ДЖ. А. МАК-ГАХАН

ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА ОКСУСЕ

VI. В промежутке.

Это нападение со стороны неприятелей показывало что они действительно хотели биться, и еслиб они продолжали так-же как начали, то могли бы иметь сериозный успех. Мы увидали что слишком легко прежде относились к их храбрости и что это был неприятель которого нельзя было презирать. Следующие день мы провели в лагере ничего не предпринимая. Узбеки опять принесли нам провизио; мне, казалось любопытным каким образом они с таким безграничным доверием вверяли нам свою жизнь и собственность, когда мы так сурово поступали с их соседями. С своей стороны я находил очень мало разницы между ними и Туркменами, как по одежде так и по наружности; только когда они снимали свои бараньи шапки и можно было видеть очертание головы, тогда разница становилась заметна. Но даже и тогда в большей части случаев было трудно различить их, ибо между обоими племенами жившими в таком близком соседстве естественно должно было происходить смешение, и различие типов свойственных каждому из них должно было более или менее сглаживаться. На самом деле, хотя мы и были убеждены в противном, половина этих Узбеков могли быть Туркменами, которые приходили в лагерь для разведок. Однакоже, так как не было верного способа различать их, Узбеки же не были настолько преданы Русским чтобы выдавать своих единоверцев Магометан, и так как Туркмены ничего бы не поняли из русских военных порядков еслиб и видели их, то против шпионов и не принималось никаких мер.

В течении этого дня прибыли новые уполномоченные от Туркмен, повидимому для переговоров; но я мог узнать касательно их предложений только то что они не были приняты.

Что они готовы были помириться и не имели особенной злобы против Русских, это доказывается их отношением к Оренбургскому отряду, который проходил по этим самым местам всего три недели тому назад. На всем пути его они выходили во множестве, принося дыни, фрукты, [268] молоко и хлеб, и предлагали все это самым радушным образом, не требуя платы. Один офицер после разказывал мне что войска этого отряда, находившиеся верст за пятдесят ниже по реке, близь Куня-Ургенча, жили с Туркменами в самых дружеских отношениях, в то время как мы жгли и разоряли их страну по всем направлениям. Он говорил что никоторые из Иомудов даже пытались заключить с ними оборонительный и наступательный союз против нашего отряда. Они говорили наивно: “Мы поклялись с вами в дружбе и считаем себя вашими союзниками Но другое племя Русских, из Туркестана, затеяло с нами войну, и мы полагаем что вы должны помогать нам против них, как и мы стали бы помогать нам против ваших врагов."

VII. Битва.

Мы пролежали целый день в бездействии. Под вечер генерал Головачов, казалось, собирал сведения куда укрылись массы Туркмен, готовясь сделать на них нападение. Когда стемнело, у лагерных огней стали перешептываться что на следующее утро до рассвета мы выступаем, чтобы напасть врасплох на неприятеля в его лагере, верстах в десяти от нас. Около десяти часов слух этот подтвердился официальным приказом отданным по лагерю. Обоз должен был остаться позади под прикрытием, и мы должны были выступить в час утра.

Туркмены, как говорили, находятся по ту сторону города Ильялы, в восьми или девяти верстах, и там намерены сделать стоянку.

Около одиннадцати часов, когда все разошлись спать, сделалась тревога; раздалось несколько выстрелов, и мы бросились к оружию, ожидая немедленного нападения. Однакоже все стихло и с пикета донесли что там видели темную фигуру кравшуюся в тени и по ней дан был выстрел. Больше ничего не случилось и мы снова ложимся чтобы воспользоваться кратким отдыхом. Снова разбужены мы, немного раньше часа, выстрелом и диким криком, который всех нас поднял на ноги подобно электрическому удару. Снова призыв к оружию; минутное смятение; все становятся по местам, и все замолкло — мы ожидаем [269] нападения. На этот раз это уже не фальшивая тревога, так как пикет выстрелил в темноте по чему-то очень к нему близкому, и затем поднята была сабля. Ясное доказательство что неприятель бродит где-то по близости

Это побуждает генерала Головачева не выступать в час, как было назначено прежде, но выждать до трех, как раз пред рассветом.

Согласно этому, в три часа нас будит зоря; вещи наши упаковываются и помещаются в четыреугольном пространстве окруженном арбами, числом около двухсот; при них оставляется триста человек солдат. Когда это окончено, с немалою сумятицей в темноте, генерал с своим штабом садятся на коней и становятся у выхода из лагеря, чтобы видеть как дефилирует выступающая пехота.

Следует припомнить что мы находились на том самом месте где два дня тому назад происходило небольшое дело; мы выстулаем в открытую равнину на запад, в направлении Ильял, так как следовать по ней в темноте удобнее нежели по более прямой дороге садами. На востоке; чуть-чуть брежжит слабый свет занимающейся зари, на западе же, в том направлении куда лежит наш путь, черная, непроницаемая темнота. В воздухе чуется что-то странное, какое-то особенное, как бы электрическое состояние, которое наводит на мысль о готовящейся бури. Белая разнузданная лошадь бешено мчится там и сям пересекая ряды и описывая какую-то причудливую ломаную линию, — я с интересом припомнил после этот случай.

Кавалерия выступила в равнину, и вероятно отъехала уже более полуверсты; пехота же только строится в порядок на глазах генерала; двое или трое из нас толкуют о вероятности захватить Туркмен врасплох, как вдруг внезапно дикие, неистовые возгласы, страшное смешение испуганных голосов, выстрелы там и сям, топот мчащихся лошадей, поражают наш изумленный слух. Повсюду — спереди, сзади, вокруг — воздух полон дикими мстительными криками. Долина оживает Туркменами. Наши ожидания внезапного нападения исполнились несколько неожиданным образом.

Затем нестройный залп ружей, сверквувппй как молния, потом длинная огненная полоса которая [270] пронизывает темноту со страшным, трескучим, потрясающим нервы звуком, и разражается смертоносным взрывом, потом целый букет голубого, зеленого и красного пламени, которое вспыхивает и исчезает; еще несколько огненных полос, свист пуль, топот перепуганных лошадей, и случайный блеск сабель.

С минуту мы остаемся как бы прикованные к седлу, слашком изумленные чтобы предпринять что-нибудь, и только смотрим с немым удивлением.

Генерал Головачов дает поспешный приказ пехоте и артиллерии двинуться вперед; через минуту мы движемся в темноте вслед за ним, не зная куда направляемся. Еще минута, и мы уже посреди сражающихся. Тем временем ракетные выстрелы прекратились, частию потому что, будучи попорчены, ракеты часто разрывались в руках солдата: отчасти потому что Туркмены слишком близко, так что при самом низком угле под которым мы можем метать их, ракеты перелетают через головы неприятеля и не причиняют ему ни вреда ни страха. Ружейная перестрелка делается живее и с обеих сторон раздаются нестройные залпы, при свете которых там и сям выделается из темноты грозная фигура, и дикое лицо, и блестящая сабля, которые тотчас же припадают в темноте, между тем как крики и воили продолжаются с удесятеренною адскою силой. Казаки, кажется, несколько смешались и медленно отступают. Там и сям Туркмены прорвали линии и схватка становится рукопашной. В суматохе я отделен от генерала Головачова. Когда я снова подъезжаю к нему, он спокойно отдает приказания, но покрыт кровью. Он ранен сабельным ударом; полковник Фриде, начальник штаба, рядом с ним, также обливается кровью обильно истекающею из раны пулей в голову. Туркмены прорезали или фланкировали линию во многих местах а один из них ранил генерала Головачева.

Вдруг как волна подаются казаки назад и увлекают меня за собою. Может - быть это не бегство, во что-то очень похожее на него, или же это начало бегства; в самом воздухе носится что-то зловещее, чего я никогда не испытывал ни прежде ни после, что можно сравнить только с угрожающею атмосферой, предвестницей землетрясения; какое-то боязливое содрогание, первый [271] трепет ужаса, начинает закрадываться в массу солдат меня окружающих; среди криков, гиканья и смятения, носится тихий, зловещий, испуганный шепот, как, предвестие крика отчаяния; мы за минуту от паники. Казаки потеряли своего полковника; присматриваясь ближе я могу различать их испуганные, встревоженные лица, и я знаю что это значит. Поражение — бойня: ни один из нас не спасется от Иомудов, с их быстроногими конями. Мало того; восстание разнеслось бы затем из Хивы в Ханки, в Ташкент — по всему Туркестану. В этот момент колебалось на весах все владычество Русских в Средней Азии. Оглядываясь по направлению лагеря из которого мы вышли, я вижу длинную линию темных фигур которые скачут между нами и лагерем, их высокие черные формы ясно вырисовываются против светлеющего восточного края неба; мы совершенно окружены. Вдали справа слышится треск картечницы, что доказывает что битва идет на большом протяжении.

Не зная куда могут увлечь меня казаки в своем обратном движении, я решаюсь выехать из их рядов. Я очутился на краю фронта и между мной и неприятелем нет ничего. Туркмены надвигаются с запада, где все погружено в глубокую темноту, но я могу различить на расстоянии может-быть сажень в двадцать темную, нестройную массу всадников несущихся в галоп. Они визжат как бесы, и при свете выстрелов я могу видеть их свирепые, темные лица и блеск обнаженных сабель. Мне не нужно много времени чтобы понять что я не могу здесь оставаться; быстро повернув лошадь я бросаюсь прочь, разрядив прежде по толпе свой револьвер. Почти в ту же минуту рота пехоты подходит с левой стороны.

