Переход чрез границу был воспрещен не безусловно. По утвержденной Государем Императором инструкции нам [150] предоставлялось право наказывать заатрекских туркмен в их пределах, в случаях доказанного грабежа или разбоев, ими производимых на правом берегу Атрека, но с тем, чтобы о предполагаемом переходе границы мы всегда своевременно и заранее извещали дипломатических агентов наших в Персии, а также и с тем, чтобы, наказав туркмен, войска наши немедленно же возвращались в свои пределы. Между тем соседи наши, конечно, были не такого нрава, чтобы не давать нам вполне законного повода громить их жилища, а потому мы уже давно имели такое право. Ежедневные тревоги на Атреке, происходившая после возвращения нашего в 1872 году в Чекишляр и кончавшиеся обыкновенно уводом в плен целых семейств служивших нам туркмен, в особенности же огруджалинцев; угон за пограничную реку верблюдов у тех же туземцев, отдавшихся нашему покровительству; варварский способ лишения нас возможности пользоваться вьючными животными, практиковавшийся атабаями и дьячи и заключающийся в подсекании ножных мышц у тех верблюдов, которых им не удавалось угнать, и прочие бесчинства давным-давно уже требовали от нас принятия решительных мер к прекращению такого порядка вещей. Но единственно действительным для сего средством, конечно, могло быть наказание туркмен в пределах их зимовок, а последние находились за Атреком.

Мы уже говорили, что Атрек составляет, а тем более составлял тогда, государственную границу не по праву, а благодаря бывшему недостаточному знакомству со страною и ее обитателями. В то время ни один перс не подходил к его левому берегу иначе, как закованным в цепи и по пути к какому-либо из среднеазиатских невольничьих рынков, но, тем не менее, переходить эту реку всегда значило возбудить столько толков и сомнений в необходимости такой меры в каждом данном случае, а главное это соединялось с такою длинною дипломатическою перепискою, что делалось до крайности нежелательным даже и для ближе терпевших от туркменского бесчинства. Находясь в таком положении, начальник нашего отряда попробовал сделать сношение чрез посредство консула нашего в Астрабаде с военным губернатором этой провинции, Сулейман-хан-Ихтиаром. Он просил последняго, чтобы тот распорядился придвинуть к берегу Атрека персидскую пограничную стражу и, вообще, принять бы меры к прекращению и предупреждению в пределах наших хищнических проделок со стороны, так сказать, персидско-подданных [151] туркмен; но губернатор с невероятною наивностью ответил чрез того же астрабадского консула, г. Бакулина, что во всех государствах и между всеми народами на земле бывают злоумышленники и что с деяниями последних следует примириться. Сановник этот справедливо считался одним из умнейших людей своего государства, но, во-первых, прекратить бесчинства туркмен было решительно не в его силах, а во-вторых, он хорошо понимал, что для спокойствия целой огромной провинции, вверенной его управлению, прямой был расчет не только не прекращать этих разбоев, но даже усилить грабительскую деятельность туркмен на нашей территории, чтобы тем отвлечь ее от своей, чему он и способствовал всеми мерами. Таким образом, безуспешно испытав вышеприведенное средство, отряд сам должен был позаботиться о спокойствии на русской территории, прилегающей к Атреку.

Обращаясь к колонне майора Мадчавариани, нужно сказать, что она, начиная с самого дня выступления из Чекишляра была непрестанно наблюдаема неприятелем. 4-го февраля, находясь на позиции у Тенгли-Гудрю, по давно заведенному, хотя и вынужденному обыкновению, от нее была выслана небольшая команда, которая должна была подогнать к биваку приставших на предыдущем переходе верблюдов и подвезти некоторые из брошенных с ними вьюков. Но высланные люди, не найдя ни тех ни других, открыли партию из атабаев, дьячи и игдыр, очевидно высматривавшую случай напасть на прикрытие пасшихся наших верблюдов, с целью угнать их за Атрек. При этом, однако же, никакой схватки не произошло, так как туркмены, считая себя слабее, ушли в пределы Персии. За то, 8-го февраля, казачий наш разъезд, под командою сотника Астахова, наткнувшись на неприятельскую партию, был встречен ею ружейным огнем, который не был прекращен даже и тогда, когда казаки наши, смело бросившись на неприятеля, прогнали его за Атрек. Между тем, как это происходило, начальник колонны получил сведение о появлении значительной неприятельской партии выше укрепления Баят-Хаджи, считая по течению реки. По некоторым имевшимся у него данным справедливо предположив, что замеченная неприятельская сила должна быть боковым прикрытием какой нибудь крупной кочевки, намеревающейся переправиться на правый берег Атрека, майор Мадчавариани немедленно предпринял движение в соответственном направлении. Он взял с собою 100 штыков, два горных [152] орудия и 120 казаков, которые только что прибыли из Чекишляра с продовольственными продуктами для баят-хаджинского гарнизона и, за неимением верблюдов, доставили эти продукты на своих конях. Следы многочисленной кавалерии, ясно видимые по пути движения майора Мадчавариани, свидетельствовали о недалеком присутствии неприятеля, а разъезды последняго, постоянно показывавшиеся в виду наших войск, подтверждали это предположение. 9-го февраля, вечером, в погоню за одним из таких разъездов был пущен войсковой старшина Дзиов, с 15-ю казаками. туркменские всадники, гонимые названным штаб офицером, успели, однако же, уйти за Атрек и, соединясь со значительною массою своих, открыли с противоположного берега довольно живой ружейный огонь, который вывел у нас из строя одного сильно раненого казака и двух коней.

Получив от войскового старшины Дзиова известие о случившемся майор Мадчавариани поспешно пошел вперед со всею своею кавалериею, точно указав остальной части своей колонны место на берегу Атрека, в котором следовало остановиться и ждать дальнейших приказаний. На рассвете 10-го числа, находясь в верстах 40 от Баят-Хаджи, казаки, по следам одного из неприятельских отстреливающихся разъездов, подошли к мосту чрез пограничную реку и немедленно же чрез него переправились. Неподалеку от моста, всего в верстах 5—6, сотня наша настигла атабайский аул. Произошла схватка, в которой, между прочим, один из наших казаков получил 16 шашечных ран. Неприятель оставил на месте боя только двух людей убитыми и несколько коней. Своих раненых и остальные трупы он успел увезти с собою, но главнейшим нашим трофеем были 430 голов хороших верблюдов, которых казаки захватили на пастбище, случайно находившемся на пути преследования партии атабаев. Кроме того, мы отбили у последних одного закованного невольника-перса, которого при первой же возможности отправили в Астрабад местному персидскому губернатору. Дав немного отдохнуть своей коннице, майор Мадчавариани поспешил уйти из территории, признаваемой персидскою. Окончив обратную переправу чрез Атрек к рассвету 11-го февраля и соединясь со своею артиллериею и пехотою, он посадил сию последнюю на верблюдов и прошел далее, вверх по Атреку, еще верст с 30, как для исследования этого пространства, так и для внушения заатрекской чарве, что мы следим за нею и постараемся не допустить выхода ее на летовки. [153]

Возвратясь в Баят-Хаджи, майор Мадчавариани, конечно, прежде всего озаботился отправлением приобретенных верблюдов в Чекишляр за необходимою провизиею. Они были отправлены под прикрытием казачьей сотни, которая, в силу приведенных обстоятельств, оставалась при баят-хаджинском гарнизоне гораздо долее первоначально предполагавшегося времени, а потому значительно поистощила продовольственные запасы, находившееся в укреплении. Едва ушли из Баяг-Хаджи казаки, как нахальство неприятельских разъездов стало проявляться вновь. Чтобы отогнать от укрепления один из таких разъездов, майор Мадчавариани выслал всех оставшихся при нем конных, а именно шесть человек казаков и двух туркмен. Всадники эти, исполняя данное им приказание, во время преследования наткнулись на неприятельскую засаду, человек в 150, а потому приостановились. Тогда неприятельский разъезд, подкрепленный частью людей из засады, в свою очередь погнал наших всадников. Все это, конечно, сопровождалось обоюдною перестрелкою и даже дело доходило до холодного оружия, при чем один из наших казаков был сильно ранен пикою, а лошадь другого казака была убита. Нет сомнения, что дело этим бы не ограничилось, но один из наших пеших сторожевых постов открыл вовремя огонь по неприятелю, а вслед затем на горизонте показался сам майор Мадчавариани, во главе трех рот и двух орудий.

Завидя нашу колонну, неприятель поспешно ушел за Атрек, но не отказался от поставленных им себе целей. Партия, наделавшая тревогу в Баят-Хаджи, значительно подкрепленная новыми ратниками, около трех часов пополуночи с 20-го на 21-е февраля, опять подступила к нашему укреплению, внутреннее пространство которого рассчитано было на одну лишь роту. Цепь выставленная от рот, бивакировавших вне укрепления, заметила приближение неприятеля и открыла по нем огонь. Ей ответили тем же. По тревоге, все наши части заняли свои места, но атабаи не унимались и продолжали подступать к укреплению. Тогда с валов последняго открыли картечный огонь. Пушки в Средней Азии всегда производили и долго еще будут производить особенный эффект, как оружие, чрезвычайно редкое среди туземцев, а потому, после первых же двух-трех, выстрелов, атабаи быстро ушли за Атрек. Тем не менее, как на другой день, так и во все ближайшие последующие дни, по временам на горизонте нашем неоднократно показывались довольно крупные неприятельские партии, [154] а отдельные их смельчаки подъезжали к укреплению и довольно близко. Между тем, майор Мадчавариани получил от лазутчиков сведение о том, что чарва туркменских племен Пан и Тумач двинулась от берегов Гюргена и имеет намерение уйти в пустыню, переправившись в окрестностях урочища Чат, что при слиянии Сумбара с Атреком. В следствии этого, утром 25-го февраля, начальник нашей колонны выступил из Баят-Хаджи по большой приатрекской дороге, ведущей от берега Каспийского моря на Кизил-Арват. Штаб-офицер этот взял с собою до 400 штыков и четыре горных орудия, но около полудня 26-го числа в состав его колонны поступила еще целая казачья сотня. Последняя зашла было в Баят-Хаджи, но, не застав там начальника летучего отряда, после небольшого привала пошла догонять майора Мадчавариани, чтобы скорее вручить ему привезенное ею из Чекишляра предписание начальника красноводского отряда и, согласно полученного приказания, поступить в его ведение.

