ИЗ ИСТОРИИ КУЛЬДЖИНСКОГО ВОПРОСА

Недавно возникшие недоразумения наши с Китаем наводят на мысль познакомить читателей с одним историческим эпизодом давно забытым, да вряд ли даже и в свое время достаточно замеченным русским обществом, мало интересовавшимся нашей азиатской политикой. Дело идет о Кульдже, справка о которой может быть небесполезной, в виду будущих событий, теперь еще далеко неясных и неопределенных, по могущих впоследствии придать чрезвычайное значение этой стране.

В 1871 году туркестанской администрации пришлось обратить особенное внимание на границу пашу с западными провинциями Китая, прилегавшими к Семиреченской области.

В начале шестидесятых годов здесь вспыхнуло восстание среди китайских мусульман, известных под именем дунган. Вслед за ними поднялись и другие мусульманские народцы, жившие по обе стороны Тянь-Шанского хребта, и возмущение охватило весь Восточный Туркестан (Этот Китайский Туркестан не надо смешивать с среднеазиатскими владениями России, носящими то же название.) и Джунгарию. Китайцы и их войска частью бежали, частью были истреблены; владычество Китая пало, и вместо него, образовалось несколько независимых владений, которые, однако, вскоре вступили в междоусобные распри. В конечном результате этого движения было то, что большая часть бывших китайских подданных дунган признала над собой власть правителя Кашгарии Якуб-бека (кокандца по [894] происхождению), а в Илинской долине, или Кульдже, стало господствовать довольно воинственное племя таранчей. Победы над китайцами сопровождались страшными жестокостями, впрочем, таранчи отплачивали лишь тем, что сами от них терпели; для избежания мучений множество китайцев прибегло к самоубийству, а илийский губернатор “цзянь-цзюнь со всеми вельможами, исполняя свой долг преданности” (Китайская записка. “Р. Вестник”, т. XCIX.), взорвался на воздух в 1866 году.

Дунганское восстание, быстро распространившееся до наших пределов, отозвалось невыгодно, на спокойствии наших пограничных киргизов. Для удержания их от всякого волнения и вмешательства в дела инсургентов, а также для обеспечения Семиречья от вторжения мятежных шаек было разрешено в 1865 году выставлять отряды на границе с бывшим Западным Китаем. Пограничные посты приносили, конечно, свою пользу, но не могли вполне оградить нашу область от грабительских набегов, которые беспрестанно и происходили, вызывая столкновения — часто кровавые. Таранчинский султан Абиль-Огля, хотя и входил в сношения с семиреченским губернатором по этим поводам, но, очевидно, был не в состоянии навести порядок. Между тем пекинское правительство не принимало никаких мер для восстановления своей власти и не вызывало новых войск для возвращения себе отторгнутых владении. Политическая же неурядица в этой стране нарушала и наши торговые интересы. Пассивная роль России вредила нашему престижу и не соответствовала положению сильной державы, занятому ею в Средней Азии.

Это особенно стало заметно на поведении кашгарского правителя Якуб-бека, который не только начал относиться к нам неприязненно, но осмелился даже задержать в Кашгарии торговый караван русского купца Хлудова; когда же по этому поводу к хану был отправлен капитан Рейнталь, то Якуб-бек отклонил заключение торгового договора и, продержав посла две недели взаперти, отправил его ни с чем. Между тем, в тоже время зазнавшийся хан завязывал сношения с английской Индией и оказывал широкое гостеприимство англичанам, являвшимся в Кашгар под предлогами то торговых, то научных целей (Шау, Говард, Форсайт), но с несомненными намерениями вредить России. Было известно, например, что вместе с великобританским агентом Форсантом приехало в Кашгар 300 англичан, которые занимались там приготовлением оружия (“Туркестанский Вед.” 1875 г., № 5.). Были также веские указания на намерения Якуб-бека овладеть соседней нам Кульджой. [895]

Как ни был миролюбиво настроен туркестанский генерал-губернатор, но совокупность всех обстоятельств подвинула его на решение положить конец пограничным неурядицам, восстановить русские торговые интересы внутри страны и научить и восточных соседей должному уважению к России, как этому недавно были научены Коканд и Бухара. Поэтому в 1871 г., в мае, генерал-адъютант фон-Кауфман предписал пограничному губернатору, генерал-майору Колпаковскому, запять Илийскую провинцию (Кульджу). Так как военная сторона дела не представляла особенных трудностей, то и была возложена исключительно на местные силы Семиреченской области.

12 июня началось наступательное движение, а 22 июня вся Кульджинская область беспрекословно покорилась русской власти. Такой быстрый успех может быть объяснен столько же слабостью противника, сколько и ненавистью населения к китайцам, боязнью их возвращения и искренним желанием мусульманских племен вступить в подданство России. Всюду, куда приходили войска, их встречали хлебом-солью, и по водворении отрядов в городах мирная обыденная жизнь тотчас же вступала в своп права.

Чтобы отклонить всякое подозрение в самовосхвалении, мы не будем пользоваться реляциями и донесениями русских военноначальников, а приведем выдержки о совершившемся событии из любопытного китайского документа (Китайская записка. “Р. Вестник”, ХСIХ.).

