасть на них и отрезать их от армии. Он очень хорошо понимал что если ему удастся захватить верблюдов, то после того армия принуждена будет отступить. Он захватил с собою 500 человек Туркмен, каждого с двумя конями, и обойдя Кауфмана у Алты-Кудука достиг Адам-Крылгана рано утром 6го (18го) мая.

Часов около четырех утра русскими пикетами замечено было приближение неприятеля. Когда тревога распространилась по лагерю и солдаты взялись за оружие, Туркмены подъехали уже очень близко. Нападение это было чрезвычайно смело и решительно. Сам Садык, верхом на великолепном белом коне, держа в руках хивинское знамя, подъехал так близко что знай только стрелки что это он сам, ему бы уж конечно от них не увернуться. Но что может сделать толпа людей не дисциплинированных и вооруженных одними саблями против артиллерийских орудий? Несмотря на всю свою храбрость, Туркмены увидали невозможность бороться с Русскими и наконец принуждены были отступить, пораженные окончательно. Два Туркмена, захваченные в этом деле, говорили что Садыку не верно донесли о численности конвоя и он выехал в полной уверенности что уничтожит предполагаемую горсть Русских сопровождавшую верблюдов. Это было первою сериозною стычкой Русских с Хивинцами. Последние сильно упали духом после этой неудачи, но все еще не теряли надежды что до реки генерал Кауфман не доберется.

Садык, предводитель Туркмен напавших на отряд, был собственно разбойник вступивший на службу хана, нападавший на богатые караваны и сбиравший с них дань в свою пользу. Тотчас после падения Хивы он отправился на поклонение к гробнице Пророка и уже оттуда вернулся, как кажется, в Мерв.

Беспокойство главнокомандующего и бедствия солдат тем временем на Алты-Кудуке доходили до невообразимой степени. Весь ужас положения среди массы людей мучимых жаждою может понять только тот кому самому приходилось быть в таких обстоятельствах. Хотя замечательная дисциплина [127] русских войск еще не допускала их ни до малейшего беспорядка, но начальство не могло не предвидеть что всему, даже выносливости русского солдата, должен быть предел; что наступит время когда никакая дисциплина не будет возможна в борьбе со страждущею человеческою природой, и отряд, доведенный до отчаяния, должен будет погибнуть от руки беспощадного неприятеля, который только того и ожидал. Однако дело до такой крайности не дошло. По прошествии нескольких дней вода сделалась лучше и показывалась в большом количестве, дневные потребности армии в воде могли уже удовлетворяться настолько что недостаток не был слишком мучителен. Но перспектива будущего все еще не сулила ничего кроме горя и лишений. Целая неделя потребовалась на проход верблюдов на Адам-Крылган и возвращение оттуда; животные эти с каждым днем все более и более слабели и делались ни на что негодными; стало очевидно что большую часть их придется бросить на пути.

В нормальном своем состоянии верблюды животные очень крепкие, способные поднимать огромные тяжести, выносить большие лишения и усталость. Но когда они уже истомлены длинным тяжелым переходом, подобно вербдюдам отряда генерала Кауфмана, они делаются негодными ни на что, и на возвращение раз потраченных сил требуется отдых целых месяцев. А верблюд в такой войне которую я теперь описываю играет такую же роль как железные дороги в войнах европейских; с тою однако разницей что лишившись этого единствевного средства к передвижению в пустыне, армия не только должна, потерпеть поражение, но и погибнуть безвозвратно. Вместо тех 600 фунтов что несли на себе верблюды в начале экспедиции, теперь редкие из них поднимали и 200 фунтов, большая же часть несла всего каких-нибудь 100 фунтов; число верблюдов едва способных передвигаться без всякого вьюка увеличивалось с каждым днем.

Тяжело становилось положение главнокомандующего. От него зависела не только удача всей экспедиции, но и жизнь каждого человека в армии, так как поражение в этом месте конечно повело бы за собой гибель всего отряда, а расстояние до Аму-Дарьи все еще не было известно. Наконец, по прошествии целой недели, верблюды вернулись с Адам-Крылгана [128] со свежим запасом воды, и войска вновь выступили 9го(21го) мая в пустыню, с тем чтобы добраться наконец до реки или полечь костьми в сыпучем песке. Так как верблюды способные к переноске тяжестей не могли поднять всего обоза, то решено было оставить на Алты-Кудуке почти весь багаж: шесть лодок, захваченных для переправы через реку, два артиллерийских орудия и почти весь остающейся фураж. С собой захвачено было только то в чем оказывалась настоятельная и немедленная потребность.

На Алты-Кудуке оставлено было 2 роты пехоты. Вот почему я и застал на этом пункте войска.

От Алты-Кудука переход был очень тяжел. В последний день пред тем как подойти к реке войска все время были окружены туркменскою конницей, которая скакала вокруг, еще затрудняя и замедляя шествие. На целый десяток верст армия шла вперед при самой невыносимой жаре, в то время как огонь поддерживался стрелками почти без перерывов. На этом-то месте попадалось мне столько лошадиных трупов.

Дисциплина войск была превосходна. Хотя жажда доводила людей почти до безумия, ни один солдат до выдачи на то позволения не вышел из рядов, когда проходили берегом Сардаба-Куль, маленького озера, неподалеку от реки, о котором я уже упоминал в разказе о личных своих приключениях. Генерал Кауфман говорил о своих солдатах чуть не со слезами на глазах. По его словам, никакой другой солдат в целом мире не вынес бы того чему русский солдат подвергся в этом походе. И я вполне разделяю его мнение на этот счет.

