"Я прислан сюда сардарем, братом нашего Великого Государя, продолжать дело, начатое полковником Столетовым. Если кто-нибудь из вас думает, что дело это состоит в том, что бы воевать, тот очень ошибается. Все вы знаете, что мы с тех [29] пор как пришли, а это уже почти два года, не тронули никого и пальцем, кроме, разумеется, Tеке, которые сами вызвались на то нападением на Михайловский пост и которые потому заслуживали еще большего наказания, но помилованы. Земель и подданных у Русского Царя много. Вы верно слыхали, что русские живут уже в Ташкенте и Самарканде. Русских вы видите и здесь. Подумайте же, как велико наше государство и нужна ли нам Хива. Если бы мы хотели ее брать, то не отсюда пошли бы туда. Между вами здесь находится Ата-Мурад-хан ⁷. Вот спросите его и он вам скажет, как сам видел, что 12 лет тому назад русские были в Кунграде. Он же объяснит вам, что войско, которое могло придти в Кунград, не затруднится, если захочет, дойти и до Хивы. В Кунград мы можем приехать на пароходах, а отсюда туда нужно ехать на верблюдах, что, разумеется, менее удобно. Значит, не воевать пришли мы сюда, а пришли потому, что сардарю нашему угодно, чтобы купцы наши познакомились с вашими купцами, продавали бы им, что вам нужно, и покупали бы у вас лишние вам, а нам нужные товары и чрез то обогащали ваших ханов, вас самих и себя. Для того, чтобы торговать, надобно узнать дороги, по которым следует возить товары. Вот, для того, чтобы узнать эти дороги, мы сюда-то и присланы. Для этого нам нужны верблюды. Верблюдов много ну нас самих. Это видели и Софи-хан, и Назар ⁸, и все, которые были в Баку. Значит мы, конечно, могли бы привести и своих верблюдов, но этого покуда не думаем, так как хотим испытать, правду ли вы говорите, что готовы служить нам. Приказываю ханам, чтобы чрез 15 дней было приведено в отряд 600 верблюдов и 70 верблюдовожатых. Желаю очень жить со всеми вами дружно, так, как приказал сардарь, а по тому советую вам, чтобы в числе 600 верблюдов были не только джафарбайские, но и атабайские, и текинские верблюды. Впрочем, как хотите, так и делайте, только помните при этом, что сардарь приказал также, в случай нужды, показать вам делом, а не словом, что мы можем не только дойти до Кизил-Арвата, но и идти дальше, не позволить ни одному человеку кочевать [30] близ Балхан и даже не допустить сеять хлеба по Гюргену и что я не смею не исполнить этого приказания".

Будучи, как и все азиятцы, большими любителями всякой новости, гости-туркмены на перерыв разбирали этот берет ⁹ и давали самые торжественные уверения, что приказанное в нем будет ими выполнено в точности. В ожидании исполнения этого обещания, на которое продолжительный опыт научил нас полагать сколь возможно менее надежд, начальник отряда вынужден был экстренно уехать в Красноводск. Там появилась холера, занесенная, как полагали, из соседней Персии, где она в 1871 году действительно гнездилась. Надобно было принять самые серьезные меры против распространения этой ужасной болезни в остальных пунктах расположения отряда, что, само собою разумеется, было делом крайне трудными, так как необходимость перевозки продовольствия для частей, находившихся на балханских позициях, не дозволяла полнейшего изолирования пункта, в котором появилась эпидемия. Тем не менее, благодаря Бога, болезнь не заходила далее Михайловского залива, на котором, собственно на транспортирующих судах, умерло всего двое, тогда как в Красноводске с12-го по 25-е августа схоронили 34 человека. Конечно, и это последнее число не могло бы считаться особенно значительным, если бы весь гарнизон названного пункта не состоял в то время всего из двух рот весьма слабого состава. Но при этом последнем условии, а также принимая в расчет, что умирал один из двух-трех заболевающих, нельзя не придти к справедливому заключению, что 5-я и 7-я роты Кабардинского пехотного полка должны были пережить за это время ужасные испытания. Наливание цистерн, нагрузка и разгрузка судов, служба при интендантских складах и прочее, — все это необходимо должно было идти и шло своим обыкновенным порядком, между тем как столь же неизбежно требовался еще и значительный наряд людей для растирания больных и вообще для ухода за ними. Правда, эпидемия длилась не долго, и благоприятное обстоятельство это, конечно, было выше людской власти, но справедливость требует сказать, что военные врачи Красноводска превзошли тогда всякую меру похвалы, неутомимо прилагая свои старания и свои знания спасению страдавших. В то же время и все находившиеся там офицеры, которых только пощадила [31] холера, без различия чинов, делили весь тяжелый труд с низшими чинами. Они добровольно проводили все свободное от службы время среди больных, растирали их, и вообще ясно выразили ту любовь к солдатам, которая у кавказских офицеров никогда не имела границ и которая всегда находила тысячи раз доказанную взаимность в серьезные критические минуты славной, почти вековой Кавказской войны. Между тем, не смотря на то, что со дня вручения туркменам письма истек целый месяц и время становилось дороже и дороже, в Таш-Арвате. все шло по старому. Угощения и задабривания продолжались, продолжались и обещания туземцев, но ничто еще не обеспечивало вероятности предстоящей рекогносцировки, ибо к тому времени подневольная нам чарва могла, в самом лишь крайнем случае, дать отряду до 180 верблюдов, а о движении нельзя было и помышлять, не имея по крайней мере 500 вьючных животных. Оставшийся в Таш-Арвате старшим, 82-го пехотного Дагестанского полка майор Мадчавариани, служивший в отряде со дня его сформирования и хорошо ознакомившийся со всем, нас там окружавшим, в своих ежедневных донесениях начальнику отряда, между прочим, сообщал имена наезжавших к нам представителей туземного народа, маленькую характеристику их и некоторые сведения о степени влияния, которым пользовался тот или другой в своем племени. Владея несколько турецким языком и непосредственно собеседуя с каждым из гостей, а также проверяя свои заключения расспросами бесспорно нам преданного старика Ата-Мурад-хана, этот превосходный и столь известный своею исключительно выдающеюся службою в Красноводском отряде штаб-офицер обнаружил, что атрекская чарва была необыкновенно взволнована высадкою начальника отряда в Чекишляре 29-го июля, его осмотром окрестностей аула и дальнейшими рекогносцировками между Атреком и Гюргеном, производимыми прапорщиком Федюхиным. Она тревожилась и тем. что баркас, возивший названного офицера и его прикрытие, во время съемок на суше входил в устье Гюргена и занимался измерениями глубины моря и реки. Майору Мадчавариани удалось выведать, что весть обо всем этом, как всегда бывает среди народа, привычное течение жизни которого нарушается лишь раз в какие нибудь десятки лет, проникла в глубь страны в чрезвычайно преувеличенном виде и что 20 матросов с одним казаком, сопровождавшим начальника отряда, в пылком воображении туземцев, небывших очевидцами высадки 29-го [32] июля, выросли в целые полчища, состоящие из всех родов оружия. Туркмены, как оказалось, предполагали также, что доставившая нас в Чекишляр канонирская лодка "Тюлень", сделавшая для вызова кулазов один сигнальный орудийный выстрел, вся была переполнена артиллериею. Но особенно приятным в рапорте майора Мадчавариани было то, что атрекская чарва, сочтя чекишлярскую рекогносцировку за серьезное начало нашего наступления со стороны Атрека и удаляясь оттуда между прочим и по на правлению к северу, в окрестности Шаирды и колодцев Бугдаили, решила с этого времени держать, на всякий случай, своих соглядатаев при управлении нашего отряда в Балханских горах. Это обстоятельство было выгодно для нас в том отношении, что пребывание в отряде этих соглядатаев дало впоследствии возможность добыть перевозочные средства у приатрекских кочевников. Вообще нужно заметить, что состав этих тунеядцев в нашем отряде и вырос, и несколько изменился. Между ними стали появляться и такие, которые двусмысленностью своего поведения успели уже истощить необычайное терпение полковника Столетова и даже, осилив всем известную многопрощающую любовь его к этому народу, лишены были им всяких прав на дальнейшее получение угощений и подарков, а потому отстали было от отряда. Теперь, узнав о смене начальства, в надежде на новые подарки и в расчете на продолжение даровой поживы, они повторили свои посещения. И, действительно, ближайшим нашим деятелям нельзя было не придти к заключению, что водворение новых порядков в наших отношениях к туземцам было насущно необходимо. Туркмен немыслимо уверить, что можно быть сильным и ходить по чужой земли с оружием в руках, и делать все это без намерения отнимать у слабейших их жен, дочерей и имущество. У них к переговорам и к дружелюбному соглашению прибегает лишь слабый. Таковы их порядки и взгляды, установившиеся целыми столетиями. и было бы странно упорствовать в мысли, что для коренной переделки этого народа нам достаточно одного двух лет. Наша мягкость в глазах их, конечно, была лишь выражением нашей слабости. Слыхал ли кто у них когда, чтобы сильный задаривал слабого, и, наоборот, не слабый ли всегда подкупает своими подарками сильного? От дружного проявления крайнего нахальства в отношении нас, конечно, с нашей точки понимания этого слова их удерживала только какая-то странность и неполная еще разгаданность наших [33] поступков. Они лишь всматривались в нас и искали нашу ахиллесову пяту. Как уже было замечено выше, система, нами практиковавшаяся, тоже могла принести свои плоды, но на это требовался период времени чрезвычайно продолжительный, а в ожидании нам пришлось бы неоднократно переживать такие фазисы, на которые могло не хватить нашего терпения. Уразумев все это и начертав в своей программе предстоящий образ действий в отношении туземцев, полковник Маркозов заканчивал одно из своих официальных писем начальнику штаба округа (от 14-го августа 1871 г., № 2) следующими словами:

"Будьте уверены, ваше превосходительство, что я никогда и ни на минуту не позволю себе забыть столь хорошо известный мне взгляд Его Высочества Августейшего Главнокомандующего и ваш лично на счет наилучшего образа наших действий в сфере красноводского отряда и прошу быть убежденным, что, вовсе не считая за какую-либо честь бить оружием этих номадов, мы не сделаем без нужды ни одного выстрела, но, с другой стороны, в делах с этим народом излишняя гуманность вредна и не доставляет авторитета. Не гуманностью же, в самом деле, внушила Хива туркменам такие деликатные отношения к себе и не исключительно ли чрезмерной гуманностью поставили мы себя здесь так, что туркмены, по самому глубокому убеждению, высказываемому ими с наивною откровенностью, считают нас имеющими несравненно менее возможности наносить им вред, чем то может сделать Хива? Докладываю еще раз, — продолжал он, — что оружия мы, без надобности, не употребим, но признаюсь, не отклонил бы я случая обобрать, для примера, какого-нибудь хана с его обществом до того, чтобы в степи не забыли об этом как можно дольше".