Незначительный чиновник, некий Лю-Цюнь-Хань, очевидец происшедшего, “с почтительностью представляет проницательному вниманию изложение о том, как войско, посланное небом, спасло жизнь людей; как в 4-ой луне 3-го числа великого русского государства семиреченский цзянь-цзюнь (генерал) с несколькими тысячами русского войска (Войск этих было всего 1750 человек.) с Борохурчжара послан на наказание. Или. Об этих обстоятельствах, о том, как русское войско вступило в Или и, в пять дней дав три сражения, покорило Илийскую землю, в которой считается девять городов, несколько десятков лагерей сабо и монголов, 80 ущелий туркестанцев — как сохранило жизнь нескольким тысячам Таранчей и китайских мусульман, по истине и в подробности довожу с почтительностью до воззрения высочайше назначенного цзянь-цзюня и главнокомандующего, прося доложить богдыхану, несказанно заботящемуся о жизни людей”.

Описав походное движение русских войск и занятие ими некоторых городов, китайский летописец говорит: “Семиреченский цзянь-цзюнь успокоил всеми мерами находившихся в Сайдин-чэне (гор. Суйдун) манчжуров-китайцев, как военных, [896] так и граждан, равно как и китайских мусульман, не причинив вреда никому: даже ни одной травке, ни одному деревцу, ни одной курице, ни одной собаке не было нанесено никакого вреда и ущерба ни на волос”.

Далее он доносил, что “хотя туркестанцы (Т. е. таранчи.) на словах покорились, но их ядовитые мысли еще не исчезли: не мало было случаев, что в захолустьях (очевидно, где не было русских), поймав манчжура или китайца, — убивали их. К счастью, небо не допустило прекратиться человеческому роду и ныне великого русского государства семиреченский цзянь-нзюнь, с войском, проникнутым человеколюбием и истиной, успокоил вселенную. Иностранное владение спасло народ от огня и воды, утвердило все 4 страны без малейшего вреда, так что дети не пугаются, а народы не без радости и восторга покоряются”.

Как ни наивны донесения этого беспристрастного свидетеля о благополучии кур, трав, собак и иных существ, но трудно красноречивее констатировать как доблесть русских войск и их дисциплину, так и ту особенную черту жалостливого и великодушного русского характера, которая, очевидно, поразила китайца, привыкшего к совершенно иным приемам со стороны народов-победителей...

Вся экспедиция стоила 65 т. руб. и покрылась контрибуцией с местных жителей. Ближайшей цели своей она вполне достигла: всякие беспорядки на нашей границе прекратились, а внутри занятой провинции наступило спокойствие.

Решительная и разумная политика сразу повлияла и на соседний Кашгар. Якуб-бек понял опасность и поспешил, несмотря на подстрекательство англичан, отправить туркестанскому генерал-губернатору письмо с изъявлением желания вступить в более приязненные и близкие сношения с Россией. Последствием этого была отправка в Кашгар подполковника Каульбарса, который и заключил с Якуб-беком договор, совершенно тождественный с договорами, продиктованными в 1866 г. Коканду и Бухаре.

Дальнейшее решение вопроса о Кульдже зависело уже не от местной власти: хотя при образовании туркестанского генерал-губернаторства К. П. Кауфману были даны широкие полномочия объявлять войну, когда, по его мнению, обстоятельства этого потребуют, а также заключать мир на условиях, какие он сам признает полезными и отвечающими достоинству России, — но полномочия эти распространялись лишь на соседние мусульманские государства и не могли касаться Китая, столетиями сносившегося с нашим центральным правительством. Вынужденное занятие [897] Кульджи, этой, некогда, части Небесной империи, было лишь случайным эпизодом в истории туркестанских завоеваний, а потому, донося об этом в Петербурга, генерал Кауфман испрашивал указаний на дальнейшую политику в настоящем деле. Только там могли решить: считать ли Кульджу, находившуюся в течение семи лет во власти таранчей, самостоятельным мусульманским владением, подлежащим при данных условиях присоединению к России, или признавать ее провинцией Китая, но лишь возмутившейся?

Из Петербурга последовало уведомление, что провинция будет возвращена Китаю; что богдыхан осведомлен о временном занятии ее, ради водворения там мира и спокойствия, и что с пекинским правительством начаты переговоры об условиях передачи ему в обратное владение умиротворенной страны.

Такой постановкой вопроса о Кульдже Россия еще раз доказывала Китаю свою дружбу, а миру — свое бескорыстие, — всегда Забываемое и никем не ценимое, добавим мы...

Как ни желательно было туркестанской администрации, в виду последовавшего решения, наискорейше сдать Китаю его провинцию, чтобы не вводить в заблуждение населения, надеявшегося примкнуть к России, а не вернуться во власть ненавистного ему и жестокого Китая, но исполнить этого не представлялось пока возможности: некому было передать управления, так как китайские власти частью самоистребились, частью были убиты; некому было собрать и дезорганизованные и разбежавшиеся войска. С уходом же русских поднялась бы, конечно, прежняя анархия. Волей-неволей приходилось оставаться и ждать новых властей и войск. Но китайцы не торопились приходить, уверенные, вероятно, что мы добросовестно сдержим наше обещание и будем охранять их владение, пока это будет им удобно... Не торопилось и наше министерство иностранных дел понукать их, несмотря на многократные и усиленные просьбы генерал-губернатора покончить с этим делом.

