ФЕДОРОВ Г. П.

МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ

(1870-1910 года)

С назначением А. Н. Куропаткина военным министром, всем стало ясно, что дни барона Вревского в Туркестане сочтены. И, действительно, вскоре он был вызван в Петербурга и после первого же приема у Куропаткина объявил мне, что в край более но вернется.

Очень тяжело было мне расставаться с этим благороднейшим и добрейшим человеком. Я предчувствовал, что в заместителе барона не найду такого хорошего человека. Действительность превзошла мои предчувствия. Вскоре состоялся приказ о назначении на пост генерал-губернатора генерала Духовского, бывшего в то время приамурским генерал-губернатором и находившегося по делам службы в Петербурге. Генерал Духовской жил в гостинице «Гранд Отель», и на другой день после его назначения я поехал к нему представляться. Вместе со мною поехали прибывшие с бароном из Ташкента начальник окружного штаба генерал Белявский и делопроизводитель канцелярии генерал-губернатора Стеткевич (нынешний петербургский почт-директор). Генерал Духовской [861] принял нас довольно сухо и сразу повел такую речь, обращенную специально ко мне:

– Мне предстоит прежде всего заняться разработкой реформы Туркестана, а потому мне сейчас же нужны всевозможный справки. Вы, г. Федоров, живете здесь уже два месяца, и, конечно, смею думать, имеете все необходимые мне данные.

– Имею, – ответил я.

– Отлично. Потрудитесь же мне сейчас же дать справку о численности и дислокации войск Закаспийской области.

Удивленный таким странным вопросом, я ответил, что таких сведений у меня нет да и не может быть.

– Странно, – прогнусавил Духовской: – вас на казенные деньги послали в Петербурга, а вы через два месяца не имеете самых важных сведений. Это, милостивый государь, непростительное ротозейство с вашей стороны...

Я был до такой степени оскорблен этим выражением, что со мной сделался тут же нервный припадок. Мне дали холодной воды, и я скоро пришел в себя. Духовской, видимо, сконфузился за свою грубость и уже более мягким тоном начал говорить, что я неправ, не исполнив возложенного на меня Вревским поручения. Тут вмешался генерал Белявский, который сказал, что численность и дислокация войск – совсем не мое дело, что я командирован по гражданскому управлению и что все военный справки может представить он, как начальник штаба.

– Но ведь и г. Федоров служит в штабе, потому что у него на плечах погоны...

– Да ведь все гражданское управление находится в ведении военного министерства, – ответил Белявский.

– Ну, я этого не знал, – ответил Духовской, и даже не извинился за дерзость.

Духовской был человек не глупый и, быть может, в свое время очень полезный, но когда он был назначен в Туркестан, то это была уже развалина и в умственном, и в физическом отношениях. Непонятно, как могли назначить такую руину начальником огромного края, к которому только что присоединили еще две области. Он был неспособен ни к какому труду и, свалив все бремя управления на вновь назначенного на только что учрежденную должность помощника генерал-губернатора генерала Иванова, сам буквально ничего не делал, и или разъезжал с большою помпой по краю, или проживал в Петербурге, куда неоднократно выезжал, будто бы по делам службы.

Духовской предполагал прожить в Петербурге до начала июня, но неожиданно ему А. Н. Куропаткин предложил выехать немедленно в край. Случилось это по следующей причине. [862]

Близ гор. Андижана Ферганской области проживал один туземец – мулла Магомет-Хальфа, пользовавшийся между своими репутацией святого. Он жил в одной деревушке, и к нему стекались большие массы народа послушать его проповедей. Магомет-Хальфа был фанатик в полном смысле этого слова и, конечно, ненавидел «проклятых кяфиров» – русских, завладевших мусульманской страной. В своих проповедях он разжигал в массе туземцев самый крайний фанатизм и ненависть к русским. Продолжалось это, вероятно, много времени, но уездный начальник, заваленный всегда массой непосильной работы и не имевший достаточного числа приставов, которые могли бы следить за населением на месте, ничего не подозревал, так как Хальфа считался вполне мирным и благонамеренным человеком по аттестациям местного волостного управителя-мусульманина. Но вот однажды на рассвете, кажется, 24-го мая 1898 года огромная толпа туземцев под предводительством Хальфы ворвалась в лагерный барак местного батальона и, пользуясь сном солдат, зверски перерезала больше двадцати человек. Крики несчастных разбудили остальных солдат, которые, не растерявшись, схватили ружья и открыли огонь по убийцам. Толпа моментально, как бараны, бросилась бежать, и порядок был восстановлен. О намерении буйной толпы двинуться на Андижан один из уездных начальников случайно узнал накануне от своего переводчика и немедленно телеграфировал военному губернатору области генералу Повало-Швыйковскому. Последний собирался на какой-то вечер, когда пришла эта телеграмма. Он, не прочитав, сунул ее в карман и забыл про нее, а прочитал, уже когда злодейское нападение состоялось. За такую непростительную небрежность Повало-Швыйковский был немедленно уволен от службы, но, к сожалению, пострадали ни в чем неповинные два уездных начальника, бесспорно самые выдающиеся в крае по своим блестящим способностям и безукоризненной репутации: это полковники Коишевский и Брянов. Их А. Н. Куропаткин отчислил обоих в запас. Впоследствии, когда следствие выяснило во всех деталях это ужасное дело, Коишевский и Брянов были восстановлены в должностях, но тем не менее оба они более года переносили несправедливое лишение.

Вследствие этого события Духовской должен был немедленно выехать в край и предложил мне сопутствовать ему. В Петровске, где мы пересаживались из вагонов на морской пароход, Духовской отозвал меня в сторону и сказал:

– Вы, конечно, не помните зла за неосторожное слово, вырвавшееся у меня во время вашего представления. Я очень доволен вашими работами в Петербурге, а потому рассчитываю, что [863] и в Ташкенте буду вами доволен. Теперь же я хочу просить вас описывать все наше путешествие, а главное тщательно записывать мои речи, которые буду говорить в крае.

Таким образом, позднее раскаяние обусловливалось желанием иметь меня репортером. Все последующее пребывание Духовского в крае доказало, что это был исключительно человек рекламы, и только одной рекламы.

Следствие об андижанских событиях по Высочайшему повелению было возложено на сырдарьинского военного губернатора генерала Королькова, и по выяснении всех обстоятельств дела все главные виновные с Хальфой во главе были казнены, а более ста человек сосланы на каторжный работы и на поселение. Кишлак (селение), в котором жил Хальфа, и где было главное ядро заговорщиков, приказано было разрушить, сравнять с землей, всех жителей, знавших о задуманном злодействе, выселить и всю полосу земли, по которой двигалась в Андижан толпа бунтовщиков, отчудить в пользу казны и отдать под устройство русского поселения. Кроме этого, на все население Ферганской области, которому также было известно о замыслах Хальфы свергнуть русское правительство, была наложена контрибуция, кажется, в триста тысяч рублей, и деньги эти большей частью пошли на устройство русского поселения, которое получило название «Русское Село». (В годы советской власти поселение переименовано в Ленинск, ныне это город Асака, Андижанской области Республики Узбекистан - прим. OCR)

Репрессия была, конечно, крута, но иначе нельзя было поступить, ибо мусульмане всякую снисходительность и милость трактуют, как слабость и трусость правительства. С тех пор прошло много лет, а в Ферганской области, бывшей раньше очагом многих волнений и беспорядков, порядок ни разу не нарушался, и даже ужасное землетрясение, разрушившее весь Андижан, не вызвало никаких волнений в населении.

XIX.

Характеристика генерала Духовского, – Его жена. – Назначение меня помощником правителя канцелярии. – Уход К. А. Несторовского. – Мой доклад Духовскому о закрытии кабаков. – Уход Духовского из края.

Как я уже упомянул выше, Духовской назначен быль к нам совсем больным. Руки его дрожали в такой степени, что он должен был брать стакан с водою обеими руками. Он не способен был уже ни к какому серьезному умственному труду. С ним приехала его жена, еще довольно молодая и красивая женщина, но ее почти никто и никогда не видел, так как она вела уединенный образ жизни и не выходила почти из своего будуара, где находилась в обществе своей компаньонки, очень милой девушки, и даже редко показывалась за завтраком [864] и за обедом. В Ташкенте, конечно, такой образ жизни вызвал много толков, но я думаю, что все эти толки имели характер праздной болтовни. Мне кажется, что она просто не любила общества вообще, а ташкентское общество могло только усилить ее нелюдимость. Я о ней сохранил хорошую память уже по одному тому, что она не вмешивалась в дела. Для глухой провинции это огромная заслуга со стороны жены начальника края. Она, кажется, очень любила музыку и имела претензию на звание писательницы. Имеется изданная на ее счет толстая книга ее путешествий. Книга издана в типографском отношении превосходно. Относительно же внутренних достоинств могу только пожелать, чтобы она больше не писала и не тратила денег на издание произведений, напоминающих дневники институток, лишенные интереса, таланта и каких-либо литературных достоинств.