Как ни трудно поверить, что такое, в сущности совершенно невинное обстоятельство, как рекогносцировка береговой полосы моря между туркменскими реками, могло взбаламутить туземное на селение, но, судя по тем благоприятным для нас последствиям, которые появились немедленно после этого, факт этот приходится признавать несомненным. Он, между прочим, подтверждается и тем, что 24-го августа, накануне отъезда начальника отряда в Балханы, в Красноводск прибыл начальник нашей Ашур-Адинской морской станции, капитан 2-го ранга Петриченко, который привез с собою двух влиятельных атрекских ханов, а именно Нур-Гельды и Иль-Гельды, никогда до той поры не [34] сближавшихся с русскими. Оказалось, что эти ханы явились на остров Ашур-Аде с просьбою к дарья-беги, т. е. к начальнику моря, каковым они считали начальника морской станции, — принять посредствующее участие в примирении начальника сухопутного нашего отряда с одной из отраслей йомудского народа, а именно с джафарбаями, которых они были представителями. Иль-Гельды был ханом чарвы, а Нур-Гельды — ханом чомры. Обойдясь с ними довольно сухо и отпуская их без подарков, начальник красноводского отряда передал им, что, вполне уважая заступничество за них дарья-беги, он пощадит джафарбаев при предстоящем появлении нашем на Атреке, если они заслужат это своим дальнейшим поведением, и что предложение их выставить для службы Белому Царю 800 верблюдов и 100 всадников принимается условно. Условия же эти были таковы: верблюды должны быть пригнаны в Мулла-Кари через 20 дней после получения соответствующего приказания, которое будет им передано чрез их заступника, начальника нашей морской станции. Сотня джафарбаев должна быть также всегда готова явиться на службу в отряд по первому зову, но в данное время она в полном составе не нужна, а с началом нашего движения в степь разрешается только Иль-Гельды-хану присоединиться к отряду с 10-ю — 5-ю всадниками. При этом условлено было, что каждый туркменский всадник за время действительного служения в отряде будет получать фураж на свою лошадь, муку и рис для себя и, кроме того, жалованье по расчету из 5 туманов ¹⁰ в месяц, что по существовавшему тогда курсу равнялось 16 руб. 50 коп. Предполагая даже, что предложения, сделанные нам джафарбайскими ханами, были действительно искренни, сбор верблюдов у берегов Атрека и Гюргена, а также пригон их к Балханам, потребовал бы около месяца времени, между тем, как начать рекогносцировку желательно было возможно ранее. К тому же, даже г. Петриченко, прослуживший более 20-ти лет в юго-восточном углу Каспийского моря и весьма опытный в сношениях с туркменами, признавал тоже, что порыв джафарбаев к сближение с нами легко может остыть прежде, чем будут собраны верблюды, и что расчет на них мог бы безусловно осуществиться в том лишь случае, если мы найдем возможность подогреть дело высадкою [35] какого-нибудь достаточно сильного отряда где-либо близ Гюмюш-Тепе. Так как однако же на это ни права, ни времени не имелось, то и решено было предварительно попробовать обойтись, так сказать, своими средствами добывания необходимых вьючных животных. С точки зрения туркмен, наш отказ от предложенных джафарбайцами услуг, переданный им вышеупомянутыми ханами, мог только кстати поднять на Атреке значение нашей мощи, а это, в свою очередь, могло принести нам пользу в будущем, так как, с оставлением балханских позиций, движение к Чекишляру и занятие нами этого пункта в то время было уже окончательно предрешено. Не мало удивил ханов и отказ от поступления на нашу службу джафарбайской сотни, но, как боевая сила, она была нам решительно не нужна, для политической же стороны дела, так сказать для показа народу, что джафарбаи подчинились нашей воле, было вполне достаточно иметь при отряде. Иль-Гельды-хана, как человека, известного всей вообще чарве, и 10—15 его единоплеменников, которые могли в то же время служить нам и проводниками, и для дальних посылок.

Возвратясь из Красноводска в Таш-Арват, начальник отряда резко изменил форму обращения с туземцами, проживавшими в то время при отряде. Прием, который он сделал им, был совершенно не похож на те, к которым они были приучены. Прежде всего он отличался торжественностью самой обстановки. Выход начальника отряда из занимаемой им кибитки, близ которой собрали туркмен, был встречен отданием чести ротою Дагестанского пехотного полка и полусотнею казаков на конях. Вместо дружеских рукопожатий и взаимных похлопываний по плечу, всегда практиковавшихся, туркмен предупредили, что никто из них, не смеет подходить к начальнику отряда, первым протягивать ему руку и даже начинать с ним разговаривать. Не смотря на такой запрет, акт приема начался сценою, совершенно неожиданною и беспорядочною. Прежде чем начальник отряда успел поздороваться с выстроенными войсками, к нему подбежал туркмен Назар-батыр ¹¹, из племени атабаев, с большим основанием подозреваемый в том, что служил проводником текинцам во время нападения их на Михайловский [36] пост в 1870 году. Размахивая руками и выбрасывал из под мышки какие-то предметы, он кричал, что так никто служить русским не станет, что когда он приехал с селямом, т. е. приветствием, к старому полковнику, ему было выдано 12 головок сахару, 12 пачек чаю, материи на четыре халата и золотые часы, тогда как теперь майор (Мадчавариани) приказал отпустить ему лишь четыре головки сахару, четыре пачки чаю, только на один халат материи и не золотые, а серебряные часы. Он добавил, что не желает, чтобы над ним смеялись его соотчичи, а потому, не смотря на давно приспевшую пору уехать в свой аул для перевода его на новую кочевку, остался в Таш-Арвате, чтобы выждать возвращения нового полковника и выбросить ему эти подарки. Приказав казакам отвести Назара в сторону, начальник отряда спросил собравшихся туркмен о результатах предприятия, которое взялись они исполнить так охотно и с такими надеждами на успех. Само собою разумеется, что последовавшие ответы имели характер, вполне уже известный. Все те же уверения на будущее время, все та же личная готовность быть к услугам в настоящем и изложение бесконечных и чрезвычайно разнообразных причин, помешавших выполнению обещанного к сроку. Между тем, когда тут же, по приказание начальника отряда, переводчик стал отбирать у наличных туркмен показания о том, каким числом верблюдов собственно владеет каждый из них, то получился такой итог вьючных животных, который удовлетворил бы отряд вполне. Конечно многие из туркмен — гостей преувеличивали размеры своих богатств ради желания выказать свое значение. Этого рода тщеславие столь свойственно тамошнему народу, что если бы кому-либо из туркмен грозила какая нибудь беда вследствие избытка голов скота в его стадах и табунах, например, если бы у него отнимали известный процент наличных животных и он был бы принужден объявить их численность, то и тогда всякий туркмен все таки скорее увеличил бы ее, чем уменьшил. С другой стороны, известно, что в чарве действительно нередко можно встретить кибитки, обладающие сотнею и даже более верблюдов. Таким оказалось положение дел в день приезда начальника красноводского отряда, и тяжелое чувство, все время испытывавшееся от мысли, что рекогносцировка может не состояться, пока ни в чем не находило облегчения. Между тем далее терять время было совершенно невозможно. Оставалось прибегнуть к некоторому насилию, как к [37] последнему, более или менее вероятному, средству для своевременного начала движения. Поэтому, после небольшой внушительной речи туркменам, немедленно последовали и внушительные дела. В обращении начальника отряда, которое тут же переводилось во всеуслышание, между прочим указывалось на то, что все они были свидетелями самых точных и аккуратных денежных расчетов наших с балханскою чарвою за верблюдов, работавших между Михайловским постом и Таш-Арватом, равно как и за тех, которые везли груз отряда во время движения последняго в Кизил-Арват, что всем туркменам ведомо предложение наше производить полуторную плату, против существующей в крае, за добровольный срочный наем верблюдов и прочее, но что так как однако же все это не подвинуло дела, то мы постараемся обойтись без их услуг. Объявлялось также во всеобщее сведение, что отныне мы будем продолжать платить за наем верблюдов лишь балханской чарве, за остальных же платить не станем, при чем те вьючные животные, которых пригонят нам, так сказать, по доброй воле, будут принадлежать их хозяевам и, по миновании надобности, будут возвращены по принадлежности, верблюды же, добытые с употреблением оружия или вообще силы, будут затем считаться собственностью нашего отряда. Хозяевам верблюдов, добровольно пригнавших, разрешается оставаться в отряде при своих верблюдах, в качестве верблюдовожатых и с получением кормового рациона в натуре. После этого приказано было роте обезоружить и арестовать присутствовавших приезжих туркмен. Атабай Назар-батыр был раздет и в присутствии всех чувствительно наказан казаками, оружие же его и лошадь были отданы в собственность Ата-Мурад-хану. Из присутствовавших при этом туземцев было выбрано восемь человек, между которыми трое принадлежали к числу туркмен, прибывших в Таш-Арват из Бугдаили и Шаирды. Людям этим велено было немедленно ехать в свои аулы и оповещать народ о виденном и слышанном от начальника отряда. Последний, отпуская этих выборных, успел. также обратить их внимание на то, что если, не смотря на все предпринятое с нашей стороны, нам не удастся пойти в глубь степи, то уже конечно, с помощью наших морских перевозочных средств и верблюдов нашей чарвы, мы не встретим препятствий для движения за Атрек, в чем туркмены, разумеется, нисколько не усомнились. Одновременно с выездом выбранных туркмен выступили из [38] Таш-Арвата и казаки. Одна полусотня пошла на поиски по дороге на Шаирды, а другая была направлена в район кочевок балханской чарвы, — во-первых для приведения в совершенную известность числа имеющихся у них верблюдов и принятия их в свое ведение, а во-вторых, для обеспечения названной чарвы от нападения озлобленной против нее иноплеменной чарвы, которой наши туркмены все еще сильно побаивались. Выбор людей для рассылки по степи был сделан заранее и основывался на том, чтобы выбранный имели в числе заарестованных какого-либо родственника или, по крайней мере, близкого человека. Такой залог, вместе с оставшимся в отряде собственным оружием посланного, должен был оказать значительное влияние на него и служить побуждением к тому, чтобы он уговорил своих соплеменников откупиться от русских ценою каких нибудь 300 — 400 верблюдов. Заметим при этом, что потеря оружия для туркмен, как и вообще для всех воинственных народов Азии, конечно имеет значение не одной только материальной утраты. Она, разумеется, имела для них и другую, еще более чувствительную сторону, на которую мы тоже имели право полагать известную долю надежд, ибо потеря оружия считается у азиатов большим стыдом. Для полноты рассказа упомянем еще, что туркмены, посланные для оповещения народа, имели случай видеть, как арестованные их товарищи работали под наблюдением конвоя. Работа эта, на которую их отвели после ареста, состояла в том, чтобы перевязать часть вьюков из числа заготовленных для предстоявшего похода, обращая их из 10-ти-пудовых в трехпудовые, будто бы для несения этих облегченных вьюков на них, самих же арестованных и им подобных, в случае, если мы будем стеснены в перевозочных средствах. Как ни странным может казаться такой, пожалуй, даже наивный способ острастки, но критику всегда придется принимать во внимание, что туркмен не в состоянии был тогда заниматься математическими расчетами для уяснения себе невозможности передвижения тяжестей на людях при больших расстояниях. Притом же все туркмены того времени конечно бывали близкими свидетелями, до чего жестоко поступают иногда с человеком в известных условиях его жизни. Вообще при этом случае нельзя не привести некоторых фактов, указывающих на полнейшее своеобразие взглядов того туземного населения Закаспийского края, с которым Красноводскому отряду приходилось соприкасаться. Начать с того, что атабай Назар-батыр [39] не только никогда не оставлял русского стана с самого дня расправы, с ним учиненной, и до дня роспуска отряда, но даже перевез семью в Красноводск и сделался вернейшим и преданнейшим нашим слугою. Казалось, наконец, что между ним и Ата-Мурад-ханом не должно было бы существовать искренних отношений, так как последний сделался обладателем почти всего наличного состояния Назара, не исключая нежно любимого им коня, но и этого не было. Назар, вовсе не роднясь с Ата-Мурадом, так сказать, вошел в его кибитку и совершал все последующие походы со штабом отряда, при котором непрестанно находился Ата-Мурад-хан. Последний, будучи весьма добрым человеком, не помышлял однако же о возвращении случайно доставшихся ему коня и оружия своего сожителя, считая все это при надлежащим себе по праву дружбы с сильным равным образом, по тому же праву, священному в глазах туркмен, и Назар ни раза не пытался возвратить свое добро, хотя во всякую данную минуту мог похитить все это с большою лихвою и уйти на все четыре стороны. Так продолжалось дело, пока начальника отряда, за прекрасную и верную службу Назара, не выкупил его достояния у Ата-Мурад-хана и не передал ему обратно. Совершенное несходство с нашими понятиями представляют также удивительные отношения различных туркменских племен между собою. Грабежи, взаимно ими производимые, никогда не считаются ни ограбившими, ни ограбленными за причину, могущую установить дурные соседские отношения. Какие нибудь атабаи, ограбленные, например, джафарбаями, едва мечи вложены в ножны и ружья перестали стрелять, начинают спокойно, без злобы к причинившим горе, глядеть на уводимое у них добро и дружески пожимать руки новым обладателям бывших своих жен и всякого рода богатств, по мнению их, вполне естественно переходящих к тем, которые в данное время сильнее. Но Аллах велик, -придет время, когда он даст силу и джафарбаям, а тогда и они пойдут аламаном и добудут себе сокровища, отняв таковые у тех, кто в данное время будет слабее их, кого Бог захочет покарать их рукою. Туркмены хотя и мусульмане — сунниты, но решительно не фанатики. Тем не менее они глубоко проникнуты истиною ученья Корана, по которому Бог распределяет силу, а потому ее следует уважать и искренно ей подчиняться, сильному же должно служить верно и честно, ибо сила сильного в конце концов перельется в великодушие. В продолжение своей [40] службы красноводский отряд имел множество случаев удостовериться, что самыми надежнейшими его проводниками и разведчиками были люди, предварительно испытавшие на себе в массе или порознь удары судьбы, причиною которых были русские. Таковы были: Ата-Мурад-хан, Назар-батыр и многие другие.