Год проходил за годом и, вопреки желаниям и намерениям России, за долгий период проволочки в разрешении этого вопроса (ровно десять лет) нам пришлось держать в Кульдже не только войско, но и учреждать военные и гражданские управления. Справедливое и гуманное отношение ко всем народностям, населявшим край, привлекло к русским всеобщее уважение и симпатии; жизнь вполне наладилась и шла мирно и спокойно. Широко развившаяся торговля и промышленные предприятия и необыкновенная дешевизна жизни влекли в богатейшую провинцию, с прекрасным климатом, массу частных предпринимателей, и в китайских городах обосновывались разные фирмы и фактории. В городе Кульдже выстроилась русская церковь, строились [898] русские дома, появились даже русские извозчики. Устроился здесь и русский литейный завод, и замечательно, что первой его работой была отливка церковных колоколов для приходских храмов в городе Верном. Все привыкли к мысли (и не желали с ней расстаться), что край занять Россией и “дети не пугались, а жители не без радости и восторга подчинялись”.

Это, конечно, служило к славе России, было лестно и туркестанской администрации; но последняя, хорошо осведомленная, предвидела, что слишком продолжительная оккупация Кульджи создаст со временем, при ее сдаче, немалые затруднения.

Между тем, благодаря водворившемуся спокойствию и присутствию русской власти в стране, начали ободряться и китайцы и мало-помалу поднимать головы. Бежавшие во время дунганского восстания в наши пределы стали теперь возвращаться в города, благо там было безопасно. Подходили из внутреннего Китая и военные отряды, не осмеливавшиеся на то до занятия Кульджи русскими.

Из Джунгарии стали доходить известия, уже с 1875 года, что с появлением там китайцев возгорается старая вражда между ними и дунганами. Русским, однако, не приличествовало впутываться в их счеты, тем более, что решением петербургского правительства администрация туркестанская обязана была видеть в китайцах законных властителей страны.

Таким образом, с благосклонного разрешения русской дипломатии, китайцы начали вновь завоевывать отпавшие от них земли, на что, однако, они не решались в течение одиннадцати лет. Русским же, занимавшим Илийскую провинцию, приходилось только быть зрителями разыгрывавшихся событий. В кульджинский район китайские военные отряды не осмеливались, однако, показываться, а лишь распространяли слухи, что Китай уплачивает России десять миллионов таэлей за возвращение ему Кульджи.

Первым объектом их завоевательных планов была Джунгария, куда уже летом 1876 года они и вступили, заняв область Шахо. По донесению капитана Певцова, конвоировавшего русский караван с хлебом, войск китайских прибыло до сорока двух тысяч. Разделившись на три корпуса, они начали осаждать крепости Манас, Урумчи и Турфан (“Турк. Вед.”, 12 октября 1876 г. № 40.). Несмотря, однако, на численное свое превосходство и на лучшее вооружение, китайцы встречали сильнейший отпор и в течение почти полугода не могли совладать ни с одной крепостью. Дунгане, их защищавшие, дрались, как львы. Так, например, Манас отстаивало всего семьсот человек против десяти тысячи в течение трех месяцев. Замечательно, что нет более непримиримых и ожесточенных [899] врагов, как дунгане и китайцы, хотя они принадлежат к одной расе и отличаются только тем, что дунгане исповедуют магометанство. Жестокие расправы, при малейшем успехе той или другой стороны, не поддаются никакому описанию. В конце концов, Китайцы все-таки одолели, взяли все три крепости, причем поголовно вырезали всех находившихся там мужчин, а женщин и детей взяли в неволю.

Дальнейшее движение китайцев было на Кашгар. Нужно сказать, что судьба им благоприятствовала. В мае 1877 года умер властитель Кашгара Якуб-бек, человек сильной волн, державший страну в железных руках. Он проболел всего 18 дней, и о смерти его носились разные слухи, предполагавшие отраву. Ничего нет мудреного, что китайцы сумели найти человека, который ее и поднес опасному им врагу. По смерти Якуб-бека в царстве его начались распри за престол; назначенный им наследник был убит родным своим братом, который и объявил себя ханом. Но его признала таковым только западная часть Кашгара; восточная же избрала правителем Хаким-Хан-Тюрю. При этих междоусобиях китайцам было не трудно завоевать Кашгар, что и случилось уже в конце 1877 года.