Когда подошли к реке и безопасность войска была обеспечена, генерал фон-Кауфман оставил прежний оборонительный план действий и принял положение наступательное; он приказал пустить несколько гранат в массу Туркмен сбившихся у подножия гор Учь-Учака; затем сделал на них нападение с кавалерией, гнал их верст на 12 — 15 по речному берегу и захватил одиннадцать хивинских каюков или лодок, без которых не было бы возможности совершать переправу. От Учь-Учака до Шейх-арыка неприятель почти не показывался, пока накануне вечером не было открыто его укрепление. [129]

II. Переправа через Оксус .

На рассвете следующего дня мы снялись с бивуака, но пошли не на Шурахану, как было предположено накануне, а к месту битвы предыдущего дня. По зрелом размышлении генерал Кауфман решился переправиться у Шейх-арыка, откуда накануне был выбит неприятель.

Так как от ночной стоянки до этого места было всего верст семь, то часа через два все войска были уже у берега; ни мало не медля приступили к переправе первой лодки с 50 людьми на ту сторону реки. Это было (18го) 30го мая. Утро было ясное и не жаркое; палатки разбили у самой воды, и мы разлеглись на густой зеленой траве, лениво следя за раскинувшейся пред нами картиной. Сцена была чрезвычайно оживленная. Солнечные лучи скользили, сверкая, по широкой речной пелене: на той стороне неесно виднелись густые чащи вязов и фруктовых деревьев, из-за которых местами выглядывали серые стены узбекских жилищ и стройный фасад кладбищенской мечети. Безмолвная и пустынная раскинулась по речному берегу эта дикая и неведомая страна Хива. Ленивыми глазами оглядывал я раскрывшуюся предо мной богатую природу, припоминая все слышанные мною до той поры разказы об этой, облеченной какою-то сказочною таинственностию стране; об ее жестоких деспотах ханах; ее диком фанатичном магометанском населении; о красоте тамошних женщин; об уединенном положении этой страны среди песчаного океана, делавшего ее недоступной для Европейцев. Действительность исчезала в игре воображения, и я готов был ждать что вдруг очнувшись увижу себя на другом полушарии, в нескольких тысячах верст от настоящего места действия.

Странный контраст представляла сонная красота противоположного берега с оживлением, шумом и движением на нашей стороне. Весь берег был усыпан лошадьми, верблюдами, казаками и солдатами; некоторые из людей только-что подошли, другие спускались к воде, влезали в каюки, тащили артиллерийские орудия, погоняли упиравшихся лошадей, нагружали багаж, приправляя все это веселыми шутками и громкими криками. [130]

Хотя многие из этих солдат никогда до тех пор и не видали такой большой реки, тем не менее они также ловко управлялись в ней, как молодые утята. Десятка два-три дюжих мускулистых ребят раздевались, бросались в реку, брались за канат и тащили лодку вверх по течению до того места откуда ее удобнее было отчалить; сам же генерал фон-Кауфман сидел на своей походной скамейке у речного берега, и поощряя людей приговаривал: “молодцы.... молодцы ребята!.."

На переправу каждой лодки к другому берегу требовалось минут 20, да столько же времени на возвращение: но при каждом переезде лодку относило так далеко вниз по течению что употреблялся еще чуть ли не целый час на то чтоб опять притащить ее к настоящему месту. Всего было три больших каюка, вмещавших в себе от 50 до 75 человек, и восемь маленьких, в которых помещалось не более десяти человек.

Целый день производилась переправа войска, без малейшей помехи со стороны неприятеля. Здесь ясно выказалась совершенная неспособность Хивинцев к обороне; иначе они никак не допустили бы Русских так спокойно совершить переправу. Здесь им было бы легко засесть за высоким берегом, вне выстрелов русских орудий, и уничтожить каждую переправленную партию солдат по очереди. Артиллерии не возможно было бы защищать войска при таких обстоятельствах.

К вечеру благополучно было переправлено на ту сторону четыре роты солдат и два горные орудия, которые и были размещены в самом неприятельском укреплении и вокруг него в оборонительной позиции. Этим ограждалась безопасность переправленных людей на случай внезапного нападения на них Хививцев и обеспечивалась вполне переправа остальных через Оксус.

Пока мы еще не знали ничего о том что происходило в Хиве, а воображение наше еще более возбуждалось таинственным спокойствием царившим на противоположном берегу.

Думает ли еще хан дать войскам сериозный отпор после того как он допустил их переправиться, и этим лишился самого действительного средства к обороне? Или же он просто бежит и скроется в пустыню? Никто не [131] мог дать ответа на эти вопросы и потому можно было на досуге делать всевозможные предположения о дальнейшем образе действий этого властелина. Мы еще не знали тогда что генерал Веревкин, во главе Оренбургского отряда, быстро приближался к городу с другой стороны, и бедному хану было достаточно забот и помимо нас.

Около двенадцати часов ночи, когда все уже засыпало, внезапно затрубили тревогу. Вскочив на ноги и смутно соображая что это должно - быть Хивинцы решились на ночное нападение, мы бросаемся к оружию; но скоро оказалось что не Хивинцы, а сама река поднялась на нас. Старый Оксус, будто оскорбленный такой неслыханною дерзостью переправы через его спокойную область, стал вздыматься с вечера, готовясь захватить нас в расплох во время сна. В течение трех часов вода в нем поднялась почти на 6 футов и сериозно грозила затопить нас всех. Дан был приказ сниматься и переходить на более возвышенную местность, что и было исполнено посреди суматохи невообразимой. Мы с товарищем, при этой непроглядной темноте, очутились вдали от наших людей и пожитков — несчастье которое вовсе не было облегчено тем обстоятельством что нам пришлось вплавь переправляться с лошадьми чрез канал, посреди верблюдов и казаков. Промокли мы до костей, и не имея возможности разыскать кого-нибудь или что-нибудь, мы наконец бросились на сырую траву, покрылись попонами и стали ждать рассвета.

