КУЛЕШОВ В.

РУССКОЕ ПОСОЛЬСТВО В КАШГАР В 1875 ГОДУ

(Рассказ очевидца)

Во время несогласий, возникших в 1860 году, между Коканом и Китаем, коканский хан Худояр послал для охраны своих границ войско под начальством Якуба-бека, человека крайне честолюбивого и энергического. Якуб-бек действовал весьма успешно, овладел обширной провинцией и городом Кашгаром и, вслед за тем, изменив своему повелителю, объявил, себя независимым владетелем. Успех и безнаказанность породили в Якуб-беке такую самонадеянность, что он даже в дипломатической переписке с Туркестанским генерал-губернатором Е. П. Кауфманом осмеливался употреблять крайне дерзкие выражения.

Особенно ненавидел Якуб-бек своего бывшего повелителя Худояра-хана и не мог допустить мысли, чтобы русское правительство сносилось с Кашгаром через Коканские владения. “Если вы”,—писал он Кауфману, — хотите иметь со мною дело, то приходите через мою дверь, а не через чужую”.

Находя окружный путь на Токмак и Нарын в Семиреченской области неудобным для торговых сношений с Кашгаром, а вместе с тем желая сбить несколько кичливость с Якубабека, К. П. Кауфман решился, в 1875 году, послать к нему посольство, с настойчивым требованием установить прямое сношение с Кашгаром по Коканским владениям.

Удачное исполнение такого опасного поручения всецело зависело от личности посла и выбор Кауфмана остановился на [695] полковнике М. Д. Скобелеве, уже пользовавшемся тогда репутацией храброго, смелого и ловкого офицера.

Кроме Скобелева, посольство состояло из переводчика Чанышева, топографа Руднева и конвоя из 12 казаков и нескольких джигитов.

Посольство не достигло своей цели по обстоятельствам, которые будут изложены ниже; оно едва не погибло и спаслось единственно благодаря необычайной находчивости и храбрости Скобелева. Недавно я познакомился с одним из участников этого посольства, Х. А. Чанышевым, который в простом, безыскусственном рассказе сообщил мне все подробности события, которого он был ближайшим свидетелем. Рассказ его настолько интересен, что я тогда же записал его и теперь с согласия г. Чанышева решаюсь напечатать в том виде, как записывал со слов рассказчика.

В. Кулешов

Получив от генерал-губернатора соответствующие наставления и наскоро устроив все, что было необходимо для посольства, М. Д. Скобелев немедленно выехал из Ташкента. На пути он остановился на короткое время в Ходженте, чтобы выполнить возложенное на него поручение—выбрать удобное место для постройки лагеря и занести его на план.

Не успел еще Скобелев выехать из Ходжента, как туда прибыло отправившееся из Ташкента, 11 июля, другое посольство, направлявшееся в Кокан (для дипломатических переговоров с ханским правительством) и состоявшее из коллежского советника Вейнберга, коканского посланца при Туркестанском генерал-губернаторе Мирзы-Хакима Умидова и нескольких казаков и джигитов.

Проведя здесь два дня, оба посольства дальнейший путь к Кокану продолжали вместе. Дорога пролегала по культурной местности; по обеим сторонам тянулись сады, прерываемые полями; за кишлаком Испарой ландшафт изменился: началась песчаная степь. Все ехали верхами, а позади следовало несколько арб с пожитками и подарками для Худояр-хана и Якуб-бека: халатами, европейскими материями, часами и другими ценными вещами. К вечеру того же дня мы прибыли в пограничную коканскую крепость Махрам, у ворот которой нас встретил с низкими поклонами крепостной бек (комендант) и самыми изящными выражениями восточного этикета пригласил войти в приготовленное помещение, где был предложен гостям чай и дастархан (туземные лакомства), [696] а затем, не желая нас стеснять своим присутствием, бек удалился в свои покои.

Усталость сказывалась во всех наших членах: проехать верхом 44 версты под палящим солнцем даже и для привычного человека дело не легкое, и мы с нетерпением ожидали ужина, который приготовлял русский повар, вывезенный Умидовым из Ташкента.

Запив сытный ужин европейскими винами, мы легли и уснули крепким сном.

На следующий день, посольства продолжали далее путь. У кишлака Биш-арыка начались опять сады и поля, которые не оставляли нас вплоть до самого Кокана.

К вечеру приехали в кишлак Шахай, где и ночевали. Топограф Руднев во время пути занимался съемкой проходимой местности.