С присоединением к краю двух новых областей военное министерство увеличило кредит на содержание главного управления на десять тысяч рублей. Благодаря этому, была сейчас же учреждена должность помощника управляющего канцелярией, на которую барон Вревский назначил меня. С назначением Духовского управляющий канцелярией Несторовский заявил ему, что не желает больше оставаться в этой должности вследствие усталости и расстроенного здоровья. Заслуги Несторовского и его превосходное знакомство с краем были хорошо известны А. II. Куропаткину, а потому он не дал хода отставке Несторовского, и прикомандировал его к главному штабу, кажется, на три года, с сохранением всего содержания.

Как прослуживший в канцелярии двадцать семь лет и занимавший должность помощника управляющего, я имел некоторое основание рассчитывать на назначение на должность управляющего. Несторовский указывал Духовскому на меня, как на самого подходящего кандидата, но тут взяли верх какие-то посторонние влияния, и управляющим канцелярией был назначен чиновник особых поручений Бродовский, человек очень умный, образованный, хорошо знакомый с краем, но совершенно незнакомый со сложною машиной канцелярского делопроизводства. Способный разработать какой угодно серьезный проект, написать прекрасную статью, Бродовский решительно не в силах был разобраться в сложных и, главное, разнообразных, делах главного управления, ибо управляющий канцелярией, как докладчик, должен быть всегда в курсе самых разнообразных дел. Он должен быть энциклопедистом по делам края, а это достигается только долголетнею практикой, каковой Бродовский не имел. По этим причинам, Бродовский, занятый всегда каким-нибудь одним серьезным делом, передал мне почти всецело управление канцелярией и доклады Духовскому. [865]

Эти доклады представляли для меня истинное Божеское наказание, потому что Духовской иногда не мог понять самых простых вещей, и для его вразумления ко мне приходил на помощь помощник генерал-губернатора генерал Иванов, всегда присутствовавший при докладах.

Чтобы не быть голословным, опишу одну сцену, разыгравшуюся при моем докладе.

Военный губернатор Ферганской области, озабочиваясь ограничением пьянства, вошел к генерал-губернатору с представлением о разрешении закрывать по праздникам кабаки. Так как мера эта могла быть признана полезною для всего края, то предварительно доклада генерал-губернатору этого ходатайства канцелярия снеслась с прочими губернаторами края о том, не признают ли и они целесообразным применить это распоряжение у себя. Ответы получились не одинаковые, и канцелярия составила свод мнений за и против. Оставалось доложить все дело генерал-губернатору с тем, чтобы он решил, закрывать кабаки, или нет.

Все это я подробно доложил Духовскому в присутствии генерала Иванова.

Духовской терпеливо выслушал меня, и вдруг раздраженным тоном повел такую речь:

– Меня удивляет, что вы так давно служите и не хотите понять, какую роль играет в крае генерал-губернатор. Я прислан сюда государем императором в качестве его представителя, для верховного управления, а вы... заставляете меня закрывать кабаки...

– Виноват, ваше превосходительство, вы, вероятно, не так поняли меня. Я докладывал вам... – и я снова повторил, что от генерала-губернатора требуется лишь указание, мнение какого губернатора он признает целесообразным.

– Я вас очень хорошо понял и не нуждаюсь в повторении; вторично заявляю вам, что я ставленник русского монарха, а не целовальник... Николай Александрович, – обратился он к Иванову: – будьте хоть вы судьей в этом деле...

Генерал Иванов, всегда непоколебимо спокойный и ровный, тихим голосом проговорил:

– Конечно, странно было бы возлагать на генерал-губернатора обязанности целовальника, и ваше превосходительство были совершенно правы, высказав эту мысль, но в данном случае весь вопрос в том, разрешите вы ли закрывать кабаки, или нет...

– Я это прекрасно понимаю, Николай Александрович, но повторяю, что целовальником никогда не был и не буду. Прошу Вас. Георгий Павлович, перейти к другому делу, а с этим странным вопросом более меня не беспокоить.

Можете судить положение докладчика у такого господина! [866]

Вскоре Духовской уехал в Петербург, его место временно занял генерал Иванов. Отправляясь к нему с докладом, я вынул из портфеля прежде всего злополучное дело о кабаках; Николай Александрович расхохотался, вспоминая сцену о целовальнике, и одним почерком пера решил дело.

Все недолговременное управление Духовского прошло в его беспрестанных поездках по краю, причем местная официальная газета была всегда заполнена описанием этих поездок. В антрактах он уезжал в Петербург и, возвращаясь, опять ехал по краю, и опять столбцы газеты наполнялись хвалебными описаниями встреч и радости населения по поводу лицезрения начальства. Более бесцветного генерал-губернатора трудно было себе представить.

В одно из своих кратковременных пребываний в Ташкенте Духовской поехал кататься по городу. На улице, против тюрьмы экипаж его опрокинулся, Духовской вывалился и сильно ушиб себе ногу. После этого он уже окончательно был потерян для власти и вскоре оставил службу в крае.

Повторяю, что Духовской был очень умный человек, и когда был здоров и не дряхл, то был очень видным деятелем. Известно, что, будучи приамурским генерал-губернатором, он был очень энергичен и своею деятельностью принес краю много пользы. Когда в комитете Сибирской железной дороги обсуждалось направление этой линии от восточного берега Байкальского озера, то С. Ю. Витте, бывший тогда министром финансов, настаивал на направлении линии через китайские пределы. Никто не противоречил всесильному в то время министру, и лишь Духовской энергично высказался против Витте, предсказав, что проведенная по проекту министра линия, при малейшем желании Китая, будет подвержена риску полного уничтожения, и что в устранение этого придется тратить громадные суммы на охрану дороги. Витте возражал Духовскому, и большинство, конечно, комитета присоединилось к мнению Витте, а Духовскому осталось единственное утешение, что его протест был занесен в журнал комитета в назидание потомству.

Китайская война доказала, как прав был Духовской.

Свою карьеру Духовской должен был бы закончить в 1898 г., когда он вернулся из Хабаровска; это было самое время надеть халат, туфли и засесть в вольтеровское кресло с «Московскими Ведомостями» или «Русским инвалидом» в руках. Но вместо почетной богадельни его послали управлять огромным и совершенно незнакомым ему краем. У него не хватило гражданского мужества сознать, что его песенка уже спета. В результате – двухлетнее опереточное управление окраиной, над которым все в крае потешались. [867]

XX.

Никто не сомневался, что заместителем Духовского будет назначен генерал Н. А. Иванов. Чтобы было понятно, какую роль играл этот человек в истории Туркестана, я позволю себе привести в самых кратких чертах его послужной список.

Молодым офицером оренбургской казачьей артиллерии Иванов попал в отряд генерала Черняева, с которым и проделал всю экспедицию, закончившуюся взятием Ташкента. В этом деле Иванов ' выказал такие подвиги личного мужества и храбрости, что по приговору кавалерской думы награжден был орденом св. Георгия четвертого класса. Во время походной жизни он близко сошелся с Абрамовым, составившим себе блестящую военную карьеру в Средней Азии, и когда после занятия в 1868 г. Самарканда Абрамов был назначен начальником Зеравшанского округа, то он, прежде всего, пригласил к себе правителем канцелярии Н. А. Иванова.

Первые шаги Н. А. Иванова на гражданской службе убедили Кауфмана, обладавшего способностью быстро распознавать людей, что офицер этот принадлежит к бесспорно выдающимся личностям. Когда вопрос о хивинской экспедиции был решен, то Кауфман, формируя свой штаб, прежде всего зачислил в него Н. А. Иванова. Появление белых рубашек на берегу реки Амударьи бесповоротно решило судьбу Хивинского ханства. На правом берегу реки Амударьи образовалась новая русская область, Амударьинский отдел, и Кауфман, уходя с войсками обратно, вверил интересы России в отделенной от нас огромными степными пространствами области – Н. А. Иванову. Лучшего выбора нельзя было сделать. Новая область была совершенно изолирована; не было не только телеграфа, но даже почтового сообщения. Все сношения производились через конных джигитов, которые раз в месяц перевозили с большим риском казенные и частные пакеты.

При таких условиях генералу Иванову предстояло организовать отдел в гражданском отношении, устраивать войска, поддерживать порядок и спокойствие в населении, и, держа в ежовых рукавицах хивинского хана, в то же время не дать ему заметить, что он из гордого, заносчивого, самостоятельного Владетеля понемногу превращается в самого заурядного уездного начальника. [868]

Чтобы успешно выполнить эту трудную задачу, нужно было быть человеком выдающихся способностей и таланта. Таким действительно был Н. А. Иванов. Это был человек огромного ума (говорю это без всякого преувеличения), сильной воли, энергичный, с большою инициативой, осторожный при выполнении каких либо реформ, но смелый и решительный, когда в интересах дела нужно было проявить эти качества. Это был самый выдающийся сотрудник незабвенного К. П. Кауфмана; это был истинно русский человек, верный слуга России и Государю, и после Кауфмана имя его ярче всех блестит в истории Туркестана.

Когда М. Д. Скобелев, бывший военным губернатором Ферганской области, уехал в действующую армию, то на его место был назначен из Самарканда генерал Абрамов, а вместо последнего Кауфман назначил начальником Зеравшанского округа Н. А. Иванова. Здесь, как и на Амударье, Иванов с первых же шагов выказал во всем блеске свои административные таланты, и в округе до сих пор можно видеть на каждом шагу результаты плодотворной деятельности этого выдающегося человека. После кончины К. П. Кауфмана, когда управлявший канцелярией генерал-губернатора камергер Каблуков уехал надолго из Ташкента, то управлявший краем генерал Колпаковский пригласил генерала Иванова временно управлять канцелярией. Здесь уже я лично имел неоднократно возможность убедиться, какими блестящими способностями обладал этот человек.