На следующий день дела приняли совершенно новый оборот. Оксус разлился так широко, и течение его было так быстро что генерал Кауфман вынужден был изменить план действий и подвинуться еще на версту вверх по реке. Когда перешли туда, началась опять переправа, но уже гораздо медленнее чем накануне. Теперь на переезд лодки к тому берегу и обратно требовалось целых три часа. Лошади по большей части переправлялись вплавь, а верблюды были почти все угнаны назад, к отрядам оставленным на Алты-Кудуке и Хала-Ате. 20го мая (1го июня) переправился и я с генералом Кауфманом и его штабом на левый берег реки. [132]

III. Среди Хивинцев.

Высадившись на той стороне, мы с Чертковым прямо отправились на базар, который в этот день был открыт в первый раз, в ответ на дружелюбную прокламацию генерала Кауфмана. Последние сутки мы ничего не ели кроме горсти хивинского проса. О суточном посте для человека в нормальном состоянии и говорить бы не стоило: он и для него самого прошел бы незаметно. Но когда вы жили уже целый месяц впроголодь, успели потратить весь имевшийся в вас запас излишнего жира, 24х-часовой пост делается вещью уже далеко не шуточной.

Хивинцы вывезли на базар целые воза муки и овощей, цыплят, овец, свежия пшеничные лепешки “с пылу", абрикосы и рис; сахар, чай, огромное количество белых тутовых егод; тут же было много клевера и джугары для лошадей. Обыватели подвезли свои тяжелые деревянные телеги к самому лагерю, и теперь стояли среди толпы солдат, с которыми, очевидно, вступили в самые дружеские отношения. Некоторые солдаты говорили по-татарски или по-киргизски, те же кто не звали этих наречий обделывали свои дела с помощью мимики; когда мы явились на место действия у Хививцев шел уже самый оживленный торг с солдатами, которые за все платили, как я мог заметить, втридорога. Откуда русские солдаты брали деньги, я не знаю, да и до сего дня догадаться не могу, но что за деньгами у них дело не стояло — это я могу утвердительно сказать.

Мы с Чертковым поспешили купить себе несколько фунтов муки, барана, теленка, огромное количество горячего хлеба, бухарского меда, горы абрикосов и тутовых егод, словом, такое количество всякой провизии какого стало бы на целый месяц: но мы не сомневались что способны поглотить все это в один день. При мучившем нас голоде нам казалось даже и этого мало. Хивинцы которые вывезли провизию были соседние Узбеки; утолив немного свой волчий голод горячими лепешками с медом, я с любопытством стал оглядывать окружающий меня странный народ. [133]

Они все по большей части были среднего роста, худые и мускулистые, с длинными черными бородами и каким-то злым выражением в лицах. Костюм их состоял из некогда белых, но теперь неопределенного цвета, шаровар и рубах какой-то бумажной материи, а сверх этого халат, доходивший до пяток. Хивинский халат очень безобразен, делается из какой-то материи вытканной мелкими желтыми и коричневыми полосами, и совсем не похож на красивые, яркие халаты бухарские. Большая часть выехавших теперь на базар людей были босоноги, и у каждого на голове была высокая черная мерлушковая шапка в целых 6 — 7 фунтов весом. Вообще костюм Хививцев кажется мне самым безобразным и неудобным изо всех какие я видал до сих пор. Одной шапки такого веса достаточно чтобы затормозить деятельность самой светлой головы; при виде этих чудовищных головных уборов отсталость их цивилизации стала мне вполне понятна. Халаты их не только безобразно длинны, но и чрезвычайно неудобны; они почти всегда положены на вату и, насколько мне случалось видеть, не снимаются никогда, даже в самые сильные жары и когда владельцы их заняты какой-нибудь ручною работой.

К Русским относились они очень дружелюбно, и не только не боялись своих победителей, но не стесняясь еще требовали несообразные цены за все вывезенное на продажу. Вначале они думали что Русские станут попросту, без всякой платы, брать все что пожелают, не исключая и жен туземцев, что по понятиям последних было бы совершенно в порядке вещей, представляло бы образ действий которому они, конечно, последовали бы сами. Когда же они увидели что бояться им нечего, то с истою азиятскою сметливостью стали вытягивать из Русских всевозможную для себя выгоду.

Да говоря правду, я и сам удивлен был сдержанностию Русских и строгою законностию руководившею здесь всеми их действиями.

Генерал Кауфман, подойдя к реке, издал прокламацию в которой уверял обитателей ханства что если они будут спокойно сидеть по домам, то их никто не обеспокоит: что собственность их и жены будут неприкосновенны, и что Русские будут платить чистыми деньгами за [134] поставку фуража в лагерь и за всю вывозимую на продажу провизии. Главнокомандующий предупреждал однако что если русским войскам придется самим ходить на фуражировку, то они будут брать все нужное бесплатно, а дома покинутые обитателями будут сожигать. Вывезенные теперь припасы были ответом на эту прокламацию.

В самих солдатах не видать было никакого расположения идти в разрез с обещаниями главнокомандующего. Не было ни малейшего поползновения взять что бы то ни было силой. Они безропотно платили требуемые за вещи деньги, будто и не предполагая возможности другого обхождения с побежденным врагом.