На третий день, 13-го июля, мы должны были прибыть в Кокан. В 6-ти верстах от столицы, нас встретили 10 знатнейших сановников ханства, верхами, в черных барашковых высоких шапках, кверху суживающихся, с красными верхушками, в темно-синих кафтанах, украшенных серебренными и золотыми пуговицами, и туземными плечными знаками в роде русских эполет.

Один из сановников приблизился к нам и передал Вейнбергу в самых изысканных выражениях, что его высокостепенство Худояр-хан, сердечно радуясь приезду в столицу дорогих гостей (михман), послал их встретить и приветствовать от своего имени с благополучным прибытием. Вейнберг со своей стороны просил передать хану от всех членов посольства глубокую благодарность за такую любезную и внимательную встречу.

В сопровождении этих сановников мы поехали дальше.

Дорога была выровнена; по обеим ее сторонам красовались рассаженные в симметрическом порядке тополя, между которыми пробегали быстрые арыки (оросительные канавы); наконец, въехали в городские ворота; на широких улицах (чем Кокан отличается от других азиатских городов) встречалось много народу; проехав несколько улиц, мы добрались до дома Мирзы-Хакима, где было приготовлено для нас помещение; здесь сановники ханские распрощались с нами, и Вейнберг еще раз просил передать хану благодарность за встречу. Въехав в ворота, мы остановились под навесом, сошли с лошадей и передали их казакам.

Мирза-Хаким любезно пригласил войти в дом, где для нас было приготовлено несколько комнат с европейской [697] меблировкой и со всеми удобствами; особенно роскошна была азиатская гостиная, обстановка которой могла бы удовлетворить самому требовательному вкусу европейца: стены и потолок разрисованы и украшены разными лепными изображениями в восточном вкусе; зеркала, кресла, диваны и ковры дополняли ее убранство. К дому примыкала большая, крытая, устланная коврами терраса, на которой мы обедали и пили чай.

Предупредительность, любезность и широкое гостеприимство Мирзы-Хакима оживляли удобства отведенной нам квартиры.

На второй день по приезде, Мирза-Хаким представлялся хану и, возвратившись, передал Вейнбергу, что его высокостепенство выразил желание немедленно принять посольство.

Облачившись в мундиры, что по жаркому времени года было не совсем приятно, мы поехали во дворец; пришлось проехать почти половину города и несколько небольших базаров; население, видимо, интересовалось нами, но особенного расположения не выказывало.

Подъехав к дворцу, мы сошли с лошадей и, вступив в ворота, прошли по двум внутренним дворам, а затем, поднявшись по высокой лестнице, вошли в переднюю, откуда, по приглашению первого министра Атабека, вступили в длинную большую комнату, устланную дорогими коврами; мебели в ней не было; к потолку среди комнаты была прикреплена громадная люстра, покрытая белым чехлом; люстры и канделябры виднелись и в других соседних комнатах.

Хан сидел против входа, у левой стены, на посланной на полу тигровой шкуре; у правой руки его лежала маленькая круглая подушка, на которую он мог облокачиваться.

Поздоровавшись рукопожатием, мы, по приглашению хана, сели по левую его руку: рядом с ханом Вейнберг, потом Скобебелев, я и Руднев; Атабек присел вдали от нас в левом углу; Мирза же Хаким остался в передней и только по знаку хана присоединился к нам, но сел не рядом, а напротив своего повелителя.

Вейнберг, по обычаю, передал хану приветствие от генерал-губернатора и просьбу разрешить Скобелеву беспрепятственный проезд через ханские владения в Кашгар. Худояр изъявил свое согласие и посоветовал отдохнуть после утомительной поездки и собраться со свежими силами. Вейнберг благодарил хана за любезность и просил от имени Скобелева дозволения осмотреть его столицу; и на это хан дал охотно свое согласие. После обмена взаимных любезностей, мы встали и, распрощавшись, вышли; аудиенция продолжалась не более получаса.

Получив дозволение, Скобелев и Руднев занялись осмотром города, его стен и укреплений, а мне было поручено приготовлять [698] все к отъезду и расспросить у бывалых людей о дороге на Кашгар; я старательно упаковал все вещи в тюки, а подарки Якуб-беку в яхшаны (дорожные кожаные чемоданы, очень удобные для навьючивания на лошадей); от туземцев я узнал, что за городом Узгентом начинаются Алайские горы, где арбной (колесной) дороги не существует, а потому я озаботился придать упакованным вещам форму тюков, удобных для перевозки верхом; для доставления же тюков в Узгент нанял 4 арбы.

