Так как, кроме пути, по которому был отправлен капитан Витцель, в Красноводск была дорога и из Гезли-Ата, то признавалось весьма полезным исследовать и сию последнюю. Кстати к этому представлялся случай, так как лошади казаков, которые все время ходили с нами, порядочно поизнурились, и было вовсе не лишним дать им возможность хорошенько отдохнуть и оправиться. Кратчайшая дорога из Гезли-Ата в Красноводск идет на колодцы: Кошаба, Сюйли-Касын, Янгуджа и Курт Куюсы. Штабс-капитану Маламе приказано было пройти этим путем в Красноводск и там, где по указанию проводников окажется это возможным, связать съемкою свой путь с путем капитана Битцеля. В прикрытие рекогносцировки пошли все казаки — хозяева лошадей, доходивших до Декча, да еще с полсотни других из числа только что прибывших. Казаков все равно надо было перевести в Красноводск, что очень затруднительно было сделать морем. Для удобнейшего измерения проходимого расстояния послано было одно горное орудие, запряженное лошадью. Благодаря вниманию к делу и испытанной распорядительности офицеров, которым были поручены рекогносцировки в Красноводск, оне были выполнены совершенно хорошо, причем оказалось, что до названного пункта от Гезли-Ата 148 верст, а от Туара — 243 3/4 версты. Впрочем, в первое из этих чисел включены 9 1/4 верст, сделанных для связи с путем Туар — Красноводск, а [67] во второе — тоже около 10-ти верст, сделанных в сторону, а именно к соленому роднику Янгису, находящемуся у самого берега Карабугазского залива. От Туара до Гезли-Ата, чрез Портокуп, 83 1/4 версты. Сопровождавшие отряд туркмены, Иль-Гельды-хан с его нукерами, служили вообще старательно и видимо искали случая быть нам полезными, хотя дела у них было немного. Усердие всей этой туркменской колонны, можно сказать, видимо росло с каждым днем, но с теми, которые обращались к ним с различными вопросами, туркмены разговаривали неохотно и всегда давали уклончивые ответы. Особенною молчаливостью отличался их начальник. От него за все время никто не мог выпытать, что думает он насчет русских вообще и дел нашего отряда в особенности. Даже наш отрядный переводчик, весьма хитрый армянин, при всем любопытстве не мог узнать образа мыслей Иль-Гельды-хана, хотя очень часто проводил время в обществе его и его товарищей. Напротив того, они как-то еще более остерегались его. Такая таинственность продолжалась, однако же, не далее времени возвращения нашего в Гезли-Ата, в котором именно эти туркмены присоединились к нам, когда мы шли вперед. Но здесь они больше выдержать не могли и чрез майора Мадчавариани, которого особенно уважали, обратились к начальнику отряда с просьбою — разрешить съездить двум из них на Чемкень, что бы, через посредство жителей этого острова, послать на Атрек письмо. Они просили также, чтобы письмо это предварительно было прочитано и переведено начальнику отряда, и чтобы этот последний приказал рассказать каждому солдату о том, что в письме написано. Письмо же то было такого содержания: “Мы, печати которых приложены на этой бумаге, просим кази (верховного судью) сообщить доверяющим нам атрекским джафарбаям, атабаям и вообще всем юмудам, что ходим с русским войском ровно месяц. Теперь мы сами видели, что русские действительно сильны и милостивы. Как ходит их войско, так ходят только звезды на небе. Они, никого не страшась, вперед говорят, куда идут, и приходят туда, как сказали и даже когда обещали придти. Аксакалов у них нет. Как скажет старший, так делают все, и делают без маслаатов (рассуждений). Этого старшего слушают и те, которые в Красноводске, и те, что в Балханах, и те, которые здесь. Каждый солдат не хуже любого нашего батыря. Мы слыхали и вполне верим, что таких солдат у каждого [68] полковника 1.500, а всех полковников у Аг-Падишаха (Белаго Царя) больше 1000. Как же велика после этого Его сила и хватит ли силы у Его врагов противиться Его воле! Русские при всем этом никому ничего дурного не делают, пока не сделают зла им самим. Взяли в Сары-Камыше в плен двух узбеков и не только не обратили их в кулов (рабов — невольников), но даже отпустили их. Мы советуем нашим сидеть на Гюргене и Атреке спокойно и не разбегаться, когда русские придут туда. А они непременно туда придут, потому что об этом сказал полковник”.

Кто рассказал нашим туркменам о 1000 полковников в России, — не солдаты ли мусульмане, которых во 2-м батальоне Дагестанского пехотного полка было по несколько в каждой роте, — до этого мы, конечно, не доискивались. Письмо, само собою разумеется, послать было разрешено, и все верили в совершенную искренность чувств и убеждений писавших, но никто не придавал этому документу значения, ибо все уже знали хорошо, что в Азии каждый туземец верит лишь тому, что сам видит своими глазами, и признает значение лишь той силы, в железных тисках которой лично побывал. Азиятца вообще, а азиятца-магометанина в особенности, более чем трудно в чем либо убедить; но столь же, если еще не труднее, заставить его разувериться в том, чему уж раз он поверил.

Предположения начальника отряда относительно выбора путей и местности, подлежащих обрекогносцированию в последующем, были построены на том соображении, что, оставляя Балханские горы после довольно продолжительного нахождения наших войск в их области, и оставляя их, быть может, на долго, было бы непростительно не осмотреть их со всех сторон. Такая рекогносцировка тем более имела бы основания, что вместе с тем она должна была познакомить нас с частью одного весьма важного пути, ведущего по Узбою в глубь материка. Производя ее, мы не могли преминуть осмотреть весьма известное в том крае место, находящееся в старом русле Аму-Дарьи, называемое Топьетан. Судя по рассказам туземцев, пункт этот, вероятно, имел даже и некоторое стратегическое значение. Содержание легенды о Топьетане заключается в том, что некогда хивинский хан, желая одновременно устрашить вышедших из его повиновения текинцев и иомудов, привез туда пушку. Отсюда и самое название места “Топ” — по-туркменски, пушка; “етан” же, хотя в буквальном [69] переводе и значит “бывалый”, но в соединении с приведенным словом может быть переведен целым выражением: “место, на котором была пушка”. Наконец по соображениям, приведенным в начале настоящего рассказа, столь же необходимо было обрекогносцировать путь из Мулла-Кари к берегу Атрека; но на счет возможности тогда же выполнить эту последнюю задачу являлось сильное сомнение, причиною которого было крайнее истощение и изнурение наших верблюдов, падеж которых в последнее время очень участился.

Начало выполнения только что приведенной программы положено было выступлением отряда из Гезли-Ата в Топьетан. Это было 28-го октября 1871 года. Колонну, отправившуюся туда, составили три роты Дагестанского полка, три горных орудия, десятка с два казаков и, конечно, наши туркмены. Весьма забавно, что с тех пор, как этим последним стало известно, куда идет отряд, любимою темою во время их разговоров с нами сделалось раз суждение о том, что теперь уже не один Топьетан, но что Топьетанов стало столь же много, сколько колодцев в пустыне, ибо у каждого колодца побывали уже русские топы. Мы пошли частью в обход сыпучих песков весьма известной площади, именуемой Чиль-Мамет-кулюм, частью же по ней самой, направляясь на колодцы Кемаль, Алты-Куюрух и Ташдышен, и, сделав 106 1/2 верст, пришли в Топьетан 1 ноября. Пункт этот действительно обращает особенное внимание среди пустыни, его окружающей, главным образом тем, что в нем находится цепь мелких пресноводных озер, лежащих в самом Узбое. Придя туда, мы были удивлены тем обстоятельством, что многие из наших туркмен, как конных, так и верблюдовожатых, отправились на поиски чего то. Видно было, как они, после непродолжительного совещания между собою, усердно принялись раскапывать в двух местах песок, взяв для сего, с разрешения майора Мадчавариани, наши лопаты. Наконец, дело объяснилось. Оказалось, что существует предание, дополняющее вышерассказанную легенду, по которому хан Хивы, привезший в Топьетан свою пушку для острастки, не смог уже увезти ее обратно и потому приказал зарыть ее в песках, где будто бы она покоится и по ныне. Туркмены верят в эту басню фанатически и, кроме того, убеждены, что нашедшей орудие и передавший своему племени, тем самым сделает его великим и могущественным. Происхождение таких надежд среди туркменского народа, как кажется, находит объяснение в том [70] обстоятельстве, что пушки, как чрезвычайно редкие орудия войны в Азии, наводили, да и по ныне наводят на них какой то панический страх. Естественно поэтому, что племя, которому бы удалось приобрести пушку, могло рассчитывать и на одновременное с этим приобретение особенного значения.

Прежде чем говорить о том, как распорядился начальник отряда с этой добычей, необходимо сказать, что в то время чрезвычайно упорно держалось в степи мнение, что Нур-Верды, хан текинский, весьма недавно получил от хана хивинского 5000 туманов, обязавшись за это напасть на русских и непрестанно грабить сочувствующих нам туркмен. Кроме того, следует вспомнить сказанное раньше, а именно, что хивинцы вместе с текинцами и атабаями не очень еще давно угнали у нашей красноводской [71] чарвы множество скота и, между прочим, около 600 голов верблюдов. Все это налагало на нас как бы некоторую обязанность постоять за отдавшихся нам туземцев и притом выразить это покровительство в форме между ними принятой, ибо иначе не могло последовать удовлетворения в полной мере. К приведенным обстоятельствам присоединилось еще одно, требующее, по местному праву, возмездия при первом удобном случай. Пленные персы, купленные текинцами на хивинском рынке и шедшие со своими новыми хозяевами при пойманном нами караване, рассказали нашим туркменам, что пред их выходом казнили в Хиве двух юношей с Атрека: Курбан-Назара и Ана-Тагана. Это были именно те наши всадники, которых уволил начальник отряда в отпуск из Узун-Кую. Узнав об этом, отец первого и братья второго, находившиеся с нами в качестве верблюдовожатых, затянули свое погребальное завывание взывали о мести. К их возгласам присоединялись усердные просьбы остальных наших туркмен о том же самом. Чтобы выйти из столь затруднительного положения с возможно меньшим вредом для персонала, составлявшего караван, и в то же время сделать побольше шума, начальник отряда распорядился следующим образом. Прежде всего были сняты ручные кандалы и иные оковы с пленных персов ¹⁵ и им объявлена полная свобода. Вместе с тем людям этим позволено взять все, что, по их собственному показанию, принадлежало им в караване. Затем, последовало приказание стать в отдельные группы хивинцам, атабаям и атрекским джафарбаям, с предупреждением, что последних, как имеющих своих представителей в нашем отряде, мы считаем своим народом, и потому с ними не будет такой ужасной расправы, как с двумя первыми группами. Нечего и говорить, что после этого в кучках атабайской и хивинской остались лишь весьма немногие и что, наоборот, мгновенно увеличилась кучка джафарбайская. Всякий хивинец или атабай, который имел какого либо родственника или приятеля между джафарбаями, сейчас же пристраивался к ним и на это не обращалось никакого внимания, не смотря на улики наших туркмен, указывавших нам на то, что тот или другой вовсе не джафарбай. После такой сортировки оказалось только [72] восемь хивинцев и 12 атабаев, в числе которых действительно находилось несколько лично участвовавших в угоне верблюдов у нашей чарвы и даже один из предводителей грабившей шайки, некто атабай Ата-Мурат-хан ¹⁶, агент хивинского хана. У этих 20-ти человек, по собственному их показанию, конечно весьма мало правдоподобному, в караване всего было 44 верблюда. Из этого числа приказано было отдать отцу Курбан-Назара и братьям Ана-Тагана по 10 лучших верблюдов, равно как и все халаты и деньги атабаев и хивинцев, в цену крови сына и брата. Все вьюки с 44-х верблюдов и остальные 24 верблюда были доставлены в Мулла-Кари, где и розданы беднейшим и наиболее потерпевшим от угона верблюдов нашим туркменам. Что касается хивинцев и атабаев. то из них заарестован был при отряде один лишь атабай Ата-Мурад-хан, остальным же вы дали 10-ти-дневную провизию и немедленно выпустили. При этом им очень торжественно советовалось, чтобы они предупредили своих одноплеменников, что еще не то будет с теми, которые не перестанут стараться делать нам неприятности, и прочее в этом же роде. С высылкою этих несчастных из Топьетана в особенности спешили мы с тою целью, чтобы они вовремя успели предупредить шедший, по их показания, в одном мензиле за ними другой текинский караван в 500 верблюдов, что мы находимся в Топьетане, дабы таким образом избежать встречи и повторения только что происходивших тяжелых сцен.