Повторим вкратце, что 25-е февраля 1873 года было неприятнейшим днем в жизни красноводского отряда. Как громом поразила всех весть о том, что непредвиденные обстоятельства уничтожили возможность присылки нам верблюдов. А кто из красноводцев не знал, что значил тогда каждый верблюд для нашего дела? Много потеряно было уже времени и терять его более не приходилось ³⁵. Все еще продолжавшиеся вокруг Чекишляра разбои заатрекской чарвы и новейшие донесения майора Мадчавариани о ежедневных почти перестрелках туркмен с войсками его колонны, бездействие соседних персидских властей и прочие условия не только давали нам право, но даже обязывали нас перейти Атрек. Отряду нужно было достать себе верблюдов, во что бы то ни стало. Их надобно было отобрать у туркмен хотя бы силою, так как решительно не оказывалось никакой возможности сделать это добром, тем более, что и они не мало забрали этих животных у шепхцев и других своих же соплеменников, служивших нашему делу. Наконец, мы не могли равнодушно смотреть на вероятное усиление хивинской рати туркменами из прикаспийских [155] земель. Вследствие этого не позже, как чрез час после распечатания конверта из Мангишлака с роковою для нас вестью, наличные части нашего отряда получили приказания, относящаяся до совершенно решенного уже тогда движения за Атрек, а таковое же приказание майору Мадчавариани повезла казачья сотня Астахова, о прибытии которой по назначение мы уже имели случай сказать выше.

Общий план, поставленный себе начальником красноводского отряда пред заатрекским походом в 1873 году, состоял в том, чтобы, загородив туркменам пути со стороны востока, гнать их туда с запада и, угрожая в то же время от. берегов Атрека, за ставить их совершенно отказаться от мысли о возможности ускользнуть от нас в пустыню. Следует признаться, что план этот был не безупречен. Было бы несравненно рациональнее, усилив наблюдение за берегами Атрека, повести облаву с востока, так как в этом случае многие аулы, скрывшиеся от нас в лесах гор, составляющих продолжение Эльбурсского хребта, по случаю неизбежной давки, не успели бы туда уйти, а потому неизбежно должны были бы продвинуться ближе к морскому берегу, где нам легче было бы их захватить. Кроме того, гораздо удобнее было гнать добываемых верблюдов по пути домой, чем в сторону противоположную, к пределу нашего заатрекского движения. Но составленный план был предпочтен остальным — во-первых, в предположении, что мы успеем добыть необходимое количество верблюдов, вовсе не забираясь слишком далеко на восток; во-вторых, имелось в виду, что гонимые нами туркмены, находясь в затруднении и не видя пред собою свободного пространства, могут забраться в пределы непосредственной Персии и уйдут таким образом от нас. да еще, чего доброго, причинят какое либо зло городу Астрабаду и астрабадской провинции. В этом последнем случае нам, как известно, угрожали бы великие дипломатические затруднения. При общем же скучении туркмен у восточного рубежа их зимовок ничего подобного случиться не могло, так как там, между непосредственными своими владениями и землями туркмен. Персия поселила весьма воиственных курдов. Да и гокланы не упустили бы случая ограбить инородную чарву. Движение за Атрек отряд наш начал четырьмя колоннами, переход которых чрез границу, а также и дальнейшие их действия, были по возможности согласованы. Первая и вторая колонны выступили из Чекишляра 27-го февраля под общим начальством самого начальника отряда и направились к переправе Беген-Баш. [156] К утру 28-го февраля вся пехота, артиллерия и казаки этих колонн были перевезены уже на левый берег Атрека на плоту, устроенном из двух каучуковых понтонов с необходимою связью и настилкою. Что касается казачьих лошадей и лошадей вообще, то и их просто перегнали через реку в брод и вплавь, тут же, недалеко от места движения парома, несколько ниже последняго по течению. Около полудня колонны эти разошлись. Колонна № 2-го, командуемая майором 76-го пехотного Кабардинского полка Козловским и состоявшая из пяти рот его батальона, двух горных орудий и 40 человек казаков, получила приказание направиться мимо Серебряного бугра к берегу Гюргена и, завернув в тех местах правым плечом вперед, идти правым берегом реки к пункту, именуемому Кара-Кир, на соединение с колонною № 1-го, при которой оставался начальник отряда лично. Это приказание, разумеется, было общее, частности же предоставлялись ближайшим водителям колонн, хорошо осведомленным с главнейшею нашею целью. Поэтому, конечно, движения и действия их неизбежно становились в зависимость от целого ряда случайностей, столь обильных при всех военных операциях.

Двигаясь по назначению, колонна № 2-го дошла до берега Гюргена и, увлекшись преследованием одного из наиболее разбойничьих атабайских аулов, перешла и названную реку в брод. Погоня эта, после небольшой перестройки, доставила Майору Козловскому около 250 верблюдов, захваченных за, речкою Kара-су, в полупереходе от города Астрабада. Но положение русских, случайно столь далеко зашедших, было чрезвычайно неприятно, главным образом, в том отношении, что всегда крайне подозрительные персы могли истолковать событие это в совершенно ложном свете и, пожалуй, даже выставить его поползновением с нашей стороны к овладению городом Астрабадом. Не было, конечно, сомнения в том, что Ихтиар, посредством телеграфных сношений, успел уже произвести совершенную тревогу в Тегеране и наше посольство там осаждается вопросами персидского правительства, а каждый лишний час пребывания нашего за Черною рекою (Кара-су) приводит все в большее и большее отчаяние представителя нашей дипломатической миссии при его величестве шахе и, быть может, готовит нам неимоверные дипломатические осложнения. Хорошо все это сознавая, майор Козловский, разумеется, решил как можно скорее увести свою колонну из пределов непосредственной Персии, а для того, чтобы исполнить это решение, нужно было идти обратно [157] путем кратчайшим на который и указывал чиновник Ихиара, высланный к нам из Астрабада. Но по пути этому вовсе не имелось сколько-нибудь сносных бродов чрез Гюрген и в особенности крайне трудно, почти невозможно было перегнать чрез реку верблюдов, которых в таком случае приходилось, следовательно, бросить. Нам же не так легко было тогда добровольно отказаться от дорогой для нас добычи. Точно также и идти кругом значило потерять так много времени, что затем кабардинцы могли вовсе не принять участия в дальнейших наших поисках за Атреком.

Находясь в таком затруднительном положении, майор Козловский решился на шаг весьма смелый. Он повел свою колонну путем еще более коротким, чем тот, который ему указывали, но таким, который пролегал чрез персидское укрепление Аг-Кала, служившее тет-де-поном мосту на Гюргене. Приняв, такое решение, командир батальона Кабардинского полка отправил, к коменданту названного укрепления парламентера с уверениями в неимении с нашей стороны решительно никаких враждебных умыслов против дружественных нам персов, но в то же время с настоятельною просьбою открыть для нашего прохождения ворота укрепления, ведущие к мосту. Одновременно с прибытием этого парламентера, с правого берега реки подъезжал к Аг-Кала и другой. Это был наш офицер от колонны № 1-го, из состава которой начальник красноводского отряда выделил три роты 83-го пехотного Самурского полка, с одним полевым орудием, поспешно послав их, под командою майора Панкратьева, в помощь кабардинцам, едва только получил донесение майора Козловского о положении дел в его колонне. Оба парламентера были представлены коменданту укрепления одновременно. Они уполномочены были в самом решительном тоне заявить и заявили, что хотя непредвиденный обстоятельства, к крайнему сожалению, подвели нас к стенам Аг-Калы, но раз уже это так вышло, то мы ни в каком случае не отойдем от нее, если бы даже нам пришлось употребить силу для получения права прохода по мосту чрез Гюрген. Между тем, как происходили переговоры, войска Майора, Козловского подошли почти вплотную к стенам укрепления и направили на него дула снятых с передков наших орудий. В то же время на противоположном берегу реки, к самому мосту, стройно подтягивались самурцы, а на соседней возвышенности снималась с передка их внушительная полевая пушка. Гарнизон [158] Аг-Калы едва состоял из 200 персидских сарбазов ³⁶, спокойствие которых издавна никогда ничем не нарушалось. Комендант не нашел удобным долго упорствовать, приказал отпереть ворота, и в стенах персидской крепостцы раздалась русская песня кавказского солдата, беззаботно и весело проходившего чрез нее с пляскою. Перейдя по мосту на правый берег Гюргена и переправив своих верблюдов, кабардинцы соединились с самурцами и, после необходимого отдыха, согласно имевшегося приказания, вместе пошли к пункту, именуемому Кичик-Кара-Кир, куда и прибыли к полуночи с 3-го на 4-е марта. Путь почти все время лежал вдоль развалин древней стены Кизил-Алан, постройка которой приписывается Александру Македонскому ³⁷.

На позиции у Кичик-Кара-Кира в то время находился уже начальник красноводского отряда. Он направился туда прямо от переправы Беген-Баш еще 28-го февраля, одновременно с началом движения майора Козловского вправо, т.е. к западу, имея с собою четыре роты, одно полевое орудие и 20 человек казаков. При этой же колонне следовал наш общий для всех перешедших границу частей запас продовольствия и фуража. Не смотря на то, что запасы эти были до крайности ограничены, они все же сильно замедляли движение, а потому с высот Инча, к которым мы подошли на рассвете 1-го марта, начальник отряда пошел вперед, взяв с собою две роты, орудие и казаков. Он имел намерение обрекогносцировать местность и выбрать позицию, на которой было бы удобно выжидать соединения с майором Козловским. Сопровождение вьюков поручено было старшему из командиров двух оставшихся при них рот, штабс-капитану Мадчавариани, которому приказано следовать за идущими вперед частями, не спеша. Едва успел начальник отряда подойти к берегу Гюргена, как неприятель, в числе, приблизительно, до 3,000 всадников, неистово гикая, атаковал его два раза — один вслед за другим. Рассыпав полуроту стрелков по развалинам Кизил-Алана, наши встретили туркмен таким живим огнем, какого последние, [159] вероятно, до того времени не, видывали. К тому же и полевое наше орудие, хотя нечастыми, но поразительно меткими выстрелами не переставало напоминать неприятелю, что он в этот раз имеет дело далеко не со столь хорошо ему известною персидскою ратью. После второй атаки на некоторое время все поутихло, хотя туркмены, собравшиеся в массы, не расходились. По всему видно было, что они намереваются еще нас потревожить. И, действительно, часа чрез полтора, заметив приближавшийся наш транспорт, они стали его обскакивать. Но и прикрытие нашего каравана не дремало. Штабс-капитан Мадчавариани, стянув верблюдов в каре, собрал вместе с тем свои роты и приказал встретить нападающих залпами. А тут и в передовой колоне которой все происходившее было видно, быстро запрягли орудие и, посадив прислугу, выдвинулись вперед до расстояния хорошего выстрела. Попав под перекрестный ружейный и артиллерийский огонь, неприятель вынужден был оставить нас, наконец, в покое и, потеряв 17 человек и 11 коней убитыми, 32 человека ранеными и одного пленного скрылся за Гюрген. Однако же, едва туркмены становились вне, опасности, к ним немедленно возвращались и смелость, и задор. По крайней мере, в ночь на 2-е марта, как и в следующую за нею ночь, они неоднократно подходили к нашему биваку, причем каждый раз обменивались с нашею цепью несколькими десятками выстрелов, хотя ничего решительного не предпринимали.

