Н. И. ГРОДЕКОВ

ЧРЕЗ АФГАНИСТАН

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ПОЛКОВНИКА ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА Н.И. ГРОДЕКОВА

I

В сентябре 1878 года я подал командующему войсками Туркестанского военного округа рапорт об увольнении меня из Ташкента в отпуск в Одессу и Петербург  и о разрешении проследовать в  Россию чрез  Афганистан и Персию. В  случае согласия, я просил  генерал-адъютанта фон-Кауфмана снабдить меня документом  на свободный пропуск  чрез  упомянутые государства. Генерал  не только сочувственно принял  мой рапорт, но и предложил  денежными средства на поездку. По некоторым  причинам, я отклонил  это предложение, но принял  двадцать штук  серебряных  вещиц  для подарков.

Рапорт  мой подан  был  6-го сентября. Я рассчитывал совершить путь до Астрабада в  50 дней, т. е. до наступления зимы в  Афганистане и Хорасане и потому должен  был  торопиться отъездом. На замечание генерала Кауфмана, что мне придется долго ждать разрешения эмира Шир-Али, я доложил, что, вместо того чтобы ждать это разрешение в  Ташкенте, не лучше ли мне выехать оттуда вместе с  нарочным, который повезет  письмо генерал-губернатора к  эмиру: нарочный будет  ехать значительно скорее, чем  я: кроме того, окончательные сборы задержат  мена некоторое время в  Самарканде; таким  образом, пока я доеду до Мазар-и-Шерифа. местопребывания генерал-губернатора афганского Туркестана, нарочный успеет  съездить в  Кабул  и привезти в  этот  город  разрешение Шир-Али-хана на мой проезд. Генерал  Кауфман  согласился на мои доводы, и я, снабженный открытым  листом  за подписью и печатью генерал-губернатора, выехал из  Ташкента в  Самарканд  на почтовых, 24-го сентября, отправив  заблаговременно туда своих  людей и лошадей.

Окончательно собравшись в  дорогу, я выехал  из  Самарканда 27-го сентября, вечером. 

Меня сопровождали: 1) в  качестве переводчика и слуги, теймур  Мустафа Рахметулин, родом  из  Гюлистана, около Мешхеда. Одиннадцать лет  тому назад  он  был  взят  в  плен  мервскими туркменами, продан  в  Бухару и освободился вследствие запрещения русским  правительством  торговли людьми в  Хиве и Бухаре. Знает  три языка: персидский, тюркский и русский; 2) персиянин  Ибрагим  мулла Гуссейнов, родился в  Самарканде; говорит  по-персидски и по-тюркски; но русский плохо понимает; исполнял  обязанность конюха; 3) киргиз  Сергиопольского уезда, Уразалы Кожанбергенев. Говорит  по-русски, исполнял  обязанность конюха.

Вооружение наше состояло из  кавалерийской берданки со ста патронами и револьвера Смита-Виссона с  двенадцатью патронами. Впоследствии, в  Мазар-и-Шерифе, были приобретены два афганских  ножа, а в  Мешхеде двустволка.

Перевозочные средства составляли: четыре верховые лошади, по одной на каждого, две вьючные и одна запасная, всего семь.

Я не прибегал  к  переодеваниям  и путешествовал  в  форменной одежде. Я не скрывал  ни своей народности, ни чина, ни маршрута, по которому предполагал  следовать. Полагаю, что при той обстановке, в  которой я находился, это лучший способ  путешествовать по Азии. Всякий маскарад  только мог  повредить делу, при неудовлетворительном  знании мною восточных  языков  и при полном  незнании обрядовой стороны, которая сопровождает  каждый шаг  мусульманина.

Опуская разговор  о том  отличном  приеме, который я встретил  у бухарского эмира в  Китабе и вообще на всем  пути моего движения по бухарской территории, прямо перехожу к  повествованию о приеме, оказанном  мне в  Афганистане.

5-го октября, после полудня, я прибыл  на Аму-Дарью. к  туркменскому селению Патта-Кисар, где существует  переправа на каюках. На афганском  берегу, ко времени моего приезда в  Патта-Кисар, никого не было. Приблизительно часа через  два, на левом  берегу показались всадники и началась установка двух  кибиток. Бухарские чиновник тотчас  сообщили мне, что кибитки предназначаются для моего приема, а всадники для конвоирования меня в  Мазар-и-Шериф. Этому сообщению я охотно верил, так  как  еще из  Ширабада, за целые сутки, я послал  одного афганца, из  числа трех, назначенных  афганским посланником  при бухарском  эмире сопровождать меня до Мазар-и-Шерифа, на левый берег  Аму, дать знать о моем  приезде [1]. Чтобы окончательно удостовериться в  том, что к  переезду моему на афганский берег нет  препятствий, я, незадолго до заката солнца, послал  афганца, из  числа назначенных  состоять при мне афганским  посланником, на мель, образовавшуюся от  спада воды в  реке и оттуда крикнуть на афганский берег: можно ли мне завтра переправиться? Последовал  ответ: можно. При этом  афганец  добавил, что конвой и кибитки изготовлены для меня.

На другой день, 6-го октября, я с  своими людьми и лошадьми, на каюке переправился па афганский берег. Здесь меня встретил  ишагасы [2] Шах-Севар-хан, с  офицерами кавалерийского взвода, прибывшего накануне, и пригласил  в  кибитку. Кибиток, как  я сказал, было две. Я направился к  ближайшей, у которой стояли часовые; но лишь только подошел  к  ней, как  один  часовой занес  над  моею головою саблю. Недоумевая, что это значит, я попросил  объяснения ишагасы и тот  мне ответил, что в  эту кибитку вход  воспрещен, так  как  в  ней сидят  арестованные. Я ему с  сердцем  заметил, почему он  не предупредил  меня об  этом. В  виде извинения, ишагасы ударил  часового. На это я ему сказал, что часовой исполнил  свой долг  и ни в  чем  не повинен, а виноват  он, ишагасы, который должен  был  указать мне куда идти.

Войдя в  следующую кибитку, мы расселись на ковре. После обычных  поздравлений с  благополучным  приездом  и вопросов  о моем  здоровье, ишагасы спросил  меня: кто я такой, куда еду и зачем? В  ответ  на это я подал  ему свой открытый лист, в  котором  на языках  русском, персидском  и тюркском  было изображено следующее: "Предъявитель сего, полковник  Гродеков, в  сопровождении своих  служителей, с  разрешения моего, отравляется в  Россию, чрез  Афганистан  и Персию. Поэтому я прошу всех  начальников, которые будут  находиться на пути следования полковника Гродекова, оказывать ему содействие и покровительство. Сентября 21-го дня 1878 года. Ташкент. Туркестанский генерал-губернатор  и командующий войсками Туркестанского военного округа генерал адъютант  фон-Кауфман  I-й".

Прочитав  этот  документ, ишагасы сказал, что мне придется подождать здесь, на берегу, может  быть дня два, пока не придет  разрешение луинаиба [3] на пропуск  меня в  Мазар-н-Шериф. Получив  понятие, во время следования своего от  пункта высадки до кибитки, о береге, который представлял  сырое место, поросшее камышом  и кустарником, без  всяких  признаков  человеческого жилья [4], я заранее уже решил, что ни под  каким  видом  не останусь здесь ждать и одного часу; и если бы не было разрешено тотчас  ехать в  Мазар-и-Шериф, то я переправлюсь обратно на бухарский берег  и там  буду ожидать это разрешение. Все это я и высказал  ишагасы, добавив, что странно не пускать в  Мазар-и-Шериф  меня, почти безоружного человека, когда у него, ишагасы, 30 солдат; что странно не пускать меня вперед, когда афганские подданные у нас  ходят,  где хотят, когда наши государи находятся в  дружбе, а их  посланники сидят: один  в  Кабуле, а другой в  Ташкенте. Ишагасы ответил, что в  России свой закон, а в  Афганистане свой и что он  не возьмет  на себя ответственности пустить меня вперед. Затем, извиняясь, что у него есть дело, нетерпящее отлагательства, он  вышел  из  кибитки, оставив  меня одного.

Дело, не терпящее отлагательства, состояло в  том, что ишагасы должен  был  переправить на бухарский берег  двоюродных  братьев  Абдурахман-хана [5], давно уже сидевших  под  караулом  в  Кабуле и теперь выпускаемых  на волю в  Самарканд. Только теперь для меня стало ясно, что кибитки были разбиты не для меня, а для родственников  Абдурахман-хана, что конвой пришел  с  арестованными, а вовсе не был  выслан  для моей встречи и что, наконец,  часовые стояли у кибитки с  этими родственниками. Каюк  нагрузили людьми и лошадьми и отвалили от  берега. Ишагасы стоял  все время на берегу, пока каюк  не пристал  на бухарскую сторону. Тогда Шах-Севар-хан  вернулся ко мне в  кибитку. Я категорически спросил  его: намерен  ли он  пустить меня немедленно в  Мазар-и-Шериф, или нет? Твердо поставленный вопрос  видимо смутил  ишагасы. Он  начал  торговаться: вместо двух  дней просил  меня обождать один  день, затем  до утра следующего дня. Я оставался непреклонен. Выставил  ему на вид, что переночевав  на сыром  берегу, я неминуемо получу лихорадку, от  которой никогда не избавлюсь, а мне предстоит  длинный путь, которого я с  лихорадкой не одолею. Тогда ишагасы начал  убеждать меня остаться, хотя до вечера, говоря, что к  вечеру последует  ответ  луинаиба на донесение, посланное им  тотчас  после отправления родственников  Абдурахман-хана. Но я знал, что от  переправы Патта-Кисар  до Мазар-и-Шерифа 70 верст, следовательно, ответ  луинаиба ни в  каком  случае не мог  последовать к  вечеру. Я это и высказал  ишагасы. Видя мое упорство, ишагасы приходит  просто в  отчаяние; он  хочет  задержать меня, хотя на несколько часов: велит  зарезать барана и готовить обед. Но я отказываюсь от  обеда; говорю, что буду есть только на следующей станции; наконец  возвышаю голос: „будет  этому конец  когда-нибудь, или нет! Мне надоело переливать из  пустого в  порожнее. Сейчас, сию же минуту, или вперед  в  Мазар-и-Шериф, или назад  на бухарский берег! Но помните, что вы ответите пред  эмиром  за непропуск  меня в  город". Я потому позволял  себе такую резкость, что боялся, как  бы афганский начальник  уступки мои не принял  за слабость; затем  мой высокий чин  кервеля [6], а главное, дружественные отношения между Россией и Шир-Али давали мне уверенность, что ишагасы никакого насилия не посмеет  надо мною учинить. Шах-Севар-хан  поник  головою и стал  громко рассуждать сам  с  собою: „Пустить его вперед — может  быть беда, не пустить — может  быть еще хуже; вдруг  в  самом  деле здесь заболеет, что я с  ним  буду делать, да и вся вина тогда падет  на меня. Лучше пустить, все равно дальше Мазар-и-Шерифа не пойдет ". Затем  поднявшись с  ковра и обратясь ко мне, он  сказал: „хорошо, поедем; только вы должны знать, что из  Мазар-и-Шерифа вас  не выпустят  без  разрешения эмира".— Это до вас  не касается, ответил  я ему: —в  Мазар-и-Шерифе я буду иметь дело с  луинаибом, а не с  вами. Через  полчаса мы тронулись в  путь.

От  переправы Патта-Кисар  до Сиягирда, где имели ночлег, 50 верст. Сначала около трех  верст  дорога идет  но сырой местности, затопляемой во время разливов  Аму-Дарьи и поросшей камышем  и кустарником  патта [7]. С  третьей версты начинаются пески, которые переходят  в  довольно высокие барханы, поросшие гребенщиком  и саксаулом. Пески тянутся па протяжении 35 верст, до начала развалин  города Сиягирда. Отсюда начинается открытая, ровная степь и глинистый грунт  до самого Мазар-и-Шерифа. Развалины Сиягирда (глиняные) тянутся на протяжении 12 верст, до теперешнего селения Сиягирд, имеющего всего 50 дворов. От  Патта-Кисара до Сиягирда воды нет. Дорога в  песках  очень трудная. В  Сиягирд  вода проведена из  речки, вытекающей из  отрогов  Паропамиза.

Под  впечатлением  нашего разговора на берегу Аму-Дарьи, ишагасы был в  самом  мрачном  настроении духа. Я первый заговорил. Похвалил  его лошадь, подивился его гигантскому росту, похвалил  его оружие, даже его огромный стакан, висевший у него через  плечо в  кожаном  чехле. Ишагасы повеселел. Мы разговорились. Оказалось, что он  довольно близко был  знаком  с  ходом  турецкой кампании и сведения о ней черпал  из  официальной газеты, издающейся в  Кабуле. Шах-Севар-хан  помнил  имена всех  турецких  генералов, но ни одного русского, ссылаясь на то, что русские фамилии трудно выговаривать. Он  знает  имя нашего Императора. Читал  историю Петра Великого, которого называет  Федер. Интересовался численностью нашей армии вообще и в  Туркестане особенно. Чтоб  не остаться у него в  долгу, я начал  высыпать свои познания по новейшей истории Афганистана, за последние 30 лет. Наконец  перешли к  последнему столкновению Шир-Али-хана с  англичанами. На вопрос: „будет  ли допущено в  Кабул  английское посольство?", ишагасы отвечал: „ни за что на свете".— „Ну, а если англичане объявят  вам  войну?" — „Мы справимся с  ними, как  справлялись уже не раз ".

Остановки делали раза три и тогда поили людей, курили кальян. Ни мне, ни моим  людям, воды и покурить  не предлагали. В  Сиягирде на ночлеге, когда мой человек  хотел  было взять афганский кувшин, чтобы налить воды в  наш  чайник, несколько человек  подбежали к  нему и сказали, чтобы он  не прикасался к  их  кувшинам; а если ему будет  нужна вода, то он  может  сказать им  и они сами нальют  ему воды. Оказалось, что мы были кафыры, поганые. Впоследствии моим  людям  позволили курить кальян, но чубук  при этом  вынимали и они должны были прикладывать губы к  дыре в  сосуде, куда вставляется чубук.

Во время одной остановки для поения людей, я продолжал  движение. Мне начали кричать, чтобы я остановился. Показывая вид, что не слышу, я продолжаю ехать. Тогда ко мне подскакивают  трое солдат. Я им  отвечаю, что не я должен  сообразоваться с  ними, а они со мною. Пусть они не забывают, кто я такой. Солдаты осадили и я продолжал  движение. Когда люди напились, то погнали меня рысью. Я опять напустился на ишагасы. Неужели он  думал, что я могу убежать? И как  ему может  прийти в  голову такая мысль? Ведь я прибыл  в  их  страну по доброй воле. Куда я убегу, как  могу убежать? Ишагасы оправдывается: ему никогда не приходила в  голову мысль, что я могу убежать; он  только заботился о моей безопасности. Я ему отвечаю: «что вы вздор  городите! Перестаньте ломать комедию! Кругом  видно на целый фарсанг  [8]. Ни одного человека. Какая тут  опасность. Примите за правило, что не я должен сообразоваться с  вами, а вы со мною». Когда пришло время следующей остановки, то ишагасы уже просил  у меня позволения остановиться.

Мы двигались быстро. На степи, у развалин  Сиягирда, ишагасы несколько раз  пускал  свою лошадь в  карьер. Он  не пропускает  ни одной птицы; чуть завидит  ее, сейчас  снимает  из-за плеча двустволку и стреляет. У этого человека большой избыток  сил.

В  Сиягирде меня поместили в  одном  доме, рядом  с  ишагасы. У квартиры моей поставили двух  часовых, назначение которых  состояло в  том,  чтобы не выпускать меня из  виду и неотступно следовать за мною, куда бы я ни пошел.

Когда уже смерклось, я вышел  па двор, поговорить с  офицерами. Один  из  часовых  громко сказал: „ Если бы была моя воля, то этого кафыра я изрубил  бы в  куски!" Эти слова были произнесены в  присутствии двух  офицеров, и они не сделали часовому никакого замечания, хотя не могли не знать, что если я не понимаю по-персидски, то понимает  мой переводчик  и что он  мне все передаст. Передав  слова часового, Мустафа добавил  от  себя, что нет  ничего мудреного, если кто-нибудь приведет  желание солдата в  исполнение, так  как  убийца кафыра наверно сделается святым. Побеседовав  несколько времени с  офицерами, я удалился в  свою комнату, поужинал  пловом, приготовленным  афганцами и лег  спать, забаррикадировав  вход  к  себе вьючными сундуками и приготовив  на всякий случай револьвер. Ночь прошла благополучно. На другой день Мустафа передает  мне, что во время чистки сапог, ночью, он  слышал, как  один  солдат  говорил  другому: „пойдем, убьем  кафыра; ничего, что потом  будет  нам  плохо: за то ты знаешь, что нас  ждёт  в  будущей жизни".— "Но ведь придут  русские мстить за его смерть и завоюют  нашу землю; тогда всем  будет  плохо".— „Разве нельзя сказать, что он  не переходил  на наш  берег ?" — „Он  не такой маленький человек, чтобы русская власть не следила, где он  находится; ведь он  кернель; да и бухарцы скажут, что сдали его нам с рук на руки целым. Лучше не думать об  этом ". Происходил  ли действительно подобный разговор, утверждать не могу. Но не думаю, чтобы Мустафа лгал; ему лично не было никакой пользы лгать; напротив: ему был  расчет  скорее скрывать от  меня подобные разговоры, потому что он  мог  предположить, что они заставят  меня вернуться в  Ташкент: между тем  он  имел  ввиду достичь Мешхеда, своей родины, и увидеть своих  родителей, от  которых  был  оторван  11 лет  тому назад. Я верил  тому, что передавал  Мустафа; я видел, что среди конвоировавших  меня солдат  были фанатики и решил  держать ухо востро.

От  Сиягирда до Мазар-и-Шериифа оставалось 18 верст. Мы встали поздно, часов  около шести. Я вышел  умываться на двор; афганцы собрались смотреть на процесс  умыванья. Когда дело дошло до чистки зубов  щеточкою, любопытные спросили: „из  чего она сделана?" Мустафа ответил: „из  свиной щетины все присутствующие начали отплёвываться. Вследствие этого я сделал  уступку: на будущее время решил  умываться в  комнате или в палатке.

Мы выехали в  восемь часов  утра. Чрез час  движения перед  нами открылись в отдалении Тохтапул, Мазар-и-Шериф  и Туримар. Четыре голубые минарета в  Мазар-и-Шерифе ясно обозначались среди серых  построек  этого города. Наш  путь лежал  прямо на святилище; но подходя к  городу, мы свернули с  дороги и пошли целиком  чрез  поля, пока не вышли на дорогу, ведущую в  Мазар-и-Шериф  из  Тохтапул. Стало ясно, что афганцы не желают, чтобы я проехал  мимо святилища. Когда мы подошли к  самому городу, то ишагасы приказал  солдатам  обнажить сабли. Затем  мы следовали но городу в  таком  порядке: впереди три солдата, потом  трубач, все время игравший сигналы, я рядом  с ишагасы, Мустафа и наконец,  взвод. Я спросил ишагасы: для чего солдаты обнажили сабли? Он  отвечал: „для вашей безопасности: наш  народ  дикий, необузданный, мало ли что может  случиться". — Ну вот, вы приняли меры предосторожности против  покушения на меня со стороны жителей; а позвольте вас  спросить: какие вы меры приняли против  покушения на мою жизнь со стороны ваших  солдат, которые ведь взяты из  среды населения, также дики и необузданы и также могут  отправить меня на тот  свет. Признаться вам, я больше опасаюсь ваших  солдат, чем  населения, и на это имею причины. Население в  вашем  Туркестане состоит  из  узбеков, которых  я знаю и в  среде их  буду так же покоен, как  у себя дома. Не буду ли я прав, если скажу, что вы хотите показать в  городе, что я ваш  трофей, т. е. ваш  пленник.— „Думайте, что хотите; но я вас  должен  доставить целым  и невредимым; я отвечаю за каждый волос, который упадет  с  вашей головы". Мы долго кружили по улицам. Солдаты, ехавшие впереди, не позволяли никому из  жителей идти или стоять на нашем  пути, а гнали их  в  соседние переулки. Проезжая мимо базарных  ворот, я сказал  ишагасы, что было бы хорошо проехаться по базару и показать народу трофей, но он  не удостоил  меня своим  ответом. Вообще на всем  переходе к  Мазар-и-Шерифу (7-го октября) ишагасы был  мрачен, мало говорил; по мере приближения к  городу становился задумчивее: вероятно, он  измышлял  какой дать ответ  луинаибу за привоз меня в  Мазар-и-Шернф

II

Наконец  мы приехали к  дому, который предназначен  был  для моего жительства. В  этом  самом  доме жили члены нашего посольства в  июле 1878 года, в  ожидании разрешения Шир-Али-хана прибыть в  Кабул. Чтобы добраться до моей квартиры, надо было пройти три двора: первый обширный двор, где приготовляли сырцовый кирпич, второй, поменьше. где мы слезли с  коней и где спешились десять кавалеристов, которые и пошли за нами, и третий, еще поменьше, где находилось человек  десять афганцев  и где кипело несколько котлов. Из  третьего двора вела калитка в  обширный двор, с  двух противоположных  сторон  обстроенный двух этажными строениями из  глины. Покои, отведенные для меня в  одном  из  этих  строений, состояли из  двух  комнат: одной, длиною 10 шагов  и шириною 6, и  другой, 6 шагов  в  квадрате.