Когда все было приготовлено к отъезду, Скобелев просил у хана через Вейнберга прощальной аудиенции, которая и была разрешена. Хан пожелал ему счастливого пути и успешного выполнения поручений, и как бы мельком заметил, что на окраинах ханства, вдали от городов, посольство рискует встретиться с дикими, варварскими его подданными, которые по своей грубости могут даже ненамеренно причинить русским неприятности, а потому он предложил Скобелеву для большей торжественности, а также и безопасности, взять с собою 100 (по официальным сведениям, хан предложил только 20 джигитов. – прим. В. К.) ханских джигитов (Можно предполагать, что Вейнберг знал истинный смысл этого ханского замечания, потому что писал в своем донесении: “хан предупредил, что местность за Ушем не безопасна вследствие волнения кочевого населения, вызванного появлением на Каротегинской границе племянника хана Назар бека, бежавшего из Бухары и прошлогоднего претендента на Чашкане Сеид-Фулат-хана, в окрестностях Узгента. Против этих шаек были высланы три отряда под начальством Исса-Аулиэ, Абдурахман-автобачи и Сарымсака ишик-агаси, всего до 4 тысяч человек”. – прим. В. К.). Скобелев благодарил хана за внимание и заботы о посольстве, а также и за радушное гостеприимство. Затем, мы попрощались и вышли. Не успели еще мы подойти к дворцовым воротам, как позади нас раздался окрик: “тюря, тюря, толмач—тюря” (тюря—господин, толмач — переводчик)! Я обернулся и увидал бегущего и путающегося в полах халата, старика Атабека, который, приблизившись ко мне, крайне взволнованным голосом учащенно проговорил: “остановите, остановите полковника (Скобелева), желаю с ним говорить”. Остановились; Атабек подошел и просил зайти в его квартиру, которая находилась тут же, во дворце, направо от главных ворот.

Мы вошли в большую комнату, почти во всю длину которой стоял стол, уставленный разными азиатскими лакомствами; Атабек засуетился, предложил чаю и, подсев к Скобелеву, завел с ним разговор и, между прочим, сказал: “Хотя хан [699] разрешил вам ехать в Кашгар и взять с собою джигитов, но я советовал бы отстрочить ваш выезд на несколько дней, так как у нас в настоящее время на границе не совсем спокойно, появилось несколько караков (вор, вообще беспокойный человек), которые занимаются грабежами; я, конечно, не сомневаюсь, что вы благополучно проедете, но все-таки, желал бы, чтобы вы обождали”. Скобелев с горячностью возразил:— “Это дело пустое; я уже собрался и готов к выезду, а потому не желаю медлить; спешу скорее выполнить возложенные на меня начальством поручения”.

Атабек проводил нас до ворот, и мы возвратились к Мирзе-Хакиму, где нам были вручены подарки от хана: Скобелеву—несколько халатов, 2 оседланных лошади и мул (весьма полезное животное при горных переездах), мне и Рудневу — халаты, конвойные же казаки, кроме халатов, одарены были деньгами. Мы тотчас же начали окончательно укладываться и на другой день собирались выехать.

Был у нас при посольстве туземный писец, Мирза-Махтум, взятый из Ташкента; он имел в Кокане много родных и знакомых; желая всех их навестить и повидать, Мирза-Махтум по вечерам обыкновенно отпрашивался и не ночевал в посольстве; возвращаясь из своих ночных экскурсий, он приносил в посольство разные городские, базарные толки и слухи, впрочем, довольно смутные; по городу носился слух, что где-то в ханстве происходят беспорядки, что куда-то хан ежедневно отправляет батальоны сарбазов (пехоту) и пушки, но куда именно, неизвестно.

Утром в назначенный день нашего отъезда, 18 июля, Мирза-Махтум приходит и говорит мне, что ехать нам нельзя, потому что вся восточная сторона ханства объята восстанием; беспорядки начались в Учь-Кургане, куда был послан для усмирения бунтовщиков автобачи (Абдурахман-автобачи — знаменитый коканский полководец) с отрядом, но он изменил хану и, требуя одно за другим подкрепления, мало-помалу перетащил к себе все войска, с которыми находится теперь в Маргелане и скоро собирается идти на Кокан; у хана же войска почти не осталось и столицы защитить он не может.