Они подходят беглым шегом и движение их несколько напоминает движение заброшенного аркана. Офицер выстраивает их в боевую линию. Я поспешно шпорю лошадь и становясь позади их чувствую себя на минуту безконечно счастливым. Они выстраиваются, левая нога впереди, ружья на готове; через минуту раздается команда: “пли!" и воздух с шумом и свистом пронизывает туча летящих пуль.

За первым залпом следует другой, третий, через короткие промежутки. Это было вовремя; Туркмены так [272] близко что некоторые из убитых падают почти у самых ног, наших солдат. Вдали справа начинает раздаваться громкий, яростный рев пушек, которые явились на место действия и начивают изрыгать пули и картечь.

Появление рассвета было вероятно замедлено на несколько минут пылью и дымом которые висели над нами, потому что теперь, когда пыль и дым рассеялись легким порывом ветра, как бы по волшебству, тьма раздвинулась и мы видим Туркмен несущихся по равнине на своих быстроногих конях в совершенном бегстве.

Я огляделся вокруг. Около пятидесяти сажень в сторону вижу знамя генерала Головачова; несколько казаков и офицеров окружили его; остальные казаки столпились там и сям неправильными группами; пехота растянулась разорванным кругом, сажень около полутораста в диаметре, но все еще в боевой линии; артиллеристы стоя за дымящимися пушками следят за бегущим неприятелем и колеблятся дать ли по нем выстрел на прощанье. Сражение кончено.

VIII. После битвы.

Около меня лежат двое или трое убитых русских солдат, и трое или четверо раненых. Немного дальше, полковник Есипов, которому я пожимал руку за полчаса до выступления, лежит холодный и недвижимый, с пулею в груди, и Георгиевский крест его обрызган кровью. Он умер смертью храброго.

Я направляюсь к тому месту где развевается значок генерала, беспокоясь узнать не опасно ли он ранен. Рука, его перевязана, белый китель облит кровью, но он все еще в седле. Рана его только порез саблей по руке и нанесена пехотинцем.

Мы объезжаем поле чтобы сосчитать убитых и раненых. Тела Туркмен разбросаны во множестве. Вот один дежит на боку, обе руки его еще сжимают длинную палку, к которой привязана короткая кривая коса. Он босиком, с непокрытою головой, вся одежда его состоит из легкой холщевой рубахи и шаровар; темная тень ненависти видна, еще в его жестких, грубых чертах, сохранивших печать дикой ярости побудившей его выступить с таким неравным оружием против русских стрелков. [273]

Там трое или четверо лежат рядом, как бы убитые одновременно, и трое, четверо или пятеро свалились в кучу на труп превоеходного коня, как бы убитые один за другим, вслед за благородным животным, в попытке помочь друг другу. Дальше, еще трупы лошадей, еще убитые люди, полускрытые низкою травой в небольшой песчаной ложбине. В одном месте земля буквально усыпана телами. Но раненых не было; не было ни стонов, ни молений о помощи. Сначала я был удивлен этому, хотя Туркмены всегда стараются увозить своих раненых, но они не имели возможности захватить с собой всех которые могли быть ранены Русскими в недавней битве.

Явление это вскоре для меня объяснилось ужасным и неожиданным образом. Я увидел солдата осторожно приближавшегося к одному из мертвых Туркмен. Движения его были странны, они возбудили мое любопытство, и я отъехал на двадцать или на тридцать футов и стал следить за ним. Он был так занят своим делом что не заметил меня; и я мог видеть дикий, испуганный блеск его глаз, напоминавших отчасти безумного. Внезапно, прежде нежели я мог догадаться что он намерен делать, он глубоко вонзил свой штык в бок Туркмена. Я испустил невольный крик ужаса; он взглянул, увидал меня, и поспешил прочь, не говоря ни слова. Туркмен только притворялся мертвым; но даже теперь у него не вырвалось ни стона, он не открыл глаз, между тем как кровь струилась у него из бока и изо рта красным потоком; я бы и теперь счел его за мертвеца, если бы не заметил судорожного движения пальцев и сокращения членов. Я отвернулся с болью в сердце, так как знал что бедняга уже вне человеческой помощи.

Я рад что могу заявить, к чести русского войска, что по всем моим сведениям, собранным из лучших источников, это был единственный случай такой хладнокровной жестокости. Хотя я изъездил все поле, я не видел подобного случая. Этот солдат был очевидно трус, смертельно перепуганный и искавший отмстить за это.

Но отсутствие раненых объяснилось. Все они притворились мертвыми из боязни быть убитыми. Мы насчитали всего около трехсот тел, разбросанных там и сям или валявшихся грудами, но неприятель после показал что [274] потеря его простиралась до пятисот человек. Потеря Русских состояла всего из сорока человек убатыми и ранеными, что можно приписать тому что Туркмены были вооружены только саблями и косами. Это было смелое и блестящее нападение, и если бы не стойкость обнаруженная русскою пехотой, оно могло иметь для нас печальный исход. Начнись только паника, ни один из нас не уцелел бы. Между тем это было первое дело в котором участвовали эти войска. Хладнокровие генерала Головачева во время действия было изумительно и вероятно много способствовало предупреждению паники.

Генерал сделал быстрый осмотр поля, отдал приказ о помощи раненым и о погребении убитых, и продолжал движение. В это время взошло солнце и бросило длинные тени вдоль пустыни; кругом царствовало подавляющее молчание, сменившее шум и смятение битвы, и мы в тишине подвигались вперед, переговариваясь вполголоса.

Наладение было так внезапно,так неожиданно, так яростно и отчаянно, что теперь нами овладел ужас при мысли об опасности которой мы с таким трудом избежали.

Так как теперь уже не было особенной причины идти по открытому месту, то мы свернули вправо и скоро двигались по дороге ведущей чрез сады к Ильялам. Через полчаса мы завидели сквозь деревья глиняные стены города, серые и хмурые в утренних тенях. Дорога шла вокруг города. Жители собрались большою толпой у ворот чтобы встретить нас, поднося свеже-испечевые лепешки, дыни, виноград и персики

IX. Преследование.

Жители Ильял были Узбеки, с которыми мы были в мире.

Но хотя они знали что мы не ведем против них войны, тем не менее были испуганы шумом сражения; они смотрели на нас боязливыми глазами, когда мы проезжали мимо, покрытые пылью и грязью, и с ужасом глядели на генерала Головачева, белый китель которого был весь в крови и рука перевязана.

Мы не вошли в город, но обошли по дороге огибающей [275] стены и продолжали путь к северо-западу. Через час мы были опять в пустыне. Дорога наша лежала по окраине ее, неправильной и извилистой, так что мы постоянно пересекали то полосы песка, то пространства возделанной земли. Мы искали туркменского лагеря, на который собирались напасть врасплох выступая сегодня утром, и который, как полагали, находился в восьми или девяти верстах от Ильял.

Туркмены совершенно исчезли тотчае же после сражения, и часа два или три мы вовсе их не видали. Однакоже около девяти часов они показались в поспешном движении вдоль горизонта слева от нас. Чрез полчаса равнина была покрыта ими; снова началось сражение, если только это может быть названо сражением. Они появились в значительных массах справа и слева и впереди нас, так что мы должны были ждать нападения в любом пункте. Мы выслали вперед застрельщиков, которые укрывались за берегами каналов, во многих местах представлявших превосходную защиту. Неприятель обнаруживал довольно смелости, несмотря на утреннее поражение; часто Туркмены подъезжали на ружейный выстрел и мчались мимо бешеным галопом.

Мы приближаяись к их лагерио и они имели в виду по возможности замедлить наше движение, чтобы дать возможность не принимающим участия в сражении удалиться.

Движение наше при таких обстоятельствах было очень медленно. Подвигаясь в боевом порядке, с линией застрельщиков брошенной слева, справа же защищенные кавалерией, мы принуждены были поминутно останавливаться чтобы выравнивать нашу порвавшуюся линию или переменять фронта. Чувствуя страх к нашей пехоте, Иомуды ни мало не боялись кавалерии. Несколько раз они бросались на казаков самым решительным образом, и были удержиеаемы только залпами пехоты или гранатой пронизывавшей их ряды.

Подобного рода битва на ходу продолжалась два или три часа; Иомуды скакали вокруг нас во всех направлениях, с криком и гиканьем, стреляя из своих фитильных ружей. Повидимому они не имели какого-нибудь определенного плана действия или нападения, кроме того чтобы [276] наскакивать на нас нестройными массами, без всякого порядка и системы.

Раз человек шесть из них собрались позади развалин дома, в расстоянии около полутораста сажен от дороги, и когда мы проходили, они выскочили один за другим и промчались невредимо под беглым огнем нашей цепи.

Генерал Головачов, видя что их собрались целые массы в пустыне с левой стороны, в расстоянии около двух верст, послал туда дюжину гранат, в виде сигнала Оренбургскому отряду. Отряд этот, как полагали, приближался с другой стороны, в расстоянии двенадцати или пятнадцати верст, с целью совершенно отрезать бегущих. Эти гранаты, брошенные без особого намерения нанести вред неприятелю, причинили ему однако же много вреда, как мы узнали после. Оне упали в лагерь который мы отыскивали и который, укрывшись в небольшой ложбине, был для нас неприметен, и принудили неприятеля бежать с такою поспешностью что он побросал все.

Это мы узнали от войск Оренбургского отряда, которые пришли на следующей день в покинутый лагерь и нашли несколько сот арб и телег которые были оставлены, вместе с несколькими убитыми телами и множеством вещей. Бедняги так перепугались лопавшихся гранат что вскочили на коней, побросав все и не успев даже захватить тела убитых.