Пол  большой комнаты был  покрыт  паласом, сверху которого постлан  белый коленкор, а пол  малой комнаты застлан  дешевыми коврами. Стены первой комнаты были грубо расписаны цветами и фруктами; стены второй комнаты были украшены выпуклыми рисунками из  алебастра, покрытыми белым  составом похожим  на серебро; здесь же были наклеены, в  виде украшения, этикеты с  коробок  леденцов Ландрина и ярлыки товарищества с.-петербургского сахаро-рафинадного завода. Мы, т. е. я. ишагасы, два офицера и один  дафадар  (десяточный унтер-офицер), вошли в  описанные комнаты, и здесь ишагасы объявил, что эти комнаты, а также весь двор  предоставляются в  полное мое распоряжение. Уселись на полу. Подали чай. Я предложил  его ишагасы и прочим  офицерам; но они от  чаю отказались. Когда я выпил  одну чашку, мои посетители поднялись и начали прощаться, желая мне всего лучшего. Я поблагодарил  всех  за заботы обо мне во время пути и просил  ишагасы доложить луинаибу, что я готов  ему представиться, хотя сегодня; даже очень желаю его видеть сегодня. Ишагасы, заметив. какой я беспокойный человек, обещался доложить мою просьбу Хош-Диль-хану, но сомневается, чтоб  он  принял  меня сегодня; по всей вероятности, прием  последует  завтра. Затем  ишагасы обещал  навестить меня утром. Ишагасы всю дорогу лгал; солгал  и в  этот  раз: я его больше не видел.

Оставшись наедине, я вышел  на двор  осмотреть свою резиденцию. Двор  имел  150 шагов  длины и 75 ширины. Во всю длину его пересекал  широкий арык, у которого росли шесть великолепных  чинаров. По другую сторону арыка, в  тени одного из  чинаров, сделано было искусственное возвышение из  глины, покрытое алебастром. Здесь же росло несколько персиковых  и абрикосовых  деревьев. Двор  был  посыпан  песком  и содержался в  большой чистоте. Все здания, в  одном  из  которых устроена баня, были необитаемы. Рядом  с  моей квартирою была большая комната, в  которой летом  1878 года помещался генерал  Столетов.

Осмотрев  двор  и строения, я пошел  было через  соседний небольшой дворик  на следующий, где оставил  своих  лошадей; но был остановлен  одним  афганцем, который почтительно доложил  мне, что я туда входить не могу. Смотрю: из  калитки соседнего двора выглядывают  пехотинцы с  ружьями. Я понял, что ко мне приставлен  караул. Я вернулся на свой двор, а вслед  за мною вошел  секретарь луинаиба, Магомет-Мусин-хан, за которым  несли два кресла, обитые кожей. Отрекомендовавшись, что он  приставлен  ко мне луннаибом, Магомет-Мусин-хан  просил  обо всем, что только мне будет  нужно, обращаться к  нему, сам  же он  будет  заходить ко мне каждый день. Затем  он  сказал, что луинаиб, зная, что русские не привыкли сидеть по восточному, посылает мне два кресла. Потом  началось представление людей, назначенных  служить при мне. Таких  людей оказалось семь: назирь (расходчик, мажордом) Али-Риза, старик; комнатный слуга, он  же завязывающий чаем  и кальяном, Яр-Магомет; повар, его помощник, судомойка, дворник  и банщик. Все эти люди состоят  на обязательной службе и должны служить до смерти или до совершенной  неспособности. Все они начинают  службу в  строю; затем  их  назначают  в  разные нестроевые должности, в  роде списанных; потом  берут  опять в  строй, опять переводят  в  нестроевые и так  всю жизнь. Иногда их  отпускают  домой на побывку.

Первое знакомство с  Магомет-Мусин-ханом  и представление людей происходили на дворе. Я пригласил  Магомет-Мусин-хана к  себе в  комнату. Мы уселись в  креслах. „Отныне, вы гость эмира Шир-Али-хана", сказал  мне Магомет Мусин-хан. Потом  задал  те же вопросы, которые задавал  ишагасы на берегу Аму-Дарьи: кто я такой, зачем  приехал  и пр. Попросил  мой вид, прочитал  его и спрятал  к  себе в  карман, говоря, что покажет  его луинаибу. Я спросил, когда луинаиб  назначит  мне аудиенцию. Магомет-Мусин-хан  ответил, что он  об этом  еще не знает, но пойдет  попросить приказаний. Позвав  Яр-Магомета, он  потребовал  себе чаю. Ему подали чайник  и чашку другие, чем  подавались мне. Впоследствии, всякий раз, как  приходил  ко мне Магомет-Мусин-хан, он  требовал  себе чаю и ему подавали его в  другой посуде, чем  мне. Эта посуда была частая; я же пил  из  той, которая была опоганена членами нашего посольства. Из  подававшейся мне посуды не пили и приставленные ко мне афганцы, а по их  примеру, перестали употреблять ее и мои люди: киргиз  Уразалы и персиянин  Ибрагим. Один  только Мустафа остался мне верен  во всех  обстоятельствах  моего странствования. Он  не обращал  внимание на эпитет  кафыра, который давали ему афганцы. Нужно, впрочем, заметить, что Мустафа, долго живя в  Ташкенте и находясь в  услужении у одного чиновника до того обрусел, что с  спокойною совестью ел  свинину и пил вино. Конечно, он  умалчивал  пред  афганцами о таком  страшном  нарушении закона, а афганцы сильно интересовались, едим  ли я и мои люди свинину и пьем  ли мы вино. Я им  всякий раз  отвечал, что свинину очень уважаю, и вина не прочь выпить. Офицерство афганское, преимущественно из  персиян, постоянно спрашивало, нет  ли у меня водки. Они крайне сожалели, что у меня её нет, а она им  очень нужна для лечения. В  больших  городах  Афганистана существует  тайная продажа водки и высшее сословие сильно употребляет  ее. Попадаются даже пьяницы. Так, дабир-уль-мульк, посланник  в  Ташкенте, совершеннейший пьяница, пьющий по ночам  в  одиночку [16].

Напившись чаю и съев чайные листья, Магомет Мусин-хан  ушел. Али-Риза и Яр-Магомет  тотчас  принесли обед, состоявший из  плова с  анисом [17] и бараниной, супа из  баранины и соуса, баранина с  капустой. Все это было прилично в  размерах  для одного человека, не так, как  в  Бухаре, где для меня одного ставили полпуда лепешек, два-три блюда, аршин  в диаметре каждое, с  пловом, столько же блюд  с  вареной бараниной и курами, окрашенными шафраном  и неокрашенными. После обеда подали арбузы и дыни, наконец,  чай, который поднесли было пред  обедом, но я перенес  его в конец. Людям  моим  отпустили только плов  с  небольшим  количеством  баранины. Привыкнув  во время десятидневного путешествия по Бухаре к  угощениям  в  неограниченных  размерах  и к  разным  лакомствам, которые подавались в  таком  огромном  количестве, что они не могли их  съдать и большую часть продавали, мои люди были крайне недовольны афганским  угощением. Пришли жаловаться и на то, что баранины дали мало, и на то, что плов  был  холодным. Заодно заявили, что проклятый афган  не дает  лошадям  клевера, отпускает  только солому [18], а им, людям  не позволяет  сходить в  мазар  помолиться Богу. Насчет  неудовлетворительности пищи я обещал  заявить Магомет Мусин-хану; насчет  фуража сказал, что здесь в  обычае кормить соломою; а о дозволении сходить в  мечеть обещал  просить луннаиба, при свидании с  ним.

Как  раз  в  это время пришел  Магомет-Мусин-хан  и сообщил, что луинаиб  примет меня завтра, 8-го октября, в  8 часов  утра. Я принёс  жалобу насчет  неудовлетворительности пищи. Магомет-Мусин-хан  позвал  Али-Ризу, сделал  ему строгий выговор  и погрозил, что в  случае повой жалобы, он  лишится ушей.

На другой день, в  половине восьмого часа утра, явился Магомет-Мусин-хан, чтобы провожать меня к  луинаибу. Я надел  мундир. Мы тронулись во дворец  генерал-губернатора в  таком  порядке:  вереди, шагах  в  десяти, шли двое пеших  солдат, за ними я, потом  Магомет-Мусин-хан, Мустафа и наконец,  десять пеших  солдат. Собственно говоря, это не были настоящие солдаты, а милиционеры, ополченцы, называемые хазадар. Их  собирают  по мере надобности, для местной службы, в  помощь полевым  войскам. Вследствие столкновения с  англичанами, из  Туркестана были двинуты в  Кабул  шесть полевых  батальонов. Взамен  их, для местной службы, собрано было 1,000 хазадаров. Хазадарам отпускаются: красная шапка, армячные кафтан  и штаны на год  и 6 рупий (3 р. 60 к.) в  месяц. На эти деньги они должны содержать себя. Караул при моей квартире состоял  из  десяти хазадаров, при одном  унтер-офицере. Для сопровождения же меня во дворец  вытребован  был  особый караул.

Дорога. но которой мы шли, была полита водою, а на улице, которая пересекала наш путь. стояли полицейские, имевшие назначение никого не пропускать во время нашего следования. Оказалось, что я жил  шагах  в  600 от дома генерал-губернатора. При входе в  дворцовый сад  стоял  часовой в  красном  мундире и отдал  мне честь. Здесь сопровождавшие меня хазадары были остановлены и мы продолжали путь втроем  (я, Магомет-Мусин- хан  и Мустафа). На всех  перекрестках  дорог  обширного сада стояли часовые; таких  часовых  я насчитал  14: на самом  деле их  больше. При прохождении мимо часовых, Магомет-Мусин-хан  жестами показывал  им, чтобы они отдавали мне честь. Перпендикулярно к  дворцу, против  открытой галереи, где должен  был  происходить прием, выстроена была рота пехоты так  называемых  парадеров. Парадеры — это дворцовая гвардия: они содержат  караулы в  генерал-губернаторских  резиденциях, но могут  быть выведены и для действий в  поле. Люди были одеты в красные суконные мундиры с  жёлтыми воротниками, погонами и обшлагами и белыми кантами по борту, воротнику и обшлагам, белые бумажные штаны, башмаки на босу ногу и войлочные каски с  металлическими звездами на лбу; на шеях  белые платочки. Вооружение —  нарезное ружье, заряжающиеся с  дула, со штыком. Портупеи поясная и чрез  правое плечо: последняя прикреплена к  поясной; кожа белая, как у нас  в  гвардии. Народ  все рослый, видный. Бреют  бороды и носят  бакенбарды в  виде тонкой полосы от  ушей к  оконечностей  губ. Лица совершенно напоминают  наших  старых  гвардейских  солдат, когда у них  усы и баки нафабрены. Офицеры одеты в  тёмно-синий однобортный сюртук, черные штаны и войлочную шляпу с  широкими полями, обернутую голубою кисеёй. Я прошёл  по фронту; чести не отдали.

Подойдя к  дворцу и поднявшись на несколько ступеней, я очутился в  обширной галерее, уставленной по стене креслами, совершено такими же, какие были присланы ко мне на квартиру. Пол  галереи был покрыт  коврами. Хош-Диль-хан  сидел на кресле. При входе моем  на галерею он  встал  и сделал  несколько шагов  на встречу. Мы подали друг  другу руки и луинаиб  пригласил  меня сесть рядом  с  ним. Кроме нас  на галерее сидели в  отдалении: Магомет-Мусин-хан  и мирза низам [19] Сафар-этдин.

Луинаиб  Хош-Диль-хан  генерал-губернатор [20] обширной провинции в  состав  которой вошли все узбекские ханства, находившиеся между Аму и горами Бадахшан. Луинаиб для своего высокого положения очень молод. Ему всего тридцать лет. Это красивый мужчина, с  черной бородой, по афганскому обычаю, коротко подстриженною; роста выше среднего; крепкого телосложения. Он  был  одет  в  синий двубортный сюртук  с  костяными пуговицами, синие штаны, лакированные сапоги, войлочную каску и белые нитяные перчатки; шея была повязана голубым  шелковым  платочком. Луинаиб  женат  на родной сестре эмира Шир-Али-хана, и этим  можно объяснить, что в  таких  молодых  годах  он  занимает  такой важный пост. Его генерал-губернаторство ближайшее к, России и даже непосредственно с  ней соприкасается (с  Ферганской областью); оно граничит  с  землями независимых  туркмен; в  состав  его вошло десять узбекских  государств. В  руках  луинаиба находятся гражданская и военная части.

Здесь я несколько уклонюсь от  продолжения рассказа об  аудиенции у луинаиба и очерчу вкратце положение афганцев  в  Туркестане.

В состав  афганского Туркестана вошли следующие ханства: Меймене, Сарыпуль, Шибирхан, Акча, Андхой, Балх, Гурзиван, Дарзаб, Кундуз  и Бадахшан. В  настоящее время остаюсь полунезависимым  только одно небольшое ханство Андхойское. Теперешнему хану Андхоя сохранены его владения за те помощь и содействие, которые он  оказал  войскам  Шир-Али-хана, при покорении четыре года тому назад  Меймене. Мир-Доулет-хан получает  ежегодную пенсию из  кабульской казны в  размере 12-ти тысяч  рупий (7,200 рублей). В  Андхое постоянно стоит  полк  афганской кавалерии, который имеет  назначение защищать владения хана от  набегов  туркмен. Сам  хан  обязан  ежегодно являться к  луинанбу, с  приношениями, которые идут  в  кабульскую казну. Во внутреннем  управлении Мир-Доулет-хан  действует  самостоятельно и властен  предавать смертной казни своих  подданных. Таким  образом, Шир-Али-хан, относительно этого деспота, применил  ту политику, какая практикуется аигличанамн в Индустане. Не имея законного предлога непосредственно присоединить к себе Андхой, он  сделал  Мир-Доулет-хана своим  пенсионером  и затем  держит  при нем  войско, которое. под  предлогом  защиты ханства от  туркмен, изображает из  себя дамоклов  меч, готовый опуститься лишь только теперешний деспот  станет  неугодным  эмиру.

Ханство Меймене покорено лишь четыре года тому назад. Это ханство, после Бадахшана, было наибольшим; в  нем  считалось 100 тысяч  жителей. Последним  ханом  Меймене был  Мир-Гуссейн. Война ему была объявлена за постоянные грабежи и пленение афганских  подданных  в  Туркестане. Афганцы двинули к  столице ханства до 10 тыс. войска и 20 орудий. Для перевозки этих  последних  произведены были обширные работы по разработке дороги из  Сарыпуля. Войска двигались с  двух  сторон: из  Мазар-и-Шерифа и из  Герата. Город  был  обложен  со всех  сторон. На шестом  месяце осады в  стене пробита брешь; войска пошли на штурм  и вырезали 18,000 защитников: город  разграблен  и разрушен. Мир-Гуссейн-хан, мужественно защищаясь в  цитадели, взят  в  плен  и отвезен  в  Кабул. Так  как  Меймене, во время войны с  Афганистаном, помогали ханства Сарыпуль и Шибирхан, то и они были покорены и присоединены к  владениям Шир-Али-хана. Самое покорение этих  ханств  совершено было раньше покорения Меймене, потому что они лежали на пути к  столице ханства. Последний сарапульский хан  был  Магомет; он, в  настоящее время, пленник  в  Кабуле. Последний хан  Шибирхана был  Хаким-хан; он  умер  в  плену в  Кабуле. Ханство Акча присоединено к  Афганистану 30 лет  тому назад. Последний хан  был  Ишан-Аурах; умер  в  плену в  Кабуле. Ханство Балх, в  состав  которого входил  и Мазар-и-Шериф, присоединено также 30 лет  тому назад. Последний хан  Рустем  убит  в  Кабуле своим  племянником. Ханство Гурзиван  состояло всего из  одного кишлака в  400 дворов. Присоединено к  Афганистану 10 лет  тому назад. Ханство Дарзаб, состоявшее из  трех  кишлаков: Дарзаба, Бельчирага и Каулиана, присоединено к  Афганистану 10 лет  тому назад. Кундуз  и Хулум  покорены 30 лет  тому назад. Бадахшан  покорен  шесть лет  тому назад. Последний владетель Бадахшана, Джандар-шах, проживал  на русской пенсии в  1,500 рублей в  Учь-Кургане, Ферганской области; убит  в  августе 1878 года двумя своими сыновьями за жестокое с  ними обращение.

Из  этого перечня видно, что афганцы в  Туркестане суть пришлые завоеватели и что, собственно говоря, Туркестан  покорен  на наших  глазах. Хотя с  приходом  афганцев  и водворился порядок, а главное, мир, тогда как  занятием  прежних  ханов  была война и грабеж; но узбеки сразу почувствовали тяжелую руку завоевателей. Считая узбеков  женоподобными, неспособными к  войне, завоеватели, взамен  военной службы, наложили на них  самые разнообразные и тяжелые налоги. Если и берутся люди на службу, то на службу нестроевую, как  например  в  верблюдовожатые. Узбеку закрыт  путь к  повышению и власти. Единственный узбек, который пробился вперед  и имеет  значение, это Сафар-этдин, мирза низам. Обращение афганцев  с  узбеками самое высокомерное. Простой афганский солдат  считает  себя существом  высшей породы в  сравнении с  узбеком; он  зачастую употребляет  в  дело плеть или приклад. Мне часто приходилось видеть, как  афганские солдаты, без  дела, разгуливавшие по улицам  в  городе или селении, потешались над  беззащитным узбеками, колотя их  нагайками. А что они проделывали с  несчастными жителями, вымучивая их  выносить нам  и конвою довольствие [21]. Из  опасения восстания, у узбеков  отобрано оружие. Исключение составляют  жители в  округах, подверженных  набегам  туркмен. Узбек, чувствуя свою слабость, прикидывается покорным  и ждет  случая, который принес  бы ему облегчение настоящей тяжелой его участи. Он  ждет  облегчения и от  Абдурахман-хана и от  русских. Имя Абдурахман-хана произносится в  Афганском  Туркестане с  благоговением. но не иначе как  шёпотом, потому что если до уха афганской власти дойдет  это страшное ей имя, то произнёсшего его схватят, начнут  допытывать. и хорошо еще если виновный отделается носом  или ушами. Бывает  и хуже. При мне, в  Мазар-и-Шерифе, по распоряжению Хош-Диль-хана, было повешено двое узбеков  за высказанное ими сочувствие к  претенденту на афганский престол. Стоило мне в  разговоре со  своим  переводчиком, произнести имя Абдурахман-хана, как  несколько афганцев  немедленно обращались с  вопросом: „что вы сказали про Абдурахман-хана?" Будучи поражены могуществом  России, смирившей Хиву и Бухару, узбеки левого берега Аму почему-то убеждены, что движение русских  Самаркандом  не окончится и что рано пли поздно они перейдут  Аму и утвердятся на левом  берегу этой реки. Слыша из  тысячей уст  русских  мусульман, ежегодно приходящих  в  апреле месяце в  Мазар-н-Шериф  на поклонение могиле Али [22] о русских  порядках  и русской правде, о человечном  отношении к  покоренным  народам, узбеки не только не питают  к  нам  никакого страха, но желают  нас. Я видел  это в  восторженном  приёме, который мне повсюду выказывали узбеки; я слышал  это из  множества уст  людей, ухитрявшихся пробираться ко мне сквозь стражу. Меня спрашивали: „Скоро ли придут  русские? Когда бы поскорее Бог  избавит  нас  от  этих  афганов! Неужели не теперь, не сейчас, придут  русские? Неужели за вами не идут  войска?" Афганцам  хорошо известно настроение покоренных  и они крайне ревниво относятся ко всем  людям, преходящим  из  русского Туркестана. Теперь понято, почему им  было неприятно мое прибытие в их  страну; почему они, под  предлогом, что меня могут  убить, держали под  стражею; почему они пресекли (так  им, впрочем, казалось) всякое сообщение мое с  народом, почему, во время следования моего по Туркестану они старались обходить населённые места; почему губернатор  Меймене требовал, чтобы я въехал  в  город  непременно ночью; почему сами узбеки были убеждены, что чрез  Туркестан  меня не пустят, а поведут  чрез  Кабул; почему, наконец, они старались переманить к  себе на службу Мустафу, без  которого я не в  состоянии был  бы продолжать путешествие. Яр-Магомет  рассказывал  мне, что в  то время, когда наше посольство было в  Кабуле, Хош-Диль-хан, заподозрив  двух  русских  узбеков  в  шпионстве, засадил  их  в  тюрьму и подвергнул  пытке — сечению и сдавливанию головы [23]. Эти люди не были выпущены из  тюрьмы еще и в  то время, когда я проживал  в  Мазар-и-Шерифе.