В состав третьей колонны вошли четыре роты 84-го пехотного Ширванского полка, два горных орудия и 15 человек казаков. Войска эти, под общим начальством полковника того же Ширванского полка Араблинского, выступили из Чекишляра 25-го февраля вечером. О колонне этой 2-го марта в Кичик-Кара-Кире известно было только, что она, переправясь чрез Атрек близ Гудри, направилась затем прямо на юг, к берегу Гюргена. Зная хорошо энергию, осторожность и опытность названного штаб-офицера, начальник, отряда с терпением и спокойно выжидал бы, конечно, от него вестей; но, получив рапорт Майора Козловского о решении идти на Аг-Калу, он, как уже и было сказано, в видах предупреждения неприятных случайностей, признал необходимым отправить туда же некоторое число войск и по правому берегу Гюргена. С другой стороны, невозможно было оставлять в Кичик-Кара-Кире наши продовольственные запасы без вполне обеспечивающей охраны, и вследствие этого возникла необходимость скорее узнать что-либо о положении дел в соседней с главною, [160] левой колонне. В особенности необходимы были сведения о месте ее нахождения в данную минуту. Парашютные сигнальные ракеты, не раз помогавшие нам в пустыне во многих подобных случаях, прекрасно выполнили свое назначение и теперь. Едва смеркалось, после двух орудийных выстрелов в главной колонне взвились, одна за другою, но с некоторыми промежутками, несколько ракет. В колонне полковника Араблинского, которая, как оказалось потом, стояла в то время в 18-ти верстах от нас вверх по Гюргену, условный сигнал этот был услышан и замечен. Выстрелы наши обратили на себя должное внимание, а увидав за тем яркие звезды ракет, третья колонна поспешила ответить нам тем же порядком. Составив понятие о приблизительном направлении и таковом же расстоянии между биваками, начальник красноводского отряда послал полковнику Араблинскому с нарочным приказание поспешите придвинуться к Кнчик-Кара-Киру, если ко времени получения записки не будет каких-либо причин, мешающих исполнить предложение, и если, по соображении на месте, признано будет, что оно не может дурно влиять на успех нашей облавы. Вследствие такого приказания, колонна полковника Араблинского, в два часа пополуночи на 3-е марта, подошла к Кичик-Кара-Киру, а спустя полчаса ушел оттуда майор Панкратьев, с тремя стрелковыми ротами Самурского полка и одним полевым орудием, в Аг-Кала, на встречу майору Козловскому.

Надобно сказать, что соединению колонн у Кичик-Кара-Кира чуть-чуть не предшествовала ужасная катастрофа. В тревожную и темную ночь со 2-го на 3-е марта, когда неприятель не вполне еще прекратил свой ружейный огонь по нашей бивачной цепи. из последней дали знать, что приближается какая то густая живая масса. Араблинского у нас, конечно, ждали; но, во-первых, судя по времени, ему прибыть как будто было рано, а во-вторых, мы ожидали также и решительного нападения неприятеля. Продолжительное сомнение в известном случае могло поставить нас потом в весьма затруднительное положение. С целью выяснить дело, из Кичик-Кара-Кира стали подавать сигналы на рожке, которые были услышаны в колонне Араблинского, но звуки ответных сигналов совершенно уносились ветром. Уже отдано было приказание дать орудийный выстрел, но, к большому счастью, артиллерийский офицер, командовавший орудием, испросил разрешение подпустить приближающуюся массу на расстояние еще более действительного картечного огня. Тем временем из цепи прибежали сказать, [161] что услыхали команду: “с передков, налево кругом!” В последствии оказалось, что команда эта действительно была дана в колонне полковника Араблинского по той причине, что в нее начали попадать неприятельские пули и начальник ее стал готовиться встретить нападение, которое, как он заметил, готовили ему туркмены. При этом в подходившей к Кичик-Кара-Киру колонне были пулями контужены два офицера и ранена одна лошадь.

Часа через 1 1/2 мы опять были подняты на ноги в Кичик-Кара-Кире. Туркменам не терпелось. Они приблизились к нашему бивачному каре и со всех сторон открыли по нем ружейный огонь, поддерживая последний в течение всей ночи. Что касается нас, то мы усилили лишь цепь, ее резервы и дежурную часть, но на огонь отвечали неохотно и изредка, исключительно лишь для того, чтобы держать неприятеля в убеждении, что мы готовы его встретить.

Чтобы не задерживать переправы атабаев чрез Гюрген и [162] расправиться с ними на правом берегу названной реки, начальник колонны снялся с занимаемой им позиции и немедленно отошел от берега по направленно к северу, на высоты Бендуали, куда притянул также и ту роту, которая оставлена была им у Ахметляра, Соединясь с нею, полковник Араблинский занял фланговое положение в отношении вероятного пути следования аулов, а именно он расположил свои войска у Гумбет-Олума, известного в Туркмении по нахождению там могилы весьма чтимого туземцами святого Хаашиша-Хаджи. Неприятель, однако же, в ловушку не дался и медлил переправою. Тогда, 1-го марта, полковник Араблинский выслал из Гумбет-Олума одну стрелковую роту на обычную дневную рекогносцировку. Едва успели стрелки отойти версты с три от общего бивака, как туркмены обскакали их, частью спешились и, засев за местные закрытия, открыли по роте ружейный огонь. Ширванские стрелки, разумеется, рассыпали цепь и отвечали. Услыхав выстрелы. полковник Араблинский пошел на них бегом, с одною ротою и двумя орудиями. Несмотря на то, что неприятель скоро заметил идущих на выручку, он не оставил атакованной им роты, а усилил против нее огонь. В то же самое время конные туркмены поскакали на встречу полковнику Араблинскому, делая все усилия чтобы не допустить нас соединиться. Против роты, вышедшей на подкрепление, туркмены тоже неоднократно устраивали засады, спешиваясь для этого, но орудийные выстрелы каждый раз заставляли их терять энергию сопротивления, и они скоро уходили. Соединясь с раньше атакованною ротою, полковник Араблинский перешел в наступление и отогнал неприятеля. Но, зная нрав последняго и желая дать туркменам памятный урок, он скрытно уложил стрелков за подходящею складкою местности, а затем стал медленно отступать в направлении, перпендикулярном к линии подготовленного им огня залегшей цепи. Два бывших при нем орудия, заранее заряжены были картечью, катились за отступавшими на отвозах, по возможности скрываемые ротными колоннами. Туркмены вполне оправдали предположения начальника колонны. Немного погодя, вся масса их, с ужасным гиком понеслась вслед за сомкнуто-отходящими частями; но эти поседения вовремя открыла дула орудий, из которых посыпалась картечь, сопровождавшаяся залпами рот. Цепь пред которою лежал путь бегства туркмен, довершила дело, и дальнейшее отступление полковника Араблинского к его резерву совершилось вполне спокойно.[163]

Между тем роты, оставшиеся в Гумбет-Олуме, тоже не сидели праздно. Оне распорядились окопать свой бивак маленькими ложементами и понакопали ровики для стрелков, что очень скоро пригодилось. Наступила темная ночь. Вначале вокруг Гумбет Олума совершенно все было спокойно, но в 10 часов из наблюдательных постов дали знать, что какие то массы — по-видимому неприятель — начинают издали подходить к позиции, а вскоре затем по последней стали жужжать и пули. Приказано было занять боевые места, и цепь наша стала изредка отвечать выстрелами на огонь. Так продолжалось до полуночи, после которой все было успокоилось опять. Тишина эта, наступавшая как то неестественно вдруг, вселила в начальники колонны какое то сомнение, а потому он, на всякий случай, приказал приготовить картечь и положил одну роту в развернутом!, строю в стороне от орудия, которые были выдвинуты несколько вперед. Во втором часу ночи вновь появившаяся на горизонте густая толпа туркмен стала приближаться к биваку. Тогда цепь наша получила приказание, не навлекая подозрения противника и как можно скрытнее, открыть фронты засады. Так как туркмены не остановили своего поползновения вовремя, то и дальнейшая программа действий была выполнена нами удачно. Не смотря на большие потери этого дня и полнейшие каждый раз неудачи, противник не ограничился, однако же, сказанными попытками. Он упорно продолжал оставаться в виду наших окопов и до шести часов утра не прекращал по нас стрельбы хотя, нужно сознаться, пули его, всегда-таки из осторожности направляемые в нас, с весьма почтенных дистанций, в эту ночь летали еще более издалека, а следовательно вредили нам еще менее обыкновенного. Тем не менее можно справедливо сказать, что войска третьей колонны, в ночь с 1-го на 2-е марта, про стояли под ружьем и перестреливались с неприятелем в течение восьми часов времени. Показания о потерях, понесенных туркменами в стычках с колонною полковника Араблинского, в течение предшествовавшего дня и вышеупомянутой ночи, полученные нами чрез посредство преданных нам туземцев, были чрезвычайно разнообразны и доискаться правды в их баснословных сообщениях было совершенно невозможно. Судя по всему, нужно думать, однако же, что потери эти были весьма чувствительны. Наши потери этого дня, не считая некоторого числа людей с совершенно ничтожными огнестрельными ранами, не выведшими даже их из строя, были не велики. Оне состояли из трех человек, двух [164] лошадей и девяти верблюдов, причем убитых людей не было вовсе. В приведенном же числе лошадей и верблюдов показаны только те, которые были убиты или настолько искалечены, что мы должны были бросить их, за негодностью для дальнейшей службы.

В объяснение постоянной, резко бьющей в глаза разницы, между потеряли у нас и у бывших наших противников, иомудов и текинцев, кстати будет сказать здесь, что в тех редких случаях, когда дело доходило до холодного оружия, собственно до шашек и пик, нам доводилось видеть поразительное уменье туземцев владеть ими. Но, действуя против нас огнем, названные номады не умели соразмерять действительности своего огня с расстоянием до предмета поражения. Дальнобойных ружей у них почти не было вовсе, и вооружение закаспийских туземцев того времени вообще было весьма плохо и до чрезвычайности разнообразно. Они выезжали в бой с охотничьими двух и одностволками самых низких достоинств, преимущественно английского производства чуть ли не минувшего столетия, а частью тульской и иной простой работы наших кустарей. Трудно сказать, когда и какими путями получали они это оружие, но оно, во всяком случае, вполне удовлетворяло их требованиям до начала борьбы с нами, а затем, конечно, условия изменились. Пули туркмено-текинцев обыкновенно редко доносились до четырехсот или 500 шагов от места выстрела, и очевидно, следовательно, что к нам свинец их большею частью долетал случайно и всегда обессиленным, а не прицельно и рассчитано. Напротив того, их совершенно ошеломлял наш более чем вдвое далекий боевой ружейный огонь. Огню же артиллерийскому они никогда и не пытались даже противостоять. Наилучшие и наиболее далекого боя ружья, имевшиеся у некоторых туркмен, принадлежали производству соседней персидской провинции Хоросана и ханств Средней Азии но оружие это было очень дорого, а потому и редко. Кроме того, оно было необыкновенно тяжело, и для стрельбы из него требовалась сошка, что, конечно, давало возможность пользоваться этим оружием только лишь спешившись. Наиболее же воинственные народы Азии, как это известно, мало и неохотно дерутся пешком. Наконец, говоря о вооружени туркмено-текинцев, нельзя не упомянуть о том, что у них и до сих пор нередко встречаются еще ружья с фитильным приспособлением для воспламенения заряда. Что касается сравнительно большой утраты в боях животных, почти всегда наблюдавшейся у нас в среднеазиатских экспедициях, то [165] это обстоятельство отчасти объясняется тем, что, например, верблюды часто уходят с места, куда их укладывают на ночлег, и, пасясь, удаляются от бивака и, таким образом, более подвергаются неприятельскому огню. Обращаясь к прерванному рассказу о нашей заатрекской экспедиции, нужно будет напомнить, что положение дел 2-го марта вызвало необходимость передвижения колонны полковника Араблинского к Биби-Ширвану и Ахметляру, а оттуда, как уже было сказано, к полуночи со 2-го на 3-е число, она была притянута к Кичик-Кара-Киру.

