ГУНАРОПУЛО С. А.

В ТУРКМЕНСКОЙ СТЕПИ

(Из записок черноморского офицера).

Назначение в каспийскую флотилию. — Прибытие в Баку и представление адмиралу Давыдову. — Встреча с Скобелевым. — Отплытие в Красноводск. — Армянин Хаджибадов. — Плавание на шхуне “Порсиянин”, порча машины, помощь туркмен и Кадыр-хан. — Посещение острова. — Туркменский аул и туркменки. — Всеобщее угощение. — Ужасное поручение Кадыр-хана. — Трагическая история туркменки Саалы. — Помощь из Красноводска.

В 1870 году после почти трехлетнего сидения на берегу, вследствие крайней малочисленности состава черноморского флота, я охотно принял предложение морского штаба: отправиться в каспийскую флотилию, в которой, по случаю прибытия отряда наших войск в 1869 году на юго-восточный берег Каспийского моря для рекогносцировки по Туркменской степи, потребовалось усиленное движение военных судов. В начале июня 1870 г. я отправился по назначению. Прибыв в Баку, я на другой же день явился к командиру порта, контр-адмиралу Давыдову. Порт со всеми сооружениями и зданием для каспийского экипажа находится на Баиловом мысе, почти в трех верстах от города; дорога проходит по берегу Семаго залива. Выслушав мою просьбу назначить меня на какое-нибудь судно, адмирал, приблизительно около 60-ти лет, небольшого роста, весьма подвижный, добродушный, с еще довольно свежим, озаренным радушной улыбкой лицом, обещал в [566] тот же день подписать приказ о назначении меня на шхуну “Персиянин”, стоявшую тогда на посту в Красноводске. Предложив мне сесть и полюбопытствовав узнать от меня кое-какие сведения об остатках черноморского флота, он подошел к окну и указал на строящуюся близ здания порта церковь, возникавшую по его инициативе и о благолепии которой он неустанно заботился в продолжение всего времени пребывания своего в Баку. Адмирал, продолжая улыбаться и заметно волнуясь, сказал мне: “Вот это мое детище, еще годок, и церковь готова, а уеду из Баку, может быть, меня кто-нибудь и вспомнит”. Церковь действительно в 1871 году была готова, и я был счастлив, что мог оказать услугу глубоко уважаемому адмиралу, послав в том же году во “Всемирную Иллюстрацию” фотографический снимок церкви, с подробным ее описанием. Как снимок, так и текст, были помещены в “Иллюстрации”, за что адмирал меня сердечно поблагодарил.

Возвратившись в город, я отправился пообедать в общественное собрание. В прилегающем к нему тенистом садике находился павильон, выстроенный в персидском вкусе; в нем я нашел небольшое незнакомое мне общество: одна читали, другие закусывали. Невольно мое внимание обратил на себя молодой ротмистр гродненского гусарского полка, сидевший за отдельным столом; поместившись от него в нескольких шагах, я не мог удержаться, чтобы при всяком удобном случае не взглянуть на его гибкую, стройную, полную очарования, фигуру; все, начиная с его тонкого с гордым выражением лица и благородной осанки, обнаруживало, что он принадлежал к высшему обществу. Он уже кончал свою трапезу, по временам поднося к своим красивым тонким губам, обрамленным шелковистыми русыми усами, бокал с шампанским. Что за притча? — думал я, — как попал в это захолустье блестящий гвардеец, и, уже склонялся к тому, чтобы подойти к нему и познакомиться, как вдруг, к большему моему удовольствию, ротмистр встал и сам подошел ко мне.

— Позвольте представиться, ротмистр Скобелев, — сказал он.

— Лейтенант Г., — отрекомендовался я.

— Вы, вероятно, недавно здесь? Разъезжая на военных судах, я уже познакомился со многими из моряков, но вас я не встречал.

Побеседовав о тол, о сём, он между прочим оказал, что я, вероятно, не буду сожалеть, что приехал в Каспию, так как мне в настоящее время предстоит увидеть много интересного.

— Вот побывайте на юго-восточном берегу, где находится наш отряд, мы готовимся идти на рекогносцировку. Я [567] заведываю в отряде конницей, которая состоит исключительно из казаков: что это за молодцы! и какое удовольствие доставляет мне управлять ими! — воодушевляясь и как-то радостно сверкая глазами, сказал Скобелев. — Я убежден, что они неподкупно рабски преданы мне и избегают подать мне какой либо повод к неудовольствию; они видят, что я близко к своему сердцу принимаю все, что касается их повседневных нужд; стараюсь предотвратить малейшее, что может отравить и без того их невеселую, слишком уже монотонную жизнь, этим же самым я облегчаю себе решение моей дисциплинарной задачи. Мои казаки ведут себя безукоризненно: за все время моего командования ими мне пришлось двоих из них только поставить не в очередь на часы. В одну из рекогносцировок, возле колодца Алатепе, уже поздно вечером, — уставив на меня глаза, как бы вызывая с моей стороны особенное внимание, продолжал Скобелев, — мы наткнулись на враждебный нам туркменский аул; кто только мог из его жителей, все скрылись в степи, остались из них одни немощные да дряхлые; для казаков было полное раздолье; при других обстоятельствах, имея на это возможность, они бы не задумались навьючить своих лошадей всяким оставшимся в саклях скарбом; но они этого не сделали, боясь оскорбить своего старшего есаула, как они меня называют. Мы расположились на биваках, возле опустевшего аула; на другой день рано утром к нам явились уполномоченные от туркмен, покинувших свой аул, с изъявлением покорности и с благодарностью за ненарушимость их пожитков. Наши солдатики, хотя и не подвергаются в лагере никаким лишениям в повседневной жизни, во сне и наяву видят Хиву, горят нетерпением выступить в поход, и действительно эта инертность в движении тяжело отзывается на их моральном состоянии.