В одном частном письме К. П. Кауфман писал из Ташкента: “15 декабря 1877 года. Здесь получено известие, что Кашгарское ханство, это излюбленное детище англичан, это могущественное, по их мнению, мусульманское государство, которое затруднит наше — по их пониманию дела — наступательное движение в Индию, пало. Оно занято китайцами. Век-Кулибек (хан) бежал в наши пределы, о чем и написал мне письмо. Как, однако, легко создаются в Средней Азии царства и как легко падают! Кашгарское, например, созданное мощной рукою Якуб-бека, просуществовало двенадцать лет. Может быть, лет через двадцать — двадцать пять опять вырежут китайцев и опять создастся государство, которое покажется англичанам достаточно сильным для того, чтобы помешать нам двинуться, как мы, якобы, желаем, в Ост-Индию...” [900]

Оставим китайцев управляться по-своему во вновь занятых ими странах и обратимся исключительно к рассмотрению того, как отразилось их водворение на границе двух наших областей (Семыреченской и Ферганской) и чем отплатили нам китайцы за несомненную услугу, оказанную им нашими дипломатами.

Ближайшим последствием появления китайцев в Дясунгарии и Кашгаре явилось бегство туземцев в наши пределы. Еще китайцы не успели вполне овладеть этими странами, как оттуда началась эмиграция, создавшая немало заботь и затруднений туркестанской власти. Вот что писал по этому поводу К. П. Кауфман: “15 ноября 1877 г. Сегодня я получил известие, что в Каракол (Семиреченская область) прибыло уже тысяча двести человек дунган и триста человек кашгарцев из Аксу и Турфана. Значит, предположение мое, что успехи китайцев еще требуют подтверждения, ныне может считаться доказанным фактом. Весь этот люд, уже прибывший и ожидаемый, придется кормить. Правитель канцелярии жмется, и еще не придумали мы с ним средства выйти из денежного затруднения. Ожидают в ту только сторону, т. е. в Каракол, до пяти тысяч эмигрантов; если каждому выходцу давать по 5 коп. в день, что кажется не особенно роскошно, то придется расходовать 250 руб. в день, пли 7500 руб. в месяц. А сколько еще перейдет в Ферганскую область. Вот затруднение, которого мы не ожидали. Но одолеем”. Через три недели он пишет: “Приготовил телеграмму Колпаковскому, чтобы разрешить ему давать по 5 коп. на взрослого и по 2,5 коп. на ребенка менее десяти лет, всем выходцам из кашгарских владений, по случаю появления у них китайцев. На этот предмет я испросил по телеграфу и получил высочайшее повеление об употреблении до пятидесяти тысяч из доходов ферганской сметы. Всего бежало к нам уже 1.650 человек, и ожидается еще до четырех тысяч. Если китайцы займут Кашгар, то масса народу пойдет в Ферганскую область, где тоже их придется кормить”...

Ровно через месяц, когда ханство Кашгарское пало, предположения генерала Кауфмана оправдались. К 18 декабря 1877 г. “пришло уже в Ош (Ферганская область) 4 тысячи человек и еще ожидалось 8 тысяч. В Семиречье пришло уже 2.800 человек, ожидалось еще тысячи две. Всего выходцев ожидалось до 16 тысяч, а может быть и более. Всех их придется кормить и одеть, — пишет К. П., — кроме зажиточных, т. е. кроме тех, которые успели запастись одеждой и деньгами. Конечно, они увеличат число населения и со временем повлияют на доходность края, но на первое время это порядочное бремя, которое в тягость нам, ибо требует больших расходов...”

В конечном подсчете несчастных беглецов, спасшихся у нас от жестокостей китайцев, оказалось 26 тысяч человек. Это были все мусульмане, честные, трезвые, трудолюбивые люди. И милосердая Россия всех их приняла, как братьев, по христианскому завету. Нельзя не обратить внимания на факт, который отмечают “Туркестанские Ведомости”: “Замечательно, что в то время, когда в Европе, под ударами русского оружия, готова рушиться Турция, сильнейшее мусульманское государство, опора ислама, в Азии происходить обратное явление: Россия является покровительницей мусульман, водворяя порядок и безопасность [901] в мусульманских землях. В русских пределах и ищут убежища все, кому грозит опасность. Дунгане и кашгарцы толпами идут к нам, прося защиты от китайцев. Десятилетнее владение русских Среднею Азией воспитало во всех окрестных мусульманских странах полное убеждение не только в непобедимости русских, но и в их гуманности. Это же явление поразило шипкинского героя Радецкого. Вот что он, между прочим, пишет из Адрианополя своему “старому товарищу” Кауфману: “В то время, когда во всех мусульманских странах было против нас восстание и велась священная война, в одном только крае, бывшем когда-то гнездом мюридизма, царило спокойствие и никаких покушений против России не делалось. Я тебе не льщу, говоря, что это следует отметить на страницах истории, и, вероятно, это не забудется....” (“Турк. Вед.”, № 1, 1878 г.)

