ФЕДОРОВ Г. П.

МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ

(1870-1910 года)

(Продолжение См. «Исторический вестник», т. CXXXIV, стр.33)

XI.

Назначение М. Г. Черняева генерал-губернатором. – Приезд его в край. – Первые впечатления. – Деятельность его. – Ревизия Гирса. – Умаление всего кауфманского. – Поездка на Аральское море. – Назначение правителем канцелярии К. А. Несторовского. – Увольнение Черняева.

Прошло нескольких месяцев до назначения Кауфману заместителя, и вот в один прекрасный день получается телеграмма о назначении генерал-губернатором М. Г. Черняева. Ташкент ликовал. Имя Черняева было знакомо не только всему Ташкенту, но и всей России. Знаменитый покоритель Ташкента, положивший к ступеням трона новую страну, которую впоследствии министр финансов Вышнеградский назвал лучшим брильянтом в короне русского монарха, внезапно отозванный из, Ташкента и впавший в немилость так, что для добывания себе средств (а другие говорят, для рекламирования себя путем публичного скандала) сделался московским нотариусом; затем издатель либеральной газеты в Москве и, наконец, главнокомандующий сербской армиею... Все это создало Черняеву ореол славы и популярность среди всех слоев населения. Для туркестанцев [438] это был только герой Средней Азии, и все заранее предвкушали благодеяния будущего управления.

Но вот, наконец, Михаил Григорьевич приехал в Ташкенте, и все мы увидели полусгорбленного, морщинистого генерала, который сделал всем общий поклон и, не сказав ни слова приветствия, ушел к себе в кабинет.

Первое впечатление было крайне удручающее.

Я забыл упомянуть, что вскоре после кончины Кауфмана правитель канцелярии Каблуков вышел в отставку, и на его место был назначен камергер Щербинский, человек прекрасно образованный, деловой, джентльмен и хорошо знакомый с краем, ибо раньше служил в Зеравшанском округе и Семиреченской области.

Вскоре по прибытии Черняева до нас стали доходить слухи, что он непримиримый враг Кауфмана и всего кауфмановского.

Сначала это были только темные слухи, к которым мы относились скептически, ибо не видели никакого основания для такой неприязни (Черняев не только не был знаком с Кауфманом, но даже не видел его никогда), но затем с первых же служебных шагов Черняева мы убедились, что слухи имели очень большое основание. Первое, что поразило всех нас, это назначение из Петербурга ревизии, и мы узнали, что Черняев успел убедить в Петербурге, что в управлении краем полный хаос, что чиновники дозволяют себе всевозможные злоупотребления, а потому он затрудняется фактически вступить в управление краем, пока специальная ревизия не выяснит истинного положения дел.

Эта была незаслуженная обида памяти Кауфмана, обида, ничем не вызванная и основанная исключительно на почве личной неприязни Черняева.

Дождались мы и этой ревизии. Во главе ее приехал тайный советник Ф. К. Гирс, привезя с собою трех чиновников разных министерств. Гирс представлял собою тип Петербургского немца-чиновника, большого говоруна, но очень недалекого. Первые шаги ревизии показали, что Гирс желает, во что бы то ни стало найти следы хаоса и злоупотреблений. Средства для добывания обвинительных материалов имели характер скорее сыскной, чем ревизионный. Комиссия работала не покладая рук, больше года, и в результате открыто какое-то злоупотребление по строительной части, и два архитектора преданы были суду, который торжественно оправдал их.

Пока комиссия жила в Ташкенте, Черняев пребывал в полном бездействии. Правитель канцелярии Щербинский, которому приходилось больше всех сталкиваться с ревизионной комиссией, очень скоро разгадал истинный характер ревизии и отшатнулся от Гирса. [439]

Ревизор-немец не мог этого простить и уверил Черняева, что Щербинский не на месте. Узнав об этом, Щербинский немедленно подал прошение об отчислении от должности и уехал в Петербург.

Черняев хотел назначить вместо Щербинского Всеволода Крестовского, известного писателя, прибывшего в Ташкент с Черняевым, в качестве чиновника особых поручений, но Гирс рекомендовал ему чиновника Несторовского, старого туркестанца, исполнявшего некоторые поручения ревизии. Это было единственное путное дело Гирса, ибо лучшего выбора на пост правителя канцелярии нельзя было сделать. Несторовский был человек в высшей степени серьезный, с университетским образованием, обладавший огромною трудоспособностью. В то же время он быль человеком замечательной доброты и сердечной отзывчивости, и за время своего четырнадцатилетнего управления канцелярией он не имел ни одного врага и оставил по себе самые лучшие воспоминания.

Наконец ревизия уехала в Петербург, и Черняев, не стесняемый больше своими петербургскими гостями, принялся за управление краем.

В каждом его слове, в каждом распоряжении ясно чувствовалась неприязнь его к Кауфману. Я не знаю, каковы были военные таланты Михаила Григорьевича, но, очевидно, они были выдающиеся, ибо создали ему ореол славы и в Туркестане и в Сербии, но не подлежит никакому сомнению, что административных талантов он не имел. Он не показывался нигде и окружил себя дома тесным кружком лиц, привезенных им с собой.

Во главе этих лиц стоял Всеволод Крестовский, очень умный человек, талантливый писатель, но совершенно не знакомый с краем. Он ничем и не интересовался и ни с кем не знакомился, кроме одного чиновника, после смерти которого женился на его вдове. В числе лиц свиты вспоминаю какого-то черногорца, мрачного, молчаливого, но, по-видимому, добродушного; было там несколько офицеров молодых, веселых, любящих кутнуть и поиграть в карты. Все они и жили у Черняева и проводили у него все дни. В Ташкенте рассказывали, что в черняевском кружке идет непробудное пьянство, и, что сам Михаил Григорьевич дает всему тон. Обязываюсь засвидетельствовать, что обвинение Черняева в пристрастии к вину, по крайней мере, в бытность его в Ташкенте, совершенно неосновательно. Он приехал к нам совершенно больной, с трудом волочащий ноги, и мне хорошо известно, что, кроме стакана пива за завтраком и обедом, ничего не пиль.

Я говорил уже выше, что Кауфман учредил в Ташкенте публичную библиотеку, которая ко времени приезда Черняева [440] насчитывала более пяти тысяч томов, не считая туркестанского сборника Межова, стоившего огромных денег. Черняев, относившийся недоброжелательно ко всему, что было сделано Кауфманом, не мог равнодушно смотреть па библиотеку, огромное значение которой мог отрицать разве какой-нибудь зулус или готтентот. Библиотека мозолила глаза Черняеву, и вот однажды он приказывает Крестовскому обревизовать библиотеку. Автор «Петербургских Трущоб» исполнил поручение и представил Черняеву доклад, в том смысле, что ташкентская публика, кроме «Черной собаки» и «Желтой Пантеры» Майн-Рида, ничего не читает.

Этого было довольно Черняеву, и вот на глазах у всех совершился беспримерный в летописях цивилизованных народов факт. Генерал-губернатор приказал раздать всю библиотеку по казармам и госпиталям!!!

Приказание было, конечно, исполнено, и вскоре из дверей богатевшего книгохранилища стали вывозить огромные ворохи книга. Через неделю библиотека опустела! Величайший акт вандализма был совершен, и едва ли его могут искупить военные заслуги Черняева.

К счастью, распоряжение Черняева не имело дурных последствий. Назначенный вместо него генерал-губернатором Розенбах тотчас по прибытии в Ташкент приказал вернуть все книги в здание библиотеки. При проверке возвращенных книг, не досчитались около ста томов, которые легко было прикупить. С тех нор библиотека с каждым годом увеличивается и в настоящее время составляет гордость и славу Ташкента.

Уничтожив публичную библиотеку, Черняев обратил внимание на образцовую хлопковую ферму и, осмотрев ее, выслал такого рода резолюцию:

«Эту оффенбаховщину упразднить!»

Ну, конечно, оффенбаховщина была уничтожена, джины и пресс проданы, а участок земли отдан для постройки психиатрической больницы.