Скобелев при этом как-то особенно оживился, глаза его сверкали, говорил он горячо и видимо был сам весь охвачен обаятельною мечтой: поскорее ворваться со своими, подвластными и души в нем не чаявшими, казаками в Хиву.

— Милости просим к нам, в Ташер-Ват-Кала, — продолжал он, — путь от Михайловского залива безопасен; к тому же, поедете с оказией, эскортированные нашими молодцами казаками. Вы будете у нас дорогим гостем; я вас там познакомлю с одной интересной личностью, с Атамурат-ханом, жаждущим попасть в Хиву. Скрывшись от преследования хивинского хана и узнав, что русские войска готовятся идти в Хиву, он прибыл в прошлом месяце, то есть в мае, в Красноводск, явился к начальнику отряда и предложил ему спои услуги, поклявшись Аллахом служить ему верно и прося лишь об одном: в случае, если русские возьмут Хиву, возвратить ему хоть часть [568] его конфискованного имущества. Ко мне Атамурат, по-видимому, чувствует особенную симпатию, — улыбаясь, прибавил Скобелев. — Впрочем отчасти я и сам тому причиной; как-то я сделал неосторожность: видя по выражению его лица охватившее его чувство тоски и тронувшись его безысходным горем, чтобы утешить его, я пообещал по взятии Хивы возвратить ему его имущество.

Скобелев спешил на пароход, отходящий в Красноводск в этот день в 3,5 часа. Наша беседа должна была прекратиться.

— До свидания, — сказал он, — надеюсь увидеться с вами; советую приехать в Ташер-Ват-Кала; пожалуйста, не стесняйтесь и остановитесь у меня в кибитке.

Скобелева я больше не встречал; по неизвестным мне причинам, он в самом скором времени оставил отряд, в котором, командуя кавалерией, вместе с тем состоял по особым поручениям при начальнике отряда.

После шестидневного пребывания в Баку, я отправился в Красноводск. От Баку до Красноводска около 200 миль. Пароход общества “Кавказ и Меркурий”, снявшись в 6-ть часов утра, прибыл в Красноводск на другой день к 3 часам по полудни. Войско, т. е. красноводский отряд, в это время уже был перевезен на судах, а часть его перешла сухим путем на юго-запад от Красноводска, к оконечности Михайловского залива (в 37 милях на юго-запад от Красноводска начинается залив, протяжение которого еще 40 миль). Для охраны Красноводска оставлен был один батальон. Трудно вообразить себе что-нибудь печальнее, безотраднее места, каким представился мне Красноводск. Обнаженный скалистый берег, a y подножия одной из скал несколько деревянных построек и землянок, две казармы, три лавчонки и небольшая деревянная церковь. При этом вечно угрюмые, точно озлобленные на удручающе действовавшее на них суровое однообразие жизни, лица офицеров и команды. При случае, каждый из них выражал нетерпеливое желание каким-нибудь способом избавиться от этого гнетущего его состояния. Единственным развлечением офицерства было собираться в бакалейной лавке армянина Хаджибалова, который, пользуясь этим, торговал на славу; при лавке он имел отдельную комнату, где уже с утра собирались любители выпить и поиграть в картишки. Совершенное же отсутствие женского элемента и отрезанность от родины, так как пароход из Баку приходил всего один раз в неделю и привозил кое-какие сведения о том, что творится во внешнем мире, еще более наводили тоску.

Шхуна “Персиянин” всецело была назначена для нужд отряда, [569] но по мелководью Михайловского залива груз уже по всему его протяжению перевозился на баржах, буксируемых военными паровыми барказами. Шхуна, прибуксировав баржи до острова Pay, у входа в Михайловский залив, должна была передавать баржи для буксировки по нем паровому барказу.

Однажды во время буксирования баржи с провиантом и другими необходимыми для отряда материалами, у шедшего с нами парового барказа, близ острова Pay, испортилась машина; положение было чрезвычайно затруднительное; отряд мог пострадать от недостатка провизии. Мы вынуждены были обратиться к помощи наших, находящихся к нам в мирных отношениях, соседей туркмен. В 9-ти милях от нас, к северу-востоку, находился остров “Челекень”, населенный туркменами. Так как шхуна не прекращала паров, то мы немедленно направились к этому острову и, подойдя к нему на довольно близкое расстояние, сделали несколько выстрелов из орудий. Через час и нам подошла туркменская лодка с 12-ю человеками туркмен, большая часть которых были старшины. Когда они поднялись на шхуну, между ними особенное внимание наше обратил на себя один старик, среднего роста, коренастый, с большими, серыми, приветливо глядевшими глазами: богатый костюм его резко выделялся от прочих. Он был одет в суконный халат голубого цвета, опоясанный дорогим поясом, щегольские сапоги и высокая конусообразная из черных смушек папаха дополняла его костюм. При появлении этой личности на палубе послышались радостные приветственные восклицания: “Кадыр-хан! Кадыр-хан!”; то и дело раздавались эти слова на шхуне. Капитан обнял его и поцеловался с ним. Кадыр-хан назвал по фамилии несколько офицеров и, казалось, был очень доволен неожиданной встречей со своими старыми знакомыми. Он довольно хорошо говорил по-русски. Семидесятилетний старец, еще с горящими в глубоких впадинах глазами, умный, храбрый и честный Кадыр-хан завоевал себе уважение туркмен и сделался настолько популярен, что из самых отдаленных аулов туркмены приезжали к нему на остров и безапелляционно отдавали себя на его суд. Он служил несколько лет тому назад ханом на Астрабадской морской станции. Обладая большец частью острова Челекеня, имея громадные стада овец и лошадей, богатый Кадыр-хан, только из одной дружбы к русским, приехал на станцию и сделался посредником между станцией и своими соотечественниками. Гордый старшина туркмен, скоро усвоив себе наш образ жизни и привычки, не пожелал себя стеснять ни в чем; он не щадил денег, роскошью обставил свою саклю и зажил на станции, как истый барин, угощая своих друзей русских; к нему привозились из России самые дорогие вина, [570] лучшие блюда в персидском вкусе можно было оценить только у Кадыр-хана. Но веселая и разгульная жизнь не мешала ему добросовестно заниматься своим делом, для которого он был призван на станцию. Имея верных лазутчиков, он знал, когда и в каком месте туркмены выходили на своих кулазах делать набеги, и сейчас же давал знать начальнику станции. Влиятельный Кадыр-хан всегда находил возможность наказать виновных и возвратить ими награбленное, а пленные персы возвращались иногда даже из Хивы и Бухары. За свою полезную службу на станции Кадыр-хан удостоился получить от государя императора Александра II в подарок богатый кинжал, усыпанный дорогими каменьями. Около 10 лет он был ханом на станции, но по расстроенному здоровью оставил свой пост и уехал доживать последние годы на Челекень.