Совсем с иными чувствами относились здесь к нам “дружественные” китайцы. Едва только успели они утвердиться в Джунгарии и Кашгаре, как представитель китайской власти, Цзо-цзунтан принял неподобающий тон по отношению к России. Он забыл, а может быть, и ни во что не ставил, донесение Лю-Цинь-Ханя о том, как “к счастью небо не допустило прекратиться человеческому роду (т. е. китайцам) и ныне великого русского государства семиреченский Цзянь-Цзюнь, с войском, проникнутым человеколюбием и истиной, успокоил вселенную” (т. е. Китай); что, благодаря лишь этому обстоятельству, “человеческому роду” открылся путь для завладения землями, где в свое время его резали, из которых его изгнали. Не в меру заносчивого китайца раздражало присутствие русских в Илинской провинции, лежавшей как раз между Джунгарией и Китаем, и он задумал, не дожидаясь окончания переговоров, которые велись в Пекине между нашим там посланником и пекинским правительством об условиях передачи Кульджи, отобрать ее от нас силой. Обстоятельства и время для выполнения я такого плана казались ему благоприятными. Хорошо осведомленный о тогдашнем положении России, занятой войной с Турцией, он знал также, что и вся сила туркестанских войск была собрана в противоположном конце края и направлена к Афганистану, откуда петербургское правительство намеревалось грозить Англии, выхватывавшей в это время из рук его плоды русских побед в Турции. Новый наш сосед в Средней Азии не успел еще, однако, познакомиться с умелой распорядительностью местной власти, не оставлявшей без внимания, при каких бы то ни было обстоятельствах ни малейших затруднений, откуда бы они ни угрожали спокойствию края, а потому и попробовал помериться [902] силами с незнакомым соседом. Предлогом для начала своих неприязненных отношений к России Цзо-цзунтан избрал вопрос о выходцах из Кашгара. Дело это выясняется некоторыми частными письмами ген. Кауфмана, и, не вдаваясь в лишние подробности, воспользуемся этим достоверным источником.

“5 марта 1878 г..... Другое известие неприятнее, серьезнее и хуже. Ген. Колпаковский телеграфирует, что он получил от Цзо-цзуитана из Кашгара письмо, которым этот китайский главнокомандующий требует выдать ему всех дунган с их предводителями. Требует он, как телеграфирует Колпаковский, дерзко и дает 50 дней сроку для исполнения его требований, после чего угрожает вторжением войском в наши пределы. Очень было бы неприятно иметь с ними столкновение: ни славы, ни чести в победе над ними никакой; а между тем отрывают от дела, беспокойство и тревога есть, стоит дорого, а по положению географическому мы можем иметь с ними дело в трех-четырех местах и долго, без конца. Или нам надо ограничиваться отражением их на всех пунктах и тогда, действительно, нельзя предвидеть конца; ибо сегодня их отразят, побьют, изобьют, положим, а через несколько месяцев они опять соберутся, опять сделают нападение, и т. д. Людей они не жалеют. Если же нам вторгнуться в их пределы, то пришлось бы завоевывать и присоединять к империи пустыри, ненужные нам земли, охранять их, расходоваться на содержание войск и увеличивать число войск, ибо линия границы таким образом расширяется. Согласиться на возвращение китайцам дунган, не только по форме требований Цзо-цзунтана неисполнимо, но и по существу дела; ведь китайцы считают дунган отступниками от веры, изменниками государству и злейшими своими врагами. Дунгане тоже в свое время не щадили китайцев. Сколько бы ни просить китайцев о помиловании дунган, они бы всех их нещадно вырезали. А ведь к нам перешло дунган несколько тысяч. Они тоже люди. Следовательно, и разговора не может быть о выдаче этих несчастных. Не изучил я еще вполне характера китайцев и их предводителя Цзо (Цзо — это фамилия, а цзунтан — чин или скорее звание главнокомандующего, потому его и зовут Цзо-цзунтан). Выйдет ли из всего этого война или войнишка, или ничего не выйдет — еще не знаю. Во всяком случае не хотелось бы этим делом рук марать. Да делать нечего. Я телеграфировал Колпаковскому выслать отряд на границу к Кашгару”.

“10-го марта 1878 года. Я получил телеграмму от Колпаковского, что, по сведениям, им собранным, т. е. по сплетням сартовским, китайские войска намерены вторгнуться к нам но четырем пунктам. Очень может быть, что если они решили [903] открыть нам войну, то они именно вторгнутся с 3 — 4 сторон. Я думаю, они всегда будут побиты; но в тоже время я пошлю вторгнуться и в их пределы наши войска, хотя бы с одного только места. Сейчас буду писать генералу Абрамову, чтобы он приготовил отряд и при первом движении китайцев в наши пределы вступил бы в Кашгар; а между тем усиливаю Колпаковского, дабы и он, в свою очередь, мог перейти в наступление, когда случай представится. Обстоятельство это мне очень неприятно; я никогда не занимался китайскими делами, а теперь приходится изучать это повое, а главное — трудное дело. Я называю его трудным потому, что все известные мне знатоки китайцев не знают их, ибо все эти знатоки, при каждом случае, друг другу противоречат. Нечего делать — начну учиться; может быть, и выучусь, а, может быть, дойду до того, что буду понимать китайцев, как понимаю среднеазиатцев. Как бы то ни было, мне претить эта война, а между тем она представляет свои трудности. Она разбросана; это во многих отношениях неудобно: надо во всех местах атаки быть достаточно сильным для отражения; а знать, где надо быть сильнее, где можно быть слабее, — конечно, трудно; почти нет на это твердых указаний. Так как она разбросана, то самому нет возможности идти в дело, а приходится сидеть на месте и распоряжаться отсюда. На каждом пункте, а их может быть 5 — 6, надо иметь храброго, твердого и распорядительного начальника. Это едва ли не самая большая трудность (Трудность эта создалась лишь темь, что многие опытные и доблестные туркестанские офицеры отпрапиились послужить родине в турецкой войне. Оставшиеся в крае назначены были идти к границе Афганистана, в похода, так неожиданно предписанный из Петербурга.). Снабжение отрядов, удаленных от главных центров, тоже представляет много затруднений. Сухари, патроны, снаряды и проч. надо все заранее предвидеть и всем распорядиться. Все это вместе взятое делает подобную войну трудною и мало славною; а, впрочем, последствия покажут. Я уже взялся за это дело и понемногу втягиваюсь в него со свойствами бульдога, который, когда вцепится, не может сам раздвинуть челюсти, чтобы освободить зубы”.