Для дополнения характеристики пункта, в котором находился отряд, остается сказать, что чрез Топьетан накануне прошел в Хиву еще один атабайский караван в 400 верблюдов.

Окончив все расчеты с хивинцами и атабаями и более или менее удовлетворив своих туркмен, необходимо было принять какое-либо решение на счет Ата-Мурад-хана и остальных караванщиков, все еще тревожившихся за свою участь. Что касается первого, то обыск, сделанный в его вещах, подтвердил исключительность враждебного его отношения к нам. У него была найдена грамота хивинского хана, уполномочивавшая его на пропаганду и самые энергичный действия, с обращением к нему, как человеку, испытанно-преданному хану и заклятому ненавистнику [73] русских ¹⁷. По всему этому Ата-Мурада атабайского под строгим караулом повели с собою и впоследствии передали на Ашур Аде, где, по распоряжению власти, он был выменян у атабаев на девять человек персов, томившихся в неволе. В отношении же джафарбаев решено было в том смысле, что так как мы признаем их народом, не относящимся к нам враждебно, то не только сохраняем им свободу, но и оставляет, неприкосновенным их имущество. Так как, однако же, справедливость требует, чтобы они, т. е. атрекские джафарбаи, послужили нам подобно тому, как служат их соплеменники джафарбаи балханские, то мы оставляем, при отряде 130 лучших верблюдов из числа им принадлежащих, предоставляя хозяевам право получить животных своих обратно, по прибытии нашем на Атрек. Решение это принято было джафарбаями с восторгом. Они немедленно навьючили груз с верблюдов. отобранных у них, на верблюдов, оставшихся в их распоряжении, и вывезли его из места бивакирования отряда. К утру следующего дня они вернулись в Топьетан, зарыв ночью, где-то в окрестных песках, 130 вьюков, и забрали остальное свое добро. Свежие верблюды немедленно были розданы войскам, по 40 голов в каждую роту и 10 в артиллерию. При своих верблюдах атрекские джафарбаи оставили несколько конных всадников и 20 пеших верблюдовожатых. Таким образом, мы получили полную возможность окончить нашу рекогносцировку 1871 года, как первоначально предполагали, на берегах пограничного Атрека.

1-го ноября отряд выступил в Мулла-Кари. К вечеру следующего дня, идя все по Узбою, мы отошли от Топьетана 48 верст и находились у колодцев Буураджи. Отсюда к месту нашего следования вели две дороги. Одна, продолжаясь по Узбою, огибала Большой Балхан с юга; другая шла в обход этих гор с севера. Желая исследовать и ту, и другую, отряд в Буураджи разделился, после чего одна часть, под командою майора Мадчавариани, послана была путем северным, другую же начальник отряда повел по продолжению Узбоя. 8-го ноября все рекогносцировавшие собрались в Мулла-Кари, где уже почти ничего не оставалось и где нас ожидали вполне отдохнувшие дагестанские стрелки и две роты Кабардинского полка, перевезенные туда из [74] Красноводска, куда прибыла на смену им рота Дагестанского полка, та самая, которую повел капитан Витцель из Портокупа. 13-го ноября окончательно оставили мы Мулла-Кари, а 27-го числа отчалила последняя баржа и от пристани в Михайловске. С нею уплыло в Красноводск все то, что оставалось еще нашего в области Балхан, сверх трех рот (двух кабардинских и одной дагестанской), трех горных орудий и 15-ти человек кизляро-гребенских казаков. Таков именно был, состав сил, с которыми начальника отряда предпринял движение в Чекишляр. Пройдя от Мулла-Кари 248 3/4 версты в 11 суток, 24-го ноября мы дошли до названного места. На Чекишлярском рейде нас ожидал начальник нашей морской Астрабадской станции, капитан 2-го ранга Петриченко, заранее извещенный о времени, к которому должен был прибыть сухопутный отряд. На рейде же спокойно покачивалось громаднейшее казенное парусное судно “Аист”, доставившее нам из Красноводска одно горное орудие, палаточный лагерь и разные продовольственные запасы, к разгрузке которых мы приступили со следующего же дня, пользуясь при этом дружною помощью наших моряков. Наступившая ночь, несмотря на установленный бдительный надзор за спокойствием нашего ночлежного бивака, не прошла, однако же, без тревоги. Около 11-ти часов ночи, три туркменские пули просвистели меж нас, и одна из них пронизала руку солдатику Кабардинского полка, находившемуся на часах у палатки начальника отряда. Немедленно усилили мы свою сторожевую цепь и изготовились к встрече ночного нападения; но дальнейшее наше спокойствие в ту ночь ничем более нарушено не было. Вследствие описанного неприятного случая, 25-го числа с рассветом все служащие у нас ханы отправлены были за Атрек и к Серебряному Бугру, в окрестностях которого в то время сосредоточено было до 10,000 туркменских, кибиток, с приказанием — не позже трех суток доставить, одновременно на Ашур-Аде и в Чекишляр, самые точные сведения о том, кто именно были стрелявшие в лагерь. Ханы и вообще все туркмены, бывшие при отряде, решительно и искренно не сочувствуя выходке своих соплеменников, с большою готовностью взялись исполнить приказание и к утру 27-го ноября сообщили, куда было им указано, имена стрелявших. Оказалось, что это были атрекские каракчи, т. е. разбойники из кочевой части племени кельте. При этом ханы и кази принесли письменное заверение, что случай, возбуждающей неудовольствие [75] начальника отряда и так компрометирующей местную чарву, очень тревожит весь народ. К этому они присоединили просьбу о разрешении туркменским старшинам немедленно явиться с повинною и выслушать решение начальника. Но одновременно с этим в отряде получено было письмо капитана 2-го ранга Петриченко из Ашур-Аде, в котором он извещал, что, по имеющимся у него сведениям, значительная часть заатрекской чарвы вовсе не разделяет скромных желаний преданных нам ханов, и, по его личному мнению, основанному на 20-ти-летнем служебном опыте в этом крае, было бы весьма полезно подойти к самому берегу Атрека и даже, перейдя чрез эту реку, походить немного по ее левому берегу. Он прислал начальнику отряда экземпляр, чего то в роде воззвания какого то влиятельного атабая, которое оканчивалось восклицанием: “не дадим русским пить атрекской воды и поверим, что они могут подойти к Атреку не тогда, когда ухо наше будет это слышать, а когда то увидит наш глаз!” Вследствие этого начальник отряда решил идти к Атреку безотлагательно. Чекишлярское укрепление к тому времени уже было вполне готово. В нем оставили одну роту Кабардинского полка и два горных орудия. Все остальное в несколько часов было совершенно готово к походу. Артиллерийских лошадей в Чекишляре не было, а потому орудие повезли на казачьих лошадях. Последние оказались столь же хорошими в упряжи, как и под молодцами-хозяевами. 27-го ноября, в четыре часа пополудни, мы выступили из чекишлярского бивака и, пройда 30 верст, около полуночи подошли к Атреку. Имелось в виду захватить какой-нибудь кочевой аул племени кельте и сжечь с полсотни кибиток, но обстоятельства помешали выполнению предположенного. Ни одного такого аула на правом берегу Атрека не оказалось, а переходить на левый его берег было крайне затруднительно, не говоря уже о том, что за рекою начиналась воображаемая Персия. Конечно, мы могли поймать кельте, если бы возможно было идти не останавливаясь; но Атрек, который почти в течение круглого года имеет вид какой то жалкой реченки, в то время, как нарочно, был в сильнейшем разливе, а потому переправа чрез него, в особенности в ночную пору и без всяких вспомогательных, средств, казалась делом несколько неосторожным. Наконец, переправа чрез Атрек стала даже и бесполезною, так как мы не могли скрыть движения своего от заатрекской чарвы, а туркменам вполне достаточно 10-ти минут, чтобы разобрать кибитки по [76] вьюкам и, вообще, взвалив весь скарб на верблюдов, уйти целым аулом. Дело в том, что, благодаря тому же разливу, отряд шел почти по колено в воде, начиная с 20-й версты от Чекишляра. Ночь была довольно свежа и люди очень продрогли. Поэтому, подойдя ближе к настоящему руслу и пользуясь густо и высоко растущими камышами, заслонявшими нас со стороны левого берега, мы, в ожидании рассвета, развели маленькие огоньки, чтобы немножко пообсушиться и согреться. Это ли обстоятельство открыло место нашего ночлега, или иным каким-либо путем вы следили нас кочевники, но со светом мы заметили на противоположном берегу такую суету, что устраивать переправу значило только напрасно тратить время. Поэтому отряд пошел вниз по течению реки с целью обрекогносцировать ее берег до гасанкулинского аула, находящегося у самого залива Гасан-Кули, в который изливается Атрек. Таким образом, задача наша из воинственной вновь приобрела чисто мирный характер; но туркмены, видевшие уже нас на Атреке собственным глазом, потеряли самоуверенность. Они предположили, что мы идем в Гасан-Кули, чтобы воспользоваться лодками, принадлежащими аулу, переплыть в них чрез залив и высадиться за Атреком. Поэтому они поспешили выслать к нам депутацию с новыми и торжественными заверениями о том, что решительно не сочувствуют случаю, бывшему в ночь с 24-го на 25-е ноября, и просят наложить на них какую угодно контрибуцию, но только не переходить на левый берег Атрека. Им ответили, что на этот раз переправляться мы не будем, но не считаем предположение наше окончательно отмененным, впредь до решения дела высшим начальством, у которого начальник отряда обещал испросить приказание, — простить ли кельте, или перейти Атрек для наказания преступного племени. Между тем отряд продолжал движение в Гасан-Кули. Жители этого аула приняли нас весьма радушно и вдоволь угостили людей рыбою. На Гасан-Кулийском рейде мы насчитали 38 крупных лодок, из коих шесть двухмачтовых. По сведениям, имевшимся на нашей Астрабадской морской станции, в то время во всей чомре считалось до 500 лодок различных размеров и все оне построены были исключительно в Гасан-Кули.