На рассвете 4-го марта, соединенные колонны 1-я, 2-я и 3-я двинулись далее, по направлению к востоку. Всех добытых до той поры верблюдов еще накануне отправили кратчайшим путем в Баят-хаджинское укрепление, дав им в прикрытие две роты и небольшую команду казаков. 5-го марта, в виду развалин Джорджена, нам удалось, наконец, догнать и окружить один весьма большой атабайский аул, который, после непродолжительной перестрелки, сдал нам все свое оружие и 2,000 голов верблюдов. После этого мы, не теряя уже времени, направились в Баят-Хаджи, к которому и подошли к ночи 6-го марта. Так как, однако же, за поздним временем, и разлитием Атрека мы должны были отложить обратную переправу до следующего дня, то войска расположились на биваке на левом берегу этой реки. Одновременно с нашим приходом к названному укреплению, в нескольких верстах и тоже на левом берегу Атрека, показалась также колонна № 4-го майора Мадчавариани. О ней мы имели случай сказать, что 20-го февраля, на пути ее следования к местечку Чат, к ней присоединилась сотня казаков, привезшая начальнику колонны приказание перейти Атрек. Вместе с тем майору Мадчавариани присланы были общий план предположенных действий и указания тех частностей в предпринятой экспедиции, исполнение которых возлагалось на колонну № 4-го. Нужно сказать, что одновременно с предписанием начальника красноводского отряда казаки привезли майору Мадчавариани рапорт от воинского начальника Баята-Хажди штабс-капитана Славинского, переданный им во время прохождения их через названное укрепление. Офицер этот доносил, что в самый день выступления начальника колонны, часов около 10 утра, партия туркмен, в количестве до 500 всадников, сделала нападение на наше пастбище, охранявшееся командою в 60 человек пехотинцев при офицере и [166] разъездами в 15 человек казаков. Пользуясь тем обстоятельством что по всему пространству близ нашего укрепления корма было уже сильно потравлены и что, благодаря этому, поневоле приходилось шире распустить верблюдов, туркмены стали было отгонять часть названных .животных, но этому помешала другая команда, высланная из Баята-Хаджи, в котором своевременно услыхали первые выстрелы и неистовое гикание нападавших. Офицер, посланный с подкреплением, скрытно пробежал со своею командою песчано-волнистую местность, отделявшую пастбищное поле от укрепления, и случайно, но весьма удачно вышел на бугор, пред которым, шагах в полутораста, стояла главная масса неприятеля, собравшегося для того, чтобы атаковать наше прикрытие, задержать его и этим больше удалить от него гонимых верблюдов. Быстро выстроив фронт, прибежавшие в помощь дали два хороших залпа, которые поразили туркмен как нежданностью, так и действительностью огня. Между тем наши казаки успели заскакать путь, по которому неприятель погнал было верблюдов, а вскоре все наши соединились и заставили нападавших отказаться от своего намерения.

Между тем, как все это происходило в некотором расстоянии от Баят-хаджинского укрепления, едва из сего последняго удалилась команда, побежавшая на пастбищное поле, как к лагерю нашему, разбитому у подошвы возвышенности, на которой стояло укрепление, с соседних высот стали сбегать пешие туркмены. В то же самое время замечено было человек 300 туркменских всадников, быстро переправлявшихся чрез Атрек. Смелость, с которою подвигался неприятель к нашему лагерю, почти опустевшему с уходом Майора Мадчавариани, удивила всех наблюдавших из укрепления. Поэтому, принимая малочисленность остававшихся в ту минуту в его непосредственном распоряжении сил ³⁸, штабс-капитан Славинский приказал безотлагательно и одновременно открыть огонь из орудий как по пешим, так и по конным туркменам. Мера эта, разумеется, подействовала, как всегда, и неприятель отошел тем поспешнее, что заметил присутствие войск и в самом укреплении, которые могли обстреливать лагерь ружейным огнем.

В минуту получения приказания начальника красноводского [167] отряда о переходе чрез Атрек, майор Мадчавариани находился на берегу этой реки, в 35-ти верстах от Баята-Хаджи. Чтобы не откладывать исполнения, он немедленно начал переправу. Окончив ее, он направился со своею колонною по долине, именуемой Голджай, и вечером 27-го февраля открыл свежие следы значительных кочевок. Проследив их, он, однако же, удостоверился, что кочевники, недавно там бывшие к большому сожалению, успели уже ускользнуть за Атрек. 28-го февраля колонна майора Мадчавариани проследовала вдоль хребта Гекча-Даг, а затем, перевалив чрез него по Кара-Дагскому перевалу, спустилась в долину Гюргена. Здесь начальнику колонны представились старшины племен гоклан, которые привели с собою 150 всадников и предложили свои услуги. Получив разрешение майора Мадчавариани действовать с нами совместно, гокланы тотчас же пошли на поиски и открыли следы довольно большего атабайского аула, тоже уходившего за Атрек, о чем они и дали знать немедленно. Не откладывая дела. майор Мадчавариани повел свою колонну во след уходивших атабаев, но, благодаря природным препятствиям, о которых мы скажем дальше, названному штаб-офицеру только 4-го марта удалось настичь у самой переправы один лишь хвост кочевки за которую он гнался, не смотря на то, что войска наши находились в движении от 12-ти до 14-ти часов в сутки. Вообще на долю колонны № 4-го выпали в за-Атрекском походе и в период, ему предшествовавший, наиболее тяжелые условия. К тому же на нее ежедневно нападали и перестреливались с нею атабайские шайки, которые, конечно, были не в силах остановить наше движение, но, тем не менее, очень его замедляли. Как бы то ни было, но, при содействии ревностно служивших нам гоклан, майор Мадчавариани отнял у атабаев 100 с небольшим, верблюдов, которых мы взяли се6е, и 3,000 голов овец, которых мы целиком отдали гокланам за их службу и преданность, имея, кроме того, в виду поселить некоторую неприязнь между атабаями и гокланами. При этом, разумеется, дело не обошлось без сопротивления. Довольно многочисленное прикрытие кочевки, спешившись по возвышенностям левого берега Атрека, старалось прикрыть переправлявшихся и открыло по нас весьма живой огонь. Рассыпав стрелков, мы отвечали им тем же самым, но, против обыкновения, туркмены долго не уходили. Пришлось повести атаку, которую самые храбрые из атабаев вздумали было встретить с шашками наголо. то, конечно, ни к чему не повело, и неприятель, [168] оставив на месте 15 трупов, ушел за Атрек, где опять стал готовить оборону переправы. Мы выкатили орудия и начали обстреливать свой, т. е. правый берег реки, но в это время быстро наступила темная ночь. К рассвету же следующего дня нас отделял уже от атабаев целый огромный переход и переправа чрез сильно вздутую от дождей реку. В этом месте Атрек так переполнился водою и разлился, что майор Мадчавариани не решился переправляться и на следующий день, а предпочел идти вниз по течению левым же берегом. Вечером 6-го марта четвертая колонна подошла к Баят-Хаджи, где и соединилась со всеми остальными войсками, принимавшими участие в описываемой экспедиции. 7-е и 8-е марта мы употребили на переправу чрез Атрек и только к рассвету 9-го марта окончили ее совершенно. Дело это, по-видимому, шло довольно медленно, но следует принять во внимание, что в нашем отряде не имелось никаких искусственных средств для облегчения переправы, что по берегам Атрека не было и нет буквально никаких материалов, могущих способствовать тому же, и, самое главное, что нас более всего должны были задерживать и задерживали верблюды, с переправою которых мы порядочно таки поизмучились. Но в то время они составляли нам клад, ради целости которого мы сделали бы все. Говоря откровенно, не легок был наш за-Атрскский поход во всех отношениях. Не легко достались нам и верблюды, добытые нами в период времени с 25-го февраля по 14-е марта, т. е. по день нашего возвращения в Чекишляр из-за Атрека.