На палубе у нас был приготовлен завтрак; мы просили Кадыр-хана и других старшин разделить нашу трапезу, в продолжение которой переговоры наши о деле окончились вполне удачно; нам обещали 20 туркменских лодок, годных для перевозки провианта. Более всех за столом говорил Кадыр-хан. Он с удовольствием вспоминал свою жизнь на станции и при этом попивал вино; проглотив его несколько рюмок, он сделался превеселым собеседником. Шхуна должна была ожидать обещанных лодок до следующего дня. Нам хотелось воспользоваться этим временем и побывать на Челекене. К общей нашей радости, Кадыр-хан просил нас посетить его жилище. Принявших его предложение оказалось несколько человек. Через 20 минут мы были уже на берегу. Там, в ожидании старшин, стояли несколько прекрасных туркменских лошадей. Старшины сели на лошадей своих вожатых, а нам предложили своих. Так как я более других занимался Кадыр-ханом, то он мне отдал свою лошадь; обделанная в серебро уздечка, подушка седла, покрытая малиновым бархатом, на богатом вышитом чепраке, разноцветные ленты, вплетенные в длинную гриву, — все это вполне шло к этому благородному и грациозному животному. Конь этот быстро понес меня по направлению к аулу, песчаные бугры мелькали передо мной, и я не успел опомниться, как он почти уткнулся в кибитку. Появление нос очень удивило туркмен, а вслед за мной прибыли и мои товарищи с сопровождавшими их старшинами.

Весть о нашем прибытии быстро разнеслась иго соседним аулам; толпа любопытных постоянно прибывала. Кадыр-хан пригласил нас в свою кибитку; внутри она была обтянута “паласами” (туркменский ковер), пол был устлан кошмами, а возле стен стояло [571] несколько тахт (род низенького диванчика без спинки), на которых лежали цилиндрические подушки. Мы с большим удовольствием разместились на этих удобных диванах и были очень довольны, что могли на время скрыться от утомительной жары. Войлок, прикрывающий нижнюю часть кибитки, был приподнят, и воздух свободно врывался внутрь. Пока Кадыр-хан хлопотал об угощении своих гостей, толпа туркмен со всех сторон осаждала кибитку, а старшины свободно входили в нее и, приветствуя нас, садились на пол. Через несколько минут принесли самовар. Некоторые из моих товарищей подтрунивали, что не мешало бы Кадыр-хану пригласить хорошенькую туркменку разливать чай; не успели остальные выразить одобреное такой прекрасной мысли, как в кибитку вошли две женщины: одна из них была жена Кадир-хана, другая — его племянница, очень миловидная девушка, лет 18-ти. Лица этих женщин были открыты, и они очень приветливо с нами раскланялись. Молодая девушка была в красивом, оригинальном костюме: в шелковой голубого цвета рубахе, о широкими складками на груди, в розовом шелковом бешмете (род гусарского доломана) и такого же цвета широких шароварах; ноги ее были обуты в кожаные туфли на высоких каблуках. Посредине кибитки они разостлали разноцветную скатерть, и молодая хозяйка очень искусно исполняла свою обязанность, разливая чай. Она собрала с тахт несколько подушек, положила их на пол и по туркменскому кодексу приличий пригласила нас занять места. Мы были убеждены, что женщины эти не понимают по-русски, а потому позволяли себе вслух восхвалять красоту молодой девушки; но мне показалось, что она поняла наш разговор, черные глаза ее быстро опустились вниз, а щеки покрылись ярким румянцем. Я спросил, как ее зовут. — Саала, — ответила она. С большим трудом мы могли объясняться с ней; хотя трудно, но можно было понять из ее разговора, что она девочкой жила с Кадыр-ханом на Астрабадской станции и выучилась там немного говорить по-русски. Вскоре явился и сам Кадыр-хан; за ним несколько туркмен несли в деревянных мисках плов, кибав, кислое молоко и несколько бутылок вина. Мы просили Кадыр-хана, чтобы он со своими домочадцами и старшинами также принял участие в общей трапезе. Как видно, Кадыр-хан в присутствии своих соотечественников не хотел совершенно изменить своих обычаев; видимо только ради нас появилась одна надломленная ложна, которая переходила по очереди в наши руки, туркмены же ели руками. Чтобы не обидеть хозяина, мы не должны были отказываться ни от одного из национальных блюд, которые, не имея при том [572] никакого аппетита, испробовали не без некоторой брезгливости, глядя на тщательное облизывание туркменами своих пальцев. К счастью, нас выручил неожиданный случай и дал нам возможность, не обижая хозяина, отказаться от тяжелого для нас туркменского хлебосольства.