Полусотня, ходившая в балханскую чарву, 2-го сентября пригнала в Таш-Арват 215 верблюдов. Это было все, что там отыскалось из числа верблюдов, когда-либо носивших вьюки Между этими животными было около 35-ти голов, едва-едва передвигавших ноги, а потому ими можно было воспользоваться разве в крайности, для первых двух — трех переходов, с тем, чтобы потом, разобрав с них вьюки по рукам вместо сократившегося текущего довольствия, совершенно вычеркнуть их из расчетов перевозочных средств, которыми когда-либо может воспользоваться отряд. Однако же, к большому благополучию такой крайности не представилось. Утром 4-го сентября все служившие в отряде были обрадованы самою приятною в то время вестью. Возвратился один из посланных в Шаирды и объявил, что не позже следующего дня прибудет из окрестностей названного пункта 160 хороших верблюдов, а дня чрез три из тех же мест пригонят еще столько же верблюдов, также вполне- хороших, которые почти исключительно принадлежат его арестованному двоюродному брату. В доказательство правдивости своих слов туркмен просил принять в залог его драгоценную лошадь и даже арестовать его самого. Не оставалось сомнения, что дело уладилось. Все ожило в отряде.

Еще раньше рассказанного события, все необходимые распоряжения к предстоявшему походу были сделаны и вся предварительная работа исполнена войсками точно и аккуратно. В поход назначены были четыре с половиною роты 82-го пехотного Дагестанского полка, 35 человек лучших всадников от сотни Кизляро-Гребенского полка, два легких полевых и четыре горных орудия от частей 21-й артиллерийской бригады. В составе каждой роты было по пяти человек сапер. Кроме всего перечисленного выше, мы взяли с собою 15 доброконных казаков того же Кизляро-Гребенского полка. Эти казаки, отдав за известное вознаграждение своих лошадей под верх пехотным офицерам, шли пешими при пехотных частях и, в случае надобности в усиление конной команды, должны были садиться на-конь и к ней при соединяться. Такое распоряжение сделано было в видах [41] совершенного своеобразия походов в пустыне, во время которых маршевые колонны войск обыкновенно близко напоминают собою двигающиеся караваны. Растягивание глубины колонн, по местным условиям, иногда доходит до того, что офицеры, следующие пешком, решительно не успевают наблюдать за упорядочением марша и все-таки вовремя переходов изнуряются до того, что на ночлежных и привальных биваках не имеют уже физической возможности позаботится ни о солдате ни о пастьбе вьючных животных, от сбережения сил которых так много там зависит. С места роты двинулись в поход, имея ровно по 50 рядов. Полевые наши орудия, хотя и легкие, были, однако же, запряжены шестью лошадьми каждое. Орудийные лошади заранее были прекрасно втянуты в дружную работу посредством, ежедневных проездок по глубокому, сыпучему песку. Что касается горных орудий, то они везлись исключительно на верблюдах. На верблюдах же, в прочных железных вьючных ящиках, везлись все артиллерийские снаряды как горной артиллерии, так и полевой, исключая, разумеется, тех, которые находились в ящиках полевых передков.

Кроме назначенных из числа постоянного состава отряда, на рекогносцировку с ними должны были идти несколько чиновников и офицеров корпуса топографов, шесть конных туркмен проводников из красноводско-балханской чарвы и до 30-ти туркмен верблюдовожатых. Кроме того, для вычисления количества продовольствия, потребного рекогносцирующим, следовало взять во внимание вероятность присоединения к отряду Иль-Гельды-хана с его 10-ю — 15-ю всадниками. Таким образом, личный состав сил, предназначенных к походу, весьма правильно был принят приблизительно в 685 человек и 90 коней. Суточная дача человеку, установленная в Красноводском отряде во время нахождения последняго в местах постоянного его расположения, можно сказать, была чрезвычайно обильна. Она состояла, кроме обыкновенной ежедневной мясной порции, из 3-х фунтов хлеба, 1/4 фунта крупы, 4-х золотников пшеничной муки, 13-ти золотник, соли, 4-х золотн. масла, 50-ти золотник. квашеной капусты, 32-х золотн. гороху, 8-ми золотн. луку, 0,16 золотников перцу, такого же количества лаврового листу, одной чарки спирту и пяти чарок уксусу в месяц. Рацион этот, разумеется в зависимости от обстоятельства, и каждый раз с разрешения начальника отряда, мог быть несколько изменяем. Так, вместо полной чарки спирта войска иногда получали лишь по получарке [42] этого напитка. Соли совершенно хватало и 10-ти золотников. Квашеную капусту часто заменяли капустою сушеною, в соответствующем весе, или картофелем, или иною овощью. Часть говядины заменяли салом и прочее. Естественно, что если возможно было допустить некоторое отступление от нормального рациона на месте, то этого никак нельзя было уже избегнуть во время похода. Само собою разумеется, вместо хлеба отряд стал довольствоваться сухарями, которых мы взяли по установленному размеру дачи, т. е. по 1 3/4 фунта на человека в сутки. Затем вместо говядины решено было довольствоваться бараниною, так как крупный рогатый скот, в случае, если бы погнали его с собою, потребовал, бы пищи, не имеющейся в пустыне, тогда как степные овцы могут кое-как обходиться местного растительностью и, как известно, легче переносят недостаток воды. Далее, в случаях недостатка мяса, каждый полуфунт этого последняго продукта определено было заменять 1 1/4 золотниками бульона Либиха и 15-ю золотниками консервов, но, к счастью, к этому нам приходилось прибегать чрезвычайно редко, так как овцы, купленные непосредственно частями рекогносцировочных войск и взятые ими с собою, сравнительно хорошо выдерживали поход и в продолжение его погибали в весьма небольшом числе. Кроме всего названного выше, везлось еще значительное количество фруктовой, пастилообразной кислоты, которая обильно бросалась в жидкую пищу при ее варке во всех тех случаях, когда появлялись хотя бы малейшие признаки цинги или даже опасения врачей на счет возможности появления этой ужасной болезни. Горох как продукт медленно разваривающийся и требующий при этом много воды, был совершенно исключен из походной дачи солдата. За то в походе каждый человек получал по 1/4 фунта чаю и по 1 1/2 фунта сахару в месяц. Иным, по требованиям врачей, давали вместо чаю кофе, который, следовательно, всегда имелся при рекогносцирующих войсках, так, точно, как и табак для курящих нижних чинов. Само собою разумеется, что все офицеры, не исключая и начальника отряда, за невозможностью продовольствоваться иным образом, тоже получали солдатский рацион, причем, на обязанность отряда легла и забота о вьючных животных как под продовольственные продукты офицеров. так и вообще под их походный багаж. Для состоящих в отряде туземцев, вместо сухарей, везлась белая мука, масло и рис. Все эти предметы продовольствия приблизительно составляли 2,5 [43] фунта веса на каждого человека в сутки, а принимая в расчет и укупорку с увязкою, можно было положить вес суточной людской дачи на 685 человек в 4,7 пудов. Дача каждого коня определена была в 20 фунтов ячменя и 3 фунта сена, что на 90 лошадей составляло почти 52 пуда ежедневного груза. Независимо от всего этого, требовался по крайней мере трехдневный запас воды, минимум которой надобно было считать по 3/4 ведра на человека и по 1 1/4 ведра на лошадь, не принимая даже во внимание неизбежной утечки и усушки. Следовательно, отряду необходимо было везти с собою 1,880 ведер воды, что вместе с посудою и прочими принадлежностями составляло свыше 1,540 пудов груза. Отряд в конце концов мог располагать всего 525-ю верблюдами. Из этого числа под боевой груз артиллерии требовалось 70 верблюдов. Полагая по 10-ти пудов на спину каждого вьючного животного, вода поглощала у нас 154 верблюда. Оставалось, следовательно, под продовольствие 300 верблюдов. Частное, получаемое от разделения этого числа на 10. т. е. на число верблюдов, необходимых для везения суточной дачи людского и конского корма, определяло число дней, которое отряд мог бы употребить на рекогносцировку. Оно равнялось всего 30-ти. И это — не принимая в расчет веса ни артельных котлов, ни абисинских колодцев, ни походных аптек, ни прочих разнообразных тяжестей, неизбежно забираемых с собою войсками в предвидении продолжительного похода. Правда, по мере движения мы могли рассчитывать на ежедневное освобождение части верблюдов из-под вьюков, поднятых с места, но, с другой стороны, благоразумие требовало не упускать из внимания возможности заболевания людей, падения самих вьючных животных и прочее. Идя в страну совершенно неизведанную, конечно, желательно было устранить по возможности все обстоятельства, могущие оказывать давящее влияние на успех. К числу таких обстоятельств, между прочим, принадлежала, разумеется, и забота о возможности свободно располагать временем. Этого, пожалуй, можно было достигнуть -сокращением отряда, но и такой способ имел свои, очень дурные стороны. Поэтому вопрос зависимости от времени несколько разрешился двумя мерами. Во-первых, люди понесли на себе трехдневное свое продовольствие. Таковой же трехдневный фураж повезли на своих конях все казаки и на своих полевых лафетах — артиллеристы. Что не уместилось, — разложили на спины более сильных верблюдов. Во-вторых, еще на рассвете 4-го сентября [44] отправлено было 180 вьюков, под прикрытием взвода ¹² пехоты, к колодцам Гезли-Ата, до которых от Мулла-Кари оказалось 85 3/4 версты. Полувзводу этому приказано было по прибытии на место, после небольшого отдыха, немедленно приступить к устройству маленького редута, достаточного для его собственного помещения, а также и для склада некоторого количества продовольствия. Что касается верблюдов, на которых повезли первые вьюки в Гезли-Ата, то, чтобы ими воспользоваться еще раз, 5-го числа была послана туда же казачья сотня, которая пришла по назначению одновременно с пехотою, а именно 7-го сентября. На следующий день казаки погнали верблюдов назад и возвратились благополучно в Мулла-Кари 9-го числа. Между тем, еще 5-го сентября пригнано было в Таш-Арват 163 верблюда и 7-го числа пригнали из Шаирды и Бугдаили 182, а потому из этих 345-ти животных 275 штук поступило в распоряжение первого эшелона рекогносцировочного отряда, остальные же 70, вместе с ходившими в Гезли-Ата, должны были образовать подъемные средства 2-го эшелона. Каждый из двух эшелонов состоял из двух рот, трех орудий и 15-ти конных казаков. Казачью конную команду пришлось разделить пополам, дабы облегчить пехоту и обезопасить от случайностей пастьбу верблюдов, которые при этом обыкновенно расходятся на большое пространство. Так как в Балханах не было уже верблюжьих кормов и каждый лишний день, там проведенный, заставлял вьючных животных терять силы, то 8-го сентября 1-й эшелон тоже тронулся с места и пошел по дороге в Гезли-Ата. 10-го сентября тем же путем потянулась и остальная часть отряда, назначенная в поход.