В числе найденных там любопытных вещей были бумаги лейтенанта Шекспира, который прибыл в Хиву с поручением Англии, во время злополучной экспедиции Перовского в 1840 году. Следует припомнить что лейтенант Шекспир отправлен был в Хиву с поручением способствовать мирному окончанию недоразумений между Русскими и Хивинцами.

В числе этих бумаг была копия с письма лорда Пальмерстона, в котором давалось поручение британскому посланнику уведомить русское правительство что Англия сочтет присоединение Хивы за casus belli.

Наш отряд вовсе не нашел лагеря в котором были открыты эта бумаги. Проводники все исчезли во время утренней схватки. Никто не знал в точности где именно находится этот лагерь, и мы прошли мимо, не видав его, так как он остался у нас верстах в трех слева. [277]

В полдень мы дошли до канала Ана-Мурата, который изливал сильный поток воды в пустыню, и перейдя ее прекращался. Здесь мы очутились около старого укрепленного лагеря, устроенного ханом во время войны с этими самыми Туркменами. Лагерь занимал пространство около десяти акров, и глиняные стены его в некоторых местах доходили до десяти футов вышины и были почти невредимы. Хан передавал генералу Кауфману историю этой войны, которая довольно любопытна.

Потеряв всякое терпение вследствие отказов Туркмен платить подати или признавать его власть, он решил пойти на них войной и покорить их. Он собрал войско из Узбеков, между которыми и Туркменами существует, как я уже заметил выше, смертельная ненависть. Хан пошел с войском в землю Туркменов; и придя на это место, которое представляло сильную позицию, будучи защищено с двух сторон глубокими каналами, укрепился в нем.

Здесь оставался он несколько недель; Туркмены ежедневно делали действительные или притворные нападения на его лагерь: которые — судя по тому что мы сами видели — доставляли им много удовольствия. Ханские войска стреляли в них тяжелыми ядрами из своих пушек, ни причиняя им большего вреда, между тем как они скакали кругом лагеря с криком и гиканьем, стреляя из своих фитильных ружей, размахивая саблями и наслаждаясь этою потехю. Наконец хан, истощив свои припасы и людей, с торжеством возвратился в столицу. Туркмены же разошлись по домам и принялись за свои обычные занятия.

Это был тот самый лагерь в котором мы теперь находились. Позиция была хороша, и генерал Головачов решил отдохнуть здесь остальную часть дня.

Иомуды с своей стороны хорошо воспользовались данным им таким образом временем и продолжали свое бегство. Так как мы уже обошли их, то они вернулись на свой след, подобно преследуемому зайцу, и двинулись почти по той же самой дороге по которой пришли мы, направляя свой путь к юго-востоку. Целый день и целую ночь они продолжали свое поспешное бегство, и таким образом ушли от нас на несколько верст.

На следующее утро, на рассвете, мы пустились за ними в погоню. Пройдя немного мы нашли труп русского [278] солдата, обнаженный и обезглавленный; вероятно он был, в пикете, на который они напали врасплох ночью. Целый день мы гнались по следам беглецов, останавливаясь только чтобы дать время солдатам позавтракать. Так как вещей у нас с собой было немного, то движение наше было очень быстро. Мы опять прошли близь Ильял, оставляя город влево от себя, и пересекши небольшой оазис очутились на обширной открытой равнине, которая, судя по множеству перерезывавших ее каналов, в недавнем прошлом должна была быть обработана. Мы не видели никакого следа бежавших почти вплоть до захода солнца, когда облако пыли на горизонте показало нам что мы скоро их настигнем.

Немного спустя мы стали лагерем на берегу канала, который представлял обильный запас воды; через несколько минут казаки рассылались по равнине, отыскивая корма для своих лошадей. Верстах в двух от лагеря они нашли несколько сена, которое только что было накошено и припасено Туркменами. Во время этой фуражировки случилось печальное происшествие. Один из туземных проводников, отъехавший на некоторое расстояние от других, был принят за Иомуда; казак выстрелил в него, и ранил так опасно что два часа спустя он умер, несмотря на все усилия нашего доктора спасти его.

X. Бегство.

На следующий день рано утром мы возобновляем преследование и вскоре замечаем следы беглецов. Здесь арба нагруженная пожитками и оставленная в попыхах; там корова или теленок которые не могли следовать за бегущими; вот старуха, полумертвая от страха, думающая что ее сейчас же поведут на казнь; там старик, оборванный, покрытый пылью, жалкий, который опираясь на палку смотрит на нас свирепыми глазами. Дальше начинают попадаться нам стада ягнят и козлят, потом стада овец и рогатого скота и опять арбы.

Генерал Головачов отдал приказ кавалерии, шедшей впереди, открыть и атаковать беглецов и если можно заставить их принять сражение. Судя по тому что я видел [279] в первый день, нападению неизбежно должны подвергнуться отсталые, потому я решаюсь остаться позади при штабе.

Кавалерия скоро исчезает в облаке пыли; пехота продолжает твердо идти вперед. Через полчаса мы подходим к узкому, глубокому каналу, наполненному водой, который пересекает равнину под прямым углом к линии нашего движения, и здесь странная и страшная сцена представляется нашим глазам.

По равнине разбросаны во всех направлениях арбы или телеги, нагруженные домашним скарбом Иомудов. Не имея возможности перейти канал по единственному узкому мосту, они выпрягли лошадей, оставив все свои пожитки. Некоторые однако не успели бежать; потому ли что у них не было лошадей, или может-быть потому что они слишком много полагались на великодушие Русских. Они были настигнуты и изрублены казаками.

Повсюду между тесно наставленными арбами лежали тела убитых, в крови, с сабельными ранами на головах и на лицах; вид их был страшен. Но еще хуже был вид женщин, которые прятались под телегами, подобно бессловесным животным, смотря на нас с испуганными лицами и умоляющими глазами, без слов, окруженные мертвыми телами своих мужей, возлюбленных и братьев. Оне ожидали что с ними поступят также как их мужья, возлюбленные и братья поступают с побежденными при подобных обстоятельствах.

Я вижу однакоже одну женщину которая не обращает ни малейшего внимания на то что происходит вокруг нее. Она держит на коленях голову человека умирающего от страшного сабельного удара в голову. Она сидит, глядя ему в лицо, неподвижно как статуя, даже не поднимая глаз при нашем приближении; мы могли бы счесть это за выражение идиотского равнодушие, если бы не слезы тихо катившиеся с ее длинных ресниц и капавшие на лицо умирающего. В ней не было страха пред Русскими. Горе пересилило страх.

Но хуже всего было видеть множество малюток детей, отцы которых были вероятно убиты. Никоторые с плачем ползали между колес; другие, все еще сидя на телегах среди поклажи, смотрели на нас изумленными детскими [280] глазами; одна маленькая девочка ворковала и смеялаеь, увидав развевавшееся знамя.

Я передал одного плачущего ребенка женщине которая сидела с диким взглядом под телегою; но она не обратила на него внимавия, и проезжая после я видел что малютка лежит на земле близь нее, крича изо всей мочи.

Генерал и штаб остановились на несколько минут, а я поехал не спеша вперед. Повсюду были брошенные арбы, набитые коврами, подушками, кухонною посудой, мешками пшеницы, мотками шелка и одеждой; то там, то сям опять тело зарубленного Туркмена. Там старуха, лет восьмидесяти, по виду, сидит согнувшись посреди дороги с ребенком на руках, склоняясь над ним с видом безнадежности и отчаяния. Она выжидала закрыв глаза, как бы решившись не видеть сабли которая, она была убеждена, должна убить их обоих. Она не оставила своей внучки, которую может-быть оставила мать. Дальше под арбою молодая красивая женщина с окровавленным лицом, в изодранной одежде, с убитым горем выражением лица, которое рассказывало ее грустную повесть. Поддаваясь бессознательному порыву я предложил ей денег; она оттолкнула их и с рыданием закрыла лицо руками.

Я должен сказать однако что случаи насилия против женщин были крайне редки; и хотя Русские сражались здесь с варварами которые совершали всевозможные жестокости над пленными, что в значительной мере могло бы извинить жестокость со стороны солдат, тем не менее поведение их было безконечно лучше нежели поведение других европейских войск в европейских войнах.

Немного дальше старуха лежит близь дороги, с тяжелою сабельною раной на шее; но ее легко было принять за мущину, потому что на голове у нее не было чалмы. Приказано было не щадить мущин, будут ли они сопротивляться или нет, но это была единственная раненая женщина которую я видел, и мне говорили что всего было три или четыре таких случая.

Я проехал около трех верст по равнине, которая и здесь покрыта оставленными телегами. Оне разбросаны в разных местах, по пяти, по шести вместе, некоторые на самой дороге, другия в расстоянии полверсты или более вправо и влево, как будто хозяева их думали укрыться [281] в пустыне когда приближение казаков принудило их бросить эту попытку.

Пятнадцать или двадцать человек Иомудов верхами показались в недалеком расстоянии в пустыне, а так как пехота верстах в трех позади, а кавалерия может-быть в пяти или шести верстах впереди, то я считаю безопаснее остановиться. Пока я стою и жду, один Иомуд, который вероятно прятался где-нибудь по близости, внезапно появляется, направляясь в мою сторону. Он вооружен только дубиной, но имеет такой вызывающей вид что я схватился за револьвер. Он и тогда не обнаружил ни малейшего признака страха, перешел через дорогу впереди меня в расстоянии не больше десяти футов, сверкая своими свирепыми черными глазами, как бы собираясь броситься на меня со своею дубиной, несмотря на мою пару револьверов и винтовку.