На дворе, у самой кибитки, мы услыхали необыкновенный шум. Выйдя, я увидел какого-то туркмена без папахи, с расстроенным лицом, который видимо желал пробраться сквозь толпу в кибитку. Он обратился ко мне с умоляющим лицом и, делая отчаянные жесты, что-то говорил; оказалось, что лошадь задела копытом по голове его сына, и он просит доктора оказать ему помощь (туркмены знают, что на военном судне есть доктор). Мы, конечно, тотчас же распорядились послать шлюпку на шхуну за доктором, а сами отправились к месту происшествия. Подав раненому первоначальную помощь, мы велели перенести его в кибитку. Скоро приехал доктор и перевязал рану. Ребенок почувствовал облегчение и начал говорить. Нужно было видеть при этом радость его матери, которая со слезами на глазах бросилась к нам и целовала наши платья.

Присутствие наше в ауле видимо доставляло большое удовольствие туркменам, они не оставляли нас ни на минуту и следили за каждым нашим движением. Когда мы входили в некоторые кибитки, то находили там только женщин и детей; женщины смотрели на нас и посмеивались; очень немногие при появлении нашем закрывали слегка свои лица. Туркменские женщины очень трудолюбивы и оказывают большую помощь своим мужьям. Более всего они занимаются выделыванием паласов и кошм, которые в значительном количестве расходятся по Кавказу и отвозятся даже на ярмарку в Нижний Новгород. В одной кибитке мы застали за работой 10 девушек; это была в небольшом виде своего рода фабрика: 4 из них пряли шерсть, a остальные выделывали паласы; когда мы вошли, они с любопытством осматривали нас и, перешептываясь между собой, спокойно продолжали работать. Туркменские женщины пользуются гораздо большей свободой, чем женщины других восточных народов. Туркмены почти не придерживаются полигамии, редко кто из них имеет двух жен, и поэтому их женщины и в семье пользуются более солидным положением. Туркмену бросить свою жену и жениться на другой без серьезной причины вовсе не легко; но неверной жене, а также ее любовнику, большей частью угрожает смерть.

Кадыр-хан не желал нас скоро выпустить из своего аула, он просил нам опять зайти к нему, чтобы выпить кахетинского вина. Он пил за здоровье каждого из нас, и в конце концов так развеселился, что велел принести [573] трехведерный бурдюк вина и отдал его туркменам; при этом мы от души хохотали, смотря на происходившие перед нами довольно комические сцены: туркмены пили вино прямо из бурдюка и вырывали его друг у друга, и если кто-нибудь из них долго держал во рту трубочку, которая была вставлена в бурдюк, то его сейчас же со всех сторон толкали, начиналась драка, бурдюк переходил в следующие руки, и опять повторялась та же история.

Когда мы собирались уже отправиться на шхуну, Кадыр-хан подошел ко мне и просил переговорить с ним, для чего и повел меня в другую кибитку, стоявшую в нескольких шагах; стены ее увешаны были дорогими ружьями, шашками и кинжалами. Когда мы с ним заняли места, Кадыр-хан, прежде чем начать говорить, несколько секунд, мрачно насупив свои густые седые брови, пристально на меня смотрел и глубоко вздохнул; он прошептал несколько слов, упоминая Аллаха. Я весь превратился в слух, ожидая, что окажет мне Кадыр-хан после такого странного вступления.

— Когда я был у тебя на шхуне, — начал он, — ты сказал, что поедешь в Ташер-Ват-Кала.

— Да, — ответил, я, — и, вероятно, поеду очень скоро.

— У полковника Столетова, — продолжал Кадыр-хан, — служит хан Дундур (Дундур служил в отряде полковника Столетова и был посредником для переговоров с туркменами).

Я заметил, что, произнося имя Дундура, Кадыр-хан задрожал, и лицо его даже сделалось неприятно ох выражения гнева и злости.

— Это мой злейший враг; когда я его убью, тогда только Аллах простит мне, и я умру спокойно. Я убил бы сам Дундура, но полковник его любит и разорит мой аул; скажи своим солдатам, пусть они его убьют; я тебе дам за это много золота, — и как будто для того, чтобы сильнее подействовать на меня, он достал из сундука жестяную коробку, наполненную червонцами.

— Вот здесь, — оказал он, — 1.000 червонцев, я тебе их отдам, только привези мне голову Дундура.

Когда же я ему объяснил, что мне нельзя исполнить его просьбу, Кадыр-хан глубоко вздохнул, и слезы потекли по его выражавшему полное отчаяние лицу. Прощаясь с Кадыр-ханом, я поблагодарил его за радушный прием и пожелал ему иметь голову Дундура,

Войдя в кибитку, в которой оставил своих товарищей, я уже не застал их здесь. Саала сидела на тахте; в эту минуту [574] я очень пожалел, что не знал туркменского языка и не мог побеседовать с этой очень привлекательной девушкой.

— Ты уже едешь на Ашир (так называлась Астрабадская морская станция), — с трудом проговорила она, когда я, привстав, взял с тахты свою фуражку.

Как видно, Саала хорошо помнила Ашираде. Я, сколько мог, старался понимать ее разговор и удовлетворять ее любопытству. Она очень желала снова возвратиться на станцию и пожить между русскими.