Сведения, сообщенные Мирза-Махтумом, были весьма важны. Было еще рано; Скобелев и Вейнберг спали; когда они проснулись, я, в присутствии Вейнберга, доложил Скобелеву рассказ Махтума, но он отнесся к этому слегка и сказал:—“Это ничего, все-таки пойдем”. Можно предполагать, что Скобелеву от Вейнберга, который ежедневно бывал во дворце, было известно то, что Махтум сообщал по смутным базарным слухам (это подтверждает сам Вейнберг в своем донесении). [700]

Выслушав мой рассказ, Вейнберг начал убеждать меня отказаться от поездки со Скобелевым, говоря, что предприятие это очень опасное и вряд ли нам удастся сохранить свои головы; что Скобелев человек одинокий и любит опасности, а у меня в Ташкенте остались жена и дети; кто же о них позаботится, если я найду себе на пути безвременную могилу.

На эту речь я взволнованным голосом отвечал Вейнбергу: “Честь и долг службы не позволяют мне оставить полковника; генерал-губернатор оказал мне высокое доверие и я должен его оправдать, хотя бы трижды пришлось сложить голову; погибну я, Бог не оставит моих сирот” (Очень вероятно, что Вейнберг этим разговором хотел выпытать настроение Чанышева, хотя и русского чиновника, но природного татарина. – прим. В. К.).

Но все-таки выезд был отложен. В городе носились разные противоречивые слухи; одни говорили, что автобачи приближается к Кокану, и хан не знает, что делать и собирается выезжать из столицы; другие, что Скобелев уговаривает его остаться, предлагая свои услуги руководить защитою города, но хан будто бы не соглашается, зная истинное состояние государства и считая свои силы не достаточными.

Все рассказывалось смутно и не ясно, а действительности никто не знал.

Было несомненно только то, что в городе подготовляется нечто необыкновенное; жители имели вид озабоченный и встревоженный; базары затворились, товары перевозились в более отдаленные от центра города места; на всех перекрестках видны были дервиши, вдохновенно и горячо проповедовавшие народу, жадно вслушивавшемуся в их речи.

21 июля, вечером, нам официально было сообщено, что хан на следующий день выезжает из столицы и ему желательно, чтобы мы присутствовали при этом выезде.

Вейнберг немедленно сообщил русским торговцам и купцам, чтобы они присоединились к посольству и выехали вместе из города, так как им может угрожать опасность.

В ночь с 21 на 22 июля, от нас убежали два арбакеша (возчики), похитив часть наших вещей; остались только те арбакеши, которые были лично известны Мирзе-Хакиму. Всю ночь гул стоял над городом; слышались звуки барабанов и звонкие сигнальные рожки.

22 июня, часов в 9 утра, мы поехали ко дворцу. Не доезжая еще дворцовой площади, встретили расставленных шпалерами сарбазов; пришлось ехать среди войск; народ сопровождал нас проклятиями и угрозами; один сарбаз ударил [701] конвойного казака, который схватился за шашку с намерением рассечь голову обидчику, но подоспел Скобелев и предотвратил схватку, могшую иметь для нас роковой исход. На площади между войсками стоял целый ряд арб, нагруженных ханским добром; народ кишел вокруг, как муравьи в муравейнике.

Не имея возможности по тесноте продолжать путь, мы свернули вправо, оставив войска налево, и подъехали ко дворцу.

В этот момент хан выходил из дворцовых ворот; Атабек, Мирза-Хаким, Молла-Мааруфа и другие государственные сановники окружали своего повелителя; владетель Кокана, оставлявший свой родовой дворец, был, по-видимому, спокоен; с четверть часа простоял он под сводами главных ворот, отдавая последние приказания; не знал он, что роковою силою исторических событий не суждено ему уже возвратиться в свой любимый дворец, где каждый уголок возбуждал в его душе столько отрадных воспоминаний, сладостных тревог и волнений; не ведал он, что покидает свою столицу, свой очаровательный Кокан, навсегда, навеки.

Столица не знала, куда едет ее повелитель; полагали, что он отправляется с войском на встречу автобачи, для того, чтобы победить его или пасть на поле битвы. Хан вышел из дворцовых ворот, медленно приблизился к небольшой, желтой, сверху обитой белой материей, в китайском вкусе, арбе, запряженной цугом; свита подняла государя под руки и посадила в арбу.

В это самое время мы приблизились к хану. Он попрощался и приказал Мирзе-Хакиму провести нас к месту лагерной стоянки войск. Мирза-Хаким окольными улицами провел нас к Мугомобаракским воротам, где мы опять повстречались с войсками, идущими на позицию.

Дорога шла садами, за которыми начиналась степь; здесь-то, У опушки садов, и была назначена 3-х часовая стоянка войск.

На месте, указанном Умидовым, мы разбили палатки; недалеко от нас была поставлена ханская палатка, очень большая, покрытая русской белой материей с синими полосками.