Узбек  считает  себя правовернее афганца. Как  на видимое доказательство благословения божьего к  его соплеменникам, он  указывает  на многочисленные могилы святых, повсюду встречаемые в  Туркестане. Он  спрашивает  афганца: пусть тот  укажет, много ли из  его племени людей угодили Богу и сделались святыми. Он  упрекает  его в  том, что, будучи суннитом, за неимением  своих  святых, ходит  на поклонение в  шиитский город  Мешхед. Афганец  отвечает  только бранью [24].

Постоянно  опасаясь возвращения Абдурахман-хана и неизбежного с  ним  восстания узбеков, афганцы держали и  Туркестане третью часть своих  вооруженных  сил. Несмотря на опасность, грозившую Афганистану со стороны Индии в  конце 1878 года, правительство Шир-Али-хана решилось выделить из  Туркестана на восточную границу только шесть батальонов, которые тотчас  же были замещены 1,000 хазадаров. За выделением  их, в  Туркестане (кроме Кундуза и Бадахшана) оставалось 12 батальонов  и 12 полков  кавалерии, при 30—40 полевых  и горных  орудиях.

Если только справедлив  слух, что в  настоящее время все афганские войска выведены из  Туркестана на индийскую границу, то это равносильно потере Туркестана, так  как  Бамианский путь, соединяющий Кабул  с  Мазар-и-Шерифом, закрывается в  течении пяти зимних  месяцев, а путь из  Герата на северный склон  Паропамиза вообще весьма затруднителен, даже скажу недоступен, для большой массы войск.

III

Перехожу к  описанию аудиенции у луинаиба 8-го октября.

По обычаю, суеверствующему в  средней Азии, я осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана; но, к  удивлению своему, не получил  встречных  вопросов  о здоровье Государя Императора и туркестанского генерал-губернатора. В  Бухаре, в  какое бы глухое место ни приехали, какой бы незначительный чиновник  вас  ни встретил, вы непременно получите вопросы о здоровье Его Императорского Величества и генерала Кауфмана; вам  непременно скажут, что „ики даулет — бир  даулет ", т. е. два государства (Россия и Бухара) составляют  одно государство.

Хотя я знал, что без  разрешения Шир-Али-хана меня не пустят  в  Герат, однако ж  решил  попытаться, не пустит  ли меня сам  Хош-Диль-хан, о котором  генерал  Столетов  привёз  самые лестные отзывы. Я прямо заявил  луинаибу, что желаю как  можно скорее тронуться в  путь, так  как наступает  зима, а мне далеко ехать, в  особенности пугает  предстоящий переход  чрез  Паропамиз  [25]. Луинанб  ответил, что без  разрешения эмира он  не может  меня пустить в  Герат.

— Когда же можно ожидать этого разрешения? спросил  я.

—      В  летнее время, отвечал  он, наши чапары ходят  в  Кабул  и обратно в  шесть дней. Теперь в  горах, по кабульской дороге, выпал  большой снег  и потому доставка депеш  должна замедлиться.

—      Однако ж, чрез,  сколько времени можно надеяться получить ответ  из  Кабула при настоящем  состоянии пути?

—     Чрез  восемь, десять, двенадцать даже четырнадцать дней.

—     И столько времени мне придется ждать здесь, в  Мазар-и-Шерифе?

—     Да.

—     Конечно, я могу свободно ходить по городу и окрестностям  его, во время этого ожидания?

Нет: я не могу вам  позволить выходить из  вашей квартиры.

—      Почему?

Потому что боюсь за вашу безопасность. Вы не знаете нашего народа; он  дикий, необузданный, того и гляди, что вас  убьют. Представить себе не можете, сколько вы принесли мне беспокойства вашим  приездом; теперь я не могу спокойно спать, зная, что вы здесь, в  гостях  у эмира и что с  вами может  случиться что-нибудь недоброе. А тут  еще новое известие: другой офицер  [26] едет  в  Бадахшан. Я просто не знаю что и делать.

—     Если я принес  вам  столько беспокойства, то, самое лучше, я уеду на бухарский берег  и там  буду ждать разрешения Шир-Али-хана. Затем, если это разрешение последует, то опять таки, чтобы не быть вам  в  тягость, я заранее отказываюсь от  всякой с  вашей стороны помощи и прошу меня не считать гостем  эмира. Считайте меня таким  же обыкновенным  человеком, как  и всякого русского подданного, появляющегося, по своим  делам, в  вашу страну. Я найдусь, как  проехать; если я решился проехать в  Герат, то проеду и без  вашей помощи.

—     Теперь я не могу вас  выпустить и на бухарскую сторону. А что будет  дальше, сам  не знаю: это зависит  от  эмира.

—     Почему вы не можете отпустить меня на бухарскую сторону?

—     Потому что вас  никто не просил  сюда приезжать.

Признаюсь, этот  отказ  и этот  оригинальный мотив  к  отказу до того меня поразили, что несколько времени я не нашелся что отвечать. Прежде всего, мне пришло в  голову, что я пленник и что надо бежать.

—     Значит, я ваш  пленник, сказал  я, значит, я не ошибался, говоря вашему ишагасы, что он  хочет  показать пароду, какой трофей добыл  он. Вы говорите, что я ваш  гость, а держите меня взаперти; так  нигде не обращаются с  гостем. Странная у вас  манера насильно удерживать гостей. Ваши люди в  нашей земле ходят куда хотят  и делают  что хотят. Наши государи находятся между собою в  дружбе; наш  посланник  находится в  Кабуле, а ваш  в  Ташкенте; меня же вы держите под  арестом. Правда, меня никто не просил  сюда приезжать, но я от  вас  и не требую невозможного — пустить меня вперед; я прошу позволения переехать на бухарскую землю.

—     У вас  свой закон, у нас  свой.

Я буду писать генералу Кауфману. Надеюсь, письмо дойдет  по назначению.

—      Письмо будет  отправлено.

Затем  я встал, чтоб  откланяться. Луинаиб  просит  посидеть. „Разве вам  скучно со мной?" сказал  он. Я принял  эти слова за насмешку и заметил, что в  моем  положении стыдно ему надо мной смеяться. Лупнаиб  сконфузился; стал  оправдываться, что слова его я не так  понял; оп  полагал, что мне лучше сидеть здесь, на людях, чем  одному в  своей квартире; что скучать не следует; что он  сегодня же пошлёт  нарочного в  Кабул  и если я имею написать что-нибудь нашему посланнику, то письмо мое с  этим  же нарочным  будет  отравлено. Спросил, где служу, в  каких  был  походах  и за что получил  ордена и медали. Потом  перешли к  разговору о войсках. Луннаиб  высказал, что афганскую армию нельзя сравнивать с  русскою, так  как  первая существует  лишь 3 года, а последняя 200 лет, по что они стараются приблизиться к  европейским  образцам  и под  руководством  эмира переведет английский строевой устав. Я попросил  луинаиба показать мне ученье караульной роты. Оп  тотчас  отдал  приказание, и рота начала проделывать ружейные приемы, в  числе которых  видную роль занимали приемы, существовавшие в  нашей армии лет  двадцать пять тому назад, как-то: „ к  осмотру ружей", „от дождя", „на погребение" и фехтовальные приемы, очень красивые, с  поднятием  ружей над  головою, с  ударами прикладом  и пр. Команды произносятся на афганском  языке; до перевода воинского устава команды были английские. У афганцев  существует  три рода шага: тихий, обыкновенный человеческий и скорый. Рота проходила пред  нами всеми родами движений. „Что еще они знают  у вас "? спросил  я луинаиба. — „Ломку фронта, но здесь ее нельзя вам  показать по недостатку места; больше ничего".

Несмотря на свою представительную нарядливость парадеры напомнили мне опереточных  солдат: так  не шел  к  ним  европейский мундир, так они были неловки в  строю. Несчастье армии Шир-Алн, независимо от  того, что ею командовали офицеры из  персиян, состоит  в  том, что этот  государь ввел  в  ней английский устав. Англичане должны были радоваться этому. Дело в  том, что Шир-Али применил  строевые уставы английской армии к  своей самым  педантичным  образом, нисколько не принимая в  соображение ни характера, ни особенностей афганца. Свободного горца влили в  ту форму, какая годна для английского солдата, но совершено непригодна для него. и вышло, что молодец  афганец  преобразился в  карикатурный образ  негодного английского солдата. Ловкого горца, способного к  одиночным  действиям, сковали по рукам  и по ногам, поставив в  деревянный строй и лишив  его возможности выказать свои способности в  этого рода действиях. Устав  выучили, но не поняли его духа. Азиата поражает  в  английской армии сомкнутость и стройность, и вот  афганцы исключительно налегли на это.

Известно, что войска на войне проделывают  то, чему были выучены в  мирное время. Афганские войска в  этом  смысле не исключение; оттого их  и бить легко; это не ополчение, с  которым  англичане борются уже полгода.

После смотра я откланялся луинаибу и пошел на свою квартиру в таком  же порядке, в  каком' шел  и во дворец.

Придя домой, я написал  письмо генералу Разгонову, в  Кабул, прося его выхлопотать как можно скорее разрешение Шпр-Али-хана на пропуск  меня в Герат. Передав  Письмо Яр-Магомету, для отсылки к  луинаибу, я созвал  своих  людей и передал  им  свой разговор  с  Хош-Диль-ханом. Конюх  Ибрагим  предложил  свои услуги доставить письмо в  Самарканд; но я сказал  ему на это: если бежать, так  бежать всем, ибо бегство одного ухудшит  положение нас, остающихся па месте; пока подождем, посмотрим, примут  ли мое письмо к  генералу Кауфману.

На другой день. 9-го октября, Магомет-Мусин-хан  пришёл  рано утром  и от  имени луинаиба попросил  мой мундир, покрой которого понравился Хош-Диль-хану и он  выразил  желание сшить себе такой же). Мундир  был  отдан  и па следующий день возвращён.

9-го и 10-го октября писал  донесение генералу Кауфману. 11-го утром, но обыкновению, пришел  Магомет-Мусин-хан. Я подаю ему письмо и прошу отправить его в  Самарканд. Он  не принимает. Почему? Потому что луинаиб  не может  посылать мои письма с  особым  курьером; придётся ждать, когда будет  получена почта из  Кабула; тогда и мое письмо отправят. Это меня взорвало. Я окончательно стал  убеждаться, что я пленник, что мне отказывают  в  возможности дать знать о себе в  Самарканд. В  этом  убеждении меня утверждало еще и то обстоятельство, что после аудиенции 8-го октября, караул  при моей квартире был  усилен  пятью человеками; что в  ночь с  8-го на 9-е, на дворе, у моих  комнат, появился часовой; что в  ночь с  9-го на 10-е, кроме этого часового, был  поставлен  новый пост  и что Яр-Магомет  стал  спать в  моей комнате у дверей. Независимо этого, чтоб  сделать меня совершенно беззащитным, Магомет-Мусин-хан  накануне переманивал  моего переводчика Мустафу на афганскую службу, предлагая ему большое жалованье и почетную службу во дворце эмира Шир-Али-хана. Я дал  волю своему гневу: упрекая  афганцев  во лжи, недобросовестности, измене; я найду дорогу к  Шир-Али-хану; наверно он  не одобрит  принятых  Хош-Диль-ханом  против  меня мер. Наконец  я сказал  Магомет-Мусин-хану, что не желаю его больше видеть у себя. Покорно, не говоря ни слова, он  встал  и вышел  из  комнаты. После этой сцепы он  заболел  и несколько дней не показывался.

Я опять созвал  своих  людей, очертил  им  то положение, в  котором  мы находимся и спросил  их  мнение. Все отвечали, что готовы идти со мною, куда бы я ни приказал. На общем  совете решили: ждать ответа из  Кабула самый большой срок, т. е. четырнадцать дней, считая его с  8-го октября, дня отправления чапара к  эмиру; если к  22-му октября ответа не последует, то это значит, что нас  держат  в  плену и в  ночь на 23-е число мы должны выйти из  Мазар-и-Шерифа, направляясь к  бухарской переправе Каркин; запастись огнестрельным  оружием, а если его добыть нельзя, то холодным.

Холодное оружие (два афганских  ножа), было добыто чрез  кузнеца-узбека, призванного мною для ковки лошадей; огнестрельное же оружие он  не соглашался принести ни за какие деньги. Пришлось раскаиваться, почему не послушал  опытных  людей в  Ташкенте, советовавших  мне приобрести самое меньшее две берданки.

Мы стали изучать топографию окружающей местности. Арык, протекавший чрез  мой двор, выходил  из  соседнего двора, отделённого высокою, сажени в  три, стеною; для прохода арыка в  этой стене было сделано отверстие, достаточное вполне, чтобы пролезть человеку. На соседнем  дворе жило семейство, состоящее из  мужчины, женщины и двух  детей. Соседний двор  выходил  на улицу и был  обнесен  со стороны её стенкой в  сажень высоты. Часовых, выставляемых  на ночь у моей квартиры, можно было обойти, пройдя насквозь все строения, до стены, у которой было отверстие. Больше всего нас  смущал  Яр-Магомет, спавший у двери в  моей комнате. Выбравшись из  города, мы должны были иметь направление на северо-запад; первый день скрываться в  песчаных  барханах; ночью идти; если бы удалось набрести на туркменское кочевье, то украсть лошадей и затем  скакать сколько вынесут  кони.

Утром, 13-го октября, Яр-Магомет  с сияющим  лицом  сообщил  мне, что вчера вечером  прибыл  чапар  из  Кабула и что сегодня отправляется почта и  Бухару; следовательно может  быть отправлено и мое письмо в  Самарканд, на имя генерала Кауфмана. Хотя письмо я отдал, но не надеялся, чтобы оно дошло по назначению; я полагал, что это все отвод  глаз.

15-го октября, вечером, луинаиб  пригласил  меня к  себе. Пришел  Магомет-Мусин-хан  и мы, в сопровождении хазадаров, как  и в  прошлый раз,  8-го октября, пошли во дворец. Прием  происходил  в  саду, на площадке, покрытой коврами и уставленной креслами. Рота пехоты, как  и при первом  приеме, стояла перпендикулярно к  дворцу. Луинаиб  был  одет  в  черный мундир  нашего покроя, с  золотым  шитьем  на воротнике и обшлагах, по образцу шитья на моем  мундире, белые штаны, серую мерлушковую шапку на манер  афганской каски, лакированные сапоги и белые нитяные перчатки. На аудиенции присутствовали: Магомет-Мусин-хан, мирза низам  и какой-то старшина из  племени гезаре-барбари. живущего в  горах  по кабульской дороге. При моем  приближении луииаиб  встал  и приветствовал  меня пожатием  руки. Он  слышал, что я скучаю и потому пригласил  меня, чтобы, хотя сколько-нибудь развлечь. Не желаю ли я послушать афганской музыки? Ее, конечно, нельзя сравнивать с  русскою музыкою и ему, луннаибу, совестно предлагать мне такое развлечение, но лучшего он  ничего не может  предложить. Отвечаю: я давно хотел  послушать афганскую музыку вблизи; издали ее слушаю каждый день, но до меня неясно доходят  звуки. Луинаиб  отдал  приказание и в  сад  вошел  хор  музыкантов. Хор  этот  составляли: турецкий барабан, шесть малых  барабанов, пять флейт, три горна, две зурны, один  бубен, один  треугольник  и одни ложки. Музыканты были одеты в  красные мундиры и каски, без  оружия; учитель был  в  черном  сюртуке и шляпе с  широкими полями. Первую пьесу, которую сыграли музыканты, луинаиб  назвал  селямом, т. е. приветствием  в  честь меня. Я поблагодарил. Затем  они играли последовательно тихий, обыкновенный и скорый марши, во время которых, по просьбе моей, рота маршировала. Затем  луинаиб  сообщил  мне, что музыканты больше ничего не знают, что музыка сформирована недавно и что музыканты учатся по нотам.

Играли согласно и фальши не было слышно. Потом  луинаиб  расспрашивал  о Ташкенте. Самарканде. Петербурге, о прошлой войне. По поводу предстоящего столкновения с  англичанами луинаиб  заметил, что афганцы одни справятся с  ними и возвратят  себе не только Пешавер, но и Кашмир. На вопрос: „примет  ли Шир-Али-хан  в  Кабул  английское посольство?", луинаиб  отвечал: „нет, ни за что, никогда!"

Луинаиб  спросил, не нужно ли мне чего, доволен  ли я содержанием. Я попросил  дозволить моим  людям  сходить в  мазар  помолиться, но получил  отказ. Почему? ведь мои люди одеты в  мусульманское платье, и если мне угрожают  опасности, так  как  я в  русской форме, то им  ничего подобного не грозит, у них  на лбу не написано, что они русские и пришли со мною. Ответ: нельзя.

Эта аудиенция продолжалась около часу и немного рассеяла меня.

Томительно тянулись дни сидения нашего в  Мазар-и-Шерифе. Рассчитывая на безостановочное путешествие и желая иметь как  можно легкие вьюки, я не взял  с  собою ни одной книги. От  нечего делать перечитал  все старые газеты, в  которые были обёрнуты некоторые вещи. Часто брался за лопату и чистил  арык. Каждое утро заметал  ненавистные мне следы часовых  на песке, ходивших  ночью около моей квартиры. Магомет-Мусин-хан  не показывался. Я рад  был, что не вижу физиономии моего тюремщика. Узнав  из  разговоров  с  Яр-Магометом, что в  Мазар-и-Шерифе есть публичные танцовщицы, я просил, с  разрешения луинаиба, привести их  ко мне. Последовал  ответ, что они уехали на свадьбу в  Таш-Курган. На просьбу привести заклинателя змей, последовал  ответ, что в  настоящую пору года они уже спят. Приходилось удовольствоваться сказками, которые поочерёдно рассказывали мои люди. Назир  Али-Риза держал  себя далеко от  меня, будучи сердит  за жалобу, принесённую мною Магомет-Мусин-хану. Кормили меня и моих  людей хорошо.

18-го октября Ибрагим, по обыкновению приходивший с  докладом  о состоянии лошадей, заметил, что сегодня лошади как-то особенно бодры, играют, должно быть чуют  поход. 19-го, утром, на обычный вопрос  Яр-Магомету: не прибыл  ли нарочный из  Кабула? получил  ответ: не прибыл. Но в полдень приходит  Магомет-Мусин-хан  и ровным  голосом, как  будто говорит  самую обыкновенную вещь, передает  мне, что сейчас  только прибыл  курьер  из  Кабула, привёз  столь желанное мне разрешение Шир-Али-хана и что я сегодня же должен  выехать в  четыре часа пополудни. Затем  Магомет-Мусин-хан  удалился, обещаясь зайти еще раз  и сообщить о распоряжениях, которые будут  сделаны Хош-Диль-ханом  относительно моего путешествия. Через  час  он вернулся и сказал, что я самый почетный гость эмира, что меня велено беречь как  зеницу ока, для чего мне будет  дан  конвой; все путевые расходы эмир  принимает  на свой счет; до самого Герата меня будет  сопровождать джамадар  (поручик ) Мир-Али-хан, который снабжен  необходимыми суммами и на которого возлагается попечение о довольствии меня, моих  людей и лошадей; до Меймене меня будут  конвоировать 40 кавалеристов, а от  Меймене, где большая опасность со стороны туркмен, конвой будет увеличен  до 300 человек; во внимание к  моему чину при конвое будет  постоянно находиться аджютан  (подполковник, помощник  командира полка). Опять, Магомет Мусин-хан, об  одном  только меня просит: слушаться начальника конвоя, так  как, что он  ни сделает, будет  клониться к  моей безопасности и моему благополучию. Я обещал  слушаться, если распоряжения начальника конвоя будут  основаны на здравом  смысле, а не клониться только к  стеснению меня. Магомет-Мусин-хан  и сам  бы поехал  со мною, да болен; но Мир-Али-хан  человек  надежный. Он  повезет  письмо луинаиба к  генерал-губернатору Герата и должен  отправить его из  Меймене; по этому письму из  Герата вышлют  на встречу мне конвой; но если бы случилось, что конвой не выйдет  на встречу своевременно, то это обстоятельство во всяком  случае меня нисколько не задержит, так  как  конвой, данный в  Меймене, будет  провожать меня хотя бы до Герата.