Появление в крае в должности генерал-губернатора М. Г. Черняева, начавшего громить все кауфманское и разрушать все, что было создано первым генерал-губернатором, отшатнуло от него прежде всего генерала Абрамова, глубоко уважавшего покойного Константина Петровича, и он вскоре уехал из края, приняв в европейской России дивизию. На освободившуюся вакансию ферганского губернатора, Черняев, хорошо знавший Н. А. Иванова, назначил его, и это было единственное распоряжение Черняева, за которое ему можно простить многое.

С обычною энергией Иванов приступил к организации Ферганы, в которой так нуждалась эта молодая область, еще недавно бывшая под управлением деспота кокандского хана. Черняева заменил Розенбах, который по своему развитию стоял неизмеримо ниже Иванова. Всегда прямолинейный, скорее образцовый полковой командир, чем генерал-губернатор, Розенбах не сумел оценить талантов Иванова, не мог понять, какого выдающегося деятеля он имел в своем распоряжении, и не додумался, что такие люди, как Иванов, должны быть ценимы. Розенбах не мог понять, что Иванов, беспредельно преданный интересам России на Востоке и хорошо знающий себе цену, не пойдет на компромиссы, рас это идет в разрез делу, им [869] отстаиваемому. Между обоими этими лицами образовались натянутые отношения, и когда Н. А. Иванов убедился, что генерал-губернатор вместо ожидаемого от него содействия сует ему палки в колеса, то он, не долго размышляя, бросил все и ушел в отставку, еще полный сил и энергии. Ровно десять лет прожил он в отставке в Киеве. Но вот настал 1898 год, когда край увеличился двумя огромными областями. Барон Вревский должен был уйти на покой Для управления краем следовало избрать человека энергичного, способного, нестарого, но Петербург остался верен [870] самому себе. Благодаря каким-то влияниям, на пост генерал-губернатора попал дряхлый и больной Духовской. Новый военный министр А. Н. Куропаткин, помимо которого состоялось, по слухам, это назначение, очевидно, хорошо понимал, что Духовской не в силах справиться с возложенным на него бременем. Служа в Туркестане при Кауфмане, Куропаткин хорошо знал Н. А. Иванова и, как очень умный человек, умел тогда еще оценить выдающиеся способности Николая Александровича. Вслед за назначением Духовского он вызвал Иванова из Киева и предложил ему должность помощника генерал-губернатора с тем, что, несомненно, после Духовского он займет его место. Иванов согласился. Вскоре он был вновь определен на службу и прибыл в Ташкент в качестве помощника генерал-губернатора. С первых же его шагов все убедились, что фактическим начальником края был Иванов, а не Духовской. Последний, передав своему помощнику почти все дела, оставил себе представительность, помпу, торжества и путешествия с рекламами. Так продолжалось более двух лет, пока Духовской сам не убедился, что ему следует уйти, если он не хочет, чтобы ему дали об этом понять из Петербурга. Наконец он ушел, и на его место назначен был Н. А. Иванов.

Как видите, Иванов прежде, чем стать главным начальником края, изучил до тонкости всю территорию Туркестана. Не было такого самого захолустного угла, который не посетил бы Иванов, будучи начальником Амударьинского отдела, начальником Зеравшанского округа и военным губернатором Ферганской области. Его хорошо знало все туземное население от дельты Амударьи до самых крайних пределов Алая, Памира и зеравшанских ледников, и он хорошо знал всех и все. Став во главе управления, он сразу сделался компетентным руководителем по всем вопросам. Ему не нужно было ничему учиться, ни с чем знакомиться. Это был вполне подготовленный крупный государственный деятель. Ни один из докладчиков не мог сделать ему неправильного доклада, потому что он сам хорошо знал правду и резко обрывал зарапортовавшегося чиновника.

Но он приехал в край уже с надломленным здоровьем. Какой-то невидимый внутренний недуг подтачивал его силы. Тем не менее, вступив в самостоятельное управление краем, он энергично принялся за дело. С ним приехала его жена Лидия Ивановна, которая всецело отдалась делу благотворения. Это была редкая в наше время супружеская пара. Они искренно обожали друг друга. Она ни на минуту не оставляла своего мужа, охраняя его от всего, что могло расстроить его здоровье. Она сопутствовала ему во всех поездках по краю и, никогда и нигде не вмешиваясь [871] в дела, играла скромную роль любящей жены, заботящейся о спокойствии и комфорте мужа. Всегда приветливая, со всеми одинаково ровная, радушная, внимательная, она пользовалась общею любовью и уважением. Всегда одинаково веселая и жизнерадостная, она часто незаметно сглаживала некоторые шероховатости в обращении своего мужа, происходившие от болезненной нервности. Они оба были до такой степени просты в обращении, что всякий бывавший у них забывал, что он в доме могущественного генерал-губернатора. Деятельность его по управлению краем, помимо его собственных заслуг, находилась в особенно благоприятных условиях потому, что он всегда находил полную поддержку в военном министре А. Н. Куропаткине, который высоко ценил блестящие способности Иванова и всеми силами содействовал проведению в законодательном порядке различных мер к развитию благосостояния края.

Одним словом, все указывало, что для Туркестана настал золотой век. Вскоре после ухода Духовского ушел в отставку и управляющий канцелярией Бродовский, и Иванов предложил это место мне. Я, конечно, с радостью принял это предложение, хотя сознавал, что с таким генерал-губернатором, как Иванов, придется много и серьезно работать для того, чтобы оправдать его доверие. Назначение это, конечно, должно было вполне удовлетворить меня, ибо, поступив из строя на самую маленькую должность, без всяких связей и протекций, я добился выдающегося положения и в крае и в главном управлении.

Помощником генерал-губернатора Куропаткин избрал почему-то совершенно незнакомого Иванову генерала Мациевского. Это был совершенно неразвитой, хитрый, двуличный человек. Почему на нем остановился выбор Куропаткина – непонятно. Мациевского сразу не возлюбил Иванов, и сразу же не возлюбило и все общество. Неспособный ни к чему, он всегда стремился лишь к дешевой популярности. Но не могу не отдать ему справедливости, что впоследствии, во время революции и всеобщей правительственной растерянности, когда в Ташкенте все потеряли головы, а губернатор даже перешел жить в военное собрание под охрану войск, два человека остались на высоте своего положения и выказали истинное гражданское мужество, это Мациевский, командовавший в то время первым туркестанским корпусом, и генерал Сахаров, заместивший после Мациевского должность помощника генерал-губернатора. [872]

XXI.

Первым актом деятельности Н. А. Иванова, как генерал-губернатора, был пересмотр всех трех положений, которыми управлялись области края: туркестанского, степного и закаспийского. Назначенный в распоряжение начальника главного штаба тайный советник Несторовский был по просьбе Иванова командирован в Ташкент, и ему генерал-губернатор вверил председательствование в комиссии по пересмотру положений и согласованию их в связи с местными условиями в один для всего края коренной закон. Более удачного выбора нельзя было сделать, ибо Несторовский был одним из лучших знатоков края. Ближайшими сотрудниками Несторовского были назначены: выдающийся по своим блестящим способностям мой помощник по канцелярии полковник Коиниевский и в качестве редактора кодификационных трудов комиссии подполковник Геппенер, владевший прекрасным литературным стилем. Комиссия энергично принялась за дело, и через восемь-девять месяцев представила Иванову огромный печатный труд, состоящий из нового положения, объяснительной к нему записки и сравнительного указателя всех статей положений туркестанского и степного. Не откладывая дела в дальний ящик, Иванов внес этот труд на рассмотрение совета, который в три месяца закончил свою работу, и выработанный проект был представлен военному министру в 1902 году и, конечно, благополучно погребен в какой-нибудь комиссии, если не в архиве.

При составлении нового положения пришлось оставить in status quo Закаспийскую область, ибо А. Н. Куропаткин, создавший существующее положение об управлении этою областью, настоял, чтобы она сохранила свой режим еще по крайней мере на пять лет. Зачем это потребовалось – не знаю, но требование военного министра должно было быть исполнено. Вообще в действиях А. Н. Куропаткина, как военного министра, по отношению Закаспийской области замечалось много непонятного. Став министром, он как будто сохранил за собою пост начальника этой области. Имея в руках огромную армию с многомиллионным бюджетом, призванный государем, в качестве молодого, энергичного и умного человека, оздоровить, освежить боевые элементы России, Куропаткин должен был отдать все свои силы на порученное ему великое дело. Между тем, начальники Закаспийской области, [873] Боголюбов, а затем Субботич, подчиненные с 1898 года непосредственно туркестанскому генерал-губернатору, видимо игнорировали последнего и со всеми своими представлениями, касающимися интересов области, входили непосредственно к военному министру. Трудно поверить, что военный министр лично вмешивался даже в такие ничтожные дела, как перемещение уездных начальников и даже приставов. Такой ненормальный порядок, конечно, порождал массу недоразумений, но Иванов, при всей своей самостоятельности, не в силах был сломить упрямство своего непосредственного начальника – военного министра, вследствие чего отношения его к Закаспийской области в то время было чрезвычайно странные. Ненормальность эта доходила до того, что, например, когда Иванов поехал из Ташкента осмотреть крепость Кушку, расположенную в Закаспийской области, то начальник последней Боголюбов даже не выехал встретить генерал-губернатора ни в Чарджуй, ни в Мерв, ни в Кушку. Но помимо, так сказать, административного вмешательства в дела области, А. Н. Куропаткин проявлял оригинальную щедрость на потребности области. В распоряжении военного министра имеется особый фонд для чрезвычайных нужд армии. Я не помню, как назывался этот фонд, но знаю, что при Ванновском этот фонд очень оберегался и понемногу нарастал. Куропаткин стал довольно щедро расходовать средства этого фонда, и я ничего не считал бы себя в праве возразить, если бы деньги расходовались по прямому назначению. Но А. Н. Куропаткин разрешал, например, суммы на учреждение лишних классов при асхабадской классической гимназии.