Войска все прибывали и устанавливались, и наши палатки вскоре очутились в средине лагеря, состоявшего из 4 тысяч пехоты при 68 орудиях и 2 тысяч кавалерии. Движение, суетня, шум и крик наполняли лагерь; появились маркитанты и устроились маленькие базарчики; лепешки, чай и “наша” (вещество, приготовляемое из сока конопли; его курят в кальянах, опиум) приманивали сарбазов. Вдруг раздался крик: “Хан кельды! хан кельды!” (“Хан едет! Хан едет!”) и все смолкло; среди войска водворились чинность и спокойствие. [702]

Вдали показалась ханская арба в сопровождении 1000 махрашов (ханская гвардия телохранителей) в черных барашковых с металлическими бляхами шапках и белых кафтанах.

Хан вошел в палатку; в лагере все было тихо и спокойно.

Скобелев и Вейнберг вышли погулять по лагерю и направились вдоль артиллерийской позиции; вдруг на встречу им вынесся один артиллерийский офицер на большом белом аргамаке; он скакал прямо на них и намеренно направил лошадь так, чтобы сбить их с ног; когда же они посторонились, то были встречены дружным смехом сопровождавших его товарищей.

Возмущенный такой грубостью, Вейнберг позвал знаком меня и приказал сообщить об этом случае Атабеку, начальнику артиллерии и потребовать, чтобы он не дозволял сарбазам относиться столь дерзко и неуважительно к послам русского государя.

Атабек сильно взволновался и в самых деликатных выражениях извинялся перед русскими гостями, обещаясь отыскать виновного и достойно его наказать. Он тотчас приказал адъютанту позвать кого-то, но в эту минуту явился посланный от хана; Атабек засуетился и поспешил на ханский зов.

Хан, крайне взволнованный, ходил по своей палатке; халат его распахнулся, чалма покосилась на бок. Бледный, с красными глазами, из которых падали крупные слезы страха, а может быть сильной душевной борьбы, повелитель правоверных мусульман ожидал в страшной тревоге своего первого министра, чтобы объявить ему роковое решение; и вот вошел в палатку этот дряхлый старик, “ханское око и ухо”, как величают его в одной сартовской песне; вошел и стал в почтительной позе, сложивши руки на груди, чтобы выслушать последнее приказание своего государя. Хан приказал ему созвать всех начальников частей, и объявил им, что не имея возможности собственными силами наказать бунтовщика-автобачи, он решился ехать в Ташкента просить помощи у генерал-губернатора и надеется возвратиться оттуда с русскими войсками; если они желают, то могут его сопровождать. Эти слова хана, как громом, поразили его генералов. Как! государь правоверный, наперсник Магомета, повелитель богатого, славного ханства, простиравшегося некогда от горных хребтов и до самого моря, наводившего страх и трепет на соседние земли, столь позорно покидает свой трон и бежит униженно за помощью к гяурам, злейшим, вековечным врагам мусульман, с которыми у правоверного не может быть дружбы, а только хазават (хазават— священная война), вечный хазават!.. [703]

Не говоря ни слова, они поспешно вышли из палатки и возвратились к своим частям. В это время я стоял возле своей палатки и бесцельно смотрел по сторонам; в лагере суета и движение: одни едят, другие пьют чай, третьи курят “наша”, некоторые уже накурились до опьянения и бесчинствуют. Палатка хана была так загромождена со всех сторон арбами, что виднелась только ее верхушка.

Вдруг ко мне подбегает сарбаз и скороговоркою, дрожащим, взволнованным голосом, отчетливо по-русски спрашивает:—“Где палатка Вейнберга”? повторяя этот вопрос несколько раз. Крайне изумленный русскою речью сарбаза, я ответил вопросом: “Кто ты? Затем тебе нужно видеть Вейнберга”? — “Я бывший русский солдат и служу теперь в армии хана; войско возмутилось и вас всех здесь перережут, как баранов; хан только что объявил генералам, что уезжает в Ташкент и кажется уже уехал, а они пошли по лагерю и возмутили против вас войско; я хочу сказать все это Вейнбергу”.

Скобелев и Вейнберг, выслушав сообщение Евграфа (так звали сарбаза), приказали казакам тотчас же сесть на лошадей и приготовиться к бою, а джигитам поскорее уложить все вещи в арбы.

В то время, как мы этим занимались, до нас донесся пронзительный крик, как будто режут человека.