Я выразил  желание пред  отъездом  проститься с  луинаибом; но Магомет-Мусин-хан  сначала ответил, что генерал-губернатор  болен, а потом, когда я повторил желание видеть его, он  сказал, что Хош-Дпль-хану некогда, он  считает  деньги. Вероятно, я сильно надоел  луинаибу; он  рад  был  избавиться от  меня поскорее и не видеть лишний раз.

Поблагодарив  Магомет-Мусин-хана за всего заботы обо мне и вручив  ему подарок  и большой запас  хины, я с  ним  простился и больше его не видел. Вспоминая теперь про этого человека, я примиряюсь с  ним: он  был  верный слуга своего господина и в  точности исполнял  его приказания.

Около четырех  часов  пополудни прибыл  назначенный сопровождать меня до Шибирхана аджютан  кавалерийского полка Абасси, Ахмед-Али-Аддижан, и доложил, что конвой готов  и ожидает  меня у ворот.

Простившись со слугами и одарив их  деньгами, я вышел  со двора, и здесь только в  первый раз, после 7-го октября увидел  своих  лошадей. Али-Риза так и не вытерпел: пожелал  мне поскорее вернуться в  Мазар-и-Шериф.

Сев  па лошадь во дворе, я выехал  на улицу, вдоль которой был  выстроен  конвой. Конвой этот состоял  из  двух  джамадаров, четырех  дафадаров  и сорока рядовых.

Афганский кавалерийский полк  состоит  из  четырех  сотен. Как  редкое исключение, есть и шестисотенные полки. В  сотне сто коней. На каждых  десять рядовых  полагается один  дафадар. у которого, кроме карабина и сабли, есть еще пика, длиною в  одну сажень, с  флюгером. Рядовые вооружены гладкоствольным карабинами и саблями. Кавалерия строится в  одну шеренгу, всадник  от  всадника на шаг  расстояния. Дафадарт. становится на правом  фланге своего десятка; Офицеры пред  фронтом. Все посажены на хороших  лошадях, частых карабаирах, частых катаганах [27]: туркменские кони попадаются редко, так  как  они очень дороги. Лошадей кутают  в  тяжёлые войлочные или ковровые попоны. Лошади есть собственность солдат. При потере лошади на службе по причинам независящим  от  хозяина, выдается из  казны четыре тилли (16 рублей), чего недостаточно для приобретения хорошей лошади, стоящей десять тиллей. Седла английские. Большею частью уздечки, но есть и мундштуки. Металлический прибор  к  лядункам  и поясам  с  английскими гербами и надписями, в  роде: „1-го бенгальского полка легкой кавалерии", „Боже, спаси королеву" и проч. Часто можно встретить пряжки и бляхи к верху ногами. Металлический прибор  покупается в  Индии на казённый счет. Седла казённые. Рядовой кавалерист  получает  26 рупий (15 руб. 60 к.) в  месяц. На эти деньги он  обязан кормить себя и свою лошадь и одеваться. Во время войны, или при передвижении в  такие места, где трудно найти продовольствие, таковое перевозится на казенный счет  к  местам  стоянок  войск  и продается им  по казенным  заготовительным  ценам. На каждых  двух  кавалеристов  полагается одна вьючная лошадь (ябу). Таким  образом  в  четырехсотенном  полку двести ябу. При каждом ябу находится один  нестроевой. Всего в  четырехсотенном  полку состоит  600 лошадей и 600 людей.

Отношения между солдатами и офицерами напоминают  такие же отношения, существующие в  турецкой армии. Если афганский офицер  пьет  чай, то несколько солдат  подсядут  к  нему; если он  курит  кальян, то все солдаты соберутся около него и ждут  очереди; кальян, обойдя солдат, опять переходит  к офицеру; если солдат  закурит  трубку, то офицер  попросит  покурить; офицер  вынет  табакерку, чтоб  положить себе щепотку табаку под  язык, несколько солдатских  пальцев  тянутся к  той же табакерке, и наоборот: если солдат  вынет  свою табакерку, то к  ней тянется офицер  и пр. Я встретил  только одного офицера, который держал  себя далеко от  солдат. Это аджютан  змеиного полка. Гамид-хан, по происхождению сеид, т. е. потомок  пророка. Но здесь вероятно играл  роль не столько его чин  аджютана (аджютан  Ахмед-Али-Аддижан  держит  себя на равной ноге с  солдатами), сколько его происхождение. Товарищеские отношения между начальниками и подчинёнными, сколько можно было заметить, не вредят  службе: солдат  беспрекословно повинуется офицеру и также беспрекословно переносит  его побои. Побои, впрочем,  случаются редко. За все время я видел  только два случая, оба за воровство сена у моих  лошадей. Иск  против  воришек  затевал  Мир-Али-хан.

 IV

Наших  лошадей, так  долго застоявшихся в Мазар-и-Шерифе, насилу можно было сдерживать. Мы двигались южнее Тохтапула и Ширабада, в  некотором  от  них  расстоянии [28], прошли кишлак  Дидаади и остановились на ночлег  в  степи, у развалин  рабата [29], на арыке, выведенном  из  Ширабада, чрез  Дидаади и далее, когда уже наступила ночь. Здесь, на ночлеге, я был  поражён  тем  вниманием  и тою предусмотрительностью, которые выказал Магомет-Мусин-хан, при снаряжении меня в  поход. Во-первых, кроме джамадара Мир-Али-хана, при мне назначены были состоять: два повара, один  нечто в  роде судомойки и один  конюх. Во-вторых, для меня везли: две палатки [30], шубу, походную кухню, ковры, паласы, умывальник, огромной величины и веса подсвечник, сальные свечи, чайники металлический [31] и фаянсовый, чашки и пр. Все это поднималось на трех  ябу. На случай, если бы мои вьючные лошади отказались служить, двое казенных  ябу велись в  поводу.

На первом  же ночлеге я сразу почувствовал, что действительно состою почетным  гостем  эмира Шир-Али-хана и что все старания сопровождающих  меня лиц  клонятся к  тому, чтобы мне только было хорошо и спокойно. Поминутно, то джамадар  Шир-Али-хан, то аджютан  Ахмед-Али-Аддижан, забегали в  мою палатку с  вопросами: не надо ли мне чего-нибудь, хорошо ли мне и пр. Конвойные солдаты не отставали в  усердии от  своих  начальников  услужить не только мне, но и моим  людям. Мустафу стали звать не просто Мустафа, а Мустафа-хан. Куда девалась та нетерпимость, которую солдаты не скрывали во время движения моего от  Патта-Кисара до Мазар-и-Шерифа. Чубук  перестали вынимать из  кальяна, когда мои люди хотели покурить; не только можно было прикасаться к  афганским  кувшинам, но солдаты даже пили чай из  моих  стаканов. Должно быть, строгий последовал  приказ  из  Кабула луинаибу, а этот  еще строже наказал  угождать мне и беречь меня. Даже лошади мои испытали на себе силу этого приказа: вместо соломы им  стали отпускать один  клевер. Это до того избаловало моих  людей, что они постоянно требовали клевер, даже в  таких  местах, где его нельзя было достать ни за какие деньги, и чрез  это у них  выходили пререкания с  Мир-Али-ханом, который приходил  жаловаться. Мои конюхи не стали больше вести вьючных  лошадей, а передали поводья афганцам; сами же ехали по сторонам и только покрикивали.

Когда я раздевался, чтобы лечь спать, аджютан  начал  помогать мне снимать сапоги. Я сопротивлялся, но потом  уступил. Надо заметить, что аджютану более пятидесяти лет  от  роду и что при раздевании присутствовал  его сын, служащий рядовым  в  полку Абасси. Аджютан  природный афганец.

На другой день мы поднялись до восхода солнца. Так  как  было известно, что мы найдем  воду, хотя бы двигались семь-восемь часов, то заранее и не определили, где будем  ночевать; как  устанем, так  и заночуем.

Дорога совершенно ровная. Слева, в  недальнем  расстоянии отроги Паропамиза, справа арык  и обработанные ноля. В  десяти верстах  от  Дидаади дорогу пересекает  река Балх, известная населению под  именем  Банди-барбари. Банди значит запруда [32]; под  именем  же барбари у афганцев  слывут  дикие народы, обитающие по северным  склонам  Паропамиза и Гиндукуша. Река Балх  течет  в  скалистом, с  крутыми берегами, овраге, имеющем  двадцать сажен  ширины. Чрез  овраг переброшен  отличный каменный мост  на трех  быках, называемый Имам-Мухры. Самая река многоводна; имеет  пятнадцати, сажень  ширины и течет  одним  руслом  от  уровня воды до полотна моста пять сажен. От  моста река течет, в  северо-западном  направлении к  городу Балху [33], где устроена плотина и отсюда разводится на арыки. Тотчас  за рекою Балх  начинаются остатки древней Бактры, которые у дороги тянутся на пять верст  и далеко, насколько видит  глаз, простираются к  северу и северо-западу. Остатки эти состоят  из  жжёного кирпича, жёлтого и красного и кирпича, облитого глазурью. Ни стен, ни башен  не видно. Места построек  узнаются по буграм.

Дорога за рекою Балх  по-прежнему совершенно ровная. Ее сопровождает  многоводный арык. Она несколько раз  переходит  с  одной стороны арыка на другую, по исправным  мостикам. Где не мешают  остатки Бактры, там  поля обработаны. На 18-й версте, недалеко от  дороги, вправо, небольшой кишлак  Огон-кала. Часто попадаются кочевья узбеков, племени араб, занимающихся хлебопашеством. При нашем  приближении многие люди выходили па дорогу. Всякий раз  аджютан  приказывал  нескольким  солдатам  становиться между мною и жителями и выжидать, пока я не проеду. На 38-й версте мазар  Зайнал-Обедин-Беймар  и при нем  рабат. Здесь похоронен  святой, имя которого носит  мазар. Он  родной брат  Имам-Ризы, похороненного в  Мешхеде. Обработанные поля по обе стороны дороги — на сколько глаз  видит. Везде обильное орошение. 

Завидев  мазар, аджютан  просил  позволения остановиться у него, чтоб  помолиться. Могила святого находится в  каменном  здании, купол  которого уже разрушился. У мечети несколько домиков, в  которых  живут  хранители могилы, в  числе пяти человек. Монахи ходят  почти голые и носят  длинные волосы. Кругом  святилища цветник  и сад. Шагах  в  двухстах  находится рабат. Я вошел  в  святилище как  был, т. е. в  сапогах. Никто мне не сказал  ни слова. Солдаты молились очень усердно; некоторые пришли в  исступление: бились головами о гробницу и об  пол, громко рыдали. Вспомнив  совет  Мустафы, я поспешил  выйти на двор. Здесь подошёл  ко мне один  монах, родом  из  Лагора, и спросил, не англичанин  ли я? Я ответил. Оказалось, что о существовании русских  он  никогда не слышал. Затем  он  начал  интересоваться, много ли денег  у русских, столько ли, сколько у англичан; но конюх  Ибрагим, присутствовавший при этом  разговоре, нашел  почему-то, что мне неприлично продолжать его и прогнал  монаха. Вообще, находя, что я не с  таким  достоинством  держу себя, как  бы следовало по его мнению, Ибрагим  часто мне советовал  не говорить с  тем  или другим  человеком, а в  Нишапуре, когда пришли два афганских  купца поговорить со мною, то он, не спросив  меня, прямо ответил  им, что я калям  саин  (большой господин) и потому не могу всяким  встречным  давать аудиенции.

Когда все помолились, тогда мы сели па копей и отправились отыскивать место для ночлега, которое и нашли в  версте от  мазара, недалеко от  туркменского кочевья. У самого же мазара я не хотел  остановиться на ночлег, так  как вокруг  него обширное кладбище.

Мир-Али-хан, когда разбили палатки, отправился в  кочевье добыть барана и дров. Туркмены не продали ему ни того, ни другого, потому что стада их  далеко в  горах, а дров у них  у самих  нет, топят  бурьяном. Мир-Али-хан  стал  бить туркмен. Поднялся шум, на который выбежали туркменские женщины с  дрекольем  и сильно избили джамадара. На его крик о помощи, в  нашем  лагере поднялась тревога, и аджютан  приказал  солдатам  идти на выручку джамадара. Те с  ружьями бросились на кочевье. Будучи свидетелем  всей этой сцены, я потребовал  от аджютана, чтобы он  немедленно вернул  джамадара и своих  солдат. Я объявил  ему, что если это не будет  исполнено, то напишу луинаибу, который не похвалит  его, аджютана, за допущенные беспорядки. Ахмед-Али-Аддижан  стал  было возражать, что все они стараются для меня; но я ему ответил, что подобное старание мне не по душе и не допущу, чтобы из-за меня избивали людей; на сегодняшний день отказываюсь от  обеда, сутки не поем, не умру. Аджютан  побежал  в  кочевье и выполнил,  как  я приказывал; Мир-Али-хан  возвратился в  лагерь, прихрамывая и опираясь на плечо солдата. Я ему сделал  строгий выговор  за насилие, употребленное против  жителей. Если бы я знал, что добывание пищи для меня будет  сопровождаться такими насилиями, то отказался бы быть гостем  его государя. Во всяком  случае, настоящее поведение Мир Али-хана не пройдет  ему даром; я буду писать луинаибу. Джамадар, разбитый и физически, и нравственно, удалился в  свою палатку и пролежал  в  ней до утра следующего дня.

Пришлось самому позаботиться об  обеде. Я отправился в  кочевье; и те самые туркмены, которые ничего не давали джамадару, просили принять  от  них  несколько кур, молока, рису и одно полено. Они отказывались принять деньги, говоря, что я — ильчи (посланник) Белого Царя и всегда желанный их  гость. Конечно, я настоял  на том, чтобы деньги были приняты.

Вечером  пришёл  аджютан  с  джанадарами и дафадарами просить за Мнр-Али-хана. У палатки собрались солдаты, интересовавшиеся знать, чем  кончится ходатайство о помиловании джамадара, и скоро уступил  и уполномочил  аджютана передать Мир-Али-хану прощение и забвение прошлого.

21-го октября предстоял  большой переход до селения Сальмазар, находящегося в  трех  верстах  к  югу от  Шибирхана.

Первые семь верст  мы двигались по равнине, потом  поднялись на небольшой отрог, покрытый галькою и, спустившись с  него, подошли к  селению Сальман. Здесь протекает  ручей горько-солёной воды, но для орошения полей выведены арыки с  пресною водою. Селение имеет  до сорока дворов. Жители узбеки занимаются хлебопашеством. Все селение вышло к  нам  навстречу и просило остаться здесь ночевать. Поднесли лепешки, арбузы, дыни. Когда я объявил, что не могу остаться, то мне подвели барана. Пробыв  около получаса в  Сальмане, мы тронулись в  путь. Дорога пересекла два небольших перевала, и мы вошли в долину, шириною от двух  до трех  верст, обставленную невысокими горами, с  мягкими очертаниями. По долине шли около двадцати верст. Дорога совершено ровная, гладкая. Долина и скаты гор  покрыты высокою травою. За неимением  воды для орошения, здесь нет  пашен.

Нам  то и дело попадались сайгаки. За одним  стадом, бежавшим  на юг, поскакали четыре солдата. Завидев  погоню, сайгаки повернули назад, на север, на наш  путь. Тогда один  джамадар  и три солдата поскакали им  наперерез. Великолепный туркменский жеребец  джамадара, ступив  на мышиную нору, провалился и сломал  себе ногу; джамадар  упал  с  коня и сильно расшибся. Жеребца тут  же пристрелили. Ехавшие с  джамадаром  солдаты, не замечая несчастия, случившегося с  ним, продолжали скакать; стреляли в  стадо, но безуспешно.

В  конце долины мы поднялись на гору, на склоне которой стоит  одиноко пастуший дом  и устроена запруда для собирания воды из  двух  небольших  ручьев. Вода солоноватая; её мало. Для поения животных  устроены каменные корыта. Подъем  на гору, до воды, длинный, но отлогий; покрыт  камнями, не затрудняющими движение. От  запруды дорога поворачивает  на юго-запад  и в  этом  направлении идет  около версты, сначала поднимаясь на вершину перевала, а затем  спустившись с  него на высокую долину, слегка волнистую, вполне удобную для движения. По этой долине дорога тянется в западном  направлении, на протяжении четырнадцати верст. Долина покрыта отличною травою и служит  пастбищем  стадам  баранов  кочующих  вблизи туркмен. По спуске с  этой долины, путь вступает на обширную Шибирханскую равнину, орошаемую рекою Сарыпуль. У подошвы спуска течет  ручей пресной воды. Спуск  покрыт  кустарником, равно как  и берега ручья. По равнине, на протяжении трех  верст есть пески, покрытые саксаулом  и гребенщиком. Далее начинаются поля, изрезанные арыками. От'  спуска до селения Сальмазар  десять верст. Дорога совершенно ровная.

Весь переход  пятьдесят одна верста.

Сальмазар – селение в сорок дворов. Оно расположено по обоим  берегам  реки Сарыпуль. имеющей здесь восемь сажень  ширины и текущей в  крутых, сажен  в пять вышиной, берегах. Жители — узбеки; живут  в  кибитках, поставленных  внутри дворов. Вокруг Сальмазара много садов. Повсюду великое изобилие воды. В  Сальмазаре есть могила какого-то святого. В  трех  верстах  от  Сальмазара к  северу лежит  город  Шибирхан.

Мы прибыли в  Сальмазар, когда уже солнце садилось. В  отведённом  мне помещении в  саду, к  приходу моему, была разбита огромная двойная палатка и приготовлены чай, обед  и мягкая постель. Всем  этим  я обязан  начальнику Шибирхана, джернелю (генералу) Кадыр-хану, командовавшему войсками, взявшими четыре года тому назад  Меймене.

Из  Сальмазара конвоировавшие меня солдаты полка Абасси должны было возвратиться в  Мазар-и-Шериф, а дальнейшее сопровождение меня до Меймене возложено было на людей полка Гуссейни, квартирующего в  Шибирхаие. Новый конвой, под  начальством  меджира (майора) [34] Гулам-Магомета, ожидал  меня уже в  Сальмазаре и, по прибытии нашем  сюда, тотчас  же сменил  старый конвой. По просьбе Ахмед-Али-Аддижана. я выдал ему свидетельство в  том, что прибыл  благополучно в  Сальмазар  и всем  доволен. Аджютан  предполагал  сделать дневку и возвратиться домой не по тому пути, по которому мы шли, а по ровной дороге на Шибирхан  и Акча.

Несмотря на местность, вполне удобную для колесного сообщения, в Афганском  Туркестане арб  нет. Только в  последнее время, по приказанию луинаиба, сделаны четыре образцовые арбы, которые и розданы по одной в  каждый из  четырех  батальонов, расположенных  в  Мазар-и-Шерифе. Я видел  одну такую арбу на дороге: она запрягается парою быков; колеса аршина два в  диаметре; обод  не гнутый из  цельного дерева, как  у нас  в  Туркестане, а состоит  из  косяков, скреплённых  шиною. Мне передавали, что луинаиб  намерен  заказать еще несколько таких  арб  и раздать их  жителям.

Из  Шибирхана в  Меймене существуют  две дороги: одна — по равнине, на Хейрабад, и далее по реке Сангалак, а другая — на Сарыпуль и далее через  горы. В  прежнее время, когда существовал  между Шибирхаион  и Хейрабадом  рабат  с  цистернами, движение всегда происходило по первому пути; но теперь, когда рабат  развалился, источник  воды иссяк  и между упомянутыми пунктами образовалось безводное пространство более 80 верст, этот  путь оставлен  и избран  второй, на Сарыпуль. При покорении Меймене афганские войска двигались по второму пути и для провоза своей артиллерии сносно разработали дорогу через  гору.