Переночевав в названном ауле, 29-го ноября отряд вернулся в Чекишляр. 1-го декабря красноводский отряд осмотрел еще путь до Белаго Бугра (Аг-Патлаух) и этим совершенно [77] закончил свои рекогносцировки 1871 года, во время которых он прошел, измерил и нанес на карту 2,007 верст, причем все это было выполнено в течение трех Месяцев. Чекишляр мы заняли прочно. В гарнизоне его оставлены были две роты Кабардинского пехотного полка и дивизион горной незапряженной артиллерии. Все остальное перевезено в Красноводск на “Аисте”, которого повел на буксире пароход “Кура”. Что касается Красноводска, то и в нем признано было совершенно достаточным оставить на зиму только лишь две роты и незапряженные пушки, там находившиеся, а именно: четыре горных и восемь полевых. Люди захваченного в Топьетане каравана рассказали нам, что о приближении красноводского отряда к оазису в Хиве узнали лишь тогда, когда мы пришли в Узун-Кую. Это возможно до пустить потому, что мы шли довольно быстро и всех людей, попадавшихся нам в пути, откуда бы они ни ехали, мы ловили и задерживали при отряде до возвращения к четвертому нашему опорному пункту. Караванщики передавали еще, что в то время, как весть о приближении русского отряда дошла до Хивы, хан находился на охоте где то близ Декча. Ему дано было знать об этом с нарочным, и он поспешно возвратился в свою столицу, в которой происходил ужасный переполох. Немедленно собрана была большая конная дружина. Ее направили нам на встречу, но так как мы начали обратное движение прежде, чем хивинские ратники пришли в Сары-Камыш, то предводитель их донес хану, что прогнал русский отряд. Все это мы узнали, как и сказано выше, исключительно лишь от туркмен, а потому и не считали за достоверное. Достоверно же, что рекогносцировка наша до окраин оазиса, действительно, серьезно озаботила хана, и он немедленно отправил посольство для переговоров с русским начальником, снабдив его письмом к Его Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею. Вместе с тем, в видах задабривания, с посланцами был отправлен один из томившихся в Хиве русских невольников, которого хан приказал нам возвратить безвозмездно. Во главе посольства поставлен был верховный ишан ханства, Магомет-Амин. Содержание письма было следующее:

“Великий Император, наш друг, да продлится любовь Ваша к нам навсегда!

Брату сильного, уважаемого, могущественного Его Величества Российского Самодержца, Государя, имеющего корону, сияющую [78] подобно солнцу, Государя Иисусова народа желаю много лет сидеть на престоле и продолжать знакомство и дружескую переписку.

Да будет Вашему дружескому сердцу известно, что с давнего времени между двумя нашими высокими правительствами существовало согласие, отношения между нами были откровенные и основания дружбы день-ото-дня укреплялись, как будто два правительства составляли одно и два народа — один народ.

Но вот в прошлом году Ваши войска явились к Челекеню на берег Хоразмского (Красноводского) залива, как мы слышали, для открытия торговли, и недавно небольшой отряд этих войск, приблизившись к Сари-Камышу, который издавна находится под нашею властью, вернулся назад. Кроме того, со стороны Ташкента и Ак-Мечети ¹⁸ подходили войска Ваши к колодцам Мин-Булак, лежащим в наших наследственных владениях. Нам неизвестно, знаете ли Вы об этом или нет?

Между тем, с нашей стороны не предпринималось никогда таких действий, которые могли бы нарушить дружественные с Вами отношения, и только однажды из племени казак ¹⁹, которое находится под нашею властью, пять или шесть храбрецов были посланы к Вам; но они не переходили за нашу границу и, не сделав Вам никакого вреда, возвратились обратно. В то же время некоторыми людьми из этого же племени были захвачены четыре-пять Ваших людей, но мы отобрали их и бережем у себя. В прошлом году Темир-хан-шуринский, заслуженный князь ²⁰, сказал о нас ишану ²¹: “если они наши друзья, то по какой причине держат у себя людей наших?” Узнав об этом, мы поручили ему же отвести одного из этих людей к Вам, других же оставляем пока у себя. И если Вы, желая поддержать с нами дружеские отношения, заключите условие, чтобы каждый из нас довольствовался своей прежней границей, то мы в то же время возвратим и остальных Ваших друзей; но если пленные эти служат Вам лишь предлогом для открытия враждебных против нас действий, с целью расширения Ваших владений, то да будет на это определение [79] всемогущего и светлого Бога, от исполнения воли которого мы уклониться не можем. “Поэтому написано это дружественное письмо в месяце шавалла”.

К письму была приложена печать Сеид-Магомет-Рахима, хана хивинского. В приведенном ханском письме между прочим выражено удивление по поводу посещения нами Сары-Камыша и даже, как кажется, именно это обстоятельство навело хана на мысль обратиться к нам с письмом в заискивающем тоне. Так как гром грянул со стороны Красноводска, а хивинцы в то время вряд ли верили, что все русские отряды имеют общность, то позволительно думать, что русским начальником, к которому хан отправил послов, был именно начальник красноводского отряда, и у нас послов этих поджидали. О том, что они будут непременно высланы, в Красноводске узнали из бумаги начальника мангишлакского отряда, который имел на этот счет самые достоверные сведения, полученные чрез киргизов. В бумаге, между прочим, выражена была просьба известить о том, когда именно ждут в Красноводске хивинских послов. Здесь надобно сказать, что красноводский отряд подчинялся Главнокомандующему Кавказскою армиею чрез посредство начальника штаба округа, мангишлакский же направлялся в своих действиях начальником Дагестанской области, коему он был непосредственно подчинен. Поэтому в Красноводске не могли быть известны причины столь горячего интереса со стороны начальника мангишлакского отряда ко времени прибытия хивинских послов к восточному берегу Каспийского моря. Как бы то ни было, но послы эти, проехав две трети расстояния по направлению к Красноводску и, должно быть, случайно встретившись с людьми из Мангышлака, свернули с ними в форт Александровский, куда и доставили письмо хана, а отсюда уже местное начальство представило его Великому Князю Главнокомандующему на Кавказе. Следствием этого письма была завязка новых переговоров с Хивою, для которых, сколько известно, главною темою служил вопрос о возвращении наших пленных, а также о гарантиях в том, что политика названного ханства будет далее направляема в смысле миролюбивом и желательном для России. Между тем как шли эти переговоры, главный штаб проектировал новую рекогносцировку, которую должен был выполнить красноводский отряд. Рекогносцировку эту первоначально предполагали произвести [80] в течение весны 1872 года, но лица, видевшие южную часть Закаспийского края и знакомые с климатическими особенностями страны, не могли признавать это время года особенно благоприятным для каких бы то ни было движений войск по той пустыне. На то, что время выбрано для рекогносцировки неудачно, начальник красноводского отряда имел случай обратить внимание Главнокомандующего Кавказскою армиею, который тогда изволил находиться в С.-Петербурге, куда был вызван и начальник отряда, для личного доклада о подробностях походов прошлого года. Его Высочество отнесся к доводам, ему представленным, с особенною заботливостью и тут же исходатайствовал, чтобы дальнейшие движения красноводского отряда были произведены осенью, по примеру прошлого года.

К концу 1871 года в пределах расположения красноводского отряда все успокоилось. Войска, находившиеся в гарнизонах Красноводска и Чекишляра, вполне отдохнув от трудов, испытанных во время минувших рекогносцировок, обратились к воинским занятиям мирного времени. Соседние туркмены, хотя и не делали никаких шагов к сближение с нами, но и ни раза не дерзнули нарушить наше спокойствие. Начальник отряда, возвратившись из С.-Петербурга в Тифлис, обратился к исполнению обязанностей по штатной своей должности начальника штаба дивизии, занимаясь также и делами отрядными, — понятно, только письменными. Такое положение вещей продолжалось до 1 июня 1872 года, когда стало почти ясно, что переговоры с Хивою не приведут к установлению желанных отношений с нею. Тогда, в июне же месяце, начальник красноводского отряда вновь прибыл на восточный берег Каспийского моря, с приказаниями, обещавшими новое оживление нашей деятельности. Так как, однако же, к тому времени мосты для перехода Хивы на путь истинный не были еще совершенно разрушены, а долготерпение нашего министерства иностранных дел не успело еще истощиться в конец, то и приказания, с которыми был прислан начальник отряда, сколько известно, не имели совершенно определенных форм. Ему велено было произвести движение по направлению к Хиве, возможно более захватывая при этом старое русло Оксуса. Вообще же рассчитать свой марш так, чтобы не терять предварительно ни времени, ни усилий, имея в виду вероятность получения приказания следовать в пределы ханства, для прекращения самобытного его существования. Если бы, однако же, такого приказания не последовало во [81] время имеющей быть рекогносцировки, то ограничиться приобретением сведений о сколь возможно большем числе новых, дотоле еще не посещенных отрядом местностей и дорог. Такая задача, конечно, не была легка. Правда, дело несколько упрощалось тем обстоятельством, что имелся уже достаточный опыт хождения по пустыне; но, с другой стороны, некоторые приемы, успешно применявшиеся во время рекогносцировок 1871 года, оказывались не приложными во время предстоявшего тогда нового похода. Такова была, например, система тыловых укреплений. Чрезвычайно облегчая движение вперед, система эта вместе с тем все более и более ослабляла состав отряда по мере приближения его к противнику и, кроме того, заранее определяла направление обратного движения через места, уже раз пройденные. Между тем, по смыслу приведенных указаний свыше, нам следовало ходить так, чтобы до самого возвращения все было только вперед и что бы до получения окончательных приказаний не расточать наших боевых сил. Несмотря на все эти трудности, красноводскому отряду, как кажется, удалось, хотя и с некоторыми серьезными усилиями, разрешить задачу, указанную ему и на 1872 год.

Одновременно с отправлением начальника отряда на восточный берег Каспия, по приказание главнокомандующего, штаба Кавказского округа сделал распоряжение о направлении туда же еще 10 рот пехоты, четырех горных орудий, одной сотни казаков и 18 артиллерийских лошадей для запряжки части полевых пушек, остававшихся в Красноводске. Кроме того, несколько позже туда же перевезли еще одну сотню казаков. Это сделано было главным образом для того, чтобы, в случае движения в Хиву, кавалерия отряда имела достаточную самостоятельность для быстрых передвижений отдельно от других родов войск, от воды до воды.