Вообще, крайне тяжелое время стал переживать красноводский отряд, после возвращения своего из похода 1872 года. Трудно представить себе что-либо тревожнее и невыносимее того положения, в котором находились мы, например, в половине февраля. В самых первых числах марта, следовательно всего чрез несколько дней, надобно уже выступать по направлению к Хиве, а на чем пойдем, — не знаем. Сулят верблюдов из Мангишлака и говорят, что добывание этих животных идет там успешно. Если так, то пора переходить в Красноводск, но, во-первых, на чем переплывем мы море, а, во-вторых, что станем делать, если, перейдя туда, узнаем, что надежды на Мангишлак были преувеличены и далее совершенно напрасны? В Чекишляре мы все таки ближе к туркменам, у которых, если они не уйдут, все же можно достать на чем поднять вьюки, а уже для этого, само собою разумеется, себя мы не пожалеем. Но если такой оборот предвидится, [169] то давным-давно пора переходить Атрек, потому что время уходит, а с ним уходит и чарва из-за Атрека. Гоняйся потом за нею. Говорят, что верстах в 60-ти от Чекишляра три больших атабайских аула уже переправились и уходят в степь. Догонять ли их? Пожалуй, погоня эта будет напрасна: из Мангишлака прибудут верблюды, а мы бесполезно измучим только себя и лошадей до того, что потребуется отдых, для которого лишнего времени не имеется. А тут и дома работы по горло. Надобно многое готовить к походу: надобно чиниться, — Ведь мы только-что пришли из далекого и тяжелого похода; надобно делать бочонки и, вообще, готовить посуду для воды: надобно принимать походное продовольствие и готовить вьюки; надобно выгружать суда, хотя это не вообразимо тяжело и изнурительно ³⁹; надобно и отдохнуть, так как поход предстоит нелегкий. Компанейские суда, вероятно, заняты, дров нам не везут, а холод в изодравшихся палатках просто одолевает. Что еще и того хуже, так это то, что даже не все еще войска, предназначенные в поход в составе нашего отряда, перевезены с западного каспийского берега. Говорят, Петровский порт еще не вскрылся, и потому ни самурцы, ни артиллерия еще не выходили в море. Да и Ширванские роты только 16-го февраля пришли к нам из Баку. Наконец, 22-го февраля прибыли и амурские стрелковые роты. Еще не успели оне оправиться от трехдневной сильнейшей морской качки, как уже 27-го февраля пришлось идти за Атрек, искать верблюдов, на получение которых из Мангишлака исчезла всякая надежда. Так как неудача одна никогда не ходит, то и грустное известие о том, что верблюдов не пришлют из Мангишлака, пришло к нам не в добрую погоду. Уже с половины февраля ливнем лил в нашей полосе дождь и до того растворил солончаки по Атреку и за Атреком, что тому, кто сам не видел размокших солончаков, трудно и почти невозможно представить себе те ужасные усилия, какие приходится испытывать при движении по ним даже одиночным путникам, а тем более те мучения, которые нужно было переносить, когда по растворенной почве солончаков приходилось проходить тысячам человеческих и верблюжьих ног. [170] Палаток за Атрек мы не взяли буквально ни единой. Не везти же было нам с собою целые караваны! Ведь нам надобно было ходить скоро. Достаточно с нас было и тех грузов, без которых нельзя было никак обойтись. Вдали за Гюргеном в лесах севернаго склона восточного продолжения Эльбурсского хребта, весьма живописно горели целые сотни огней — так же, как и на Мангишлаке, призывавших правоверных на ожесточенную брань с гяурами, нарушающими их спокойствие; но, любуясь этими огнями, мы почти никогда не имели чем согреть себе чай или высушить свое белье, постоянно мокрое от дождей. Скот массы кочующего народа, обстоятельствами задержанного в том году за Атреком несравненно дольше обыкновенного, еще до нас успел совершенно уничтожить верблюжьи кормы, а потому служба по охране верблюжьих пастбищ, под которые приходилось забирать огромнейшие пространства, поглощала нас в конец. Стрелять нам пришлось много, — и сил своих мы вообще не щадили. В ужаснейшие туманы, до ниточки мокрехенькие роты наши гонялись за аулами часов по 12—14 в сутки и, по совершенной неизвестности страны сожалению, часто даже по пустому. При всем этом офицеры в буквальном смысле слова, делили с нижними чинами все труды и лишения. Было совершенной не редкостью видеть как многие из них, раздевшись догола, работали сами и распоряжались по устройству переправы, стоя по горло в воде.

Не мало пришлось перенести за это время трудов и тем нашим товарищам, которые оставались дома в Чекишляре. Еще в день выступления за Атрек далеко на горизонте заметили мы направлявшееся к нам судно. Потом оказалось, что это везлась в Чекишляр артиллерия. Последней пришлось проболтаться на рейде четверо суток. Сильнейший ветер с берега все не давал туркменским лодкам возможности причаливать, а у казенных маленьких паровых баркасиков, вообще много работавших, и давно уже мало исправных, потекли трубки до того, что буксировать они по могли. Когда, наконец, море поуспокоилось, чекишлярский гарнизон приступил к выгрузке артиллерии, что, при тамошних средствах и свойствах рейда, равнялось почти каторжному труду. Кроме того, остававшееся люди дни и ночи делали и вязали вьюки, чтобы восполнить то число последних, которое пришлось нам взять с собою за Атрек из запаса, приготовленного для похода в Хиву, а также они должны были принять из складов и повязать во вьюки все то, чего мы не успели получить до выступления [171] за Атрек. Эти же люди сколачивали для предстоявшего большого похода кеджево и носилки для больных. Наконец, товарищи наши, не принявшие участия в за-Атрекском походе, ходили также пасти верблюдов, оставленных, нами на их попечение. Отбывание этого последняго рода служб и сделалось в Чекишляре в особенности неимоверно тяжелым с возвращением нашим туда из-за Атрека, так как масса верблюдов, собравшаяся у нас, в два дня окончательно вытравила весь, и без того скудный, корм, верст на 20 вокруг нашей стоянки. С другой стороны, и отгонять верблюдов далеко от лагеря было совершенно невозможно, так как это вызывало бы необходимость усиления охраны. Притом же, кроме пастбища, животные нуждались, конечно, еще и в питье. Воды же близ Чекишляра нигде не было. Да и той, которая имелась в чекишлярских копанках, далеко не хватало для наших нужд и водопоя. Пришлось ежедневно наряжать целые сотни людей, которые исключительно работали над устройством новых копанок и очисткою существовавших, так как бури то и дело обваливали их песчаные стены и засыпали воду. все это, вместе взятое, конечно, должно было истощать и порядочно истощило наши силы ко времени начала похода на Хиву.

Как бы то ни было, справедливо можно признать, что результаты нашего за-Атрекского похода выразились в следующем: во первых, отряд хотя и довольно поверхностно, но все же осмотрел более 600 верст и нанес пройденные пути на карту, причем каждая часть средним числом сделала не менее 400 верст; во-вторых, сортируя пригнанных в Чекишляр верблюдов, мы все же насчитали из них более или менее годных к предстоявшему нам походу около 2,200 голов, а следовательно с теми, которых майор Мадчавариани добыл раньше, у нас в распоряжении оказалось более 2,600 штук этих животных. Наконец, независимо от всего этого, по доходившим тогда до нас и впоследствии вполне подтвердившимся слухам, большая часть из кочевников, решившихся было идти в Хиву, после маршей наших за Атреком, отказалась от своего намерения, а некоторые из чарвы стали даже добровольно приводить нам своих верблюдов, так что ко дню окончательного выступления нашего в поход мы имели уже в своем распоряжении свыше 3,100 голов вьючных животных

Как и было уже отчасти упомянуто, в состав красноводского отряда, кроме всего того, что было в нем во второй половине [172] 1872 года, приказано было включить и перевезти еще следующие части: три ширванских роты и столько же самурских; два четырехфунтовых полевых, с казны заряжающихся, орудия с усиленною упряжью; еще один дивизион нарезных трехфунтовых горных, с казны же заряжающихся, орудия, две сотни казаков и сотню Дагестанского конно-ирегулярнаго полка. Таким образом, если бы последующие обстоятельства, сложились для красноводского отряда вполне благоприятно и было бы на чем идти, то должны были бы выступить в поход 20 рот, 20 пушек (четыре полевых и 16 горных) и пять сотен кавалерии. Предполагая водить последнюю всегда отдельно, начальник нашего отряда еще прежде поручил артиллерийским офицерам, на всякий случай, приучить 50 человек казаков к обращению с боевыми ракетами, которых нам прислали в отряд в количестве 250 штук с пятью станками и пятью же умевшими отлично владеть ими ракетчиками. Для этих последних, по распоряжению начальника отряда, куплены были в Баку верховые лошади, которых перевезли в Красноводск, равно как и две казачьи сотни и сотню конно-мусульман. Все остальное было выгружено в Чекишляре.

Возвратясь из-за Атрека, нам, разумеется, нельзя было не видеть, что имеющихся подъемных средств на весь состав отряда все же было крайне недостаточно. Это мы хорошо знали 4-го марта, т. е. в тот день, когда решили прекратить нашу погоню за верблюдами, но тем не менее за поздним временем, крайним изнурением и малыми шансами на успех дальнейших поисков мы поспешили возвратиться в Чекишляр. Во всяком случае было вполне ясно, что все войска, входившие тогда в состав нашего отряда, в зависимости от перевозочных средств, не могут принять участия в походе, а потому для сего начальником отряда назначены были: лишь батальон Кабардинского полка в полном его составе, две ширванских, две дагестанских и три стрелковых роты Самурского полка. Из артиллерии должны были идти с нами четыре полевых и двенадцать горных орудия, а равно и все ракетные станки. Кавалерию предполагалось взять всю, но только в том случае, если бы оправдалась маленькая надежда, поданная начальнику нашего отряда заехавшим в Чекишляр из Мангишлака генерального штаба подполковником Филиповым, который полагал, что из Киндерли во всяком случай будет доставлена в Красноводск, по крайней мере, одна сотня вполне хороших верблюдов. Если бы это действительно устроилось, то [173] на этих животных, вместе с 50—60 верблюдами, которых можно было найти в окрестностях самого Красноводска, предполагалось поднять некоторое количество фуража для первых дней похода сотен, имеющих двинуться из Красноводска, и тем сберечь запасы, которые должны были идти из Чекишляра.

Нет никакого сомнения в том, что если бы мы пошли за Атрек хотя бы десятью днями раньше, когда проходы чрез границу были более затруднены для кочевников нашим наблюдением, когда не наставала еще и привычная чарве пора для ухода из-за Атрека, к северу, а потому, следовательно, верблюды не были еще ослаблены там от бескормицы, когда, наконец, в полосе зимнего пребывания прикаспийских туркмен стояла несравненно лучшая и вполне благоприятствующая поискам погода, — нам не пришлось бы отставлять от похода части, все одинаково горячо его жаждав шия; но в данном случае и при данных условиях ничего другого не оставалось, как сократить экспедиционный отряд.

Как уже имели мы случай сказать раньше, войска, участвовавшие в Заатрекском походе, собрались в Чекишляре к 15-му числу марта очень утомленные. Хотя решено было, что, за поздним временем, на отдых не будет потрачено ни одного дня, но, не смотря на то, мы не могли немедленно начать предстоявшего движения. Нам необходимо было исполнить еще одну серьезную предварительную работу: нужно было изготовить весьма большое количество верблюжьих седел, так как их не имела почти половина верблюдов, добытых нами за Атреком. За это то дело и принялись мы самым усерднейшим образом, не откладывая ни минуты. По мере того, как подвигалась вперед работа, войска наши начали движение в глубь материка. Нам безусловно и решительно нельзя было мешкать ни единого дня хотя бы уже по одному тому, что весь верблюжий корм был совершенно истощен верст на 40 вокруг Чекишляра и наши вьючные животные теряли последние силы не по дням, а по часам. Многие из них стали от голода паршиветь. Начался даже между ними заметный падеж, который грозил принять обширные размеры. От разлагавшихся трупов дохлых верблюдов даже воздух в Чекишляре сделался невозможным для дыхания.

19-го марта выступил, наконец, наш первый эшелон. За ним последовал второй 22-го и только 26-го удалось вывести из Чекишляра последние пехотные и артиллерийские части. Что касается кавалерии в видах сбережения отправляемого на вьюках фуража, [174] а также и в соображениях на счет водопоев, ей назначено было выйти из Чекишляра 1-го апреля, а из Красноводска — 3-го числа того же месяца, причем следующим из сего последняго пункта приказано было соединиться с нами в Буюраджи.