Первым моим движением было заставить его бросить свою дубину и сдаться мне как победителю, но молодец этот имел такой вид отваги и независимости что возбудил мое восхищение, кроме того я подумал что я этим не выкажу храбрости, имея столько преимуществ на своей стороне. Он прошел мимо, даже не пожелав мне доброго утра, и исчез среди мелких песчаных холмов.

Скоро подошла пехота и движение продолжалось еще верст шесть или семь дальше. Опять попадаются овцы, скот, опять верблюды, старые и молодые, но нет лошадей. Не малого замечания достойно что хотя многия тысячи голов овец были захвачены в течение похода, но не было поймало ни одной лошади; это показывает как умно распорядились Иомуды дорожа своими великолепными конями. Может-быть только те кто не имел лошадей и были взяты в плен или убиты в этот день.

Увидав в стороне от дороги двух или трех казаков расхищавших группу телег, я подъехал к ним чтобы взглянуть на их работу. На земле лежали тела двух убитых Иомутов, а возле них стояла девочка лет трех, смотревшая на казаков испуганным, удивденным взглядом и тихо, но горько плакавшая.

Малютка умерла бы от жажды еслиб ее оставить тут, и я взял ее на свою лошадь, с тем чтоб отдать ее первой женщине которую встречу. Вскоре я увидал другую [282] девочку и, передав первую моему спутнику Черткову, подъехал ко второй. У бедного ребенка был большой разрез на подошве; рана была полна песку, ничем не защищена от палящего солнца и должна была причинять ей сильную боль. Девочка не плакала, но смотрела на казаков хозяйничавших около арбы, которая принадлежала может-быть ее отцу, любопытным, вызывающиме взглядом. Когда я сказал ей что возьму ее с собою, она пустилась бежать, и я принужден был сойти с лошади и погнаться за ней.

Она отбивалась и визжала как дикая кошка, и я истощил весь мой татарский лексикон прежде чем она согласилась довериться мне. Но убедившись наконец что мои намерения были миролюбивы, она обвила мою шею руками и заснула.

Я должен был представлять довольно странное зрелище когда ехал между войском, с дикаркой крепко обнявшею мою шею и положившею голову, покрытую корой грязи, на мою грудь. Но вскоре я встретил одного штабного офицера с такою же находкой и убедился что я не был исключением. Иомуды, очевидно, покидали девочек охотнее чем мальчиков.

Около одиннадцати часов мы нагнали кавалерию остановившуюся чтобы дать отдых лошадям.

Беглецы рассеялись во все стороны, но главная масса их, благодаря своим быстрым лошадям, должна была быть за несколько миль дальше, и преследовать их было бы бесполезно. Генерал Головачов рассудил что так как большая часть их имущества захвачена, то они достаточно наказаны, и решил вернуться в Ильялы.

Даже здесь, так далеко от оазиса, было два или три канала, один из коих был все еще полон воды, что показывает что эта равнина, теперь бесплодная, была некогда обработана и может быть снова сделана плодородною. Судя по моим наблюдениям, Хивинский оазис был некогда значительно больше чем теперь, так как везде на этих песчаных равнинах, начиная с самого города, который стоит на границе между плодородною землей и пустыней, видны следы прежней ирригации.

На пути в лагерь я встретил пять или шесть женщин и предлагала им взять мою маленькую protegee, но оне все отказались, указывая на собственных детей. [283] Действительно, они были не в таком состоянии чтобы взять ребенка, потому что у каждой из них было уже по пяти или шести ребят. Таким образом, я привез мою девочку в лагерь, сам не зная что сделаю с ней. Всего проще было бы бросить ее в пустыне, в жертву шакалам, но в таком случае не для чего было и брать ее оттуда где я ее нашел. Обдумывая этот вопрос, я устроил ей постель под телегой, на куче хлопка, наваленного вокруг большими грудами, вместе с шерстяными одеялами, коврами и кухонною посудой из разграбленных кибиток. Потом, с помощью доктора, я обмыл и обвязал ее раненую ногу.

Она была мужественная девочка и вынесла эту операцию так терпеливо что привела нас в изумление. Несмотря на то что мы должны были причинять ей сильную боль пока очищали рану, которая опухла и была сильно воспалена, она не выронила ни одной слезы. После долгих стараний, мне удалось отмыть и лицо ее от налипшей на нем грязи, и я увидал что она прехорошенькая. Она с жадностью пила воду. Увидав что солдат доит корову, я принес девочке столько молока сколько она могла выпить, и уложил ее на приготовленную постель. Словом, я так привязался к ней и она была такая славная девочка что мне было жаль расстаться с ней, когда, немного позже, отыскалась ее мать. Мать была очевидно в восторге что нашла ее, но поблагодарила меня холодно и после того даже ни разу не взглянула на меня. Это показалось мне несколько жестоким, тем более что я возвратил ей дочь с хорошим гардеробом, который выбрал для нее в захваченном, имуществе ее соотечественников, и с золотою монетой, которая лет десять спустя может послужить ей приданым. Но очень может быть что, вопреки наружной холодности, в глубине сердца, мать горячо поблагодарила кафира.

После трехчасовой остановки, в продолжение которой были разобраны и сожжены все кибитки найденные здесь, мы пустилась в обратный путь в Ильялы.

Солдатам приказано было отобрать и захватить с собой все ценное, а остальное сжечь, и казаки охотно исполнили приказание. Ковры, шелковые материи, носильное платье и серебряные украшения — вот все что было ценного; все же остальное, необработанный хлопок и шелк, старые ковры, признанные солдатами негодными, зерно, мука, [284] кухонная посуда, мехи с молоком и разный другой домашний скарб, были разбросаны по земле.

Грустно было смотреть на разрушение стольких счастливых хозяйств. Для этих бедных людей каждая вещь была старым, знакомым другом, к которому они привязались вследствие многолетнего употребления, с которым соединено было множество воспоминаний. Грустно было думать как женщины, возвращаясь по этой дороге, будут стараться спасти хоть что-нибудь из общего разрушения и плакать над знакомыми, любимыми вещами, жалкими остатками их некогда счастливых, теперь разрушенных хозяйств.

Но было ничто еще более достойное симпатии и сожаления.

Вот тела трех Иомутов залитые их собственною кровью и возле них шесть человек детей, от четырех до шести лет, одни с своими покойниками. Старший, здоровый мальчик, ухаживал как умел за младшими. Он устраивал им постель из обрывков хлопка, шелка, старых ковров и лохмотьев носильного платья, жалких остатков их некогда зажиточной кибитки. Он не удостоил меня ни малейшим вниманием когда я подъехал, не поднимая глаз он делал свое дело, и я уверен что его детское сердце горело яростью и негодованием против меня. Лет двадцать спустя, кто-нибудь из кяфиров может - быть узнает как сильна была ненависть посеянная в сердце ребенка.

Я позаботился чтобы солдаты не сожгли телегу под которой приютились дети, добыл им мех с молоком и поехал дальше, оставив их одних с их покойниками в необъятной пустыне. Хорошо сказал Виктор Гюго: «Ceux qui n’ont vu que la misere des hommes n’ont rien vu il faut voi la misere des femmes. Ceux qui n’ont vu que la misere des femmes n’ont rien vu: il faut voir la misere des enfants.»

Я видел только одного убитого ребенка. Это был еще младенец и убит он был повидимому ударом лошадиного копыта или каким-нибудь тупым орудием, так как крови на нем не было.

Весь наш обратный путь был отмечен огнем и пламенем. Прибыв к каналу, о котором было упомянуто выше и где была оставлена первая масса кибиток, я нашел что оне были уже вполне опустошены и что почти [285] все женщины и дети исчезли. Но некоторые еще оставались, и любопытно было видеть как солдаты отрывались от своего разрушительного занятия чтобы дать ребенку кусок хлеба или воды из собственной фляжки. Они делали это с удивительною нежностью и потом снова принимались за свое дело.

Я нашел маленькую девочку которая утром так радостно приветствовала знамя генерала Голованова все в той же телеге. Были сумерки, а бедный ребенок провел тут весь день под палящим солнцем, не евши и не пивши и терпеливо дожидаясь чтобы кто-нибудь взял его. Я нашел в груде других вещей мех с молоком и напоил девочку, хотя и с большим затруднением, так как не нашел ни одной чашки.

Тут было от пяти до шести сот арб, сдвинутых так близко что когда одна или две были подожжены, пламя быстро схватило другия и теперь уже приближалось к той в которой сидела девочка. Я отнес ее подальше от опасности и посадил на ковер, не зная что делать с ней. Хотя тут оставались еще две или три женщины, но одно то что оне оставляли ее весь день одну показывало ясно что на них нельзя было разчитывать. Был вечер, возвращения Иомудов нельзя было ждать раньше следующего дня, а шакалов было множество и вой их уже слышался в отдалении.

Я уже решил было взять девочку в лагерь, когда увидал подходившую ко мне женщину с двумя детьми, которую я до тех пор не заметил. Я показал ей на девочку и спросил: “ваша?" “Иок" (нет), отвечала она и указав на тело убитого Иомуда прибавила, “его". “Мать есть?" спросил я. «Иок»(нет). Тогда я объяснил ей знаками что хочу взять девочку в лагерь. Мое намерение ей видимо не понравилось, и я спросил ее не возьмет ли она ее на свое попечение. На это она охотно согласилась. Я дал ей золотую монету и посоветовал не оставаться тут. Она взяла девочку на руки и пошла вдоль канала, по обширной пустыне, Бог весть куда, в сопровождении двух детей, устало следовавших за ней.