По сведениям, которые я получил  от  местных  жителей, до Сырапуля от  Сальмазара от  35 до 40 верст, т. е. один  небольшой (для меня) переход; но меджир  Гулам-Магомет  просил  разделить этот  переход  на два. Я отказал.

Путь 22-го октября. Выйдя из  Сальмазара, дорога в  полуверсте от  селения переходит  на левый берег реки Сырапуль. Брод  неглубокий, дно песчаное, во время половодья надо делать обход  влево, чтоб  избежать переправы. Местность совершенно ровная, поля обработаны и обильно орошаются водою. Пройдя 17¹/² верст  к  развалинам  Джидайлыка, вступаем  в  широкую долину, обставленную невысокими горами. Ширина долины от полутора до трех  верст. До Джидайлыка кроме двух  небольших селений, называемых  Каракин  и расположенных  одно по правую сторону реки, а другое по левую, оседлых  пунктов  нет; поля же обрабатываются узбекам, живущими в  кибитках. Таких  кочевьев  по обе стороны реки попадалось много. Не доходя Джидайлыка, дорога переходнт  на правый берег реки и идет  таким  образом  до самого города Сарыпуля. В  2^1/2 верстах  от  Джидайлыка находится небольшое селение, дворов  около десяти, Хозрет-Имам, с  гробницею святого, а в  пяти верстах  от  этого селения большое селение Сеид-Абад  (сто дворов ), расположенное на правом  берегу реки, на высоком  холме. От  Сеид-Абада вниз  река Сарыпуль, разделившись на два русла, течет  в крутых берегах. Говоря о двукратной переправе через  реку, я разумел  переправу через  правое русло её. От  города Сарыпуля до Сеид-Абада река течет  одним  руслом  в  пологих  берегах  и сильно разливается весною. Низкие затопляемые места поросли густым  камышом. У Сеид-Абада дорога поднимается на возвышенность, на которой стоит  это селение, пересекает  часть его, переходит  по мосту чрез  широкий арык  и тянется по полугоре на протяжении двух  верст. Далее дорога спускается на дно долины, по которому идет  до самого города. Па 31-й версте на дороге стоит  Кал-Кишилак. а в  стороне от  него, вправо, кишлак Кур  и Басюд, а влево, у подошвы гор. Калако. На 37-й версте начинаются сады Сарыпуля, а на 38-й деревянный мост  через  реку в  самом  городе. По всей дороге грунт  глинистый. Никакого затруднения при движении не встречается. Топлива камышу очень много; он  же может  служить кормом  для животных.

Долина реки Сарыпуль считается весьма вредною по своим  лихорадкам; сартовская болезнь распространена в  обширных  размерах. Названия, данные некоторым  кишлакам, характеризуют  свойства этой долины. Так: Кал.— значит  паршивый, Кур — слепой, Калако — много паршивых.

 V

Город  Сарыпуль имеет  до трех  тысяч  жителей. Оy  широко раскинулся по обоим  брегам  реки, окружен  обширными садами. В  центре города небольшая цитадель — балагиссар. Жители — узбеки.

В  день въезда моего в  город  был  базар. Дорога к  моей квартире лежала чрез  базарную площадь. Все население столпилось па пути и приветствовало меня громкими криками. Масса парода провожала меня до квартиры. Для меня отвели самый лучший дом, принадлежащий курбаше (полицмейстеру города). Этот  дом  окружён  высокою стеною. Чтобы меня видеть, многие жители уселись па крыши соседних  домов, а некоторые вскарабкалась на стену, окружающую мою квартиру. Курбаша хлопотал  об  обеде, меджир  лежал  в  лихорадке, а Мир-Али-хан  ушел  на базар, менять мои бухарские деньги па краны и рупии. Мустафа взялся уговорить людей, которые взлезли на стену, сойти с  неё. „Чего вы смотрите; ведь он  (т. е. я) не маймун  (обезьяна): такой же человек, как  и вы сами", говорил  он сидевшим  на стене. Но те продолжали сидеть. Чтобы удовлетворить любопытству толпы, я вышел  на улицу. По тем  приветствиям  и кулдукам  (поклонам ), которые мне отвешивали жители, я пришёл  к  заключению, что не одно любопытство собрало толпу, но желание почтить во мне русских, прихода которых  они уже давно ждут  с  нетерпением. До самого вечера толпа не расходилась. Меджир, узнав, что я выходил  на улицу, струсил  не на шутку. Несмотря на пароксизм  лихорадки, он  пришел  в  мою комнату и очень просил, чтобы я больше не выходил  па улицу.

23-го октября мы продолжали путь. Первые три версты дорога идет  по раввине, у подошвы гор, по берегу небольшой речки Мирза-Ауланг, впадающей в  реку Сарыпуль у самого города. Затем  мы вступили в  ущелье, обставленное невысокими горами и все следовали по речке; на 10-й версте поднялись на отрог  на левом  берегу Мирза-Ауланг, чтобы не двигаться по узкой тропинке у самой речки. На 13-й версте спуск  к  речке и селение Саяд. Эго селение растянулось версты на полторы по ущелью. За ним  следуют  еще три селения. Все они лежат  на левом  берегу Мирза-Ауланг.

Дорога пролегает  по правому берегу этой речки, по отрогу, на высоте десяти сажень над  водою. Дорога углубленная, разработанная четыре года тому назад  для следования войск  в  Меймене. Ширина дороги в  обрез  равняется ширине хода полевого орудия, так,  что навстречу отряду не может  проехать и одиночный всадник, он  должен  спуститься вниз  и следовать по левому берегу речки. Углубленная дорога тянется на две с  половиною версты до селения Кур. Отсюда путь спускается к  речке, переходит  на левый её берег  и все время идет  около неё. За селением  Фурган-Теке мягкие очертания гор, обрамляющих  ущелье, переходят  в  отвесные скалистые. Вход  в  скалистую часть ущелья замыкается небольшим  укреплением  из  местного камня. Укрепление это состоит  из стенки поперек  ущелья. Стенка имеет  полторы сажени вышины; кладка сухая; бойницы. Стенка эта была устроена войсками Меймене против  афганцев. Длина скалистого ущелья 12¹/²  верст. По отвесным  скалам растёт  можжевельник. Дорога усеяна галькою и оборвавшимися камнями: то и дело что переходит  с  одного берега речки Мирза-Ауланг  на другой. Кроме вышеупомянутой стенки у входа в  ущелье, в  полутора верстах  от  неё устроена другая стена и за нею, в  том  месте, где ущелье несколько расширяется, четырехугольный редут, тоже каменный. На 30-й версте ущелье кончается, и дорога входит  в  обширную котловину, со всех  сторон  обставленную высокими горами. В  стороне от  нашей дороги, верстах  в  двух, на большой высоте, расположено селение Мирза-Ауланг. Вся котловина, по которой с  разных  сторон  бегут  ручьи, образующие речку Мирза-Ауланг, несмотря на конец  октября, была покрыта зеленою травою и таким  образом  вполне оправдала данное ей название: Мирза-Ауланг  значит  зеленый луг  мирзы.

Со дна котловины начинается подъем  на узел трех  хребтов, служащий водоразделом  бассейнов  рек  Сарыпуля и Сангалака. Подъем  вначале отлогий, чем  выше, тем  становился круче и круче. Мы должны были поминутно давать отдых  лошадям. Весь подъем  на перевал  четыре версты. Дорога была разработана во время войны с Меймене. Спуск  с  перевала тоже около четырех  верст. На спуске, на стороне, обращенной к  северу, вода замерзла и, не смотря на теплый день, только слегка оттаяла. Поэтому можно судить о высоте перевала. По спуске с  перевала начинается узкое, с  высокими боками, скалистое ущелье. Бока до того высоки и ущелье так  узко, что солнечные лучи до дна его не достигают. От  этого, не смотря на то, что ущелье лежит  по крайней мере на версту ниже перевала, лужи совсем  промерзли, так  что лошадь, ступая на них, не проваливалась. В  одном  месте верхние края боков  ущелья сошлись так  близко, что можно перешагнуть с  одного бока на другой. В настоящие время на дороге лежат  огромные камни, оторвавшиеся от  стен  ущелья; они почти совсем  загромождают  путь. Вообще путь по этому ущелью, тянущемуся пять верст, очень затруднителен. По бокам  ущелья лепится можжевельник  и некоторые лиственные породы деревьев. По выходе из  ущелья мы вступили в  широкую долину, обставленную высокими горами; начали попадаться обработанные поля, признак, что жилое место близко. В  6¹/² верстах  от  конца скалистого ущелья лежит  селение Курчи.

Весь переход  54 версты.

Селение Курчи имеет  триста дворов. Жители — узбеки; живут  в  кибитках, поставленных  внутри дворов, но у некоторых  есть и дома. В  селении находится балагиссар  (цитадель). Мне отвели помещение в  одном  дворе, под  навесом  ворот, но меджир  остался недоволен  этим  помещением, избил  старшину и велел  указать квартиру в  балагиссаре. Жители, по-видимому, очень бедны: кибитки у них  в  дырах; сами они ходят  оборванные; в  целом  селении не нашлось ни одного хозяина, который мог  бы продать для нас  необходимые продукты, и Шир-Али-хан  ходил  по дворам  и собирал  по ложке масла, по горсти рису, щедро рассыпая побои и приказывая делать то же ходившим, с  ним  солдатам. Здесь, вместо денег, Мир-Али-хан  выдал  квитанцию, проставив  в  ней, на какую сумму забраны продукты. Квитанция будет представлена обществом  в  казну, в  счет  следующих  с  него податей.

24-го октября мы сделали небольшой переход  в  32 версты к  селению Бельчераг. Путь идет по долине, которая есть продолжение той, по которой мы шли 23-го числа. Дорога ровная, грунт  большею частью мягкий. Воды очень много, но лесу нет. Весною должен  быть хороший подножный корм.

Бельчераг  стоит  в  обширной котловине. В  нем около триста дворов. Жители — узбеки, и подобно тому, как  в  Курчи, живут  в  кибитках. Они занимаются садоводством  в  обширных размерах.

Мы, остановившись в  том  самом  дворе, в  котором, четыре года тому назад, жил Шир-Али-хан  со  своим  взводом, охраняя путь сообщения афганской армии, осаждавшей Меймене.

25-го октября я назначил  прибыть в  Меймене.

Почти тотчас  за Бельчерагом  дорога вступает  в скалистое ущелье с  отвесными боками. При входе в  него, на правой стороне, видна пещера, высеченная в  скале одним  святым. В  келье святого постоянно горел  светильник  (чераг), от  которого получило название самое селение. Конвойные солдаты прикладывались к  стенам  и тёрли о них  свои лбы. Мои люди, за исключением  Мустафы, который плохой мусульманин, чтоб  не отставать от  других, проделали то же самое.

Ущелье имеет  ширины от  четверти до полуверсты, сплошь обработано и покрыто садами, принадлежащими бельчерагским  жителям. Дорогу все время сопровождает  широкая и глубокая речка Бельчераг. Чрез  нее перекинуты три отличных  каменных  моста. Все ущелье имеет  длины 12 верст. Дорога расчищена от  камней и от  разлива воды ограждена плотинами; вообще видна большая забота о сохранении её в  порядке.

Проследовав  селение Дерече и подойдя к  пехотному караулу из  восьми человек, выставленному для обеспечения пути от  разбойников, мы встретили пятнадцать всадников  и двух  пеших  солдат в  красных  мундирах, высланных  мне на встречу губернатором  Меймене, джернелем  Магомет-Акбер-ханом  [35]. Офицер, прибывший с  этими солдатами, приветствовал  меня от  имени губернатора и высказал, что на сегодня мне приготовлено помещение в  Ката-Кала, а вступление в  Меймене должно последовать завтра. Я ему ответил, что решил  сегодня же ночевать в  Меймене, куда и поеду. Тогда офицер  сказал, что в  Ката-Кала высланы палатки, кухня, что обед  уже готов. Я отвечал, что очень благодарен  губернатору за его внимание ко мне; но от  Бельчерага до Ката-Кала только двадцать верст; если буду делать такие маленькие переходы, то Бог  знает,  когда доберусь до Герата. Прошу извинить за причинённое беспокойство; но ночевать буду все-таки в, Мейменс. Видя мою настойчивость, офицер  написал донесение Магомет-Акбер-хану. Верст  через  пять мы подъезжаем к  Ката-Кала. Офицер  предлагает  мне чаю и закусить. Я отвечаю, что не имею привычки есть во время движения. Тогда он  просит  позволения самому напиться чаю и покурить. Я разрешаю, но при этом  прибавляю. что остаюсь здесь только на полчаса. Вынул  часы и заметил  время. Офицер  послал  в  Ката-Кала за чаем  и закусками. Но посланный замешкался, прошло полчаса, и я предложил  всем  следовать за собою. Закуску вынесли уже на дорогу, и мои спутники закусили налету.

Видя, что пешие солдаты измучились, следуя за нами, я предложил  офицеру посадить их  на заводных  лошадей; но тот  с  гордостью ответил, что они никогда не отстают  от  конных. Нам  оставалось до Меймене еще двадцать верст. Не желая, чтобы из-за меня мучили людей, я прямо предложил  одному солдату свою заводную лошадь, а другой уселся на свободном  ябу.

Дорога все время идет  около речки. Местность  холмистая; но движение волне удобно. На 34-ой версте чрез  речку мост, от  Бельчерага счетом, четвертый. Здесь дорога оставляет  речку и круто поворачивает  на запад, поднимаясь в  горы.

У моста офицер  просил  подождать ответа из  Меймене. Я ответил, что ожидать не намерен  и какой бы ответ  ни последовал  от  губернатора, буду ночевать в  городе.

Подъем  в  горы очень крутой и трудный; дорога то и дело что поднимается на отроги и спускается с  них; так  три версты. Затем  следует  спуск  в  обширную долину Меймене, на которой видно множество селений и отдельных  хуторов.

Когда мы спустились в  долину, прискакал всадник  с  приказом  от  губернатора остановить меня в  первом  же селении и задержать там  столько времени, чтобы я вступил  в  город  ночью. Офицер  передал  мне это приказание. Я засмеялся. Передайте губернатору, сказал  я ему, что остановка в  Ката-Кала, на половине пути, еще имела хоть какой-нибудь смысл; остановка же в  селении, ввиду города, есть полнейшая бессмыслица". — „В  городе еще не все готово для вашей встречи: губернатор  хочет  вывести войска по пути вашего следования". Я дал  коню нагайку и поехал  вперед. Опять поскакал  гонец  в  город.

Торная, широкая дорога прямо вела в  город, по правому берегу реки. Меня же повели влево, без  дорог, чрез  поля, арыки и самую реку. Я спрашиваю: что это значит? почему мы не едем  прямо, вон  и городские ворота видны. Мне отвечают, что прямая дорога выведет  нас  на базар, а губернатор  не велел  вести меня чрез  это место. Скрепя сердце покоряюсь. Переехав  вброд  чрез  реку, мы подошли к  какому-то мазару, всего в  одной версте от  города. Офицер  опять начал  просить меня остаться здесь до ночи. Мне, наконец,  надоело это приставанье до крайности. Я вышел  из  себя и говорю ему: „если вы еще раз  заикнетесь с  подобною просьбою, то я за  себя не отвечаю!" Наконец  мы подошли к  городским  стенам, повернули влево, обогнули всю южную часть города и тогда только попали в  ворота.

Город  окружен  стеною, сажени в  три вышиной, со рвом. Внутри города цитадель, устроенная на искусственной насыпи. Стены цитадели имеют  четыре  сажени высоты. Редюитом  цитадели служит огромная башня, покрытая голубою глазурью. Город  когда-то имел  до 25,000 жителей; ныне он  лежит в  развалинах, и едва насчитывает  в  себе десятую часть прежнего населения.

По рассказам  Мир-Али-хана, афганцы серьезно готовились к  войне с  Мир-Гуссейном, ханом  Меймене. Они двинули сюда до 10 тысяч  войска и 20 орудий. Для перевозки этих  последних  произведены были большие работы по разработке дороги из  Сарыпуля. Войска двигались с  двух  сторон: со стороны Мазар-и-Шерифа и со стороны Герата. [36]

Город  был  обложен  со всех  сторон. На шестом  месяце осады в  стене была пробита брешь, войска пошли на штурм  и вырезали 18 тысяч  защитников; город  был  разграблен  и разрушен. Мир-Гуссейн-хан, мужественно защищаясь в  цитадели, — взят  в  плен  и отвезен  в  Кабул. Уцелевшие при штурме защитники города разбежались и до сих  пор  не возвращаются, из  страха перед  афганцами. На вопрос: почему так  долго стояли афганские войска под  городом? Мир-Али-хан  ответил, что не было приказа от  эмира взять его; но лишь только такой приказ  последовал, как  город  был  сразу взят. Объяснение это неудовлетворительно. По всей вероятности, главнокомандующий осадной армии Кадыр-хан  не рисковал и  штурмовать город, не дождавшись подкреплений, которые двигались из  Кабула, и не обеспечив  хорошо свой тыл, где находились только-что покоренные ханства Шибир-хан  и Сарыпуль.

Мне отвели отличное помещение недалеко от  цитадели. Тотчас  по моем  приезде губернатор  прислал  мне чаю, сахару, винограду и фунт  стеариновых  свечей. Затем  произошла смена пришедшего со мною конвоя людьми из  гарнизона Меймене. В  караул  назначены были люди от  пехоты и кавалерии. Пехотинцы были одеты в  форменные архалуки и чалмы: кавалеристы же в  парадной форме. Карикатурнее этих  последних  трудно что-либо представить себе. Обмундирование их  чрезвычайно пестрое, сидело так  неловко, что вызывало невольный смех. Тут  были и синие мундиры с  лацканами желтыми, красными и малиновыми; мундиры, долженствовавшие изображать гусарскую венгерку; наконец, черные мундиры с  белыми воротниками, погонами и обшлагами. На всех  каски, но не войлочные, какие я видел  в  Мазар-и-Шерифе, а из  полосатой бумажной материи, с  небольшим  пучком  петушьих  перьев  на верху. Каски эти так  малы, козырьки приходятся так  высоко над  глазами и над  затылком, что их  скорее следует  назвать тюбетейками [37], чем  касками. Мундиры не из  сукна, а из  бумажной материн на вате. Все в  башмаках  [38].

Караул  от  пехоты стоял  у ворот  дома, кавалерия у моей квартиры.

В  этот  же день я простился с  меджиром  Гулам-Магометом  и выдал  ему такое же свидетельство, какое дал  аджютану Ахмед-Али-Аддижану в Сальмазаре. Меджир  предполагал  вернуться в  Шибирхан  не по горной дороге, а на Хейрабад.

Чтоб  дать отдых  лошадям, я решил  сделать в  Меймене дневку.

Па другой день, 26-го октября, я послал  сказать губернатору, что желаю его видеть; но получил  ответ, что без  разрешения луинаиба он  не смеет  со мною познакомиться. Я желал  его видеть затем, чтобы переговорить о маршруте, по которому следовать до Герата. Вследствие отказа губернатора принять меня, я просил  прислать людей, которые ходили в  Герат, чтобы переговорить с  ними по тому же предмету: Магомет-Акбер-хан  прислал  мне трех  человек. Нужно заметить, что уже окрестности Меймене входят  в  район  туркменских  набегов  и что удобная дорога по долине речки Кайсор, впадающей в  Мургаб, весьма часто подвержена аламанам  (набегам). Поэтому караваны по этой дороге не ходят  и предпочитают  путь чрез  пустынные горы, хотя очень трудный, но сравнительно более безопасный, чем  путь по реке Кайсор. Караванный путь в  Герат  проходит  чрез  селения Кайсор, Хаджиканду, Калеи-Нау и Курун. Мне тоже предлагали следовать по этому пути.

Вечером  явился дафадар  из  конвоя, который должен  был  сопровождать меня к  р. Мургаб, за приказаниями на следующий день. Я ему сказал, что завтра выступим  чуть свет  и ночевать будем  в  Кайсоре. Дафадар  начал  было говорить, что до Кайсора два перехода, что следует  ночевать в  Альмаре, но я ему указал  на дверь.