— Русский хорош, — несколько раз повторяла она. Туркменки не славятся красотой, лица их напоминают татарок. Саала же своим миловидным, смуглым личиком похожа была скорее на цыганку. Когда я ей сказал, что Кадыр-хан опять поедет на станцию и возьмет ее с собою, черные глаза ее заблистали от удовольствия; вероятно, она поверила мне, потому что лицо ее засияло, и она захлопала руками. Оправив выбившуюся из-за уха прядь волос, она как будто для того, чтобы отблагодарить меня, сняла висевшую на гвозде стальную пластинку, на которой были натянуты несколько струн, и, ударяя по ним своими пальцами, извлекла из них тихие, мелодические, полные гармонии звуки.

— Ты хорошая, Саала, — сказал я.

— Для Саала туркмен не хорош, — ответила она.

Вошел Кадыр-хан и нежно поцеловал ее в лоб; при этом у меня невольно явилась мысль, не отца ли Саалы убил Дундур; я спросил об этом у Кадыр-чана, и предположение мое оправдалось. Кадыр-хан дышащим ненавистью и злобой голосом начал свой рассказ; он говорил медленно, с расстановкой, точно припоминая последовательно все минуты ужасного события. Оказалось, что Дундур хотел взять себе Саалу в жены, но она его не любила, и отец не хотел отдать ему свою дочь, хотя Дундур и предлагал большой калым (выкуп). Когда же Дундур потерял надежду на добровольное соглашение, то, воспользовавшись темною ночью, хотел украсть Саалу, ворвался в кибитку брата Кадыр-хана и убил его. Сааду отняли от похитителей на берегу, когда уже ее хотели бросить в лодку; схватили также одного из разбойников и накормили им собак, но сам Дундур ускользнул.

При имени Дундура Саала вздрогнула, уставив на меня свои большие черные глаза; заметный испуг выразился на ее прежде спокойном личике. Кадыр-хан сейчас же переменил разговор.

Когда мы садились на лошадей, я увидел стоявшую возле [575] кибитки стройную красивую фигуру Саалы. Ветер развевал грациозно наброшенный на ее плечи доломан и прихотливо играл распущенными волосами ее длинной косы. Подъехав к ней, я подал ей руку.

— Прощай, приезжай к нам, — сказала она.

Все, начиная с природы, было грубо, дико, ничто не гармонировало с этим изящным существом, в задумчивом взгляде которого как бы выражалось желание лучшей обстановки, лучшей жизни.

Уже поздно мы возвратились на шхуну. На другой день, с помощью туркменских лодок, отряд был избавлен от угрожавшей ему крайности. Когда мы возвратились через три дня из Красноводска с исправленным баркасом, то почти весь груз с баржи был перевезен в Михайловский залив.

Капитан Малама. — Поездка в Туркменскую степь. — Ночь в укреплении Мула-Кари. — Лагерь в оазисе Ташер-Ват-Кала (крепости, для неверных жен). — Закупка верблюдов. — Жадность и обманы хана Дундура. — Опасность от тигра и помощь Дундура. — Атамурат-хан. — Полковник Маркозов и его “рекогносцировка” к Хиве. — Доверие к русским со стороны туркменских племен. — Обратная поездка из степи. — Встречи в степи. — Песчаный буран и потери дороги. — Возвращение в Михайловский залив.

Из Красноводска с нами прибыл, чтобы отправиться в Ташер-Ват-Кала, начальник штаба при отряде, капитан генерального штаба Малама (в настоящее время генерал-лейтенант, наказный атаман Кубанской области), который, узнав, что я желаю побывать в штаб-квартире, предложил мне воспользоваться удобным случаем ездить с ним в туркменские степи. В 11 часов утра, исправив повреждения машины в баркасе, мы отправились на нем и к 5 часам no полудни прибыли в глубину Михайловского залива, где был расположен первый эшелон отряда. Здесь стояло около ста верблюдов, которые навьючивались перевезенным грузом для отправления в Мула-Кари и Ташер-Ват-Кала. Когда мы оставили Михаииловсний залив, солнце уже было близко к закату. Дорога сначала, версты три, пролегала по берегу залива; потом мы поднялись по небольшой, отлогой возвышенности, чтобы углубиться в степь. С этого места Михайловский залив похож был на несколько реченок, вследствие бесчисленного множества находящихся на нем островков. Чем далее мы углублялись в степь, тем все уже и уже казались [576] сзади нас блестящие водяные полосы и, наконец, совсем исчезли в сплошной массе раскинувшихся на большом пространстве островков. Впереди нас открылась громадная, необъятная степь, которая скоро охватила нас своей однообразной мертвящей пустотой. Лошади вязли в глубоком песке, беспрерывно огибая бугры и следуя по пятам за передовым вожатым туркменом, который с полной самоуверенностью молчаливо буксировал нас в этом необозримом песчаном море. Наступила ночь. Нельзя представить себе ничего безотраднее впечатления, навеваемого этой глухой местностью: ни малейших признаков жизни, никакого живого существа; кругом тишина, только песчаные бугры беспрестанно мелькали перед нашими глазами. Молча подвигались мы вперед, старательно вглядываясь в даль. Порою появлявшийся кустик иссохшего бурьяна пугал лошадей, они фыркали, бросались в сторону; невольно чувствовалась какая-то нервная дрожь, глаза быстро и подозрительно перебегали по всем направлениям, как будто отыскивая причину такого неприятного ощущения. Уже пять часов мы были в дороге, и по нашему расчету до Мула-Кари осталось не более 4-х верст. Лошади уже не так вязли в песке. Наконец, мы выбрались на совершенно ровную, гладкую равнину. Лошади, почувствовав облегчение, участили шаг. Мы соединились в одну группу, приободрились как-то особенно, и молодцы казаки затянули песенку: эта звонкая, удалая песня в этой дикой и безмолвной пустыне ласкала слух.

— Наконец добрались! — сказал Малама.

В небольшой лощине замелькали огни, просвечивающие из прозрачных палаток наружу. Мы спустились в лощину, огни исчезли, показался редут, на котором двигались взад и вперед силуэты часовых.