На этот раз, как и перед первою рекогносцировкою, самым серьезным вопросом опять таки являлся вопрос о перевозочных средствах, с тою лишь только разницею, что теперь требовалось нам несравненно большее число верблюдов. Между тем, полгода спокойной жизни, которой предавался соседний с нами туркменский народ, и совершенно безобидное, с его точки зрения, проявление нашего неудовольствия в отношении тех, которые не повиновались нашей воле, неминуемо должно было настроить туземцев в духе осторожности к Хиве, гнев которой всегда чувствовался ими несравненно острее и больнее. Конечно, в эти полгода не дремала и враждебная нам пропаганда. При таких условиях, в [82] связи с запретом переходить Атрек, рассчитывать на то, что туркмены пригонят нам верблюдов по первому нашему зову, было бы крайне ошибочно. Если перед первым нашим походом пришлось прибегать к различного рода насилиям, чтобы добыть каких-нибудь 500 верблюдов, то можно себе представить, какие трудности предстояли нам в 1872 году, когда необходимо было добыть этих животных во столько раз более, во сколько груз 14-ти рот, двух сотен и 20-ти пушек был больше груза отряда, едва составляющего одну треть перечисленных сил. К тому же, в этот раз условия самой задачи, конечно, требовали более обеспеченного снабжения войск, так как вопрос времени менее зависел от произвола начальника отряда. Однако же, в конце концов, красноводский отряд добыл таки себе необходимых ему верблюдов, и этим прежде всего он был обязан тому обстоятельству, что сразу и без колебаний решил действовать энергично и не останавливаться ни перед каким насилием, лишь бы не затормозить своевременного выступления в поход. Ближайшие деятели все были проникнуты полным убеждением, что, действуя иначе, отряду не удастся сдвинуться с места. Впоследствии метод, нами принятый, находил многих порицателей, но, конечно, не среди близко знакомых с положением дел, к числу которых принадлежали все служившие в отряде. Как бы то ни было, но для вновь предстоявших нам движений мы опять таки могли лишь безусловно рассчитывать на верблюдов красноводско-балханской чарвы. Правда, части отряда в Балханах уже не стояли, но было хорошо известно, что если бы далее неначем нам было настигнуть кочевой аул, то стоило только поприжать оседлых, чтобы тем самым заставить кочевников помочь своим родичам. Добыв этим путем с сотню верблюдов, мы, в крайнем случае, могли уже погоняться за остальными. Имея, однако же, в виду, что в такую жаркую пору года каждая лишняя верста, которую нам пришлось бы при этом сделать, могла дурно отразиться на здоровье войск, мы, само собою разумеется, предполагали прибегнуть к таким маршам лишь в случае совершенной невозможности обойтись без них. Поэтому, когда в Красноводск прибыло человек тридцать красноводско-балханских аксакалов, для принесения поздравления начальнику отряда по случаю благополучного его возвращения из дальней поездки, а в сущности, пользуясь случаем, за получением подарков, — им сделан весьма ласковый прием: каждому поднесли по суконному халату, угощали пилавом [83] и другими любимыми их яствами, но, под разными предлогами, из Красноводска не выпускали. Будучи старыми нашими знакомыми, они скоро поняли, в чем заключается дело, хотя их сперва и очень удивило наше несвоевременное гостеприимство, так как они рассчитывали, что в столь знойную пору мы еще не можем иметь надобности в их услугах, к осени же они надеялись откочевать подальше от отряда. Волею-неволею помирившись со своим положением, они стали просить лишь о том, чтобы не приказывать их аулу перекочевывать в окрестности Красноводска, так как в этих местах совсем почти не было верблюжьих кормов. На это тем охотнее дано было им полное согласие, что, в случае переселения аула к Красноводску, ко времени выхода нашего в поход верблюды действительно находились бы в самом жалком виде и не в состоянии были бы поднимать вьюки нормального веса. Мало того, понимая, насколько важно сохранение верблюжьих сил до самой последней минуты, тогда же решили поискать способ приблизить отрядные грузы к месту кочевания аула. С этою целью, 25-го июля, приказано было развести пары на одном из баркасов, и, взяв на буксире два туркменских кулаза, начальник отряда предпринял исследование Балханского залива и его берегов. На эту рекогносцировку с ним отправились также майор Мадчавариани и командиры рот, находившихся в Красноводске. В прикрытие взяли 15 человек нижних чинов Дагестанского пехотного полка. Балханский залив чрезвычайно мелководен и суда наши до той поры не ходили по нем далее островов Даг-Ада и Аг-Таш; но капитан нашего парового баркаса оказался не из трусливых моряков, и рекогносцирующие, не переставая измерять глубину воды и обозначать вехами фарватер, дошли до высоты колодцев Белек. К самому берегу подойти, конечно, не могли даже и на кулазах, а потому, пройдя версты с две по отмели пешком, вышли на сушу. Отдохнув немного, рекогносцирующее направились к названным колодцам, до которых, по сделанному измерению, от берега оказалось шесть верст. Колодцы Белек лежат в 75-ти верстах от Красноводска. Вода в них горько-солоновата, но солдатики наши, не особенно избалованные вкусом красноводской воды, попробовав воду из колодцев Белека, нашли, что пить ее можно. На другой день к вечеру, т. е. 26-го июля, баркас привез нас обратно в Красноводск, а 27-го числа, помолясь Богу на общем молебне, майор Мадчавариани повел в Белек одну Дагестанскую [84] роту, вслед за которою, по мере готовности, туда же передвинуты были и остальные роты его батальона. Штаб-офицеру этому приказано было, сделав там все возможные приспособления для выгрузки и устроив склады всего, что должно было идти в поход чрез Белек, по-эшелонно подвигаться со своим батальоном вперед. по направлению к Топьетану. Батальон майора Мадчавариани был сводный. В состав его вошли две Дагестанские роты и две роты (9-я и 10-я) 84-го пехотного Ширванского полка, только что прибывшая в Красноводск. Осмотревшись на Белеке, майор Мадчавариани потребовал из аула верблюдов и стал на них потихоньку выдвигаться вперед все дальше и дальше, перевозя запас будущего продовольствия всех тех войсковых частей, которым предрешено было начинать движение со стороны Красноводска. Здесь кстати будет сказать, что в состав отряда между прочим поступили семь рот ширванцев, а именно 1-й ба талиона в полном составе, т. е. все пять его рот и две первые роты 3-го батальона. Кроме того, на восточный берег перевезли и три роты 2-го батальона 80-го пехотного Кабардинского полка.

За батальоном майора Мадчавариани должен был следовать чрез Белек 1-й Ширванский батальон, командуемый полковником Клугеном, которому также даны были все необходимый указания. Что касается кабардинских рот, вновь поступивших в состав нашего отряда; то оне направлены были в Чекишляр, где, как это известно из рассказанного выше, перезимовали и находились еще две остальные роты того же полка и батальона. Таким образом, следовательно, масса тяжестей должна была быть перевезена исключительно на верблюдах красноводско-балханской чарвы. Так как всего разом поднять эти верблюды, разумеется, не могли и им неизбежно приходилось по несколько раз возвращаться к тыловым этапам, то на долю их выпадал труд чрезвычайно большой. Начальник отряда надеялся однако же, что за то ему удастся совершенно освободить этих животных в Топьетане и далее передвигать наши тяжести на верблюдах, коих предполагалось привести с берегов Атрека, где рассчитывали достать их сколько угодно. Вследствие таких соображений и в видах их осуществления, начальник отряда лично отправился в Чекишляр. Надежды его основывались на полной уверенности начальника нашей морской станции, который утверждал, что наем верблюдов на Атреке решительно не встретит затруднений. Будучи в начале 1872 года вызван в Тифлис, штаб-офицер этот брал на свою [85] ответственность, что если будет предупрежден за две недели до дня в который могут потребоваться животные, о которых идет речь, то он распорядится, чтобы в Чекишляр своевременно было пригнано из-за Атрека не менее 500 голов. Если бы предупреждение могло последовать за месяц, то, по его словам, отряд смело мог рассчитывать на вдвое большее число верблюдов, а при сроке несколько продолжительном — количество вьючных животных, которым мы желали бы располагать, ставилось в полную и исключительную зависимость только от одной лишь нашей воли. Опытность этого начальника, а равно и то, что он имел постоянные сношения с приморскими туркменами, в связи с тем обаянием, которое, по-видимому, должна была производить наша стоянка в Чекишляре, давали полное право предполагать, что его расчеты оправдаются. Обстоятельства не подтвердили, однако же, этого. Влияние морской станции бесспорно было громадно, но оно распространялось только на тех туркмен, которые для своих промыслов нуждались в море. Эти люди знала очень хорошо, что было совершенно в нашей власти во всякое время отобрать у них лодки или потопить их. Но чарва ко всему этому относилась равнодушно. Пояснение столь грустного для нас факта, между прочим, можно видеть в том, что население самой южной части восточного берега Каспийского моря, с которым преимущественно сносилась морская станция, составляют огурджалинцы, не признаваемые за чистокровных туркмен. Это народ весьма предприимчивый, торговый и, вообще, более других туземцев того края способный к восприятию цивилизации, но не принадлежащий, однако же, к аборигенам страны.

Огурджалинцы произошли от выходцев из различных далеких ханств Средней Азии, а потому остальные туркмены признают их каким-то народом низшей расы. Такой взгляд до того установился, что, например, при расчетах за кровь, жизнь двух огурджалинцев ценится в одну жизнь иомуда, а за каждую обиду, причиненную последнему, уплачивается вдвое против положенного за удовлетворение обиды огурджалинца. Каждый огурджалинец обязан выбрать себе патрона из числа кровных туркмен и этот последний, охраняя собственность и личность им опекаемого, пользуется за это частью его достояния. В случае неудовольствия на своего опекуна, огурджалинец вправе во всякое время заменить его другим, но таковой обязательно должен существовать. От этих то людей или, по крайней мере, с их помощью, начальник [86] морской станции думал добыть для нас верблюдов, но, повторяем, ему это не удалось и скоро стало вполне очевидно, что все должно было свестись к одной лишь самопомощи. Красноводскому отряду нужно было идти в поход во что бы то ни стало и времени терять было нельзя. Находившиеся в Чекишляре кабардинцы повязали свои вьюки и, вообще, совершенно изготовились к движению. Не возможно было оставить и их. Они заслужили вполне право участия в предстоявшем походе. В виду всего этого казаки в Красноводске получили приказание немедленно командировать полусотню в распоряжение майора Мадчавариани, а сему последнему предписано было стеречь Узбой и добыть там какие окажутся перевозочные средства. Одновременно с этим начальник отряда понасел на Гасан-Кули и далее вынудил этот аул перекочевать в Чекишляр. В нем тогда жило человек 50 иомудов, хотя и из чомры. но таких, которые имели богатых родственников в заатрекской чарве. Людей этих мы арестовали и стали учинять им известного рода насилие. Каждый энергический прием доставлял отряду 8—10 верблюдов.

Между тем один огурджалинец выдал по секрету, что в Кизил-Кумах кочует довольно много чарвы, а потому не медленно был снаряжен небольшой десантный отряд, который отплыл из Чекишляра и совершил высадку в Хивинском заливе. Отряд этот, высадившись согласно приказания, устроил облаву со стороны морского берега. Было бы лучше обойти с востока, но на это требовалось много времени. Впоследствии оказалось, что в этом не было и большой беды, так как кочевники принадлежали к племени нур-али, которое тогда имело какие то счеты с текинцами, а потому они не могли дерзнуть уходить на восток. Не могли они податься и к северу, ибо тогда по Узбою ходил уже майор Мадчавариани. Для преграждения пути отступления на юг начальник красноводского отряда послал лично командира батальона Кабардинского полка, майора Козловского. Ему приказано было взять 80 человек отборных людей своего батальона и двух казаков и идти с ними к колодцам Бугдаили. По пути к этому пункту майор Козловский должен был выделить команду, человек в 30 при офицере, и оставить ее у колодцев Чухурукую, так как было вероятно, что если не все кочевники, то часть их может, минуя Бугдаили, следовать за Атрек чрез названные колодцы. Поиски в Кизил-Кумах, по всем вероятиям, удались бы нам вполне, если бы майор Козловский [87] дошел по назначению, но к большому нашему горю он до Бугдаили дойти не мог. Причиною неудачи майора Козловского, конечно, только могла быть и была жаркая пора года и атмосферическое явление, исключительно ей свойственное в тех местах. Пройдя всего лишь 25 верст от Чекишляра, команда кабардинцев настигнута была струею такого удушливого ветра, что совершенно обессиленные люди, потеряв сознание, легли. С некоторыми был солнечный удар, а один солдатик от такого удара даже умер на месте. Желая сделать все возможное, майор Козловский пошел дальше лишь с теми, которые могли еще волочить ноги. Таких нашлось только 15 человек, но и с ними названный штаб-офицер дошел лишь до колодцев Гамяджик. Все прочие остались при двух офицерах, парализованных не менее нижних чинов. Им приказано было, дождавшись вечера, возвратиться в Чекишляр, но ошеломленные люди разбрелись. Благодаря этому случаю, два больших аула, травимые кизил-кумским десантом, успели ускользнуть за Атрек. Разведчики их, наткнувшись на некоторых из расслабленных наших солдат, увели с собою две казачьи лошади и утащили два солдатских ружья. О происшествии с командою майора Козловского сделалось известным в Чекишляре только к полудню следующего дня от одного унтер-офицера, с трудом доползшего до нашего лагеря. Начальник отряда, справедливо опасаясь, что за-атрекские туркмены чего доброго захотят воспользоваться случаем, чтобы увезти в плен изнемогших людей и забрать все их оружие и имущество, немедленно послал на Атрек две роты, приказав им стеречь ближайшие переправы чрез названную реку и попу гать за-атрекских туркмен. Одну и командированных рот, для ускорения, повезли в Гасан-Кули на туркменских плоско донных лодках, взятых на буксир паровым нашим баркасом, в то время находившимся на Чекишлярском рейде. Само собою разумеется, что одновременно с этим приняты были меры и к разысканию разбредшихся людей команды майора Козловского. Кого нашли на половину закопавшимся в песке с целью найти прохладу и влагу в нижних его слоях, кого — так, просто валяющимся среди песков, и всех недостаточно опомнившимися и оправившимися. Человек с тридцать отыскали у колодцев на Белом-Бугре. Почти все люди растеряли свои шинели и все, что было у них с собою в мешках. Все это совпало со временем переселения Гасан-Кулинского аула, о чем было упомянуто уже [88] выше. К счастью, ишан, живший в этом ауле, оказался соплеменником угнавших двух казачьих лошадей за Атрек и увезших туда наши ружья. Приказано было его арестовать и, не смотря на важный духовный сан этого правоверного, ему объявили, что если чрез три дня не возвратят нам лошадей и ружей, то он будет подвергаться ежедневной казачьей расправе, а затем ответит нам и своею головою. На третий день к вечеру привели нам одну лошадь и доставили одно ружье. Ишан стал получать обещанное до пятого дня, в который доставили нам и остальную половину похищенного. Оказалось, что замедление произошло из за того, что огурджалинцы, которым иомуды приказали выкупить добычу, по тамошним понятиям законно принадлежащую похитителю, рассчитывая на русское заступничество, не захотели исполнить приказания своих покровителей, которые, вследствие этого, нашлись вынужденными заплатить за выкуп сами. Нужно думать. что с уходом нашим из Чекишляра и после того, как Гасан-Кулинский аул был отпущен на волю, бедные огурджалинцы, конечно, крепко поплатились за свою дерзость.