27-го октября, рано утром, конвой от  змеиного  полка, в  количестве одной сотни, стоял  у ворот моей квартиры. Полк  этот, нёсший прежде название полка восемнадцати рек, получил  настоящее свое имя в  1877 году, за особенное отличие, оказанное пм  при отбитии пятисот  пленных  жителей, захваченных  туркменами в  окрестностях  Меймене. Когда было получено известие об  этом  аламане, полк  находился в  Мазар-и-Шерифе. Он  в  два дня прискакал  в  Меймене и на четвертый день настиг  аламан, много порубил  туркмен  и освободил  всех  пленных  [39]. Конвой нарочно был  назначен  от  змеиного полка, так  как  страна, куда мы вступали, подвержена опасности и потому нужна надежная сила, которая охранила бы меня от  всякого покушения со стороны туркмен.

При сотне находился аджютан  Гамид-хан, сеид по происхождению. Физиономия этого человека резко отличалась от  физиономий афганцев; манеры его необыкновенно изящны; платье сидело на нем  чрезвычайно ловко. Я невольно сказал  Гамид-хану, что он  не афганец. Он  мне с  гордостью ответил: „я араб ". Как  потомку Магомета, ему оказывают  особенное почтение и даже офицеры целуют  у него руки.

С  нами везли полковое знамя, которое у афганцев  имеет  такое же значение, как  и у нас, т. е. для защиты его должны все лечь. Гамид-хан. передавший мне это, добавил, что в  настоящее время знаменем  для них  служу я, и если бы со мной что-нибудь случилось, то ни один  человек  из  конвоя не смеет  вернуться домой, так  как  все равно его ожидает  там  смертная казнь.

Из  Меймене к  нам  присоединился один  спутник, который должен  был  провожать нас  до Герата. Это курбаша города Меймене, Абдул. Его назначение состояло в  том, чтобы следить за правильностью расходов, производимых  Мир-Али-ханом, которого счеты, вероятно, показались губернатору Меймене слишком  преувеличенными.

Дорога, по выходе из  города  первые три версты идет  по совершенно ровному дну долины; затем  вступает  в  горы и пересекает  множество отрогов  и лощин, так  что постоянно приходится то подниматься в гору, то спускаться вниз. Дорога очень узкая.

Я все время ехал  рядом  с  Гамид-ханом. Моя лошадь шла быстрой иноходью. Гамид-хан  скрашивал  меня: „вы постоянно так  ездите?". Отвечаю: „иногда так, но больше шагом ". — ,,А мне рассказывали, продолжал  он, что вы всю дорогу скачете и что за вами трудно поспевать". „Если бы я постоянно скакал, то моих  лошадей давно бы уже не было на свете, а они те самые, на которых  я выехал  из  Самарканда". Оказалось, что легенду о моей быстрой езде, не знаю почему, распустил  меджир  Гулам-Магомет. Гамид-хан передал  мне, что в  народе ходит  слух, будто русское правительство купило Герат  и теперь меня послало осмотреть самый город, стоит  ли он тех  денег, которые за него заплачены, и дороги, по которым  будут  двигаться русские войска для занятия города. Правда ли это? Конечно, не правда. Где же  так  делается, что сначала заплатят  деньги за товар, а потом  уже смотрят, стоит  ли он  тех денег, и просто путешествую, а дороги мы знаем  уже давно; вот  и карта Афганистана. Замечательно, что слух  о покупке русскими Герата распространился по всей Азии и предшествовал  моему приезду. Даже русские армяне, торгующие в  Шахруде, верили этим  слухам,  и спрашивал меня, можно ли теперь открыть конторы в Герате.

При смене конвоя, солдаты первым  делом  интересовались знать: где я служу, в  пехоте или в  кавалерии (пальтан  или риссала), и затем, сколько у меня состоит  под  командой людей. Мустафа, для придания большего значения мне, а следовательно и себе, с  каждым  днем, увеличивал  число войск, находящихся у меня под командой, и в  Герате число их  довел,  кажется до десяти тысяч. За то его там  стали величать уже не Мустафа-хан, а Мустафа-бей.

На 21-й версте от  Меймене находится селение Альмар, в  шестьдесят  дворов. Оно стоит  в обширной долине речки Альмар. В  нем  квартирует  сотни змеиного полка, и жители пользуются некоторою безопасностью со стороны туркмен, хотя на кладбище есть порядочное количество шестов  с  тряпками, знак, что погребённые у этих  шестов  погибли в  бою. Селение Альмар  стоит  в  стороне от  большой дороги, а на самом  пути лежит  его базар, куда съезжаются жители два раза в  неделю. 27 октября не было базарным  днем  и в  лавочках  сидело несколько торговцев; тем  не менее, когда мы проезжали мимо базарных  построек, то Гамид-хан  приказал  сотне образовать вокруг  меня цепь и ружья взять на изготовку. По долине р. Альмар  мы двигались три версты; затем  опять вступили в  горы. Дорога имеет  тот  же характер, как  и до Альмара, т. е. постоянные подъемы и спуски, которые здесь даже круче, чем  по дороге до Альмара: грунт  глинистый: путь очень узкий. По дороге, примерно через  каждые шесть верст, мы встречали пехотные посты от  6 до 10 человек  каждый, имеющие назначение охранять дорогу от  туркменских  шаек. Посты стоят  на самой дороге и вряд  ли достигают  цели.

Гамид-хан, когда мы подъезжали еще к  Альмару, просил  остановиться на ночлег  в  этом  селении, указывая на то, что лошади конвоя, долго застоявшиеся, могут  попортиться; но я отказал. Мы ехали уже восемь часов  подряд, а до Кайсора еще оставалось верст  шесть. Видя, что лошади конвоя действительно заморились и, уступая просьбе такого порядочного человека, как  Гамид-хан, я позволил  свернуть с  дороги и остановиться на ночлег  в  селении Саур. Так  как  мы шли очень быстро, то вьюки мои отстали. Людям  было сказано, что мы сегодня ночуем  в  Кайсоре. Не зная о том, что мы свернули в  сторону, мои люди продолжали идти прямо и остановились  на ночлег в  Кайсоре, куда, по распоряжению Гамид-хана, было выслано особое прикрытие.

Селение Саур  лежит  в  узкой долине, па крутом  скате горы. Здесь уже видно, что жители должны ежедневно опасаться нападения туркмен. Селение построено кварталами, таким  образом, что каждый квартал  составляет  нечто целое, способное к  обороне. По горам  устроены башни.

Мне отвели квартиру в  самом  селении, а конвойная сотня расположилась в  палатках  [40] внизу на дне ущелья. Как  всегда, к  моей квартире поставлен  был  караул.

Жители Саура очень бедны. Подобно тому как  в  Курчи, здесь пришлось собирать провизию по горстям. Мир-Али-хан, при сборе продуктов, выказал  себя настоящим  зверем. Захватив  первого встречного, он требовал  от  него масла, кур  или рису, и когда этот  несчастный говорил, что у него ничего нет  кроме хлеба, то Мир-Али-хан  начинал  его бить и руками и ногами. Одного старика он  избил  до бесчувствия. Солдаты, ходившие по дворам, следовали его примеру. Я сам  видел, как  некоторые из  них, избивши свои кулаки, брали в  руки булыжник  и им  колотили жителей. Поднялся стон,  но всему селению. Напрасно я просил, угрожал. Эти дикари, при виде крови, становились все свирепее и свирепее. Я ушел  в  свою комнату и лег  спать, велев  сказать Мир-Али-хану, что не приму пищи, добытой с  пролитием  крови.

28-го октября мы ночевали в  Чаршамбе.

Чтобы выйти на Куайсор, лежащий на р. Кайсор, надо было пройти несколько назад, перевалить через  хребет  и тогда только спуститься в  долину этой речки. На шестой версте от  Саура лежит селение Кайсор, имеющее около 250 дворов. Дно долины, на котором  стоит  это селение, покрыто галькою. В  Кайсоре к  нам  присоединилась одна сотня змеиного полка.

От  Кайсора дорога идет  шесть верст  по дну долины; затем  вступает  опять в  горы, по которым  следует  около пяти верст. Путь из  гор  выходит  около небольшого селения Чичакту. На 30-й версте лежит селение Чаршамбе. Квартирующая в  этом  селении 3-я сотня змеиного полка вышла нам  на встречу и провожала до места ночлега. Таким  образом  наш  конвой возрос  до трех  сотен  с  480 лошадьми, считая здесь ябу и прочих  вьючных  лошадей.

Выйдя к  Чичакту, вступаешь в  страну, в  которой на каждом  шагу видны следы набегов  туркмен: деревни наполовину разрушены, поля с  отличной землей стоят  в  запустении, повсюду старые арыки, ныне без  употребления; берега речки Кайсор  поросли камышом, в  котором  обитают  дикие звери; куда ни посмотришь — всюду башни, в  которые прячутся жители при набеге туркмен: как, бы ни было близко поле к  селению, хотя бы всего в  двадцати шагах, на нем  посменно стоит  башня; дороги к  полям  отдаленным  обеспечиваются башнями, поставленными в  расстоянии от  50 до 100 шагов  одна от  другой; вне селения без  оружия никто не смеет  показаться. Селение Чаршамбе есть последний населенный пункт  по долине р. Кайсор. Между тем  было время, когда эта долина была густо заселена.

Чаршамбе имеет  до 400 дворов. Разорения, причиняемые туркменами, довели этот, некогда богатый пункт  до того, что в  нем  не нашлось ячменя для 480 лошадей на шесть суток, и солдатам  пришлось ехать назад, чтобы добыть себе фураж.

Мне отвели квартиру в  самом  лучшем  доме, принадлежащем  ишану, духовному лицу. Ишанов  и дервишей, как  лиц, близко стоящих  к  Богу, туркмены не трогают, так  как  бывали примеры, что за насилия, учиненные над  ними, аламанщиков, постигала кара небесная. Ишан  Чаршамбе, пользуясь своим  привилегированным  положением, устроил себе следующего рода промышленность: он продает  из своего и из  соседних  селений детей туркменам  и затем, при выкупе их  родными, служит посредником, причем  известный процент  идет  опять-таки в  его пользу. Похищения детей он  совершает  так  ловко, что ни разу не был  пойман  на месте преступления. Однако ж все жители указывают  на него, как  на торговца людьми. Этот  человек  пришёл  в  мою комнату с  хлебом  и дынями, но я раньше узнав  о его занятиях, не принял  его хлеба-соли и попросил  удалиться.

VI

Чаршамбе есть крайний населенный пункт  до Мургаба и далее вверх  по этой реке, до земель Фирузкуи. Путь, ведущий через  Чаршамбе и по Мургабу, был  посещаем  караванами, ходившими в  Герат. Сравнительно в  очень недавнее время он  сделался совершенно беззащитным, а именно в конце прошлого столетия. Тогда персияне еще не разучились владеть оружием, как  теперь; они крепко стояли в  Мерве и Сераксе и грозно держали окрестные орды туркмен, а текинцы, настоящие владыки пустынь и почти хозяева в  некоторых  местах  Хорасана, обитали в  земле Ахал. В  1784 году, бухарский эмир  Маасум, объявив  войну шиитской Персии, подступил  к  Мерву, защитником  которого был Байрам-Али-хан. Вследствие затруднений в  самом  Иране, защитникам  Мерва не было оказано никакой помощи. Несмотря на геройские усилия Байрам-Али-хана и храбрость его воинов, бухарцы совершенно опустошили окрестности Мерва, всех  жителей увели в  неволю и даже, чтобы воспрепятствовать будущему возделыванию почвы в  Муаргабском  оазисе, разрушили старинную плотину, которая способствовала орошению. С  тех  пор  от  Мерва остались только отдельные груды земли. В  1790 году сарыки и около 1834 года текинцы овладели этими развалинами и там, где когда-то процветала персидская цивилизация, живет  разбойничье племя, наводящее ужас  на Персию, афганский Туркестан  и Гератскую область. Эти разбойники имеют  пословицу: “если враг  нападает  на кибитку твоего отца, то ты пристань к  нему и грабь вместе”.

Текинцы, появлением  своим  на ужасающих  расстояниях  от  Мрва (они, например, заходят в  Нимбелук, на 700 верст ) прославились до того, что всякий туркменский набег, даже из  другого племени, приписывают  текинцам. Будучи обладателями отличных  скакунов  и необыкновенно терпеливые в  перенесении всех  трудов, сопряжённых  с  аламанами, они легко совершают  набеги на 500 верст. В прежнее время, до хивинского похода 1873 года, они выходили на аламаны шайками в  тысячи человек  и даже врывались в  города и селения. От  этого все поселения в  Гератской области и Хорасане обнесены высокими стенами, с  тяжелыми воротами, заваливаемыми и по настоящее время на ночь огромными камнями. Несчастный поход  на Мерв  20-ти-тысячной персидской армии, под  начальством  Хамза-мирза-Эшмедитдоуле, в  1861 году, когда три тысячи текинцев  взяли в  плен  почти всю армию, продавая солдат за три тумана (9 р.), послужил  наглядным  доказательством  непобедимости этого племени. 1871 год, когда во всей Персии свирепствовал  страшный голод, был самым  прибыльным  годом  для текинцев. Ослабев  от бескормицы, люди не в  состоянии были оказывать туркменам  никакого сопротивления. Рассказывают, что бедные туркмены выходили на аламаны на ослах  и вооруженные дубьем, ввиду Серакса, забирали народ  в  плен  [41]. Хивинский поход  и его последствия — уничтожение торгов людьми в  Хиве и Бухаре, нанесли страшный удар  туркменам: им  некуда уже было сбывать свой ясыр. Первые два года после хивинского похода набеги туркмен  совершенно прекратились, но Потом  они возобновились, хотя далеко не в  таких  размерах, как  бывало до 1873 года.

Туркмены, как  шакалы, боятся дневного света и нападают  на свою добычу на рассвете или вечером, при закате солнца; днем  редко отваживаются на это. Они производят  нападение только в  том  случае, когда рассчитывают  на верный успех. Они не любят терять людей, и если встретят  мало-мальски серьёзное сопротивление, тотчас  оставляют  добычу и разбегаются. Поэтому на вооруженных людей они нападают с  разбором.

Намереваясь отправиться в  дальний набег, туркмен  готовит  к  тому своего коня. Сперва он  сгоняет  жир  с  лошади, каждый день проезжая ее сначала тихими, потом  усиленным аллюрами; затем  начинает  укреплять ее, давая ей ячменные. лепешки. жирно замешанные на бараньем  сале. Такие лепёшки даются в  продолжении  пяти дней, после чего лошадь готова для самых  усиленных  переходов  на быстрых  аллюрах. Отправляясь на аламан, туркмен  берет  с  собою запас  ячменя, ячменных  лепешек  на бараньем  сале и жареного пшена и кукурузы. Большую часть этих  запасов  он  зарывает  по пути, чтобы воспользоваться ими при обратном  движении; при себе же оставляет  немного проса и лепешек. При отправлении в  набег, обыкновенно целый аул  провожает  аламанщиков. а муллы благословляют  их  на предстоящий подвиг. По своей земле аламанщики двигаются тихо. Вступив  в  страну, где им  может  угрожать опасность, они пускают  коней в  галоп, выбирая самые глухие тропинки. Их  великолепных  коней не стесняют  ни горы и камни на дороге, ничто. Недаром  текинцы носят  свое название: теке значит козел! Как козла не останавливает  ни какая местность, так  никакая местность не останавливает  текинца. Войдя в  страну, где можно надеяться на поживу, текинцы иногда по нескольку дней высматривают  добычу, и когда уверены в  успехе, с  криком  „ур " (бей) бросаются на нее с  разных  сторон. Если то был караван, то, быстро разрезав  тюки, выбирают  что поценнее; если то было стадо баранов, то передовым  из  них надрезывают  уши и стреляют  на воздух, бараны летят  стремглав; если то были люди, то скручивают  им  крепко руки назад, сажают  на круп  своих  лошадей и ноги пленников  связывают  под  животом  коня; усевшись в  седло, аламанщик  закидывает  веревку за спишу своей добычи и концы её крепко связывает  у себя на груди. Аламанщик, пока не достигнет  безопасных  мест, останавливается лишь на несколько секунд  поить лошадь; кормит  же ее на скаку, подвязывая небольшую торбочку с  лепёшками. Если туркмен  возвращается по тому пути, на котором  он  оставил  запасы, то останавливается, чтобы забрать их. Если же ему приходится ехать по иному пути, то он  совсем  не слезает  с  коня и не снимает  своего пленника. Мустафа мне рассказывал  и другие люди, бывавшие в  плену у текинцев, подтвердили справедливость его показания, что в  течение пяти суток, при беспрерывной езде галопом, он  не ел, не пил, не слезал  с  лошади; хозяин  его тоже не слезал  с  коня, не пил, но по временам  ел  жареное пшено. Когда текинец вполне уверен, что погоня настичь его не может, тогда он  останавливается где-нибудь у воды, кормит  лошадь травою, снимает  с  крупа пленника, ослабляет  веревки и дает  ему поесть. Далее он  пускает  лошадь шагом. Подъезжая к  своему аулу, аламанщики посылают  несколько людей вперед, дать знать о своем  возвращении. Весь аул  выходит  навстречу победителям; женщины целуют  у них  полы халатов, стремена, муллы громко славословят  Бога, старики хвалят  молодежь за её удаль.

Старых  людей, неспособных  к  работе, и грудных  детей в  плен  не берут: их  обыкновенно убивают  на месте: женщин  охотно берут  в  плен, делают их  наложницами, а детей от  них прежде продавали в  неволю в  Хиву и в  Бухару, а теперь оставляют  у себя рабами. В  прежнее время. когда существовали в  Средней Азии невольничьи рынки, туркмены старались поскорее сбывать туда свой ясыр  и редко удерживали у себя пленников  в  качестве работников, потому что они могут  убежать и притом  с  помощью хозяйского коня. Если хозяин  оставлял  пленника у себя, то по крайней мере полгода держал  постоянно на цепи, а потом сковывал  руки и ноги только на ночь. В  настоящие время текинцы берут  в  плен  взрослых, чтобы получить за них  выкуп, и малолетних, чтоб, высчитав  их  в  своей среде, иметь вечного раба. Чтоб  побудить пленника к  скорейшему выкупу, туркмены иногда прибегают  к  пыткам. Так  прежний хозяин  нашего туркестанского солдата Кидяева, взятого в  плен  на правом  берегу Аму-Дарьи, в  конце 1873 года, текинец  Дангатар, несколько раз  клал ему на живот  раскалённые угли и обливал ему живот  кипятком, вследствие того, что выкупа за него не присылали.

Все бывавшие в  Мервском  оазисе; отзываются о нем  с  восхищением. Они говорят, что если русские завоюют  Мерв, то масса народа из  Персии перейдет  туда на житье. Мустафа тоже хочет  бросить свой Гюлистан  и перетащить в  Мерв всех  своих  родичей. Отличная почва оазиса, при изобилии воды в  реке Мургабе, никогда не знает  неурожаев. Во время голода в  Персии в  1871 году, в  Мервском оазисе хлеб  был  так  же дешев, как  всегда. Многие пленные персияне, за которых  уже внесен  был  выкуп  их  родственниками, оставались в  Мерве до нового урожая в Персии. Плотина, разрушенная войсками Маасума, возобновлена и каждую весну исправляется. Для этого все текинское население обыкновенно выставляет  2,000 рабочих, каждый рабочий от  двадцати четырех  семейств; следовательно, текинцев  48,000 семейств, или от  190 до 240,000 жителей обоего пола. Намерение Маасума обратить Мервский оазис и, в  пустыню не исполнилось. По-прежнему он  слывет  шах-джаганом, т. е. царем  округа, за свое необыкновенное плодородие; по-прежнему он и, оправдывает  составленную про него легенду, что в  Мерве впервые Бог  научил  Адама обрабатывать землю. Мервский оазис  имеет  12 верст  ширины и 120 верст  длины.

Аламанами некоторые текинцы составили себе значительные состояния, заключающиеся в  женах, баранах, лошадях, золотых  и серебряных  монетах. Туркмены до скупости бережливы к  деньгам  и всякого рода вещам, считаемым  драгоценными. Рассказывают, что есть хозяева, которые поднимают  награбленное золото и серебро на шести верблюдах.

То место на картах, где подписано Мерв (Мерв  есть персидское название; узбеки называют его Маур), в  натуре имеет  всего два дома: мечеть и школу и несколько разбросанных  на большом  расстоянии одигн от  другого дворов, окруженных  глиняными заборами. Внутри этих  дворов  стоят  кибитки и при них  лошади, которых  туркмен  любит  и бережет  более всего на свете. Часто можно встретить кибитку с  ободранными войлоками, а лошадь покрыта хорошими попонами. Туркмен  и его лошадь дополняют  друг  друга. Туркмены будут  разбойниками до тех  нор, пока у них  такая прекрасная порода лошадей. Если бы нам  пришлось когда-нибудь покорить Мерв, то независимо денежкой контрибуции, у текинцев  следовало бы отобрать лучших  жеребцов» и кобыл.