Русский солдат по природе своей не свиреп и не кровожаден, а скорее добр и кроток; я не раз видал во время кампании против Иомутов примеры того как русские солдаты добросердечно относились к туркменским детям.

Хивинцы вначале отказывались от русских бумажных денег, которых никогда прежде не видали, да и не понимали их ценности. Мелкие же серебряные монеты, как-то двугривенные, пятиалтынные и гривенники, которых у Русских было множество, Хивинцы брали с удовольствием. Русский двугривенный охотно принимался за местную монету “тенгу". Из привезенных Хивинцами съестных припасов всего замечательнее были белые тутовые егоды совершенно особого рода, которые нигде еще до тех пор мне не попадались. Также оригинальны были и пшеничные их лепешки. Они делались из непросеянной муки, замешанной просто на воде; тесто это раскатывалось на тонкие круги, величиной с обыкновенную столовую тарелку и припекалось до бурого оттенка в хивинских печах. Это единственный хлеб приготовляемый в Хиве и он чрезвычайно вкусен пока горяч.

У Шейх-арыка сады не доходят более чем на полверсты до укрепления, у которого мы расположились. Здесь не было ни деревьев, ни травы, и вообще нам было гораздо хуже чем на правой стороне реки. Пыль была невоообразимая, чуть ли не хуже чем на Хала-Ате. Берега каналов, состоящие из сухой мягкой земли, были разбиты в пыль сначала хивинскою конницей, потом Русскими; наконец пыль эта дошла до фута глубины и ветер носил ее такими густыми тучами что они, казалось, готовы были все [135] завалить и всех задушить. Я еще никогда в жизнь мою не страдал так от пыли как в это время; а свежая зелень садов, прохладная тень вязов виднелась всего в какой-нибудь полуверсте от нас, но туда не позволено было заходить, и это делало контраст еще более тяжелым.

Форт на Шейх - арыке оказался весьма маленьким укреплением. Он был всего футов 30 в диаметре — совершенный игрушечный домик, никуда не годный для защиты. Однакоже это место могдо служить сериозным пунктом обороны, если бы ханские войска сумели извлечь пользу из его положения. Шейх-арык, как показывает самое название, есть канал, хотя в настоящее время пересохший. Прежде по нем шла вода из реки во внутренность ханства, да и теперь вода могла бы его наполнить во время половодья. Берега его, от 20 до 30 футов вышины, идут на некоторое расстояние параллельно с рекой, и образуют таким образом высокий земляной вал. За одними этими валами очень долгое время можно бы выдерживать натиск Русских и выстрелы шести-фунтовых гранат; сооружение же этого укрепления, чрез тонкие стенки которого гранаты пролетали как чрез картон, только служило ясным доказательством полнейшего невежества Хивинцев в военном деле.

IV. Сады.

Мы стояли уже третий день на Шейх-арыке, когда вдруг Хивинцы прекратили подвоз припасов. Так как чрез это вся армия лишалась пищи, то вынуждены были принять деятельные меры для добытия провизии, и генерал Кауфман приготовился привести в действие свою угрозу насчет фуражировки. Оказалось что ханские войска, оправившись несколько от первого страха, вернулись в эти места и грозили смертью всякому кто вывезет что-нибудь Русским на продажу.

Тогда главнокомандующий выслал на рекогносцировку и фуражировку небольшой отряд, из 300 человек пехоты, 250 казаков при двух четырех-фунтовых орудиях, под командой полковника Чайковского. Казакам дан [136] был приказ производить фуражировку, но отнюдь не брать силой ничего что можно будет получить за деньги. Им дано было позволение брать все из покинутых домов, а офицер должен был оповещать всем обывателям еще раз что если не будут немедленно доставлены припасы на продажу, то войска придут и возьмут их силою, безо всякой платы. Пехота должиа была подвинуться во внутрь страны, сделать рекогносцировку местности и попытаться вызвать неприятеля на бой.

Мы выступили из лагеря около полудня 22го мая (3го июня). До этих пор мы имели еще весьма смутное понятие об оазисе и его обитателях, так как пройденная нами часть правого берега реки не была заселена, а сады левого берега не доходили до самой реки. Мы ничего еще не видали кроме неподвижных дерев вдали, за которыми скрывалась эта таинственная страна. Почти все наше понятие об ней основывалось на одних догадках. Теперь мы подходили к ее знаменитым садам. Переехав чрез отделявшую нас от них небольшую полосу земли, которая изрезана была каналами по всем направлениям, мы переправились по мосту, перекинутому чрез узкий, глубокий канал, выехали на хорошо содержавшуюся, но пыльную дорогу, и вскоре очутились в густо-населенной части обитаемой Хивы.

Переход от раскаленных песков к прохладе и свежести зеленой листвы совершился почти внезапно. Потянулись небольшие засеянные волнующиеся поля, всевозможные фруктовые деревья, склонившиеся под тяжестью спелых или еще зеленых плодов; высокие столетние вязы, раскинувшие свои широкие ветви с густой массой листвы над маленькими бассейнами воды; из-за зелени стали выглядывать серые стены туземных жилищ. Восторг наш при вступлении в недра этой страны, впервые открытой взорам Европейцев, мог разве только сравняться с восторгом Колумба при виде Нового Света: на всем здесь лежала печать новизны и своебычности и со всего готовилась спасть пелена неизвестности, застилавшая до сих пор этот затерянный в песках оазис от глаз цивилизованного мира. Над дорогой свешивались тутовые деревья, обсыпанные сладкими белыми егодами, массы темнозелевой листвы яблонь, абрикосовые деревья, согнувшиеся под [137] тяжестью безчисленных румяных плодов, и вишни со множеством красных спелых егод. Стройные молодые тополи тянулись к небу, а светлые ручейки, осененные кустарником, разбегались сетью по всем направлениям. После красноватого отблеска раскаленных сыпучих песков, к которому уже успели привыкнуть наши глаза, окружающая местность казалась Эдемским садом.