Арриергард достиг лагеря долго спустя после захода солнца, так как наше возвращение замедлялось множеством [286] овец, рогатого скота и верблюдов, которых мы должиы были захватить с собою. Их мычание и блеяние в темноте ночи нагоняло тоску, а зарево на южной стороне горизонта над горящими арбами, печальное свидетельство гибели и разрушения, усиливало ее еще более.

XI. Военная контрибуция.

Генерал Кауфман с значительным войском встретил наш отряд в Ильялах. Сообщение с генералом Головачовым было несколько дней прервано, и это обстоятельство, в связи со смутными слухами о большом сражении под Хивой, встревожило главнокомандующего. Собрав, при содействии хана, столько арб сколько возможно было собрать в полдня, он поспешно отправился к нам на помощь. Но получив на пути донесение генерала Головачова о деле 27го июля, он, конечно, успокоился.

Могущество Туркмен-Иомудов было сокрушено, большая часть их имущества захвачена, весь их хлебный залас приготовленный на зиму и жилища их сожжены.

Но их гордый дух повидимому остался непреклонным. Они отказывались покориться и возвратиться в свои жилища, как приглашал их генерал Кауфман. Они скитались по пустыне вблизи границ оазиса в продолжение нескольких недель, до тех пор пока генерал Кауфман не перешел Оксус на обратном пути в Ташкент. Тогда, как я узнал по возвращении в Европу, они напали на соседних Узбеков и отчасти вознаградили себя за ущерб причиненный им Русскими.

Но сначала их положение должно было быть ужасно. Генерал Кауфман говорил мне что слышал будто бы они посылали послов к Туркменам Теке, на Каспийском море и на Атреке, прося у них позволения переселиться в их владения. Туркмены дали им братский ответ что они могут переселяться, но что у иих будет отнято все что им удалось уберечь от Русских. Если это справедливо, то я полагаю что немногие из них переселились в страну Теке.

Генерал Кауфман стал лагерем в Ильялы и издал прокламацию к другим племенам Туркмен, в которой [287] возвестил им что налагает на них военную контрибуцию, которую они должны представить чрез неделю, если не хотят подвергнуться такому же наказанию какое потерпели Иомуды.

На эту прокламацию Туркмены отвечали чрез депутацию старшин, которые обещали заплатить, но просили продолжить срок. Нет никакой возможности, говорили они, собрать столько денег в такое короткое время, и генерал Кауфман согласился дать им двухнедельный срок.

Размер платежа составлял по пятнадцати тилль с кибитки для всех племен, кроме Кара-Егелды, которые должны были уплатить двадцать тилль с кибитки. Соответственно сравнительному богатству обоих народов эта контрибуция была значительно тяжелее той которую Германия взяла с Франция дня два спустя, Туркмены, верные своему слову, уже прислали несколько сот рублей мелкою туземною серебряною монетой и несколько фунтов серебра в форме браслет и других женских украшений.

Любопытное зрелище представлял лагерь в следующие дни. В стране не оказалось, вероятно, достаточно денег для уплаты требуемой суммы, громадной для Туркмен, и они приходили в лагерь с лошадьми, коврами и верблюдами, и сбывали их за хорошую цену офицерам. Многим Русским хотелось приобрести чистокровных туркменских лошадей, превосходство которых было ясно доказано тем что во всю кампанию не было захвачено ни одной.

Судя однако по тем которых я видел, я полагаю что Туркмены или не продавали своих лучших лошадей или что лошади их хуже чем у Иомудов. Немногие из них, сколько я могу судить, отличались особенностями свидетельствующими о силе и быстроте. Узкая грудь, передния ноги расположенные как у кролика, большая голова и болыше уши, почти полное отсутствие гривы, жидкий хвост, очень высокий рост — вот характеристические черты туркменских лошадей. Лейтенант Штумм, судя по экземллярам захваченным во время похода к Хиве, готов был заключить что порода туркменских лошадей выродилась, что оне теперь не лучше, а может-быть даже хуже киргизских. Но я расположен думать что он не видал настоящих туркменских коней, [288] так как хозяева ценят их дороже своих дочерей и скорее резстанутся с дочерью чем с лошадью.

Во время похода против Иомудов наша кавалерия не могла подойти к ним ближе чем на пятьдесят сажень, и Иомуды так полагались на превосходство своих коней что повидимому никогда не гнали их, очевидно не удостоивая утомлять их ради нас, между тем как мы пускали в ход нагайки и шпоры и употребляли все старания чтобы нагнать их. А у казаков, лошади тоже превосходные.

Но каковы бы ни были лошади которых Туркмены приводили продавать, они брали за них хорошую цену, от ста двадцати до трехсот рублей.

Туркменские ковры также покупались охотно, несмотря на высокую цену и на то что множество таких ковров было захвачено во время похода против Иомудов. Ковер в двадцать футов длины и в шесть ширины продавался за двадцать пять и за тридцать рублей. Любопытною чертой торговли было то что Иомуды, как ни сильно должны они были нуждаться в это время в деньгах, не уступали ни копейки из первоначально назначенной цены. Ковры ткутся женщинами и ничем не уступают никаким другим коврам. У каждого семейства особый рисунок, который передается из рода в род без малейшего изменения. Преобладающие цвета красный и белый, с небольшою примесью коричневого и зеленого, очень красивые и прочные.

Как ни странно это покажется, но большая часть военной контрибуции была уплачена женщинами. У каждой Туркменки множество серебряных браслет, ожерельев, пуговиц и головных уборов. Эти украшения составляют, кажется, после лошадей главный предмет богатства Туркмен. Они приносили их сотнями, и Русские принимали их по двадцати пяти рублей за фунт серебра. Все украшения были из серебра высшей пробы, очень грубой работы и очень массивные. Пара браслет часто весила больше фунта. Они очень широки и толсты, имеют форму буквы С, некоторые отделаны золотом и все с сердоликовыми украшениями.

Грустно подумать как тяжело было женщинам отдать эти незатейливые драгоценности чтоб удовлетворить безграничное корыстолюбие Уруса. Некоторые вещи были в семействе несколько поколений. Матери, бабушки и прабабушки современных Туркменок надевали их в день [289] своей свадьбы и разчитывали что их дочери, внучки и правнучки буцут носить их в свою очередь. И вдруг пришел ненавистный кяфир и все их взял себе. Можно представить какие горькие слезы проливали женщины над этими простыми вещами, как оне раскладывали их на полу своих кибиток, пересчитывали их и любовались ими в последний раз.

Для оценки и взвешпвания серебра была назначена коммиссия из офицеров. Они были заняты с утра до ночи, во тем не менее, когда прошел назначенный срок, они получили в счет контрибуции меньше половины требуемой суммы Но так как Туркмены дали достаточные доказательства своей готовности заплатить и так как невозможность собрать такую значительную сумму в такое короткое время была слишком очевидна, то генерал Кауфман решил отсрочить им уплату остальных денег еще на год. Было ясно что Туркмены при всем желании не могли бы собрать эту сумму в несколько недель, а армия должна была перейти Оксус и приготовиться к обратному походу до 1го сентября, чтоб не быть застигнутою морозами в пустыне.

Уплата контрибуции была действительно сопряжена для Туркмен с величайшими затруднениями. Главным из них, после недостатка монеты, было неумение распределить сбор по кибиткам. У них нет, как я уже говорил, никакого государственного устройства, нет верховной власти, уполномоченной назначать и распределять подати и побуждать к уплате, нет оценочной ведомости собственности подлежащей налогу и нет никого кто мог бы это сделать, так как они никогда не платили податей. Поэтому организация ведомства для распределения и сбора контрибуции была для них очень трудным делом. Генерал Кауфман, желая помочь им, пробовал дать их старшинам все инструкции возможные при подобном положении дел. Он старался объяснить им что они должны распределить налог по кибиткам, соразмерно с принадлежащим каждой кибитке количеством овец, рогатого скота, лошадей и верблюдов. На это они возражали что часто тот кто богат скотом, беден деньгами, и что поэтому ему труднее заплатить, чем другому, а что те у кого есть деньги, прячут их и отказываются отдать их для общего блага. Генерал Кауфман объяснял им что те у кого есть деньги [290] могут дать их взаймы тем у кого их нет, что старшины могут сделать заем во имя народа, с тем что народ заплатит его чрез год скотом. Словом, он сделал все что мог чтобы дать им понятие о государственном строе и о народном займе, но все это было слишком сложно для них и он наконец предоставил им действовать как знают.

Все это время мы стояли лагерем в большом саду, окруженном высокою стеной, примыкающею к городу Ильялы. Это небольшой городок, имеющий около двух тысяч жителей и обнесенный толстою стеной, образующею прямоугольник около ста тридцати сажень длины и около восмидесяти шести ширины. В городе есть базар, но ни одной мечети. Половина его построек в развалинах, вследствие землетрясения, и весь город имеет жалкий вид запустения, несмотря на то что окружающая его местность богата и плодородна.

Для тех из нас кто не был занят пересчитыванием и взвешиванием туркменского серебра, двенадцать дней проведенные здесь были довольно скучным временем. Однообразие лагерной жизни казалось нестерпимым после возбуждения краткой, но интересной кампании. Есть, пить, угощать друг друга — вот все что нам оставалось делать, и мы предались этим занятиям со рвением удивлявшим нас самих.