Общественный строй текинцев  патриархальный. Старшие в  роде имеют  на своих  соплеменников  только влияние, но отнюдь не пользуются властью. Влияние старшин  сильно в  делах  междуплеменных, когда одно племя мирится с  другим  после ссоры или заключают  союз против  общего врага.

Текинский оазис  закрыт  для европейца, кто бы он  ни был: англичанин  или русский. При свидании с  бухарским, эмиром  в  Китабе, я просил  его оказать мне содействие проникнуть в  Мерв. Это содействие должно было состоять в  том, что эмир  пошлёт  со мною текинца Кара-Шайтана, находящегося у него на службе в  качестве датхи (Генерала), который имея связи в Мерве, доставит, меня куда пожелаю. Но бухарский эмир  мог  поручаться за благополучное следование только в  пределах  туркменских  земель, подчинённых  ему, и самым  решительным  образом, слагал  с  себя всякую ответственность за безопасность мою при дальнейшем  движении к  Мерву. Он  говорил, что я, пожалуй, дойду до Мерва, но там  меня посадят  на цепь. Непир  только в  таком  случае решался ехать на Мерв, если текинцы выдадут  персидскому правительству заложников. Но заложников  текинцы не давали, и Непир  с  досадою говорил: „если кто может  проехать чрез  Мерв, так  это белая шапка", т. е. русский офицер. Это было сказано в  начале 1878года, но в  настоящее время именно белая шапка и не пройдет.

Все воспоминания жителей стран, подверженных  текинским  набегам, вращаются в  круге этих  набегов; свою хронологию они приурочивают  к  тому или другому набегу. В  Персии и отчасти в Гератской области существует  специальная молитва об  избавлении народа от  набегов  туркмен. Вся жизнь пройденных  мною стран  направлена только к  тому, чтобы обезопасить себя от  разбойников. Население во многих  местностях  умоляло меня довести до сведения Белого Царя их  благодарность за освобождение из  хивинского рабства и просьбу о сокрушении туркмен. Жители прямо высказывались, что единственная надежда на избавление от  туркмен — это на Русского Царя. Ни эмиру афганскому, ни тем  более шаху персидскому, никакого нет  дела до того, что народ  погибает. Как  на видимое доказательство справедливости своих  сетований, они указывали мне на свои кладбища, на которых  над  редкой могилой не поставлен  шест  с  тряпкой [42]; на свои селения, на половину разрушенные; на огромные пространства отличной земли, находящейся в  запустении. Они мне говорили, что рады трудиться, показывали свои подземные арыки (карызы), посредством  которых орошают  поля, но вместе с  тем  прибавляли. что каждая сажень карыза покрыта кровью или ознаменована уводом  людей в  неволю.

Когда население узнавало, что я сам  участвовал в  хивинском  походе, то из явлениям  сочувствия его ко мне не было конца.

Не смотря на то, что наш  конвой достиг  солидной цифры 300 вооруженных  солдат, аджютан  Гамид-хан  не решался вести меня по долине р. Кайсор, из  опасения встречи с  туркменами, а выбрал  другой путь по горам. Так, по крайней мере, он  объяснял  мне причину избрания горного пути. Может  быть он  и говорил  правду; но, полагаю, что прямая дорога не на столько опасна, чтобы по ней не в  состоянии были проследовать 300 вооруженных  людей, тем  более что всякому известно, что туркменский аламан  никогда не осмелится напасть на хорошо вооруженных. и в  данном  случае, солдат. По всей вероятности, афганцы не хотели показать мне хорошей дороги, и повели по такой, но которой в  другой раз  не захочешь идти. В  этом  убеждении поддерживают  меня следующие обстоятельства: 1) мы двигались в  горах  таким  образом, как  бы никакой опасности не существовало: наша колонна растягивалась верст  на шесть, и хотя авангард  и арьергард  были выставлены [43], но пока они поспели бы к  средине безоружного обоза, туркмен  и след  простыл  бы; 2) путь, по которому мы двигались, лежал  очень близко к  долине Кайсора; но временам, сквозь продольные ущелья, мы видели эту долину верстах  в  трех  и 3) большею частью мы шли прямо без  тропинок, без  всяких  следов  дороги, целиком. Напрасно я убеждал  аджютана, что движение войск  вблизи туркменских  земель произведет  некоторый эффект  и что если бы, сверх  всякого чаяния, на нас  напали туркмены, то такой храбрый полк, как  змеиный, конечно их  разобьет. Я сам  готов  принять участие в  деле и преследовать туркмен  куда угодно. Выбранный же аджютаном  путь покажет  только разбойникам, что их  боятся и они станут  еще дерзче. Аджютан  отвечал  одно: он  молит  Бога, чтоб  меня благополучно доставить в  Герат  и при этом  не встретить туркмен: как  он  ни надеется на свой полк, но мало ли что может  случиться.

Только что мы выступили из  Чаришамбе, как  нам  па встречу скачет  чапар  из  Герата и подает  аджютану записку, в  которой его уведомляют  о прорыве туркмен  за Паропамиз  и просят  о принятии соответствующих  мер  к  заграждению им  выхода назад. Аджютан, прочитав  эту записку, сказал  мне, что в  настоящее время на нем  лежит  более важная обязанность, чем  заграждение выхода туркменам: он конвоирует  меня и по письму из  Герата из  своего полка не может  выделить ни одного человека. Написав  записку губернатору Меймене, аджютан  отправил  туда чапара.

Из  Чаршамбе мы пошли на юг, перевалили небольшой хребет  и чрез  час  движения вступили в  кишлак  Особы-Коф. Здесь покоится святой, про которого рассказывают, что, однажды завидев, как  орел  готовился уже заклевать сайгака, он остановил  его словом  и заставил  его служит себе до самой смерти. Сайгак, из  благодарности к  своему избавителю, привязалась к  нему и с  тех  пор  его не покидала. Таким  образом  со святым  постоянно жили орел  и сайга. Чучела их  поставлены у гробницы святого. В  память своего чудотворца, жители селения Особы-Коф  постоянно держат  при своем  стаде сайгака. Я видел  это животное. Оно до того ручное, что ставит  ноги на плечи пастуху. Чаршамбе на Кайсоре и Особы-Коф  во второстепенном  ущелье — последние населённые пункты до Мургаба. На 5-й версте от  Особы-Коф, влево от дороги, находятся развалины крепости Тахта-Хотын. До этого места дорога шла по ущелью: это была настоящая дорога. Но от  Тахта-Хотын  мы свернули влево и пошли по целине, пересекая множество подъемов  и спусков. Иногда мы выходили на тропинки и здесь видели следы старых  арыков  и заброшенные поля. Повсюду отличная земля, покрытая высокою травою. После десятичасового беспрерывного марша мы остановились на болотистом  ручье Тогай-Кара-Джангаль. Переход  29-го октября очень трудный, но он  был  ничто в  сравнении с  переходом, который предстоял  нам  на следующий день.

Ущлье, в  котором протекает ручей Тогай-Кара-Джангаль, до того заросло камышами, что мы не нашли и одного места для бивака нашей колонны и должны были расположиться двумя группами, в  полуверсте одна от  другой. Пищу готовили из  провизии, купленной в  Чаршамбе.

Переход  30-го октября. Первые две версты мы шли по ручью Тогай-Кара-Джангаль и здесь увидели издали развалины Колеи-Вали на Кайсоре. Потом, повернули круто на юго-запад  и без  дорог шли 25 верст, пересекая множество отрогов  и спусков. Наконец. вышли в  долину у подошвы высокого хребта Кара-Джангаль. По долине течет  ручей и ведёт, тропинка. По этому ручью мы двигались 5 верст. Затем  начался подъем  на хребет  Кара-Джангаль. Подъем  тянется 4¹/² версты; он  очень крутой, Покрыт  камнями, арчей и фисташковыми деревьями. Вершина хребта скалистая. Спуск  с  него до того труден, что нет  возможности сидеть на лошади. Скалистая часть спуска тянется на две версты. Потом  дорога поворачивает  на северо-запад  и постепенно спускается по террасам  к  реке Мургаб. Авангард  подошел  к  реке чрез десять часов  по выступлении с  ночлега. Хвост  подтянулся только чрез  двенадцать часов. Этот трудный переход  обошёлся афганцам  не дешево: три ябу пало, четыре ябу отказались везти вьюки и несколько строевых, лошадей начали мочиться кровью. Афганцы, вначале подсмеивавшиеся над  моим невзрачными киргизскими лошадьми, только придя к  Мургабу оценили их  достоинства.

Мы остановились на берегу реки Мургаб, широкой и многоводной. Берега её круты и имеют 4 сажени вышины; поросли кустарником  и ивовыми деревьями. На правом  берегу широкая ровная, площадь, на которой мы и разбили свой лагерь; к  левому же берегу очень близко подходит  высокий скалистый хребет. Недалеко от  нашего ночлега находится бывшее укрепление Бала-Мургаб, от которого уже начинается Гератская область.

По предположению, составленному в  Мазар-и-Шерифе, к  Бала-Мургабу должны были выйти, для конвоирования меня, войска из  Герата. Джамадар  Мир-Али-хан, долженствовавший отправить из  Меймене врученное ему луинаибом  письмо к генерал-губернатору Герата, не отправил  его ни из  Меймене, ни с  пути к  Мургабу, несмотря на неоднократная настояния аджютана Гамид-хана, для которого вопрос  о высылки конвоя из  Герата был  вопросом  первостепенной важности, так  как  избавлял  его от  хлопот  и ответственности, сопряженных  с  конвоированием  моей личности. Таким  образом,  людям  змеиного полка приходилось сопровождать меня до Герата. Так  как дальнейший путь к  этому месту уже не представлял тех  опасностей, которые грозят  путешественнику на дороге от  Меймене к  Мургабу. вследствие того, что текинцы не ходят  на аламаны чрез  земли газаре и джемшидов, в  обиду себя не дающих. то аджютан  признал  возможным  сократить мой конвой до 40 человек  при одном  джамадаре. Из  освободившихся таким  образом  2¹/² сотни, одна сотня должна была выжидать на Мургабе сутки, пока я не приду в  землю газаре, а 1¹/² сотни должны были идти в  горы, на перерез  тому аламану, известие о котором  аджютан  получил  около Чаршамбе.

31-го октября нам  предстоял  небольшой переход  и потому мы поднялись довольно поздно. Хотя до Герата меня должны были конвоировать только 40 человек, однако ж,  люди всех  трех  сотен нарядились в  красные мундиры и форменные шапки, и сели на коней. Оказалось, что аджютан  хотел  с  парадом  проводить меня. Мы тронулись. Сотни, пользуясь открытою ровною местностью, двигались развернутым фронтом. Проехав  около версты, аджютан  сказал, что здесь должен  проститься со мною. Я обошел  сотни по фронту, поблагодарил Офицеров  и солдат  и крепко пожал  руку Гамид-хану, единственной личности, умевшей держать себя с  достоинством, которую я встретил  в  Афганистане. До переправы чрез  Мургаб  аджютан  велел  сопровождать, меня одной сотне, которая должна была вернуться в  лагерь лишь тогда, когда переправа кончится.

Первые две версты дорога пила по ровной местности: затем  мы перевалили чрез  небольшой отрог  и вступили в  узкое скалистое ущелье, которое тянется две версты. При выходе из  ущелья, на обоих  боках  его, на скале, высотою сажень  в  50, стоят  развалины укрепления Бала-Мургаб, в  виде каменных  стен  и башни. Укрепление это занималось афганскими войсками до тех  пор, пока оно было пограничным  пунктом  с  ханством  Меймене. С покорением  этого последнего, содержание гарнизона в Бала-Мургабе признано было излишним.

От  Бала-Мургаба мы круто повернули на юг  и вступили в  широкую ровную долину реки, ограждённую с  правой стороны высоким  скалистым  обрывом, а с  левой небольшими горами с  мягкими очертаниями. Долина имеет  ширины от двух  до трех  верст  и поросла камышом  и высокою, по грудь, травою. Так  как  путь, по которому мы двигались, редко посещаем, то тропинка заросла, и мы с  большим  трудом  пробирались сквозь камыш  и траву. Река Мургаб  течет одним  руслом  ближе к  левому берегу долины. Ширина реки в  том  месте, где переправлялись, около 35 сажень. Не смотря на позднее время года и полное отсутствие дождя и снега в течение всей осени, Мургаб  можно было перейти только по известному броду, глубина которого выше брюха лошади. Мургаб — это настоящая река, это „дарья". Меня переправляли с  такою бережностью, что, право, становилось досадно: за кого они меня считают! Независимо того, что поперек  реки расставили людей, сотенный командир  и четыре солдата ехали рядом  со мною, а двое солдат  следовали впереди.

Когда все переправилась, то сотня, провожавшая меня, вернулась на бивак, а мы продолжали свой путь. Сначала мы шли по речке, впадающей в Мургаб  и текущей по той широкой долине, в  которую мы вступили за Бала-Мургабом; затем  началось скалистое ущелье, до того заросшее камышам, что мы насилу чрез него продрались. Ущелье очень узкое, от  20 до 40 сажень  в  поперечнике. Тропинка несколько раз  переходит  чрез  речку, заваленную большими камнями. Эти перехода с одного берега на другой очень затруднительны и даже опасны в  том  смысле, что лошадь легко испортить.

Во время следования этим  ущельем  мы встретили 30 газаре, спешивших  занять некоторые выходы из  гор, на вероятных  путях возвращения того текинского аламана, о котором  был  извещен  Гамид-хан  в  Чаршамбе.

На 12-й версте мы вышли на левый берег  речки и по карнизу следовали 8 верст, до впадения в  нее небольшой речки. Отсюда мы круто повернули на запад, в  широкую долину, которая чрез  6 верст  привела нас  к обширной поляне, обставленной невысокими горами. Здесь много полей, принадлежащих  жителям селения Дарабаум. На поляне мы нашли шесть чел. из  разграбленного текинцами 30-го октября каравана, шедшего из  Меймене в  Герат  по караванному пути. По рассказам  этих  людей, туркмены потеряли трех  убитыми, но взяли в  плен  30 человек, убили 5 человек  и разграбили все товары.

С  поляны мы повернули на юг  и чрез  две версты подошли к  селению Дарабаум. Жители фирузкуи, персидского происхождения; живут  в  кибитках: домов  имеется не больше пяти. Бедность страшная.

Весь переход  31-го октября — 28 верст. Дорога очень трудная.

Мир-Али-хан  и в  Дарабауме избил  несколько человек. Ему понадобился чеснок; но жители не только не разводят  его, но даже не слышали слова сир  (чеснок); за это он  их  и бил. Я уже перестал  его останавливать. Но когда он  вернулся на бивуак, то сделал  ему замечание — не проходит  дня, чтобы он  не подрался с  кем-нибудь. Он  мне в  ответ: «я брошу все и вернусь в  Мазар-и-Шериф». «Неужели вы думаете, что без  вас  нельзя обойтись? Уходите. Но ведь вы не уйдете. Зачем  же вы это и говорите. Я сожалею, что не написал  об  вас  из  Зайнал-Обеди н-Бей мара».

Путь 1-го ноября. Дорога сначала поднимается на перевал, не большой, но крутой; грунт  мягкий; тропинка узкая. Затем  мы следовали три версты по долине, обставленной невысокими горами; потом  опять поднялись на перевал, вышли в  долину и в  конце её пересекли еще три перевала. Наконец  на 15-ой версте вышли на обширную поляну Санджатак-бала, где расположено несколько десятков  кибиток  газаре: поляна обработана. Отсюда двигались по узкой долине 2¹/² версты и вышли на вторую большую поляну Санджатак-поин. Здесь тоже поля и кибитки газаре. От  Санджатак-поин  дорога ровная, хорошая, пролегает  по возвышенной раввине, обставленной невысокими горами.

В  Санджатак-поин  выехали мне на встречу, полагаю, не менее тысячи всадников  из  племени газаре, с  своим  ханом  и национальным  знаменем. Газаре [44] монгольского племени и в  прошлом  столетии, в  числе тысячи семейств, были переселены на настоящие места из  Туркестана. Название свое получили от  слова газар  (тысяча). Говорят  по-персидски. Это необыкновенно рослое, красивое, мужественное племя. Зависимость его от  Шир-Али-хана вассальная. Жители платят  подати своему хану и управляются им  совершенно самостоятельно. По требованию афганской центральной власти, в  случае войны, выставляют  вооружённых  всадников. Хан  их, Махмуд. живёт  в  Кабуле, в  качестве заложника, а народом управляет  его сын. Газаре считают  до 4,000 семейств. Они обладают  отличною породою лошадей, нисколько не уступающею текинской, у них  много скота. Занимаются хлебопашеством  и сбором  фисташек. Живут  в  большом  довольстве. Выехавшие мне на встречу были одеты в  новые халаты и все имели за плечами ружья с  сошками. Носят  бараньи шапки, такие же, как  и туркмены.

После обоюдных  приветствий мы тронулись в  Калеи-Нау, столицу газаре. Калеи-Нау отстоит  от  Дарабаума в  37 верстах. В  городе две крепости, старая и новая, базар  и много домов  из  глины; но большая часть жителей живет  в  кибитках. Газаре построили крепость против  текинцев, с  которыми у них  постоянная война. Случается, что газаре делают  набеги на Мервский оазис  и уводят  оттуда в  плен  текинцев, на которых  выменивают своих  пленных  родичей. Свою породу лошадей они улучшили посредством  барантовки коней у текинцев.

Нам  были разбиты отличные кибитки, убранные коврами. Угощение всем  было от  жителей.

VII

На следующий день, 2-го ноября, по распоряжению хана газаре, меня конвоировали 200 вооруженных  всадников. Пройдя две версты, мы вступили в  лес  фисташковых  деревьев. Сначала двигалась по холмистой местности, потом  по ровной долине, перевалили три больших  подъема, из  коих  один  каменистый, и вступили в  широкую долину. Это было на 85-ой версте. Воды нет  на всем  этом пространстве и еще на десять верст  вперёд. Кое-где видны запруды для сбора воды весною. Пастбища превосходные. На 45-ой версте маленький ручей солоноватой воды. Затем  опять подъем, очень крутой, и спуск  в  бассейн реки Кушк. Несколько селений, носящих  одно общее имя Кушк, тянутся на протяжении пяти верст  по обеим  сторонам  долины, в  которой протекает  р. Кушк  несколькими рукавами. Долина имеет  ширины до четырех  верст. Дно её покрыто галькою. Верст  за десять от  Кушка меня встретили около 1000 всадников  из местных  жителей, принадлежащих  племени джемшидов, персидского происхождения с  своим  ханом и национальным  знаменем. Джемншдов  около 5 тысяч  семейств. Они состоят  в  таком  же отношении к  афганскому эмиру, как  и газаре. Хан их, Абадулла, живет  в  Кабуле, в  качестве заложника; там  же живет  и его старший сын, джернель (генерал) Мир-Алим. Народом  правит  младший сын  Абадуллы, Аминулла-хан. Джемшнды имеют  отличных  лошадей, зажимаются скотоводством  и хлебопашеством  и, подобно соседям  своим  газаре, делают  иногда набеги на Мервский оазис, находясь с  текинцами в  вечной войне.

В  Кушке нам  разбили огромные с  двойными стенками палатки и угощали от  Аминулла-хана, произведениями персидской кухни. Курбаша Абдулла, присоединившийся к  нам  в  качестве соглядатая в  Меймене, как  здесь, в  Кушке, так  и накануне в  Калеи-Нау, требовал, чтобы кушанья, изготовленные местными поварами, прежде чем  подавать мне, были пробуемы самими поварами. Абдулла боялся, как  бы меня не отравили.

Ночью был  сильный мороз.

На другой день, рано утром, к  моей палатке собралась большая толпа народа, присутствовать при моем  отъезде и восемь дервишей, пришедших  за подаянием. Эти последние, не смотря на мороз, кроме барсовой шкуры на плечах, не имели другой одежды. Дервиши выстроившись у входа в  мою палатку. При моем  появлении, они в  один  голос  вскрикнули: „Я — ху!" (о — Он! что равносильно, Господи!). Я им  подал  щедрую милостыню и это, по-видимому, произвело хорошее впечатление на народ, долго и громко выражавший пожелания счастливого пути.