При Скобелеве находился джигит, юркий, сметливый киргизенок Нурлы-бай; он его очень любил и постоянно брал с собою в походы (потом он взял его с собою в Петербург, и в турецкую кампанию, где он и был убит1). На Нурлы-бая было возложено попечение о муле, подаренном Скобелеву ханом. Этот мул отвязался, отошел от наших палаток и приблизился к толпе сарбазов; Нурлы-бай побежал следом и поймал его уже за повод, но в этот момента подскочили два сарбаза и начали отнимать мула; завязалась неравная борьба; мула отняли и увели в лагерь. Нурлы-бай поднял крик и разогорченный, с заплаканными глазами, должен был возвратиться к нам; он не мог успокоиться и избегал взгляда Скобелева.

Когда все было уложено, Скобелев приказал тронуться с места. В лагере заметно было необычайное оживление и суета; кто запрягал лошадей, кто убирал палатки; за криком и шумом ничего нельзя было разобрать; представлялся какой-то хаос. Вдруг раздалась команда “вперед” и все сарбазы, кавалерия и артиллерия, с гиком и криком: “ур, ур, автобачи” (“Бей, бей, автобачи”) побежали в противоположную от нас сторону; пыль поднялась густым облаком; невозможно было разглядеть, что делается. [704]

Не успели еще мы тронуться, как раздалась другая команда “назад” и отбежавшие войска повернули и двинулись в нашу сторону.

Мы поехали по ташкентской дороге; впереди двигались две арбы с вещами, за арбами джигиты, а потом Руднев и я; Скобелев же и Вейнберг с казаками ехали в арьергарде. Коканцы открыли огонь, на который мы не отвечали. Через полверсты дорогу пересекал широкий, глубокий, с крутыми берегами арык; за отсутствием моста, пришлось переезжать его в брод; так как в двух арбах мы сложили все тюки, которые предполагалось везти в четырех, то лошадям было тяжело, и они стали посреди арыка; не смотря на все усилия, мы не могли сдвинуть арб; подъезжает Скобелев; я докладываю ему, что арбы завязли и вытащить их нет никакой возможности. Скобелев резко приказывает:—“Бросать, теперь не до них”.

Арбакеши поспешно выпрягли лошадей; успели захватить только маленький чемодан Скобелева с 1,000 рублями, разменянными в Кокане на тенги (20 к.) для путевых расходов на поездку в Кашгар и небольшой ящик с пулями.

От арыка дорога шла как волок.

Жалко было бросать вещи, и, отъехав немного, мы обернулись и взглянули на них в последний раз; сарбазы набросились, как вороны на падаль, на наши арбы и мигом все расхитили. Думая, что мы испугались и спешим отступать, они открыли сильный огонь и начали настойчиво нас преследовать; местность им благоприятствовала: по обеим сторонам дороги тянулись поля джугары (высокорослое растение в роде кукурузы); пользуясь ее прикрытием, коканцы обступили нас с боков и сзади; пришлось идти под перекрестным огнем; пули с визгом пролетали со всех сторон.

Скобелев начал доказывать Вейнбергу, что необходимо защищаться и отстреливаться; а он ему возражает, что по закону, нам, как людям прибывшим в страну с мирными целями, открывать огня не дозволяется.

Путь наш все более и более затруднялся, а ружейные выстрелы учащались.

Скобелев не вытерпел, разделил казаков на два отряда, по 12 человек в каждом, и скомандовал стрелять.

Выпустили два залпа и, отстреливаясь, отступали. Неприятель преследовал нас в числе 6 тысяч человек, а потому выстрелы наших 22 казаков не могли удержать его натиска, и он напирал на нас все настойчивее, осыпая целым градом пуль; непонятно, как эти пули не причиняли нам никакого вреда; может быть потому, что сарбазы, по обычаю, накурились “наша” [705] и не могли верно целить. Так мы шли версты четыре под огнем, то садами, то полями джугары. На пути повстречался небольшой кишлак, где дорога суживалась и шла между двумя дуванами; на улице не видно было ни одной живой души; все жители разбежались. При выезде из кишлака перед нами вдруг, как из земли, выросли два всадника на вороных аргамаках, совершенно похожие один на другого, как два брата (кажется, они и были братья). Стальные, блестевшие на солнце, щиты и латы защищали их могучие груди и руки, державшие длинные пики с кистями из конских волос; на них были бобровые шапки с золотою вышивкою и черные кафтаны с белыми пуговицами, перехваченные металлическими поясами, у которых висели европейские револьверы. Рослые, красивые, бравые, своим воинственным видом они напоминали средневековых рыцарей.