Мы начали смотреть на Хиву как на центр деятельности, новостей и удовольствий, также как люди смотрят на Париж, на Лондон или на Петербург, после долгого пребывания в каком-нибудь захолустье, вдали от железной дороги. Что же касается возможности увидать снова Лондон, Париж или Петербург, то мы помышляли об этом как о чем-то очень далеком. Хива была теперь центром всех наших желаний, и мы мечтали об ее базаре как некоторые из нас некогда мечтали о парижских бульварах.

И наконец настала счастливая минута когда мы сели опять на коней и направились к Хиве, куда и прибыли после пятидневного перехода. [291]

XII. Трактат.

Вскоре после взятия Хивы, генерал Кауфман написал проект трактата который предстояло заключить с ханом, и послал его с нарочным в Петербург на усмотрение Государя Императора. Трактат был вполне одобрен Государем и вовремя возвращен в Хиву. Дня за два или за три до подписания, хану дана была копия с него на узбекском наречии, чтоб он мог заранее познакомиться о его содержанием.

Трактат был подписан генералом Кауфманом и ханом 23го августа, в присутствии офицеров штаба. Я привожу его целиком:

1. Сеид-Мухамед-Рахим-Бегадур-хан признает себя покорным слугою Императора Всероссийского. Он отказывается от всяких непосредственных и дружеских сношений с соседними владетелями и ханами, и от заключения с ними каких-либо торговых и других договоров, и без ведома и разрешения высшей русской власти в Средней Азии не предпринимает никаких военных действий против них.

2. Границей между русскими землями и хивинскими служит Аму-Дарья, от Кукертли вниз по реке, до отделения из нее самого западного протока Аму-Дарьи, а от этого места по сему протоку до впадения его в Аральское море. Далее граница идет по берегу моря на мыс Ургу, а отсюда вдоль подошвы чинка Усть-Урта, по так-называемому старому руслу Аму-Дарьи.

3. Весь правый берег Аму-Дарьи и прилегающая к нему земли, до ныне считавшиеся хивинскими, отходят от хана во владение России, со всеми проживающими и кочующими там народами. Участки земель по правому берегу, составляющие ныне собственность хана, и жалованные им для пользования сановникам ханства, отходят вместе с тем в собственность русского правительства, без всяких претензий со стороны прежних владельцев. Хану предоставляется вознаградить их убытки землями на левом берегу.

4. В случае если по Высочайшей воле Государя Императора, часть этого правого берега будет передана во владение Бухарского эмира, то Хивинский хан признает сего последнего законным владельцем этой части прежних своих владений, и отказывается от всяких намерений восстановить там свою власть.

5. Русским пароходам и другим русским судам как [292] правительственным так и частным, предоставляется свободное и исключительное плавание по реке Аму-Дарье. Этим правом могут пользоваться суда хивинские и бухарские, не иначе как с особого разрешения высшей русской власти в Средней Азии.

6. В тех местах на левом берегу где окажется необходимым и удобным, Русские имеют право устраивать свои пристани. Ханское правительство отвечает за безопасность и сохранность этих пристаней. Утверждение выбранных мест для пристаней зависит от высшей русской власти в Средней Азии.

7. Независимо от этих пристаней предоставляется Русским право иметь на левом берегу Аму-Дарьи свои фактории для склада и хранения своих товаров. Под эти фактории, в тех именно местах где будет указано высшею русскою властью в Средней Азии, ханское правительство обязуется отвести свободные от населения земли в достаточном количестве для пристаней и для постройки магазинов, помещений для служащих в фактории и имеющих дела с факторией, для помещений под купеческие конторы и для устройства хозяйственных ферм. Эти фактории со всеми живущими в них людьми и сложенными в них товарами находятся под непосредственным покровительством ханского правительства, которое отвечает за сохранность и безопасность таковых.

8. Все вообще города и селения Хивинского ханства отныне открыты для русской торговли Русские купцы и русские караваны могут свободно разъезжать по всему ханству и пользуются особенным покровительством местных властей. За безопасность караванов и складов отвечает ханское правительство.

9. Русские купцы торгующее в ханстве освобождаются от платежа зякета и всякого рода торговых повинностей, так точно как хивинские купцы не платят с давниие пор зякета ни по пути чрез Казалинск, ни в Оренбурге, ни на пристанях Каспийского моря.

10. Русским купцам предоставляется право беспошлинного провоза своих товаров чрез хивинские владения во все соседния земли (беспошлинная транзитная торговля).

11. Русским купцам предоставляется право, если они пожелают, иметь в городе Хиве и в других городах ханства своих агентов (караван-башей) для сношений с местными властями и для наблюдения за правильным ходом торговых дел.

12. Русским подданным предоставляется право иметь в ханстве недвижимое имущество. Оно облагается поземельною податью по соглашению с высшею русскою властью в Средней Азии

13. Торговые обязательства между Русскими и Хивинцами [293] должны быть исполняемы свято и ненарушимо как с той, так и с другой стороны.

14. Жалобы и претензии русских подданных на Хивинцев ханское правительство обязуется безотлагательно расследовать, и если они окажутся основательными, то немедленно удовлетворить. В случае разбора претензий со стороны русских подданных и хивинских, преимущество при уплате долгов отдается Русским пред Хивинцами.

15. Жалобы и претензии Хивинцев на русских подданных, в том даже случае если последние находятся внутри пределов ханства, передаются ближайшему русскому начальству на рассмотрение и удовлетворение.

16. Хивинское правительство ни в каком случае не принимает к себе разных выходцев из России, являющихся без дозволительного на то вида от русской власти, к какой бы национальности они ни принадлежали. Если кто из преступников, русских подданных, будет скрываться от преследования законов в пределах ханства, то ханское правительство обязывается изловить таковых и доставить ближайшему русскому начальству.

17. Объявление Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-хана, обнародованное 12го числа минувшего июля, об освобождении всех невольников в ханстве и об уничтожении на вечные времена рабства и торга людьми, остается в полной силе, и ханское правительство обязуется всеми зависящими от него мерами следить за строгим и добросовестным исполнением этого дела.

18. На Хивинское ханство налагается пеня в размере 2.200.000 рублей, для покрытия расходов русской казны на ведение последней войны, вызванной самим ханским правительством и ханским народом. Так как хивинское правительство, по недостаточности денег в стране, и в особенности — в руках правительства, не в состоянии уплатить эту сумму в короткое время, то, во внимание к этому затруднению, предоставляется ему право уплачивать эту пеню с рассрочкой и с разчетом процентов по 5 % в год, с тем чтобы в первые два года в русскую казну вносилось по 100.000 руб., в следующие затем два года — по 125.000 руб., затем два года — по 175.000 руб., а в 1881 году, т.е. через восемь лет — 200.000 руб. и наконец до окончательной расплаты — не менее 200.000 руб. в год. Взносы могут производиться как русскими кредитными билетами, так и ходячею хивинскою монетой, по желанию ханского правительства.

Срок первой уплаты назначается 1го декабря 1873 года. В счет этого взноса, предоставляется хану собрать подать с населения правого берега за истекающий год, в размере установленном до сего времени; это взимание должно быть окончено к 1му декабря, по соглашению ханских сборщиков с русским местным начальником. [294]

Следующие взносы должны быть производимы ежегодно, к 1му ноября, до окончательной уплаты всей пени, с процентами.

Чрез 19 лет, к 1му ноября 1892 года, по уплате 200.000 руб. за 1892 год, останется за хивинским правительством еще 70.054 руб., а к 1му ноября 1893 годи придется уплатить последние 73.557 руб. Ханскому правительству предоставляется право уплачивать и более вышеопределенного ежегодного взноса, ежели пожелает сократить число платных лет и проценты причитающиеся за остающийся еще долг.

Условия эти с обеих сторон, — с одной стороны туркестанским генерал - губернатором, генерал-адъютантом фон-Кауфманом 1м, а с другой — владетелем Хивы, Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-ханом, установлены и приняты к точному исполнению и постоянному руководству, в саду Гендемииан (лагерь русских войск у города Хивы), августа в 12й день 1873 года (месяца Раджаба в 1й день, 1290 года).

Подлинный договор подписали туркестанский генерал-губернатор, генерал-адъютант фон-Кауфман 1й, и приложил свою печать, и Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-хан с приложением своей печати

XIII. Россия и Англия в Азии.

До сих пор я избегал говорить о причинах похода Русских против Хивы. Причины могут быть перечислены в весьма немногих словах. Главною из них было задержание в Хиве двадцати одного Русских, обращенныие там в рабство, но освобожденных еще до начала войны, затем частые нападения Хивинцев на русские купеческие караваны, чему хан Хивинский не хотел или не мог помешать.

Мирный трактат показывает что были и другие, более важные поводы к войне. Русские имели в виду покорить единственное из ханств все еще отказывавшееся признать их верховенство, подвинуть свою границу до Оксуса и овладеть течением этой реки до границ Бухары.

Результатом войны было то что Русские подвинули свою границу на 300 миль дальше на юг, приобрели 80.000 квадратных миль территории и нижнее течение Оксуса.

Исследование реки, произведенное еще до выхода генерала Кауфмана из Хивы, привело к заключению что по [295] уничтожении искусственных преград в канале, устроенных Хивинцами, река может быть доступна для русских пароходов от устья до самого города Хивы, а может-быть и выше.

Теперь нельзя еще определить точно сколько новых подданных приобрела Россия, но так как правый берег реки заселен редко, то я полагаю что их не больше 50.000.