— Кто идет? — послышался голос.

Мы обменялись паролем и въехали в укрепление. Воинский начальник, штабс-капитан Якубовский, пригласил меня и Маламу в свою кибитку. На другой день утром мы продолжали свой путь. Укрепление Мула-Кари расположено было на средине пути между Михайловским заливом и Ташер-Ват-Кала. Нам оставалось проехать еще 23 версты. Путь этот не представлял неудобств нашей предшествовавшей поездки. Около десяти верст мы ехали по довольно твердому грунту, потом, хотя дорога наша изменилась немного к худшему, но все-таки не было тех ужасных глубоких песков, из которых с трудом могли выбираться лошади. Самым заметим и верным маяком места, к которому мы двигались, была гора Большой Балхан, недалеко от западного подножия южной оконечности которой был разбит лагерь. Ташер-Ват-Кала расположен в балке и открылся перед нами в расстоянии одной версты. Я был немало удивлен, [577] увидев в самом лагере густую зеленую рощу, резко выделявшуюся на желтом фоне песчаной степи. Возле лагеря нас встретило почти всё офицерство, обрадованное в ожидании получения новостей, писем или посылок. Трудно было в этой местности найти более выгодные условия для расположения лагеря. Некоторые офицеры выстроили себе своими средствами небольшие каменные домики; каждая рота имела свою пекарню и общую, довольно удобную баню. Над небольшим ущельем, тянувшимся вдоль лагеря, на протяжении ста сажен, стояло полуразрушенное четырехугольное каменное строение до 60 футов длины и до 40 футов ширины; к какому времени оно принадлежало, трудно определить. По преданиям, оставшимся у туркмен, внутри этих глухих стен когда-то, в отдаленное время, томились неверные туркменские жены. Само название этого строения Ташер-Ват-Кала, что означает каменная женская крепость, делало несколько правдоподобным такое предание. Отряд не щадил этой археологической древности; стены быстро уничтожались для более существенных построек. Одно из самых главных удобств, которым пользовались войска, была прекрасная ключевая вода; она пробивалась в ущелье в нескольких местах и образовывала небольшой ручеек; тут же около ущелья вырыт был бассейн, который служил купальней, но я заметил, что не все охотно купались в. этой воде, так как в ней обитало много пиявок.

Начальник отряда, полковник генерального штаба Столетов, употреблял все зависящие от него меры, чтобы поддержать дружественные отношения с туркменами, и своей корректной политикой с ними действительно склонил их на свою сторону, приобрел безусловно себе доверие туркмен, входивших в какое либо соприкосновение с отрядом. Туркмены эти, по первому требованию, если только было для них возможно, доставляли верблюдов, служили хорошими проводниками, сами, по своему желанию, нанимались работниками и оказывались честными и трудолюбивыми людьми. Они нередко, без всякого с нашей стороны надзора, отвозили на верблюдах доставляемый на судах провиант и все тяжести отряда к месту пребывания войск. В Ташер-Ват-Кала существовали особые склады, из которых выдавались за самую ничтожную плату, а некоторым бедным туркменам и даром, крупа, мука, масло, сахар и чай. Кроме того, всякие оказанные с их стороны услуги щедро оплачивались; но эти же самые туркмены, впоследствии, как читатель увидит ниже, чуть не искрошили своего благодетеля, и только одной слепой случайности был обязан полковник Столетов, что избежал их фанатической мести.

Главная забота отряда состояла в том, чтобы приобрести как можно более верблюдов. Покупкой их исключительно [578] занимался хан Дундур, который состоял при начальнике отряда. Ни один туркмен не производил на меня такого неприятного впечатления, как эта личность: высокий, тощий, с апатичной физиономией, он походил скорее на киргиза, чем на туркмена: много хитрости и лукавства скрывалось в его вечно исподлобья смотрящих глазах. Его не любили все в отряде, исключая начальника отряда, который, вероятно, усматривая во влиянии этого хана на туркменов некоторую выгоду для отряда, доверялся ему; если б он мог предвидеть, чем отплатит ему Дундур за такое доверие, то, без сомнения, он бы тогда же его повесил. На другой день нашего приезда капитан Малама велел позвать к себе в кибитку Дундура, чтобы отдать ему краны (стоимость крана - 30 копеек. Наших бумажных денег туркмены не брали) для покупки верблюдов; хан вошел и едва кивнул нам головой; во взглядах и движениях его проглядывало нахальство; видно было, что он сознавал свою силу, конечно, истекавшую из расположения к нему начальника отряда. Капитан Малама показал ему на холщовый мешок, наполненный кранами; определив сумму, он предложил Дундуру проверить самому; тот высыпал краны на кровать Маламы, начал быстро считать их, беспрерывно произнося какие-то гортанные звуки. Верблюды каждый день пригонялись туркменами по несколько десятков. Как-то хан пришел объявить, что купил 15 верблюдов и заплатил за каждого по 450 кранов; такая высокая цена изумила нас. Мы пошли посмотреть на это приобретение и немало были удивлены, увидев тощих и хилых верблюдов. Такой крайне возмутительный поступок заставил Маламу приказать хану взять обратно деньги у туркмен. Кроме того, что Дундур получал довольно большое жалованье, ему делали богатые подарки, и он пользовался съестными продуктами. Дундур вообще простирал свою цепкую руку ко всему и не просил, a требовал все, что ему было нужно; в случае же отказа он грозил оставить лагерь. Я сам присутствовал при том, как он приходил или присылал своих слуг к капитану Маламе требовать несколько голов сахару и фунтов чая, под предлогом, что к нему приехали гости, которых он должен одарить и сделать достойный его сана прием. Дундур, как видно, задался мыслью, как можно больше нажиться, и удачно достигал своей цели до последнего момента. Заметив же, что его плутни начали обнаруживаться, он поспешил скрыться из лагеря.