Когда А. Н. Куропаткин покинул пост военного министра, и на его место был назначен генерал Сахаров, то немедленно, как по мановению волшебного жезла, все порядки в Закаспийской области изменились, и генерал-губернатор стал в ней полным хозяином.

Через несколько месяцев после назначения Иванова получено было известие о приезде к нам А. Н. Куропаткина, командированного Государем для осмотра края. Для чего потребовался этот осмотр, никто не мог дать ответа, тем более, что военный министр и без того хорошо знал край и безусловно доверял Иванову. Поездка А. Н. Куропаткина по краю с блестящею свитой была, конечно, триумфальным шествием Цезаря. Чествовали его всюду до умопомрачения; об его удобствах заботились до такой степени, что в Ташкенте в его помещение перенесен был из военного собрания великолепный бильярд только потому, что Алексей Николаевич любил после обеда сыграть партию. И казне, и населению поездка Куропаткина стоила больших денег, а результатов от посещения военного министра [874] край не увидел решительно никаких. Проводив военного министра, Н. А. Иванов засел за работу, приостановившуюся почти на два месяца пребывания в крае военного министра. Работал он, буквально не покладая рук, а в связи с этим пришлось сильно работать и мне. Иванов не понимал, а поэтому не признавал никакой канцелярской волокиты. Ему не нужны были больше письменные доклады с массой справок из дел и из законов. Он сам знал и то и другое лучше любого докладчика. По всякому вопросу он требовал быстрого, но продуктивного исполнения. Он работал целые дни, но заставлял работать и других. Единственная странность, которая неприятно поражала всех служивших под его начальством, это его удивительная неприязнь к отпускам служащих. Он сам не пользовался отдыхом, но и не признавал, что кто-либо из его подчиненных может переутомиться, и всякое ходатайство об отпуске встречал враждебно.

Между тем непосильные труды по управлению канцелярией совсем подломили мое здоровье, и это стало очевидным даже для Иванова, но он все-таки и слышать не хотел об увольнении меня в отпуск, но в то же время, сознавая, что я действительно нуждаюсь в передышке, он сделал для меня гораздо больше, послав сопровождать эмира бухарского на Кавказ и в Крым. Это было, бесспорно, самое приятное из всех поручений, какие я получал в течете моей службы. Я уже не говорю про удобства переездов в прекрасных вагонах экстренных поездов и жизнь в роскошных помещениях в Пятигорске и Ялте, но постоянное в течете трех месяцев близкое общество эмира доставляло мне большое удовольствие. Его высочество был всегда так внимательно любезен и предупредителен, что служба при нем была одним наслаждением. В Пятигорске он нанимал на бульваре отдельный двухэтажный дом, и почти все время безвыездно проводил в своем кабинете, изредка выезжая на прогулку на водопад или к Баталинскому источнику. При эмире, кроме меня, состояли постоянный его придворный врач Писаренко и переводчик Заманбек Шихалибеков. Последний настолько интересный человек, что о нем следует сказать несколько слов.

Уроженец Нухи, Заманбек во время турецкой войны 1876 года, будучи совсем юным, эмигрировал в числе очень многих кавказцев в Турцию. Возвратиться обратно он боялся, ожидая репрессий русских властей, и остался в Константинополе со своими братьями. В семидесятых годах прошлого столетия на восток от Кокандского ханства существовало самостоятельное ханство Кашгарское. Эта была раньше провинция Китая, но один смелый авантюриста, из туземцев Средней Азии, по [875] имени Якуббек, захватил в свои руки власть в Кашгарии и провозгласил себя независимым владетелем (Бадаулет). С этим Якуббеком, Кауфман заключил даже при посредстве генерального штаба капитана Куропаткина (впоследствии военный министр) договор о дружбе. Этот владетель, желая ввести у себя некоторые реформы, просил турецкого султана прислать ему несколько образованных мусульман. Султан исполнил эту просьбу, и в числе четырех-пяти человек, отправленных в Кашгар, был и Заманбек. Когда Куропаткин был в Кашгаре, то Заманбек оказал ему очень много услуг. Вскоре (кажется, после смерти Якуббека) Заманбек прибыл в Ташкент, и по ходатайству Кауфмана, в благодарность за услуги Куропаткину, государь простил Заманбеку грех молодости и разрешил принять его на службу. Он до конца жизни служил переводчиком в канцелярии генерал-губернатора, и я сохранил о нем самую лучшую память. Это был очень умный человек, самой прекрасной души, добрый, отзывчивый и, несмотря на то, что он был истинный мусульманин, он относился с симпатией к христианам. Эмир умел оценить прекрасные качества этого человека и до конца его жизни дарил его своею [876] дружбой и доверием. Во время пребывания в Пятигорске и Ялте эмир почти ни на минуту не разлучался с Заманбеком, и целыми часами они играли вдвоем в пикет по самой маленькой. Эмир прекрасно изучил эту игру, и смешно было видеть, с каким удовольствием его высочество клал в особый кошелек десять-пятнадцать копеек, выигранные с Заманбека, а последний, в свою очередь, в счастливые минуты прятал в свой кошелек такую же сумму. На обратном пути Заманбек с гордостью сознался мне, что в общем он выиграл с эмира что-то около четырех рублей семидесяти пяти копеек.

После месячного пребывания в Пятигорске эмир переехал в Ялту. Здесь он вел уже несколько иной образ жизни. Ежедневно после завтрака он отправлялся кататься по окрестностям Ялты: в Ливадию, Орианду, Массандру, Гурзуф. Прогулки эти, в которых непременно принимали участие я и Заманбек, доставляли большое наслаждение. Эмир держал прекрасную коляску с парой серых рысаков, и езда в таком выезде по образцовым шоссе доставляла истинное удовольствие. Одно, что отравляло приятную жизнь в Ялте, это постоянная назойливость посетителей, добивающихся представиться эмиру, конечно, для получения ордена. Так как эмир приезжал на юг России для лечения и отдыха, то он раз навсегда выразил желание, чтобы его не беспокоили. Но назойливые посетители не верили, когда я им говорил о нежелании эмира видеть кого-либо, и приписывали мне нежелание доложить о них. Изобретательность этих господ доходила до виртуозности. Никогда не забуду, например, одного господина, который заявил мне, что желает преподнести эмиру изобретенную им мазь для сапог. На мой вопрос, зачем эмиру может потребоваться эта мазь, он ответил, что его высочество числится в Терском казачьем войске, в котором у каждого казака есть седло. Вот мазь то и пригодится... С большим трудом удалось мне сплавить горе-изобретателя.

В другой раз ко мне приехала богато одетая очень красивая дама и начала умолять устроить представление у эмира ее двум сыновьям-кавалеристам. Я убеждал ее, что эмир не совсем здоров и никого не принимает. В ответ на это она молящим тоном сказала:

– Ну, если нельзя представиться, то не выхлопочете ли вы им хоть самые маленькие звезды. Они спят и видят украсить себя. Они очень добрые мальчики, но глупы. Они рады, если им хоть коробку от сардинок повесят на грудь. Им не нужно даже звезд, а лишь бы эмир дал фирман. Они очень богаты и сами закажут себе у ювелира.

Дама осталась на меня очень обижена, когда я все-таки отказался докладывать эмиру об ее сыновьях-сардиночниках... [877]

В Ялте эмир нанимал прекрасную дачу, обставленную с большим комфортом, но впоследствии он выстроил себе там чудную виллу в мавританском стиле. Вилла эта расположена между Ялтой и Ливадией, и ее можно назвать самым красивым и изящным зданием на южном берегу Крыма.

Поездка вдоль северной и восточной границы Афганистана. – Смерть Н. А. Иванова.

Возвратясь в Ташкент, я вновь засел за усиленную работу. Хотя подчас тяжело приходилось от чрезмерных трудов, но в то же время приятно было работать под начальством и руководительством такого умного и просвещенного знатока края, каким был Н. А. Иванов. Я сам десятки лет уже служил в крае, но моя служба проходила за письменных столом; я имел дело только с бумагой. Иванов же был самый крупный общественный деятель, знавший всю Среднюю Азию, как свой собственный хутор под Киевом. Не было такого самого сложного вопроса, касающегося местных нужд, который Иванов не разрешал бы тотчас же своим компетентным словом. Резолюции его были замечательны. По вопросам, требующим серьезной разработки или мотивированного представления в Петербург, он писал огромные резолюции, которые были так обстоятельны и так литературно изложены, что канцелярии не приходилось почти ничего измышлять. Достаточно было ограничиться почти перепиской резолюции, и представление готово. Иванов, конечно, понимал, что вся заслуга за ним, но тем не менее всегда благодарил меня за удачное исполнение его указаний.