В Кизил-Кумах поймано было только 27 кибиток и в Чекишляр пригнали только до 200 верблюдов. К тому же времени от гасанкулийцев имелось у нас 120 верблюдов и 40 мелких киргизских лошадей, на которых мы повезли в поход горные пушки и ящики от этих орудий. Само собою разумеется, что с такими скудными средствами нельзя было и думать вести весь кабардинский батальон, а потому взяли с собою в поход лишь две его роты. Так как, однако же, пред самым выступлением из Чекишляра начальника отряда получил донесение майора Мадчавариани о том, что ему удалось поймать 500 верблюдов, то сделано было распоряжение о перевозки морем из Чекишляра в Красноводск 3-й кабардинской роты, а полковнику Клугену предписано было, если возможно, изыскать средства к препровождению этой роты в Топьетан, что и было исполнено. Таким образом, в поход 1872 года из кабардинского батальона не участвовали только две роты, которые и оставлены были в Чекишляре.

13-го сентября, начальник отряда лично повел чекишлярскую колонну в степь. Пройдя 300 верст в 12 суток, 25-го числа колонна эта благополучно достигла Топьетана. На полпути она перехватила караван в 220 верблюдов, шедших из Хивы за Атрек. Верблюдов этих, конечно, присоединили к своим и [89] тем почти вдвое ускорили марш колонны. В Топьетане начальнику отряда явился состоявший при главнокомандующем лейб-гвардии Преображенского полка штабс-капитан Озеров, прибывший туда с одним из эшелонов чрез Белек. Офицер этот привез окончательное приказание Его Императорского Высочества — в Хиву не ходить. Вследствие этого обстоятельства тогда же, в Топьетане, составлена была окончательная программа дальнейшего похода, которая сделалась известна всем из приказа № 127-го, данного отряду 26-го сентября 1872 года. В приказе том буквально было сказано следующее:

"В случае моей болезни или других каких-либо обстоятельств, могущих лишить меня возможности лично распоряжаться управлением вверенного мне отряда во время настоящего похода, впредь до назначения, имеющего последовать от высшего начальства, в командование красноводским отрядом вступить 84-го пехотного Ширванского полка полковнику Клугену, как старшему при мне штаб-офицеру. При этом объявляю, что цель предпринятого нами движения заключается в подробном обрекогносцировании:

а) Пути, ведущего от берега Каспийского моря Узбоем, по направленно к Хиве и сколько возможно далее.

б) Одного из путей, соединяющих вышеуказанную дорогу с текинскими владениями, а также и сих последних, начиная от Кизил-Арвата и далее по предгорьям Кюрендага, до возможных пределов, и

в) Пути, ведущего из Кизил-Арвата мимо крепостей Кара кала и Ходжа-кала, по Атреку в Чекишляр.

Объявляется также для сведения, что из 159,792 рублей, отпущенных с июня месяца 1871 года в уплату продовольствующим отряд и на разные нужды последняго. частью уже израсходовано во время минувших походов, а частью находится на руках у различных лиц для текущих расходов 84,947 рублей. При следующей в поход части отряда у нас взято с собою 14,845 рублей. Остальные 60,000, вместе с наличными документами и копиями документов, уже представленных при отчете, хранятся запечатанными и под замком в денежном ящике в Красноводске, куда уложены в присутствии красноводского воинского начальника, исправляющего должность отрядного адъютанта штабс-капитана Семенова и старшего интендантского чиновника надворного советника Торозова".[90]

Из приказа этого видно, что намерения наши не скрывались. Конечно, бывают положения, когда программа военных действий и движений должна составлять непроницаемую тайну, но при условиях, в которых наш отряд находился, это было совершенно излишним. Среди служащих в отряде вкоренилось убеждение в том, что ничто живое, враждебное нам, никоим образом не в состоянии воспрепятствовать нашим начинаниям. Силу, с которою мы считали себя обязанными бороться и сколько возможно боролись, мы видели исключительно только в суровых условиях страны. При таком взгляде на положение дел, полная откровенность скорее была даже полезна, так как давала возможность всякому начальнику предусмотреть нужды своей части. Наконец, нельзя было упускать из вида вероятность того, что начальник отряда в действительности мог оказаться вне возможности лично довести начатое дело до конца. В последнем случае, отряду, заброшенному в пустыню, в места, в которые слово высшего начальства могло достигнуть не ранее одного-двух месяцев, никаких неясностей и ничего недосказанного не должно было оставаться. Постоянно давящая нас нужда в перевозочных средствах была столь велика, что нам неоднократно доводилось оставлять целые туркменские семьи среди пустыни на произвол судьбы, отбирая у них до последняго верблюда. Понять и простить такое зло может лишь только тот, кто в состоянии войти в положение начальника, которому по несколько раз во время каждого денного перехода приходилось решать: разложить ли вьюк с павшего или присталого животного на плечи людей, шагающих по колено в песке, или на спины остальных животных, на которых и своих тяжестей более чем нужно, или, наконец, бросить вьюк в стране, где каждый сухарь на счету, где каждый бочонок воды в иных случаях может спасти несколько человеческих жизней. Как бы то ни было, но такое зло творилось, а потому возможно было ожидать во всякое время единичной мести, которая, конечно, прежде всего должна была отразиться на начальнике отряда, которого всякий обиженный туркмен мог считать единственным виновником своего горя и своих бед. Поползновение к этому некоторые усматривали далее и в тех выстрелах, которые ранили часового у палатки начальника отряда в Чекишляре. Подобный случай повторился еще накануне выступления нашего в поход 1872 года, в Чекишляре же. Часов в 10 ночи в степи, окружавшей лагерь, послышался шум. Совершенная темнота [91] мешала видеть предметы, но часовой успел, однако же, заслонить штыком дорогу пытавшемуся проникнуть сквозь цепь. Штык был отбит ловким ударом ножа и кто-то бегом и с криком "полковник!" направился к палатке начальника отряда. Между тем, заслышав суматоху, выскочил дежурный офицер. То был Кабардинского пехотного полка прапорщик Анастасиенко. Бежавший, думая, что это именно и есть начальник отряда, бросился на названного офицера, но, к счастью, нож попал и пронизал лишь левую руку. Тогда прапорщик Анастасиенко шашкою разрубил нападавшему руку, державшую нож. Оказалось, что это была женщина, муж которой находился в числе арестованных туркмен. Вообще, от единичных неприятных случайностей уберечься не было ни малейшей возможности, так как в наш лагерь приходилось, по разным обстоятельствам, впускать и посторонних туркмен, чего иначе и быть не могло, потому что отряд находился в постоянном соприкосновении с туземцами.

Перевозя грузы все вперед и вперед и для сего нередко возвращая верблюдов к задним эшелонам, к 30-му сентября красноводский отряд почти весь сосредоточился в Топьетане Хотя к тому времени некоторые его части находились еще верстах в 50-ти сзади, но за то две дагестанские роты уже были выдвинуты почти на такое же расстояние вперед, а именно к Джамала. Находясь в этом последнем пункте, начальник отряда получил донесение, что партия хивинцев, в числе 600 всадников, подкравшись к пастбищу верблюдов арьергардной колонны, бросилась на нее с гиком и угнала 150 верблюдов. Кавалерии у нас там не было. Огромные песчаные бугры, мешающие прикрытию обозревать местность на большое пространство, помешали ему, а также и ротам, выбежавшим по тревоге, преследовать быстро уходившего неприятеля. Ружейный огонь, открытый против последняго, уложил семь лошадей и двух людей, которых мы подобрали. Наши туркмены утверждали после этого случая, что неприятель понес гораздо более чувствительную потерю, но что будто бы остальных раненых и убитых он успел подобрать. Зная, что увоз своих раненых и убитых действительно в нравах туземцев, убеждению туркмен вполне можно было поверить, но все же хивинцам удалось угнать у нас верблюдов. Поэтому начальник отряда приказал устроить в Джамала укрепление, в котором сложили все наши запасы свыше 35-ти-дневных, рассчитывая на дальнейшей путь взять с собою только это [92] последнее количество. В гарнизоне Джамалинского укрепления назначили одну роту 80-го пехотного Кабардинского полка при двух орудиях.

Нужно думать, что успех предприятия хивинской шайки послужил соблазном и текинцам, все время не перестававшим следить за головною нашею колонною. 8-го октября, человек до тысячи всадников названного племени произвели одновременное нападение на наши бивак и пастбищное поле. Видно было по всему, что текинцы, очень хорошо понимая нашу слабую сторону, произвели нападение главным образом из желания угнать наших верблюдов. Для этого они направили на наш бивак значительную часть своих сил исключительно лишь для того, чтобы, заняв нас, дать время отогнать вьючных животных тем из своей партии, которые с этою целью окружили табун. Но Джамалинский бой стоил им не дешево и не принес им ни малейших выгод.