Мне неизвестен точный смысл соглашения между графом Шуваловым и лордом Гранвилем. По общему мнению, оно состояло в том что Россия условилась не занимать территории на юг от Оксуса. Трактат показывает что Русские не нарушили своего обещания, но в то же время они подчинили себе хана и присоединили значительную часть его владений. Он теперь не может сделать шагу без разрешения Русских и вместе с тем на нем лежит вся ответственность правления. Все преимущества такого соглашения на стороне Русских. Они получают около двух третей всех доходов ханства, без всяких хлопот и издержек сопряженных со сбором податей, страна до такой же степени в их власти как если-бы была присоединена к России, и русские торговцы могут проходить по ней так же свободно как по собственной стране.

Такое положение дел для России гораздо выгоднее полного занятия страны, и мне кажется что Русские не заняли бы ее немедленно если бы даже не были связаны обещанием данным лорду Гранвилю. Теперь Хивинцы мало-по-малу привыкают к присутствию Русских, предрассудки их постепенно исчезают, сам хан служит орудием чтобы подготовить их к русскому правлению. И я не сомневаюсь что гораздо раньше чем будет уплачена военная контрибуция, смерть хана или какое-нибудь другое событие даст возможность Русским взять спокойно правление в свои руки, может-быть даже по просьбе самого народа.

От меня ожидают может-быть что я скажу что-нибудь о политическом положении Русских в Средней Азии. Я должен сознаться что на этот счет я могу сказать очень немного. Я не имею претензии думать что один тот факт что я был в Средней Азии во время краткого похода дает мне право судить об этом вопросе. [296] Читателей желающих получить верное понятие о положении дел в Средней Азии я отсылаю к трудам таких людей как сэр Генри Роулинсон, мистер Мичель и другие, которые изучали этот вопрос несколько лет. Мистер Скайлер и мистер Аштон Дилк также готовят к печати свои труды о Средней Азии.

Бесполезно с моей стороны было бы говорить и об общих интересах России и Англии в Средней Азии. Факты относящееся к этому вопросу приведены во множестве у других писателей; что же касается личных мнений, они уже составлены людьми интересующимися делом.

Я скажу только что по моему мнению покорение Хивы и даже ее присоединение, если оно совершится, не могут иметь важного значения в деле приближения Русских к Индии. Падение Хивы будет, конечно, иметь сильное нравственное влияние на все магометанское население Средней Азии. До сих пор Хива считалась недоступною и непобедимою и после падения Бухары была последнею великою твердыней исламизма в Средней Азии. ее покорение подтвердит уже сильно распространенную веру в непобедимость Русских.

Но помимо этого нравственного престижа, покорение Хивы имеет мало значения. При настоящем положении Русских в Средней Азии, есть два пути для похода в Индию. Один от южного берега Каспийского моря, вдоль северной границы Персии, к Герату и оттуда к западной границе Индустана, путь в 1.000 миль. Если даже есть возможность движения по этому пути, то один взгляд на карту покажет что Хива в этом случае не будет иметь никакого значения с военной точки зрения. Другой и более вероятный путь похода — это путь от Самарканда чрез Бухару в Керки и далее вдоль Оксуса в Кундус. Хива отстоит от Керки на 375 миль к северо-востоку и следовательно на столько же от прямого пути в Индию. Большая часть этого пространства представляет пустыню, так как даже берега Оксуса в этой части его течения необитаемы. Следовательно и в случае похода, по этому пути Хива будет бесполезна для армии.

Скажут что Россия можеть переправить армии водным путем по Сыру, по Аральскому морю и вверх по Оксусу. [297]

Но не говоря уже о том что у Русских на Аральском море только небольшое количество мелких судов, далеко недостаточное для переправы большой армии, весьма невероятно чтоб Оксус был судоходен на всем своем протяжении до Керки. Следовательно и этот план похода неисполним.

Я не из тех кто верит в русскую традиционную политику завоевания относительно Средней Азии. Я не верю также чтобы Русские имели какие-нибудь виды на Индию. Они видят что между их владениями и английскими есть свободное пространство территории, которое должно рано или поздно попасть в руки той или другой державы, и они не прочь присоединить себе сколько удастся.

XIV. Возвращение.

Я разкажу здесь подвиг смелости полковника Скобелева, имя которого было уже не раз упомянуто в моем разказе. Вопрос о том удалось ли бы полковнику Маркозову, командовавшему отрядом выступившим от устья Атрека, дойти до места своего назначения, еслиб он продолжал идти вперед, вместо того чтобы вернуться назад, был весьма важным и интересным вопросом. Для того чтобы решить его, нужно было исследовать часть пустыни которую оставалось пройти полковнику Маркозову до пункта с которого он вернулся. Но такая экспедиция для большего отряда была бы слишком тяжела, а для маленького слишком опасна, потому что озлобленные Иомуды скитались в этой стороне. К тому же вопрос был не настолько важен чтобы можно было подвергнуть опасности значительное число людей. Проехать опасный путь, набросать на карту местность, исследовать колодцы и решить какое количество воды могли они доставить, должен быть кто-нибудь один или вдвоем и полагаясь только на свою ловкость и на быстроту своей лошади. Это дело было предпринято и блистательно исполнено полковником Скобелевым. Переодевшись в туркменский костюм, он взял с собой трех Туркмен, которые служили у него несколько лет на Каспийском море, и в тот день когда [298] мы выступили из Ильял в Хиву, углубился в пустыню по другому направлению.

Мы не видали его десять дней и уже потеряли надежду на его возвращение когда он внезапно вошел к нам, сильно утомленный, но с известием что предприятие его исполнено. Он пришел к заключению что всякая попытка со стороны полковника Маркозова идти дальше с утомленными людьми и животными повела бы к неминуемой гибели отряда, от недостатка воды в той части пути которую ему оставалось пройти.

24го августа Русские покинули Хиву и направились к Оксусу. Утром в этот день хан приезжал в лагерь чтобы проститься с главнокомандующим и с офицерами штаба, и всем им пожал руки. Я был в это время в городе, но на обратном пути в лагерь повстречался с ханом, который ехал в сопровождении свиты человек в пятнадцать или двадцать. Моего переводчика не было со мной и мы не могли вступить в разговор, но хан пожал мне руку с добродушною улыбкой и сказал несколько прощальных слов. В его обращении заметно было то назойливое добродушие которое люди довольные обстоятельствами распространяют на всякого встречного. Его дружеекое прощание со мной было конечно следствием его радости что Русские уходят.

Полковник Скобелев, только - что возвратившийся из своей опасной поездки, не написал еще донесения которое намеревался представить генералу Кауфману и не хотел выехать из Хивы пока оно не будет написано. Он попросил меня остаться с ним в летнем дворце хана, где мы стояли лагерем, и я согласился. Войска выступили около двух часов и к трем часам скрылись из виду, и полковник Скобелев, его два служителя и я, ничтожный остаток победоносной армии, остались одни среди многочисленного неприятеля.

Полковник тотчас же сел за составление своего донесевия и сопровождавшей его карты, а я провел день перечитывая старые нумера Revue des Deux Mondes и бродя по покинутому лагерю. Шум и движение сменились невозмутимою тишиной, земля была усыпана обрывками старых карт, ковров и палаток, и два Персиянина копались в оставленном сору в надежде найти что-нибудь ценное. [299]

Ночью мы легли спать на небольшом внутреннем дворе дворца. Полковник проспал всю ночь сном человека разбитого усталостью, но его слуги и я не были так счастливы, нас разбудили какие-то громкие взрывы, подобные пушечным выстрелам. Встревоженные, мы взошли на один из высоких портиков и взглянули на город. Мы не могли однако разглядеть ничего особенного кроме зарева, какое обыкновенно виднеется ночью над городами освещеными газом. Но так как в Хиве нет ни газового, ни какого-либо другого освещения, то мы пришли к заключению что взрывы и свет были не что иное как потешные огни которыми Хивинцы праздновали выход неприятеля.

На другой день рано утром мы пустились в путь чтобы присоединиться к войску. Было прекрасное солнечное утро и не без сожаления бросили мы последний взгляд на мечети, минареты и стены Хивы. Их неопрятный вид при ярком свете раннего утра казался красивым, а привычка к месту в котором мы провели более двух с половиной месяцев придала нашему прощанию с ним оттенок не совсем неприятной грусти. Часа три или четыре мы ехали среди цветущих полей и садов оазиса, встречая на пути Узбеков, которые кланялись нам почтительно, но видимо радуясь что последние Русские уезжают. Никто из них не выказал однако ни малейшего поползновения оскорбить нас, и наш маленький отряд в четыре человека ехал также спокойно как если бы нас была тысяча.

Мы нагнали арриергард в Ханки и четверть часа спустя были на берегу Оксуса. Эту ночь армия переночевала на берегу, а на следующее утро началась переправа, сопряженная с немалыми затруднениями. Вопервых, число каюков было далеко не достаточно, вовторых, в том месте реки где переправлялась армия было два острова. Подъехав к острову, войска должны были высаживаться, переходить его пешком и на другой стороне снова садиться в лодки. То же самое и на другом острове, хотя он был отделен от суши только узким проливом. Вследствие всех этих затруднений переправа продолжалась около двух недель.

Между тем генерал Кауфман и его штаб осматривали правый берег реки, ища удобного места для постройки укрепления. Выбор их остановился наконец на большом [300] саде, окруженном высокою стеной. Это место было уже само-по-себе крепостью и нуждалось только в некоторых приспособлениях чтобы сделаться вполне пригодным для целей Русских. Немедленно было приступлено к работам и форт вышел похожим на все другие форты Средней Азии. Готовые стены были усилены земляными укреплениями и пристройками для постановки пушек. По местоположению на берегу реки, в плодородной местности, где зимний холод и летний жар довольно умеренны для этой части света, это один из лучишх фортов Средней Азии. Он стоит на расстоянии двадцати пяти миль от столицы. Гарнизон его состоит из двух баталионов пехоты в 1.000 человек, 200 казаков, шести пушек и двух тяжелых орудий, отнятых у хана, гарнизон не большой, но вполне достаточный чтобы держать Хивинцев в страхе и повиновении.