Однажды вечером мне случилось остаться одному в кибитке; в ожидании Маламы я читал газету. Было около десяти часов; в лагере наступила тишина; вдруг я увидел просовывающуюся в дверцах кибитки, согнувшуюся в дугу фигуру [579] Дундура; я почувствовал неприятное ощущение вроде того, какое чувствуется при приближении отвратительной гадины, ослабившееся, когда вслед за ним вошел толмач. Я сказал переводчику, чтобы он спросил Дундура, “не понадобилась ли ему голова сахара”. Дундур по выражению моего лица заметил насмешку в моем вопросе и ответил, что у меня он ничего не желает просить, и уже собирался уйти, когда я попросил его и толмача остаться на несколько минут, говоря, что капитан скоро придет. Я спросил Дундура, знает ли он Кадыр-хана. Мне не случалось еще видеть такого устремленного на меня, выражавшего гнев, взгляда; казалось, зрачки его глаз хотели выскочить, так пристально обмеривал он меня с головы до ног. Мне кажется, что если б он мог безнаказанно меня убить, то не задумался бы вонзить в меня свой кинжал, рукоятку которого уже обхватила его дрожащая рука. “Ты был на Челекене?” — спросил он меня через переводчика. He говоря ни слова о моей беседе о Кадыр-ханом, я стал хвалить красоту Саалы, советовал ему побывать на Челекене и дал ему заметить, что бывший враг его уже не питает к нему прежней вражды. Этот грубый, жестокий, необузданный дикарь чуть не со слезами на глазах просил меня рассказать ему, что я знаю о предмете его страсти. Но к большому моему удовольствию и видимо к немалой досаде Дундура, поморщившегося при необходимости прервать нашу беседу, в кибитку вошел Малама... Что было дороже для Дундура — несколько фунтов табаку, который он выпросил у капитана, или рассказ мой о Саале? Вероятно, последнее. Уходя и прощаясь со мною, он в первый раз приложил ко лбу ладонь.

Дундур, вероятно, по его соображениям находил, что я могу оказать ему некоторую помощь в его любовных делах. Я имел несомненные доказательства убедиться в том, что я пока ему нужен, а иначе он совершенно хладнокровно отнесся бы к тому, что однажды моя жизнь находилась в опасности. Капитан Малама приобрел маленького тигренка, ему была вырыта возле самой кибитки яма, 2-х сажен в диаметре и аршин глубины, где тигренок и проживал привязанный на цепи. В мое присутствие в Ташер-Ват-Кала, тигренку этому было уже три месяца, и когда кто близко приближался к его берлоге, он уже рычал, скаля при этом зубы. Как-то, выходя из кибитки, я совершенно потерял из виду опасного соседа; оступившись я полетел в ничем не загороженную яму; я услышал в эту минуту неистовое рычание зверя; но, вероятно, ошеломленный в первую минуту, он дал возможность подбежавшему в это время Дундуру помочь мне выскочить из ямы. Тигренка этого в скором времени по отъезде моем из лагеря застрелили. [580]

Насколько была антипатична личность Дундура, настолько же внушала к себе доверие и возбуждала общую симпатию в отряде другая личность: это Атамурат-хан, не имевший в отряде особенного значения и пока не игравший никакой роли.

Находясь под впечатлением моего разговора в Баку со Скобелевым, обрисовавшим его с прекрасной стороны, я просил Маламу пригласить Атамурата напиться с нами чая. Малама послал за ним своего переводчика. Атамурат не заставил долго себя ожидать; через четверть часа он вошел к нам в кибитку, сопровождаемый посланным. Это был высокого роста старик лет за 60, с длинной седой бородой и седыми навислыми, на глубоко запрятанные, темно-серые глаза, бровями, с крупными, но довольно симпатичными чертами задумчивого лица. Атамурат, поклонившись нам и, по приглашению Маламы, усевшись на разостланный на полу кибитки ковер, взял своими жирными загоревшими руками из рук капитана поднесенную ему чашку чая. По его разговору можно было заключить, что он сильно был огорчен отъездом Скобелева, на которого возлагал большие надежды; упоминая о нем, он постоянно вздыхал, и при этом ресницы его учащенно мигали. Как бы ничего не зная о постигшей его участи, я через переводчика спросил Атамурата, что заставило его покинуть Хиву. “Хивинским ханом, моим двоюродным братом, — сказал он, — недовольны, он грабит народ, и тот у него прав, кто больше ему дает денег; кроме того, он жестокий, отрубить голову человеку ему все равно, что убить собаку; меня же любили в Хиве. Хану донесли, что многие хотят, чтобы я его сменил; узнав об этом, он хотел казнить меня. Я все бросил: мои кибитки, мой скот, овец, верблюдов, и со своим семейством, на одной арбе, с одним туркменом, который знает русских и хвалил их, приехал сюда. Может быть, Аллах поможет мне, и я доживу свои последние дни на родине”. Многое описывал мне мрачными красками старик Атамурат, но, чтобы не утомлять читателя, я ограничусь только следующим его рассказом. Атамурат-хан не оставлял отряда до последней критической минуты. Когда в 1871 году отряд, под предводительством полковника генерального штаба Маркозова, сменившего полковника Столетова, предпринял движение по направлению к Хиве, Атамурат-хан не верил, когда ему говорили, что отряд не пойдет в Хиву; ему казалось, что русские обманывают его; чем дальше подвигался отряд, тем более укреплялась его уверенность, что наконец он придет на свою родину, и русское войско возвратит ему его собственность. Когда же он увидел, что отряд, дойдя до Сорока-мыш (местность в era верстах от Хивы), возвращается обратно, то слезы [581] покатились по морщинистому лицу старца. “Аллах! Аллах! — проговорил он: — зачем не идешь в Хиву?” — обратился он к начальнику отряда со словами, в которых звучали искренние ноты: — “не бойся, головою своею ручаюсь, что Хива твоя!” Но такой решительный шаг не входил еще тогда в наши планы.