Никаких созидательных работ Черняев не предпринимал. Доклады выслушивал апатично; его, видимо, совсем не интересовало дело управления краем; со служащими он даже не знакомился, довольствуясь кружком своей свиты. Все мы чувствовали себя очень неловко, ибо видели, что со стороны генерал-губернатора мы пользуемся полным недоверием. В это время я был уже начальником отделения канцелярии генерал-губернатора, но хотя прошло четыре месяца со дня приезда Черняева, ни мы его, ни он нас даже не видели. Несторовский очень возмущался этим и неоднократно убеждал Черняева, что [441] отказ его познакомиться со своими главными сотрудниками в главном управлении ставит их в крайне фальшивое и неловкое положение:

«Я их достаточно хорошо знаю по их деятельности при Кауфмане, и мне не требуется личного знакомства для их правильной оценки», отвечал Черняев.

Но Несторовский не унывал и продолжал настаивать, и вот однажды все три начальника отделений получили приглашение на обед к Михаилу Григорьевичу.

Признаюсь, мы с тяжелой душой и с крайнею неохотою собирались на обед к человеку, который выказывал нам столь незаслуженное неуважение. [442]

Судите же наше удивление, когда, приехав на обед, мы были встречены Черняевым, милым, добродушным, ласковым и гостеприимным. Лед растаял с первых шагов, у нас установились сразу хорошие отношения, который не прерывались до ухода его из края.

Весной 1883 года Черняев поехал осматривать Амударьинский отдел. Осмотрев город Петроалександровск и войска, Черняев отправился обратно, но не в Ташкент, а неизвестно по какому направлению, и в сопровождении только одного адъютанта ротмистра Алабина. Начали наводить справки, куда отправился генерал-губернатор, и оказалось, что он вдвоем с Алабиным верхом поехали безлюдными и частью безводными пустынями к Каспийскому морю, которое не входило даже в черту Туркестанского края. Предположений и догадок была масса, но никто ничего определенного не знал. Вместо себя Черняев никого не оставил в Ташкенте, и, конечно, вся административная машина остановилась. Между тем, позднейшими сведениями из Амударьинского отдела выяснилось, что Черняев поехал с целью открыть новый торговый путь по Каспийскому морю от залива Мертвый Калтук.

Вы представьте себе только генерал-губернатора, который вместо того, чтобы управлять краем, вдруг уподобляется Дюмон Дюрвилю или Магеллану и открывает новые пути!

Послав при начале своего путешествия телеграмму в Астрахань о высылке ему навстречу парохода, Черняев с Алабиным уселись в небольшую рыбачью лодку и под парусами двинулись по направлению к Астрахани! Что им пришлось испытать, только им одним известно, но знаю, что их долго носило по морю, пока их не встретил высланный из Астрахани пароход «Водолей» и доставил на сушу, взыскав за это три тысяча рублей. Черняев высадился в Астрахани в самый день коронования императора Александра III, и мы, присутствовавшие в этот день на церковном параде в Ташкенте, неожиданно узнали, что Черняев, наконец, нашелся. Много было, конечно, смеха и острот по поводу этого опереточного путешествия. Из Астрахани Черняев проехал прямо в Петербург, но там ему, кажется, дали понять весь комизм его плавания и посоветовали скорей возвращаться в Ташкент, что он и исполнил.

В его отсутствие через Ташкент проехал бухарский наследный принц Саид-Абдул-Ахад (недавно умерший эмир бухарский). Молодой, красивый, приветливый, он сразу приобрел общие симпатии. Я был ему представлен отдельно, ибо в то время временно заведовал дипломатическою канцелярией, и с тех пор до конца его жизни не прерывал с ним личных сношений. Я полюбил его с первого дня, и мое многолетнее близкое [443] знакомство с ним не уменьшило моих хороших чувств. В свое время мне не раз придется говорить о нем.

Возвратясь из Петербурга, Черняев по-прежнему апатично относился к гражданскому управлению. Им не возбуждено было ни одного серьезного вопроса, не разработано было ни одного проекта, в которых край так нуждался. Оп по-прежнему проводил время в кругу своих приближенных. Ко всем требованиям из Петербурга он относился полупрезрительно и даже редко отвечал па телеграммы министрам.

Но, очевидно, и в Петербурге поняли, что в назначении Черняева допущена была грустная ошибка. Его вызвали в столицу под предлогом обсуждения нового положения об управлении краем. Не подозревая коварства со стороны военного министра, Черняев быстро собрался, взял с собою Алабина, Крестовского, меня и моего товарища по канцелярии и друга С. А. Иванова. Приехав в Петербург, Черняев занял ряд комнат в европейской гостинице, предложив и всем нам поместиться там. Натурально, мы были очень рады пожить в роскошном помещении на казенный счет, но увы все это скоро прекратилось. На другой день Черняев, возвратясь от государя, собрал нас и объявил, что он больше не генерал-губернатор, а потому мы должны приискать себе другое помещение или ехать обратно в Ташкент. С грустью я и Иванов из роскошного бельэтажа европейской гостиницы перебрались па пятый этаж дешевых и плохих меблированных комнат на Невском.

Заканчивая свои воспоминания о Черняеве, я считаю не лишним привести отзыв о нем лично хорошо знавшего его г. Карцева, помещенный в интересных воспоминаниях в «Русской Старине» под заглавием «За кулисами дипломатии».

«Непонятно, как могли люди, близко его знавшие, поставить его па высокий административный пост, где практический смысл и выдержка необходимы, и удивляться, что он понаделал промахов, а потом преследовать его и колоть этими промахами почти до самой гробовой доски!»

Вскоре состоялся приказ о назначении генерал-губернатором генерал-адъютанта Николая Оттоновича Розенбаха.

Генерал Розенбах представлял собою совершенно иной тип, чем его предшественник. Получивший самое обыкновенное военное образование, он служил в одном из армейских [444] полков в Москве, и в один из приездов туда государя Александра II, который был шефом этого полка, сделан быль флигель-адъютантом. С этого момента военная карьера его была обозначена. Вскоре он получил гвардейский полк, был произведен в генералы и зачислен в свиту. Он сделал две компании: польскую (186З г.) и турецкую (1876 г.). Оба раза был сильно ранен, получил георгиевский крест. Вскоре Розенбах был сделан генерал-адъютантом и назначен начальником штаба войск гвардии и петербургского округа. На этом месте он находился до 1884 года, когда неожиданно для всех государь предложил ему пост туркестанского генерал-губернатора, принятый Розенбахом без раздумья, хотя он, вероятно, о Туркестане знал меньше, чем о Зулуленде.

По наружности это был тип николаевского генерала: высокий, прямой, сухой, с щетинистыми седыми бакенбардами, с отрывистым, резким голосом. Первое впечатление, особенно после очаровывавшего всех Кауфмана и мягкого и ласкового Черняева, он производил удручающее. Но при ближайшем знакомстве оказывалось, что это человек очень добрый. Видимо, он сознавал свою доброту, но считал нужным маскировать ее напускной суровостью и жестокостью, что ему редко удавалось. Я и С. А. Иванов представились ему на другой же день по его назначении, и он объявил нам, что мы должны остаться в Петербурге и войти в состав комиссии, учрежденной под председательством генерал-адъютанта графа Н. П. Игнатьева для выработки нового положения об управлении Туркестанским краем. Комиссия эта собиралась в главном штабе, и в состав ее вошли представители от всех министерств и все члены ревизионной комиссии Гирса. Кроме того, были приглашены в комиссию служившие в Туркестане генерал Абрамов, камергер Щербинский и генерал Куропаткин. Граф Игнатьев вел прения с большим апломбом, в качестве знатока Азии, каковое знание основывал на какой-то своей поездке в Хиву несколько десятков лет тому назад. Поскольку его познания могли быть полезны при обсуждении вопроса о современном управлении Туркестанского края, не имеющего ничего общего с Хивой, я не берусь судить. Первую скрипку в комиссии играл Гирс. Много он говорил дельного, но гораздо больше пустяков. Его полное незнакомство с современными условиями края бросалось в глаза. Представители от Туркестана часто осаживали его, но большинство комиссии, совершенно незнакомое с новым краем, и в том числе Розенбах поневоле прислушивались к чиновничьему красноречию Гирса, и в результате было выработано положение, которое при первом же применении на практике оказалось никуда негодным. Началось неизбежное издавание разъяснительных циркуляров, посыпались [445] представления в Петербург о законодательной отмене, дополнении или изменении неприменимых на практике статей нового положения; совет генерал-губернатора был буквально завален работой по рассмотрению недоразумений губернаторов. В конце концов, коренной закон для Туркестана, обратившийся в какое-то одеяло из лоскутков действует и поныне.