Пора приостановиться с изложением дальнейшего хода событий для того, чтобы немного заглянуть назад и рассказать про одно обстоятельство, имевшее большое значение в организации хивинской экспедиции1873 года. Дело в том, что еще 4-го марта утром, когда мы находились за Атреком и предприятию нашему ничто не обещало верного успеха, начальнику отряда представился вернейший случай донести в Тифлис о положении, в котором мы тогда находились. Так как положение это в ту пору было далеко не блестяще, то понятно, что и правдивое о нем сообщение не в состоянии было принести никакого успокоения высшему начальству ⁴⁰. Между тем, одновременно с этим командующий армиею получил донесение из Мангышлака, носившее совершенно противоположный [175] характер. В депеше своей полковник Ломакин доносил о водворившемся в пределах полуострова полном вожделенном спокойствии и порядке. Поэтому, имея в виду крайнюю затруднительность и уже совершенную несвоевременность перевозки верблюдов из Мангишлака в Красноводск, генерал-адъютант князь Мирский приказал немедленно приступить к формированию отряда на полуострове. В состав этого отряда должны были войти некоторые части, для сего взятые с западного берега Каспийского моря, а также и все те, для которых не найдется возможности идти из Чекишляра и Красноводска. Для того же, чтобы видеть на месте, что и как будет лучше сделать, командующий армиею командировал сперва в Чекишляр, а оттуда в Мангишлак, за отсутствием начальника окружного штаба, помощника его, генерального штаба полковника Золотарева. Последний прибыл и высадился в Чекишляре 21-го марта, следовательно накануне дня выступления в поход второго нашего эшелона и тогда, когда первый эшелон давно был уже на марше. Проводив вместе с начальником красноводского отряда выступивших 22-го числа, полковник Золотарев решил, что в виду вероятности самостоятельных действий в пределах Хивинского ханства, сокращение нашего отряда, идущаго туда, может быть допущено лишь в известных пределах, коими он признает в отношении пехоты 12 рот, как это и было уже назначено начальником нашего отряда, хотя и поневоле, но еще раньше. Вместе с этим Золотарев решил, что, независимо от перевозки на Мангишлак оставшихся у нас свободными 8 рот, туда же следует перевезти из Красноводска одну нашу сотню Конно-Мусульманского ирегуллярнаго полка. Таким образом, следовательно, когда впоследствии распоряжение это было приведено в исполнение, в Красноводске из кавалерии, привезенной туда с западного Каспийского берега, остались две казачьи сотни: одна Владикавказского, а другая Сунженского полка. Частям, уходящим от нас на Мангишлак, было приказано готовиться к немедленному выступлению и посадке на суда, которые к этому времени прибыли на Чекишлярский рейд, отпущенные, наконец, после долгого непроизводительного пребывания у берегов Мангишлакского полуострова. Выступающим из состава нашего отряда поставлено было в обязанность взять с собою продовольствие на четыре месяца. Пошла опять новая кутерьма, как будто нам недоставало своих собственных забот и затруднений. Одне роты сдают остатки, другие их принимают. Весы заняты, а между [176] тем как сдавать, так и принимать нужно аккуратно, потому что части выбывают окончательно. Во время степных походов у нас, в виду постоянной необходимости дробления и совершенной невозможности образовывать особенные интендантские караваны, каждая рота принимала на весь поход все положенное ей от казны, а потому естественно, что каждому начальнику особенно важна была осторожность в счетах. Иначе могла произойти путаница, а за тем — личная ответственность пред контролем, которой, конечно, все боялись больше всяких текинских врагов. Ко всему этому, до той поры мы только выгружали, тут же пошли одновременно и выгружать, и нагружать суда до которых от берега целых две морских мили, а восточный ветер, как на грех, все свищет, да свищет. Для большей отчетливости вспомним, что в конце концов в составе красноводского отряда находились и приняли участие в последнем походе 1873 года следующие части: пять рот Кабардинского, три Самурского, две Дагестанского и две Ширванского пехотных полков, — всего 12 рот; две сотни Кизляро-Гребенского, одна Сунженского и одна Владикавказского казачьих полков, всего четыре сотни; четыре полевых и 12 горных орудия, — всего 16 орудий. Кроме того, из числа казаков была сформирована ракетная команда. Все эти части для движения поделены были на эшелоны. В состав первого эшелона, вверенного начальствованию Кабардинского пехотного полка майору Козловскому, назначены были все пять рот его же 6аталиона и четыре горных орудия. Второй эшелон составляли три амурские роты и восемь горных орудия, под начальством Самурского полка майора Панкратьева. Третий эшелон, начальствуемый Ширванского полка полковником Араблинским, состоял из двух рот Ширванского, двух рот Дагестанского пехотных полков и четырех полевых орудий. каждому из этих трех эшелонов придано было по несколько человек сапер и конных казаков. Все эти три эшелона, равно как и две сотни Кизляро-Гребенских казаков, должны были выступить и выступили из Чекишляра: 1-й эшелон — 19-го марта, 2-й — 21-го. 3-й — 20-го и казаки — 30-го того же месяца: последние — под начальством командира своего полка, подполковника князя Чавчавадзе. Остальные две казачьи сотни и ракетная команда, под общим начальством командира Владикавказского полка, подполковника Левиса-оф-Менара, получили приказание выступить из Красноводска 2-го апреля и следовать на соединение с кизляро-гребенцами к колодцам Бууруджи, или Айдин.[177]

Особыми маршрутами начальники эшелонов снабжены не были. Предполагалось, что число эшелонов, а также и состав их, в зависимости от различных непредвиденных условий, могущих проявиться во время самого похода, могут быть и будут непостоянны. На это должны были влиять и близость неприятеля, и степень его предприимчивости, и путевые удобства, каковы, например: количество воды в колодцах, верблюжьи корма и прочее. Выше названные штаб-офицеры получили от начальника отряда лишь указания на счет пути, им избранного для движения всех войск отряда. Само же движение предоставлялось им соразмерять с силою людей, степень которой заранее определить для каждого данного дня, конечно, было невозможно и которая во многом должна была зависеть от состояния погоды и иных непредвиденных обстоятельств.

В инструкции начальникам эшелонов рекомендовалось, однако же, возможно скорое движение и возможно менее продолжительное стояние на одном месте, дабы, во-первых, успеть окончить поход в пустыне до наступления жаров, а, во-вторых, дабы верблюды передних эшелонов не имели времени уничтожать кормов в окрестностях попутных колодцев. Условие это было важно потому, что в противном случае задним пришлось бы далеко гонять своих вьючных животных на пастьбу, а следовательно усиливать наряд в прикрытие и тем изнурять людей.

Выступая, как было назначено, красноводский отряд встретил Святую Пасху у колодца Айдин. Первые дни нашего марша были крайне тяжели, главным образом, потому, что в течение этих дней падеж верблюдов достиг у нас ужасающих размеров. В особенности много потерпел в этом отношении первый наш эшелон. Случилось так потому, что, желая как можно скорее услать из Чекишляра тех вьючных животных, которых необходимо было поспешнее перевести на лучшие корма, кабардинцам дано было сравнительно более слабых верблюдов, чем войскам, выступившим в поход позднее их. Нужно сказать, что вообще в нашем отряде издавна практиковался такой порядок, что в тех случаях, когда эшелоны направлялись одним и тем же путем, идущие впереди всегда получали слабейшие подъемные силы. Это обыкновенно делалось в тех видах, что, во-первых, если передним, приходилось бросать свои вьюки, то следующим за ними иногда удавалось подобрать брошенное, а, во-вторых, по тому, что передние войска к известному дню после начала похода [178] разумеется, более потребляли продуктов продовольствия и, следовательно, раньше прочих получали возможность уменьшать тяжесть остававшихся вьюков, разлагая их на обезвьюченных верблюдов. Как бы то ни было, но на пространстве от Чекишляра до Айдина кабардинцы потеряли свыше 350 голов вьючных животных. Следовательно, на этом сравнительно небольшом пространстве им пришлось оставить приблизительно такое же число и вьюков. По заведенному порядку, в тех случаях, когда ничего иного не оставалось сделать, как оставить в пустыни значительный груз, обыкновенно у нас вырывали в песке и близ дороги соответствующих размеров яму, в которую укладывали оставляемое и засыпали его, образуя род кургана. Вокруг последняго сносили груды дохлых животных и все верблюжьи кости, которые находились по близости. Случалось, разумеется, что признаки эти служили указателем туземцам и что последние пользовались нашим добром, но бывали примеры, что и мы сами откапывали зарытое не только в том же самом году, но и в последующем году.

Что касается состояния погоды, то в первое время она нам благоприятствовала и, во всяком случае, нисколько не делала нам помехи. Так, например, казаки подполковника Левиса, выступив из Красноводска. как это и предполагалось, 2-го апреля, без верблюдов, не смотря на то, что на каждом коне везли по четыре пуда ячменя и по 27 фунтов сухарей, сделав около 200 верст, 7-го апреля вышли уже на главный наш путь у колодцев Бууруджи, вполне сохранив силы как всадников. так и коней. Вообще все радовались тому, что весеннее тепло как будто медлило своим приходом. Начальник отряда, довольно серьезно заболевший было в Заатрекском походе ⁴¹ и, вследствие этого, по прибытии в Чекишляр, просивший даже об освобождении его от предстоявшего похода. тут как бы ожил и до того исполнился надежд, что 8-го апреля, в день Святой Пасхи, написал красноводскому воинскому начальнику, полковнику Клугену, между прочим следующее: “Что касается нас, то Господь не лишает странствующих своих щедрот, и мы, благодаря Бога, зашагали опять по старому. Все шероховатости, неизбежные в первые дни марша, [179] сократились вместе с ними. Вчера, например, мы, без особенного утомления сделали 32 версты. С вашим нарочным мы будем отправлять нашу корреспонденцию, а вы, в свою очередь, будете иметь сведение о том, как мы побеждаем Хиву, ибо победа над Хивой пропорциональна скорости нашего движения”.

До 9-го апреля люди шли в шинелях, и даже в таком одеянии мы нередко дрогли по ночам от стужи. Между 9-м и 12-м апреля, после полудня, тепло стало уже достигать 30° Г., но так как по ночам было свежо почти на столько же, как и прежде, то идти было недурно. С 13-го апреля произошла сильнейшая и чрезвычайно резкая перемена средней температуры воздуха. Солнце, которое до той поры согревало лишь в. течении нескольких часов, стало печь невыносимо от самого восхода и до самого своего заката. Это вынудило нас почти совершенно отказаться от марша в часы денные, и мы стали ходить, так сказать, в два приема, а именно: от трех часов ночи до семи часов утра и от семи часов вечера до 10-ти — 11-ти ночи. В течение первых вторых суток такое распределение времени движения не представляло особенных неудобств, но скоро ночь нам стала казаться невыносимее дня, так как песок, чрезвычайно накалившийся солнечными лучами, стал и глотать влагу воздуха и удушливая теплота лишала нас возможности свободного дыхания. Так как при этом ночные движения всегда и везде медленнее и томительнее, то мы, конечно, охотно предпочли бы перейти к маршам денным, но, к сожалению, этого сделать уже было нельзя. Дело в том, что в ту пору мы уже находились в сфере кочевок племени теке и за нами внимательно следил неприятель. Было совершенно ясно, что если бы мы стали ходить днями, а верблюдов пасти ночами, то не могли бы доставлять себе необходимого отдыха, так как пришлось бы, по крайней мере, учетверить наряд для охраны пастбищного поля, который и без того требовал не менее пятой части людей наличного состава. Иначе неприятель, конечно, не преминул бы воспользоваться случаем, чтобы угнать у нас как можно более верблюдов и тем лишить нас подвижности. Вообще, с 13-го апреля условия нашего движения по пустыне сделались неимоверно тяжелыми. Число больных, которых в осенние походы предшествовавших лет у нас почти не бывало вовсе, начало с каждым днем заметно приращаться. Благодаря этому, у нас явилась новая статья массового расходования вьючных животных не для прямого их назначения и в ущерб взятых с собою запасов [180] продовольствия. Не смотря на то, мы все же кое-как подвигались вперед. Колонна подполковника Левиса 12-го апреля догнала Кизляро-Гребенские сотни у Топьетана, и с этого времени казаки наши все шли уже вместе во главе нашего движения, под общею командою подполковника князя Чавчавадзе.