Осенью этого года Иванов пригласил меня сопутствовать ему в поездке на юг, т.е. В крепость Кушку, а затем на пароходе по Амударье вверх от Чарджуя в укрепления Керки и Термез.

Поездка эта была очень интересная. Крепость Кушка сама по себе не представляет ничего особенно грозного, но окружающие ее по соседним высотам отдельные форты довольно внушительны. Крепость эта имеет очень серьезное значение, как наш опорный пункт на самой границе с Афганистаном и в нескольких десятках верст от чрезвычайно важного в стратегическом отношении афганского города Герата. Около Кушки расположены два русских селения – Полтавское и, кажется, Алексеевское. Одно из них, близ самой крепости, производит очень приятное впечатление своими чистыми домиками, массой зелени и прекрасной Школой.

Приехав в Чарджуй, мы пересели из вагона на военный [878] пароход и медленно против течения поплыли вверх. Кроме меня, Иванова сопровождали начальник штаба генерал Сахаров и начальник инженеров генерал Янушковский. Они были премилые люди, интересные компаньоны и прекрасные партнеры в винт. Много оживляла нашу кают-компанию Лидия Ивановна Иванова, по обыкновению сопровождавшая мужа.

Как Кушка на восточной границе, так Керки и Термез на северной границе Афганистана представляют собою серьезные стратегические пункты. Керки из недавнего укрепления превратился в очень симпатичный городок, но Термез не имел в то время никакого гражданского характера. Это было в строгом смысле слова военное поселение. Множество превосходно выстроенных казарм и отсутствие зелени придавали этому месту какой-то унылый, пасмурный вид, и только расположенный рядом Патта-Гисар (местопребывание пограничной стражи) веселил взоры массой зелени и хорошенькою церковью.

Возвратясь в Ташкент, Иванов с обычною энергией принялся за работу, но я стал замечать, что часто он стал глубоко задумываться, что работа, видимо, его начала утомлять. Лидия Ивановна также говорила мне, что в своем муже она замечает какую-то перемену, и что он имеет болезненный вид. Мы убедили его посоветоваться с врачами, но последние рекомендовали лишь отдых от трудов, т.е. поездку в отпуск. После долгих упрашиваний Лидии Ивановны Иванов, очевидно, сам сознававший, что не может с должною энергией работать, выпросил себе у Куропаткина отпуск, но, получив разрешение, отпуском все-таки не воспользовался и остался в Ташкенте.

Вскоре после этого Иванов был вызван по делам службы в Петербург, и Лидия Ивановна говорила мне, что, покончив в столице с делами, он воспользуется разрешенным ему отпуском. В Петербурге Иванов советовался с лучшими врачами, которые настоятельно потребовали, чтобы он поехал в Париж, где известный хирург Дуаен сделает ему операцию, после которой он будет по-прежнему здоров. Иванов согласился, но в это время японцы объявили нам войну, и государь, пригласив к себе Иванова, просил его немедленно ехать обратно в край, где присутствие его в виду тревожного времени необходимо. Итак, вместо Парижа Иванов вернулся в Ташкент, и это имело для него гибельные последствия.

На обратном пути Иванов получил телеграмму о назначении Куропаткина командующим армией. Уход Алексея Николаевича с поста военного министра, конечно, должен был принести много огорчений Иванову, которого с Куропаткиным связывали самые тесные дружеские отношения. Иванов был уже избалован отношениями к нему военного министра и главного штаба. С [879] новым министром придется устанавливать новые отношения, и весьма возможно, что отношения эти будут неблагоприятны.

Расстроенный этим, Иванов вернулся в Ташкент совсем больным. Вскоре он слег в постель, с которой уже более не вставал. Физических страданий он, к счастью, не испытал. Он лежал все время молча, устремив глаза в одну точку. К делам он сразу охладел и только выказывал интерес к агентским телеграммам о войне, которые я ежедневно ему прочитывал.

Он скончался тихо, без страданий, потеряв сознание лишь за две-три минуты до смерти.

Иванов похоронен в соборе, рядом с К. П. Кауфманом. Никто больше (кроме одного священника) не удостоился этой чести, да и действительно во всей сорокалетней истории Туркестана только эти два человека сыграли выдающуюся роль и оказали краю огромный услуги. Эти две могилы всегда будут напоминать потомству о двух людях, всем сердцем любивших нашу среднеазиатскую колонию, много для нее потрудившихся и бывших главными, если не единственными, виновниками того, что Туркестан действительно если не теперь, то в ближайшем будущем сделается лучшим брильянтом в короне российского монарха.

XXIII.

Назначение нового генерал-губернатора Н. Н. Тевяшова. – Кратковременное пребывание его с женой в Ташкенте. – Краткая его характеристика. – Столкновения ферганского губернатора с помощником губернатора. – Замена трех губернаторов новыми лицами. – Кончина Н. Н. Тевяшова.

Не прошло и двух месяцев после кончины Иванова, как состоялось назначение на должность генерал-губернатора члена военного совета генерала от кавалерии Н. Н. Тевяшова.

Про Николая Николаевича я слышал только, что он был прежде астраханским губернатором, где заслужил общую любовь и уважение, а затем был назначен главным интендантом во время министерства Ванновского. Некоторые из служивших в туркестанском интендантстве рассказывали, что в течете нескольких лет, в продолжение которых он стоял во главе этого ведомства, он успел сделать очень многое, что значительно повысило интендантство в глазах общественного мнения, и действительно, сколько мне известно, японская война доказала, что полевые интендантские органы на театре военных действий оказались в большинстве случаев на высоте своего положения, и о деятельности их войска вспоминают с уважением. Немаловажною заслугою в деятельности Н. Н. Тевяшова было учреждение в [880] Петербурге интендантских курсов (ныне интендантская академия), где будущие интендантские деятели получают превосходную подготовку для своей службы.

Лично знавшие Николая Николаевича рассказывали, что это человек очень добрый, отзывчивый, но непоколебимый в преследовании всякого злоупотребления. Такие сведения давали надежду, что край будет в хороших руках.

Однажды я получил телеграмму, в которой генерал Тевяшов вызывал меня в Петербург по делам службы. В три дня я собрался в дорогу, и в начале июля 1904 года прибыль уже в столицу. Генерал Тевяшов жил в своем доме в Царском Селе, и я на другой же день приезда явился к нему. Он принял меня не только любезно, но даже радушно, и стал подробно расспрашивать про край. Меня поразило, что он интересовался не только кардинальными вопросами, но и самыми второстепенными мелочами. Для меня стало ясно, что он успел уже много прочитать, со многим ознакомиться. В нем я увидел не новичка, какими приезжали в край Розенбах, Духовской и барон Вревский, а в высшей степени серьезного человека, вдумчивого и всеми силами желающего послужить краю, которым он призван был управлять.

Непродолжительное, к несчастью, пребывание его в Ташкенте доказало, что Туркестанский край получил начальника работоспособного, энергичного, с самостоятельными просвещенными взглядами.

Я прожил в Петербурге два месяца. Пришлось порядочно поработать, и вот здесь-то я убедился, до чего Н. Н. Тевяшов был деликатный человек. Живя в Царском Селе, он не хотел стеснять меня постоянными поездками туда, и ежедневно приезжал в Петербург ко мне в «Hotel de Paris», где и принимал от меня доклады. Он с чрезвычайным уважением относился к каждому чужому мнению. Внимательно выслушивая меня, он подчас долго спорил со мною, и если мне не удавалось убедить его в правоте моего взгляда, то он деликатно отвечал мне, что, относясь с полным вниманием к моему мнению, он тем не менее не может со мною согласиться и считает нужным сделать так, как он решил. Но когда у него являлась уверенность, что я прав, он с доброю улыбкой благодарил меня и присоединялся к моему взгляду. С таким человеком приятно было работать.

Это был настоящий русский дворянин в полном смысле этого слова. Все свои молодые годы он прослужил в строю и считался одним из выдающихся полковых командиров, когда сделал всю турецкую кампанию во главе славного Ахтырского гусарского полка. [881]

Один из участников этой войны рассказывал мне, что, когда большая часть кавалерии страдала от недостатков фуража и провианта вследствие огромных злоупотреблений чинов всех рангов и положений, Ахтырский полк благоденствовал, лошади были в прекрасном теле, благодаря Н. Н. Тевяшову, который не только оберегал интересы казны и полка, но, будучи человеком с большими средствами, затрачивал собственный деньги на полковые потребности.

Ванновский, человек, бесспорно, очень умный, не мог не заметить среди общего хищения в армии такого человека и при первой возможности поставил его во главе интендантского ведомства всей русской армии.