В начале мая 1884 года я вместе с Розенбахом выехали в Ташкент. Тогда еще не было ни Среднеазиатской, ни Ташкентской железных дорог, и от Оренбурга мы поехали степью на лошадях. В Оренбурге Розенбах поразил меня одним свойством своего характера. Рассчитывая скорость почтовой езды десять верст в час, приняв во внимание остановки на станциях для обедов, ужинов и ночлегов, Розенбах составил, сам маршрут и приказал мне телеграфировать во все попутные города (Казалинск, Перовск, Джулек, Туркестан, Чимкента, и Ташкент) о времени прибытия его в каждый город, причем обозначены были не только числа, но часы и минуты. Предполагал, что Розенбах, некогда не делавший больших поездок на лошадях и привыкший к аккуратности хода поездов, увлекся, составляя расписание поездки, я доложил ему, что на расстоянии двух тысяч верст невозможно иногда определить даже день прибытия на известный пункт, а не только час, что при езде на почтовых, при крайне плохом содержании тракта, возможны на каждом шагу случайности, совершенно непредвиденные, остановки, не зависящие от воли пассажира, ect. Розенбах молча слушал меня и слегка улыбался.

– Ну, вы все сказали? А теперь отправляйтесь на телеграф и исполните мое приказание.

Приказание я исполнил, но, как много ездивший раньше но почтовому тракту, подтрунивал над Розенбахом в обществе его молодого и симпатичного адъютанта М. М. Рындина, пророча его принципалу крупное разочарование на первых же шагах его управления.

Можете судить, как жестоко я был сконфужен, когда в конце концов оказалось, что Розенбах прибывал в города в те дни, часы и даже минуты, как это значилось в маршруте. Достигал он этого благодаря тому, что нигде ни одной минуты он не оставался больше, чем было определено маршрутом, а так как его, как генерал-губернатора, везли, конечно, без задержек и скорее, чем прочих пассажиров, то бывали случаи, что на последнюю станцию перед каким-нибудь городом мы приезжали раньше расписания; в таком случае Розенбах приказывал ждать запряжкой лошадей, и в результате, к удивлению всех попутных властей, поезд, состоящий из трех экипажей, подъезжал к месту в назначенный маршрутом срок. [446]

Такая беспримерная аккуратность, хотя немного и немецкая, тем не менее, всем показалась очень симпатичною. Такой же аккуратности Розенбах держался все время своего пребыванья в Ташкенте. Он никогда ни на минуту не опаздывал выездом к войскам или на парады; никому никогда не приходилось терять время на выжидания в приемной. В назначенный час и минуту дверь отворялась, и в нее входила суровая, сухая фигура начальника края, который внимательно выслушивал всех просителей, и, несмотря на эту суровость, никто не уходил не удовлетворенный или не успокоенный, что дело его получить должное направление.

Вскоре в Ташкент приехала семья Николая Оттоновича, состоявшая из жены и трех дочерей. Ташкент до того времени был не балован в том отношении, что и Кауфман и Черняев жили там без жен. Супруга Константина Петровича, Юлия Маврикиевна, прожившая в Ташкенте лишь первые четыре года (1868 – 1872 гг.), затем более в Ташкент не приезжала. Отсутствие женского элемента в «Белом доме» (так в шутку назывался дом генерал-губернатора) много упрощало отношение служащих к начальнику края и избавляло их жен от необходимости ездить с визитами и, следовательно, тратиться на костюмы. Приезд семьи Розенбаха сразу изменил положение дела. Ольга Ивановна Розенбах, не сделав никому в городе визитов, в один прекрасный день разослала всем приглашения к себе на раут. Большинство, конечно, было возмущено, ибо если, быть может, такой порядок существовал в столице, то он был совершенно нов и неприменим в провинции, где также существует, установленный светский кодекс, обязывающий всякого приезжающего без различия сделать первым визит к тем, с кем он желает быть знакомыми.

Тем не менее, все, конечно, поехали. Некоторые бывшие петербуржцы уверяли, что хозяева старались подражать обычаям если не Зимнего дворца, то салонов Фурштатской и Морской. Насколько это им удалось, не знаю, но помню, что я и моя жена чувствовали себя очень нехорошо, когда мы вошли в зал и дежурный адъютант прежде, чем представить Ольге Ивановне, спросил, как наша фамилия! Должен, впрочем, сказать, что Ольга Ивановна была со всеми очень любезна и внимательна. Раут прошел очень скучно, и через час мы все гурьбой двинулись к выходу.

На другой день жена генерал-губернатора вместо ответных визитов разослала всем свои визитные карточки. Может быть, и это принято в Петербурге, но в Ташкенте это обидело всех, и восстановило все общество против женского элемента «Белого дома». [447]

XIII.

Розенбах, объехав в первый же год весь край, на следующий год (1885) отправился в Петербург по служебным делам. Во время его отсутствия получено было неожиданное известие о кончине бухарского эмира Сеид-Муззафар-хана. Наследным принцем был Сеид-Абдул-Ахад, про которого я уже говорил выше. Он проживал в это время в маленьком городке ханства Кермине, отстоящем, от Бухары верстах в ста.

В мусульманских государствах, где не существует законов престолонаследия, кончина владетеля обычно сопровождается крупными беспорядками, народными смутами и даже резней. Претендентами на власть выступает несколько человек родственников умершего; каждый имеет свою партию приверженцев, готовых всякими дозволенными и недозволенными средствами отстаивать права своего патрона. В Бухаре положение было несколько иное. Сеид-Абдул-Ахад, любимый сын покойного эмира, еще при жизни отца был выбран им в свои наследники, и Сеид-Муззафар, как вассальный владетель, просил государя Александра III утвердить Сеид-Абдул-Ахада в звании наследного принца, рассчитывая (и совершенно верно), что раз сын его утвержден русским царем, как его заместитель, то в случае каких-либо притязаний прочих сыновей русские войска поддержать права избранника и водворять спокойствие в ханстве.

Рассказывают, что когда Сеид-Муззафар скончался, то первый министр Мухамед-Шерифа-Диванбеги арестовал всех слуг покойного, знавших о его кончине, и, заперев комнату, в которой скончался эмир, послал двух верных людей к наследнику в Кермине, прося его немедленно приехать в Бухару и объявить себя ханом. Получив извещение о смерти отца, Сеид-Абдул-Ахад, не медля ни минуты, верхом, в сопровождении нескольких человек поскакал в Бухару. На половине дороги он неожиданно встретил коляску, в которой из Бухары ехал генерал М. II. Анненков, строивший тогда железную дорогу из Асхабада до Самарканда. Сеид-Абдул-Ахад упросил Анненкова вернуться с ним в Бухару и, получив согласие добрейшего Михаила Николаевича, въехал в свою столицу как бы под покровительством русского генерала. Собрав всех почетных жителей и духовенство, Сеид-Абдул-Ахад объявил им о смерти своего отца и о своем вступлении в управление страной. Народ преклонился перед своим новым повелителем, и с этой минуты спокойствие нигде не было нарушено. [448]

Позволю себе несколько остановиться на характеристике нового эмира, которого я очень хорошо знаю, благодаря многолетнему близкому личному с пим знакомству.

Сеид-Абдул-Ахад сделался владетелем Бухары, будучи совсем юным, но, несмотря на это, он сразу выказал себя человеком выдающимся. Отец его обладал большим умом, но быль очень жестокий правитель. При нем самые жестокие смертные казни были явлением заурядным. Подземные тюрьмы (зинданы), которые подчас представляли более ужаса, чем смертная казнь, были всегда переполнены несчастными заключенными. Новый эмир, не уступая умом своему отцу, выказал с первых же дней своего воцарения удивительное мягкосердечие и доброту. Только в одном случае он разрешил смертную казнь, о чем я расскажу ниже, но преступление лица, приговоренного к смерти, было неслыханное в летописях ханства, и, помиловав, преступника, эмир сразу лишился бы популярности в народе.