Часть оазиса в которую мы вступили заселена Узбеками. Их жилища и дворы огорожены крепкими стенами, от 15 до 20 футов в вышину, укрепленными массивными быками и угловыми башнями. Вход в эти дома один, под сводом, запирающийся очень тяжелою деревянною дверью. Стены сделаны из особого рода убитой глины, которая со временем становится очень твердою. Глина эта обделана не в виде маленьких кирпичиков, как мексиканские “адобы", но тяжелыми глыбами, похожими на гранит, футов трех-четырех в квадрате и такой же толщины. Во дворе, огороженном таким образом, устроены стойла для лошадей, рогатого скота, овец, и прочих домашних животвых, и жилище самих людей. При доме всегда находится маленький бассейн чистой прозрачной воды, образующий четырехугольник футов тридцати-сорока в квадрате, осененный несколькими тенистыми вязами.

Хивинские вязы очень красивы. Многие из них повидимому живут уже не первую сотню лет. Под этими-то деревьями в летнее время семейство Узбека проводит почти все свое время; здесь готовится пища, тут же она поддается; здесь проводятся все досужие часы, которых не мало выпадает в жизни Узбека; здесь же работают женщины, прядут и сучат золотые нити шелковичного червя. Внутри дома Узбеков мрачны и печальны, так как освещены бывают одними маленькими отверстиями в стенах: оконные стекла составляют неизвестную здесь роскошь. Часто дома эти убраны множеством ковров, яркими циновками, одеялами и подушками, которые делают их очень комфортабельными.

Мы въехали в первый попавшшся по дороге узбекский двор — ворота были открыты настежь — и нашли в нем несколько мущин, спокойно восседавших под вязами у маленького бассейна. Сначала они было немного перепугались, поднялись и стали смиренно отвешивать поклоны. [138] Полковник объяснил им что мы выехали за припасами и спросил отчего перестали они сами вывозить их на продажу. Они отвечали что хан обещал рубить головы всем кто станет продавать что бы то ни было Русским. Тогда полковник Чайковский приказал им привозить в лагерь все что у них найдется на продажу, обещая позаботиться об их безопасности. Они выразили готовность повиноваться, и мы переехали к следующим домам, где повторялась та же самая сцена.

Несколько домов нашли мы покинутыми их обитателями; в редких из них попадалось что-нибудь кроме голых стен. Тем временем казаки рассыпались по сторонам для фуражировки, а пехота шла дальше на рекогносцировку.

Местность которою мы проезжали представляла все средства к защите; знай только Хивинцы как с пользою применить к делу все эти выгоды, они могли бы дать Русским отпор не шуточный. Чуть ли не на каждых десяти саженях по дороге попадались мосты, которые им бы следовало разрушить; по всем направлениям тянулись стены, заборы, изгороди, чащи деревьев и кустарников, множество домов наконец, за которыми масса людей могла бы найти себе прикрытие. Русская кавалерия оказалась бы в таком случае совершенно бесполезною, а тяжелые медные орудия Хивинцев, до жерла набитые железными черепками, на таком расстоянии были бы также действительны как и русские гранаты. Каждый дом представлял уже готовое укрепление, стены которого приходилось бы осаждать и штурмовать с верною потерей для Русских и почти безо всякой невыгоды для осажденных. Конечно, Русские в конце концов все-таки одолели бы всякое сопротивление, но понесли бы весьма значительную потерю; а их было очень немного, сравнительно с массой Хивинцев. Если бы такого рода война продолжалась несколько дней, то численность Руских так сократилась бы что они не имели бы возможности извлечь какую бы то ни было выгоду из своей победы.

Но Хивинцы не обнаруживали ни желания, ни способности защищаться: Русские не встречали в своем движении почти никаких преград. Наш маленький отряд шел все вперед зелеными полями роскошной пшеницы, риса и ячменя; изборожденная и изрытая колеями дорога [139] окаймлена была о обеих сторон тутовыми деревьями, с которых солдаты срывали на ходу спелые егоды. Местами дорога пролегала между глиняными стенами, чрез которые свешивались ветви дерев; или же она окаймлялась с обеих сторон глубокими каналами, полными воды, высокие берега которых покрыты были зеленью, а затем опять врезывалась в чащи гигантских вязов, тяжелая листва которых осеняла нас прохладною тенью. Так как дожди в этих местах почти никогда не перепадают, то дорога была чрезвычайно суха, и мы взбивали на ходу целые облака пыли, которые поднимались высоко над деревьями и издали предупреждали Хивинцев о грозящей им расправе.

Наконец когда мы подвинулись верст на десять внутрь страны, нам начали попадаться следы неприятеля. Мы встречали множество покинутых домов, хозяева которых обращены были в бегство хивинскими войсками. Иногда из-за стены выскакивал один-другой всадник, мчался по дороге, и тут же, как метеор, исчезал в облаке пыли. Потом неприятельская конница стала показываться во множестве меж деревьев, разъезжая садами по обе наши стороны.