Цель движения нашего по пустыне, как уже и было высказано раньше, прежде всего заключалась в изучении страны. Конечно, при этом, хотя и в далекой перспективе, проглядывала мысль о [45] том, чтобы поколебать мнение, распространенное во всей Средней Азии, о недоступности для нас пределов Хивинского ханства. Красноводскому отряду предстояло на деле, убедить всех, в это верящих, что сравнения, сделанные ханом Хивы в его письменных посланиях ко всем туземным племенам, не имеют основания. В посланиях тех, между прочим, говорилось, что русские без верблюдов уподобляются рыбе на суше, а если кто и посмеет им дать верблюдов, то только сделает из них в море-пустыни корабль, обреченный Аллахом на гибель от могущественной волны, двинутой из Хивы.

Сообразно с главнейшею задачею нашей рекогносцировки, решено было осмотреть раньше других путь по направлению к Хиве, и если окажется возможным, то пройти вплоть до оазиса. Самый план движения был рассчитан так, чтобы всякие бедствия, если они нас настигнут, пришлось бы вынести не всем участникам похода, а лишь тем, которые в данное время будут, так сказать, в авангарде, да и то только до возвращения их в ближайший наш этап, где всегда должны были ожидать людей обеспеченный отдых и полное довольство в пище и питье. Для этого, само собою разумеется, требовалось устройство тыловых этапов и соответственное их снабжение. Первым этапом нашим решили сделать Гезли-Ата. Пункт этот лежит в узле нескольких дорог, в небольшой долине, окаймленной меловыми отвесными скалами до 200 фут высоты. Дно долины ровное и состоит из красной глины. Там же нашли мы род крепостцы, довольно новой постройки, с развалившеюся мечетью, стены которой исписаны были именами умерших туркмен, вероятно погребенных на кладбище, видневшемся вблизи; но жилья в Гезли-Ата в то время никакого не было. Все 16 колодцев, разысканных нами, находились в весьма плохом состоянии. Доделав укрепление и очистив колодцы, мы сложили в Гезли-Ата из своих запасов, во-первых, все, что приходилось на долю оставляемого там гарнизоном одного взвода пехоты и одного полевого орудия, а во-вторых, то, что должно было потребоваться целому рекогносцирующему отряду на одну дневку и на дни обратного марша от туда до Красноводска. Нечего и говорить, что в Гезли-Ата же остались и все, люди, утомившиеся на первых переходах или натершие себе ноги обувью, хотя как тех, так и других было чрезвычайно мало, так как все шли охотно, весело и бодро, а заботливые, ближайшие начальники не упустили самым внимательным [46] образом своевременно осмотреть не только обувь, но и все, что на себе- или при себе несли нижние чины.

Пройденное отрядом 85-ти-верстное пространство, само собою разумеется, не могло еще вполне его освоить с походом при условиях, совершенно новых для кавказского солдата, и при совершенно своеобразной обстановке. Тем не менее, благодаря не которой практике, приобретенной во время сопровождения караванов с нашими грузами между Михайловском и Таш-Арватом, а также и походу в Кизил-Арват, солдаты наши достаточно наловчились в обращении с верблюдами, что для нас имело существенную важность. Каждое звено знало вьючных животных, которых оно должно было вьючить и развьючивать, и впоследствии в этом деле солдаты наши и казаки нисколько не уступали даже туркменам. Едва раздавались первые звуки сигнала “по возам”, все устремлялись к вьюкам, между половинами которых заранее укладывались туркменами наши “корабли пустыни”, и чрез пять минут после того колонна начинала вытягиваться. В видах сбережения сил животных и дабы не держать их напрасно под вьюками, первый сигнал всегда относился до того взвода (ныне полуроты), который должен был следовать во главе движения, последующие же — до остальных взводов, в порядке, заранее объявляемом в приказании на следующий день. При этом сигналистом распоряжался дежурный по эшелону. Вообще, нужно сказать, что единицею нашего походного подразделения был принят взвод пехоты, к которому обыкновенно приурочивалось все казаки, артиллеристы, наши туркмены и прочее. Каждая такая часть, на случай надобности, имела полное хозяйственное приспособление и. вообще, снабжена была всем необходимым для ведения самостоятельного хозяйства. Каждый взвод имел своего отдельного унтер-офицера специально для наблюдения за верблюдами, принадлежащими его части. Чтобы устранить всякие споры при разбирании верблюдов, возвращающихся с пастбища, на шее каждого из них висела деревянная бирка, с соответствующею меткою. Пасти верблюдов мы могли только днем, так как ночью трудно было оберегать от возможной неприятной случайности всю ту площадь, которая захватывалась пасущимися. По этой причине приходилось строго и точно рассчитывать каждую минуту светлой поры суток. Это было тем важнее, что и отряду ночью ходить было нельзя. Не говоря уже о неудобствах чисто военного характера, ночное движение лишало нас возможности делать съемку проходимого [47] пространства и точно измерить длину пути. Между тем, такому измерению в отряде придавалось серьезное значение в виду того, что даже небольшая разница между предполагаемым и точным. протяжением от одних колодцев до других могла сделаться в пустыне, при известных обстоятельствах и в иную пору года, причиною весьма нежелательных последствий. Поэтому самое измерение обыкновенно производилось в отряде двойным способом, а именно — посредством цепи и одометра. Последний подвязывался к орудийному колесу, цепь же привязывалась к дулу орудия. Это обыкновенно делалось так, чтобы оба конца цепи непременно волоклись по земле и, таким образом, получалась бы полная возможность правильно отмечать на поверхности дороги всю длину цепи. В конце каждого перехода поверялось указание одометра, которое, конечно, всегда должно быть несколько преувеличено. Так как в то же время указания цепи. наоборот, большею частью должны были немного скрадывать действительное протяжение, то в путевых заметках окончательно принималась средняя длина.