Получив блестящее мусульманское образование, будучи преданным последователем Магомета, проведший всю предшествующую жизнь среди мусульман и их вековых традиций, видевший русских и Россию только мельком один раз во время поездки в 1883 году в Петербург и не имевший конечно, самых элементарных понятий о благах цивилизации и прогресса, эмир тем не мене с вступлением в управление ханством выказал такую способность держать себя на высоте своего положения, что он мог быть смело поставлен в образец не только многим европейским дипломатам, но и некоторым коронованным особам Западной Европы.

Своим большим умом он сразу понял истинное положение дел. Рискуя заслужить ненависть мусульманского духовенства, очень сильного своим влиянием на народ и ненавидящего всех кяфиров, эмир сразу установил самые тесные, самые дружеские отношения со своей соседкой Россией. С тех пор и до конца его жизни ни один из наших министров, ни один из генерал-губернаторов не имел, ни разу основания упрекнуть эмира в коварстве, вероломстве или измене тому, что он обещал. Это всегда был, самый верный, самый преданный друг русского монарха. Он беззаветно любил государя Александра III, в память которого учредил даже высший бухарский орден Искандер-Салис (в переводе Александр III), и покойный император, со своей стороны, платил ему любовью, доверием и уважением. По вступлении на престол императора Николая II эмир перенес свою любовь и преданность на нового монарха. И это не была любовь, основанная на политических расчетах; это было чувство, основанное на симпатиях и абсолютном доверии и уважении. [450]

При первых же своих сношениях с русскими, эмир сознал огромную пользу цивилизации. Он стал учиться говорить и читать по-русски, и уже скоро мог смело обходиться без драгомана и постоянно читал русские газеты. Назначив своим наследником молодого Сенд-Мир-Алима, он отправил его в Петербург в Николаевский кадетский корпус, где талантливый мальчик прошел курс наук и вернулся домой с чином поручика Терского казачьего войска.

Зная хорошо свои права по отношению к своим подданными, эмир всегда твердо держал в руках бразды правления и, будучи уступчивым во всех внешних переговорах с русским правительством, он никогда не поступался своими прерогативами во внутренней политике ханства. Всех имевших с ним дело поражала его удивительная доброта и сердечность. Мне приходилось подолгу беседовать с ним по разным вопросам, меня удивляли всегда его находчивость, остроумие и, если можно так выразиться, энциклопедичность. Он всем интересовался, о многом расспрашивал и обладал способностью делать верные оценки людей, с которыми соприкасался.

Вступление его в управление ханством совпало с историческим фактом огромной важности, сразу изменившем весь внешний и внутренний вид страны, дотоле глухой, неизведанной, дикой. Я говорю про проведение железной дороги, которая прорезала ханство с юга на север от Чарджуя до Катта-Кургана. С первым свистком локомотива в пределы ханства хлынула волна русских и армян всевозможных званий и профессий. Близ Чарджуя (на левом берегу Амударьи) и Бухары образовались крупные русские поселения, торговля оживилась, а вместе с нею усилилась постоянные и непрерывные сношения, а часто, конечно, неизбежные столкновения русских с бухарцами. Необходимо было иметь в самом ханстве представителя русской власти, который являлся бы, с одной стороны, нашим агентом по сношениям с эмиром и его правительством, а с другой – посредником в сношениях русских с туземцами. В 1886 году было учреждено в Бухаре наше политическое агентство. Первым агентом был назначен камер-юнкер Чарыков, очень неглупый, прекрасно образованный и богатый человек. Обладая солидным дипломатическим тактом, он сразу установил с эмиром и его министрами наилучшие отношения, и, благодаря положенной им закваске, прекрасные отношения нашего политического агентства к правительству эмира никогда впоследствии не нарушались.

Вскоре по вступлении эмира в управление страной, когда он поехал для обозрения своего государства в восточные горные провинции, в Бухаре произошло событие, неслыханное в летописях мусульманства. Первым министром и большим [451] любимцем эмира был Мухамед-Шериф-Диванбеги. Влияние и значение его в стране были безграничны. Эмир ценил его большие способности, честность и преданность и всецело доверял ему. В бухарских войсках служил один офицер (туземец), который наделал много долгов. По упрощенному и крайне наивному мусульманскому гражданскому праву, первый министр Мухамед-Шериф явился сам в квартиру этого офицера, чтобы произвести опись имущества для удовлетворения кредиторов. Описывая имущество первой комнаты, он спросил у офицера, есть ли у него еще имущество на женской половине, куда не имеет права входить ни один посторонний мужчина. Офицер ответил, что есть и что он сейчас вынесет. Уйдя в соседнюю комнату, он вскоре вернулся и со словами:

– Вот что у меня есть,–вынул револьвер и убил наповал Мухамед-Шерифа.

Убийство это произвело потрясающее впечатление на весь город. К эмиру поскакали гонцы с донесением об убийстве и просили указания, как поступить с убийцей, которого тем временем заковали в кандалы и засадили в тюрьму.

Эмир мог, конечно, одним почерком нора снести голову дерзкому убийце или сбросить его с верхушки минарета, как это делал его покойный отец, но он, видимо, не хотел омрачать своего царствования кровавым приговором и воспользовался указаниями мусульманского уголовного кодекса, приказав выдать преступника родственникам убитого Мухамед-Шерифа. Результат, получился более ужасный! По распоряжению родственников несчастного убийцу приволокли на центральную площадь Бухары, где при огромном стечении народа палач перебил ему руки и ноги. Затем его привязали к хвосту ишака (осла) и поволокли за город, окруженный высокою стеной. За одними из городских ворот, устроены свалки нечистот. И всяких отбросов, где всегда рыскали целые стаи голодных бездомных собак. Привезя несчастного на это свалочное место, его отвязали от ишака, и все спокойно удалились, заперев городские ворота и поставив, военный караул, чтобы никто не мог выйти из города.

Несчастный убийца был буквально заживо съеден собаками.

Это, впрочем, единственное кровавое дело за время царствования эмира, но и в нем не запачканы непосредственно его руки.

После смерти Мухамед-Шерифа власть перешла в руки его сына Астанакула, который почти до самой смерти эмира играл первенствующую роль в управлении ханством. Этот человек, еще большего ума, чем его отец, вполне разделявший просвещенные и гуманные взгляды эмира и его политическое credo, шел в полной гармонии со своим повелителем. [452]

Но незадолго до смерти эмира, вследствие беспорядков в Бухаре, он попал в немилость и отрешен был от должности главного зячетчия (нечто в роде министра финансов). Говорят, что он составил себе миллионное состояние. Дальнейшая его судьба при нынешнем эмире Сенд-Мир-Алиме мне неизвестна. Генерал Розенбах управлял краем немного более четырех лет. Ему пришлось вводить в Туркестане новое положение, составленное на основании директив Гирса и К^о.

Я уже говорил о крайне неудачном выполнении работы по составлению этого положения. С первых же шагов администрация натолкнулась на такие неудобства и даже кодификационные промахи, что сейчас же генерал-губернатор должен был начать издание многочисленных, циркуляров, объясняющих, ту или иную неточность. Главная заслуга в этом деле, конечно, не может быть приписана Розенбаху, который очень аккуратно подписывал лишь бумаги. Главным деятелем в этом деле был, бесспорно, управляющий канцелярией Несторовский, прекрасно знавший край, основательно знакомый с законами и обладавший огромною трудоспособностью. Не могу не указать здесь на постоянного сотрудника Несторовского начальника отделения С. А. Иванова. Это был замечательный самородок. Не получивший никакого специального образования, он собственным трудом образовал себя так, что мог служить украшением любого министерства в Петербурге. Он знал судебную часть так, что ему могли позавидовать очень и очень многие имеющие университетские значки. При этом он выработал себе прекрасный стиль, так что все его письменные работы всегда считались образцовыми. В заключение должен сказать, что, когда он ушел в отставку, я и вся канцелярия потеряли в нем превосходного товарища и безупречно честного человека. Если он еще жив теперь, когда эти записки выйдут в свет, то мне приятно, что он прочитает эти строки, написанные рукой его истинного друга и почитателя.