“Три месяца тому назад я опять писал в министерства иностранных дел и военное о необходимости возвратить китайцам Кульджу; что если мы не возвратим вовремя, то наживем себе войну с китайцами, войну самую неприятную, самую неблагодарную, дорогую, бесплодную, которой по упрямству китайцев, всем известному, нельзя предвидеть конца. Вероятно, министерства заняты другими, более важными делами, отложили обсуждение и решение по возбужденному мною вопросу, и вот [904] теперь исполнилось то, что я предвидел. Передача Кульджи китайцам давно бы уже приведена была в исполнение, если бы она зависела только от меня; теперь, конечно, не должно быть и речи об этом, раз что китайцы предпринимают опять ее у нас силой, нарушают всякие принятые между народные отношения. Не правительство — правительству, а пограничный начальник грубо и дерзко объявляет пограничному начальнику дружественной державы, что он намерен вторгнуться со своими войсками в чужие пределы. С такими-то людьми приходится вести войну, которую по географическому положению смежных китайских провинций ничем закончить нельзя”.

“13-го марта 1878 года. Сегодня я спрашивал Колпаковского, не нужно ли ему выслать, для усиления средств обороны против вторжения китайского, один батальон пехоты из Ташкента, который может прибыть в Верное в 22 — 25 дней на подводах. Перед вечером получил его ответ, что при “современном положении дел и настоящем составе войск надобности в командировании батальона не предстоит”, а просить о командировании команды сапер. Относительно высылки на Нарын 50 человек сапер я уже отдал приказание; они готовятся к походу, на днях выступят, так что в начале апреля месяца будут уже на месте. Эти 50 человек стоять более, чем 100 человек других, ибо, кроме того, что они дерутся, дерутся храбро, они наработают разных укреплений, чем усилят позицию и тем увеличат силу нашу. Но, независимо от сапер, я делаю распоряжение о высылке отсюда на подводах одного из стрелковых батальонов. Признаюсь, сначала я радовался, что вся наша, т. е. Туркестанского края, восточная граница будет прилегать к Китаю. А между тем выходит, что только что появившийся сосед, главнокомандующий, впервые проявляет свои соседские отношения дерзостью беспримерной в истории, требуя выдачи ему спасающихся у пас нескольких тысяч дунган-бедняков от поголовного избиения, и только для того, чтобы иметь удовольствие зарезать, а предводителей их — иметь наслаждение подвергнуть самым жестоким пыткам”.

“30-го- апреля 1878 года. Утро сегодня я все просидел за разбором телеграммы Гирса, шифрованной. С трудом справился с чтением ее, а между тем говорит очень обыкновенные вещи. Министерство одобряет вполне принятую мною меру не выдавать китайцам Баян-Ахуна, спасшегося у нас предводителя дунган; и далее, что Бюцов, наш посланник в Пекине, убедясь, что китайские министры не желают исполнить наши требования по неоконченным делам, и находя бесполезным продолжать переговоры о сдаче Кульджи, уехал в отпуск из Пекина, на каковой имел уже прежде разрешение. Из этого видно, что [905] слухи, здесь распространенные, что китайцы намерены попытаться ваять у нас Кульджу силой, — принимают некоторую вероятность и потому надо быть на страже и с этой стороны. Нельзя думать, чтобы китайцы имели хоть какой-либо успех над нами; тем не менее, так как они много сосредоточивают войск по их обычаю, то не только нельзя ослабить семиреченских войск, но, необходимо усилить их сколько возможно, что мною и сделано уже прежде”.

Все эти своевременны я, разумные и быстрые распоряжения не укрылись, конечно, от китайцев и сразу охладили их пыл. Упадок их воинственного настроения резюмируется последним по этому делу письмом К. П. Кауфмана от 14-го мая 1878 года.