Позволяю себе несколькими строчками вспомнить жену Николая Николаевича. Выйдя замуж, когда Николай Николаевич был молодым офицером, она в течение сорока лет делила с ним и горе и радость. Верхом она сопровождала его с полком во все время турецкой войны, поддерживала его энергию в Астрахани, где он был губернатором, охраняла его покой и комфорт в Петербурге, когда он был главным интендантом и сопровождала его в Ташкент, где ни на минуту не отошла от его постели, которая сделалась его смертным одром. Это была женщина прекрасно образованная и блестяще воспитанная. Обладая замечательно добрым сердцем, она делала много добра, много помогала. Не имея никаких личных претензий, она посвятила всю свою жизнь своим двум внучатам (сыновья ее единственной дочери). Я с уверенностью скажу, что редкая мать может так относиться к своим детям, как она относилась к внукам. Трудно представить себе, сколько сердечной доброты, ласки и заботы отдавала она этим двум славным мальчикам.

В Ташкенте она стала во главе всех благотворительных учреждений и за ее недолгое пребывание там успела сделать для бедных и больных столько, сколько не было сделано за все годы до ее приезда в край.

По прибытии в Ташкент Н. Н. Тевяшову пришлось прежде всего обратить самое серьезное внимание на крайне враждебный отношение, установившийся между военным губернатором Ферганской области генералом Арендаренком и его помощником Наливкиным.

Генерал Арендаренко был товарищ по туркестанскому стрелковому батальону с Куропаткиным. Их связывала серьезная дружба. Еще очень давно, во времена Кауфмана Арендаренко вышел из строя и поступил на службу по гражданскому управлению в Зеравшанский округ (ныне Самаркандская область). Занимая видную и весьма самостоятельную должность начальника отдела, Арендаренко вышел в отставку тотчас по введении [882] положения 1887 года, кажется, потому, что не мог примириться с тем, что из почти самостоятельного управляющего районом должен был превратиться в обыкновенного уездного начальника. Когда Куропаткин был назначен начальником Закаспийской области, то он немедленно пригласил Арендаренко на службу и поручил ему управление очень серьезным пограничным с Афганистаном Мервским уездом.

Назначение Куропаткина военным министром отразилось сейчас же и на карьере Арендаренко, который получил место военного губернатора Ферганской области.

Арендаренко по природе очень неглупый человек, энергичный, опытный, прекрасно знакомый с Средней Азией, но у него был один крупный недостаток: он был сильно влюблен в самого себя. Не признавая ничьего мнения, он считал свой авторитет непогрешимым. Будучи сам безупречно честным человеком, он считал, что всякий чиновник прежде всего взяточник, и сообразно этому вел всю свою внутреннюю политику.

Он был положительно нестерпим в своих отношениях к подчиненным, и вся область, за исключением двух-трех любимчиков, его ненавидела. Ближайшим его сотрудником оказался В. П. Наливкин, о прошлом которого нельзя умолчать.

Служа офицером в оренбургской казачьей артиллерии, он в 1878 году неожиданно для всех вышел в отставку и уехал из Ташкента в Ферганскую область; сняв с себя европейское платье, он поселился вместе с женой и детьми в одном из захолустных уголков Наманганского уезда, где и зажил жизнью самого простого туземца. Чем он руководствовался, опростившись таким образом, я не знаю, но, проживши в виде заурядного сарта несколько лет, он и его жена великолепно изучили туземный язык, нравы и обычаи туземцев. Перевоспитав себя, Наливкин сбросил туземный халат и чалму и явился лучшим и почти единственным действительным знатоком местного края. Барон Вревский хорошо понял, какую огромную пользу можно извлечь из такого энергичного человека, и пригласил его на должность инспектора народных училищ. Назначенный после барона Вревского Духовской еще в Петербурге много слышал о Наливкине и, приехав в край, назначил его чиновником особых поручений. И по учебному, и по административному ведомствам Наливкин выказал одинаково блестящие способности. Генерал Иванов признал полезным и справедливым повысить Наливкина при первой возможности и назначил его помощником ферганского губернатора. Вновь назначенному губернатору Арендаренко оставалось только отнестись к Наливкину с тем доверием, которого последний вполне заслуживала Но Арендаренко слишком высоко ценил самого себя. Он желал видеть в своем [883] помощнике слепого исполнителя своих распоряжений. На такую роль Наливкин не мог, очевидно, согласиться тем более, что и закон предоставляет вице-губернатору известную самостоятельность. Последовал целый ряд конфликтов; отношения между этими двумя главными чиновниками обострились до невозможной степени к великому соблазну всей области. Оба противника стали засыпать жалобами генерал-губернатора. Генерал Иванов послал меня в Новый Маргилан лично удостовериться, нельзя ли найти какую-нибудь почву для примирения. В течете трех дней [884] я зорко следил за отношениями между врагами и пришел к убеждению, что никакие компромиссы невозможны. Арендаренко почти всегда был неправ, но старался поставить на своем, а Наливкин в своих отношениях к губернатору был очень несдержан и иногда даже груб, чего нельзя было допустить в отношениях подчиненного к начальнику вообще, а в военном ведомстве тем более.

Генерал Тевяшов, не желая на первых же порах входить в личное разбирательство этих дрязг, но не признавая возможным терпеть такой ненормальный порядок, просил военного министра командировать кого-нибудь из главного штаба для расследования всех столкновений между Арендаренком и Наливкиным. Командирован был начальник азиатского отдела главного штаба генерал Васильев, бывший раньше помощником ферганского губернатора. Генерал Васильев пользовался и в крае и в главном штабе такою безупречною репутацией, что лучшего выбора для такого щекотливого поручения нельзя было сделать. Результатом расследования было увольнение от должностей и Арендаренко и Наливкина.

Наливкин вышел в отставку и поселился в Ташкенте. Казалось бы, что карьера его была покончена. Между тем неожиданно он оказался выбранным от Ташкента членом второй государственной думы. Я лично радовался, узнав, какого депутата послал в думу Ташкент. Лучшего защитника интересов края нельзя было себе представить. Вот где открывался ему широкий путь послужить интересам Туркестана, ставшего его второй родиной!

Судите мое удивление, когда этот добродушный, благожелательный человек, этот всегда аккуратный и исполнительный чиновник, этот лояльный гражданин вдруг с трибуны заявил народным представителям, что он «имеет честь принадлежать к социал-демократической фракции» и что он считает себя в праве заявить, что российская юстиция это есть дама, у которой на лбу роковые слова: «продается с публичного торга»...

Больше за всю сессию Наливкин, кажется, ни слова не сказал в думе.

Боже меня сохрани ставить в упрек г. Наливкину его принадлежность к той или иной политической фракции, хотя я мог бы его спросить: как он мог оставаться вице-губернатором, будучи социалистом, или по каким соображениям он мог променять красную подкладку на красную гвоздику?

Но меня интересует другой вопрос: какие веские данные имел Наливкин, чтобы публично забросать грязью все судебное ведомство. Ведь служа исключительно в Туркестане, он знал только те органы юстиции, которые функционировали в крае. Но [885] я наверное, лучше его знаю деятельность всех чинов министерства юстиции, служивших в крае с 1886 года, и смею утверждать, что всегда и во всем крае лица эти пользовались общим доверием и уважением. Может быть, были и исключения; может быть, где-нибудь в провинции Туркестана попадались люди, не стоявшие на высоте своего положения; но если это было, то это следует назвать исключением. В общем же русская юстиция в Туркестане заслуживает самого глубокого уважения. Зачем понадобилось г. Наливкину забрасывать ее грязью, – не понимаю. Еели для красного словца, то это уже совсем непростительно для такого серьезного человека, и мне кажется, что многие избиратели гор. Ташкента должны были сконфузиться за своего избранника, когда прочитали его «единственную» в думе речь.

Н. Н. Тевяшов признавал, что для энергичной и вполне плодотворной деятельности в крае нужны люди нестарые, а потому вместо генерала Арендаренко он выбрал молодого генерала генерального штаба Покотилло. Почти одновременно с этим заявили желание об уходе с должностей военные губернаторы Сырдарьинской области генерал Корольков и Самаркандской генерал Мединский. Оба эти генерала всю свою жизнь посвятили службе в Туркестане и пользовались всеобщим заслуженным почетом и уважением. Корольков был прекрасно образованный, мягкий и сердечный человек. Он считался выдающимся ботаником, и имя его на этом поприще известно было в Европе. Но продолжительная служба утомила его, а преклонные годы надорвали его силы и энергию. Последние годы он почти не интересовался делами своей области, что не могло не отразиться неблагоприятно на управлении. Но многое ему прощалось потому, что он пользовался всегда общими симпатиями и любовью. Он наконец сам догадался, что ему пора уступить свое место другому, и ушел, сохранив общее уважение. Вместо него был назначен молодой генерал Федотов.

Самаркандский губернатор генерал Мединский прибыл в край вместе с Черняевым в шестидесятых годах прошлого столетия. Пройдя последовательно все административные должности, он достиг места губернатора без всяких связей и протекции, благодаря своим выдающимся административным талантам. Служа долго под начальством генерала Абрамова, генерал Мединский прошел хорошую административную школу. Чувствуя, что его годы начинают неблагоприятно влиять на его работоспособность, Мединский сразу без колебаний решил выйти в отставку, хотя мог еще несколько лет с полным успехом управлять областью. Еще при жизни генерала Иванова он заявлял желание уйти на покой, но Иванов энергично протестовал против такого решения и упросил его продолжать службу. С [886] приездом Н. Н. Тевяшова Мединский снова подал прошение об отставке, и Тевяшов, не знавший прошлой службы этого почтенного деятеля, не протестовал. Вместо Мединского Н. Н. Тевяшов предложил должность самаркандского губернатора молодому полковнику генерального штаба Гескету, который раньше служил в Самарканде и в Ташкенте. Зная хорошо Гескета, я должен сказать, что выбор этот был очень удачный.