Тщательно роясь в своих воспоминаниях, я решительно не могу найти ничего, что могло бы характеризовать управление Розенбаха. Административная машина шла полным ходом, т. е. чиновники писали бесконечные бумаги, генерал-губернатор их своевременно и аккуратно подписывал. Вновь образованный совет. при генерал-губернаторе аккуратно собирался раз в неделю, рассматривал и решал разные вопросы. Все кругом было как-то серо и монотонно.

Весь период управления Розенбаха прошел так бесцветно, что уход его из края остался почти никем не замеченным. Это был простой, добрый человек, но для края он не сделал ничего и не оставил по себе решительно никаких следов и никаких ни друзей, ни врагов. Это был лишь очень [453] исполнительный и аккуратный чиновник, грозный по внешности и мягкий по натуре. Никаких данных для занятия высокого административного поста он не имел, и если управление его прошло без сучка, без задоринки, – то это потому, что время то было тихое, никаких внутренних брожений не проявлялось, все шло по раз заведенному шаблону, войска отбывали караульную службу, смотры, лагерные сборы, чиновники писали бумаги, никому ненужные, а остальное время играли в карты; рабочий элемент, почти отсутствовал, одним словом, край представлял собою подобие какого-нибудь Царевококшайского уезда в добрые, старые времена.

XIV.

Назначение генерала Розенбаха членом. военного совета. – Назначение на пост генерала-губернатора начальника штаба одесского военного округа генерала барона А. П. Вревского. – Развитие хлопководства и русской иммиграции. – Главный инициатор иммиграции генерал. Гродеков.

Вт. 1889 году Розенбах поехал по делам службы в Петербург, и вскоре оттуда получено было известие, что он назначается членом военного совета и в край более не вернется. Все пожалели спокойного и никому не сделавшего зла правителя, но... Сейчас же и забыли его. В управление краем временно вступил генерал А.М. Яфимович, но вскоре уже мы прочитали приказ о назначении к нам генерал-губернатором начальника окружного штаба одесского военного округа генерал-лейтенанта барона Александра Борисовича Вревского.

Барон тоже всю свою жизнь прослужил в строю и, будучи назначен в Ташкент, попал неожиданно в совершенно новую и незнакомую ему сферу.

По своему происхождению, связям, воспитанию и состоянию он принадлежал к высшему обществу Петербурга. И действительно, это был человек вполне благовоспитанный, всегда одинаково элегантный, в высшей степени корректный, вежливый и внимательный со всеми, уважавший чужое мнение, хотя бы оно шло вразрез с его взглядами. Но в нем было одно качество, очень симпатичное, но совершенно не подходящее для роли генерал-губернатора: он был бесконечно добр, мягок и доверчив, и этими качествами пользовались и злоупотребляли. По своей бесконечной доброте, он положительно не умел в чем-либо отказать. Его все очень любили, но... дело иногда страдало. Еще одно его свойство – это его постоянное спокойствие и сибаритизм. В его управлении краем имели место факты довольно угрожающего свойства; мы все начинали волноваться, но барон никогда, даже в этих случаях, не нарушал своих привычек и своим спокойствием и хладнокровием лучше всяких грозных решений [454] успокаивал всех и направлял события к их нормальному течению. Это был образованный, разумный администратор немного ленивый, любящий пожить с комфортом, много работавший по утрам, но считавший своим правом–вечером дать себе отдых за ломберным столиком. Ежедневно он приглашал к себе обедать трех партнеров… Повар у него был превосходный, обеды были тонкие, вина прекрасные. Сам хозяин всегда был одинаково любезен со своими гостями. После обеда усаживались играть в винт по очень маленькой. Барон играл хорошо, но всегда очень снисходительно относился к промахам своих партнеров, а иногда безропотно выслушивал замечания какого-нибудь несдержанного винтера, как, например, генерала Повало-Швыйковского (ферганского губернатора), который так волновался за картами, что готов был вызвать к барьеру за всякую ошибку в винте.

Барон приехал в Ташкент также без жены, и в течете девяти лет его управления она ни разу не была у нас. Но с ним приехала его воспитанница, очень молодая и симпатичная девушка мадемуазель Лазаревская, которая потом вышла замуж за адъютанта барона, поручика князя Гагарина. Впоследствии к нему приезжала гостить замужняя дочь и два сына, по большую часть времени он быль в одиночестве, и вечерний винт составлял для него единственное развлечение.

Почти девятилетнее управление его краем не ознаменовалось никакими серьезными законодательными работами. Край продолжал, управляться никуда негодным положением 1887 года, и начальнику края оставалось только делать в нем заплатки, чтобы вывести местную администрацию из подчас очень затруднительного положения. В период управления барона Вревского особенно сильно разнилась в крае хлопковая промышленность. Справедливость требует сказать, что барон мало принимал участия в этом развитии, в чем его, впрочем, и нельзя обвинять. Он хорошо понимал, что производство и культура хлопчатника представляет собой столь выгодный промысел, что усиление этой культуры так необходимо для отечественной мануфактуры и что значительные расходы на посев, обработку, очистку и прессовку хлопка с избытком окупаются на русских рынках, что всякое вмешательство в это дело администрации может только принести делу вред. Поэтому он старался лишь покровительствовать развитию этого дела, которое к концу девятидесятых годов прошлого столетия достигло грандиозных размеров.

До идеала в деле хлопководства, конечно, еще далеко. Туркестанский край, при огромном производстве хлопка, все-таки покрывает лишь треть потребности отечественной мануфактуры; остальные две трети мы продолжаем получать из Америки. [455] Избавиться от американской зависимости мы можем лишь тогда, когда будут орошены и Туркестане огромный земельные площади. В настоящее время нет там почти ни одного свободного клочка орошенной земли, не занятого хлопчатником, особенно в Ферганской области, этой житнице хлопка. В этой области множество земледельцев бросает сеять хлеб, переходя на своих землях к культуре хлопка, как несравненно более выгодной. В результате в область приливают ежегодно десятки миллионов рублей, по на ряду с этим чувствуется недостаток хлеба. Соединение края железною дорогой с Сибирью дает возможность как доставки в Туркестан дешевого хлеба, так и перехода большого количества земель, занятых ныне по необходимости хлебными злаками, под культуру хлопка. Но этим, конечно, не удовлетворится потребность отечественных рынков. Пока правительство само или при посредстве частных компаний не оросит. лежащих ныне впусте земель, до тех пор наша мануфактура должна опасаться испытать хлопковый голод, если Америка прекратить нам продажу своего хлопка, чего следует опасаться в виду перехода Америки к собственной переработке хлопка в пряжу и миткаль. Кажется, теперь уже преступлено к орошению земель в крупном масштабе. Не могу не указать на очень видный факт, имевший место в период управления краем барона Вревского. Я говорю про быстрое развитие русской иммиграции и Сырдарьинской области. Главная заслуга в этом деле должна быть приписана бывшему военному губернатору этой области генералу П. И. Гродекову. Это был человек неутомимой энергии и большой инициативы. Служивший всю свою жизнь в войсках, кончивший академию генерального штаба, георгиевский кавалер, Гродеков выказал блестящие административные способности на поприще гражданского управления. Это был человек нелюдимого характера, совершенно равнодушный к женскому обществу, большой оригинал, спартанец по привычкам и довольно тяжелый и требовательный начальник по отношению к своим подчиненным. Про него ходило много анекдотов, над ним в обществе иронизировали, подчиненные чиновники его не любили за тяжелый характер, деятельность его критиковали, в ней находили только одни курьезы и промахи. Но по справедливости должен сказать, что заслуги его русскому делу на мусульманской окраине огромны. Он лично руководил делом переселения русских крестьян в область. С обычным своим недоверием он прочитывал донесения уездных начальников об отсутствии удобных для колонизации земель, садился в тарантас, ехал без всякой помпы в глушь Чимкентского или Аулиэатинского уезда... И находил земли. Немедленно вызывался землемер. Свободный земли наносились на план нарезались участки, вызывались из России переселенцы. [456] Щедрою рукой Гродеков давал им средства на проезд и на первое обзаведение, и вот в течение нескольких лет среди сплошного мусульманского населения возникло несколько десятков русских селений. Среди необозримых равнин заблистали кресты деревенских храмов; появились сельские школы, больнички, амбулатории; из Ташкента стали рассылать саженцы фруктовых деревьев. И всем этим обязаны только одному Гродекову и его несокрушимой в то время энергии. Барон Вревский очень ценил заслуги Гродекова в деле русской иммиграции, ни в чем не тормозил его благих начинаний, но, напротив, по мере сил содействовал просвещавшей деятельности Николая Ивановича. С тех нор прошло много лет, но переселенческое дело остановилось почти на точке замерзания. В Ферганской области были примеры подражания Гродекову, но результаты были или ничтожные, или даже плачевно-драматичные. Так, например, бывший при бароне ферганским губернатором генерал Повало-Швыйковский открыл Аркадию где-то в горах за малодоступным горным перевалом. Вызвана была большая партия переселенцев – хохлов из благословенной Полтавской губернии. Хохлы двинулись с женами и детьми. Дошли до перевала и стали подниматься в Аркадию, расположенную на несколько десятков тысяч футов над уровнем моря. Результаты не замедлили обнаружиться: появились болезни, у детей кровавый понос, открылась страшная смертность. Переселенцы в панике повернули назад и двинулись к Новому Маргилану. Пришлось их лечить, кормить, поить. В Аркадию, они ни за что не захотели идти, а так как других земель не имелось в виду, то несчастные хохлы, оторванные от своих полтавских хат и наделов, разбрелись по Ферганской области, но уже не как переселенцы, а как рабочие, сторожа, ремесленники и пр.