С нашей стороны была выслана вперед цепь стрелков, и почти в ту же минуту в воздухе пронесся звенящей резкий звук выстрелов из винтовок. Царившее до тех пор безмолвие мгновенно сменилось гиканьем и криками многих тысяч Хивинцев, рассыпанных кругом. Сквозь листву деревьев мы могли видеть как Туркмены, в высоких шапках, разъезжали, верхом на великолепных конях, партиями человек в 15 — 20; крики их должны были раздаваться на целые версты кругом. Судя по шуму который они производили, можно бы подумать что мы окружены многими тысячами неприятеля. Я ждал с минуты на минуту что по нас будет открыт огонь из-за стен и возвышенных берегов каналов; однако, если и был у них подобный план действий, то наша стрелковая рота не допустила их до исполнения, и колонна не переставала подвигаться. Продолжалось это чуть ли не на расстоянии целых пяти верст.

Наконец вышли мы на открытое место около трех четвертей версты шириною, по которому дорога наша пролегала узкою полосой, немного возвышенною над общим уровнем [140] почвы. Вдали шли опять деревья, сады и дома, и у них-то большими массами в несколько тысяч человек сбились Туркмены, собираясь, повидимому, вступать с нами в битву. Они постреливали из своих тяжелых фитильных ружей, известных у Русских под названием фальконетов. По нескольку таких фальконетов было установлено на колеса, как пушки, и когда из них выстреливали зараз, то это несколько напоминало собой митральезу. На близком расстоянии они способны были причинять значительный вред; но теперь они отстояли слишком далеко чтобы сколько-нибудь вредить нам.

Наши два маленькая артиллерийские орудия были вывезены вперед и стали метать гранаты. Две из них лопнули среди Хивинцев, и они в страхе рассыпались во все стороны. Затем неприятель засел за стены, решившись, по-видимому, выдержать осаду, но не выказывая все-таки никакого расположения к нападению. Мы были теперь вблизи города и укрепления Хазар-Аспа, но силы наши были слишком незначительны чтобы можно было решиться на приступ. Полковник, уже давший знать в лагерь что он напал на неприятеля и ждет подкрепления решился выжидать приказа для дальнейших действий.

Итак, обе стороны стояли одна против другой почти в продолжение целого часа, и во все это время стрелковая цепь поддерживала беглый огонь по неприятелю. Меня удивляло что Хививцы не пускали в ход свою артиллерию, так как на расстоянии разделявшем нас теперь не только мелкие ядра, но даже выстрелы жеребейками и камнями произвели бы не малое действие; боялись ли они что мы завладеем их орудиями, или просто и сами на них не полагались, но ни одного из них они не вывезли вперед. Время уже близилось к вечеру, а мы были верстах в десяти от лагеря; полковник Чайковский решил что благоразумнее отступить. Хививцы следовали так близко за нами что ариергард все время принужден был поддерживать по ним огонь. Из числа неприятелей несколько человек попадали на землю, но товарищи тотчас же их подбирали. Из одного дома у дороги по нас дан был выстрел; пуля попала в одного офицера и так тяжело его ранила что он вскоре затем умер — единственная потеря которую мы имели в этот день. [141]

Пройдя верст пять обратно к лагерю, мы встретили Великого Князя Николая Константиновича, который спешил к нам с подкреплением. Он очень огорчился видя что мы уже повернули к легерю, и настаивал чтобы возвратиться назад и напасть тотчас же на Хазар-Асп. От этого его, однако отговорил полковник Чайковский, убедив его что в этот вечер слишком поздно идти на приступ укрепления.

Тем не менее, однако, мы поскакали еще раз к Хазар-Аспу, так как Великому Князю хотелось познакомиться с местностью и посмотреть расположен ли неприятель удерживать свою позицию. Дорогой мы наехали на тело убитого Туркмена, лежавшее у самой дороги. Он слишком близко подошел к отступающему ариергарду и ему прострелили голову. Падение его, должно-быть, не было замечено его товарищами, иначе его конечно увезли бы отсюда, так как у них считается постыдным оставлять своих убитых и раненых в руках неприятеля. Тело это лежало в грязи у дороги, пыльное, грязное и отвратительное.

V. Хазар-Асп.

Так как через реку было уже переправлено достаточное количество войска, то генерал Кауфман решил на следующий же день идти на Хазар-Асп. Этим же временем были наконец, получены известия о генерале Веревкине, командующем Оренбургским отрядом. он взял Кунград и подходил теперь к столице ханства.

Генерал фон-Кауфман разказал мне прелюбопытную историю о том каким путем до него дошло письмо генерала Веревкина: случай этот служит весьма верною характеристикой туземных нравов. Трое киргизских джигитов, с которыми письмо это было послано, попались ханским войскам, и письмо было перехвачено вместе с небольшою суммой бумажными денегами. Джигитов этих привели в Хиву на суд хана и главных сановников ханства. На вопрос, зачем ехали они к Русским, они отвечали что ехали не к ним, а в Бухару, чтобы собрать там деньги [142] за баранов, запроданных прежде. Но так как они не могли представить удовлетворительного объяснения каким образом к ним попали бумаги, то их самих отправили под стражу, а по делу о захваченных бумагах был созван большой военной совет.