К этому же времени, а именно к 11-му апреля, относится некоторая перемена в составе эшелонов и образование, так называвшейся, сборной роты. Последняя являлась вследствие признания, что кавалерия наша может быть поставлена в такое положение, когда ее необходимо будет скоро поддержать пехотою. В подобном случае ускорение движения целых рот, привязанных к своему каравану и даже, можно сказать, составлявших с ним одно целое, являлось невозможным. Если бы при подобных обстоятельствах пришлось наскоро сформировать хотя бы небольшую часть облегченной пехоты из рот передового эшелона, то это несомненно страшно затруднило бы остающихся с тяжестями. А потому приказано было образовать из вполне здоровых и крепких людей отдельную боевую единицу, назначив, в нее по 20 человек рядовых, при одном унтер-офицере, от каждой из рот Дагестанского. Самурского и Ширванского пехотных полков. При роте этой почти не было верблюдов и ноша людей, в ней состоявших, облегчена была до последней возможности. Со дня сформирования этой, так сказать, ближайшей опоры нашей кавалерии, она, вместе с присоединенными к ней двумя горными орудиями, пошла впереди всей нашей пехоты. С нею же следовал и начальник отряда. Прочие же войска, начиная от Бууруджи и до прибытия в Игды, были эшелонированы следующим образом 1) пять кабардинских рот с одним дивизионом горных орудий; 2) две дагестанские роты с двумя же орудиями; 3) две ширванские роты с дивизионом полевых пушек и, наконец, 4) три амурские роты с остальною артиллериею отряда, т. е. с одним горным дивизионом. Таков был порядок нашего движения, когда подполковник князь Чавчавадзе, находясь еще близ колодцев Яныджа, получил от проводников своих сведение о том, что у колодцев Игды находится значительная партия враждебных нам туркмен. Проверив это известие, названный штаб-офицер сделал распоряжение, чтобы две сотни казаков на лучших лошадях передали все свои излишние тяжести на седлах остальным двум сотням, и послал облегченные сотни с ракетною командою вперед, поручив команду над ними подполковнику Левису. Последний, ускорив [181] ход, пришел в Игды около шести часов утра 16-го апреля, где неприятель встретил его ружейным огнем, но подполковник Левис скоро рассеял вражескую шайку и занял колодцы. Часа чрез два после Левиса пришел в Игды и подполковник князь Чавчавадзе с остальными нашими казаками. Облегчив тяжесть конских вьюков и усилив сотни Левиса, он приказал ему идти дальше и разыскать кочевки, о нахождении которых, верстах приблизительно в 15-ти от Игды, сделалось известно от туркмена, захваченного во время первой стычки. Подполковник Левис блистательно выполнил поручение и часам к трем дня 16-го апреля пригнал в Игды около 1,000 верблюдов, 5,000 баранов, 267 вооруженных туркмен и более 150 их семейств. Потеря неприятеля при втором столкновении с ним наших казаков, не считая пленных и животных, состояла из 22-х убитых и 21 раненого. У нас сильно был ранен шашкою один офицер и, кроме того, семь лошадей: убито и 11 ранено. Донесение об этом приятном происшествии нашло начальника нашего отряда близ горько-соленых колодцев Яныджа. В этом донесении командир Кизляро-Гребенского полка, подполковник князь Чавчавадзе, описывая подробности дела, сообщил, между прочим, что хотя отбитые верблюды и оберегаются его казаками, но последних остается с ним в Игды немного, так как, допросив пленных, он удостоверился, что ему грозит нападение текинцев, и что по тому он снарядил уже по 60 всадников из каждой своей сотни для рекогносцировок в стороны колодцев Куртыш, Сапсыз, Аг-Айла и Кизил-Арвата, от которых можно ожидать нападения на Игды. И, действительно, впоследствии, а именно на рассвете 17-го апреля, наши рекогносцеры встретились с передовыми текинскими партиями и даже имели с ними весьма оживленную перестрелку.

К сообщение своему подполковник князь Чавчавадзе добавлял, что, при существующем положении дел, он не рискует посылать отбитых верблюдов на пастбище, и вообще просил как можно скорее поддержать его пехотою, чтобы надежнее сохранить добычу. Последняя была столь ценна, что начальник отряда, разумеется, поспешил исполнить желание командира Кизляро-Гребенского казачьего полка. Находясь, как уже сказано, при сборной роте, он приказал ей немедленно передать кабардинцам всю свою суконную одежду, получить у них из запаса по полной манерке воды и в тот же день, т. е. 16-го апреля, лично повел [182] роту в Игды. При этом отобрана была у кабардинцев и взята с собою вся опорожнившаяся к тому времени водовозная посуда. Люди сборной роты уже сделали утренний переход в 11 верст но переход тот был совершенно окончен к семи часам утра, с этого же часа они находились на биваке и отдыхали. Пройти до соединения с казаками предстояло всего 18 верст. Рота двинулась с места в три часа пополудни. Не смотря на то, что при ней вовсе не было вьюков с грузом и что она шла совершенно налегке, к Игды притянулись мы едва к часу пополуночи, употребив, следовательно, на 18-ти-верстный переход ровно 10 часов времени. Нельзя не упомянуть и о том, что не прошли мы еще и 13-ти верст. как уже обнаружилось с полною очевидностью, что нам безусловно необходимо было немедленно же остановиться на весьма продолжительный отдых, так как без этого, или без какой-либо помощи, мы уже не в состоянии были пройти несколько верст, отделявших нас от Игды. Сухой и горячий воздух ночи вместе с невообразимо удушливым ветром и нагретый слой весьма глубокаго сыпучего песка, покрывающего окрестности названных колодцев, довели нас до полнейшего истощения физических сил. Манерки наши давным-давно тоже были осушены. Видя такое состояние людей, начальник отряда решился уехать вперед и взял с собою всех верблюдов, нагруженных пустыми бурдюками. Прибыв в Игды, он поспешил выслать оттуда с казаками на встречу роте воду и около сотни верблюдов, для подвоза наиболее ослабевших людей, из которых многих пришлось не только отпаивать, но и отливать. Помогая ближайшим, разумеется, нельзя было не подумать и о дальнейших, а потому казакам приказано было сколь возможно скорее наполнять пустые бурдюки. Сделать это, конечно, было не легко. Колодцы Игды, хотя относительно многочисленные и довольно обильные водою, тем не менее были уже порядочно повычерпаны. Из них пред тем только что напоены были все казачьи лошади и отбитые верблюды, не говоря уже о людях, которым, конечно, тоже нужна была вода. Однако же набрали ее сколько могли, и во втором часу ночи около сотни гребенских казаков выступили на встречу первому эшелону, взяв с собою три сотни верблюдов под наиболее ослабевших пехотинцев и 30 вьюков воды. Мера эта была тем более кстати и необходима, что на пути нашем в колодцах Айдин воды не оказалось вовсе, в колодцах же Халмаджи и в особенности в колодцах Яныджа, что в 17-ти верстах не доходя Игды, [183] как уже было замечено выше, вода совершенно затхлая и горько соленая, а потому последний запас сносной и возможной для питья людей воды был сделан в Джамада, от которого до Игды 71 верста,