Передовая наша колонна, на которую было сделано нападение, бивакировала в Узбое, к левому, наименее возвышенному берегу которого вплотную прилегали бугры сыпучих песков, по коим паслись наши верблюды. Для охраны пастбищного пространства, к юго-западу от главного бивака, верстах в двух с половиной от последняго, выставлен был взвод одной из рот Дагестанского пехотного полка, превосходно скрытый небольшим кольцом цепи песчаных же возвышенностей. Когда часовой, стоявший на одной из этих горок, дал знать о приближении текинских всадников, командир взвода снял его с поста и приказал всей своей части лечь, дабы, оставаясь как можно долее незамеченной неприятелем, дать ему время подойти поближе к нашему биваку. Это была именно такая пора, когда казаки наши, пополудневав, садились на-конь. чтобы совершить обычный свой ежедневный объезд пастбищного поля с целью скучить животных, дабы, с приближением ночи, отогнать их к месту ночлега. Текинцы наступали со стороны колодцев Эмерли-Аджи. Едва миновали высоту места нахождения взвода, охранявшего пастбище, как заметили трех из наших конных туркмен, которые стали, отстреливаясь, уходить к нашему биваку от пущенной за ними погони. Одновременно с этим неприятельская партия разделилась на две. Одна, человек в 400, оцепила верблюдов, другая, с остальною частью, пошла к гребню Узбоя и, спешившись здесь, открыла ружейный огонь. Еще раньше, чем это успели сделать текинцы, команда гребенских казаков, под начальством лихого своего сотника Астахова, [93] уже вышла из Узбоя со стороны левого неприятельского фланга и, оставив без внимания неприятеля, занявшегося нашим биваком, сомкнуто и с шашками наголо, пошла вдоль текинской цепи, опоясавшей пастбищное поле и погнавшей верблюдов. Нигде не успевая собраться в сколько нибудь значительном числе и везде являясь слабее казаков, находившихся всего в числе каких нибудь 50-ти человек, текинцы стали уходить в рассыпную. Между тем, после первых же выстрелов неприятеля по биваку, показалась наша пехотная цепь, поднявшаяся на гребень левой щеки старого русла Аму-Дарьи со стороны колодцев Арват, и стала пулями пронизывать неприятеля с правого его фланга. Текинцы, не выждав атаки наших сомкнутых резервов, головы которых тоже вскоре появились на горизонте, моментально сели на коней и направились назад, придерживаясь пути, по которому пришли. Между тем, охранявший пастбище взвод дагестанцев уже стоял на пути отступления неприятеля и встретил его живым огнем своих ружей. Текинцы побежали без оглядки и только некоторые смельчаки, большею частью из числа тех, под которыми были убиты лошади, сопротивлялись, выказывая иногда при этом, можно сказать, нечеловеческую храбрость и обороняясь до последней возможности. Потеря наша в Джамалинском бою относительно была не велика, но замечательно, что все люди были убиты или ранены исключительно холодным оружием, тогда как неприятельский огонь не сделал нам ни малейшего урона, если не считать четырех убитых и нескольких раненых пулями лошадей. У нас убито четыре человека и ранено шесть, в числе коих один офицер. На поле встречи с неприятелем найдено было нами и схоронено 46 текинских трупов. Раненых мы там не нашли и таковыми оказались только три текинца, из числа 14 человек, взятых нами в плен. Много убитых и раненых лошадей из под текинцев валялось, по полю и, конечно, было полное основание предполагать, что потери, понесенные текинцами, не ограничивались только тем, что мы видели и взяли, так как начальник нашего отряда вел довольно упорное и продолжительное преследование, чему особенно способствовали казаки. Они с необыкновенною смелостью, даже, можно сказать, с военным нахальством заскакивали перед отступавшим неприятелем и тем задерживали его движение, подвергая отступавших действию огня нашей пехоты и одного горного орудия. Этому же, разумеется, очень помог пеший взвод, находившийся на охране пастбища.[94]

13-го октября отряд пошел дальше и 16-го мы благополучно достигли Игды.

Дойдя до названных колодцев, рекогносцирующей колонне стало вполне очевидно, что пункт этот составляет предел для рекогносцировки в том направлении, по которому мы следовали, и что первый шаг за Игды вместе с тем должен был определить и образ наших дальнейших решительных действий в отношении Хивы. В Игды окончательно раздваивается дорога. Одна идет в пределы только-что названного ханства, другая же — в земли текинские. Поэтому, избрав себе путь на Орта-Кую. мы тем самым показали бы ясно, что цель нашего движения — Хива. Пойти по направленно к Хиве и не покончить с нею — было равносильно ослаблению нашего значения в глазах всей степи, а что еще и того важнее, мы могли бы стать в совершенно безвыходное положение. Верблюды наши, в последнее время дошедшие до сильнейшего изнурения и десятками падавшие на каждом переходе, хотя конечно могли еще дотянуть нас до окрестностей вышеназванного города, но чрезвычайно затруднили бы наше обратное движение. А это было бы тем неприятнее, что одновременно с этим движением мы конечно поставлены были бы в необходимость на каждом шагу отражать дерзкие попытки многочисленной хивинско-текинской кавалерии, которая, по свойственным ей качествам, теряясь при всяком наступательном против нее движении, разумеется выказала бы большое нахальство при нашем отступлении, толкуя последнее невозможностью с нашей стороны исполнить задуманное. Необходимо иметь в виду, что отряд наш, при движениях по сыпучим пескам, по форме своей мало походил тогда на боевую силу в том смысле, в каком обыкновенно принято понимать это определение. Он скорее уподоблялся каравану в 1,300 — 1,400 верблюдов, тянущихся цепью, под прикрытием такого же числа штыков, разбросанных на протяжении иногда 10-ти и более верст, при том цепью не непрерывною, но с большими промежутками, вследствие свойства путей и неизбежного, вечного падения вьюков. Конечно при таком положении дел нам оставалось одно — идти вперед и занять враждебное нам ханство, что тогда для красноводского отряда было легко и удобно; но положительное приказание, воспрещавшее такого рода предприятие, исключало последний исход рекогносцировки. Между тем в Игды прибыли к нам текинские посланцы, с просьбою возвратить им раненых и пленных, [95] взятых нами в бою 8-го октября под Джамала, и с извинительными письмами текинских ханов, в которых они приводили разные обстоятельства, оправдывающие их поведение, и, между прочим, то, что они напали на нас, считая наши войска так же слабыми, как и персидские. Так как пленные текинцы все равно были нам в тягость, то начальник отряда приказал отпустит их. При этом текинским посланцам было объявлено, что мы уступаем их просьбам только в виду клятвенных обещаний доставить нам в Игды в течении трех следующих суток не менее 400 хороших верблюдов; если же клятва, данная ими, окажется не более, как средством выманить у нас пленных, то мы прямо из Игды пойдем в их земли и накажем текинцев очень чувствительно. Такой оборот дела при тогдашнем нашем положении приходился как нельзя более кстати. Если бы верблюды действительно были нам доставлены, то отряд тем самым получил бы вернейший залог бездействия текинцев против нас, т. е. полнейшее обеспечение фланга, и вместе с тем приобрел бы способ довольно быстро двигаться вперед, для дальнейшего исследования пути на Хиву. В противном же случае поворот наш в Теке не мог быть истолкован степняками в невыгодную для нас сторону.

Вечером 18-го октября окончился условленный трехсуточный срок, а 19-го на рассвете мы потянулись в Кизил-Арват. Захватив на дороге несколько сот текинских баранов, равно как и два текинских наблюдательных пикета, мы благополучно прошли пески, отделяющие Игды от Ахал-текинского оазиса, и к полудню 25-го октября прибыли в вышеназванную текинскую крепость. Забудет ли кто из участников этого движения 94-х-верстый совершенно безводный путь между Игды и колодцами Динар, от которых до Кизил-Арвата остается только около 37 верст? Не видав этого пути, нет средств представить себе чего-либо, похожего на те пески, которые сплошь заполняют собою это пространство. Ни прежде, ни после не доводилось отряду нашему видеть такое море сыпучих песков, к тому же еще чрезвычайно часто переплетенных такими же песчаными цепями довольно крупных возвышенностей. Как ни прекрасны были наши артиллерийские упряжные лошади, как ни втянуты были они в дружную и трудную работу, но все же не в силах были провезти полевых пушек даже на самое ничтожное расстояние. Колеса буквально утопали в песке от одной лишь тяжести передка и лафета, и можно [96] сказать без преувеличения, что во время почти всего пути люди несли орудия на руках. Не будет неправды и в том, что тот, кто не видал песков между Игды и Динаром, не видал их вовсе, и кто не был застигнут бурею среди такого песчаного моря как это случилось с нами 22-го октября, тот не может составить себе даже и слабого представления о том ужасном явлении, которое туземцы зовут "теббедом". Этот средне-азиятский самум отнимает силу у всего живущего и мгновенно сушит все прозябающее, в мгновение ока насыпает горы песку и хоронит иногда под ними целые сотни человеческих жизней.

Завидя наше приближение, текинцы бежали из Кизил-Арвата. Оставив в крепости этой гарнизон, вечером того же числа мы налегке пошли вдоль текинского оазиса, нигде не встречая сопротивления. Текинцы решительно не верили в то, что русские могут пройти игды-кизил-арватский путь, и притом пройти столь быстро, а потому, когда это совершилось, между ними распространился какой-то чисто панический страх. Они бросили лежащие на пути нашем крепости Кодш, Зау, Кизил-Чешме и Джами, равно как и находившиеся несколько в стороне, влево от нашей дороги, Кара Сенгир и Ниаз, оставляя нас полнейшими хозяевами этого ряда своих твердынь, неоднократно прославившихся при оборонах текинских владений от нападений гоклан, иомудов и хивинцев. К вечеру 26-го октября отряд наш подступил к крепости Бами. В ней также мы не застали жителей, но последние бежали пред самым нашим приходом, и бегство их, как видно, было столь поспешно, что все их кибитки и вообще всякого рода пожитки, с дымящимися еще очагами, находились на местах как внутри крепостных стен, так и возле них. Так как от Кизыл-Арвата до Бами около 50-ти верст и пространство это мы прошли делая лишь самые кратковременные привалы, то тут пришлось нам остановиться, чтобы дать людям оправиться и сварить горячую пищу. Употребив на это несколько часов и оставив в Бами одну роту, отряд двинулся к следующей крепости, а именно к Беурма, находящейся в 12-ти верстах к западу от Бами. Беурма всегда пользовалась особенною известностью среди текинских крепостей. Вокруг нее обыкновенно группировалось несравненно большее число кибиток, чем вокруг крепостей, уже пройденных нами. Ко времени нашего прибытия в Беурму, там оставалась еще никоторая часть жителей, не успевшая покинуть своих жилищ, а потому мы были встречены ружейным огнем, на [97] который отвечали огнем своей артиллерии, стараясь в то же время охватить крепость войсками по мере того, как последние подтягивались к стенам, за которыми засел неприятель Но все это делалось нами, так сказать, ощупью, потому что, прежде чем подошли мы к Беурме, наступила быстро, без сумерек, как и подобает тем широтам, совершенно темная осенняя ночь. Неприятель тревожил нас до самого рассвета, появляясь то на наших флангах, то в тылу, и мы впервые употребили здесь имевшиеся при нас светящееся снаряды и ракеты. Эффект, производимый на текинцев этим светом, видимо был громаден и не было сомнения, что они принимали средство за самое орудие. Едва, бывало, поднимется ракета или засветится ядро, направленное нами в сторону выстрелов или шума галдеющей неприятельской толпы, последняя мгновенно рассыпалась в разные стороны и, думать должно, этому обстоятельству следует приписать то, что текинцы в продолжении ночи не предприняли ничего решительного против нас. С своей стороны, и мы, будучи лишены возможности ориентироваться, с нетерпением ждали появления дня и в течении ночи поддерживали лишь редкий огонь артиллерии по стенам крепости, конечно принимая при этом возможные меры предосторожности на случаи ночной атаки текинцев. С рассветом текинцы отступили от Беурмы, из которой жители выбрались еще ночью, так как оказалось, что мы в потемках удачно загородили крепость со стороны песков, т. е. со стороны западной и северо-восточной, но оставили свободным выход из нее в горы, со стороны юго-востока. Потерь у нас не было. Точно также трудно сказать, как велика была потеря, понесенная текинцами, так как, войдя в крепость, мы нашли в ней всего два трупа, должно быть неубранные и не увезенные по случаю темноты. Для преследования неприятеля, за совершенным почти неимением у нас кавалерии, посланы были две роты, которые, впрочем, скоро возвратились в Беурму. Между тем, рота, оставленная в Бами, согласно приказания, приготовила и подожгла костры из брошенных кибиток и всего текинского имущества, каковое было сожжено также и в Беурме. Всего предано огню 1,200 кибиток; захваченный же рогатый скот, в количестве 80-ти голов, был отдан войскам. Ограничившись такою местью за дерзкие нападения на Михайловский пост и в особенности в Джамала, отряд пошел обратно в Кизыл-Арват. Набег наш, по доходившим тогда до нас слухам, произвел ужас во всем Теке и, по всем вероятиям, не прошел бесследно [98] и в Хиве. Что же касается иомудов, то они до невероятия бы ли поражены описанным событием, так как это был первый в их памяти пример неудачи текинцев, которые, по существовавшему во всей степи убеждению, до такой степени сильны и воинственны, что туркмены наши всеми средствами старались предохранить нас от каких-либо враждебных предприятий против Теке.