Молодцевато подскакали они к нам и объявили, что посланы ханом осведомиться, благополучно ли едут его гости, и что хан ждет нас на дороге.

Вейнберг поблагодарил хана за память о посольстве, и гонцы, сопровождаемые джигитами из ханской гвардии, ускакали к своему отряду.

Между тем, неприятель неутомимо нас преследовал.

Тогда Вейнберг, вопреки желанию Скобелева, предложил свернуть с дороги налево, в степь, в том предположении, что, может быть, коканцы преследуют не нас, а хана.

Лишь только мы вышли на открытое место, как нас заметила неприятельская артиллерия и направила пушки. Ядра пролетали сверху и по бокам и недалеко разрывались; осколками были убиты приказчик купцов Каменских и один джигит. Миновав ружейный огонь, мы сделались мишенью артиллеристов; было ясно, что неприятель преследует не только хана, но и нас; поспешно свернув направо, мы выехали на прежнюю дорогу.

Проехав версты полторы, мы увидали на бархане (небольшой песчаный холм) хана под большим красным знаменем; он уставлял своих махратов в боевой порядок и сам командовал: “урынг курнамак лярни” (“бейте не заслуживающих моего хлеба и соли”); когда по ханской команде последовал залп, неприятель несколько смешался и скрылся за ближайший дуван.

Хан выглядел храбро и держал себя с достоинством; взглянув в нашу сторону, он улыбнулся, неизвестно почему.

По соединении с ханом, Вейнберг отправил джигита Мирза-Хакима с письмом к Ходжентскому уездному начальнику и просил выслать отряд на помощь. [706]

Затем мы продолжали дальнейший путь вместе с ханским отрядом; впереди следовал ханский обоз из 60 арб, за ним сам хан с махратами и свитой, к которой присоединились Скобелев и Вейнберг; я же и Руднев с казаками, следовали в арьергарде. Преследование не прекращалось; дерзость неприятеля особенно была велика там, где он мог укрыться от наших выстрелов за дуваны; казаки храбро отстреливались. День был очень жаркий, и нас мучила жажда. И вот мы видим, что придворный служитель подает хану чай в китайской фарфоровой чашке; отведав, он, по обычаю, кивнул головою, и тогда предложили чай Скобелеву, Вейнбергу и другим по очереди; все пили чай, не останавливаясь в движении. Оказалось, что в ханском обозе находилась целая подвижная кухня; чай приготовлялся во время движения, и для удобства приготовление его было возложено на нескольких служителей: один должен был держать в исправности самовар, другой— воду в турсуках, третий—уголья, четвертый—чашки и т. д.

Такой вкусный чай при столь своеобразной обстановке вряд ли кому из европейцев приходилось пить. Еще засветло добрались мы до большого и богатого кишлака Канибадам (Кан—рудные залежи-изобилие,—бадам—миндаль). Унылые, растерянные, недоумевающие жители стояли на улице и с любопытством смотрели на проезжающих, приветствуя хана обычным “асселам алейкум”. Начинало уже смеркаться, но мы продолжали путь к кишлаку Виш-арыку.

Когда стемнело, ко мне незаметно приблизился один туземец и шепотом, таинственно поздоровался: “здравствуй, тюря!” В темноте я не мог рассмотреть лица незнакомца, и с удивлением спросил:

— Кто ты?

— Я Мухаммед Керим-бек.

— А, ну как ты поживаешь?

— Как видишь, жив и здоров; хан захватил меня из Кокана и везет с собою; если бы пришлось еще денек побыть в Кокане, то меня избрали бы ханом: многие этого желали; и тогда вам пришлось бы иметь дело со мною.

— Брось эти пустяки, — отвечал я,—и благодари Бога, что тебе не отрезали головы.

Махаммед Керим-бек был близкий родственник Худояр-хана; раньше он проживал со своею старушкою матерью в Ходженте под покровительством и на пенсии русского правительства. До Худояра-хана дошли слухи, что в столице есть сторонники этого ханенка, стремящиеся возвести его на престол; Худояр послал в Ходжент доверенных людей с целью [707] выкрасть Керим-бека; когда же эта попытка не удалась, он просил генерал-губернатора для спокойствия ханства выдать этого кандидата на престол и, по распоряжению Кауфмана, Керим-бек был доставлен в Кокан сотником Суровым; при этом хан дал торжественно обещание, что не причинит ничего худого Керим-беку.

Когда его привезли в Кокан, Худояр надел на него почетный халат и отдал под наблюдение Атабека. Керембек был еще мальчик, очень симпатичный и с большими задатками; дальнейшая судьба его мне неизвестна.