Из  Кушка меня провожали до ста вооруженных  джемшидов. Выехав  из  селения и чрез  две версты перевалив  чрез  небольшой отрог, мы увидели Паропамизский хребет. Скоро начался подъем, который тянулся семь верст. Подъем в начале очень отлогий и пролегающий но мягкому грунту, к  вершине перевала оказался крутым  и скалистым. Мы переходили Паронамиз  чрез  перевал  Хазрет-и-Баба, носящий свое название от  мазара, расположенного в  двух  верстах ь от  перевала, откуда начинается скалистый подъем. Перевали покрыт  снегом  с  половины декабря до половины апреля; но сообщение не прекращается всю зиму. Избегают  переваливать чрез  хребет  только тогда, когда над  Хазрет-и-Баба стоят  облака, что означает  там  метель. Когда я проходил  чрез  Паропамиз, то снегу еще не было, и жители ждали его недели чрез  две. Вершина перевала и спуск  с  него скалистые. Спуск  очень крутой и весьма затруднителен  для движения. Тропинка пролегает  около глубокого скалистого оврага, по дну которого течет  речка. Мы пересекли овраг  два раза: на 25-й и 30-й верстах. Переход чрез овраг  очень труден. На 10-й версте от  вершины перевала начинается ущелье, выход из  которого на 33-й версте. Здесь мы вступили в  обширную долину, имеющую около пяти верст  ширины. Долина совершено ровная; кое-где покрыта обработанными полями, для орошения которых  устроены карызы, подземные арыки. Па 40-й версте селение Ширмас, жители которого персияне. Селение подвержено набегам туркмен. Селение построено до того оригинально, что я позволяю себе для наглядности приложить план  его и профиль. Оно окружено стеною с  башнями но углам. К  стене примыкает  ряд  двухэтажных  построек: в  нижнем  этаже помещаются лошади коровы, а в  верхнем  люди. Двор  общий, 15 шагов  в  квадрате. Сюда на ночь загоняется скот, которому недостает  места в  нижнем  этаже. Но так  как  двор  очень тесен, то козлы и бараны взбираются на верхний этаж  и ночуют, частью в  жилых  помещениях, частью на небольших  площадках  между куполообразными домами и внешнею стеною. Для полноты картины я должен  прибавить, что посредине двора стояла большая красная лужа. Селение Ширмас  имеет 30 дворов. Все жители в  паршах  и болеют глазами.

Из  краткого описания пути от  Бала-Мургаба чрез  Паропамиз  в  долину Герируда, в  которой лежит. Герат, видно, какие трудности он  представляет. Бала-Мургаб  лежит на р. Мургаб, оплодотворяющей мервский оазис, следовательно я шел  по дороге из  Мерва в  Герат. Для передвижения сколько-нибудь значительного отряда этот  путь невозможен. Отсюда я позволяю себе, вопреки мнениям  Раулинсона и других  авторитетов  по Средней Азии, высказать, что Мерв и е есть ключ   к Герату. Если бы англичане заняли Герат, то мы уж ни в  каком  случае не займем  Мерва, ибо это нисколько не уравновесит  наше положение с  английским. Из  Мерва есть другой путь на Серахс, персидскую крепостцу на Гери-руде. Этот  путь, по собранным  мною расспросным  сведениям, представляется в  следующем  виде. От  Мерва: 1) Кучегум, 24 версты. (Куче — значит  улица). Здесь песчаные горы образовали на протяжении пяти верст  проход  или улицу. Воды нет. 2) Колодцы Шагитлы, 36 верст, четыре колодца; глубина до воды 12 аршин; глубина самой воды два аршина. 3) Колодец Пализек, 60 верст. Колодец единственный; высечен  в  скале. Глубина 12 аршин. 4) Урочище Киндерли, на р. Гери-руд, 60 верст. Здесь прежде существовала персидская крепость, ныне в  развалинах. 5) Серахс, 12 верст. Итого 192 версты. Таким  образом, здесь являются три безводных  перехода, каждый в  60 верст, причем  Пализек  есть единственный колодец, высеченный в  скале, почему рассчитывать на него рискованно. Тогда надо считать безводные переходы: один  в  120 верст, а другой в  60. Три безводных  перехода под  ряд, каждый в  60 верст, сколько-нибудь значительному отряду преодолеть невозможно. Таким  образом, и с  этой стороны Мерв  не есть ключ  к  Герату. Ключ  служит  для того, чтобы им  отворить и войти. Отпирая Мерв, т. е. занимая его, вы не можете войти в  Герат. Мерв  имеет  другое значение, но никак  не по отношению к  Герату.

VIII

4-го ноября, рано утром, Мустафа будит  меня и говорит, что поздно ночью пришли войска из  Герата, встречать меня, и что афганский чиновник, прибывший с  ними, ждет  аудиенции. Одевшись, я велел  его познать. Это был  чиновник  для особых  поручений при гератском  генерал-губернаторе, Джан-Магомет-хан. Он  поздравил  меня с  благополучным  приездом  и от  имени генерал-губернатора поднес  такое множество сластей, что они не могли поместиться в  комнате и пришлось расставлять их  на крыше. Между сластями был  между прочем  кабульский виноград, уложенный в  деревянные коробки [45]. Джан-Магомет-хан  сообщил  мне, что вследствие полученного из Кабула приказания принять меня самым  лучшим  образом, генерал-губернатор  отправил  его с  тремя сотнями хазадаров  встретить меня, по дороге на Курук, так  как  он  полагал, что я поеду по этому пути. Он, Джан-Магомет, уже четвертые сутки ищет  меня и только вчера вечером, совершенно случайно, узнал, что я ночую в  Ширмасе; выступив  ночью, он  пред, рассветом  явился сюда.

Хотя до Герата оставалось всего три фарсанга (18 верст), но Джан-Магомет  убедительно просил  меня остановиться у Сурх-рабата, куда он  направил  кухню, и где меня уже ожидает  обед. Несмотря на ранний час  и на то, что вообще не имею обыкновения принимать пищу во время движения, я уступил  просьбам  Джан-Магомета и согласился на остановку у Сурх-рабата,

Затем  Джаи-Магомет  вышел  за ворота селения и приказал  конвою [46] выстроиться. Конвой, приведенный Джан-Магометом, состоял  из  конных  хазадаров, племен  теймур  и маури, живущих  около Герата. Люди одеты в  архалуки и шапки туркменского покроя, только пониже. Сидят, на великолепных  конях, одной породы с  конями газаре и джемшидов  и вооружены ружьями с  сошками. Конный хазадар  получает  15 рупий (9 руб.) в  месяц, находится ли он  на службе, или сидит  дома; но за то он  должен  быть готовым  во всякую минуту явиться в  строй. Когда люди были готовы, я выехал  из  селения и проследовал  по фронту сотен, причем  били в  литавры.

Чрез  час  мы подъехали к  Сурх-рабату. Здесь. на обширной поляне, у развалин  красного рабата (сурх — значит  красный), были разбиты пять огромных  палаток. Самая большая палатка, подбитая шелковою материей, предназначена для меня. В  ней были посланы дорогие ковры и бархатные мутаки [47]. Остановка у Сурх-рабата продолжалась два часа. Нам  подали роскошный обед  и чай.

От  Сурх-рабата открывается вид  на широкую, верст  около 20-ти, долину Гери-руд, покрытую множеством  селений. Отсюда же виден  Герат  со  своими величественными развалинами, напоминающими самаркандские.

Для предстоящего вступления в  город  конвойные змеиного полка нарядились в  красные мундиры и форменные шапки.

От  Сурх-рабата мы тронулись в таком  порядке: впереди всех  Джан-Магомет, за ним  сотня теймуров: в  тридцати шагах  за сотней я, окруженный цепью старого конвоя: в  сорока шагах  позади другая сотня теймуров, затем  обоз  и в  замке сотня маури. Мы двигались почти все время около селений, которые, не смотря на близость Герата и огромный гарнизон  его, построены так  же как  и Ширмас. Народ  выходил  на дорогу и сидел  на крышах. Верстах  в  двух  от  городской стены, па правой руке, в  полуверсте от  дороги, находится несколько сараев, в которых  стоит  полевая, артиллерия. Я насчитал  сорок  медных  орудий. Здесь же построены казармы для пехоты. Подъехав  к  городским  воротам, Джан-Магомет  остановился и послал  спросить меня, каким  путем  желаю ехать: чрез  базар  или же прямо чрез  город. Я ответил: чрез  базар. Тогда мы, не вступая в  ворота, повернули влево и у подошвы стены проехали до следующих  ворот, в  которые и вступили. Пройдя несколько улиц, мы въехали в  крытый базар. Не смотря на то, что день был  не базарный, множество народу собралось на пути. Лишь только мы выпили на базар, как  около меня очутились двое пеших  полицейских, которые не отставали от  меня до тех  пор, пока я не прибыл  в  назначенное мне помещение, в  диван-хана, где живет  и сам  генерал-губернатор. Я въехал  в  обширный двор, обсаженный деревьями, с  двумя прудами, и остановился у крыльца. В  моей квартире, на галерее, ожидал  меня генерал-губернатор  со свитою. Не зная об  этом, я вышел  на галерею как  был, т. е. в  пальто, запыленный, и порядочно смутился, очутившись пред  самим  сардаром  Магомет-Омер-ханом. Но оказалось, что сардар  смутился больше, чем  я: по моему примеру, он  снял  с  себя шапку и обнажил  голый череп, но тотчас  же ее надел. Мы уселись в  креслах. Подали чай. Я поблагодарил  сардара за все то внимание, которое он  оказал, устроив, такой отличный прием. Я особенно доволен  тем, что мне не делают  никаких  стеснений, а все предоставляют  моему усмотрению, не так, как  в  Мазар-и-Шерифе и в  Меймене. Извинился, что не быв  предупрежден, представляюсь ему в  таком  виде; но завтра явлюсь в мундире. Я намерен  прожить в  Герате два дня. Не встречается ли с  его стороны препятствий? Сардар  ответил, что он  не находит  никакой надобности скрывать от  меня что-либо. Я могу ходить, где хочу и смотреть что хочу. В  Герате могу оставаться столько времени, сколько нужно. Относительно дальнейшего движения к  персидской границе я могу быть совершенно спокойным: он  уже сделал  все необходимые распоряжения о сборе конвоя и проч. Затем  сардар  совершенно неожиданно спросил  меня: люблю ли я рыбу? Сегодня поймали отличную рыбу в  Гери-руде и, если я пожелаю, то она мне будет  подана за обедом. Потом  сардар  высказал, что он  очень рад, видя, что я доволен; сегодня же пошлет  чапара в  Кабул  с  донесением  о моем  прибытии. Не напишу ли я что-нибудь русскому посланнику? Просит  извинить, что меня не встречает  сапарсалар  (главнокомандующий), потому что он  па похоронах. Коснулся политики: теперь русские и афганцы в  дружбе; он  много слышал  хорошего про русских; англичан  не любит; английского посланника ни за что не пустят  в  Кабул. Эта аудиенция продолжалась около часу. Пожелав  мне отдохнуть с  дороги, сардар  со свитою удалился.

Сардар  Магомет-Омер-хан, родственник  эмира Шир-Али-хана, управлял  Гератскою областью с  1874 года. Ему была подчинена только гражданская часть (в  том  числе хазадары), а военную ведал  сапарсалар  Гуссейн-Али-хан. До 1874 года военная и гражданская части находились в  одних  руках  Якуб-хана, сына эмира. Но после восстания, поднятого им  против  своего отца, Шир-Али-хан  нашел  опасным  оставлять обе части в  одних  руках. Сардару 70 лет: но он  очень бодр  и, кажется моложе своих  лет. Во время приема был  одет  в  шубу, покрытую дорогою кашмирскою шалью, с золотыми шнурками на груди и шапку из  каракуля. Его очень хвалят, но говорят, что ему далеко до Якуб-хана, о котором  остались самые тёплые воспоминания в  области, впрочем, может  быть потому, что он  поднял  пламя бунта во имя самобытности Герата. память о которой еще свежа в  народе.

Помещение, отведенное мне, состояло из  громадной залы в  два света и галереи, на которой принимал  меня сардар. Зала от  галереи отделялась резной насквозь деревянной стенкой. Помещение это, по всей вероятности, очень приятное во время лета. представляло некоторые неудобства в  ноябре месяце, так  как  температура его была одинакова с  температурою на дворе, а на дворе по утрам  морозило. Это первое неудобство, с  которым  можно было помириться. Второе же состояло в  том, что в  верхнем  этаже, окнами в  залу, и  казначей и у окон  постоянно толпился народ, наблюдая, что я делаю. Зала и галерея были убраны драгоценными коврами. Я пришёл  в ужас, когда узнал, что ко мне назначено пятнадцать человек  прислуги. Из  них, например, один  только подавал  умываться, другой только подметал  комнату, третий только заведовал  освещением  и т. д. Разделение труда поражающее. Прислуга никак  не могла понять, каким  образом  один  Мустафа и чай подает, и сапоги чистит, и свечи заправляет  и пр. Здесь человек  ни во что не ценится. Его не защищают  от  туркмен; его, по обязательной службе, отрывают  от  дома, чтобы всю жизнь подавать чай, или раскуривать кальян; для охраны дверей в  цейхгауз  [48] ставят  рядом  четырех  часовых.

У входа в квартиру мою поставили часового. Чрез  час  по отбытии сардара является Джан-Магомет  и спрашивает: надо ли, чтобы стоял  часовой, или же его можно снять; опасности нет  никакой. — Конечно, снять.— Таким  образом  я впервые с  7-го октября, т. е. со дня вступления моего на афганскую почву, почувствовал  себя свободным. т. е. не арестованным.  За уходом  Джан-Магомета является казначей от  сардара. Сардар  слышал, что мне нужна золотая монета; он  прислал  его, казначея, узнать, сколько мне нужно; просит  не стесняться; эмир  Шир-Али-хан  отдал  строгий приказ  угождать мне во всем; сардар  может  дать 100, 200 тиллей, больше — сколько потребую. Слова казначея я совсем  не понимаю. У сардара денег  я не просил, да у меня и своих  достаточно: откуда сардар  слышал, что мне нужны деньги? Мустафа сказал.— Тогда только я понял, в  чем  дело, и хотел  приобрести несколько персидских  золотых, монет  и велел  Муетафе купить их. Мустафа спросил у прислуги, где можно достать тиллей; та ответила, но немедленно же передала своему начальству, от  которого последовал  доклад  сардару уже в  том  смысле, что будто я прошу у него денег. Всю эту историю я и рассказал  казначею. Но он  опять свое: не стесняйтесь, мы вам  дадим, сколько хотите и т. д. За истощением  других, я привожу ему тот  довод, что не могу принять денег  от  чужого правительства; как  путешественник, я могу принять хлеб-соль, кров; об этом  сказано и в  христианском, и в  магометанском  законах; но денег  не приму никогда; если бы даже нуждался в  них, то продам  лошадей и вещи. Эти доводы нисколько не убеждают  казначея. Наконец  я ему говорю, чтобы он  меня оставил, так  как  собираюсь писать письмо в  Кабул. Он  уходит  и уже в  дверях  в  сотый раз  повторяет: не стесняйтесь: мы вам  дадим  100, 200 тиллей и т. д.

Я написал  генералу Разгонову письмо, в  котором  просил  его передать эмиру мою благодарность за все то содействие, которое мне оказывали в  его владениях. Письмо это было отправлено тотчас  же по передаче его сардару, так  как  назначенный чапар  уже ожидал.

5-го ноября, облачившись в мундир, был  у сардара, а потом  у сапарсалара. Сардар  жил  на соседнем  дворе и во время моего визита занимался делами, а потому я пробыл  у него несколько минут. Сапарсалар  же жил  в  цитадели.

Я отправился к  нему пешком  с  Джан-Магометом  и Мустафою. Цитадель от  меня была шагах в  восьмистах. Сапарсалар  Гуссейн-Али-хан. с  двумя генералами, ожидал  в  небольшой комнате. Все они были одеты в  парадной форме и сидели рядом  в  креслах. Кресло для меня было поставлено напротив. Гуссейн-Али-хан  сделал  несколько шагов  навстречу мне и подал  руку. Генералы встали и тоже подали руки. Уселись и подали чай [49]. Говорили о войсках, о турецкой войне, об  осадах  Герата, о Поттинджере и Бларамберге. Визнт  мой продолжался около получаса.

По возвращении домой, я нашел  у себя в  комнате свой портрет, нарисованный красками одним  писарем-персиянином, который схватил меня в  то время, когда я, одетый в  мундир, проходил  но двору. Форма схвачена довольно верно.

Остальную часть дня провёл  в  осмотре мечетей. Под  вечер, Джан-Магомет, не зная, чем  бы меня занять, спросил: видел  ли я слона? У них, в  Герате, до последнего времени было три слона, но с  неделю тому назад  два из  них  посланы к  армии [50]. Я отвечал. что слона видел, но никогда не ездил  на нем. Нельзя ли покататься на слоне? — Можно. — Чрез  полчаса привели слона, па котором  я совершил  два круга по двору, сначала шагом, потом  рысью. Джан-Магомет  сообщил, что в  Кабуле сто слонов, которые употребляются для перевозки военных  тяжестей и для подъема артиллерии на горы. Слонов  кормят  клевером  и тестом  из  муки, с  примесью масла и виноградного меду. Герат  очень большой город, не меньше Ташкента, т. е. в  нем  около 50 тысяч  жителей. Из  азиатских  городов  Средней Азии и Хорасана Герат  по постройкам  своим  занимает  второе место после Мешхеда. Улицы, как  во всех  азиатских  городах, кривые, узкие, окружены  кирпичною стеною в  четыре сажени вышины; впереди стены грязные. Город  неглубокий ров. У самого контр-эскарпа стоят  дома, входящие в  состав  города. Стена не имеет  вооружения. Никаких  отдельных  укреплений вне города и вообще чего бы то ни было, напоминающего европейскую фортификацию, нет. При настоящем  положении обороны, Герат  не в  состоянии защищаться против  европейского войска, так  как  в 1^1/2 верстах  к  северу от  города есть командующие высоты, с  которых  можно разгромить его артиллерией. В  средине города цитадель, построенная на искусственной насыпи. Стены цитадели имеют четыре сажени высоты. Впереди стены глубокий водяной ров, в  котором  растет  камыш. В  некоторых  местах  стена начала разрушаться. Постройки в  цитадели расположены очень тесно.

За Гератом  признают  великую стратегическую важность. Англичане считают  Герат  ключом  к  Индии. Насколько сами афганцы придают  значение Герату, видно из  того, что в  этом  городе и его окрестностях, до столкновения с  англичанами, было расположено 25 батальонов  пехоты. В Герате же имел постоянное пребывание главнокомандующий всех  афганских  войск. В  ожидании разрыва с  Англией, из  Герата к  границам  Индии были двинуты 9 батальонов. Таким  образом,  в  Герате оставалось 16 батальонов  и 40 орудий. Кавалерийских  полков  в  Гератской области на постоянной службе не состоит, а по мере надобности собираются конные хазадары.

7-го ноября, простившись с  Магомет-Омер ханом  и с  Мир-Али-ханом, я. в  сопровождении сотни теймуров. с  Джан-Магометом  во главе, тронулся в  дальнейший путь. Мы шли по совершенно ровной маетности, у подошвы гор, ограждающих  широкую, около 20-ти верст, долину реки Гери-руд. Местность у подошвы гор  совершенно бесплодная, покрытая галькою. Население группируется по реке Гери-руд, берега которой сплошь застроены и обработаны. Мы остановились на ночлег  в  селении Шекиван. Верстах  в  двух  от  этого селения к  нам  выехал  на встречу и для дальнейшего препровождения до персидской границы губернатор  Гуриана, ишагасы Самат-Али-хан, с  300 всадниками и со знаменем  [51]. Всадники все маури. Название свое получили от  Маур  (Мерв ), куда они были переселены в  царствование Надир шаха и впоследствии, по разрушении Мерва, возвратились на прежние свои места. Все сидели на отличных  лошадях. Хотя маури принадлежат  к  персидской расе, но заметно отличаются от  персиян  своим  ростом, очертанием  лица, молодцеватым  видом  и исправною одеждою. Говорят, что они храбрый народ.

От  Герата до Шекивана 38¹/² верст. Дорогу два раза пересекают  небольшие ручьи. Путь очень легкий.

8-го ноября, с  конвоем  из  400 всадников, в  сопровождений гурианскаго губернатора, мы прибыли в  Розанак. Переход  25 верст. В  этот  день мы шли с  военными предосторожностями, выслав  цепь на горы.