30-го октября, командир батальона 84-го пехотного Ширванского полка, полковник Клуген, получил приказание выступить с вверенною ему частью, с 35-ю казаками и одним орудием, из Кизил-Арвата в Джамала. При этом ему предложено было, забрав тяжести, оставшиеся в названном укреплении, отойти со всем его гарнизоном к роднику Казанджик, что у западной оконечности Кюрендагских гор. Ширванцы должны были пройти в Джамала прямым путем, чрез колодцы Гяур и Эмерали-Аджи, оттуда же проследовать чрез Топьетан и Эмерло-Кодж, по пути несравненно более легкому, так как им приходилось везти с собою из Джамала одно полевое орудие, а опыт научил нас тому, с какими неимоверными затруднениями сопряжено было дело это в песках, на пространстве между Узбоем и текинскою линиею. Отправление с таким поручением относительно крупной части, как целый батальон, вызывалось многими обстоятельствами и, прежде всего, разумеется тем, что колонна эта вела с собою почти всех наших вьючных животных, охрана которых требовала пропорциональной силы. Между тем, было очень вероятно предполагать, что полковник Клуген по пути будет атакован текинцами. При возвращении нашем из Беурмы в Кизил Арват, массы текинской кавалерии, можно сказать, почти не сходили с нашего горизонта. Ничего решительного против нас не предпринимая, текинцы нередко приближались к нашей колонне и на ружейный выстрел даже иногда открывали безвредный нам огонь, на который мы изредка отвечали одною, двумя гранатами, совершенно их унимавшими. Но было видно однако же, что страсти их не улегались, но смирялись лишь уверенностью в невозможности справиться с тем числом и составом, в котором мы находились. Следовательно, по всем вероятиям они не упустили бы случая напасть на высланную из Кизил-Арвата часть, если бы заметили, что сила не велика и колонна очень обременена верблюдами. Не видеть же выступления колонны полковника Клугена очевидно текинцы не могли, так как все время бродили вокруг Кизил-Арвата. Ко всему этому начальник отряда получил донесение [99] из Джамала, что какая-то неприятельская партия, приблизительно около 500 человек, 26-го октября пыталась разведать о силах гарнизона названного укрепления. Попытка эта, по словам доносившего офицера, кончилась лишь тем, что стороны обменялись несколькими десятками ружейных выстрелов и атаковавшие отошли после того, как в них было пущено пять, шесть гранат. Начальник джамалинского гарнизона в донесении своем, между прочим, высказывал мнение, что посягавшие на безопасность укрепления были те же самые хивинцы, которые 2-го октября угнали 150 верблюдов с бивака кабардинцев в Топьетане. Мнение это сперва казалось несколько неправдоподобным, так как боевые набеги туземцев в пустыне обыкновенно имеют характер какого-то вихря. Нападающая кавалерия, по самому свойству страны, ничего но производящей ни для человека, ни для лошади, должна сразу решаться на свое дело и, в случае неуспеха, уходить немедленно. Она не может проводить целые месяцы в пустыне, а по тому хивинцы, угнавшие часть наших верблюдов 2-го октября, по-видимому не могли оставаться в тех местах по 26-е октября. С другой стороны, промежуток, времени между названными числами был стол продолжителен, что хивинцы, если это были они, действительно имели возможность дать отдохнуть своим коням и вообще, оправившись, возобновить враждебные нам попытки. В этом последнем случае джамалинский гарнизон мог составить предмет и дальнейших действий неприятеля, чего нельзя было бы ожидать, если бы нападавшие на Джамала были текинцы, так как последние были тогда очень озабочены нахождением русского отряда в пределах собственного их оазиса. Впоследствии оказалось, что предположение начальника джамалинского гарнизона действительно было основательно. Нападавшие 26-го октября были хивинские туркмены, как известно, кочующие, а частью и оседло живущие в северной части ханства, по левому берегу Аму-Дарьи. Конницу эту хан выслал было для того, чтобы затруднить наше движение в пределы ханства, и мы, если бы продолжали туда свое движение, должны были встретить ее, пройдя колодцы Игды. С поворотом же нашим в Теке, воинство это устроило свою базу у названных колодцев и стало бродить вдоль Узбоя. Те же, которые угнали часть наших верблюдов из Топьетана, вероятно принадлежали к этому самому отряду и составляли часть его, вы сланную вперед много раньше главных сил.

Заметив малочисленность гарнизона, хиво-туркменская [100] кавалерия, как видно, задалась мыслью действовать против него решительно. С этою целью 5-го ноября неприятель подступил к Джамала, примерно в количестве около 2,000 с небольшим всадников, и стал издали скрытно обходить укрепление со стороны севера и запада. Он желал загородить нам отступление по Узбою на Топьетан и вероятно рассчитывал, что мы, увидав столь многочисленную вражью силу, бросим укрепление и станем скорее уходить в пески, по направленно на Кизил-Арват. Между тем, поздно вечером накануне в Джамала прибыл полковник Клуген, о чем видимо неприятель ничего не знал. Назначив на 5-е ноября дневку, названный штаб-офицер приказал своим туркменам и состоявшим при нем для посылок казакам как можно раньше объехать ближайшие окрестности укрепления и отыскать лучшие места для пастбища верблюдов. Разъезд выехал до света и при этом случайно открыл неприятеля. Тогда полковник Клуген приказал не поднимать верблюдов и немедленно выслал две роты, приказав им пользуясь песчаными буграми и всякого рода складками местности, незаметно для туркмен отойти несколько по направлению на Кизил-Арват, а затем, когда послышатся выстрелы, зайти правым плечом к колодцам Арват, у которых и перегородить Узбой. Вместе с тем наши залегли за бруствером укрепления. Рано утром неприятель стал выставлять себя и открыл рекогносцировочный огонь по Джамала. Не получая ответа, туркмены подошли ближе к укреплению и заметили, что мы из него уходим. Действительно, в это время из горжи выходила рота, но это была уже третья рота, высланная полковником Клугеном после первых же выстрелов. Ей, напротив, приказано было показывать себя неприятелю сколь возможно больше и идти мелкими частями, заслоняясь лишь цепью стрелков со стороны Топьетана. Рота эта двигалась по направлению в Кизил Арват Увидев это, туркмены пошли в промежуток между укреплением, которое они считали нами брошенным, и отступающею ротою. Последняя отходила отстреливаясь, и неприятель не очень на нее наседал, вероятно желая, чтобы она углубилась подальше в пески. В ожидании этого, туркмены захотели заглянуть в укрепление, в расчете найти какую-либо поживу, так как они могли думать, что мы не в состоянии были забрать с собою всего нашего имущества. К большому сожалению, несколько преждевременно открытый против них из-за бруствера огонь дал им понять, что для них приготовлена ловушка. Вместе с тем они не могли [101] конечно не заметить тут же, близ укрепления, лежащую массу верблюдов, а это еще более должно было удостоверить их в том, что в Джамала пришло сильное подкрепление гарнизона. Поэтому хиво-туркмены быстро прошли под перекрестным огнем укрепления и последне-вышедшей из него роты, повернувшейся при этом кругом, и направились к востоку, к колодцам Арват. Возможно предполагать, что они намеревались спуститься в сухое русло Оксуса, по которому пролегал настоящий их путь отступления в Игды, но из нашего пикета, выставленного для наблюдений на возвышенности левого берега Узбоя, был сделан выстрел, и неприятель предпочел уходить горою, хотя и по глубоким пескам. У нас потеря этого дня состояла из одного раненого нижнего чина. Что потерял неприятель, осталось нам неизвестным. Нашли всего 14 человеческих трупов и несколько убитых лошадей.

Хотя с уходом полковника Клугена со своим батальоном в Кизил-Арват все еще оставались шесть рот, снабженных. месяца на полтора всякого рода продовольствием и вообще всем необходимым, но это самое снабжение делало нас тогда малоподвижными. Для увода джамалинского гарнизона и вывоза оттуда всего, что там находилось, потребовалось послать всех лучших верблюдов, и при главной части рекогносцировочного отряда оставалось не более 150 голов этих животных, к тому же очень изнуренных и слабых. Тем не менее, пользуясь невольною нашею задержкою в Кизил-Арвате, начальник отряда предполагал исподволь переходить чрез Кюрендагские горы, направляясь чрез перевал, ближайший к месту тогдашнего нашего нахождения, а именно чрез тот, который ведет к крепости Ходжамкала, а затем и далее, к крепости Каракала, что в верховьях Сумбара, правого притока реки Атрек. Имелось в виду, если окажется возможным, туда же направить колонну полковника Клугена, предписав последнему, достигнув Казанджика, обогнуть Кюрендаг со стороны западной его оконечности и идти на при соединение в Кара-кала, вдоль южной подошвы названных гор. Но от всего этого пришлось отказаться, ибо таким образом наш путь удлинялся несоразмерно с наличными перевозочными средствами. Кроме того, судя по донесениям полковника Клугена, колонна его оказывалась очень тяжелою и настоятельно требовалось оказать ей помощь скорейшим отделением от нее части транспорта. В виду такой необходимости ширванцам послано было [102] приказание, дойдя до Казанджика, повернуть вдоль северной подошвы Кюрендага на Узун-су и Ушак, к колодцам Ходженем Куюсы. Следуя согласно данному ему маршруту, полковник Клуген прибыл по назначению только 2-го декабря. Находясь на ночлеге у колодцев Ушак, 29-го ноября, ширванцы были встречены двумя нашими ротами. Их выслал начальник отряда из Кизил-Арвата для того, чтобы облегчить трудную службу людей колонны полковника Клугена при транспорте, и помочь последнему при следовании в гористой местности. Почти одновременно с этим, а именно 1-го декабря, мы совершенно очистили Кизил-Арват и перешли к колодцам Ходженем-куюсы, куда понемногу стали перебираться еще с 22-го ноября. Таким образом, к вечеру 2-го декабря вся рекогносцирующая часть красноводского отряда была сосредоточена у вышеназванных колодцев. 20-го ноября, находясь еще в Кизил-Арвате, начальник нашего отряда получил предписание начальника штаба Кавказского округа, помеченное 5-м числом того же месяца, № 14. В нем сообщалось, что, по соображении положения дел в Красноводском отряде, Его Императорское Высочество Главнокомандующий Кавказскою армиею изволил допустить возможность следующих предположений:

1) Что, не смотря на очевидную необходимость в строжайшем наказании хивинцев, начальник отряда, из опасения превысить полномочия, ему предоставленные, может счесть себя обязанным воздержаться от таких действий против Хивинского ханства, которые, при имеющихся в отряде средствах и всей вообще обстановке, будучи в данную минуту весьма доступны и. исполнимы, могут и поддержать вообще в Средней Азии обаяние нашей силы, и отвратить необходимость дальнейших экспедиций против Хивы, или по крайней мере значительно облегчить и удешевить подготовление таковых в будущем.