На другой день рано утром я оставил лагерь. Попутчиками моими были несколько офицеров, одни ехали в отпуск, другие в Баку по делам отряда. Конвой состоял из десяти человек казаков. Скорым шагом подвигались мы вперед; никому и в голову не приходило, чтобы нам могла предстоять на пути хоть малейшая опасность, так привыкли все к тишине, не нарушавшейся еще ни одним неприятельским выстрелом, ни одним гиком, этим пронзительным горловым звуком туркмен, бросающихся на врага. Это спокойствие происходило от того, что когда войска наши прибыли на юго-восточный берег Каспийского моря, и весть об этом быстро разнеслась по всей Туркмении, то, не говоря уже о прибрежных туркменах племени иомудов, изъявивших полную готовность служить нашим интересам, и с которыми мы находились в самых миролюбивых отношениях, чему, конечно, иного способствовала наша морская Астрабадская станция, и другие племена, как-то: гоклоны, атабайды, текинцы, чаудары и проч., хотя и не были нам покорны, но относились к нам более миролюбиво, чем к другим пограничным странам. Уже из рассказов своих единоверцев иомудов, благосостояние которых так заметно улучшалось, они постоянно убеждались, что ни Персия, ни Бухара, ни Хива не могут им внушить такого доверия, как Россия. В сношениях с ними они встречали только обман, грабеж, кулачное право, и, не имея возможности открыто протестовать против несправедливости, туркмены заметно склонялись в нашу сторону и видимо искали более тесного сближения с нами. Столетов, несмотря на неудачный выбор хана, поставил себя, в первое время, в самые дружеские отношения к туркменам; он настолько изучил их язык, что мог объясняться с ними без переводчика, и это давало ему возможность ближе знакомиться с ними и изучать их нравы и обычаи. Щедро вознаграждая их за услуги и оказывая им разностороннюю помощь, он тем улучшал их быт. Молва о том, что русские не грабят, не жгут их аулов, а напротив платят им деньги, кормят их, облетела всю Туркмению. Уполномоченные многих племен приезжали в лагерь с миролюбивым настроением и, выслушав от своих единоверцев и видя собственными глазами их привольность житья-бытья, увозилили с собой эти утешительные для них вести. Часто присутствуя при раздаче им провизии в лагере, я видел, с какой [582] радостью наполняли они свои хорджуны (род мешка) мукою, крупою, маслом, сахаром, чаем и самодовольно, с осторожностью уносили драгоценную ношу. Все эти прекрасные меры сильно расположили туркмен в нашу пользу. Вот почему тогда так безопасны были пути сообщения между нашими постами.

Часа четыре мы уже были в пути, без малейшего приключения. А уж как хотелось бы казакам хоть немного поразмяться, померяться своими силами и выпустить залежавшиеся, Бог знает с какого времени, в их карабинах пули. “Глядь, братцы, что за оказия!” — закричал урядник, и все остановились в недоумении, увидев перед собой на горизонте целое облако пыли, которое как будто тащила за собой черная, заметно движущаяся лента. Через несколько минут стало ясно, что это верховые. “Вот, братцы, будет работа”, — раздавались голоса. Но было бы безрассудно бросаться на толпу, которую приблизительно мы определяли человек в полтораста. Нас удивляло, что отряд этот, видя нашу малочисленность, не нападает на нас, а, перерезав нам путь под прямым углом, удалялся к восточной оконечности Балхана.

Когда мы приехали в Мула-Кари, то оказалось, что воинский начальник, штабс-капитан Якубовский, отправился с казаками в погоню за туркменами. Два туркмена, рода Теке, отправляясь из Красноводска в Хиву, выехали из форта вместе с одним маркитантом армянином, направлявшимся в Ташер-Ват-Кала. В дороге они уговаривали его ехать вместе с ними в Хиву, уверяя, что он с большой выгодой может продать там свои товары. Когда же армянин решительно отказался от такого предложения, то туркмены, доехав с ним до места, откуда они должны были следовать по различным направлениям, отняли у него верблюдов и товар. Армянин, возвратясь в Мула-Кари, обратился к штабс-капитану Якубовскому, прося его о помощи.

В 2 часа по полудни мы оставили Мула-Кари, чтобы продолжать наш путь. Проехав версты три, мы встретили легкий восточный ветер, который постепенно усиливался, а в расстоянии около десяти верст от Мула-Кари превратился в яростную бурю, которая волнует и потрясает пустыню, как море. Ни солнца, ни неба не видать было больше, настала почти ночная тьма, дышать было нечем. Песок, поднимавшийся столбами, наполнял всю атмосферу. Песочные холмы казались волнами моря, катившимися с востока на запад и каждую секунду готовящимися поглотить нас. С болезненным биением сердца считали мы каждую минуту, приближавшую нас к Михайловскому заливу. А что если мы сбились с дороги? — каждый [583] невольно задавал себе этот вопрос; и хотя проводник уверял нас, что мы уже близко к Михайловску, но мы как будто боялись верить такому благополучному исходу. Несколько раз мы заставляли его повторять эти утешительные для нас слова. И какая радость овладела нами, когда мы увидели Михайловский залив!

С. Гунаропуло.

Текст воспроизведен по изданию: В туркменской степи. (Из записок черноморского офицера) // Исторический вестник. № 11, 1900