Но время движения казаки наши и конные туркмены обыкновенно держали дальние глаза, и притом во все стороны; пехота же вела половину людей непосредственно при верблюдах, другая же половина их всегда составляла совокупную боевую силу, но не всего эшелона, а опять таки повзводно, причем резерв этот большею частью водился в хвост своего каравана. Забота о том, чтобы эшелон не растягивался, поручалась общему начальнику. Он регулировал скорость движения головы эшелона и строго следил за сохранением условленных интервалов между взводами. За порядок же движения во взводных караванах отвечали не посредственно взводные командиры и их ближайшие помощники младшие офицеры. К числу специальных обязанностей последних, между прочим, относился ежедневный осмотр ног и обуви у всех нижних чинов, которому в отряде придавалось большое значение. Осмотр этот в дни движения установлено было производить всегда во время денного привала, в продолжение которого, разумеется в теплую пору, отдыхающие люди должны были оставаться с необутыми ногами. На ночлегах отряд всегда располагался в форме каре, имея в средине его своих верблюдов и свои тяжести. Само собою разумеется, что когда в колонне бывало мало войск и много вьюков, то боевые фасы каре представляли только более или менее густую цепь. Опыт раскладывания вьюков [48] по передним линейкам для образования из них рода бруствера оказался непрактичен главным образом потому, что замедлял выступление на следующий день, так как в этом случае укладывание верблюдов по вьюкам могло производиться в самый день движения, а не накануне. Порядки и формы, раз принятые в Красноводском отряде, практиковались в нем затем во все последующие годы с педантическою пунктуальностью. Они скоро вошли в, привычку всех чинов отряда и, как ни казались в начале мелочными и скучными, тем не менее бесспорно облегчали службу войск. Но последняя все же таки требовала от людей большего напряжения физических сил. В зависимости от мест нахождения резервуаров воды, от степени достаточности верблюжьих кормов вокруг бивака и по многим иным местным причинам и условиям, часто приходилось делать довольно большие переходы, иногда не смотря даже на то, что с каждым шагом нога погружалась по колено в сыпучий песок. Прийдя на место, человеку нельзя было немедленно предаться отдохновению. Ему еще предстояло развьючить верблюда и зорко охранять его пастбищное поле. Наконец, далее и во время дневок, почти все люди поголовно шли наливать водоносные сосуды для пополнения или освежения запаса воды, что в тех случаях, когда колодцы были глубоки или когда их было мало, доставляло работы на целые сутки. Часто случалось очищать колодцы и нередко приходилось искать воду с лопатою в руках. Когда вода бывала извлечена в достаточном количестве, верблюды напоены и сосуды наполнены, оставалось еще обтянуть эти сосуды войлоком и хорошенько смочить последний, что бы этим средством хотя отчасти устранить быстрое испарение воды. Все это делалось в климате крайностей, — невыносимо знойного лета и нестерпимо холодной зимы, в стране, лежащей ниже уровня океана, почти совершенно не имеющей растительности, с поверхностью, способною страшно нагреваться, с температурою, колеблющеюся между + 52 и — 37 градусами по Г. Притом, как известно, там нет ни весны, ни осени, а переходы от высокой температуры к низкой и обратно, в особенности же губительные для здоровья человека возвратные и случайные холода среди теплой поры или внезапные жары после наступления периода холодного времени, составляют совершенно привычное явление. Все эти климатическая невзгоды усиливаются там необыкновенною сухостью воздуха и господствующим северо-восточным ветром с его [49] знаменитыми буранами зимою и теббедами ¹³ летом. Для того, чтобы при таких неблагоприятных условиях пехоте исходить несколько тысяч верст, как это сделал красноводский отряд, конечно, требовалось не мало времени. И все это время люди, само собою разумеется, жили под открытым небом, слегка прикрываясь полотнищами tепtе d'аВгi, то подвешенными к палочкам в защиту от солнца, то наложенными непосредственно на себя в защиту от пронизывающего холода. При таких нечеловеческих требованиях от человека необходимо было по крайней мере до возможных пределов сокращать расходование людей на сторожевую службу в ночное время, когда все, требующее охраны, втискивалось в четырехугольник, представляющий из себя какую то точку среди необъятной площади, с которой видимый горизонт всегда казался глазу безграничным. Благо такое сбережение сил было возможно. Так как на безводных пространствах выбор бивачного места для ночлега вполне зависит от начальника, который в этом случае ничем не был стеснен, то колонна всегда избирала пески, окруженные сухими солончаками, или центры значительных солончаковых площадей. Здесь кстати будет сказать, что по всему Закаспийскому краю, начиная от южных чинков Усть-Урта, поверхность которого большею частью покрыта плотным слоем кремнезема, и до берегов Гюргена и Кара-Су, а вглубь до Арала и Оксуса, солончаки постепенно перемежаются с сыпуче-песчаными пространствами. Последние представляют сравнительно более отрадную поверхность, так как в песках попадается в большем или меньшем количестве та скудная растительность, которая составляет жалкую флору пустыни. Там можно встретить джиду, гребенщик, еще несколько видов каких то бесполезных трав с туземными названиями, а главное, — саксаул, этот хотя и грубый, но единственный в своем роде продукт, составлявший корм верблюда и овцы, равно как и исключительное топливо. Кроме, того, опытные туземцы иногда отыскивают такие места, где неглубоко под песком лежит пласт какой-либо породы, не пропускающей влаги, и тогда достаточно бывает сделать небольшую копанку, что бы извлечь некоторое количество воды. Само собою разумеется, что при этом нужна и большая удача, так как иначе труд пропадает совершенно непроизводительно. Солончаки, происхождение которых обыкновенно объясняют отступлением моря, бывают сухие и [50] мокрые. Верхний пласт солонцов состоит из серовато-соленого ила и иногда бывает чрезвычайно толст. Мокрые солонцы часто представляют совершенно студнеобразные болота, до того опасные, что, по уверениям туземцев, бывали случаи, когда засасывало целые караваны, забредшие в солончак в ночную пору. Что касается солончаков сухих, то поверхность их до того плотна, что когда случалось выбирать дождевую воду. более недели продержавшуюся в углублениях, мы удостоверялись, что влага не проникла в почву даже и на полдюйма. Само собою разумеется, что подкова лошади не оставляет на поверхности солончака ни малейшего следа. За то, не говоря уже о возможности даже ночью до некоторой степени замечать издали на солончаке всякое двигающееся крупное тело, например, всадника, караулить подходы можно и ухом, ибо каждый конский шаг слышится довольно далеко. Благодаря всему этому, располагаясь на солончаках, мы выставляли на ночь, шагах в 50—100, от углов каре, по продолжениям диагоналей, по одному посту на каждый конец. Кроме того, по самой передней линейке, смотря по длине ее, расхаживало по два или по четыре дневальных на все каре. Если песчаная площадь, на которой остановилась колонна, была обширна и до окраин примыкающего солончака было далеко, мы выставляли к ним конные казачьи посты, с которыми на половину делили эту службу и конные наши туркмены, число коих в отряде, с присоединением в Гезли-Ата Иль-Гельды-хана с двенадцатью его всадниками, считая и самого хана, возросло до 19-ти человек. Конные посты обыкновенно снабжались фальшфейерами, которые зажигались в случае надобности для извещения дежурной части. Выстрел же на аванпосте должен был поднимать всех людей в колонне, а потому его дозволено было делать лишь в случаях несомненной надобности в готовности всей боевой силы. Таким образом, следовательно, расположение ночлежного бивака в песках требовало некоторого усиления расхода людей на сторожевую службу ночью, но за то в этом случае облегчалась таковая же служба до наступления темноты, ибо граница песков с солончакового полосою вместе с тем была пределом, далее которого не брел пасущийся верблюд. Понятно, разумеется, что в случаях бивакирования среди солончака, если последний был не очень больших размеров и вероятно было предположение, что от времени появления на его окраине какой либо партии злоумышляющих против нас и до подхода партии этой к нашему биваку мы без суеты не успеем стать в ружье, [51] то и в этом случае колонна тоже выставляла по окрестным пескам конные же сторожевые посты. l6-го сентября начальник отряда с первым эшелоном выступил из Гезли-Ата. Первоначально предполагалось идти к колодцам Туар, но разведчики наши привезли нам самые неутешительные вести о состоянии тех колодцев. Поэтому отряд направился к колодцам Огламыш, до которых от Гезли-Ата 71 1/4 верста. Прибыв туда 20-го сентября, мы удостоверились, что и огламышская вода в том состоянии, в котором мы ее нашли, совершенно не могла быть разрешена к употреблению. Она до того была затхлая, вонючая и противная, что не только люди и лошади, но и верблюды, совершенно уже на этот счет неприхотливые, пить ее не могли. Обстоятельство это очень было нас опечалило, тем более, что на пути из Гезли-Ата у нас полопалось довольно много бурдюков, которые вообще оказались несравненно менее пригодными для похода, чем деревянная посуда. Впоследствии опыт научил нас не приходить в отчаяние от затхлости воды в колодце так как это часто происходит вовсе не от негодности ее, а от того, что она долго не освежается по неупотреблению. Но если несколько раз вычерпать всю воду и хорошенько очистить колодезь, то затхлость пропадает и вода часто оказывается относительно очень недурною. Гораздо хуже, когда попадаются колодцы, содержащие солоноватую или горьковатую воду. Хотя и та, и другая от продолжительного вычерпывания тоже значительно выигрывают, но все же до конца не перестают оказывать весьма дурное влияние на здоровье человека. При таком положении, в котором отряд нашелся в Огламыше, мы прибегли к имевшимся у нас переносным колодцам. Мы пробовали забивать их и раньше, но всегда, как и теперь, делали это совершенно безуспешно. То копье уткнется в камень, то насос не тянет, то вода слишком далеко, то, наконец, забились отверстия в трубе, либо сама она погнулась. Так как в огламышских колодцах от поверхности до горизонта воды почти 65 фут, то, конечно, нельзя было употребить наши переносные колодцы даже и в качестве простых насосов, чтобы выкачать воду; а потому мы решились было приступить к очистке этих колодцев самым первобытным способом, — разумеется, несколько медленным, но зато верным: в ожидании же, пока очистят хотя один колодезь, оставалось вооружиться терпением и стойко переносить жажду. Надобно сказать, что в предвидении [52] подобного случая с колодцами при отряде следовали два перса, мастера дел колодезных. Они были наняты в Баку и в то время находились на лицо при первом эшелоне. У нас был также канат и прочие принадлежности. Все уже было налажено, когда несколько человек казаков и туркмен прискакали с известием, что в колодцах Чагыл, находящихся всего в одном переходе от Огламыша, есть чистая и хорошая вода. Поэтому немедленно приказано было готовиться к дальнейшему маршу. В тот же самый день, т. е. 20-го сентября, первый эшелон снялся с бивака и прибыл в Чагыл к 8 1/2 часам вечера. Рассказывая об этом дне, нельзя обойти молчанием один маленький эпизод, соединенный с воспоминанием о 20-м сентябре. Так как дни, предшествовавшее этому числу, были исключительно жаркие, то марш наш между Гезли-Ата и Огламышем несколько замедлился. Мы не успели, как то предполагалось, придти в последний из названных пунктов 19-го сентября и с 19-го на 20-е переночевали в 7-ми верстах не доходя до Огламыша. Ночь была неимоверно душная, и мы в течение ее истребили почти весь оставшийся у нас запас воды. Поэтому, когда на следующий день прошли оставшийся путь и надежда наша на огламышские колодцы не оправдалась, положение стало критическим. Как назло, солнце неимоверно жгло нас с самого раннего утра, а между тем, как уже было сказано, пришлось идти дальше. Потеряв несколько утренних часов в бесполезных хлопотах при колодцах. мы стали вьючить верблюдов и колонна изготовилась к маршу лишь к часу пополудни, следовательно в пору наибольшего зноя. Томление от тепла и жажды заметно напрягло нервную систему в каждом. Люди нервно переминались, а между тем предстоял, как потом оказалось, переход в 21 1/2 версту. В это время один солдатик стал громко стонать, повторяя: “батюшки, мы пропадем!” Лица многих других выражали почти то же, что выкрикивал их товарищ. Как ни мало может, по видимому, значить приведенное восклицание, но кто знает характер пустыни и видел бедствующего в ней человека, тот наверное согласится, что уныние и упадок духа скоро овладевают там людьми. Для этого в пустыне иногда достаточно самых ничтожных поводов. А между тем, при известных условиях, только нравственная сила способна до некоторой степени поддерживать там бодрость скоро истомляющегося тела. Поэтому в пустыне в особенности необходимо энергично и всеми мерами [53] устранять неблагоприятно действующие причины, какими бы ни казались они мелочными. Уныние там очень заразительно и, не найдись случайно услыхавший стон солдата старший из штаб-офицеров в нашем отряде, не дойти бы нам в тот день до Чагыла. Едва донеслось до него слово “погибаем”, штаб-офицер этот подъехал к стонущему, сошел с коня и, обратясь к роте, сказал ей, указывая на закричавшего солдата: “братцы, он должно быть болен! Сажай его на мою лошадь, а мне давай его ружье и снаряжение, — я понесу за него все это!” Солдатика посадили верхом. Ружье и вещи понес штаб-офицер. Увидав это, вся команда наших превосходных казаков тоже спешилась и стала предлагать своих коней тем из пехотинцев, кто еще считает себя больным. Так как предложение это делалось не без некоторой иронии по адресу пехоты, то желающих воспользоваться предложением ни нашлось. Солдатик, усаженный на лошадь, как нарочно, оказался совсем не умеющим ездить и это вызывало остроты со стороны казаков. Пехотинцы огрызались. Пошел по колонне смех и оживленный говор. Так благополучно дошли мы до Чагыла, сделав всего один только привал. 22-го сентября туда же пришел и последний эшелон. Вода в восьми колодцах, найденных в Чагыле, оказалась действительно пресною и вкусною, а глубина колодцев была не более 17-ти фут. Правда, столб воды в колодцах был не выше фута, но она набиралась довольно скоро. По всему этому Чагыл стал вторым этапом на нашем пути. 22-го-же числа закипела работа по устройству укрепления и по приспособление его для возможно лучшего помещения гарнизона и складываемых там грузов. Поместив в Чагыле полуроту с двумя горными орудиями, остальные части отряда пошли дальше по направлению к колодцам Кум Себшен, выступив с места частью 23-го, частью же 24-го сентября. По пути топографы наши, конвоируемые кавалериею отряда, съездили осмотреть колодцы Секиз-хан. Они сообщили, что один из имеющихся там трех колодцев совершенно высох, остальные же два могут дать отряду суточную пропорцию воды, необходимую собственно людям. Тем не менее отряд миновал Секиз-хан и прошел прямо ближайшим путем, так как в день выступления из Чагыла мы не истратили ни капли запаса воды, а воспользовались дождевою водою, отысканною на пути следования. От Чагыла до Кум-Себшена всего 64 12 версты, а потому все, выступившие из первого пункта, собрались во второй 26-го сентября [54] довольно рано. Благодаря дружной работе, к вечеру 27-го числа был уже готов и третий наш этап в пустыне. Кум-Себшен лежит в песчаной котловине, образуемой бегенджальрикирским и капланкирским чинками Усть-Урта, Водою Кум-Себшен весьма богат и вода там не дурна. Кроме двух довольно глубоких колодцев, в нем есть еще в песках много копанок и число их всегда могло быть увеличено. Дальнейший же наш путь пролегал по совершенно безводной местности, а затем на нашем пути находился один только значительный по глубине Узун-Куюнский колодезь, который, по близости его к Хивинскому оазису, мы, чего доброго, могли застать засыпанным или отравленным. Поэтому решено было выступить из Кум-Себшена, для дальнейшего похода, с самым ограниченным числом коней и вообще всяких животных. Тем временем, как пехота 27-го сентября достраивала 3-й наш редут, начальник отряда со всеми казаками и конными туркменами обрекогносцировал дорогу до колодцев Депмэ и Дирин. Колодцы эти, находившиеся совершенно в стороне от направления нашего движения, — первый в 29-ти верстах от Кум-Себшена, а второй еще в 4 1/2 верстах от Депмэ, — имел для нас тот интерес, что были некогда осмотрены Муравьевым, а связь нашего пути с путем Муравьева могла быть весьма полезна. Кроме того, колодезь Депмэ находится в области туркменских кочевок, а Дирин входит в область, по которой кочуют киргизы, следовательно и в этом отношении знакомство с ними представлялось весьма любопытным. Для измерения расстояния, на эту рекогносцировку взяли с собою одно горное орудие, к колесу которого подвязали одометр и, чтобы оно не отставало, запрягли его лошадью из под полевого орудия.