Генерал Тевяшов пробыл в Туркестане несколько более года. Объехав край и лично ознакомившись со служебным персоналом, он только что приступил к серьезной работе, как болезнь свалила его в постель, с которой он уже но встал. С первого дня вступления в должность он просыпался около четырех часов утра, после небольшой прогулки садился за письменный стол и работал, буквально не разгибаясь, целый день. Он интересовался всем, знакомился с самыми ничтожными мелочами. Он обладал редкою способностью сразу схватывать суть дела. Не довольствуясь официальными докладами, он приглашал к себе многих частных лиц, коммерсантов и т. п. И подолгу разговаривал с ними. Как будто предчувствуя свой близкий конец, он надрывал себя работой, и, несмотря на очень кратковременное пребывание его в Ташкенте, после его кончины у него на письменном столе найдено было множество различных записок составленных разными лицами, испещренных его заметками, доказывающими, что он действительно и серьезно знакомился со всеми делами. При его работоспособности, край мог бы ожидать много хороших реформ, но Господь призвал его к себе к огорчению лиц, успевших близко ознакомиться с этим превосходным человеком.

Ознакомившись вскоре по приезде в Ташкент с личностью своего помощника генерала Мациевского, Н. Н. Тевяшов, не раздумывая долго, заменил его начальником своего штаба генералом Сахаровым. И этот выбор нельзя было не приветствовать, ибо Сахаров был, бесспорно, одним из выдающихся в крае генералов в эту эпоху.

XXIV.

Манифест 17-го октября был для Ташкента такой же неожиданностью, как и для всей России. Н. Н. Тевяшов был уже в это время тяжко болен, и краем управлял генерал Сахаров. В тот же день появилась на улицах процессия с красными флагами, которая с пением революционных гимнов [887] направилась к тюрьме требовать освобождения политических арестантов. Власти, как и всюду в России, растерялись. Не растерялись только генерал Сахаров и генерал Мациевский, и, благодаря их твердым распоряжениям, требования толпы манифестантов не были удовлетворены. Вечером толпа снова собралась на перекрестке Воронцовской и Романовской улиц. Появились ораторы, которые начали говорить зажигательный речи, но толпа держала себя гораздо спокойнее, чем утром. Если бы оставить манифестантов в покое, то, вероятно, через час или два они разошлись бы по домам. Между тем губернатор на этот раз потребовал войска, и когда они прибыли, то он предложил толпе разойтись. Толпа не послушалась, и он неожиданно для всех передал власть в руки военного начальника, который приказал открыть огонь. В результате трое ничем неповинных людей, простых любопытных зевак, были убиты. На следующий день революция охватила весь город. Главари ее решили особенно торжественно похоронить убитых. Было объявлено, что полиция устраняется от исполнения своих обязанностей, что революционеры учреждают свою охрану, которая будет поддерживать порядок во время похорон. Губернатор допустил это. Начальником самозваной полиции оказался неизвестно кем выбранный или назначенный управляющий одним торговым домом С–в, очень добродушный малый и большой кутила. Им был организован отряд конных стражников, очень комичных по внешности, но преисполненных важности возложенного на них поручения. С большим трудом держась на извозчичьих клячах, они с серьезными лицами поддерживали порядок. Картина была изумительная по своему комизму.

Власти безмолвствовали...

Наконец появилась огромная процессия с тремя гробами. Члены городской управы несли венки. Гимназисты и гимназистки с красными тряпками пели «Со святыми упокой». На месте вчерашней катастрофы толпа остановилась. На табуретку вскочил один из главарей революционеров и очень долго и красноречиво призывал народ к восстанию и мести за убитых.

Власти безмолвствовали...

С пением революционных гимнов толпа двинулась на кладбище, конвоируемая новоявленными полицейскими в пиджаках и котелках. На кладбище снова ряд зажигательных речей, снова призыв к восстанию и мести, снова публичное шельмование существующего правительства, и толпа с сознанием исполненного долга двинулась обратно под аккомпанемента: «Вставай, подымайся, рабочий народ »...

А власть по-прежнему безмолвствовала...

Затем начался целый ряд зажигательных митингов. Сразу [888] народился целый легион революционных ораторов, громивших правительство перед учащеюся молодежью. Началась почтово-телеграфная забастовка. Край был отрезан от всего мира. Революция охватила весь край. Власти во всех областях потеряли почву. Из Петербурга не получалось никаких директив. Нам, несчастным бюрократам, особенно излюбленным ораторами-революционерами, уже мерещилась приятная перспектива болтаться на фонарях по приговору ташкентских Робеспьеров. Начались беспорядки в войсках, и в Ташкенте формально взбунтовался резервный батальон, расположенный в крепости. Благодаря энергии и твердости Сахарова, к крепости были стянуты войска. Среди ночной тишины раздалась пальба пачками, и бунтовщики сразу смирились. Твердость и энергия другого генерала, коменданта крепости Кушка Прасолова, предотвратили еще более серьезное восстание на нашей границе с Афганистаном.

Прасолова много обвиняли в резких его решениях по этому делу. Я уверен, что впоследствии роль этого генерала будет освещена вполне беспристрастно. Я не знаю подробностей кушкинской революции, но не могу не признать, что комендант пограничной крепости должен был принять всякие дозволенные и недозволенные средства к прекращению измены и бунта в составе гарнизона. Сколько мне известно, Прасолов никого не казнил, и тем не менее спокойствие и порядок как в крепости, так и на железнодорожной ветке Мерв – Кушка были восстановлены. Революционеры кричали, что Прасолов злодей, убийца, но мнение это несправедливо. Прасолов один, среди огромного большинства генералов, показал пример твердости, военной доблести, и исполнения долга. История русской революции, несомненно, отметить Прасолова, как одного из верных сынов России.

У нас бунтовали целые полки, бунтовали броненосцы, бунтовали крепостные гарнизоны. Во всех этих случаях репрессии были кровавы. Иначе и не могло быть, как это ни грустно. Кушка, наш крайний оплот на афганской границе, также была на шаг от открытого бунта (к великому, вероятно, удовольствию англичан ), но Прасолов без пролития крови восстановил порядок и верность долгу в гарнизоне. Разве это не заслуга перед Россией?

Если он и прибегал к незаконным мерам (так, по крайней мере, говорили тогда), то его следовало наградить за это, потому что, борясь с революцией путем мирных реформ и уничтожения злоупотреблений, вкоренившихся в плоть и кровь России, правительство не должно останавливаться ни перед какими самыми резкими, самыми крайними мерами, дабы не допустить революции проникнуть в армию. [889]

Прасолов, Сахаров и Мациевский – единственные в Туркестане три человека, которые это хорошо понимали и твердо вы полнили свой долг перед отечеством и армией.

Н. Н. Тевяшов, после непродолжительной, но тяжкой болезни скончался и был временно погребен в соборе, впредь до восстановления железнодорожных сообщений, когда вдова предполагала перевезти его прах в их родовое имение Воронежской губернии.

Настало опять переходное время в ожидании нового генерал-губернатора, восьмого по счету за время моей службы в Туркестане. Все с понятным нетерпением ждали, кто будет назначен в такое тревожное время. Все мы сознавали, что выбор должен был пасть на человека выдающегося. Правительство должно было понимать, что если революция страшна в коренной России, то она может быть прямо ужасна в Средней Азии, где миллионы мусульман, убедившись в бессилии русской власти покончить с беспорядками, чинимыми горсточкой русских, могли поднять знамя восстания. Нужно было показать населению, что если беспорядки и имели место в Туркестане, то главная власть, снабженная большими полномочиями, твердая, энергичная, не допустить повторения пережитых всеми революционных ужасов. Во главе края должен был стать человек с русскою душой, с русским сердцем, человек, любящий свою родину, дорожащий ее интересами, одним словом – настоящий русский человек. Не понимать этого было невозможно, а отрицать это было преступно. И вот среди русских людей военный министр не нашел никого достойного занять пост генерал-губернатора. В Ташкенте был налицо генерал Сахаров, превосходно знавший край и в военном и в гражданском отношениях, доказавший свои способности и твердые принципы в самое тяжкое, самое тревожное время. Да и, кроме Сахарова, разве в России совсем исчезли достойные русские люди?

Увы! Тогдашний военный министр генерал Редигер не нашел во всей России достойного русского человека, и провел в туркестанские генерал-губернаторы серба по происхождению генерала Суебботича.

Я не буду говорить от себя ничего о кратковременной деятельности генерала Субботича в Ташкенте. Свидетелей сыгранной им в Туркестане роли еще много налицо, и, несомненно, в свое время роль эта будет всесторонне описана. Скажу лишь, что, не пробыв в крае и года, он поспешил уехать в Петербург, где и назначен был по его просьбе в военный совет. Меня в это время уже не было в крае, но я помню циркулировавший в то время рассказ о таинственном отъезде его из края в поезде, который подан был не в Ташкенте, а на ближайшем полустанке. [890]

Живя уже в Петербурге, я узнал, что в Ташкент послана была особая комиссия под председательством пользовавшегося особым доверием Государя лица. По возвращении этой комиссии, член военного совета генерал Субботич был уволен в отставку.