Бумаг этих, конечно, никто не мог прочесть. Наконец призван был в качестве эксперта один бывший в России хивинский купец, для того чтобы хоть через него узнать о содержании этих бумаг. Купец оказался человеком сметливым. Хотя прочесть бумаг он также не мог, но тут же сообразил что в письме должны заключаться важные сообщения, посылаемые от одной наступающей армии к другой, и решился забрать его в свои руки. Осмотрев бумаги с большою тщательностию и вниманием купец сериознейшим образом заявил совету что письмо было просто клочком бумаги, не имеющим ни малейшей цены и значения; но что 10-ти и 25-ти рублевые кредитные билеты суть весьма важные документы, которые надо старательно беречь до той поры пока найдется человек способный их прочесть. Когда ему удалось таким образом отвлечь внимание совета от письма, он стянул его под полу халата и унес с собою. Прежде чем успели хватиться письма, он отправил его с верным человеком генералу Кауфману, который тем временем переправлялся через реку

На следующее утро с солнечным восходом выступили мы к Хазар-Аспу. Идя по той же дороге как накануне, мы скоро подошли к месту действия предыдущего дня. Тело мертвого Туркмена все еще лежало в грязи у дороги. Повидимому, неприятель сюда не возвращался они бы ни в каком случае не оставили тело товарища без погребения. На том месте где они толпились накануне в таком множестве, теперь мы не нашли никого. Предполагали что они отступили в крепость Хазар-Асп. По слухам, твердыня эта была очень крепка, стояла на острове посреди большего озера и имела всего один вход. Надо было думать что если неприятель имеет желание сразиться, то он именно на этом пункте сосредоточил свое сопротивление.

На полупути к Хазар-Аспу попались нам два посла, высланные оттуда нам на встречу. Самые фигуры их [143] выражали приниженную покорность, когда, съехавшись с авангардом они сошли с своих богато убранных коней и подходили к нам, сняв шапки и низко кланяясь. Их подвели к генералу Головачеву, который, выслушав что они имели сказать, переслал их в свою очередь к главнокомандующему, но продолжал свое движение. Послы эти высланы были Сеид-Эмир-Уль-Умаром, комендантом крепости и губернатором Хазар-Аспа, который приходился дядей хану, с заявлением о сдаче крепости. Сам комендант уехал уже в Хиву. Сдача крепости была принята, но все-таки главнокомандующий, привычный ко всем хитростям среднеазиятского образа ведения войны, не упустил из вида ни малейшей предосторожности на случай какой-нибудь предательской уловки.

Утро было ясное и теплое, ехали мы все время фруктовыми садами, где воздух был пропитан чудным запахом цветов; шествие наше гораздо более напоминало собою пикник, нежели поход в суровое военное время. По дороге попадалось несколько покинутых домов, но по большей части обыватели спокойно восседали у дверей на земле, поднимались при нашем появлении и с важностию отвешивали нам поклоны.

Около десяти часов мы уже были в виду крепости; из-за дерев она несколько напоминала собою Виндзорский замок: так величественны казались ее стены, искривленные и неправильные, подпертые тяжелыми быками и окруженные водой. Заметив несколько человек на стенах, мы немного приостановились; хотя крепость была уже сдана, но генерал Кауфман далеко еще не был уверен что тут не подготовлялось какой-нибудь изменнической проделки. Приняв необходимые предосторожности, армия тронулась опять и вошла в длинную, крытую и очень узкую улицу, обрамленную с обеих сторон одиноким рядом домов и лавок, образующую нечто в роде плотины над водою и служащую входом в крепость. Мы потянулись изогнутою улицей, все еще подозревая западню; круто повернув раза два-три вправо и влево, мы очутились пред главным входом. Это были тяжелые, массивные ворота с башнями по бокам из кирпича, обложенного глиной. В самых воротах виднелось несколько круглых отверстий, пробитых [144] вероятно пушечными ядрами во время какой-нибудь старинной осады.

Генерал Кауфман, в сопровождении своего штаба и небольшего числа пехоты, въехал в ворота, объехал внутренною сторону крепости и, повернув несколькими очень узкими, изогнутыми улицами, сошел с лошади в маленьком дворе. Пройдя целый ряд узких темных корридоров, мы очутились на главном дворцовом дворе Хазар-Аспа. Двор этот был всего футов тридцати шириной при пятидесяти длины, и южная его сторона была вся занята большою приемною залой, образованною просто высоким портиком, открытым с северной стороны, ко двору. Вокруг этого двора расположены были дворцовые покои, гарем и конюшни. Здесь генерал Кауфман принимал главных местных сановников и мулл, которые пришли для переговоров. Он объявил им что если они спокойно покорятся, не оказывая никакого сопротивления, то жизнь, собственность и жены их будут пощажены, так как Русские пришли не завоевывать Хиву, а наказать хана. Заявление это встретили они с полным удовольствием и ушли успокоенные.

Таким-то образом сдался Хазар-Асп, пункт несравненно лучше укрепленный чем Хива. Большая часть офицеров были чрезвычайно раздосадованы подобным исходом дела, но все еще утешали себя надеждой что в самой Хиве встретится нам сопротивление отчаянное.

В Хазар-Аспе всего около пяти тысяч жителей. Это маленький, построенный из убитой глины город, весь окруженный крепостными стенами. Крепость почти вся окружена широким, но тинистым озером; она лежит верстах в 12 — 15ти от реки и в шестидесяти от Хивы. Пункт этот считается одним из самых значительных в ханстве. Обитатели были очень робки в начале, боясь что их все-таки всех перережут; скоро однако они ободрились и в тот же день открыли базар. Многие из окрестных Узбеков скрылись в стенах укрепления со всею своею движимостию, предполагая что место это станут отстаивать; теперь они начали разъезжаться по домам. Городские дома были очень бедны и не представляли и половины тех затей что находили мы в просторных сельских жилищах Узбеков. [145]

В крепости найдено было пять или шесть пушек — вероятно те самые что были в деле при Шейх-арыке; здесь оказалось также множество фалконетов и большое количество очень хорошего пороха, сваленного по сторонам безо всякого призора.