2) Что решение начать отступление, или хотя временно приостановить враждебные действия против неприятеля в то время, когда по здравой логике военных операций нужно, напротив, энергическое ведение оных, может даже затруднит положение самого отряда при расположении его в неприязненной стране или при отступлении.

3) Что если бы. по обстоятельствам, начальник отряда дошел до самого города Хивы или только вошел бы в пределы ханства, то тогда уже не будет времени испросить приказание [103] относительно дальнейшего образа действий, и что всякая попытка к этому может создать отряду только новые затруднения”.

В виду всех этих соображений, Великий Князь Главнокомандующий нашел нужным совершенно устранить те ограничения в отношении действий против Хивы, которые были поставлены данными до той поры предписаниями и всякого рода приказаниями, и, предоставив начальнику отряда полную свободу действовать со образно обстоятельствам, так сказать, вполне развязать ему руки. Таким образом, согласно дальнейшему изложению этого последняго предписания, если бы хивинский хан продолжал упорствовать в своем ослеплении и враждебные против отряда действия самих ли хивинцев, или, по их подстрекательству, других кочевых племен продолжались, то начальник отряда уполномочивался наказать неприятеля в той мере, в какой, сообразно имеющимся в его распоряжении средствам, это оказалось бы возможным, не останавливаясь и пред взятием города Хивы, если бы по обстоятельствам начальник отряда признал это безусловно необходимым и исполнимым. С другой стороны, Его Императорское Высочество изволил предложить — отнюдь не упускать из вида, что, по соображениям высшего начальства, вовсе не было особенного неудобства и в том, если бы красноводскому отряду пришлось возвратиться, не нанеся хивинцам серьезного удара. Из разъяснившихся тогда обстоятельств, говорилось в том предписании, “вполне становится очевидным, что заслуженное хивинским ханом наказание от него не уйдет, что оно во всяком случай, последует не позже 1873 года и, как для всех вообще непокорных племен, будет тем строже, чем долее продлится их враждебность к России”. Поэтому начальнику красноводского отряда прежде всего вменялось в обязанность особенное попечение о здоровье вверенных его командованию войск и возможно большее обеспечение благополучного возвращения отряда. Далее в предписании было сказано, “что если бы, вследствие ли позднего доставления последней бумаги, или вследствие получения в отряде каких-либо сведений о появлении в Хиве повальных болезней, или даже по другим обстоятельствам, красноводский отряд был вынужден вернуться к берегу Каспийского моря, не достигнув никаких особенно полезных результатов, то и такое возвращение отнюдь не предполагалось ставить в вину начальнику отряда, так как Его Императорским Высочеством слишком хорошо были оценены исключительно неблагоприятные условия, в [104] которые была поставлена рекогносцировка 1872 года, в особенности по первоначальной неопределенности и растяжимости задачи, и так как Главнокомандующий изволил быть в полнейшей уверенности в совершенной готовности всех без исключения чинов отряда приложить все способности их и силы к исполнение служебного долга”. Вместе с тем, передавая милостивую благодарность Августейшего Главнокомандующего за все сделанное отрядом, а равно и пересылая 15 знаков Военного Ордена и пять медалей “за храбрость”, для возложения на нижних чинов и туземцев, по усмотрению начальника отряда, начальник штаба округа заканчивал свое предписание приказанием, по которому, если бы бумага № 14-й была получена нами на пути обратного следования отряда, то начальнику последняго строго возбранялось возвращаться в пределы Хивинского ханства, так как, сказано было в бумаге, “взятие ныне красноводским отрядом Хивы отнюдь не составляет желания правительства”.Вышеприведенное предписание, как уже об этом было упомянуто, получено было 20-го ноября 1872 года. В этот день войска красноводского отряда, принимавшие участие в рекогносцировке, находились в следующих пунктах:

а) Отрядный штаб с четырьмя ротами, пятью орудиями, 15-ю казаками и 10-ю конными туркменами в Кизил-Арвате.

б) Две роты, пять орудий, 15 казаков и 15 туркмен — в северном устье ущелья, в Кюрендагских горах, по пути к верховью Сумбара.

в) Шесть рот, три орудия, 35 казаков и несколько туркменских всадников — в следовании из Эмерло-Кодш в Ходженем Куюсы.

Таким образом, как видно из приведенного расположения войск отряда по местам их нахождения в момент получения предписания № 14-го, мы уже не имели никакого права воспользоваться позволением предпринят решительные действия против враждебного нам ханства. Наконец, со дня поворота отряда из Игды в Кызил-Арват, т. е. с 19-го октября, мы уже не имели к тому и возможности. У нас не доставало для этого перевозочных средств. Еще 30-го октября начальник отряда подробно донес начальнику штаба Кавказского округа из Кизиль-Арвата о том, что он предпринял, дойдя до Игды, с объяснением при чин своих действий, но, само собою разумеется, это донесение не могло быть получено в Тифлисе к 5-му ноября, т. е. к числу, [105] которым было помечено предписание № 14-й. Донесение то, между прочим, заключало соображения и предположения начальника красноводского отряда по поводу полученного им пред тем предписания, к которому приложена была копия письма военного министра к Его Императорскому Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею от 17-го августа, № 279-й. Из письма этого усматривалось, что нанесение Хиве решительного удара сделалось, наконец, делом почти предрешенным и откладывалось лишь до весны следующего 1873 года, дабы в предстоящую зиму подготовиться к экспедиции по общему плану, согласованному между начальниками трех военных округов, а именно: Кавказского, Оренбургского и Туркестанского ²².

По поводу содержания этого письма, начальник красноводского отряда счел своим долгом объяснить, что хотя весна, быть может, и действительно наилучшая пора для покорения ханства, но поход туда для войск Кавказского округа будет еще возможен, по его мнению, в таком случай, если начальники отрядов, направляющихся с восточного берега Каспия, получат окончательные приказания не позже конца декабря, или, по крайней мере, первых чисел января, так как необходимо принять во внимание, что весна в районе красноводского отряда обыкновенно далеко не совпадает с тем же временем года в округах Туркестанском и Оренбургском, а тем более с весною Петербурга. Выразив эту мысль, начальник отряда продолжал свое донесенье так: “Красноводский отряд, на который, как мне кажется, ближе всего, дешевле и удобнее возложить самую серьезную роль в предстоящем походе, решительно не может выступить позже самых первых дней марта, так как, в противном случае, жары помешают ему исполнить его дело. Январь и февраль месяцы необходимы будут отряду для изготовки материальной части, а главное для добычи верблюдов, что составляет единственно трудную и серьезную статью, не исключая взятие Хивы и окончательного покорения ханства. Вследствие вышеизложенного, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство, ко времени возвращения [106] вверенного мне отряда, т. е. приблизительно к половине декабря приказать меня уведомить, действительно ли можно ожидать, что наконец будут предприняты окончательные действия против Хивы, а также — когда и какая именно обязанность падет по общему плану, предварительно согласованному между тремя округами, на красноводский отряд ”. Дабы не было неясностей и недоразумений в будущем, говорилось далее в донесении, “мне остается присовокупить, что если последует окончательное приказание вверенному мне отряду готовиться к решительному поход даже и к определенному мною времени, то и в этом случае придется для приобретения верблюдов прибегнуть к одному из двух средств, а именно: или пригнать их из Мангишлака, который, говорят, обилует названными животными, или расположить теперь же весь отряд кордоном в маленьких укреплениях по Атреку, с целью не пропускать на правый берег этой речки ни одной кочевки. Последний способ, за неимением с нашей стороны права переходить Атрек, может нам доставить верблюдов потому, что степняки к зиме частью откочевывают к Хиве, частью же втискиваются в полосу между Атреком и Гюргеном, кормовые средства которой едва способны поддерживать существование животных до ранней весны, а потому с наступлением первых теплых дней заатрекские иомуды спешат переходить на нашу территорию. Следовательно, если мы не позволим им исполнить их желания, то они волею-неволею должны будут отдать нам часть своих верблюдов, чтобы спасти от голодной смерти остальных. Само собою разумеется, что животные, которых можно получить этим последним способом, не особенно будут хороши. Притом же в этом случае необходимо будет не возвращать хозяевам тех верблюдов, которые работают отряду и еще к чему нибудь годны, так как на них придется снабжать всем необходимым гарнизоны укреплений на переправах чрез Атрек. Сравнивая два предполагаемых мною способа приобретения перевозочных средств, доносил далее начальник отряда, невольно приходится отдать преимущество первому, так как Мангишлакский полуостров, сколько известно, находится в полной зависимости от свободно действующей там нашей администрации. Чтобы покончить с верблюжьим вопросом, нужно еще доложить вашему превосходительству, что, по указанию опыта, каждая рота, считая ее в 120 штыков, для поднятия с места двухмесячного довольствия, со своим лагерем, запасными патронами, аптекою и 4—5 дневных запасом [107] воды, потребует по меньшей мере от 100—105 верблюдов. Каждое орудие, круглым счетом, — 10 верблюдов, а каждый всадник едва-едва может обойтись четырьмя верблюдами, не считая воды, необходимой лошадям, так как для проведения кавалерии в хивинские владения ее придется направить туда по особому маршруту, отдельно от пехоты, чтобы скорее пройти безводные промежутки. Запас на третий месяц увеличит потребное число верблюдов всего на одну треть и такая же еще надбавка потребуется, если приказано будет везти запасы продовольствия на четыре месяца”.“Затем, продолжал свое донесение начальник красноводского отряда, если мне позволено будет высказать свои мысли относительно будущего Хивы, то я полагал бы, что так как несомненное значение, которым пользуется это ханство в Туркменской пустыне, направлено прямо во вред нашему там значению, так как стратегическое положение его несомненно велико в от ношении остальных наших среднеазиатских владений, так как каждый лишний день, независимого существования ханства, все более и более протаптывает путь и устанавливает внутреннюю связь между Калькуттой и Хивою ²³, что, конечно, не ведет к нашей пользе, и так как наконец, вследствие подобных условий, сколько бы мы ни старались иначе решить этот вопрос, Хиве все равно суждено испытать участь ближайших к ней среднеазиатских ханств, то, чем скорее будет выработан общий план действий против Хивы, предварительно согласованный между тремя военными округами, тем будет лучше. Однако же можно с основанием опасаться, что выработка этого плана последует не так еще скоро и, вероятно, именно благодаря тому, что он, будучи сам по себе весьма несложен, должен выработаться, или по крайней мере начинать вырабатываться, в трех округах, между которыми одно сношение требует всего времени, остающегося до наступления весны в Чекишляре и Красноводске. Это тем более жалко, что, значит, нельзя будет воспользоваться опытом, который достаточно указал, что действия против Хивы вполне возможно возложить на [108] кавказские войска, если только для сего будет выбрано вполне соответствующее время года, как, например, осень. Я не хочу этим сказать, говорилось в донесения, чтобы и дальнейшее ведение ханством, и охранение его должно было быть тоже делом Кавказа. Напротив того, по покорении страны, войска кавказского отряда должны быть немедленно оттуда уведены, так как, не говоря уже о других неудобствах, одно инспектирование их или осмотр края каким либо начальником каждый раз потребует формирования целого отряда для конвоирования по пустыни, между тем как хивинский оазис сопределен с Оренбургским военным округом и лежит на лучшем пути в Туркестан ”.

Комментарии