В Самаркандской области дело переселения также не получило движения, но там это не следует приписывать недостатку энергии губернатора. В этой области, чрезвычайно густо населенной, действительно нет свободных земель, годных для колонизации. Согласно положению 1887 года, все орошенные земли зачислены за туземным населением. Насколько это справедливо, и соответствует ли это мудрой политике, – это вопрос, над разрешением которого много ломается перьев до сих пор, но fait accompli, что свободных земель нет, а на орошение земель пустующих правительство до последнего времени не давало денег, или, если и отпускало средства, то в таких комических размерах, что вызывало только насмешки. Дело расширения иммиграции будет находиться в преступном застое до тех пор, пока правительство не отрешится от мысли, что орошение земель в Туркестане есть монополия казны, и не передаст это дело [457] всецело в руки частных предпринимателей в виде крупных акционерных компаний, хотя бы с иностранными капиталами. Дело это столь выгодно, что правительство может предъявить частным предпринимателям очень выгодный для себя условия, и все-таки капиталы найдутся. И как только частная предприимчивость откроет свои действия, край обратится действительно в Эльдорадо, Россия эмансипируется от векового хлопкового гнета Америки, и сотни миллионов русских денег останутся в России.

Кажется, падь этим следовало бы призадуматься. [458]

XV.

Холерный бунт в Ташкенте

1892 год омрачился для Ташкента очень грустным событием. В самый разгар летнего зноя появилась холерная эпидемия. Лучшую почву для развития холеры, как Ташкент, трудно себе представить. Туземцы, населяющие Ташкент, в числе около двухсот тысяч душ, живут в невообразимой грязи и в самых антисанитарных условиях. Они не имеют представления о самых элементарных требованиях чистоты и гигиены. Я не боюсь впасть в преувеличение, если скажу, что знаменитая Авгиевы конюшни олицетворены в Ташкенте в самых ярких красках. Дом сарта представляет собою отвратительную грязную саклю, без печей, без окон, еле сбитую из комков глины и покрытую плоскою крышей, смазанной той же глиной с рубленой соломой. Конечно, богатые сарты живут лучше, но едва ли чище, а вся огромная масса населения живет в этих ужасных конурах. Дворы представляют собою нечто ужасное. Навоз и человеческие отбросы гниют во дворах. Улицы и проулки во время дождей представляют собою непроходимые болота, а летом, в зной, буквально душат ужасной пылью. Пищу туземцев летом составляют главнейшим образом дыни и прочие фрукты и ячменные лепешки. Все это поедается в огромном количестве и запивается отвратительной водой из уличных каналов, проходящих по зараженной всякими отбросами почве. Можете судить, какую обильную жатву нашла себе холера в этой огромной, смрадной клоаке. Чтобы оздоровить Ташкента, нужно затратить миллионы, но и тут самые благие намерения разобьются о косность и неряшливость неразвитого туземного населения.

Холера появилась как раз в очень неблагоприятное время, т.е. В самый жаркий период, и в то время, когда поспели дыни. Эпидемия приняла угрожающие размеры. Начальником Ташкента был в это время полковник П–в, честный, умный и энергичный человек. Роль его в борьбе с эпидемией, конечно, сводилась к нулю, и ему пришлось направить все заботы к рекомендуемым наукой мерам предупреждения развития холеры. Но меры эти очень ограничены и даже ничтожны на ряду с классическою грязью города. Было, между прочим, сделано распоряжение о том, чтобы покойников засыпали известью. Этим распоряжением воспользовались некоторые фанатики мусульмане и стали волновать чернь, проповедуя в мечетях, что правоверный мусульманин, похороненный нс по магометанскому обряду, никогда не попадет в рай Магомета. Чернь, как и всюду, жадная ко всяким уличным демонстрациям, [459] заволновалась. В толпах послышались угрозы по адресу полковника П–ва, и вот однажды рано утром из туземного города двинулась в русскую часть города огромная толпа рвани, предводительствуемая несколькими агитаторами. Не предполагая ничего угрожающего, все мы с любопытством смотрели на эту толпу, шумливо, но без беспорядков двигавшуюся по улицам по направлению к дому начальника города, по адресу которого из толпы раздавались угрозы. На Соборной улице толпа встретила самого полковника П–ва, ехавшего верхом в свою канцелярию. Толпа его окружила, но он заявил, что разговаривать на улице с толпой он не будет, а приглашает всех в канцелярию. Толпа послушалась и двинулась обратно, имея во главе начальника города. У ворот канцелярии П–в слез с коня, но тут. Внезапно на него набросилось несколько оборванцев. С него сорвали шашку и нанесли несколько ударов, а затем бросились в канцелярию, перебили стекла и чернильницы, изорвали дела и вообще учинили полный разгром.

Всех в Ташкенте поразило это нападение. Полковника П–ва все, как русские, так и туземцы, искренно любили и уважали. Это был безукоризненно честный человек, энергичный и справедливый градоначальник и очень полезный городской голова (в Ташкенте должности градоначальника и головы могут быть по закону соединены в одном лице). Буйство толпы и насилие над П–вым следует приписать нескольким фанатикам-мусульманам, которые воспользовались холерой, чтобы подбить на буйство толпу грязных уличных оборванцев.

Барона Вревского в это время в Ташкенте не было; он жил на даче в Чимгане (горная местность в девяноста верстах от Ташкента). Губернатор Гродеков, живший в пригородной даче, узнав о беспорядках, немедленно по тревоге вызвал из лагеря войска и, сам став во главе их, двинулся к туземной части города. Но еще до прибытия войск писаря штаба, жившие недалеко от канцелярии начальника города, разобрали забор и с дрекольем двинулись против бунтовщиков. Говорят, что писаря избили очень многих. Толпа с угрожающими криками двинулась в туземный город, где, благодаря кривым и узким улицам, движение и маневрирование войск должно быть чрезвычайно затруднительно. Тем не менее Гродеков быстро направил войска вслед за толпой. Раздались залпы, и все моментально затихло.

Между тем русское население, особенно женское, испытывало панический страх. И действительно, при малочисленности русских, двухсоттысячное нафанатизированное население могло в любую ночь перерезать всех нас, как цыплят. Барону Вревскому дали знать по телеграфу, и он приехал на другой [460] день утром. Собрав всех начальствующих лиц и выслушав все донесения, он очень спокойно высказал, что распоряжения Гродекова он одобряет, что главные виновные в беспорядках будут преданы военному суду. Что же касается паники русского населения, то он заявил нам, что решительно отказывается понять ее, признает ее малодушием, не имеющим никакого основания. «Я убежден, – сказал он, – что беспорядки больше не возобновятся, и ручаюсь за безопасность русского населения, о чем прошу вас, господа, об явить повсеместно».