Когда рекогносцировка этих колодцев была окончена, то отряд 28-го сентября, после раннего обеда, пошел дальше. При выступлении из Кум-Себшена, кроме верблюдовожатых, в составе двигавшейся колонны находилось около 240 штыков, два горных орудия с 20-ю человеками артиллерийской прислуги, 16 пеших казаков и два конных туркмена. Все остальное вошло в состав кум-себшанского гарнизона или осталось при нем в ожидании дальнейших приказаний. Кроме двух туркменских коней, при колонне не было ни одной лошади. Господа офицеры, не исключая начальника отряда и врача, шли пешком, с правом, в случае утомления, присаживаться на верблюдов, которых с [55] нами пошло 220 голов. 48 верблюдов исключительно везли воду; последней было с нами до 400 ведер. Больше взять было невозможно, так как водоносная наша посуда сильно поистрепалась, а потому поручено было кум-себшенскому гарнизону привести на свободе остальную посуду в возможный порядок, для чего там оставлены все люди, имеющие понятие о шорном и бондарном искусствах. Пред выступлением с математическою точностью определили возможный суточный расход воды, принимая при этом в расчет вероятность необходимости семидневного существования исключительно запасом, взятым с собою. Предполагалось тратить не свыше 60-ти ведер в день, дабы не только обеспечить движение вперед до Узун-Кую, но и обратный путь до Кум-Себшена в случае, если бы мы нашли единственный узун-куюнский колодезь засыпанным или отравленным, так как о вероятности того и другого поговаривали наши туркмены. Хотя при колонне погнали 50 штук баранов, но варить горячую пищу не предполагалось, в надежде обходиться чаем. В прочем, все были уверены, что голодать не придется. Баранину можно было жарить на вертелах. К тому же в Кум-Себшене было сварено много гречневой каши, которую затем процедили и, высушив на солнце, везли в мешках на вьюках. Такую пищу люди употребляли и раньше, причем на порцию вареных круп обыкновенно вливалась в котелок одна — две чарки кипяченой воды и все это на огне смешивалось в котелки с кусочком сала или масла. Люди находили пищу эту недурною. Они ее прозвали оюклинкою, по имени колодцев Оюклю, у которых им в первый раз дана была она для пробы. Конечно кум-себшенский гарнизон получил приказание иметь готовый транспорт с водою для того, чтобы вывезти его на встречу узун-куюнской колонне в случае, если бы это потребовалось; но вся эта предосторожность казалась излишнею. Благодаря счастливой случайности, а именно обильному дождю, выпавшему 29-го числа, к удивлению всех туркмен мы отчасти далее воспользовались водою единственного попутного колодца Казахли. из которого обыкновенно не пьют не только люди и лошади, но и верблюды. Дождь опреснил и освежил воду этого колодца настолько, что лошади и овцы, а частью и верблюды мимоходом были напоены. Но особенно благоприятным для нас случаем было то обстоятельство, что в полутора верстах от Казахли, в углублении солончака, туркмены наши отыскали скопившуюся дождевую воду, которую мы вычерпали до дна, совершенно [56] неожиданно полакомившись, благодаря этому, прекрасною горячею пищею. 1-го октября колонна благополучно достигла Узун-Кую, до которого от Кум-Себшена мы намерили ровно 87 1/2 верст. Однако же нельзя не упомянуть, что на пути этом впервые пришлось нам испытывать и сильную жару, и некоторые ее последствия. Обстоятельство это было тем страннее, что до той поры по ночам иногда приходилось нам надевать и полушубки, а тут еще вдобавок мы поднялись на возвышенность Усть-Урта, по окраине которого преимущественно пролегала наша дорога в последние дни. Некоторое исключительное томление и людям, и животным доставили также крутые спуски и подъемы, которых здесь встречается весьма много. В особенности плохо ходить верблюдам по косогорам, а потому ежеминутно приходилось поправлять вьюки и даже заново перевьючивать, что очень задерживало движение. За то верстах в десяти за Кум-Себшеном сыпучие пески совершенно исчезают и вновь появляются только восточнее Узун-Кую, довольно далеко от этих колодцев. Как бы то ни было, но мы не только успешно преодолели встреченные нами неудобства и прошли предположенное пространство, но, отдохнув и справившись с делами, пошли и дальше. Узун-Куюнский колодезь, единственный в том месте, найден был нами в хорошем состоянии, а вода в нем весьма вкусною. Правда, глубина до воды достигает в нем без малого до 15-ти сажень, но за то вышина водяного столба в колодце равна 4-м саженям. Следовательно, недостатка воды бояться было нечего. Поэтому немедленно было послано в Кум-Себшен приказание прибыть в Узун-Кую всем конным казакам и полевому орудию, посадив артиллерийскую прислугу на казачьих лошадей, отданных на время похода под верх пехотным офицерам. Одновременно должны были прибыть туда же и несколько человек конных туркмен. Тем временем, как приказание это приводилось в исполнение, в Узун-Кую построили четвертое укрепление. На рассвете 3-го октября, 35 наших прекрасных гребенских казаков со своим молодцом-офицером, с 15-ю офицерскими конями и полевым орудием, под общим начальством весьма известного своею выдающеюся службою в Красноводском отряде артиллерии штабс-капитана Битцеля, присоединились к передовой колонне. На каждом коне пришло по 6-ти гарнцев ячменя, да еще с места почти к каждому седлу приторочено было по небольшому бурдюку с водою. Оставив гарнизон в Узун-Кую и дав людям пообедать, в час ночи с [57] 3-го на 4-е число начальник отряда повел колонну дальше, по направлению к Сары-Камышу. В составе колонны вошли две с половиной роты пехоты, одно полевое и одно горное орудие и несколько человек конных туркмен. Говоря о последних, кстати будет сказать, что пребывание наше в Узун-Кую, между прочим, отметилось сокращением команды Иль-Гельды-хана на два человека. Туркмены Ана-Таган и Курбан-Назар отпросились у начальника отряда и уехали вперед с целью украсть обратно своих верблюдов, недавно ограбленных у них бандою, высланною из Хивы. Люди эти обещали вскоре возвратиться, но не возвратились к отряду вовсе. Потом узнали мы от освобожденных нами в Топьетане пленных персов, что оба они были пойманы хивинцами и, по приказанию хана, обезглавлены. К вечеру 4-го октября мы отошли от Узун-Кую 35 верст, Сделав при этом шестичасовой привал среди дня, 5-го числа мы ушли вперед еще на 32 1/2 версты, а остальные 30 верст до Сары-Камыша пройдены были нами к двум часам пополудни 6-го октября. Нужно сказать, что столь крупные переходы нисколько никого не утомляли. Солдатики хотя и шли с мешками, заменявшими им ранцы, но мешки те были в Узун-Кую еще раз внимательно пересмотрены офицерами в них неслись лишь самые насущно необходимые вещи. Притом же с нами было три десятка свободных верблюдов, на которых присаживались изнурившиеся люди, по два на каждого верблюда. Воды везли мы с собою достаточно. Да же и горячую пищу варили ежедневно. Эта роскошь была допущена в виду, того во-первых, что жара сильно спала, а потому во время дня воды требовалось уже несравненно меньше; во-вторых, потому, что в 17-ти верстах от Узун-Кую, во время привала нам опять удалось напасть на яму с дождевою водою, а, наконец, в-третьих, и самое главное, мы не стеснялись в расходовании воды потому, что Сары-Камыш, о котором так много говорилось во всех записанных раньше расспросных сведениях, представлялся нашему воображение каким то громаднейшим резервуаром воды. Все были уверены, что в Сары-Камыше, где ни копни, обильно польется вода точно так, как это некогда случилось в пустыне от прикосновения жезла Моисеева к камню. Тем не менее надежды наши на обилие воды в Сары-Камыше были совершенно обмануты. Место это находится в пункте пересечения северного пути из Красноводска в Хиву с Узбоем, т. е. с предполагаемым старым руслом Аму-Дарьи. Там нашли мы [58] всего один маленький колодезь, с весьма скудным содержанием воды, далеко не могущим удовлетворять даже, так сказать, текущую нужду даже столь небольшого числа людей и лошадей, которое туда было приведено. Между тем, по заранее отданному приказанию в ночь на 7-е октября, к нам должно было прибыть и действительно прибыло 50 конных казаков Опять попробовали забить нортоновский колодезь и, конечно, опять безуспешно. После всего этого нам оставалось одно из двух: либо немедленно и форсированно скоро возвращаться, либо идти вперед на один кочевой мензиль ¹⁴, к родникам Декча. Правда, в тылу нашем, верстах в 25-ти, мы могли рассчитывать на воду из копанок, сделанных по берегу Бетендаль-гельского озера, да еще, пожалуй, на остатки дождевой воды в яме, из которой мы пользовались, идя вперед. Но в копанках вода, просочившаяся из вышеупомянутого озера, была чрезвычайно плоха. Ею разве можно было воспользоваться лишь в случай особенной нужды, а на дождевую воду рассчитывать было неосторожно, так как ее осталось так мало, что к нашему возвращению она вся могла испариться. Поэтому решено было идти за водою в Декча. С этою целью утром 7-го октября начальник отряда лично повел в названный пункт 60 человек пехотинцев, посаженных на верблюдов, одно горное орудие, запряженное также верблюдами, и всю кавалерию. Колонна эта погнала с собою также и всех верблюдов, пришедших с нами в Сары-Камыш. Животные эти давно уже не были поены и очень в том нуждались. По дороге пришлось пересечь Узбой и подняться на, противоположный, весьма крутой его берег. Дальнейший путь лежал по хорде дуги Узбоя, имея эту дугу влево. Во время пути в той же стороне виднелись постоянно крутые обрывы Беш-Дешика, одного из чинков Усть-Урта, вплотную подошедшие к старому руслу и некогда составлявшие правый его берег. Конечно, вопрос о том, заполняли ли воды Аму-Дарьи когда-либо в действительности это корыто, или предание, повествующее об этом, есть не более как плод воображения, пока еще остается вопросом, никем достаточно не разрешенным, но на всякого поверхностного [59] наблюдателя, Узбой не может не оставить впечатления в том смысле, что это углубление есть несомненное русло великой реки, естественно или искусственно изменившей свое течение. Красноводский отряд в продолжение трехлетних своих рекогносцировок видел Узбой, хотя и с большими перерывами, на протяжении, по крайней мере, 350 верст, но нигде и никому из служивших в том отряде не приходило в голову, чтобы желоб этот был простою игрою природы. Узбой, каким мы его видели, везде имеет совершенно ясно обозначенные берега, причем левый его берег почти на всем протяжении состоит из песчаных скатов, более пологих, чем берег противоположный. Этот последний, напротив того, большею частью состоит из глиняных обрывов от 3-х до 8-ми сажень высоты. По правобережному обрыву легко заметить горизонтальное наслоение какой-то мягкой бурой глины. Во многих местах глинистые берега изрыты глубокими поперечными промоинами, развитие которых видимо помешали сыпучие пески, подступившие почти к самому гребню щеки речного русла. Дно Узбоя преимущественно состоит из иловатой глины или сыпучих песков, которые в иных местах выросли в целые особняком стоящие курганы, в других образовали цепи, расположившиеся то в виде барьеров поперек русла, то вдоль его. Не смотря на господство песков по дну русла, они не успели еще засыпать массы резервуаров частью соленой, частью даже пресной воды. Чрезвычайно часты также в русле темно-солонцеватые топи с осадочною солью по краям. По дну же Узбоя обильно произрастают всякого рода растения, встречающиеся в туркменских степях, причем даже и самые размеры этих растений тут несравненно крупнее. Между прочим, в русле, о котором идет речь, можно найти значительный площади, сплошь заросшие густым и высоким камышом и даже можжевеловым кустарником, почти достигающим размеров дерева. Растения эти и влага, в свою очередь, способствуют размножению зайцев, кабанов и диких ослов, по туземному — куланов, мясо которых совершенно справедливо считается лакомым кушаньем. Ближе к морю, в этом русле гнездятся массы диких гусей и уток. И все это в стране, в которой на целых тысячах квадратных миль не встретишь ни зверя, ни птицы, в которой только одни пресмыкающиеся обращают на себя внимание как в количественном так и в качественном отношениях. Понятно поэтому, что Узбой должен представлять и, действительно [60] представляет для туркмена явление самое отрадное, и он, совершая свой обычный кочевой путь по песчаным буграм безводных и безжизненных степей, старается приурочиться к Узбою по возможности на более продолжительное время. Остается сказать еще, что среднюю ширину Узбоя можно принимать в 125—150 сажен. Говоря об этом русле, нельзя не упомянуть также, что между туземцами не существует сомнения в том, что Аму-Дарья некогда текла в Каспийское море. Вслушиваясь, однако же, в их рассуждения по этому вопросу, становится очевидным, что в понятиях туркмен фантазия сделала чрезвычайно обширные завоевания, ибо они уверены, например, что Оксус протекал около самых стен Мешеди-Мизриана, который будто бы был предназначен Аллахом быть местом нахождения ке’эбе, но что это дело испортил некто Геклен, родоначальник весьма известного туркменского племени гекленов. Человек этот разрушил названный город, и Бог во гневе своем к туркменам постановил быть ке’эбе в Аравии. Между тем, развалины Мешеди-Мизриана, история которого вообще очень темна, находятся несколько юго-восточнее колодцев Бугдаили, где решительно нет ни малейших следов Узбоя и где, как кажется, никогда не могла протекать никакая река. Что касается точки поворота Аму-Дарьи в Каспий, то и на этот счет предания туркмен чрезвычайно разноречивы. Одни говорят, что река поворачивала от города Куня-Ургенча, и это немного правдоподобно, ибо, говорят, и ныне, во время исключительно высокого стояния воды в реке, образующийся проток сливает Аму-Дарью с озером Бетендаль-гель (Сарыкамышским), а оттуда следы чего-то вроде старого речного русла обозначаются вплоть до самой вершины Балханского залива. Другое же предание гласит, что поворот Аму-Дарьи начинался в Чарджуе. Последователи этого мнения прибавляют, что, когда река эта текла к западу, в нее вливались слева реки Мургаб и Теджен, а когда враги туркмен, бухарцы, загородили естественный путь Аму-Дарьи, то Бог надвинул с севера пески, которые и засыпали устья двух вышеназванных притоков, равно как и ближайшую к Чарджую часть самого русла Аму-Дарьи. Нельзя безусловно утверждать, что и это предание ни на чем не основало. Красноводский отряд в тех местах не был, но на лучших новейших наших картах Средней Азии, вероятно не без основания, в указанном направлении обозначается всегда какой-то след, который называют старым руслом Унгуз. Что [61] касается реки Мургаба и Теджена, то устья их, как известно, действительно теряются в песках. Известно также, что по всей Арало-Каспийской впадине пески надвигаются со стороны с.-северо-востока, что наглядно свидетельствуется формою песчаных волн, крупно обрывающихся к ю.-юго-западу и весьма отлогих к стороне противоположной. Наконец, можно допустить, что Аму-Дарья некогда разделялась в Чарджуе на два рукава, из коих один, сохраняя общее направление реки, достигал Аральского моря, тогда как другой круто поворачивал на запад и, питаясь водами Мургаба и Теджена, изливался в Каспийское море. Вообще же на всякие изменения в направлениях течения реки возможно допустить влияние геологических переворотов, и человеческой воли, ибо известно, что древние азиатцы с гидротехникой справлялись недурно.