“14-го мая 1878 года. Не помню, писал ли я вам, что я получил письма от китайских начальников: два от Лю-Шо, из Кашгара, и одно от Цзо-цзунтана, из Люджоу, где его резиденция. Оба они просят о высылке им “воров” Бек-Кули и Баян-Ахуна. Бек-Кули — это сын Якуб-Века, законный его преемник, который, боясь измены своих подданных, бежал из Кашгара к нам, бросив унаследованный им престол. Китайцы называют его вором. Баян-Ахун — это предводитель дунган, которые уже много лет воюют с Китаем, и который тоже, укрываясь от своих врагов, спасся к нам. Следовательно, тоже не вор и не мошенник, а политический преступник, предводитель целого племени, которого я не выдам, конечно. — Лю-Шо пишет мне между прочим, что он узнал теперь только, как из моих писем и от людей, пришедших с нашей стороны, что войска мои сильны, а потому он не высылает китайских войск в наши пределы, а надеется, что я прикажу изловить и выслать к нему просимых им воров. Я ведь писал Лю-Шо, что если он вздумает послать войска в наши пределы, то для предупреждения его я ему объявляю, что я привык отвечать, так отвечал и буду отвечать — битьем тех, кто нарушает неприкосновенность нашей границы. Вот он теперь и узнал, что мои войска сильны.. Затем он узнал еще от людей, которые приходят с нашей стороны, что “я всеми любим и имею дар устраивать и поддерживать, хорошие отношениями со всеми”, — так он надеется на мою дружбу. Итак, тон письма его совершенно другой, чем тон первых его писем. Это хорошо. Я им “воров” не вышлю, объяснив, что они не подлежат высылке; а главное — потому еще, что китайские власти и войска на границе Кульджи говорят, что они силою возьмут у нас Кульджу. Пусть попробуют; мы им покажем, как удобно с нами сцепиться”.

Сцепиться с нами китайцы не решились, конечно, ясно поняв, что дело будет не шуточное, и до поры до времени держали себя смирно. [906]

Следующий фазис кульджинского вопроса протекает уже в Петербурге.

Бесплодные переговоры нашего посла Бюцова в Пекине побудили министерство иностранных дел выработать здесь проект условий передачи Кульджи, согласуясь с предположениями уполномоченных от пекинского правительства лиц. Но этот раз министерство не взяло на себя единолично решение вопроса, а предложило образовать комиссию, куда, кроме дипломатов, были приглашены министры военный и финансов, а также туркестанский генерал-губернатор. Комиссия начала свои заседания в июне 1879 года.

Генерал-адъютант фон-Кауфман являлся, конечно, самым компетентным лицом в этом деле, и ему было предложено высказать свой взгляд. Изобразив в подробностях вышеизложенный ход событий, генерал Кауфман сводил свое мнение всего лишь к двум пунктам: 1) Кульджа должна быть сдана целиком всей своей территорией, в прежних ее с нами границах; и 2) за восьмилетнюю нашу оккупацию этой провинции Китай обязан уплатить контрибуцию России. По первому пункту генерал-губернатор дал такое объяснение: наша политика в Средней Азии за последние 11 лет велась прямо и откровенно и приучила соседние народы и их властителей твердо верить непоколебимости слова, раз данного русским правительством

Во всей Азии было известно, что Кульджа занята временно и обещана в возврат Китаю, а потому данное слово должно быть честно и неукоснительно сдержано. Помимо этого обстоятельства, имеющего важное значение для престижа русской власти в Средней Азии, генерал Кауфман предупреждал, что китайцы не пойдут добровольно на уступку территории; если же их будут к этому принуждать, то непременно создадут нам новые затруднения при передаче Кульджи.

Что касается контрибуции, то она оправдывается не только значительными материальными и нравственными жертвами, понесенными Россией за 8 лет оккупации, но ею же должна оцениваться вся огромность прямо государственной услуги, оказанной Китаю Россией. Все события, предшествовавшие занятию русскими Кульджи, ясно указывали, что весь Восточный Туркестан был для Китая потерян, если не навсегда, то на десятки лет, и это настолько сознавалось самим Китаем, что он и не пытался возвращать себе потерянное. Только после обещания России вернуть ему Кульджу, китайцы осмелились двинуться к этим странам. Успехи их в Джунгарии и Кашгаре объясняются единственно сдерживающим нашим присутствием в Кульдже, которую притом им и не приходилось вновь отвоевывать. Уведи мы наши войска оттуда при первом вступлении китайцев в Джунгарию, [907] нет никакого сомнения, что кульджинские таранчи, соединившись с дунганами и кашгарцами, одолели бы снова ненавистных им китайцев. Таким образом, Китай всецело обязан России не только возвращением Кульджи, но и приобретением остальных двух провинций. В виду всего этого туркестанский генерал-губернатор считал вполне законным и справедливым потребовать с Китая вознаграждения в размере 120 миллионов рублей. Из этой суммы будут уплачены расходы казне по оккупации Кульджи и также возмещены убытки тем русским подданным, которые будут вынуждены ликвидировать там дела, ибо с водворением Китая многие условия станут неприемлемы. Весь же основной фонд должен быть обращен на безотлагательно необходимую постройку железной дороги между Оренбургом и Ташкентом, настоятельные просьбы о которой разбивались о неизменный ответ министра финансов, что на это нужное дело не находится средств.