К восьми часам утра кабардинская колонна и все казаки находились уже в сборе в Игды, и 17-го апреля решено было дневать. В этот высокоторжественный день, не смотря на всеобщее наше желание помолиться Богу, благодаря жесточайшей жаре, мы могли выйти к молебну не ранее восьми часов вечера. Тем не менее, однако же, даже и после всего нами уже испытанного, бодрость духа нас еще не оставляла и мы все еще надеялись на то, что как-нибудь дотянем до желанного оазиса. Туркмены-проводники утверждали, что, по их мнению, можно скоро ожидать дождя, а уже одна мысль об этой благодати нас очень поддерживала, Верблюды, которых казаки наши добыли в Игды, должны были в значительной степени облегчить дальнейший наш поход, в последнее время до крайности затрудненный чрезвычайным падежом животных от путевой бескормицы и безводья, начиная с самого Джамала. К 17-му апреля, между прочим, относится одна из неосторожностей начальника красноводского отряда. Она выразилась в отправлении в Тифлис телеграммы, в которой говорилось, что если ничто особенное не помешает, то, по его расчетам, отряд может прибыть в Измыхшир даже и к 1-му числу мая. В телеграмме- этой, наскоро составленной, как оно и видно, вовсе не было упомянуто, что мы уже страшно бедствуем от жары, что она-то именно и заставляет нас ускорять движение, чтобы свое временно уйти от наступающего еще большого тепла и всех его ужаснейших последствий. Вообще в донесении том не было пояснено, что обстоятельства, могущие мешать нашему движение, уже заговорили громко и что сила их легко может разрастись до того, что мы должны будем отказаться от нашего предприятия. Необходимо сказать, что по приблизительному маршруту нашего движения, представленному начальником отряда в Тифлис, по требованию штаба округа, много раньше выступления в последний поход, прибытие наше в Измыхшир предполагалось не прежде 9-го мая. В Игдах, по тому же самому маршруту, мы должны были быть только 24-го апреля. Между тем, случилось так, что в действительности мы уже оказались в этом последнем пункте 17-го, а казаки наши даже 16-го апреля. Следовательно, в сущности, обещая быть в Измыхшире 1-го мая, начальник отряда тем самым [184] выражал только, что остающуюся часть пространства он предполагает идти со скоростью первоначально предполагавшеюся, так как ко дню отправления телеграммы отряд опередил маршрут на столько именно дней, на сколько раньше предполагалось дойти до Измыхшира. Но так как, надобно в этом признаться, редакция телеграммы не была безукоризненна, то она оставила в тех, кто ее прочитал, такое впечатление, что красноводский отряд идет необыкновенно благополучно, как говорится — припеваючи, и что даже прибывает к окраине оазиса восемью днями раньше, нежели рассчитывал. Очевидно, что, чем более эффекта произвела эта депеша, тем более в худшем виде должно было быть принято впоследствии наше возвращение, а огонь этот и без того, конечно, вовсе не нуждался в том, чтобы в него подливать масло. 18-го апреля, еще задолго до рассвета, начальник отряда двинулся из Игды, по направлению на колодцы Орта-кую. Он повел с собою пять кабардинских рот, сборную роту, шесть горных орудий, несколько человек сапер и 25 казаков. Остальным частям отряда приказано двигаться вслед за первою колонною, поэшелонно, на сутки расстояния один от другого. В день. выступления из Игды, передний эшелон, хотя и с величайшим напряжением сил и, относительно, со значительным числом отсталых людей, к девяти часам вечера успел однако же отойти 26 верст. Что касается кавалерии с ракетною командою, при ней состоящею, то, в виду сильного утомления во время движений и действий в предшествующие дни в окрестностях Игды, ей назначено было выступить лишь пред самым наступлением ночи с 18-го на 19-е апреля. Предполагалось, что казаки достаточно отдохнут в течение 17-го и 18-го чисел, а потому будут в состоянии осилить предстоящий им большой переход и в сутки, т. е. к ночи с 19-го на 20-е, дойдут до колодцев Орта-кую. Выступив вполне согласно приказания, казаки успели пройти к полуночи около 20 верст, но так как ужаснейшая духота ночи сильно их изнурила, то без большого отдыха идти далее они не решились и остановились на привал до четырех часов утра. 19-го апреля кавалерия продолжала движение и обогнала первый эшелон приблизительно в 6 верстах от места, в котором последний имел свой ночлег. К ней, т. е. к кавалерии, присоединился и начальник отряда, причем, по его приказанию, казаки взяли у пехоты лопаты, на случай, если бы колодцы Орта-кую оказались засыпанными и их пришлось бы разрывать. Предполагалось, [185] что, в случае нужды, казаки не только успеют окончить эту работу, но с ними можно будет даже посылать воду на встречу подходящим к Орта-кую пешим частям. Жара и духота 19-го апреля, все более и более усиливаясь, превзошла, наконец, всякое вероятие, и мы напрягали последние силы, чтобы хотя понемногу подвигаться вперед. К 11 часам дня начальник отряда, ведя казаков, успел отойти с ними около 25-ти верст, считая от того места, где они обогнали передний эшелон. Но справедливость требует, однако же, сказать, что к этому времени и на такое расстояние продвинулась едва лишь половина всадников. Лошади насилу волокли ноги. Многие казаки, видя совершенное изнеможение своих коней, слезли с них и, пока могли идти сами, вели их в поводу. Благодаря приведенным обстоятельствам, сотни растянулись на такое протяжение, что, в сущности, ни в какой части пути следования не представляли уже неуязвимой и солидной боевой силы. Пришлось остановить голову колонны, чтобы дать казакам сколько нибудь стянуться и вздохнуть, но удушливый зной и полнейшая неподвижность воздуха как будто росли все в большей и большей степени. Лучи денного светила буквально жгли и людей, и животных, поражая многих из них солнечным ударом. В числе подвергшихся гибели этого рода, между прочим, были лошади командира Кизляро-Гребенского полка и начальника отряда. Последнюю не спасла и белая масть шерсти: она упала под своим хозяином, причинив ему ушибы, и стала конвульсивно метаться. Чтобы избавить бедное животное от ужаснейших мучений, пришлось тут же пристрелить его. То же самое пришлось сделать и со многими другими лошадьми, причем нельзя было не обратить внимания на совершенное однообразие симптомов, как результатов одной и той же причины. Как это ни странно, но все пораженные лошади одинаково разбивали передние ноги подковами задних, нанося себе ужаснейшие удары между коленом и щиколоткою.

До Орта-кую было еще очень далеко. Туркмены-проводники, видя положение дел, посоветовали было свернуть с большой дороги и идти к колодцам Бала-Ишем, однако начальник нашего отряда хотя сперва было к этому и склонялся, но в конце концов не решился на это. О названных колодцах хорошо было известно, что они довольно глубоки, и так как на них именно отошел побитый в Игдах неприятель, то ничто не гарантировало, что мы не найдем колодцы эти засыпанными. Тратить время на [186] разведывание было невозможно. Естественно, что нам каждая минута была очень дорога. Притом же какого рода разведка могла быть признана достаточно надежною? Одиночный разведчик или одиночные разведчики могли быть захвачены, — и мы должны были бы долго оставаться в томительном и бесплодном ожидании их возвращения. К тому же, если бы разведчикам и удалось привези нам утешительные сведения, то до получения нами этих последних и на прохождение 18—20 верст в сторону потребовалось бы гораздо более времени, чем было нужно для того, чтобы засыпать до верху шестисаженную надводную пустоту в колодцах. Подобного рода разведки могли даже навести неприятеля на мысль сделать с нами именно эту проделку. Послать же для удержания за нами колодцев такую силу, которая соответствовала бы задаче как числом посланных, так и бодростью их, было нерасчетливо потому, что если бы такой силы у нас тогда было много, то ее несравненно основательнее было бы вести вперед, не удлиняя заходом в Бала-Ишем общего пути следования на 30 с лишком верст. Последнее решение было бы тем логичнее, что если бы колодцы Орта-кую оказались засыпанными, то их легко и скоро можно было бы отрыть вследствие совершенно незначительной их глубины.

Установив возможное наблюдение за совершенно ослабленными, сделав распоряжение на счет призрения их и сбора всех отсталых к месту привала, в половине пятого часа пополудни начальник отряда повел казаков дальше. Нельзя не сказать, что время привала, не смотря на продолжительность последняго, потрачено было почти без пользы, так как сил никому не прибавилось. В такую пору дня и при тех условиях, в которых мы находились, отдых возможен вообще лишь при обилии свежей, хорошей воды и в прохладе тени: но под огнем сверху и на накаленном песке сил, конечно, не наберешься. Температура воздуха все время упорно оставалась постоянною и, во всяком случае, нисколько не понижалась. Когда изредка проносился ветерок, то он, если это было еще возможно, усугублял наши страдания. Не говоря уже о том, что ветер этот был горяч и сух, он обыкновенно наполнял воздух тончайшею пылью, вздымавшеюся с ближайших известковых площадей, которыми переполнены были окрестности нашей дороги. И пыль та, едва проносился порыв ветра, как бы замирая в воздухе, затем медленно оседала на нас толстым слоем. Она, если можно так выразиться, [187] буквально заштопоривала все поры тела и органы слуха, обоняния, вкуса и даже затемняла зрение. Попадая в полость рта, известка сушила язык, мешала глотать и вызывать слюну, доводя мучения жажды до невероятной степени. Рассудок переставал функционировать. При таких условиях, как это и совершенно естественно, дальнейшее движение наше сделалось до крайности вяло и автоматично. Лошади стали падать на каждом шагу и, раз упав, с величайшим трудом поднимались на ноги. Многие из людей, окончательно утратив силы, валились с седел на песок. Для таких людей часов в восемь вечера устроен был второй этап. Остальные шли до 12-ти, т. е. до той поры, когда у главного нашего проводника, почтенного и всею душою преданного нам Ата-Мурад-хана, зародилось сомнение на счет правильности направления нашего движения. Он сообщил, об опасениях своих начальнику отряда, причем выразил мнение, что если мы идем правильно, то колодцы Орта-кую должны быть уже недалеко. Ночь была темна до того, что в нескольких шагах не было средств что-либо различить. Пришлось остановиться. Отдав на этот счет приказания, начальник отряда вместе с тем послал самого Ата-Мурада с одним расторопным и хорошо знавшим туземный язык фейерверкером и одним армянином-маркитантом, поручив им разведать путь, разыскать колодцы и определить примерное до них расстояние. Посланным, внушено было, чтобы они исполнили данное приказание сколь возможно поспешнее. В мучительном ожидании возвращения разведчиков, минуты нам казались часами. Выступая из Игды, казаки имели с собою запас воды, по три бутылки на человека. Легко судить каждому, в какой степени освежительно способна была действовать на людей вода, которая более суток везлась при описанных условиях погоды. Тем не менее до позднего вечера 19-го апреля еще имелось у нас кой-какое количество жидкости, которую мы в пустыне давно привыкли называть водою и которую в странах, не обиженных природою, разумеется, никто бы не дерзнул назвать таким именем, чтобы не осквернять благодатной влаги, которой в действительности присвоено это название. Но к часу остановки колонны, т. е. к тому времени, до которого доведен наш рассказ, у нас уже не оставалось ни единой капли воды. Между тем прошло около трех часов времени, как уехал Ата-Мурад-хан и отправленные с ним люди, а никто из них не возвращался. За нами, хотя и довольно не близко, как известно, шла целая колонна пехоты, которой [188] грозили те же бедствия, коим мы уже приобщились. Пора было подумать о спасении людей. Время не терпело: каждая потерянная минута могла сделаться ничем невознаградимою. Очевидно стало, что необходимо как можно скорее приблизиться к воде. спеша воспользоваться часами, которые оставались до того, пока вновь за горит солнце на небе. Движение вперед при условиях, в которых мы находились, когда не было известно с точностью, сколько именно еще остается до колодцев, ни даже того, на прямом ли мы пути к Орта-кую, показалось начальнику отряда не имеющем основания. Возвращаясь, он рассчитывал на верную встречу с первым эшелоном, у которого воды, конечно, еще было столько, что казакам могла быть оказана значительная поддержка. Поэтому он повел последних обратно. Решившись на это, он приказал выбрать нескольких человек, наиболее собою владевших и наиболее доброконных, и, под начальством подполковника Левиса оф-Менара, отправил команду эту с приказанием приостановить передний эшелон и выслать от него воду на встречу казакам. Вместе с тем подполковник Левис обязывался встретить задние эшелоны и передать их начальниками приказание отойти в Игды, где. и ожидать дальнейших распоряжений.

С величайшим трудом поднялись казаки с места и еще с большим напряжением сил пошли в обратный путь. Все то, что приходилось им испытать накануне, в еще большей степени испытано было ими и в день 20-го апреля. Все те же были и проявления страданий. С каким то паническим страхом глядели все мы на восходящее горячее солнце, а когда взошло оно, многие люди стали сбрасывать с себя одежду и обувь, некоторые падали на песок навзничь и, судорожно разгребая его, старались вдыхать воздух из нижних, более прохладных песчаных слоев. Иные автоматически брели в стороны, как бы отыскивая воду.

Таково было положение дел, когда, наконец, около 10-ти часов утра, мы встретили наших туркмен из первого эшелона с несколькими вьюками воды, подвезенной нам из Бала-Ишема. Можно представить себе, что сталось бы не только с водою, но и водоносными сосудами, если бы небыли приняты самые строгие меры к тому, чтобы распределить ее возможно правильнее. По приказанию начальника отряда, вьюки немедленно были оцеплены часовыми, а затем сам он лично занялся раздачею воды, причем на каждого, не исключая и всех штаб и обер-офицеров, без различия чинов их и положения, выдано было по одной целой [189] манерочной крышке. Остальное пошло на приведение в себя людей, совершенно обессилевших и окончательно утративших сознание.

Комментарии