Обращаясь к прерванному рассказу о рекогносцировке, нужно сказать, что колонна, выступившая в Декча, совершенно спокойно достигла этого пункта. Она досыта напоила там животных, наполнила водоносные сосуды и, пообедав, пошла обратно в Сары-Камыш, до которого, по показание одометра, из Декча ровно 18 верст. На другой день, т. е. 8-го октября, следовательно ровно через месяц со дня выступления первого нашего эшелона из Мулла-Кари, началось общее обратное движение отряда. Дальше идти было незачем. Достаточно было добраться до Декча, чтобы удостоверить Хиву в том, что путь по пустыне между Красноводском и Хивинским оазисом русскими проложен. Когда мы уже выступили из Декча, туркмены наши заметили какой то конный разъезд, следивший за нами, и погнались за ним. Разъезд стал уходить, но так плохо выбрал для этого свое направление, что человек десять наших казаков пошли ему на перерез и без выстрела сшибли с коней двух узбеков, как оказалось потом из их расспросов, высланных в числе прочих на разведки о нас вследствие распространившейся уже в Хиве тревоги. Узбеков этих мы довели до Узун-Кую, откуда выпустили их на свободу. В последнюю ночь нашего пребывания в Сары Камыше ртутный столб в термометре Реомюра упал до 9° ниже нуля, и хотя к восьми часам утра он поднялся до 4°, но холод казался очень чувствительным, благодаря сильному, порывистому северо-восточному ветру, который, впрочем, был попутен, ибо дул нам все время в спину и тем отчасти облегчал и ускорял ход колонны. Подходя к Узун-Кую, впервые можно было оценить [62] значение вполне обеспеченного пункта в пустыни. Хотя вообще все ходили везде бодро и весело, но тут, кроме того, в каждом просвечивалось ожидание чего то особенно приятного, успокаивающего. Все шли точно домой, хорошо зная, что с приходом на место их встретят свои люди, что воду получат они не по порциям, но можно будет даже умыться, что и накормят в Узун-Кую не консервами и либиховским бульоном, а настоящим супом с бараниною. Больных у нас не было, если не считать одного офицера, прихворнувшего простудною лихорадкою. Правда, нельзя при этом не принять в расчет, что в поход был взят народ отборный и что от всего хилого и неспособного переносить климат, труды и лишения отряд освободился еще в июле месяце.