Предложение генерал-губернатора подняло бурю протестов. Не было ничего удивительного, что наши дипломаты нашли такую постановку вопроса не отвечающей величию и достоинству России. Эти изысканные джентльмены умели всегда величественно великодушничать за счет России. (К сожалению, князь Горчаков, имевший дар согласовать достоинство России с ее выгодами, в это время уже совсем устранился от влияния на дела). Но было Удивительнее всего, что с таким лее негодующим протестом выступил министр финансов адмирал Грейг. Он говорил, что России неприлично уподобляться торгашеству Англии, не пропускающей случая обогащаться за счет эксплуатируемых ей наций; очень порицал Англию, а вместе с ней и проект генерал-губернатора. Удивленный и возмущенный его речами, К. П. Кауфман ответил ему: “Ваше высокопревосходительство напоминаете мне гордого испанского гранда, на плечах которого надет плащ, весь украшенный древними гербами и знаками высокого достоинства; только печально, что под плащом он тщательно скрывает пустую и дырявую суму” (Грейг, обиженный, пожаловался государю на Кауфмана. Государь при первом представлении ему А. П-ча, полушутя, полусерьезно сказал: “А как же ты так публично дискредитировал моего министра финансово.)... Большинство членов комиссии утверждало, что Китай не в состоянии уплатить такой значительной контрибуции. Предложение генерал-губернатора было отвергнуто и убытки наши по оккупации за все 8 лет свелись всего на пять миллионов!.. (Замечательно, что сами китайцы, распространяя в Кульдже слух о выкупе ее у России и назначая, конечно, наименьшую сумму, определяли ее все-таки в 10 миллионов таэлей, т. е. в 20 миллионов золотом. Таким образом, за чечевичную [908] похлебку мы восстановили владычество Китая в трех провинциях. Очевидно, однако, самой комиссии такая наша скромность показалась несообразной и, чтобы поправить дело, было постановлено, вопреки указания генерала Кауфмана, отрезать в нашу пользу часть кульджинской территории. Помимо того, что таким решением дискредитировалось слово России в Азии, мы наградили себя полосой земли, вовсе нам ненужной, с границей совершенно открытой, так как горные проходы, удобные для защиты, оставались все в руках китайцев.

“Кульджинское дело провалилось, кажется, совсем, — писал К. П. Кауфман 16 июля 1879 года. — Впрочем, мое мнение, при котором я остался один, т. е. о необходимости оштрафовать китайцев крупной контрибуцией, я просил внести в протокол, дабы оно осталось в истории дела”.

Туркестанскому генерал-губернатору пришлось удовлетвориться лишь этим правом.

Такова была политика Петербурга.

В международных сношениях политика сантиментального бескорыстия и великодушия, в ущерб своему народу и государству, вызывает в трезвых национальных правительствах лишь улыбку снисходительного презрения; а в тех, на которых изливается это великодушие, стремление и дальше его эксплуатировать. Последнее не замедлили подтвердить нам китайцы. Нашими более чем скромными условиями Пекин остался очень недоволен, так недоволен, что уже в следующем 1880 году не пожелал мирно размежеваться с облагодетельствовавшей его державой и стал в отношения настолько враждебные, что приготовился объявить ей войну. Петербург уведомил об этом туркестанскую власть, предписывая спешно двинуть сильный отряд к Кульдже. Доблестные войска быстро собрались и выступили. Когда же китайцы увидали, что войска, проникнутые человеколюбием и истиной, стоять против них во всеоружии, и теперь уже, вероятно, не на время и не для них займут Кульджу, тотчас же одумались и взяли назад свои угрозы.

Однако расходы по вызову войск из центра туркестанского края (за 950 верст) на этот раз должны были оплачиваться из русской государственной сумы адмирала Грейга.

Фактическая передача Кульджи завершилась уже после смерти генерала Кауфмана, в 1882 году.

За протекшие 30 лет национальный характер китайцев вряд ли изменился. Они и теперь, вероятно, бывают задорны, когда обстоятельства им благоприятствуют, и быстро понижают тон, когда им противодействует настоящая сила. Это надо помнить. [909] Возможно, что теперь они вооружены и обучены настолько лучше, что ни дунгане, ни таранчи с ними не справятся. Но надо надеяться, что традиционная доблесть туркестанских войск осталась прежней. И если в то отдаленное время состав 10 — 12-тысячной армии успевал решать все затруднения, возникавшие, хотя бы и одновременно, в противоположных концах края, то находящиеся теперь два корпуса в Туркестане сумеют, конечно, с прежней честью ответить на какие бы то ни было сложные и трудные задачи. Надо иметь в виду, что если печальная судьба России натолкнет ее на войну с Небесною империей, то в Кульджем во всем Западном Китае — скрытым врагом нашим, как всегда, будет Англия; открытой же союзницей будет та мусульманская ненависть к китайцам, которая, конечно, не исчезла; и можно думать, что, когда “войска, проникнутые человеколюбием и истиной”, там появятся, то, конечно, “дети не будут пугаться, а народы не без радости и восторга покорятся”...

В. С. Кадников

Текст воспроизведен по изданию: Из истории Кульджинского вопроса // Исторический вестник. № 6, 1911