При форте оставлены полковник Иванов и полковник Дрешерн, первый как военный комендант округа, второй как начальник форта. Лучшего выбора нельзя было сделать. Полковник Иванов и полковник Дрешерн в высшей степени способные офицеры. Они преданы своей профессии, любознательно и живо интересуются народом с которым будут иметь дело. В добавок они чрезвычайно популярны как между солдатами, так и между офицерами.

Решено было что различные отряды пойдут назад по тем же путям по которым пришли. Отряд генерала Веревкина отправился в Оренбург, отряд полковника Ламакина к Киндерлийской бухте. Эти два отряда выступили неделей раньше генерала Кауфмана, возвратившегося в Ташкент. Что же касается Казалинского отряда, то большая часть его осталась в новом форте на берегу Оксуса.

Больных и раненых решено было отправить на каюках к устью Оксуса, где стояла флотилия под командой лейтенанта Ситникова, а оттуда на пароходах в Форт № 1. Желая ознакомиться с нижним течением Оксуса, я решился присоединиться к этому отряду. Так как лодки были необходимы для переправы войска, то нам пришлось ждать пока большая часть его не была перевезена на другой берег. Но наконец нам дали двадцать больших каюков. Отряд [301] наш состоял из тридцати или сорока раненых и больных, из пятидесяти человек конвоя и нескольких офицеров получивших отпуск и отправлявшихся в Оренбург, в Петербург и в другия места. В числе последних был генерал Колокольцов, один из самых храбрых и опытных офицеров русской армии, барон Корф, с которым я встретился впервые в Алты-Кудуке, и генерал Пистолькорс, у которого вероятно больше ран чем у кого-либо другого в русской армии. Мы разместились человек по десяти и по пятнадцати в лодке, построили навесы из тростниковых циновок; у большинства офицеров были постели, в конце каждой лодки был устроен очаг для варки кушанья, словом, наше путешествие было обставлено всеми удобствами какие только возможны при подобных обстоятельствах.

Утром 1го сентября мы отчалили от хивинского берега, четверть часа спустя вышли из узкого канала в Оксус и поплыли вниз по реке с умеренною быстротой, то действуя веслами, то предоставляя себя течению, быстрота которого в этом месте около четырех миль в час. Ниже течение замедляется и близь устья скорость его не более полумили в час.

Путешествие наше было весьма приятное. Мы запаслись достаточным количеством провизии. Два раза в день мы высаживались на берег, чтобы дать стянуться лодкам и чтобы гребцы могли отдохнуть. В это время мы варили себе кушанье, ели и ложились отдыхать на траве, в тени дерев. Первые ночи мы ночевали на суше, находя невозможным плыть в темноте. Дни проходили в приятной праздности. Мы играли в карты, удили рыбу, купались раз в день, а иногда лежали по целым часам на постелях, слушая пение солдат, сопровождаемое плеском весел, что составляло очень приятную музыку.

Берега представляли мало признаков жизни. Редко случалось нам увидать человека, хотя мы видели множество домов окруженных цветниками и фруктовыми садами и не мало мечетей на кладбищах. Мечеть составляет такую же необходимую принадлежность в хивинском ландшафте, как сельская церковь в английском. Сельские мечети имеют высокий, стройный фасад, футов в двадцать ширины и футов в пятьдесят вышины и квадратную вершину. За [302] фасадом виднеется кулол, часто покрытый зеленою черепицей. Хивинские могилы почти везде такие же как те которые я описал под стенами города. Это небольшие полусферические глиняные холмы, местами украшенные черепицей и изречениями из Корана, написанными голубою краской.

В реке нам попадалась прекрасаая рыба, и во все время пути мы имели свежую икру. Здесь кстати упомянуть что рыба Skaphurhuncus, встречавшаяся до сих пор только в Миссисипи, водится и в Оксусе. Натуралисты сопровождавшие экспедицию назвали этот новый вид Oxianus.

Ширина Оксуса изменяется от трех четвертей мили до двух миль с половиной. Первый привал мы сделали на хивинском берегу, но потом постоянно высаживались на правый берег, ставший по трактату русским. Хивинский берег покрыт садами, деревьями и домами, на нашем же редко встречается что-нибудь кроме тростника и высокой травы, и есть признаки что река по временам затопляет эту сторону.

Нам встречались лодки, медленно поднимавшиеся вверх по реке. Так как против течения, вследствие его быстроты, нет возможности плыть на веслах, то эти лодки тащились обыкновенно на веревках: два человека идя по берегу тянут веревки, а два другие правят. Случалось нам также раза два перегонять киргизские плоты. То были вероятно аулы совершавшие свое ежегодное переселение.

Против Кипчака мы высаживались на берег. В этом месте реки есть небольшой порог, не препятствующий впрочем судоходству. Ниже до того пункта где Оксус выделяет Улкун-Дарью и в самой Улкун-Дарье нет ни порогов, ни утесов, и река вполне судоходна от самой Хивы. Немного ниже Кипчака, на правом берегу возвышается ряд низких гор или лучше сказать холмов. Они бесплодны и принадлежат к той же формации как и Кизил-Кумские горы. Здесь русло реки сделалось уже и глубже, и нас относило течением от одного берега к другому. На следующей день, когда мы были на расстоянии ста миль от Хивы, горы на правом берегу, сады и поля на левом сменились болотом заросшим тростником. Миль на тридцать ниже Ходжейли мы [303] повернули в Улкун-Дарью, рукав Оксуса. Она гораздо уже и глубже главного русла реки и вследствие этого удобнее для судоходства. Впрочем она очень извилиста, и некоторые извилины так круты что мы с трудом поворачивали наши тяжелые лодки. Случалось нам также запутываться в высоком тростнике которым заросли оба берега.

Когда мы приближались к Ходжейли, комендант Кунграда выехал к нам на встречу в небольшой лодке с двумя спутниками. Его обращение с Русскими было теперь совсем иное чем в то время когда он просил генерала Веревкина дать ему три дня сроку чтобы собрать пушки Он взялся быть нашим проводником по Улкун-Дарье и действительно с этого пункта его можно было постоянно видеть впереди на его узенькой лодочке. В это время мы не высаживались на берег, потому что тростник рос так густо в воде по обе стороны реки что не было возможности пробраться чрез него. В продолжение трех суток мы даже не видали твердой земли и по ночам должны были привязывать лодки к тростнику. В эти три ночи те у кого не было сеток сильно страдали от москитов. Прежде, когда москиты одолевали нас, мы высаживались на берег, зажигали костер из сухого тростника и поддерживали его всю ночь. Теперь же это было невозможно.

Вечером на седьмой день нашего пути узкое русло Улкун-Дарьи обратилось в обширное озеро, в котором вода стояла почти неподвижно. Это озеро имеет миль восемь или десять в длину и изобилует небольшими пловучими островками, поросшими тростником и кустарником. На другой день после полудня мы наконец разглядели в отдалении тонкие мачты кораблей.

Пред вечером мы выехали из тростниковых болот, окружавших нас более трех дней. Русло реки сузилооь опять. Оно имело теперь от 300 до 600 футов в ширину. На заходе солнца мы подошли к флотилии и вскоре были на борте, обмениваясь приветствиями с друзьями и знакомыми.

Лейтенант Ситников был несколько удивлен когда увидал меня, так как по отъезде моем из Казалы он думал что я намереваюсь ехать в Ташкент. Я передал ему вкратце мои приключения; и мы от души [304] посмеялись над шуткой, которую я сыграл над моим другом капитаном Верещагиным в Казале.

Я встретил здесь между прочими молодого графа Шувалова. Этот храбрый молодой офицер, как известно, был контужен при взятии Хивы. Он был отправлен домой с Оренбургским отрядом, но в дороге ему сделалось хуже и его принуждены были отправить в тарантасе на флотилию. Я с удовольствием узнал в последствии что его здоровье совершенно поправилось.

Флотилия состояла из двух пароходов, Самарканд и Перовский, и трех баржей. На эти суда перенесли всех больных, Перовский взял на буксир одну баржу, Самарканд две, и на следующий день мы поплыли на всех парах вниз по Улкун-Дарье в Аральское море. В тот же день вечером мы достигли устья реки и стали на якорь, так как нельзя было пройти через бар в темноте. На другой день чем свет мы опять развели пары, четверть часа спустя прошли бар и поплыли по синим волнам Аральского моря. Спустя двое суток мы достигли устья Сыр-Дарьи, а еще через тридцать шесть часов я был опять в Казале. Отсюда одни из офицеров уехали в Ташкент, другие в Петербург.

Здесь я встретился впервые с мастером Кером, который был послан с таким же поручением как и я от газеты Daily Telegraph. Я узнал с сожалением что судьба не была к нему так милостива как ко мне и что ему не удалось исполнить свое предприятие. Он уже издал в свет рассказ о своих приключениях, и я могу засвидетельствовать что его описания местности также верны как и живописны.

Мне пришлось прождать почтовых лошадей три дня. Я купил новый тарантас и 15го сентября был опять на почтовой дороге в Оренбург.

Расстояние от Казалы до Саратова, которое в первый раз отняло у меня шесть недель, в этот раз я проехал в две, благодаря тому что лошади поправились на летних пастбищах. В дальнейшем путешествии не было ничего особенного, и я оканчиваю мое повествование и прощаюсь с читателем.