Затем, раскланявшись с нами, он сел в коляску и... уехал обратно в Чимган.

Такая уверенность и такое хладнокровие во время всеобщего страха, а главное отъезд из мятежного города на дачу как-то сразу подействовало успокоительно на всех. Паника прекратилась, и, действительно, беспорядки не возобновлялись. Барон же, как ни в чем не бывало, прожил установленный срок в Чимгане и вернулся в успокоенный Ташкент.

XVI.

В 1893 году в Бозе почивший император Александр III пригласил к себе в Петербург эмира бухарского Сеид-Абдул-Ахад-хана. Сопровождать его высочество в пути и состоять при нем в Петербурге, барон Вревский назначил меня. Но, кроме меня, в свиту эмира были назначены переводчики Султан Асфендиаров и Заманбек Шихалибеков и врачи – Писаренко и Казанский. В ноябре 1893 года я с моими спутниками отправился в Бухару, где эмир принял нас в торжественной аудиенции. Он был с нами чрезвычайно любезен, одарил нас щедрыми подарками и старался сделать все, чтобы мы остались довольны нашим кратковременным пребыванием в столице ханства. Прожив в Бухаре около недели, мы выехали с эмиром, окруженным блестящею свитой своих сановников, по Среднеазиатской железной дороге в Красноводск. По дороге эмир, по приглашению начальника Закаспийской области генерала Куропаткина, заехал в Асхабад, где ему устроена была блестящая встреча. Ему были представлены все войска, все служащие, и перед отъездом генерал Куропаткин дал у себя в честь эмира парадный обед, на котором присутствовали все главные власти. Для переезда через Каспийское море эмиру предоставлен был военный пароход «Баку». Море во время нашего переезда было по обыкновению очень бурное; все мы страшно страдали от качки, [456] и, кажется, один только эмир был здоров. В Баку на пристани нас встретила громадная толпа народа во главе с городскими властями и с прибывшим из Петербурга от военного министра полковником генерального штаба Д. В. Путятой. Вечером в тот же день мы выехали по Закавказской железной дороге в Тифлис, где нас опять ожидала очень торжественная встреча. В Тифлисе мы прожили, кажется, три дня. Главноначальствующий устроил для эмира блестящий раут, на котором мы встретили весь цвет Тифлиса. Между прочим, на рауте одна великосветская красавица, княжна грузинка (кажется, Чавчавадзе) в роскошном бальном костюме декольте протанцевала с каким-то красивым конвойным офицером лезгинку. Танцевали они великолепно и эмиру, по-видимому, доставили большое удовольствие. Между прочим эмир осматривал, учебные заведения и всюду щедро одаривал детей конфетами и более ценными подарками. За эмиром, а по отражению и за всеми его сопровождающими, сильно все ухаживали. Главная причина, конечно, желание каждого получить орден бухарской золотой или серебряной звезды. Эмир, щедрый по натуре и тронутый гостеприимством, оказанным ему в Тифлисе, щедрой рукой раздавал звезды, но чем больше раздавалось орденов, тем аппетиты все увеличивались. Начались выспрашивания звезд, подношения эмиру самых ненужных и не интересных для него вещей, с целью в возврат подношения получить звезду. Мы были очень рады, когда наконец избавились от этой назойливости, усевшись в, коляски, чтобы ехать по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. На станции Гадаур мы увидели уже огромные снега и пересели в сани, а во Владикавказе встретили настоящую зиму. 27-го декабря мы приехали в Москву, где эмира опять ждала почетная встреча. Для ознакомления с Москвой эмир был приглашен прожить там два-три дня. Помещение всем нам было отведено в Кремлевском дворце. Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович устроил для эмира раут. В назначенный час в дом генерал-губернатора собралась вся Москва. Эмир бил встречен с большим почетом, после чего гости перешли в большой белый зал, где капелла Славянского дала концерт. Блеск мундиров, красота и изящество августейшей хозяйки дома, изысканные туалеты дам, роскошь убранства комнат, все это произвело на эмира сильное впечатление, и он уехал домой, видимо, очарованный. На другой день эмир был на рауте в офицерском, собрании Сумского драгунского полка, где служил его двоюродный брать поручик Мир-Сеид-Мансур. Затем его высочество осматривал все достопримечательности столицы. Конечно, здесь ордена раздавались еще щедрей, чем в Тифлисе, а на ряду с [462] этим еще больше было желающих украсить себя этим орденом.

Под утро с 31-го декабря 1893 г. на 1-ое января 1894 г. мы выехали в Петербург, куда и прибыли 1-го января в девять часов вечера. На вокзале эмира встретило много властей и, кроме того, в полном составе азиатский департамент министерства иностранных дел и азиатское отделение главного штаба.

С вокзала эмир проехал в запасную половину Зимнего дворца (окнами на Неву, рядом с Эрмитажным театром), где его встретил и приветствовал от имени Государя министр императорского двора граф Воронцов-Дашков и гофмаршал двора князь Голеницев-Кутузов. Для свиты эмира и для сопровождающих был нанят ряд номеров в гостинице «Gran Hotel» на улице Гоголя.

Описывать все дни пребывания эмира в Петербурге невозможно. Скажу только, что это был целый ряд самых блестящих приемов. Особенно памятны мне роскошный и блестящий раут у известного богача Нечаева-Мальцева, спектакль на персидском языке у Приселкова, спектакль gala в Мариинском театре, несколько балов и обедов в Зимнем дворце. В течение месячного пребывания в Петербурге эмир едва ли имел хотя один свободный день для отдыха. Я забыл сказать, что с эмиром приехал его старший сын Сеид-Мир-Алим, нынешний эмир, мальчик одиннадцати-двенадцати лет, который по желанию эмира был определен в Николаевский кадетский корпус. Однажды во время разговора с эмиром государь Александр III рассказал ему, что в Крыму у него есть очень хорошая дача Ливадия, и что, вероятно, эмир с удовольствием полюбовался бы прекрасной природой Крыма и Ливадии. Эмир выразил согласие, и в следствие этого пришлось изменить обратный маршрут. Вместо Москвы, Рязани и Владикавказа мы были направлены на Киев, Одессу, Севастополь, Ялту, Батум и Тифлис.

В Киев мы приехали в начале февраля и прожили там около трех дней. Киевским генерал-губернатором был тогда граф А. П. Игнатьев (убитый в Твери) и командующим войсками М. П. Драгомиров. Здесь опять повторились блестящие встречи, обед у графа Игнатьева (с дамами), тожественный обед в дворянском собрании, обильная раздача орденов (про раздачу звезд в Петербурге я не упомянул, но это был уже какой-то звездный дождь).

В Одессу мы приехали во время масленицы. Генерал-губернатор был в отсутствии, и за него оставался генерал Рерберг, который и изображал хозяина при приемах эмира. Градоначальником был известный всему Югу ругатель адмирал Зеленой. Я лично видел в нем очень милого и любезного человека, и [464] лишь благодаря ему я избавлен был от необходимости платить по чудовищным счетам, которые мне представили за два дня пребывания и Одессе.

Городским головою Одессы был известный богач и меценат Маразли. Он пригласил эмира на русские блины в свой роскошный дом, украшенный редкими картинами, статуями и художественными безделушками. Когда эмир приехал, то Маразли поднес ему вместо хлебасоли чудной работы серебряную чернильницу, по середине которой был помещен глобус, в котором на том месте, где должен быть город Бухара, вставлен был прекрасный брильянт. Только такой художественно-развитый человек, как Маразли, мог додуматься до такой остроумной выдумки, и эмир, очень польщенный, конечно, остался в восторге от такого подарка.