10-го октября части, ходившие дальше Узун-Кую, возвратились обратно в это место. Последующие движения решено было производить так, чтобы рекогносцировка охватила возможно большую площадь пустыни. Широкое выполнение такой задачи, можно сказать не преувеличивая, стало каким то предметом судорожного желания каждого участника экспедиции, начиная от начальника до последняго солдата в отряде. Поэтому задались мыслью, во-первых, приблизиться к Красноводску, идя по возможности новыми путями, во-вторых, осмотреть все колодцы, не только лежащие по пути общего направления нашего движения, но и несколько от него удаленные, и, в-третьих, подойти непременно к берегу Кара-бугазского залива. Само собою разумеется, выполнить эту программу, двигаясь всеми рекогносцирующими силами вместе, было немыслимо, а потому решено было не останавливаться перед необходимостью дробления отряда с тем, чтобы одни осмотрели одно, другие — другое. По рассказам наших туркмен, из ближайших к Узун-Кую колодцев, могущих быть включенными в сферу нашего осмотра, наибольший интерес представляли колодцы Дахлы. Они, судя по тем-же сведениям, лежали в узле нескольких караванных путей, а потому, естественно, необходимо было нанести эти колодцы на нашу карту. Сообразно с этим капитан Витцель получил приказание отправиться с 50-ю казаками в Кум-Себшен и перевести в Дахлы гарнизон этого укрепления, а также и все грузы, находившиеся в нем. Исполняя это приказание, названный офицер выступил по назначению 11-го октября. Все прочие в этот день оставались на дневке в Узун-Кую, из которого [63] двинулись только на следующий день, т. е. 12-го октября. От Узун-Кую до Дахлы оказалось 57 3/4 версты. Расстояние это пройдено было в два перехода. На пути нигде колодцев не найдено и, следовательно, ночлег с 12-го на 13-е число был безводный, но это, разумеется, давно стало уже делом вполне привычным. К тому же, как ни тяжело было черпать воду из Узун-Куюнского колодца, мы все-таки повезли ее оттуда в количестве, более или менее достаточном. Колодцы Дахлы, коих всего два, не глубоки, но столб воды в них не выше шести дюймов, а потому понятно, что хотя они и действительно лежат в узле путей, но во всяком случае, нужно думать, караван-баши, т. е. водители караванов, конечно, не держат их долго в Дахлы. Собственно говоря, нет повода думать, чтобы караванам была и нужда ходить через Дахлы. Пункт этот, как кажется, лежит в стороне от тех направлений, по которым вероятно движение караванов. Дахлы правильнее признать центральным пунктом среди групп наиболее известных в пустыне колодцев, вокруг которых в известную пору года собираются кочевки туркмен. К числу таких именно принадлежат следующие колодцы: Узун-Кую, Кум Себшен, Чагыл, Карайман, Чарышлы и Гоклан-Куюсы. Некоторых из этих колодцев мы не видели; но наши туркмены рассказывали много хорошего особенно о Гоклан-Куюсы. По уверению Иль-Гельды-хана, до него от Дахлы был один небольшой мензиль, а потому не посмотреть Гоклан-Куюсы казалось просто невозможно. Эта рекогносцировка была поручена генерального штаба штабс-капитану Маламе, который выступил по назначению на рассвете 14-го октября с тем, чтобы успеть в тот же день вернуться назад. Колонну эту составила полурота, бывшая в гарнизоне узун-куюнском, с одним горным орудием. В этот же день наиболее свободные из находившихся при отряде топографов и знакомых с делом офицеров усердно рекогносцировали пути из Дахлы на Казахлы, Чарышлы и Карайман. Само собою разумеется, что, находясь в зависимости от соображений по продовольствию, проследить эти пути до конечных пунктов отряду не достало бы времени, а потому обрекогносцировали их на столько, на сколько было возможно. 14-го же числа прибыл в Дахлы капитан Витцель, со всеми сидевшими в Кум-Себшене, но колонна штабс-капитана Маламы не успела возвратиться в этот день: она пришла после полуночи. До Гоклан-Куюсы [64] оказалось 23 версты; но главною причиною замедления было то, что проводники сбились с дороги. Это был первый и даже единственный подобный случай в нашем отряде. О путях в том смысле, как мы их понимаем, разумеется, тогда и помина не было. Дорога не обозначалась ничем, кроме костей животных, погибающих в пустыни, которые каждый благочестивый путешественник, находя на своем пути, всегда собирает в кучу, по освященному законами обычаю. Еще в песках, по линиям наибольшего движения, до первой песчаной бури остается следы верблюжьих ступней или даже убитой тропы, но в солончаках обыкновенно исчезают и эти признаки. Правда, кое-где стоит тычком одинокий надмогильный камень, или холмик, насыпанный над схороненным особенно-чтимым человеком; но никаких других ориентировочных предметов не встречается иногда на целые сотни верст. Не смотря на это, туркмен умеет брать и сохранять должное направление с поражающею точностью не только днем, но и ночью.

Выступив из Дахлы после раннего солдатского обеда 15-го октября и помогая скорости нашего движения всеми освободившимися из под вьюков верблюдами, к ночи 17-го числа все мы собрались в Чагыл, сделав за это время 85 1/2 верст. На пути между Дахлы и Чагылом вода нигде решительно не встречалась, исключая разве только маленького горько-соленого родничка Доунгра, находящегося в шести с половиною верстах не доходя Чагыла. Следуя к сему последнему пункту, начальник отряда послал туда приказание быть всему гарнизону совершенно готовым к немедленному движению. 18-го числа движение это началось. Колонна направлена в Туар, причем начальнику ее, капитану Витцелю, приказано было, дойдя до этих колодцев, сейчас же распорядиться очистить хотя бы один из них, а на следующий день, т. е. 19-го числа, продвинуться, по крайней мере, верст на 25 от Туара по направлению к Кульмугиру, что на берегу Карабугазского залива. Согласно данной инструкции, которую удалось совершенно точно выполнить на месте, указанном для ночлега с 19-го на 20-е октября, полурота должна была остановиться, а сам капитан Витцель и топографы, конвоируемые 20-ю солдатами, посаженными на верблюдов, имея при себе хороших проводников, обязывались обрекогносцировать остальной путь до Кульмугира, а затем присоединиться к колонне, буде возможно, не тем путем, которым [65] пойдут вперед, а другою дорогою. 21-го октября весь бывший гарнизон Чагыла должен был прибыть и прибыл обратно в Туар, куда в тот же день перешел и начальник отряда из Чагыла, совершенно оставив это укрепление. Кульмугир имел то значение, что был нанесен на карту съемочного экспедициею полковника Дандевиля. Берег Карабугазского залива у вышеназванного пункта оказался почти одного характера с восточным берегом Михайловского залива, а потому начальник красноводского отряда тогда же начал усиленно ходатайствовать о том, чтобы сделали промеры пролива, соединяющего первый из выше названных заливов с морем, равно как и по самому Карабугазскому заливу. Ходатайство это было энергически поддержано кавказским окружным штабом, но, к большому сожалению, из этого ничего не вышло, так как у каспийских моряков не хватило необходимых средств. Если бы вопрос этот был тогда же разрешен в смысле положительном, сухой путь в Хиву сократился бы почти на целых 200 верст. Одновременно с выступлением колонны капитана Битцеля из Чагыла, т. е. 18-го октября, оттуда же, под начальством штабс-капитана Маламы, выступила другая колонна, в составе которой вошли: стрелковая рота Дагестанского пехотного полка, одно горное орудие и все излишние верблюды. Начальнику этой колонны приказано было вести ее прямо в Мулла-Кари и, проходя чрез Гезли-Ата, взять оттуда с собою находившееся там полевое орудие, оставив вместо него горное. Доведя все это к пункту назначения, штабс-капитан Малама должен был немедленно же следовать обратно в Гезли-Ата, со всеми остававшимися в Мулла-Кари казаками.

Дагестанские стрелки все пошли на верблюдах. Их предполагалось вести в поход к берегу Атрека, а потому роту эту отправили вперед, чтобы дать время хорошенько оправиться в Мулла-Кари. Достаточно отдохнув в Туаре, 22-го октября отряд выступил в Портокуп, находящийся в 28-ми верстах к западу от Туара. Место это ровно ничего не представляет, кроме разве того, что там есть довольно обширная яма с горько-соленою, никогда не высыхающею водою. Но там же разделяются дороги. Одна идет в Красноводск, другая — в Гезли-Ата. Утром 23-го числа и отряд разделился надвое. Одна часть, состоящая из полуроты и полевого орудия, под командою капитана Витцеля, направлена [66] была в Красноводск. В составе другой поступили все остальные наличные части отряда, а именно: две роты, три горных орудия и казаки. Эту последнюю колонну повел в Гезли-Ата лично начальник отряда, который прибыл с нею к месту следования 24-го октября. Шедшие в Гезли-Ата на пути своем нигде не нашли воды; колонна же капитана Витцеля, согласно данного ей указания, проследовала на колодцы Ер-Ульян, Языгишем, Ушак и Бурнак, само собою разумеется, занимаясь, насколько это было возможно, подробным исследованием пути и его съемкою. 26-го октября в Гезли-Ата прибыл из Мулла-Кари штабс-капитан Малама со всеми остальными казаками красноводского отряда, а на следующий день, вследствие заранее посланного приказания, туда же и оттуда же пришел командир 2-го батальона 82-го пехотного Дагестанского полка майор Мадчавариани, с последнею полуротою своего батальона, еще не принимавшею участия в рекогносцировке, и с новыми запасами всяких необходимых продовольственных припасов.

Комментарии