После двухчасового отдыха, генерал Кауфман оставил в Хазар-Аспе маленький гарнизон под начальством полковника Иванова, прибывшего накануне с полковником Веймарном, а сам пошел назад и стал лагерем в садах, на полудороге к реке. Он предполагал здесь дождаться прибытия всего отряда прежде чем идти на приступ столицы.

Лагерь наш расположился посреди фруктовых деревьев и вязов; вокруг нас по всем направлениям разбивались потоки воды; местность эта, после пустыни, казалась нам настоящим раем.

Соседние дома были все покинуты их обитателями, и мы не нашли в них ничего из домашнего добра, кроме небольшого количества кухонной посуды, да глинянных кувшинов. Но за то почти в каждом доме была одна или две комнаты наполненные шелковичными червями: многия тысячи этих несчастных прядильщиков, я думаю, погибли с голода, так как пищи им не было никакой.

Однажды я сел на коня и отправился в Хазар-Асп, где был радушно принят полковником Ивановым. Во время обеда ему доложили что пришла женщина с жалобой.

— Пойдемте со мной, сказал полковник, обращаясь ко мне: — Увидите любопытную вещь.

Так как обычный порядок судопроизводства был прерван бегством губернатора, то обыватели Хазар-Аспа стали приходить для разбирательства своих ссор и с просьбами о защите к полковнику Иванову, который облечен был здесь высшею властью. Мы вышли в большой портик, который, как я уже говорил, служил приемною залой, воссели на ковре, и полковник вступил в роль судьи с приличным случаю выражением сериозности и даже важности на лице. Женщину ввели во двор, который был фута на три ниже портика где мы сидели. Просительница вошла держа за руку олуховатого на вид парня лет 14ти и, кланяясь на каждом шагу чуть не до земли, [146] обратилась к полковнику, принимая его за Кауфмана и называя его Ярым-падишахом; титул этот полковник принял с полным достоинством. Это была старуха прикрытая невзрачным хивинским халатом. Единственная принадлежность туалета отличающая костюм ее от мужского был высокий белый тюрбан который носится всеми хивинскими женщинами. Она с низкими поклонами подала полковнику небольшой подарок, состояний из хлеба и фруктов, и стала излагать свою жалобу.

Дело было в том, как объясняла она, что у сына ее — указывая на приведенного с собою неуклюжего малого, — украли невесту.

— Кто же украл? спрашивает полковник.

— Да вор собака - Персиянин; мой собственный раб; он свел моего же осла и на нем увез девчонку. Чтоб изчахнуть ему, окаянному!

— Так он, значит, совершил три кражи: украл осла, девушку и самого себя, перечел полковник с деловым видом. — Ну, как же он украл девушку? Силой ее увез?

— Уж конечно силой: разве она не была невестой моему сыну? Да разве какая девушка доброю волей убежит от своего жениха о собакою-рабом?

— А кто она? Как вы ее обручили с сыном?

— Она также Персиянка. Я купила ее у Туркмена который ее только-что привез из Астрабада, и заплатила за нее пятьдесят тилль. Должно-быть собака-раб приворожил ее, потому что как только она его увидала, так бросилась ему на шею, плача, рыдая и уверяя что он был ее товарищем и другом с самого детства. Я, конечно, побила ее хорошенько за эти бредни. Женить на ней сына я хотела через несколько дней; но как только подошли Русские, так хитрая девчонка и подговорила раба бежать с ней. Теперь уж они верно поженились.

— Ну так что же я могу для вас сделать?

— Разыщите и отдайте жену моему сыну, а мне раба и осла. Полковник сказал ей с улыбкой что посмотрит что может для нее сделать, а теперь она может идти. Она ушла, пятясь все время назад и кланяясь на каждом шагу до земли самым почтительным образом как при дворе. Видно было что не в первый раз пришлось ей приносить жалобу судье. [147]

Но сын ее не получил никогда обратно своей невесты, ни ей не разыскали ни раба, ни осла.

Во время нашей трехдневной стоянки близь Хазар-Аспа, генерал Кауфман деятельно занялся набором лошадей и телег для перевозки обоза и для замены верблюдов высланных войскам на Хала-Ату и Алты-Кудук. Этими днями подошел весь отряд; уже известно было что генерал Веревкин взял Кунград и быстро подвигался к столице.

Мы поднялись с места 27го мая (6го июня), а к вечеру 28го (9го) были верстах в 15 от Хивы. По всему этому переходу на дорогу высыпал народ группами от 20 до 450 человек, заявляя главнокомандующему свою покорность, и принося в знак мира хлеб, абрикосы, а иногда ягнят и баранов.

Хан все это время не оставлял генерала Кауфмана без известий о своей особе. Главнокомандующий уже раза три или четыре, со времени переправы через реку, получал письма от хана, в которых этот последний выражал полнейшее удивление по поводу этого внезапного нашествия Русских на его владения. Затем он стал требовать объяснения этих враждебных действий, и наконец предлагал незванным гостям немедленно, по добру по здорову, убираться во-свояси.

Едва успели разбить палатки на вечерней стоянке 28го мая (9го июня), как пришло последнее послание струсившего владыки, в котором он уже заявлял свою покорность, готовность сдаться на каких угодно условиях, и поручал себя великодушию генерала Кауфмана.

Теперь я должен немного приостановиться в этом разказе чтобы пояснить каким путем доведен был хан до такого смиренного образа мыслей.