Из Одессы мы поехали обратно по железной дороге на Симферополь в Севастополь, где эмир осматривал суда военного флота, плавучий док, посетил бал, устроенный в честь его в морском собрании, и на другой день мы перешли на огромный океанский пароход Добровольного флота «Саратов » И направились в Ялту. В Ялте мы пересели в экипаж и поехали в Ливадию, осмотрели ее и затем тотчас же вернулись на пароход, который направился прямым рейсом в Батум. В Тифлисе эмир остановился на несколько дней отдохнуть, так что никаких празднеств в честь его не делалось, и затем мы все вскоре вернулись в Бухару. Здесь мы прожили больше недели, причем эмир на каждом шагу выказывал нам свое внимание и любезность.

Крупная территориальная реформа Туркестанского края. – Присоединение Семиреченской и Закаспийской областей. – Неожиданное назначение генерала Куропаткина военным министром. – Остановка намеченной реформы Туркестана.

Вступление на престол императора Николая II вызвало необходимость поездки барона Вревского в Петербург для представления его Величеству, так как барон был назначен в Туркестан еще при почившем императоре Александре III. Наступающие с воцарением нового монарха перемены в личном составе чинов высшей администрации вызвали упорные слухи о том, что барон в край более не вернется. Из Петербурга сообщали даже фамилии кандидатов, но месяца через два барон вернулся в Ташкент, и управление краем потекло по старому руслу. Мы все привыкли к барону, искренно любили и уважали его, и, благодаря его всегдашней корректности и выдержке, всякий мог спокойно заниматься своим делом. В это время Закаспийская область, тянущаяся узкою полосой от южной границы Бухарского [465] ханства до берега Каспийского моря, составляла совершенно самостоятельную административную единицу. Область находилась в ведении военного министерства, которому был непосредственно подчинен начальник области. Областью уже несколько лет управлял генерал Куропаткин. Пользовавшийся огромным доверием военного министра Ванновского. Благодаря этому доверию, генерал Куропаткин распоряжался в области совершенно самостоятельно и делал там все, что хотел. Следует по справедливости признать, что свою почти неограниченную власть А. Н. Куропаткин всецело использовал на благо и процветание области и ее населения. Я видел область при предместнике Куропаткина Комарове (герой Кушки) и не раз видел ее во время Куропаткина и после него. Не было той отрасли управления, которой не коснулся бы А. Н. Куропаткин. Он входил решительно во все, давая щедро средства на образование школ, на лесоразведение, на устройство русских поселков, на развитие орошения, на улучшение коневодства и т. п. Закаспийская область по своему географическому положению имеет серьезное государственное значение, так как с востока она граничит с Афганистаном. Этим английским буфером, а с юга с Персией. Понимая хорошо всю важность близкого соседства Афганистана и одного из главных стратегических, афганских, пунктов Герата, генерал Куропаткин, благодаря близости своей к Ванновскому, добился отпуска крупного кредита на постройку железнодорожной ветки от города Мерва до сама го южного пункта нашей границы с Афганистаном, и на этом пункте построена им довольно сильная крепость Кушка в нескольких часах езды от Герата. Благодаря этому, мы имеем на самой границе Афганистана твердый опорный пункт и в случае надобности можем перебросить туда значительный вспомогательный отряд. Большим минусом в этом деле служит Среднеазиатская железная дорога, отличающаяся самой грустной провозоспособностью, но и этот недостаток отчасти покрывается проведением Оренбург-Ташкентской железной дороги, соединившей Кушку непрерывным, рельсовым путем с Европейской Россией.

Я не считаю себя компетентным судить генерала Куропаткина, как главнокомандующего в несчастной для нас японской виной, но признаю себя в праве считать его талантливым гражданским администратором, и констатирую, что всем, что есть в Закаспийской области хорошего, мы всецело обязаны ему. В 1897 году к нам начали проникать слухи, что Куропаткин должен вскоре получить должность главноначальствующего гражданскою частью на Кавказе. Такой крупный прыжок был весьма возможешь при поддержке Ванновского, пользовавшегося большим влиянием в Петербурге. Слухи эти начали принимать столь реальное значение, [466] что в Асхабаде уже, кажется, поздравляли А. II. Куропаткина со столь блестящим повышением. Он не подтверждал слухов, но и не отрицал. Ждали со дня на день приказа о назначении Алексея Николаевича на Кавказ. Но неожиданно кандидатура генерала Куропаткина не прошла. Говорят, что Ванновский был страшно взбешен своею неудачей и, желая хоть чем-нибудь вознаградить Куропаткина, решил переорганизовать все области Средней Азин, создав из них одно громадное генерал-губернаторство, не уступающее Кавказу, и во главе его поставить Алексея Николаевича. По мановению ока Ванновского, азиатская часть главного штаба сфабриковала всеподданнейший доклад о неотложной необходимости присоединить к Туркестанскому краю области Семиреченскую (перешедшую из ведения туркестанского генерал-губернатора еще в 1882 г. в состав Степного генерал-губернаторства) и Закаспийскую. Доклад этот быль тотчас же утвержден государем, и ни в военном, ни в государственном совете даже не подозревали о состоявшейся весьма крупной реформе на нашей среднеазиатской окраине. А. Н. Куропаткин был вызван в Петербург, и работа по учреждению в Средней Азин чуть не наместничества закипела. От барона Вревского не спрашивали никаких мнений о том, насколько эта важная реформа вызывается необходимостью, а лишь предложили представить соображения о расходах, необходимых для увеличения штата главного управления края в виду несомненного усиления работы с присоединением двух новых огромных областей. Барон точно исполнил приказание из Петербурга и, одобрив соображения канцелярии генерал-губернатора о необходимых новых расходах, командировал меня в Петербург, для доклада своих соображений и для дачи нужных разъяснений. Начальником азиатской части главного штаба только что был назначен полковник Путята, но автором Всеподданнейшего доклада был его предместник генерал Проценко. Путята сказал мне, что с реорганизацией управления Туркестанского края приказало поспешить, чтобы вся реформа могла пройти законодательным, порядком в самом непродолжительном времени. Перья в азиатской части скрипели во всю. Очевидно, желали как можно скорей вознаградить А. Н. Куропаткина.

Но вдруг случилось неожиданное происшествие. Однажды я просыпаюсь у себя в меблированных комнатах Мухина на Мойке, беру в руки газету, и глазам своим не верю. Генерал Куропаткин назначен военным министром вместо Ванновского, отказавшегося от этой должности.

Бегу в азиатскую часть и узнаю, что Ванновский уже давно просил государя уволить его, но его Величество все не соглашался. Наконец, познакомившись с молодым, талантливым, [465] энергичным генералом Куропаткиным, он сразу согласился на отставку престарелого Ванновского, когда последний предложил, ему своим заместителем Алексея Николаевича. Насколько верен этот рассказ, я не берусь судить, но во всяком случае Ванновский блестяще сумел вознаградить Алексея Николаевича.

На другой день назначено было в азиатской части заседание по рассмотрению туркестанской реформы, но когда я явился туда, то на меня даже замахали руками.

«Это вы что с туркестанскими делами? Бросьте, батенька, эти пустяки и уезжайте в Ташкент. Станем мы заниматься такими глупостями. Новый министр, вероятно, задушит нас новыми проектами поважней вашего Туркестана».

Я признаюсь, несколько усомнился в искренности этих слов. Ведь реформа в Средней Азии тем же азиатским отделением была признана неотложной. Почему же теперь ее забрасывают? Раздумывая об этом, я решил, что, вероятно, новому министру первые дни некогда будет заниматься этим делом, и что мне придется прожить в Петербурге лишних два-три месяца, до осуществления предположений военного министерства.

Увы! Я был очень наивен.

С тех пор прошло много лет, а положение об управлении новым краем не утверждено. В силу высочайше утвержденного доклада главного штаба Семиреченскую и Закаспийскую области все-таки должны были примазать к Туркестану, но каждая из них управляется своими законоположениями. Таким образом генерал-губернатору приходится при управлении краем руководствоваться тремя различными и часто противоречащими один другому законами: положением об управлении в Туркестанском крае 1887 года, положением об управлении степными областями 1892 года и положением об управлении Закаспийской областью. Можете представить, в каком затруднении находится главное управление в продолжение многих лет и какой иногда сумбур выходит из всего этого.

Г. П. Федоров

(Окончание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Моя служба в Туркестанском крае. (1870-1910 года) // Исторический вестник. № 9, 1913