Между тем мы продолжали путь; неприятель не переставал нас преследовать.

Ханский обоз был навьючен преимущественно яхтанами с серебренными деньгами; арбные лошади сильно устали, и одна из них, которая везла три яхтана с тенгами, выбилась из сил и остановилась; понукания и кнут не могли заставить ее двинуться с места.

Хан приказал джигитам захватить эту арбу; они свернули ее с дороги, подвязали к осям веревки и начали тащить, но, выбившись из сил, ничего не могли поделать; в это время к ним приблизился арьергард нашего отряда. По приказанию Скобелева арбу бросили, чтобы не приостанавливать движения, так как неприятель преследовал нас по пятам.

Лишь только мы отъехали немного от места происшествия, как до нас донесся смех, крики восторга и ликования, наткнувшегося на арбу неприятеля, который тешился брошенным нами подарком.

Затем по необходимости пришлось бросить еще несколько арб; это обстоятельство придавало преследователям большую энергию и дерзость.

В Биш-ярык мы приехали уже очень поздно, в глухую полночь, но жители еще не спали: лавочки и чаи-хане были освещены огнями; народ стоял на улице со свечами в руках и приветствовал хана; здесь мы сделали остановку, впрочем, на самое короткое время; из расспросов хан узнал, что недавно, не более четверти часа назад, через этот кишлак проехал на рысях в Кокан возмутившийся махрамский бек с крепостным гарнизоном.

Это случилось к нашему счастью, иначе мы были бы окружены со всех сторон неприятелем. Освежившись водою, мы двинулись далее.

Ночь была безлунная, темная; кругом ничего нельзя было рассмотреть, и только не прекращавшиеся выстрелы показывали, что неприятель продолжает нас преследовать.

Когда стало рассветать, мы оглянулись назад и по пыли увидели, что неприятель идет вслед за нами. [708]

Но вот пыль стала увеличиваться все более и более и быстро приближаться к нам. Желая рассмотреть, что это такое, мы взобрались на ближайшие песчаные холмы, и увидали, что не вдали от нас движется очень быстро неприятель как бы с намерением сделать нападение.

Тогда Скобелев скомандовал казакам стать в боевой порядок; хан тоже расставил своих махратов; а обоз, не останавливаясь, продолжал путь далее.

Когда неприятель заметил, что мы его поджидаем, то умерил несколько свой пыл и остановился, а мы, постояв не много, двинулись дальше. Это случилось верстах в 10-ти от Махрама.

Наконец мы приехали в Махрам, обойдя крепость справа; крепостные ворота оказались отворенными; войска не было; стояло только у стен несколько жалких сарбазов. За Махрамом находится тенистый сад, где мы сделали небольшой привал, чтобы дать утомленным людям и лошадям отдых.

Все чувствовали страшную истому; почти 36 часов пробыли мы в седле без пищи, отступая под непрерывным огнем; но так как на месте стоянки не было ни пищи, ни корму для лошадей, то мы, освежившись водою, принуждены были ехать дальше, хотя день становился все жарче и жарче.

Преследование прекратилось, и мы двигались, еле передвигая ноги.

Вдруг впереди со стороны Ходжента показалось густое облако пыли. Это спешила к нам на помощь сотня солдат, посланных Ходжентским уездным начальником по нашей просьбе, переданной ему джигитом Мирзы-Хакима. Помощь запоздала потому, что у барона Нольде не оказалось в наличности необходимого числа лошадей, и он принужден был брать их у туземцев силою.

Соединившись со стрелками, которыми командовал граф Девьер, мы прибыли еще засветло в кишлак Иснесару, где нас уже ожидал полковник Савримович с 7-м линейным батальоном и артиллерийским дивизионом.

Здесь хан с обозом остался ночевать, а мы поехали в Ходжент, куда прибыли в сумерки.

На другой день, 24 июля, после полудня, хан со свитою выехал в Ходжент и был встречен в доме уездного начальника почетным караулом с музыкой.

Скобелев и Руднев отправились в Ташкента верхами, а я на почтовых; Вейнберг же остался в Ходженте.

Таков был эпилог нашего посольства в Кашгар.

Горсточка русских людей выказала небывалую храбрость и самоотвержение и подвигом своим прославила русское имя; столь велика была уже и тогда сила обаяния Михаила Дмитриевича Скобелева, умевшего вселить к себе доверие и поддерживать в своих подчиненных бодрый дух и мужество.

Текст воспроизведен по изданию: Русское посольство в Кашгар в 1875 году // Исторический вестник, № 12. 1887