С генералом Субботичем я прослужил не более двух месяцсв. Он так недвусмысленно дал мне понять, что имеет на мое место другого человека, что мне, конечно, не оставалось ничего больше, как подать в отставку, что я и сделал в мае или июне 1906 года.

Общие воспоминания о наиболее выдающихся деятелях в Туркестане за тридцать шесть лет. – Несколько заключительных слов по адресу канцелярии генерал-губернатора.

Заканчивая этим фактом мои воспоминания, обязываюсь вспомнить ряд лиц, прошедших передо мною в течение тридцати шести лет моей службы в Туркестане.

Прежде всего возвращаясь к блестящей эпохе кауфманского времени, я вспоминаю, как этот замечательный человек умел привлечь в край выдающихся ученых и людей науки, посвятивших годы на изучение и описание края во всех отношениях. Перед моими глазами проходят такие выдающиеся личности, как Северцев, Барбо де Морни, Федченко, Миддендорф, Романовский, Мушкетов. Кауфман щедрой рукой давал средства на снаряжение ученых экспедиций и на издание их трудов. Литература о Средней Азии обогатилась многими шедеврами, исключительно благодаря симпатиям и поддержке Кауфмана. Не было того уголка, начиная с болотных низин дельты Амударьи и кончая горными ледниками и вечными снегами, которые остались бы не исследованными и не описанными. Это был поистине Периклов век Туркестанского края.

Вспоминаю Н. В. Чарыкова, молодого еще тогда дипломата, первым назначенного на должность нашего дипломатического представителя в Бухаре. Молодой годами, Чарыков был строго выдержанный, всегда чрезвычайно корректный и тактичный человек. Враг черствой канцелярщины, прекрасно образованный, благовоспитанный и с большим состоянием, он сразу установил прекрасные отношения с эмиром и его главными сотрудниками. Настойчивый в своих требованиях, Чарыков умел добиться всегда их осуществления, не оскорбляя самолюбия бухарских сановников и оставаясь с ними в самых лучших отношениях. Это был, действительно, дипломат в лучшем значении [891] этого слова. Дальнейшая его карьера в Европе лишь подтверждает это о нем мнение.

Заместителем Чарыкова был назначен П. М. Лессар. Инженер путей сообщения по образованию, он сразу выдвинулся, принимая участие в комиссии по разграничению России и Афганистана. Переведенный в министерство иностранных дел, он вскоре был назначен вместо Чарыкова в Бухару. Это был человек большого ума и серьезной начитанности. Он высоко держал русское знамя в мусульманской Бухаре, но, страдая уже тогда почти неизлечимым недугом, он вследствие болезненности был крайне несдержан и раздражителен. Эмир и его сановники уважали его как разумного и твердого представителя русского монарха, но не любили его и страшно боялись, и я думаю, что многие при дворе эмира в душе радовались, когда Лессар назначен был нашим консулом в Ливерпуль и оставил навсегда Бухару.

Вспоминаю незабвенного М. М. Шарыгина, много лет служившего в крае по судебному ведомству. Это был человек самого доброго сердца, мягкий, отзывчивый, кристально чистый. Прекрасный юрист, беспристрастный прокурор сначала окружного суда, а затем судебной палаты, он был самым видным представителем в крае судебного ведомства, так несправедливо оклеветанного с думской трибуны Наливкиным. Дом Шарыгина был самым гостеприимным в Ташкенте. Там были рады всякому гостю, всех одинаково радушно встречала милая, гостеприимная хозяйка. Все общество единодушно любило и уважало Шарыгина; он не имел врагов. И вот Шарыпш был убит одним из революционеров, только что накануне выпущенным из тюрьмы. По чьему распоряжению? Для меня это осталось неизвестным. Быть может, это темное дело будет выяснено кем-либо из современников кровавого события в Ташкенте.

Вспоминаю Н.А. Дедюлина, сначала прокурора, а затем старшего председателя судебной палаты. Пользуясь большим авторитетом среди всех чинов судебного ведомства, он всегда влиял на них в самом лучшем значении этого слова. Собственным примером он всегда старался достичь, чтобы судебное ведомство шло рука об руку с администрацией, и действительно, за его время никто ни из старших, ни из младших агентов администрации не мог сделать никакого упрека судебным чинам, и отношения между администрацией и юстицией всегда были самые лучшие. От этого только выигрывало дело, и в этом отношении за Н. А. Дедюлиным нужно считать главную заслугу.

Вспоминаю В. П. Череванского, первого председателя контрольной палаты. Человек редких способностей, Владимир Павлович смотрел на обязанности контролера вполне разумно. Не [892] оставляя без преследования ни одного неправильного расхода, а тем более если в основе его усматривалось злоупотребление, Череванский избегал в своей деятельности ничтожных и подчас вздорных начетов, которые, к сожалению, составляют поныне главную суть деятельности контрольных палат. Он был действительно охранителем серьезных государственных интересов, а не членом сыскного отделения. Конечно, и у него были недоброжелатели, которых он заставлял возвращать в казенный сундук неправильно полученные денежный суммы, но общество его ценило и уважало, как честного и беспристрастного труженика.

Вспоминаю Н. В. Ульянова. Это был человек с большим сценическим талантом серьезного комика. Благодаря его стараниям, в Ташкенте с самых давних пор образовался кружок любителей драматического искусства, который давал постоянные спектакли с благотворительной целью. В те времена не было еще в Ташкенте никаких благотворительных обществ, а бедных, больных и нуждающихся было уже много. Благодаря крупному таланту Ульянова и его энергии, кружок любителей сделал в течение десяти-пятнадцати лет много добра, и не один бедняк вспоминал с благодарностью отзывчивого Николая Федоровича. Помимо сцены, он был очень хороший гражданский инженер и притом безупречно честный человек, и Кауфман очень ценил и уважал его.

Проходят передо мною тени многих сотен скромных тружеников, которые не отличались ни громким именем, ни славными подвигами, ни выдающеюся деятельностью, но которые честно вносили свою лепту в великое дело русской гражданственности в далекой мусульманской окраине. Все они жили скромно, служили без рекламы и также скромно сходили со сцены, уступая место другим труженикам. Были между ними и дурные и безнравственные люди, но где же их не бывает? Но en masse контингент служащих лиц всегда был выше всякой похвалы. Менялись генерал-губернаторы, менялись взгляды на управление, менялись даже принципы, но эти сотни неизвестных тружеников несли безропотно свою службу, плохо оплачиваемую и скупо награждаемую. В настоящее время принято считать главным злом в России бюрократию, т. е. чиновничество. Я не знаю чиновничества европейской России, а потому не могу оспаривать по отношении к нему этого взгляда, но, оглядываясь на мою тридцатишестилетнюю службу в Туркестане, я с уверенностью и гордостью считаю себя в праве заявить, что чиновничество в Туркестанском крае с честью служило русскому делу всегда и на всех поприщах, начиная с первого дня существования генерал-губернаторства и до момента моего выезда из края. [893]

Что делается в крае теперь я не знаю, но убежден, что масса скромных тружеников так же безупречна, как и прежде.

В заключение считаю своим нравственным долгом сказать несколько искренне теплых слов по адресу канцелярии генерал-губернатора, в стенах которой я прослужил без перерыва тридцать шесть лет с чина подпоручика до тайного советника.

При том огромном значении, при той власти, которыми обладал, особенно первые годы, генерал-губернатор, канцелярия, как его единственный в крае орган, всегда имела очень большое значение. Через канцелярию проходили все предначертания начальников края; в ней разрабатывались все законодательные проекты; через нее проходили огромные денежный суммы. Одним словом, работа канцелярии была гигантская, особенно во время одиннадцатилетнего управление краем К. П. Кауфмана. Такие управляющие, как Несторовский и Щербинский, сделают честь любому министерству. Никогда за все тридцать шесть лет моей службы ни один упрек не раздавался по адресу канцелярии. Даже такой предубежденный человек, как ревизовавший в 1882 г. край Ф. К. Гирс, который всеми силами стремился докопаться в делах канцелярии до каких-либо признаков незаконных действий, в конце концов должен был сложить оружие и даже пригласил начальников отделений в помощь ревизии. Даже столь предубежденный против Кауфмана и его сподвижников человек, как М. Г. Черняев, ознакомившись с чинами канцелярии и их деятельностью, резко изменил свои неприязненные к ним отношение и до конца своего управления краем выказывал чинам канцелярии доверие и уважение.

За тридцать шесть лет службы я сроднился с канцелярией, чины которой всегда составляли тесную семью дружно и честно трудившихся людей. Мне было больно и тяжело расставаться с этими тружениками, и теперь, на склоне моих дней, я часто мысленно переживаю долгий период моей службы среди этих истинно-хороших людей.

Г. П. Федоров

Текст воспроизведен по изданию: Моя служба в Туркестанском крае. (1870-1910 года) // Исторический вестник. № 9, 1913